Каждый год 23 февраля страна отмечает дату дня рождения легендарной и непобедимой Советской Армии. В поселках района, располагающих радиоточками, с утра звучат радиодинамики. После боя курантов и государственного гимна Советского Союза, диктор поздравляет трудящихся большой державы с праздником. А далее, весь день, по улицам и переулкам, в воздухе звенят военные марши и песни военных лет. Песни на деревенских улицах раздаются и умельцами кнопочной музыки, порой, музицирующих в овчинных полушубках нараспашку, забыв одеть малахай.

Семен Журавлев подогнал машину к дому Воробейчика, где его ожидали. Анна Васильевна, несмотря на некоторые физические трудности, пожелала быть в Волгино на концерте. Сын помог матери сесть в кабину рядом с лесником Иваном Григорьевичем, державшим какой-то чемоданчик треугольной формы. Напросились ехать в столицу района и Фока Букин с Дуней Лобковой: на людей посмотреть, да себя показать. Пассажиры расселись по местам, Уазик тронул с места.

Анна Васильевна, вероятно, всю ночь готовилась к поездке; еще с вечера накрутила на седую голову бигуди, уширяла и гладила старые наряды, не помня, когда одевала их в последний раз.

У мужчин наряды поскромнее, главное убранство на лице – усы. Иван Григорьевич одел старый костюмчик с военными наградами.

День заладился солнечным, располагая к радости встреч со знакомыми. Водитель через зеркало заднего вида обозревает собравшуюся компанию. Толкнув Воробейчика в бок, говорит:

– Нас тут как селедки в бочке, а на тесноту никто не обижается.

– Еще бы – в столицу едем, там культуры просвещения дух царит в усладу, духами пахнет, до упаду! – блеснул рифмой Анатолий.

А мать в тон сыну:

– Там старики, закрывши очи, с утра не бродят до полночи!

В машине гром смеха. Семен смотрит в довольные лица пассажиров и в каждом видит отражение солнечного дня. На коленях у лесника Журавлев видит нечто похожее на чемоданчик, любопытствует:

– Иван Григорич, давай, колись, что везешь в чемодане?

– А угадай?

– Уж не ядерный ли пульт?

В кабине хохот.

– Не угадал! – мотает головой лесник.

– Ладно, уж, я скажу, – решилась Анна Васильевна, – в чемодане старинный народный инструмент – балалайка.

– Бабалайка? – воскликнул Букин, но его одернула Дуня.

– Не баба и не лайка, а балалайка. Мой отец, тоже когда-то игрывал на такой.

– Ой, как вспомнишь молодость – смеяться хочется, – продолжала Анна Васильевна. Этой балалайкой Иван Григорич девкам еще до войны головы кружил. Бывало вечером идет широкой улицей в рубашке-косоворотке, на голове картуз с цветком, а в руках эта штука, идет и наяривает, то частушки, а то страдания. А девки-то табунком сзади идут, семечки лузгают.

Иван, польщенный словами Анны, прячет в ладонях беззубую улыбку.

Машина нагнала человека, идущего по дороге с чемоданом в руке. Скрипнули тормоза, человек оглянулся. Воробейчик и Журавлев узнали в пешеходе Данилу из деревни Моршавино. Его спросили:

– Данила, ты, куда путь держишь?

– Да, вот, из деревни в Волгино шагаю.

– Не тяжело ли, с чемоданом?

– Не чё – гармошка в нем, а своя-то ноша – не в тягость. Хочу на концерте поиграть.

Мужики в удивлении округлили глаза.

– Ну, что, музыкант, не оставлять же тебя на дороге? – и, обернувшись, Журавлев попросил Фоку потесниться: «В тесноте, да не в обиде»!

– Не беспокойтесь, не беспокойтесь?! – Я легкий, на своем чемоданчике посижу – успокаивал попутчик.

Глядя перед собой, Воробейчик думал о загадочной и непредсказуемой русской душе, о простом мужике Даниле, пробирающемся пешком из своей деревни к людям со своей музыкой…

В фойе Дома культуры оживленно. Зрители прибывают и толпятся возле раздевалки, нарядно одетые, аккуратно причесанные, бродят по вестибюлю, знакомясь с внутренним убранством общественно-культурного заведения. Участники войны и ветераны социалистического труда, поблескивая орденами, позванивая медалями, не проходят мимо буфета, наркомовской нормой помянуть однополчан.

Здесь Журавлев и Воробейчик встретились со знакомыми охотниками: начальником ГАИ Туркиным Аркадием Ивановичем; бывшим начштаба Глушкиным; завнефтебазой Геннадием Богдановым и улыбчивым Саней Наседкиным. Капитан, здороваясь с Туркиным, заметил возле него мальчика школьного возраста.

– Аркадий Иванович, не ваш ли это сын? – спросил он.

– Да, – с гордостью отвечал отец, – это мой Валерьян, будет со сцены читать стихи.

Пока Анатолий помогал матери снять шубу и отправить на вешалку, к ним подошла Наталья Анатольевна, улыбаясь, поздоровалась. Её представил Анатолий:

– Мама, знакомься, это моя Наташа.

Анна Васильевна посмотрела на молодую женщину, и ее старческая сеть морщинок вокруг глаз вдруг исчезла, разгладилась улыбкой. Лицо вспыхнуло долгожданной радостью. Она прижала Наталью к себе и тихо, чтобы слышала только она, произнесла: «Здравствуй, доченька». Наташа взяла Анну Васильевну под руку, и они направились к большому зеркалу поправить прически, а сын смотрел им вслед, не веря своему счастью.

Богданов и Наседкин «взбодрились» в буфете объемными рюмочками, Глушкин ограничился кружкой жигулевского пива. Люди постепенно заполняли зрительный зал. Анатолий с Наташей, усадив мать и Ивана Григорича в креслах на переднем ряду, удалились за кулисы сцены. Фока с Евдокией, заглянув в буфет, тоже что-то «сообразили».

Прозвенел последний предупреждающий звонок, приглашающий на представление. Медленно погас свет, из звуковых колонок, словно, из глубины пещеры с нарастающей силой послышалась песня.

Вставай страна огромная, Вставай на смертный бой. С фашистской силой темною, С проклятою ордой…

Достигнув мощности и накала, слова постепенно затихли, уплыли холодным туманом за окопы. Но вместо песни где-то близко послышался голос, будто это заговорила сама Родина – мать.

Человек склонился над водой И увидел вдруг, что он седой. Человеку было двадцать лет. Над лесным ручьем он дал обет: Беспощадно, яростно казнить Тех убийц, что рвутся на восток. Кто его посмеет обвинить, Если будет он в бою жесток?

Вот занавес сцены медленно раздвинулся в стороны. Перед зрителями возникла картина ночи: на черном небе блестят холодные звезды, за горизонтом вспыхивают зарницы неумолкающего боя. Где-то в окопе, вспоминая родных и близких, грустит одинокая гармонь, ее голосистые кнопочки с грустью и нежностью выводят мелодию песни.

Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты В белоснежных полях под Москвой. Я хочу, чтобы слышала ты, Как тоскует мой голос живой.

Лесную поляну, окруженную березами, осветил луч прожектора, высветив фигуру сидящего на пенечке возле костра бойца, одетого в полушубок, шапку, валенки, в руках автомат МИШ. Он вдохновенно, как молитву, произносит слова:

Жди меня, и вернусь, Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди, Жди, когда снега метут, Жди, когда жара, Жди, когда других не ждут, Позабыв вчера. Жди, когда уж надоест Всем, кто вместе ждет. Жди меня, и я вернусь,

Тем временем боец встал во весь рост, повернулся к зрителям, словно к родной сторонушке, и… зал ахнул – перед ними в роли солдата с автоматом в руках стоял военком Бородин Василий Иванович. Зрители восторженно захлопали в ладоши, а военком, находясь в образе, продолжал изливать сердечную любовь и надежду.

Не желай добра Всем, кто знает наизусть, Что забыть пора. Пусть поверят сын и мать В то, что нет меня, Пусть друзья устанут ждать.

Дуня, слушая бойца, и при этом, пуская слезу, заметила, что из костра возле солдата, подымается дымок, она толкает Фоку.

– Смотри, сейчас пожар будет, на сцене костёр разгорается!

– С какого хрена баня-то сгорела? – шепчет Фока на ухо жене.

– Вон, видишь, уже дымок пошел?

– Не дым это, вовсе!

– Что, я слепая, дым не вижу? – возмущается Евдокия и, ища поддержки, посмотрела по сторонам, но в сторонних лицах паники не обнаружила, а чтец продолжал:

Жди меня и я вернусь. Всем смертям назло. Кто не ждал меня, тот пусть Скажет: «Повезло». Не понять не ждавшим им, Как среди огня Ожиданием своим Ты спасла меня. Как я выжил, будем знать Только мы с тобой, — Просто ты умела ждать, Как никто другой.

Василий Иванович, закончив чтение, поклонился публике. Зрители, проникнутые сердечной глубиной стихов, бурно аплодируя, выкрикивали: Браво! Люди старшего поколения, знакомые с войной и ее последствиями, вытирали слезы умиления.

На сцену вышел конферансье в черном костюме и белой бабочкой на воротнике рубашки. Объявил:

– Уважаемые зрители, для вас исполнит песню военных лет Бородина Нина Сергеевна. Синенький скромный платочек! Встречайте!

Заиграл аккордеон, Нина Сергеевна запела.

Синенький скромный платочек, падал с опущенных плеч. Ты говорила, что не забудешь ласковых, радостных встреч. Порой ночной мы расстались с тобой… Нет больше ночек, где ты платочек, Милый, желанный, родной?

Дуня, не мигая, разглядывала наряды на певице, она одета по моде прошлых лет. На ногах белые носочки, туфли на низком каблуке. Особенно Дуне понравилось платье певицы из синего крепдешина, легкое, шелковое с плечиками. Евдокия, прижавшись к Фоке, шепчет ему на ухо:

– Гляди-ко, милый мой, какое на Нине Сергеевне платье?

– Ну, и что?

– Купи мне такое! – просит Дуня.

– Такие сейчас не носят.

– Ничего, я поношу, – настаивает жена.

– Такие сейчас, не продают! – горячился Фока. Евдокия обиженно отвернулась: «Не любишь, значит, меня»?..

А песня звенела по залу.

…Помню, как в памятный вечер, падал платочек твой с плеч, Как провожала, как обещала синий платочек сберечь. И пусть со мной нет сегодня любимой, родной, Знаю, с любовью ты к изголовью, прячешь платок голубой.

После песни и аплодисментов, конферансье объявил:

– Уважаемые зрители, сейчас для вас прочитает стихи о солдате на войне ученик шестого класса Валерьян Туркин. Стихи поэта Георгия Граубина – «Мастеровой».

Аркадий Иванович, интеллигентно беседовавший с Глушкиным, услышав свою фамилию, насторожился и обратил взор на сцену, сказав приятелю: – Сейчас мой сын выйдет.

На сцену скромно вышел коротко постриженный мальчик в школьной форме и красным галстуком и, глянув в зал поверх голов, начал громко читать:

Воевал портной иголкой: он в походах боевых Штопал дырки от осколков на шинелях фронтовых. Ставил латки и заплатки, а еще из-под иглы Выходили плащ – палатки, маскхалаты и чехлы. Но с такою же сноровкой и с таким же мастерством Он орудовал винтовкой и гранатой, и штыком. Воевал сапожник шилом, и неплохо воевал: Сапоги солдатам шил он и ботинки подбивал.

Аркадий Иванович подмигнул Глушкину:

– Смотри, как сын без запинки шпарит Василия Теркина!

– Сдается мне, это не про Теркина, тут другой, кажется, поэт, – засомневался Глушкин.

– Не может быть, я слог и рифму Твардовского сразу узнаю, – стоял на своем Туркин.

– Давай, поспорим, под «интерес», – предложил Герасим.

– Кто спорит, тот ничего не стоит, – отшутился начальник и продолжал слушать сына.

У котла сражался повар, кухню спрятав за леском: Пищу воинам готовил по-походному, с дымком. Спать нередко хлебопеку приходилось у печи. Но всегда бывали к сроку булки, сушки, калачи. И под Ровно, и под Нарвой, и в сраженье под Москвой Вместе с армией ударной был солдат-мастеровой. Потому что без иголок и густых солдатских щей Был бы путь куда как долог до Берлинских площадей!

В антракте Аркадий Иванович, погладив сына по голове, спросил:

– Сынок, ты ведь читал стихи про солдата Василия Теркина, которого описал поэт Твардовский?

– Нет, папа, про этого солдата написал поэт Граубин, а что?

– Странно, – пожал плечами начальник, это же стиль Твардовского, я его узнаю сразу; выходит, что поэты подражают друг другу?

Герасим Глушкин ехидно улыбается.

– Зря ты, Аркадий Иванович, не стал спорить под «интерес», что-то в горле пересохло!

Фока пошел курить, его догнала Евдокия, хитро улыбаясь, шепчет:

– Ну, что, мой миленький, – как на счет платья, из крепдешина?

– С высокими плечиками? – уточняет Фока.

– Да! – радостно воскликнула Дуня.

– И белыми носочками в черных туфлях на каблучках?

– Да! – торжествовала Дуня.

– Надо подождать, – развел руками Фока.

– Чего ждать-то, чего ждать-то? – нервничает Лобкова.

Букин достал пачку сигарет и молча направился в специально отведённое место. Но его вновь остановила жена.

– Значит, ты меня не любишь?

– Кто про это сказал?.. «Люблю, но тайно – твои покрывала черты», а о приобретении нарядов будем думать. Я лучше расскажу тебе, почему сцена не загорелась.

– Ну, слушаю.

– Там, возле солдата, костер был не настоящий.

– А какой?

– Понимаешь, Евдокия, электрики на сцене дровами замаскировали электромотор, подающий сильный поток воздуха, а внутри дров красные ленточки, там же яркая лампочка. Эти трепещущие ленточки создают эффект пламени огня.

– Постой, постой, а откуда дым взялся?

– Наверно солдат чай кипятил?

– Ладно, врать-то?

– Это просто, те же оформители сунули в котелок с водой электрический кипятильник, в итоге получается имитация дыма от костра… это искусство!

– Вот, ведь, как дурят людей, – буркнула Дуня.

В фойе у окна беседуют Ёлкин и Данило, по движениям рук можно догадаться, что рассуждают о музыкальных инструментах. Фока направился к ним, постоял, послушал, подумал.

Концерт продолжался. Снова звучали музыка и песни. Вновь появился конферансье, ему навстречу быстрым шагом подошёл Букин и тихим голосом обратился с вопросом. Выслушав зрителя, ведущий поднёс к губам микрофон и объявил:

– Уважаемые товарищи, к нам на концерт прибыли балалаечник Иван Ёлкин и гармонист Данило Моршавин. Они желают исполнить частушки, попросим их на сцену?

В зале послышались одобрительные возгласы и аплодисменты.

Ёлкин, оставив футляр инструмента рядом с Анной Васильевной, минуя ряды, поднялся на сцену, за ним, слегка горбясь, с гармонью в руках, последовал Данило.

Для них поставили стулья, зрители с интересом разглядывали местных «трубадуров».

Ёлкин, державший в руках балалайку, седой как лунь, в сером костюме с медалями, выражает симпатию – фронтовик. Данило, с гармошкой на коленях, тоже не молод: лицо зарастает седеющей бородой. Конферансье объявил:

– Уважаемые зрители, сейчас для вас сыграют и споют Иван Григорьевич Ёлкин, бывший работник лесного хозяйства и гармонист Данило из деревни Моршавино, он зодчий – кирпичных дел мастер. Встречайте!

Зал дружно поприветствовал «народных музыкантов» бурными хлопками.

– И так, исполняются частушки на мотив – «Ярославские ребята»!

Заиграли инструменты, сразу же приворожившие публику мастерской игрой, но вот послышались и слова, запевал один, затем подпевал второй:

Мы моршавински робята, — Первым делом известим. Мы, конечно не женаты, Ох, нам скучно холостым.

По залу прокатился гром смеха, смеялась даже Анна Васильевна, прижав ладошки к разрумянившимся щечкам, а Санька Наседкин, воодушевленный стопкой «пшеничной», гоготал громче всех.

Мы, как видите красавцы, И сердца у нас горят. Да к тому же моршавянцы, — Ой, выбирайте нарасхват. Не ругай ты нас маманя, Что нам делать женихам. Нам не нравятся земные, — Ой, полетим к лунатикам. Есть у нас один знакомый, Любознательный вполне. Он замучил астрономов, Ой, есть ли тещи на луне.

Новая волна смеха прокатилась по рядам, зрители посмотрели на Фоку.

Волгинские девчата, Ой, чего, чего, чего, Боевые, озорные, Ой, развитые до чего. А московские девчата, Бегают туды – сюды, Уберите этих девок, Ой, как бы не было беды.

Частушки, страдания, припевки – своеобразный жанр русского народного творчества. Они насыщены броскостью образов, бывают и грустными, и искрометно веселыми. Частушки часто сочиняются исполнителями на гуляньях, на работе, в минуты отдыха. А бывает, что содержание известных куплетов перестраивают на свой уклад жизни. На селе много играющих и поющих «народных артистов», а сегодня на сцене солидного ДК выступают представители фольклора Иван Ёлкин и Данило Моршавин – простые, русские мужики. Они своим не стареющим задором радуют публику с эстрады, с которой часто выступают профессионалы и другие заезжие знаменитости.

Концерт продолжается, зрители кричат: «Бис, браво»! Исполнители хотели было покинуть пределы сцены, но их вернули. На прощание они пропели:

Мы бы пели вам охотно Не один – два вечера, Да беда у нас такая; Ой, петь нам больше нечего.

Санька Наседкин, пробиваясь через шквал оваций, кричит:

– Не верю!.. Давай, жарь дальше!

Через щель в занавесе вышел ведущий концерта с микрофоном в руке.

– Уважаемые товарищи, сейчас для вас споет бывший воин-интернационалист, командир разведроты капитан Воробейчик.

Занавес раздвинулся, перед глазами зрителей открылась панорама афганских гор с хребтами и ущельями, с холодным завыванием пронизывающих ветров, где из косматых туч вырывается солнце, а вырвавшись, нещадно палит без того уже выжженную землю.

Анатолий в летней песочного цвета форме, в которой по заданию командиров лазил по острым камням, поглядывая, чтоб не оказаться соседом с притаившейся ядовитой змеёй. Тронув струны в минорном ладу, боец тихо, но проникновенно запел:

Часто снится мне дом родной, Лес о чем-то – своем мечтает. Серая кукушка за рекой Сколько жить осталось мне, считает. Я прижался ласково к цветку, Стебелек багульника примятый. И звучат ленивые ку-ку, Отмеряя жизни моей даты. Снится мне опушка из цветов, В детских снах забытая опушка. Цифрами: 80, 90, 100, Что-то перещедрилась кукушка… Я тоскую по родной стране, По ее рассветам и закатам. На афганской выжженной земле Спят тревожно русские солдаты. Они тратят силы, не скупясь, Им привычны холод и усталость, Сил своих не оставляют про запас, Вы скажите, сколько им осталось. Так, что ты – кукушка, не спеши Мне дарить чужую долю чью-то, У солдата вечность впереди, Ты ее со старостью не путай.

Прозвучал последний аккорд души гитары, сердечной минорной болью затих в зале. Зал ранен, он молчит, только слезные всхлипы плачущих нарушают его тишину. Анатолий поклонился и молча покинул сцену. Публика, словно очнулась от гипноза, взорвалась благодарными, продолжительными аплодисментами. Бывший начштаба авиаполка Герасим Глушкин афганских гор не видел, не все были на той войне, но щемящий душу напев его тронул за живое. Вытерев слезы и, встретившись взглядами с Аркадием Ивановичем, промолвил: «Жалко ребят!»

На сцену вышла стройная женщина: все узнали заведующую аптекой Ласточкину Наталью Анатольевну. Она на фоне гор. Ветер колышет ее платье, оголяя красивые ноги, треплет волосы, а женщина, глядя на горы, обращается к любимому:

Ходит где-то по свету Близкий мне человек. Пусть мою нежность он встретит И в дождь, и в зной, и в снег. Нежность тихой бывает, Хрупок нежности след. Закричишь – нежность растает, Как тает лунный свет. Нежность – святое слово, Нежность – парус любви. Сквозь года – снова и снова К другу, нежность, плыви.

Концерт, посвященный Дню Советской Армии, продолжался интересными представлениями. Мастер леса Михаил Привалов, известный исполнитель песен и игры на инструментах, лихо отплясывал «Яблочко». Участники танцевального коллектива «Белая береза», в старинных костюмах с кокошниками, порадовали и танцами, и песнями о любви и верности.

Были и другие, достойные праздника номера самодеятельности.

После праздничного концерта Наталья Анатольевна настояла на посещении ее дома, пригласив в гости, где состоялось знакомство двух матерей: Анны Васильевны с Софьей Михайловной. Их встреча была радостной, нескончаемой, но был уже поздний час, да и пассажиры из поселка Озёрное заждались в машине Журавлева. Воробейчики были вынуждены собираться домой.