Китай — страна истории, непрерывной культурной традиции. Изучение древности там шло на протяжении всего длительного периода существования империи (с рубежа III—II вв. до н.э. вплоть до XX в. н.э.) и имело несколько направлений и аспектов. Во-первых, это было старательное накопление и сохранение древних текстов, изделий и прочих раритетов, включая случайные находки. Все они хранились в официальных и — реже — частных хранилищах и библиотеках, во дворцах и музеях, инвентаризировались, каталогизировались, описывались и включались в определенный социально-научный, если так можно выразиться, оборот. Вершиной такой деятельности — если вести речь о классических канонах — было, например, создание близ императорского дворца в средневековой танской Чанани собрания каменных стел, на гладко отполированной поверхности которых были выгравированы полные тексты канонических произведений. Этот «лес стел» (Бэйлинь) и поныне украшает собой город Сиань (Чанань), являясь таким же эталоном, каким в наши дни служат, скажем, единицы мер, тщательно сохраняемые в признанных научных центрах.

Во-вторых, изучение сводилось к старательному прочтению древних текстов, включая все имеющиеся варианты и разночтения, с последующим комментированием их. Едва ли не каждый из сколько-нибудь значимых текстов обрастал комментарием, иногда несколькими, написанными разными авторами в разное время. Сущность комментария сводилась как к филологическому анализу, так и к смысловой интерпретации текста. Побочным результатом комментаторской и интерпретаторской деятельности было создание большого числа специальных словарей и справочников, позволявших свободно ориентироваться — во всяком случае специалисту — в написанных древними знаками оригинальных текстах древности (стоит заметить, что свою современную форму китайские иероглифы обрели в стиле времен империи, введенном в обиход в период правления династии Цинь и усовершенствованном в эпоху Хань).

В-третьих, изучение и интерпретация древних текстов были едва ли не повседневным, а для многих образованных людей и любимым занятием. Этому способствовала система образования, основным содержанием которой было выучивание наизусть — с последующим разбором с помощью учителя — канонических текстов конфуцианства. Кроме того, многие сведения из древних текстов спорадически включались в различного рода своды и энциклопедии, в глобальные исторические компиляции типа исторических разделов династийных историй или специальных энциклопедических изданий.

Наконец, в-четвертых, повышенное и очень серьезное внимание к древности реализовывалось в виде гигантского количества ссылок на древнюю мудрость и апелляций к соответствующим текстам в сочинениях на любую тему, от философии до сельского хозяйства или медицины, а также в спорах по любому поводу, включая дебаты на самые актуальные темы, в том числе и едва ли не в первую очередь при дворах правителей. В политических дебатах ссылка на прецедент была не столько украшением речи или свидетельством образованности, сколько чаще всего решающим аргументом. Аргумент считался тем более сильным и неопровержимым, чем большей древности был текст, откуда прецедент был почерпнут.

Стоит заметить, что стремление к изучению древних текстов с особой силой проявило себя с начала эпохи Хань, что нашло конкретное выражение в классическом труде ханьских придворных историографов «Шицзи» [132], о котором как о ценном историческом источнике уже шла речь в предшествующей главе. Теперь существенно обратить внимание на него как на эталон историописания, явившийся образцом для всей последующей китайской историографической традиции (выше Сыма Цяня в этом смысле не поднялся никто из его последователей вплоть до сегодняшнего дня). Уже по одной этой причине стоит сказать подробнее о методах работы и историософских принципах Сыма Цяня.

Он был первым, кто собрал и тщательно изучил практически все созданные до него древние тексты, включая и надписи на стелах и иных предметах. Частично это входило в его обязанности как придворного историографа. Но в основном он действовал по личной инициативе. Сыма Цянь поставил перед собой грандиозную и порой представляющуюся невыполнимой задачу: собрать воедино все многочисленные сочинения, включая варианты, тщательно их изучить и осмыслить, оценить собранные в них сведения, а затем изложить всю эту гигантскую массу конкретного материала в виде обобщающего капитального труда, некоей многотомной сводки исторического характера.

Речь вовсе не шла о хронике событий, что было бы сделать намного легче. «Шицзи» представляют собой многоплановое сочинение, в котором есть место и для хроникальной летописи, и для древних преданий, и для исторических очерков, и для трактатов на разные темы, и для биографий выдающихся лиц, и, наконец, для рассуждений самого историографа. В итоге труд Сыма Цяня оказался настолько заметным и значительным по объему и сложности поднятых проблем, что его переводчик на французский Э.Шаванн умер, не успев закончить перевода (было издано шесть томов), а в переводе на русский издано Р.В.Вяткиным пока что тоже лишь шесть томов из запланированных девяти. Но для уяснения сути дела и оценки труда Сыма Цяня важно даже не то, сколь много им было сделано. Важнее то, что этот труд стал в Китае своего рода нормой в смысле генеральных принципов осмысления истории и отношения к историческому процессу (подробнее см. [51]).

Сыма Цянь жил в переломную для Китая эпоху, когда на смену стремительной и динамичной древности с ее поисками и находками пришла ориентировавшаяся на стабильность и синтез империя. Естественно, что на его мировоззрение наложили заметный отпечаток и конфуцианство со свойственным ему культом добродетели и мудрости, высшей гармонии, и легизм с разработками оптимальных методов административной деятельности, и даосизм с характерной для него мистикой и сложными метафизическими построениями. Синтез всех этих различных течений мысли, бывший нормой для мыслителей той эпохи, от Сюнь-цзы до Дун Чжун-шу, оказал немалое воздействие на мировоззрение Сыма Цяня.

Так, сформулированный в раннечжоуском Китае генеральный принцип мандата Неба (небесной санкции на верховное правление в Поднебесной тому, кто обладает наивысшей мерой благодати-добродетели дэ) сочетался в его представлениях об историческом процессе с закономерностями династийных циклов (возвышение и упадок), а объективный ход истории — с субъективными акциями и усилиями людей, судьба каждого из которых в свою очередь зависела от его дэ, этического облика (идея воздаяния, близкая к древнеиндийской карме). Сыма Цянь — в отличие, например, от Конфуция — не был чужд суевериям, придавал немалое значение природным и иным знамениям, взаимодействию полярных сил инь и ян, взаимочередованию пяти первостихий. В то же. время он, как и все китайцы, был прежде всего прагматиком и едва ли не выше всего в своем ремесле ценил его утилитарно-дидактические потенции: все им собранное, осмысленное, систематизированное и хорошим литературным языком изложенное в виде «Записей историка» призвано было прежде всего продемонстрировать, что люди сами делают свою судьбу и что История с большой буквы — великая сумма таких деяний, в которой проявляется как высшая воля Неба, так и всеобщий закон воздаяния.

Все эти и многие другие близкие к ним идеи были положены в основу интерпретации древности Сыма Цянем. Все объемистые 130 глав его сочинения были пронизаны соответствующим отношением к истории: они должны были на огромном конкретном материале проиллюстрировать действие непреложных законов и тем создать дидактическую модель, которая позволила бы потомкам и последователям историка ориентироваться в потоке истории. Так оно и вышло. На протяжении двух тысячелетий историографы Китая почтительно внимали отраженной в «Ши-цзи» генеральной конфуцианской идее — «через добродетель и самоусовершенствование к гармонии и процветанию», воплощенной в интерпретированных Сыма Цянем событиях древности и деяниях мудрых. И в этом смысле труд Сыма Цяня можно считать блестящим историографическим воплощением той самой конфуцианской этической константы, которая в идеологическом аспекте наиболее полно и впечатляюще была отражена в классическом каноне «Лицзи», по времени составления близком к «Записям историка». 

 

Изучение древности в Китае после Сыма Цяня

Труд Сыма Цяня послужил образцом для создания так называемых династийных историй. По традиции они составлялись специальными комиссиями специалистов-историографов, нередко во главе с видным сановником, которые обычно назначались вскоре после гибели династии первым императором пришедшей ей на смену. В задачу комиссии, группы авторов (реже был один автор) входило внимательно изучить все материалы, имеющие отношение к истории предшествующей династии, и изложить их в форме, композиционно близкой к той, что была создана Сыма Цянем и воспринималась в качестве эталона. А так как Сыма Цянь начинал изложение с глубокой древности, которая воспринималась им в качестве первоосновы, то примерно таким же был подход и последующих историографов, авторов династийных историй (всего их традиционно насчитывается 24). Поэтому материалы о древнем Китае можно найти в любой из династийных историй, посвященных династиям времен империи, т.е. средневекового Китая. Разумеется, эти материалы обычно давались в кратком изложении.

Практика, о которой идет речь, вела к тому, что интерес к древней истории, к китайским древностям вообще никогда в Китае не иссякал. Разумеется, события древности при создании династийных историй переписывались и переинтерпретировались, но фабула их оставалась тем не менее неизменной. Это была константа, сумма знаний, которую должен был знать каждый — во всяком случае каждый образованный — китаец. Соответственно, такие знания обладали высоким статусом, они становились своего рода знаком, обозначавшим образованного человека, ученого знатока. Если же принять во внимание, что в средневековой китайской империи, во всяком случае с эпохи Тан (VII—X вв.), вся система образования и сдачи государственных экзаменов, дававших право на замещение чиновных должностей в системе бюрократической администрации, базировалась на знании прежде всего конфуцианства, конфуцианских канонов, включая и исторические сочинения («Шуцзин» и «Чуньцю» с «Цзо-чжуань»), то станет вполне очевидным, сколь важным было знание древности. А коль скоро знание было важным, как важным считалось и искусство умелой интерпретации событий истории с точки зрения текущей политики, запросов дня, то неудивительно, что споры на исторические темы всегда занимали заметное место и в придворных интригах, и в определении важных политических мер, будь то подготовка реформ или решение вопроса о взаимоотношениях с соседями.

Уже упоминалось о той огромной роли, которую с древности играла практика комментирования древних текстов. Роль эта со временем все возрастала. На древние комментарии наслаивались новые. Некоторые наиболее важные и почитаемые сочинения древности обретали по нескольку комментариев, каждый из которых ставил своей целью не только, а порой не столько прояснить неясные места текста, сколько дать им и тексту в целом определенную интерпретацию. В целом же комментирование активно способствовало укреплению и развитию знаний о древности. Более того, многие ученые китайцы составляли труды, в которых они излагали свои взгляды на различные проблемы современной им эпохи сквозь призму не просто событий древности, но и древних уважаемых сочинений. Достаточно напомнить о Дун Чжун-шу, который главное свое сочинение озаглавил «Чуньцю фаньлу», причем упоминание древней хроники «Чуньцю» было отнюдь не просто данью уважения к классическому канону. «Чуньцю» для правоверного конфуцианца Дун Чжун-шу было своего рода классической первоосновой, от которой он с великим почтением отталкивался, дабы выразить свое понимание проблем, поднятых еще в древности (см. [32, с. 111 и сл.]).

Вообще-то культ древности и тем более древних мудрецов восходит в Китае по меньшей мере к первым чжоуским правителям (имеются в виду прежде всего попытки Чжоу-гуна и его помощников переосмыслить предшествующую падению Шан историю с позиций доктрины о мандате Неба). Затем пиетет к древним мудрецам и их великим подвигам поддерживался в период Чуньцю, коща власть чжоуских ванов заметно ослабла, но культ мудрой древности был усилен и возвышен до бескрайних пределов в учении Конфуция, который, собственно, оформил и теоретически обосновал его, сделав все для широкого распространения его в Китае. И хотя после смерти Конфуция, в период Чжаньго (V—III вв. до н.э.), рядом с конфуцианством появились влиятельные соперничавшие с ним учения, вплоть до отрицавших конфуцианские идеи, почтение к древности оставалось тем не менее почти общепризнанной нормой. Аномалией на этом фоне выглядели разве что пассажи некоторых экстравагантных деятелей даосского или близкого к даосизму толка, прежде всего Ян Чжу. Даже Цинь Ши-хуан в своих стелах выражался языком, близким к конфуцианскому, — при всем том, что в реальной жизни жесткий легизм императора и его главного министра легиста Ли Сы был подчеркнуто антиконфуцианским.

Переболев свободой мысли («пусть расцветают все цветы!») и пережив страшный легистский эксперимент времен Цинь Ши-хуана, Китай с начала эпохи Хань (рубеж III—II вв. до н.э.) снова стал откровенно предпочитать мудрость древнего конфуцианства и питаться конфуцианской мудростью древности. Свой огромный вклад в эту трансформацию, даже, если угодно, реверсию, внесли прежде всего Сыма Цянь и Дун Чжун-шу, каждый по-своему: один в сфере истории и историософии, другой — в области мысли, идей, плодотворного синтеза всего полезного наследия прошлого.

Разумеется, оба они опирались на гигантскую работу, проделанную их предшественниками. Но заслуга каждого из упомянутых деятелей, живших и творивших в ханьском Китае почти одновременно, незадолго до новой эры, в том, что они своей деятельностью сыграли решающую роль в обобщении всего самого значительного, что было сделано и создано в древности в интересующей их сфере. В немалой мере благодаря именно им с самого начала новой эпохи китайской истории, эпохи империи (III в. до н.э. — XX в. н.э.), пиетет к древности был не только четко обозначен и акцентирован, но также и осознан благодарными потомками, превратился в нечто вроде рычага в руках многих поколений.

В качестве примера можно сослаться на Ван Мана, императора-узурпатора, правившего в самом начале новой эры. Взяв власть из рук малолетнего ханьского императора в период упадка династии Хань, Ван Ман приступил к серии радикальных реформ, причем одной из них была попытка осуществить на практике описанную в труде «Мэн-цзы» утопическую систему цзин-тянь. Разумеется, эксперимент не удался, а само царствование Ван Мана, несмотря на ряд других — удачных и разумных — реформ, завершилось плачевно. Но стоит обратить внимание на сам факт: утопия была воспринята в качестве чего-то реально осуществимого именно потому, что была освящена светлым именем почитаемого древнего конфуцианца, чьи труды вошли во всеми признанный и тщательно изучаемый канон и уже по одной этой причине не могли подвергаться сомнениям. Поучительный пример, не правда ли?

Конечно, этот эпизод в своем роде уникален. Насколько известно, после Ван Мана попыток подобного рода в сколько-нибудь значительном масштабе более не было. Но постоянная ориентация на мудрость древних продолжала оставаться нормой для последующих поколений, каждое из которых входило в жизнь и начинало активную деятельность с того, что тщательно изучало образцы и принципы жизни древних, детально знакомилось с уроками исторических событий и их интерпретацией в классических конфуцианских книгах. Больше того, каждый образованный человек в период империи, когда все основные идеи и институты китайского общества приобрели уже устойчивый фундамент и надлежащее обрамление, просто не мог не апеллировать к древности постоянно, на протяжении всей своей жизни. Обращение такого рода было для него естественным, как естественно использование арифметики для каждого, знакомого с высшей математикой и постоянно работающего в той сфере знаний, где математика всегда нужна.

Естественно и то, что знания о древности были в Китае не только обязательными, но и аксиоматичными: как можно подвергать сомнению основные правила арифметики?! Поэтому понятно, что отношение к прошлому у последующих поколений почти никогда не было критическим и аналитическим — оно было апологетическим. Иными словами, всерьез воспринималось и доверием пользовалось все то, что написано в древних книгах, тем более в почитаемых конфуцианских канонах. Сомневаться в том, что в них написано, было своего рода кощунством. Кощунствовать же в традиционном Китае не было принято — слишком сильны были традиция, и социальная дисциплина, и привычный для каждого с детства ритуальный церемониал, и пиетет по отношению к мудрости древних.

Разумеется, все это не означает, что конфуцианство заполнило всю сферу духовной культуры в имперском Китае. Напротив, — и мне приходилось специально об этом писать (см. [16]1 Термином «жун» чжоуские источники, по некоторым сведениям, обозначали потомков этнической общности цянов времен Шан. Племена ди появились в чжоуских источниках поздно и четко фиксируются лишь применительно к УП в. до н.э. ((подробнее см. [55, с. 175—-187].
) — Китай знал и иные духовные и идейные течения и традиции, представленные более всего даосизмом и китайским буддизмом. Но все они, начиная с даосизма и буддизма, обычно были для Китая в целом и для китайских верхов в особенности чем-то второстепенным, тоща как официально санкционированное в качестве государственной идеологии конфуцианство практически всегда было основным, — даже если какой-либо из императоров предпочитал даосизм или буддизм.

Именно официальное конфуцианство, обязательное для всех, включая и массу неграмотных, знавших об учении Конфуция лишь понаслышке, но с младенчества впитывавших в себя его суть, квинтэссенцию его моральных и социальных норм, определяло облик традиционного китайского общества, едва ли не все основные его параметры. Достаточно напомнить о принципе выдвижения «мудрых и способных», провозглашенном с древности, воспетом конфуцианством и начавшим регулярно и активно реализовываться в масштабах гигантской централизованной империи уже во времена династии Хань. Те «мудрые и способные», которые выдвигались в ханьском Китае в качестве кандидатов в чиновники на базе «общего мнения», складывавшегося на местах, преимущественно среди духовной элиты «сильных домов» (см. [63]), и были знающими и хорошо образованными конфуцианцами.

Апеллировавшие к мудрости древних, эти ханьские конфуцианцы с их «чистой критикой» произвола временщиков энергично отстаивали идеализированные нормы воспевавшегося ими прошлого. Именно их усилиями — через посредство комментариев, новых редакций переписывавшихся ими текстов и т.п. — выкристаллизовывался тот облик древности и тот корпус древних текстов, которые позже стали эталоном для многих поколений. В период Нань-бэй чао (III—VI вв.), когда конфуцианство вместе с централизованной конфуцианской империей утратили свои позиции в Китае в условиях варварских вторжений и непрерывных войн, процесс отработки классического эталона мудрой древности был приостановлен, однако с VII в., с эпохи Тан, он был продолжен и достиг своего рода апогея: танское конфуцианство и танский стандарт культа древности можно считать эталоном совершенства, который в последующее время заботливо сохранялся и лишь незначительно, в зависимости от обстоятельств, уточнялся.

Начиная с эпохи Тан, когда была учреждена система государственных экзаменов и в силу хотя бы одного этого изучение конфуцианской древности было поставлено на строгую государственную основу, появляются и первые специальные историографические работы, как, например, сочинение Лю Чжи-цзи «Ши-тун» [122], в котором не только был дан обзор всего исторического наследия Китая, но и предпринята попытка как-то оценить труды древнекитайских историографов, их позиции и методы работы. Позже, в эпоху Сун, Чжэн Цяо (1104—1162) была написана другая аналогичная историографическая работа — «Тун чжи» [149].

Однако, несмотря на исключительное внимание к истории как таковой и к древности особенно, историографические сочинения в имперское время были в общем-то не слишком многочисленными. Гораздо большим вниманием пользовались сочинения энциклопедического характера, ставившие своей целью собрать воедино и ознакомить читателя с древними текстами или с их кратким изложением. Здесь следует в первую очередь упомянуть составленную Ду Ю (735—812) энциклопедию «Тун дянь» [109], где были собраны сгруппированные в восемь разделов сведения об истории, административной практике, хозяйстве, этике и иных вопросах, относящиеся к древности и к первым векам имперского периода. Спустя тысячелетие, в 1886 г., было издано в Китае продолжение этой энциклопедии («Сюй тун дянь»), доведшее описание всех выделенных Ду Ю вопросов вплоть до 1644 г., до начала империи Цин. В разное время были созданы также и другие энциклопедии — «Цэ фу юань гуй», «Вэнь сянь тун као» [125], «Тай пин юй лань» [136] и ряд других, вплоть до уникальной многотомной «Юн лэ да дянь». Во всех них весьма значительное место всегда уделялось древности.

Кроме энциклопедий китайские ученые составляли и сводные исторические сочинения, крупнейшим среди которых считается труд Сыма Гуана «Цзы чжи тун цзянь» [131], изданный в 1084 г. В этой работе дается хронологическая сводка событий за 14 столетий, причем в процессе ее составления автор и его помощники широко использовали метод сопоставления данных разных источников с целью реконструировать наиболее достоверную, на их взгляд, версию исторического процесса. На основе сочинения Сыма Гуана позже был создан дополненный и переработанный вариант сводной исторической ретроспективы — «Тун цзянь ган му», переведенный в конце XVIII в. на французский миссионером Ж.Ш.Майя [264]. Существует (в рукописи) и русский перевод этого текста, выполненный в прошлом веке Н. Я. Бичуриным.

Следует заметить, что особой отраслью изучения древности и древних текстов была средневековая китайская протоархеология и протоэпиграфика. Речь о практике цзинь ши сюэ (изучение металлических и каменных изделий). Начиная с эпохи Сун все древние, случайно обнаруживавшиеся при обработке земельных участков металлические, чаще всего бронзовые, и каменные изделия, будь то сосуды (с надписями и без них), зеркала, стелы, керамические обломки, печати, оружие и т.п., тщательно собирались в музеях и хранилищах, где они активно изучались специалистами и время от времени публиковались с соответствующими пояснениями, комментариями, переводами текста. Издательское дело в Китае, как известно, было хорошо поставлено по меньшей мере с той же сунской эпохи, и это способствовало накоплению ксилографических публикаций как упоминавшихся выше классических канонов и иных книг древности, так и средневековых сочинений, включая различного рода сводные и историографические труды, энциклопедии и многочисленные древние памятники.

Средневековая китайская историография в самом широком смысле слова — если попытаться в немногих словах охарактеризовать ее в целом — отличалась явно выраженной тенденцией к накоплению и логическому осмыслению исторического наследия Китая, прежде всего древности. Разумеется, в династийных историях, начиная с «Хань шу» и «Хоу Хань шу», посвященных обеим династиям Хань, тщательно и всесторонне описывались и характеризовались и события времен империи, что было едва ли не главной задачей каждого последующего поколения историографов по отношению к истории сошедшей с политической сцены династии. При этом следует специально подчеркнуть, что для любого средневекового китайского историографа времен империи, вплоть до XIX в., не было и не могло быть сомнений в том, что исторический процесс и все события конкретной истории следует описывать и осмысливать именно так, как это делали его далекие предшественники начиная со времен династии Чжоу.

Разумеется, с веками совершенствовалась методика исследования, изменялись принципы подхода к оценке и интерпретации исторического материала — и внимательный анализ современного специалиста вполне в состоянии это обнаружить. Но в главном, в генеральном подходе к истории, сложившемся в древности и почтительно заимствованном у нее, принципиальных изменений за века и даже тысячелетия не произошло. История по-прежнему воспринималась как школа жизни, как кладезь поучительных событий и эпизодов, смысл которых давно уже вскрыт господствующей и высоко всеми ценимой конфуцианской доктриной.

Из этого само собой вытекало некритическое отношение к историческому документу, тексту, зафиксированному факту. Критике могли быть подвергнуты в ходе текстологического анализа отдельные термины, интерпретации их и т.п. Но то была текстологическая, филологическая, смысловая критика, не более того. Критики же исторической, т.е. критического отношения к тексту, к документу и его содержанию в целом, практически не существовало по меньшей мере до рубежа XIX—XX вв., когда на традиционную китайскую науку, и историографию в частности, не стала оказывать заметное влияние проникшая в Китай наука европейская. 

 

Становление европейской синологии

К западу от Поднебесной империи о ней долгие века знали очень мало. Скупые строчки Плиния и некоторых других античных авторов о серах, которые славились искусством выделывать хорошее железо, неясные данные о живущих на краю ойкумены производителях шелка (того самого, что достигал Рима по Великому шелковому пути в процессе сложной многоступенчатой транзитной торговли и потому ценился чуть ли не на вес золота) — вот, пожалуй, и все, что было зафиксировано в немалочисленных европейских источниках древности о древнем Китае. Немногим больше стало известно о Китае на Западе и в последующие века, даже после того, как чужестранцам удалось узнать тайну шелковичного червя и вывезти из Китая коконы, когда на Западе стали известны искусство изготовления бумаги и изобретенный в Китае компас. Все дело в том, что и бумага, и компас, и многое другое — как и шелк в глубокой древности — попадали в Европу в результате упомянутой уже многоступенчатой транзитной торговли. Сами китайцы в Европу не путешествовали, да и вообще за пределы границ Поднебесной длительное время не имели обыкновения заходить — за редчайшими исключениями вроде экспедиции Чжан Цяня в древности или Ван Сюань-це и Сюань Цзана в танское время (да и те не заходили дальше восточных районов Северной Индии). Правда, каждый такого рода «выход» за пределы Поднебесной тщательно фиксировался в соответствующих исторических хрониках, так что многое о народах, окружавших Китай в древности и в средние века, мы знаем именно по китайским текстам. Но вот о китайцах вне Китая, как упоминалось, знали очень мало.

Прорыв произошел лишь в позднем средневековье и в основном благодаря арабам. Арабы-мусульмане после завоевания огромной территории Ближнего Востока, Ирана, части Средней Азии стали близкими соседями Китая. А так как арабы в ближневосточном регионе выступили в качестве наследников высокой культуры этого региона, включая и тысячелетнюю эпоху эллинизации, романизации и христианизации его, то неудивительно, что вчерашние бедуины довольно быстро овладели высокой письменной культурой и соответствующим стандартом образованности и научных интересов. Не приходится напоминать, что арабские историки и географы едва ли не доминировали в мировой культуре в первые века существования Арабского халифата, что именно арабы донесли до первых европейских университетов знания об Аристотеле и иных античных мудрецах. Они же сыграли роль посредников в ознакомлении средневековой Европы с начальными знаниями о Поднебесной империи и царивших в ней порядках.

Знаменитый исламский географ аль-Идриси, служивший при дворе Рожера II Сицилийского (1095—1154), собрал огромное количество сведений о разных странах мира, в том числе и о Китае. Сообщения о Китае заинтересовали Рожера особенно сильно, ибо из них можно было почерпнуть немало ценных рекомендаций в сфере деятельности централизованной администрации, к созданию которой стремился и Рожер. Ряд его нововведений — система налогов, соляная монополия и некоторые другие институты — были явно навеяны сведениями о Китае (об этом, со ссылкой на неопубликованную докторскую диссертацию Р.Хартвелла, пишет Г.Крил 1194, с. 12—15]). Есть также сведения, что некий китайский врач в X в. контактировал в Багдаде с арабскими коллегами и что именно с медицинского экзамена началась практика экзаменов в Европе, в том числе при дворе того же Рожера Сицилийского (см. [194, с. 17—18]). Происхождение же системы государственных экзаменов ни у кого не вызывает сомнений — она возникла в Китае и в эпоху Тан была уже достаточно совершенной, технически и методически отработанной. Из сказанного вытекает, что в X—XII вв. европейцы через посредство арабов уже кое-что знали о Китае и его культуре и даже пытались использовать эти сведения на практике. Но первый непосредственный контакт европейца с Китаем произошел лишь в XIII в., когда Поднебесную империю посетил знаменитый венецианский путешественник Марко Поло.

Свои впечатления он впоследствии описал в книге, переведенной на многие языки, включая и русский [65]. Наполненная наряду с достоверными сообщениями о Китае множеством небылиц и фантастических рассказов, книга эта была в свое время встречена в Европе с недоверием. Слабость ее, впрочем, была и в том, что она представляла собой скорее впечатления путешественника, подчас довольно поверхностные, тогда как изложения принципов жизни Китая в ней не было. Это была одна из причин, почему многие точные наблюдения Марко Поло не были восприняты всерьез и не сыграли заметной роли в ознакомлении с Китаем его современников в Европе. Впрочем, европейцы в то время едва ли в массе своей были подготовлены к восприятию подобного рода информации. Ситуация решительно изменилась лишь несколькими веками спустя, когда Европа пережила решающие в ее судьбах периоды Возрождения, Реформации, Великих географических открытий.

Эпоха генезиса европейского капитализма совпала, как известно, с началом колониальной активности европейцев. А в качестве своего рода первой ласточки, предтечи колониального капитала во многих странах Востока выступали миссионеры. Стоит подчеркнуть, что они не были ни агентами мировой буржуазии, ни посланцами колонизаторов. Напротив, миссионеры, как правило, были людьми идеи, причем идеи благородной и гуманной: они видели свою миссию (откуда и термин!) в том, чтобы просветить заблудших и направить их помыслы к Богу. Но так уж получилось, что активность европейских, прежде всего католических миссионеров на Востоке по времени совпала именно с началом эпохи колониализма, что не могло не наложить на их миссию определенный отпечаток.

В Китай — ив другие страны Дальнего Востока, прежде всего в Японию, — католические миссионеры прибыли на рубеже XVI—XVII вв. прежде всего как посланцы западной христианской цивилизации, как носители иной, нежели местная, духовной и материальной культуры. Неудивительна потому и та роль, которую они сыграли в процессе сближения культур Запада и Востока. Для Дальнего Востока, прежде всего для Японии, это нашло свое выражение в заимствовании многих сторон европейской культуры, особенно в сфере науки («голландская наука», как ее именовали в Японии, многое сделала для подготовки японского феномена, японского «чуда»); для Европы — в получении первых достоверных сведений об очень отдаленном от нее Востоке, главным образом о Китае.

Уже первые опубликованные преимущественно на латыни труды католических миссионеров, в основном из ордена иезуитов, о Китае были восприняты в Европе с большим вниманием. Книги и статьи М.Риччи [295], Ф.Семедо [288], Ф.Наваретта [275], А.Кирхера [246] и некоторых других авторов, проведших в Поднебесной долгие годы и обстоятельно изучивших не только китайский язык и письмо, но также и весьма нелегко, особенно для европейцев, читаемые древнекитайские тексты, как бы открыли перед изумленным западным читателем принципиально новый, неведомый им до того мир. Мир, где все было основательно продумано, этически обосновано, где административная структура выглядела стройной, политическая власть оправданной, социальный порядок идеальным. Мир дисциплинированных и почитающих древнюю мудрость китайцев, едва ли не превыше всего ценящих социальную дисциплину, строгий ритуал, пышный и тщательно отработанный церемониал, — мир, как его затем стали именовать, «китайских церемоний» (подробнее см. [91, гл. 5]).

Но если для немногочисленных читателей XVII в. это было лишь приятным открытием, то для следующих поколений европейцев, для читателей XVIII в., века европейского Просвещения, дальнейшее знакомство с Китаем, которое по-прежнему осуществлялось через посредство сочинений миссионеров, обрело характер подлинного духовного потрясения.

В XVIII в. уже не только на латыни, но и на западноевропейских, прежде всего французском языке, языке европейской элиты той эпохи, стали публиковаться многотомные издания о Китае. Это — четырехтомное сочинение дю Гальда [224] о китайской империи, ее истории, географии, хронологии, политике и нравах (1735), упоминавшийся уже многотомный перевод «Тун цзянь ган му» [264], сделанный с вольными комментариями и порой вставками Ж.Майя (1778—1785), обширные 16-томные «Записки об истории, науках, нравах и обычаях китайцев», написанные группой пекинских миссионеров [269а], а также многие тома иных сочинений, писем из Китая, переводов классических китайских канонов и т.п. Все эти работы о Китае, обстоятельно, том за томом читавшиеся просветителями XVIII в., оказывали самое непосредственное воздействие на идейные и политические споры в Европе.

Суть споров, бывших в центре внимания эпохи Просвещения, сводилась к тому, как усовершенствовать общественный строй и систему политической администрации или, короче, какой должна быть просвещенная монархия. Как известно, на эту тему с охотой переписывалась с Вольтером Екатерина II. В еще большей степени внимали соответствующим дискуссиям и некоторые иные монархи Европы. Неудивительно, что сведения, публиковавшиеся в сочинениях о древнем и императорском Китае, полученные от, казалось бы, хорошо знакомых со Срединной империей миссионеров, потрясли тех, кто — наподобие Вольтера — был энтузиастом идеи просвещенной монархии. Оказалось, что уже в древнем Китае, начиная по меньшей мере с Конфуция, принципы гуманного управления, социальной справедливости, мудрой власти правителя и тщательного отбора этически безупречных чиновников были в деталях разработаны; более того, именно на этих принципах веками зиждилась конфуцианская китайская империя.

В Германии XVIII в. Г.В.Лейбниц с восхищением писал о высоком рационализме китайской политической системы и даже пытался заинтересовавшие его как математика триграммы и гексаграммы «Ицзина» интерпретировать в духе своих теорий. Французские физиократы во главе с Ф.Кенэ рекомендовали своим сторонникам и монархам учиться у Китая политике поощрения земледелия и соблюдения естественных законов. Увлечение Китаем в XVIII в. в Европе стало в какой-то степени модой, возник даже стиль «шинуазри», сыгравший определенную роль в построении ландшафта французских парков, начиная с версальских беседок в китайском стиле, и т.п.

Современные исследователи [91; 268; 279] обращают внимание на то, что восхищение Китаем в Европе XVIII в. было спровоцировано односторонним освещением принципов и порядков Срединной империи в основополагающих многотомных сочинениях, которые были написаны миссионерами. Иными словами, миссионеры нередко принимали за чистую монету все то, что было написано в древних китайских, особенно конфуцианских, книгах, а читатели с восторгом воспринимали все написанное миссионерами как несомненную реальность. Видимо, именно так оно и было в XVIII в., когда европейцы — за редкими исключениями вроде Д.Дефо, автора «Робинзона Крузо» и апологета зарождавшейся европейской буржуазии, увидевшего за конфуцианскими максимами реалии средневековой восточной деспотии, — восхищались только что открытым ими и сразу же полюбившимся им Китаем.

Итак, зарождавшаяся европейская синология XVII— XVIII вв., представленная в основном комментированными переводами классических китайских текстов и компиляциями из них, реже личными впечатлениями побывавших в Китае миссионеров, была во многом слепком с традиционной китайской историографии. Главный признак той и другой — некритическое, если не сказать апологетическое отношение к историческому процессу и социополитическим реалиям в Китае вообще и в древнем Китае в особенности. И нельзя сказать, чтобы миссионеры совсем не видели реальности или не могли в своих хотя бы письмах и статьях трезво ее оценить, отразить некоторое недоверие к тексту в комментариях к многотомным своим переводам и компиляциям. Могли. И даже кое-что в этом направлении делали. Именно их критическое отношение в конечном счете дало в руки скептиков типа Д.Дефо материал, позволивший поставить под сомнение тезис о просвещенной монархии в Китае.

Однако дело в том, что редкие скептические или критические ремарки тонули в океане апологетически построенных китайских текстов, перевод которых был все-таки основным занятием первого поколения неопытных еще европейских синологов. Отсюда и результат: восхищение китайскими порядками, почерпнутое именно из текстов, абсолютно преобладало. Время для критики, тем более серьезной, основанной на хорошем знании китайских реалий, знании профессиональном, в те века еще не наступило. Оно пришло позже и пришлось в основном на XIX в., век развития научной европейской синологии, поставившей изучение китайской древности на строгую фактическую и критическую основу.

Здесь следует оговориться. XIX век в данном случае — и цифра, и период в истории Европы весьма условные. Речь идет отнюдь не о строгих хронологических рамках. Много существенней иметь в виду, что на XIX в., а точнее — на время после французской революции, венчавшей собой эпоху Просвещения и открывшей дорогу для бурного буржуазного развития в Европе, пришлось становление подлинной современного типа науки во многих ее сферах, включая и науки гуманитарного цикла. Дело не в том, что до того науки в современном ее понимании не было. Отнюдь. Но нельзя не заметить, что подлинный расцвет научного анализа во всех сферах современной науки пришелся все-таки именно на то время, которое здесь условно названо XIX в.  

 

Западноевропейская синология XIX в.: изучение китайской древности

Первые синологи-профессионалы появились в европейских университетах уже в начале XIX в. Во Франции это был Ж. Абель-Ремюза [160; 161], в Германии — Ю. Клапрот [248) Школа французских синологов вскоре стала лидирующей. Она уже в первой половине XIX в. была представлена блестящими именами С.Жюльена [236] и Э. Био, каждый из которых уделил немалое внимание древнему Китаю. Э. Био, как упоминалось в предыдущей главе, был автором фундаментального перевода на французский язык «Чжоули» [171] — и до сих пор этот перевод, при всех его недостатках, остается единственным на европейских языках. Недостаток же работы Э. Био прежде всего в том, что перевод выполнен во многом в стиле аналогичных трудов предыдущей эпохи, времен миссионеров — мало внимания было уделено критическому комментарию текста, который того, безусловно, заслуживал. Вместе с тем перевод выполнен профессионально, рука державшего перо синолога здесь выгодно отличается своей твердостью. Можно сказать, что перевод Э. Био был сигналом перехода столь важного дела, как переводы и интерпретации древнекитайских текстов, из рук непрофессионалов (миссионеров) в руки специалистов-синологов. И пусть сигнал этот был еще не очень ярким — он все же уже совершенно точно знаменовал принципиальной важности изменение: отныне переводы и тем более обстоятельное изучение китайской классики и вообще задача ознакомления мира с Китаем, как древним, так и современным, становятся делом профессиональной науки, синологии, в лице ее представителей в разных странах, прежде всего передовых европейских.

Большое внимание уделялось научному инструментарию. Еще в XVIII в. миссионеры создали ряд трудов, посвященных грамматике китайского языка (Ж.Премар и др.), и первые, несовершенные пока рабочие словари. Более добротными были словари, ставшие плодом работы синологов-профессионалов XIX в. Словарь Г.Моррисона (1782—1834), например, состоял из трех томов [271]. После его появления в разных странах до начала XX в. было издано еще несколько высококачественных словарей и пособий по грамматике (Г.Джайльса, С.Куврера, Г.Габеленца и др.). Появление лингвистического инструментария способствовало расширению и улучшению работы с древними текстами, так что не приходится удивляться тому, что во второй половине XIX в. эта работа достигла вершин, подчас непревзойденных и сегодня. Имеется в виду прежде всего титанический труд и подлинный научный подвиг Дж.Легга.

Важно, впрочем, заметить, что взрыв научной активности в мировой синологии второй половины XIX в. был связан отнюдь не только и даже не столько с тем, что предыдущие эпохи поступательного развития принесли свои законные плоды. Сыграли свою роль и события середины века, связанные с открытием Китая для Европы и вообще для мира после «опиумных войн» и проникновения держав на китайский рынок. Потребности активного освоения этого гигантского полуколониального рынка оказались мощным стимулом, форсировавшим развитие синологии: практическая потребность в синологических исследованиях обеспечивала им соответственное финансирование. Синологи получили прежде столь затруднительную для них (если не вести речь о первых поколениях миссионеров, да и то с необходимыми оговорками) возможность не просто побывать в Китае, но и жить в нем столько, сколько необходимо для успеха дела. К этому можно добавить, что значительный отряд синологов пополнил собой ряды специалистов-чиновников, проведших десятилетия на службе в Китае, подчас и у правительства, хорошо изучивших язык и образ жизни страны и народа. Вот одним из таких синологов и был знаменитый Дж.Легг (1815—1897).

Он перевел и издал практически весь классический китайский конфуцианский канон — от «Луньюя» до «Лицзи» [255; 255а; 256]. В каждом томе, посвященном тому или иному сочинению, приводятся параллельные тексты на китайском (оригинал) и английском (перевод), а также даются комментарии (на каждой странице есть кусок текста оригинала, его перевод и относящийся к этому отрывку комментарий). Комментарий дается и текстовой, и смысловой, отнюдь не сводящийся к механической перепечатке чужих комментариев; это комментарий сводный и собственный, т.е. учитывающий и чужие рассуждения и указания, и собственное разумение, свое понимание текста и всего с ним связанного. Кроме того, каждый из томов снабжен великолепным научным аппаратом, начиная с обстоятельного предисловия, включающего историю текста, а если нужно, то и биографический очерк о его авторе или авторах, и кончая многочисленными и тщательно выполненными индексами, а также списком ошибок и опечаток.

Труды Дж. Легга, таким образом, — не просто переводы. Это обстоятельнейшие научные исследования, сопровождаемые столь же обстоятельными и на высоком уровне сделанными переводами, каждое разночтение в которых оговорено и обосновано. Сказанное, разумеется, не означает, что все в переводах Дж. Легга бесспорно, и за столетие с лишком после их публикации различными синологами были изданы новые переводы почти всех конфуцианских канонических книг. Но тем не менее переводы Дж. Легга остаются в строю, регулярно переиздаются как на Западе, так и в Китае (в КНР и на Тайване отдельно), что не может не служить их лучшей аттестацией. Если прибавить к этому, что научные интересы Дж. Легга не ограничивались конфуцианским каноном, что он издал также в своих переводах некоторые книги даосского канона, в частности «Чжуан-цзы», а также иные сочинения о Китае, то место его в мировой синологии будет окончательно и четко обозначено: он один из тех, кто более других сделал в этой науке, причем на высочайшем научном уровне.

Уровень, заданный им, не всеми синологами конца XIX и начала XX в. был поддержан. Переводы древнекитайских текстов французскими или франкоязычными синологами Ш. Арле [225; 226] и Л. Виже [313] не были столь качественными, хотя каждый из них внес свою весомую лепту в общий тезаурус синологии. Более высоким уровнем отличались переводы француза С. Куврера [186—191], который перевел на французский большинство из тех древнекитайских текстов, которые чуть раньше него перевел на английский Легг. Речь не о том, что ДжЛегг проложил дорогу, а С. Кувреру требовалось меньше труда, дабы по ней пройти. Французский синолог был великолепным знатоком древнекитайского языка и древнекитайских текстов, автором большого китайско-французского словаря [192], в котором едва ли не каждое слово иллюстрировалось отрывками из упомянутых текстов, так что самостоятельность его переводов не может быть подвергнута сомнению. Но как бы то ни было, он был вторым. Да и качество его переводческой и аналитической работы, пожалуй, все же уступало тому, что достиг ДжЛегг, — хотя это не исключило переиздание многих из его переводов.

Своего рода вершиной, пиком переводческой синологической культуры XIX в. можно считать попытку Э. Шаванна (1865—1918) сделать научный перевод «Шицзи» [179], с учетом как достижений переводческой синологической текстологии

XIX в., так и стандартов исследовательского мастерства европейской науки XX в. Шесть томов перевода Э. Шаванна (не охвативших, увы, всего труда Сыма Цяня) выходили в свет уже в

XX в. и были завершающим аккордом синологических усилий автора. К слову, помимо этих переводов он сумел немало сделать и в других жанрах, будь то история китайской религии, археологическое изучение Китая или публикация документов, открытых экспедицией А. Стейна [292а]. Его работы отличаются глубиной исследовательского анализа, что с особенной ясностью проявилось в переводе «Шицзи». Уровень исследовательского мастерства здесь необычайно высок. Не исключено, что желание не снизить его задержало работу над переводом и было одной из причин, по которым перевод не был доведен до конца.

Завершая общий очерк развития западной синологии в XIX и начале XX в., существенно подчеркнуть, что в основе своей синология этого времени продолжала традиции предыдущего этапа. Однако, продолжая их, т.е. занимаясь в основном тем, чтобы ввести в научный оборот максимальное число древнекитайских первоисточников (коль скоро речь идет именно о китайской древности, то сделаем акцент на этом), синология XIX в. была в то же время принципиально отличной от того, чем она была на предшествующем этапе ее развития. Различие было в том, что она поднялась на подлинно научный уровень, стала отраслью гуманитарной науки XIX в., ставя своей целью не только и не столько перевести текст (как было ранее), но изучить и исследовать его, сопроводить перевод серьезной аналитической работой и тем определить значение источника и раскрыть его для читателя. Разумеется, не все работы соответствовали этому высокому уровню, как не все переводы достигают его и в наши дни, о чем можно судить, к сожалению, и на некоторых отечественных примерах. Однако важно подчеркнуть, что высокий стандарт перевода тем не менее был достигнут в XIX в., так что задачей последующих переводчиков было не снизить его, что, естественно, не всегда и не всем удавалось.

Существенно добавить ко всему сказанному, что синология XIX в., уже достаточно обогатившаяся серьезно изученными источниками, могла, во всяком случае на рубеже XIX—XX вв., перейти к созданию сводно-обобщающих трудов типа исторических очерков, сочинений исторического и историко-культурного характера и монографических исследований по различным проблемам истории и культуры Китая, в том числе и древнего. Французский синолог А. Кордье в 1920 г. опубликовал 4-томную историю Китая [185], англичанин Г. Джайльс — ряд книг по религии и очень необходимый каждому синологу краткий китайский биографический словарь [213—215], Э. Паркер — книги о древнем Китае и китайской религии [278].

Стоит обратить внимание на то, что после того вклада в мировую синологию, который внес Дж. Легг, Англия понемногу превращалась едва ли не в важнейший центр синологии. Конечно, слава французской синологии поддерживалась именами и работами С. Куврера и Э. Шаванна, так что в общем и целом престиж французов в науке о Китае сохранялся. Но английская синология тем не менее быстро набирала очки, что в немалой степени было связано с ролью англичан на китайском рынке, где Англия во второй половине XIX в. безусловно доминировала. Если говорить не только о китайских древностях, но об истории Китая в целом, то приоритет английской синологии можно для конца XIX в. считать бесспорным — спорен он только в том случае, если иметь в виду изучение китайской древности.

Особо следует сказать о немецкой синологии XIX в. Она сравнительно небогата, представлена именами В. Грубе, Ф. Рихтгофена, А. Конради и немногих других. В. Грубе написал книги о китайской религии и цивилизации [29; 223], Ф. Рихттофен — о Китае вообще [283]. На немецком (впрочем, также и на английском) написал ряд книг голландец де-Гроот. Конечно, были и другие синологи, писавшие на немецком, но их было не очень много, и они не оставили после себя заметных, тем более эпохальных сочинений, сравнимых с теми, что в те же времена издавали французы и англичане. Однако начало было положено. Успехи немецкой синологии были еще впереди. Как, впрочем, и американской, представленной в XIX в. очень немногими, к тому же малозаметными именами. Тем более сказанное относится к синологическим работам, имевшим отношение исключительно к древнему Китаю.

Впрочем, было бы неверным применительно к XIX в. — а частично и к XX в. — специально характеризовать отдельные национальные отряды синологии. Европейскую синологию целесообразно воспринимать как некое единое целое, лишь вскользь обозначая национальные отряды, как то и сделано выше. Другое дело — китайская и тем более отечественная русская синология. О них необходимо вести речь особо. Но при этом важно обратить внимание на некоторую научную вторичность, периферийность синологии в Китае и России. Нет сомнений в том, что именно западная синология XIX в. заложила единую общую основу высокого стандарта в изучении Китая. Этот стандарт должен был повлиять на всех остальных, в том числе и на Китай, особенно после того, как традиционная китайская наука, испытав вместе со всем обществом серьезную трансформацию в конце XIX и начале XX в., достигла более высокого и, главное, отвечающего современным требованиям уровня, обратившись при этом лицом к Западу.

 

Китайская синология в конце XIX и первой половине XX в.: изучение китайской древности

Трансформация традиционного Китая в конце XIX и начале XX в. шла по многим направлениям, в том числе и в сфере менталитета, т.е. изменения привычных социопсихологических стереотипов. Столкновение Срединной империи с Западом убедило если не всех, то многих из числа образованных и мыслящих китайцев, особенно молодежи, что в сложившихся условиях старые стандарты больше не могут помочь стране и народу. Для того чтобы выжить, необходимо приспособиться к изменившимся обстоятельствам, что означало, помимо всего прочего, усвоение ряда неоспоримо ценных преимуществ западной цивилизации, в частности европейских принципов научного исследования, в том числе и в области гуманитарных наук.

На рубеже XIX—XX вв. образованная китайская учащаяся молодежь была буквально перенасыщена заимствованными извне идеями, в том числе и весьма радикальными, вплоть до социалистических и марксистских, сыгравших, как известно, роковую роль в судьбах Китая XX в. Вместе с западными идеями образованная молодежь, естественно, впитывала и методику анализа, и принципы научного исследования, и необходимый для этого инструментальный аппарат, т.е. багаж понятийных формул, абстрактных категорий, терминологии и вообще лексики XX в. Все нововведения шли единым потоком, интенсивно воздействовавшим на традиционную систему китайской мысли, китайского образования, китайской науки. В этом смысле можно сказать, что китайская наука об обществе, истории Китая на рубеже XIX—XX вв. и тем более в первой половине XX в. была много ближе к современному научному стандарту, чем 50— 100 лет спустя, в наши дни, — что ж, такова плата за марксистский социалистический путь, за строительство нового Китая по модели Маркса—Ленина—Сталина—Мао.

Что ценного было достигнуто китайской наукой до середины XX в. в ее отраслях, связанных с социальными исследованиями, с историей и культурой, с оценкой собственной древности? Как хорошо высказался по этому поводу один из столпов историко-археологических исследований Китая начала XX в. Ли Цзи, главным новшеством стал дух скептицизма и критики с его генеральным принципом «Предъявите ваши доказательства!»: «Если кто-либо хочет воздать должное золотому веку Яо и Шуня — пожалуйста, приведите ваши доказательства; если кто-то намерен порассуждать о чудесах инженерного искусства великого Юя — доказательства тоже должны быть предъявлены. И что особенно важно, ссылки на одни только письменные источники теперь уже не считались достаточным аргументом» [259, с. 4].

Дух скептицизма и критики, требование научного анализа, обстоятельного исследования с применением выработанного западной наукой, в том числе синологией, понятийно-категориального аппарата стали главной характеристикой молодой нарождавшейся китайской синологии. Эти дух и требования проявили себя и в работах китайского реформатора Кан Ю-вэя, и в еще большей степени в произведениях Лян Ци-чао и Ху Ши. Весомый вклад в развитие китайской синологии внесли обстоятельные исследования Ван Го-вэя, чья методика позволила реконструировать текст хроники «Чжушу цзинянь» и поставить на научную основу изучение древнекитайских надписей, в первую очередь на шанских костях. Методика западной науки стала доминировать с первых шагов молодой китайской археологии, чьи успехи были связаны с раскопками, ведшимися под руководством опытных западных исследователей — таких, как Ю.Андерсон [164], П.Тейяр де Шарден [293], Ф.Вейденрейх [310; 311]. К числу молодых китайских специалистов тогда относились Пэй Вэнь-чжун [129], Цзя Лань-по [142; 143], Лян Сы-юн [123], Ли Цзи [259] и др.

Независимая научная мысль и стремление к самостоятельному изучению древнекитайских проблем были с особенной силой выражены в ряде сборников, изданных под редакцией Ту Цзе-гана под общим наименованием «Гу ши бянь» («Критическое изучение древней истории») [106]. В этих работах скепсис и сомнение по отношению к прежде высокочтимой и имевшей двух-тысячелетнюю, если не больше, прочность традиции проявились с особенной силой. Молодежь (авторы статей) энергично атаковала традицию, подчеркивая ее слабые места, недоказанность, интерполяции, дидактичность и т.п.

Но не следует преувеличивать. Передовая китайская наука в ее лучших работах в начале XX в., особенно в 20—30-е годы, вышла на достаточно заметные в мировой синологии рубежи, но не более того. Параллельно и в гораздо большем числе продолжали работать и те, кто был далек от новых методов и поисков и вполне довольствовался старыми. Наследие многовековой традиции со свойственными ей догматизмом, схоластическими упражнениями в рамках примитивных логических построений, со слепой верой в авторитеты древней мудрости продолжало давать свои плоды, что проявлялось достаточно широко, причем весьма по-разному.

С одной стороны, это были работы в типично традиционном стиле, которых было по-прежнему весьма много. С другой — можно было встретить работы, свидетельствовавшие о стремлении их авторов приспособиться к новым веяниям и идеям и в то же время демонстрировавшие их неумение достичь желанного уровня (можно упомянуть в качестве примера бесплодные споры на тему о древней топонимике в связи с критикой теорий о западном происхождении китайцев и их цивилизации — см. [17, с. 46—47]). Наконец, третьим типом, еще одной формой сочетания привычной склонности к догматизму и стремления к использованию новых методов и идей было обращение некоторых видных специалистов, как Го Мо-жо, к марксизму.

Нелепо осуждать специалиста за то, что он обратился к марксизму, тем более бросать тень на имя и деятельность Го Мо-жо, мастера высочайшей квалификации, специалиста весьма уважаемого и щедро цитируемого вплоть до наших дней (особенно это касается его работ по изучению древних надписей — см. [105]). Но стоит обратить внимание на то, что идейная ангажированность Го Мо-жо, его стремление взять за основу мертворожденные догмы истмата, проявившиеся уже в первых его работах на исторические темы в 20—30-е годы, оказали роковое воздействие не только на их уровень (они в немалом числе переведены на русский язык, так что читатель в состоянии сам судить о них — см. [25—27]), но и, что особенно печально, на всю последующую историографию КНР.

Но это было уже позже. Для начала и для всей первой половины нашего века в китайской синологии был характерен поиск, причем он осуществлялся в основном под воздействием западных идей, включая, как упоминалось, и марксистские. Какие направления поиска пользовались преимущественным вниманием?

Прежде всего изучение древних текстов, особенно надписей. На надписях на костях (особенно после обнаружения огромного архива в шанском городище близ Аньяна после начала регулярных его раскопок в 1929 г.) и бронзе в ту пору сосредоточилось преимущественное внимание специалистов по древней истории и близким к ней специальным дисциплинам — археологии, палеографии, эпиграфике. Благодаря усилиям огромного числа знатоков-тружеников были изучены, рассортированы и опубликованы, введены в научный оборот мнение тысячи древних надписей, что в огромной степени обогатило корпус древнекитайских источников. Параллельно разрабатывалась методика работы с костями и их фрагментами, а также расшифровки древних надписей, что делалось с учетом достижений мировой синологии и эпиграфики. Научный вклад китайских синологов в этой области можно считать едва ли не наиболее весомым.

Трудно преувеличить и достижения китайских ученых в археологическом изучении Китая. Опираясь на выработанную на Западе научную методологию раскопок и быстро переняв у западных исследователей практические навыки, китайские археологи уже в первой половине нашего века достигли немалых, а порой и выдающихся успехов. Были сделаны блестящие открытия, обнаружены стоянки архантропов, живших на территории Китая в незапамятной древности (синантропы из Чжоукоудяня), найдены поселения китайского неолита Яншао и Луншань, начаты раскопки шанского городища близ Аньяна. Работы наиболее авторитетных специалистов-археологов — как и их имена — приобрели мировое звучание.

Среди проблем, занявших видное место в спорах китайских специалистов, включая и археологов, и имевших самое прямое отношение к изучению древнего Китая, следует особо выделить вопрос о происхождении китайской цивилизации, о котором мельком уже было упомянуто. Вопрос этот был и остается далеко не простым. Для Китая и китайцев его до соприкосновения с Западом просто не существовало: Китай есть Китай и всегда был им, как то, между прочим, следует и из высокочтимой древней историографической традиции. Сомнения возникли лишь после того, когда китайская синология соприкоснулась с тем, что по этому поводу думают на Западе. А на Западе к этому времени уже существовала немалая литература на эту тему.

Еще один из первых миссионеров, писавших о Китае, де-Гинь, выдвинул в середине XVIII в. гипотезу о генетической близости китайских иероглифов с древними знаками финикийского алфавита [198]. В начале XIX в. эту гипотезу развенчал Ю.Клапрот [248, т. 2, с. 99—100]. Однако другие синологи — в их числе Д.Челмерс [175], Д.Эдкинс [205], Г.Шлегель [287] и в наибольшей степени Т. де Лакупри [249—251], продолжали активные поиски корней древнекитайской цивилизации или ее основных элементов (язык, письменность, астрономические и календарные представления и т.п.) на Западе. Ч.Болл нашел черты сходства китайских иероглифов с шумерскими [167]. Все это не могло не оказать влияние на китайских синологов, которые либо вели, как было упомянуто, топонимические споры, прежде всего в связи с топонимикой района гор Куэнь-лунь (по китайским преданиям, именно в этом районе обитал легендарный первопредок китайцев Хуанди), либо даже руководствовались в своих поисках библейской традицией [296]. Археологическое исследование Китая, открывшее миру древнейшие пласты протокитайской культуры, начиная с синантропа, с одной стороны, как бы закрыло эти споры, доказав автохтонность китайской цивилизации. Но в то же время, с другой стороны, культуры китайского неолита, особенно Яншао, наглядно демонстрировали близость их к составляющим культурный ареал западным культурам так называемой расписной керамики, на что не преминули обратить внимание ведшие раскопки специалисты, начиная с Ю.Андерсона [164].

Стоит обратить внимание на динамику дискуссии: чем дальше, тем в большей степени в китайской синологии чувствовалось стремление отвергнуть все попытки как-либо увязать проблему генезиса китайской цивилизации с влиянием извне. Постепенное наращивание археологического материала и углубленное изучение старых, а также открытие новых археологических культур давали для этого определенные основания. В то же время слабость аргументации западных синологических работ конца XIX и начала XX в. относительно сопоставлений элементов культуры древнекитайской цивилизации и цивилизаций более западных районов, тем более с использованием библейских преданий, с течением времени становилась все более явной. Позже ситуация несколько изменилась, и аргументы в пользу контактов обрели новую, более весомую основу. Но к тому времени кардинально трансформировалась сама китайская синология, оказавшаяся под жесткой властью идеологии марксизма-маоизма, так что сама проблема на долгие десятилетия оказалась вновь как бы несуществующей, о чем еще будет сказано ниже.

На заключительном этапе периода, о котором идет речь, т.е. в 30—40-е годы, в китайской синологии произошла — как и в самом Китае — заметная поляризация. Те специалисты, которые связали свою судьбу с гоминьдановским Китаем и вместе с ним продолжали активно ориентироваться на передовые западные стандарты, все больше усваивали достижения мировой синологии и, опираясь на них, активно разрабатывали проблемы древнекитайской истории, особенно в связи с новыми археологическими находками и палеографическими расшифровками. Наибольшего внимания среди специалистов, работавших с этих позиций над упомянутым кругом проблем, заслуживают Ли Цзи [259], Ху Ши [233], Дун Цзо-бинь [298].

В качестве их оппонентов выступали те, кто оказался близок к китайским коммунистам и был склонен в своих исследованиях опираться на методологию марксизма, а точнее сказать — исторического материализма в его сталинской модификации, в то время уже достаточно хорошо известной в Китае. Здесь кроме Го Мо-жо [104] стоит упомянуть Фань Вэнь-ланя, опубликовавшего в 1949 г. в Китае книгу о древней истории Китая, написанную именно с этих позиций (русский перевод см. [89]). Споры между поляризовавшимися направлениями в китайской синологии по всем вопросам, включая имевшие отношение к древности, активно велись на страницах многочисленных журналов, щедро издававшихся в первой половине XX в. в Китае и публиковавших десятки тысяч статей на различные темы из истории страны.

Вообще по числу публикаций на исторические темы, в том числе и по китайской древности, Китай в XX в. явно опережал все другие страны, что не должно вызывать удивления, имея в виду традицию, воспитанную веками любовь к истории, к древности. Но к сожалению, количество не перерастало в качество. Высококачественные публикации были сравнительной редкостью, как и весьма редко оказывался достигнутым уровень западного стандарта, бывший к тому времени нормой в мировой синологии. И хотя такой стандарт — по крайней мере до создания и вне КНР — выдвигался в качестве желанного эталона, а лучшие из китайских синологов стремились ему соответствовать (вспомним сформулированный Ли Цзи лозунг), общий уровень их исторических работ чаще всего был все еще невысок и, что хуже, нередко ориентировался на привычные нормы традиционной историографии. Достаточно часто это было связано с тем, что далеко не все, писавшие на исторические темы (или по проблемам археологии, эпиграфики и т.п.), были хорошо знакомы с иностранными языками, чтобы использовать труды, написанные западными синологами, и тем более воспринять достигнутый западной синологией научный уровень анализа.

Справедливости ради важно заметить, что здесь не вина, а скорей беда китайских исследователей, большинство которых было вынуждено опираться на старую китайскую традицию. Можно только восхищаться тем, что, несмотря на это, многие из них создавали серьезные труды и решали важные проблемы, особенно в сфере археологии, эпиграфики, палеографии, где китайские ученые в середине нашего века уже явно лидировали. Однако, если говорить о китайской синологии первой половины нашего века в целом, факт остается фактом: по многим параметрам, определяющим научный уровень исследований, она заметно уступала западной, хотя в лице лучших ее представителей была на уровне мировых достижении. И еще: по мере становившейся к середине века все более заметной поляризации направлений в китайской синологии становилось все более очевидным, что лучшие китайские синологи — не те, кто связал свою судьбу с марксистской методологией и был вынужден после 1949 г. работать в КНР. Можно выразиться и точнее: те из лучших китайских синологов, кто волей судьбы стал жить и работать в КНР, быстрыми темпами теряли мировой уровень, обретая взамен стандарт историка-марксиста. О том, что это значило для синолога, причем не только китайского, речь пойдет ниже.  

 

Древний Китай в мировой синологии XX в.

Двадцатый век — век расцвета синологии как науки. На всем его протяжении шел процесс постепенного, но постоянного углубления знаний о Китае в разных направлениях. Продолжалось изучение древнекитайских текстов, причем уровень перевода и авторского комментария, равно как и глубина исследовательского анализа проблем, связанных с текстами, а также временем и обстоятельствами их появления, неизменно возрастал. Каждый новый перевод уже переведенного ранее и потому хорошо известного сочинения, будь то «Луныой», «Ицзин» или «Дао-дэ цзин», имел право на существование лишь в том случае, если он вносил что-то новое в понимание текста и в связанную с ним проблематику. И именно это было в некотором смысле гарантией высокого качества работы. Кроме того, многие древнекитайские сочинения оставались, а некоторые, пусть немногие, остаются не переведенными ни на один европейский язык и по сей день. Поэтому особое внимание исследователей было уделено, помимо прочего, переводам тех текстов, что не переводились ранее. Англичанин Г.Дабс, например, перевел династийную историю «Хань шу» [201] и трактат «Сюнь-цзы» [200]. Другой маститый английский синолог, А.Уэйли, заново перевел «Лунь-юй» и некоторые даосские тексты и издал при этом специальные монографии, посвященные анализу древнекитайской мысли [301—303]. Еще более отчетливо эта направленность работы проявилась в трудах А.Грэхема. Занявшись серьезным анализом текстов даосских философов, Чжуан-цзы и Ле-цзы, он написал ряд работ, внесших немалый вклад не только в развитие практики перевода древнекитайских текстов, но и в изучение даосизма как течения мысли, в проблему датировки написания даосских трактатов [217—218а].

Вообще исследование древнекитайских текстов в XX в., как это уже было отмечено на примере только что упомянутых английских синологов, оказалось тесно связанным с монографическим изучением текста. Это направление в истории мировой синологии стало в нашем веке едва ли не преобладающим. Одним из первых здесь задал тон немецкий исследователь Р.Вильгельм, который в первой четверга века написал рад книг, посвященных древнекитайским философам и их трактатам — Конфуцию [319], JIao-цзы [318], Чжуан-цзы [316], Ле-цзы [315], но более всего прославился переводом и исследованием текста «Ицзина» [317]. Эта работа до сего дня считается классической и неоднократно переиздавалась, в том числе и в переводе на английский [169]. Ценность ее не только и даже не столько в переводе текста и комментариев к нему, сколько в том, что автор глубоко вник в суть проблематики трактата и сумел квалифицированно поведать о ней читателю.

Явственный уклон в сторону перевода и исследования древнекитайских текстов, не прекращавшийся на протяжении всего нашего века, позволил познакомить европейского читателя с их основным корпусом. Работа такого рода продолжается и в наши дни и, надо надеяться, приведет в конечном счете к тому, что все сколько-нибудь значимые тексты — во всяком случае все те, что охарактеризованы в предыдущей главе, — будут переведены и исследованы на добротном современном научном уровне. Но этого мало. Синологами в середине XX в. был сделан еще один важный шаг в изучении древнего Китая. Опираясь на уже изученные и введенные синологией в научный оборот древнекитайские тексты, шведский ученый Б.Карлгрен в своей классической «Grammata Serica» дал не только тщательно продуманный словарь древних китайских знаков, но и сумел реконструировать их звучание [238; 241]. Работы Б.Карлгрена, опиравшегося на созданный им глоссарий, позволили воспринять книгу песен «Ши-цзин» как сборник действительно рифмованных поэм, стихов и гимнов. Кроме того, был дан новый перевод аутентичного текста «Шуцзина». Но главное, что внес Б.Карлгрен в сложившуюся уже в синологии практику перевода, интерпретации и монографического исследования древних текстов, — это поэзия дерзания, стремление увидеть в привычном непривычное, докопаться до глубин, открыть неведомое. Именно поэтому изучение китайских текстов после него как бы поднялось на новую ступень.

Другим весьма значимым направлением в области изучения древнего Китая стала в XX в. монографическая разработка отдельных проблем. Монографий на самые разные темы, порой и весьма узкие, написано синологами разных стран Европы, Америки и Азии, в частности Японии, великое множество. Перечислить их все, даже наиболее заметные, нет возможности. Их слишком много. Но специалисты легко могут узнать о них и использовать их. Именно для этого создаются каталоги, издаются библиографические справочники, не говоря уже о практике приложения к наиболее солидным изданиям обширного списка использованной литературы.

Третьим, очень распространенным именно в XX в. направлением развития мировой синологии стало создание фундаментальных обобщающих работ. Работы этого жанра требуют немалых знаний и усилий, так что издаются они не столь уж часто. Как правило, появление трудов такого типа обусловливается потребностью отразить достигнутый в данное время уровень развития науки. Новые переводы, новые, введенные в оборот источники, новые типы источников (надписи на шанских костях, данные археологических раскопок) приводят к появлению новых монографических разработок, а за ними с неизменной закономерностью следуют новые попытки создания обобщающих работ, будь то скромные учебные пособия или капитальные многотомные издания в стиле Д.Нидэма, автора серии исследований, посвященных науке и цивилизации в Китае [276].

Обобщающие работы по древнему Китаю издавались еще на рубеже XIX—XX вв. В первой половине нашего века появились уже весьма серьезные капитальные сводки. Это книги упомянутого Р.Вильгельма о китайской культуре [321], знаменитого французского синолога М.Гране о китайской цивилизации и китайской мысли [219—221], немецкого философа А.Форке по истории древнекитайской философии [209; 210], наконец, фундаментальный труд А.Масперо о древнем Китае [265] и аналогичные работы А.Кордье [185] и О.Франке [211].

Изданием перечисленных работ, почти совпавших по времени появления на свет, был как бы завершен некий этап в изучении и осмыслении мировой синологией проблематики древнего Китая. Но сразу же начался следующий, протекавший примерно в том же ритме, но уже с некоторыми новациями. Наибольшее значение из них имели археологические материалы, начавшие все более солидным потоком заполнять собой страницы специальных изданий. С 30—40-х годов нашего века они почти абсолютно преобладали в публикациях по древнекитайской археологии и искусству древнего Китая. Прерванный на некоторое время событиями середины нашего века (вторая мировая война в Европе и революция в Китае), этот поток археологических материалов продолжал нарастать в последующие десятилетия и весомо ощущается и в наши дни (см. [8; 36; 42а; 48; 57; 61; 108; 111; 118; 123; 129; 133; 142; 143; 151; 159; 162; 173а; 176—178; 180; 181; 183; 184; 230; 242—245; 262; 293; 307; 310—312]).

Второй новацией, характерной для послевоенной эпохи, стало перемещение центра тяжести мировой синологии из Европы в США, а несколько позже — по меньшей мере частично — ив Японию. Постепенно уходили в прошлое времена расцвета французской, английской и тем более немецкой синологии. Разумеется, в послевоенное время во всех упомянутых и в некоторых других европейских странах продолжало активно работать немало первоклассных синологов. О китайской бюрократии писал Э.Балаш [165; 166]. О чжоуском Китае — Л.Вандермерш [299; 300]. Серьезную сводку по материалам китайской археологии издал работающий в Англии Чжэн Дэ-кунь [180]. Этот список легко продолжить, упомянув многие заслуживающие того имена. Но факт остается фактом: американская синология, всерьез заявившая о себе уже в первой половине XX в., во второй его половине стала ведущей и по количеству, и по качеству монографических и иных публикаций. Это относится и к изучению древнего Китая.

Собственно говоря, именно американские синологи второй половины нашего века (а кое-кто из них активно работал и ранее) сыграли решающую роль в исследовании проблем древнего Китая. Разумеется, для этого до них была создана хорошая основа. Но именно их усилиями в первую очередь и едва ли не в наибольшей степени были достигнуты заметные результаты. Так, один из наиболее крупных современных синологов Г.Крил, опубликовавший за свою долгую жизнь немало великолепных монографических исследований, многое сделал для изучения шанского и чжоуского Китая, истории китайской мысли. Он написал капитальную монографию, посвященную становлению за-падночжоуского государства [194], ряд великолепных и хорошо аргументированных книг о Конфуции и конфуцианстве (см., в частности, [193]), реконструировал утерянный текст книги Шэнь Бу-хая [196] и в своих многочисленных статьях касался самых разных конкретных тем, будь то вопрос об уездной системе и становлении бюрократической администрации или проблема толкования какого-либо весьма неясного термина (см., например, [195]).

Исследовательской манере Г.Крила свойственна глубина научного анализа в сочетании с необычайной широтой поиска. Он великолепно знает древнекитайские источники и относится к ним весьма критически, что позволяет ему опираться на весомую и неоспоримую источниковедческую основу, как это наиболее явственно видно на примере написанных им книг о Конфуции, на страницах которых этот великий китайский мыслитель предстает в своем реальном облике, очищенном от наслоений сомнительных апокрифов, ставивших своей целью либо возвеличить Конфуция и приписать ему то, чего не было, либо, напротив, поставить те или иные стороны его натуры под сомнение [193].

Что касается работ Г.Крила по истории Шан и Западного Чжоу, то в них, особенно в монографии о Чжоу [194], не только введена в научный оборот масса источников, но и выдвинуты, а также обстоятельно разработаны важнейшие проблемы истории Китая, до того бывшие очень слабо изученными или не изученными вовсе.

Серьезный вклад в изучение истории чжоуского Китая внес современник и соотечественник Г.Крила В.Эоерхард, в специальных монографических и сводно-обобщающих трудах которого тоже было предложено немало серьезных и хорошо аргументированных решений ряда проблем древнекитайской истории. Его интерес в наибольшей степени был направлен в сторону изучения соседей Китая и этнических связей древних китайцев [203]. Однако в своих общих работах [204; 204а] В.Эберхард немало внимания уделил и разработке многих иных тем, будь то проблема этнической суперстратификации чжоусцев и ее значения для истории чжоуского Китая или вопросы китайской культуры.

Среди американских синологов немало специалистов, сконцентрировавших свое внимание на более узких периодах истории Китая и на отдельных проблемах. Монографическое изучение проблемы рабства в древнем Китае, в частности, позволило М.Уильбуру сделать вывод о незначительной роли этого института [314]. Работы Д.Бодде и Г.Биленстайна внесли серьезный вклад в изучение завершающего этапа древнекитайской истории (эпохи Цинь и Хань [170; 172]). Много ценных данных о древнекитайской бронзе и особенно бронзовом оружии опубликовал M.Лep [262].

В последние десятилетия заявило о себе новое поколение высококвалифицированных мастеров американской синологии, посвятивших свои работы древнему Китаю. Среди них наибольших результатов достигли Д.Китли и Чжан Гуан-чжи, написавшие ряд работ, посвященных анализу археологических материалов, преимущественно времен неолита и Шан, а также надписей на шанских костях. Монография Д.Китли о шанских надписях [245] — лучшее в своем роде издание по этой теме, несмотря на то, что центром изучения гадательных надписей всегда был и остается поныне Китай, где о шанских текстах опубликованы сотни, если не тысячи специальных работ. Серия книг Чжан Гуан-чжи по китайской археологии [176—178] тоже заметно выделяется среди массы аналогичных работ, опубликованных в Китае. Их достоинства определяются не столько широтой источниковедческой основы (здесь база одна и та же, ибо любые публикации новых данных в Китае мгновенно становятся доступными и тщательно изучаются во всем мире, включая, естественно, и США), сколько достигнутой американской школой синологии методикой научного исследования. Не все мысли и выводы Чжан Гуан-чжи бесспорны. В частности, это касается его стремления в основном поддержать позицию синоцентризма, столь настойчиво отстаиваемую китайскими синологами в важных вопросах о генезисе китайской цивилизации, китайского зернового неолита, культурных достижений шанского урбанизма и т.п. На сходных позициях стоят и некоторые другие американские синологи, занимающиеся археологией, как, например, Хэ Бин-ди [230]. И эту точку зрения можно понять: все новые и новые находки убеждают, что проблема генезиса китайской цивилизации и едва ли не всех основных ее элементов сложна, а прежние поиски легкого ее решения, восходящие к XIX в., явно не годятся. Но следует ли из сказанного, что проблемы как таковой уже нет вовсе? Чжан Гуан-чжи в своих работах признает ее существование нехотя, как бы сквозь зубы. Но она от этого не исчезает.

Историю чжоуского Китая разрабатывает в своих трудах американский синолог Сюй Чжо-юнь [231; 232], чьи книги способствуют систематизации знаний о чжоуском Китае. Впрочем, коснувшись вопроса о систематическом изучении древнекитайского исторического процесса, следует обратить внимание еще на одну сторону современной американской синологии. Речь идет о концептуальном осмыслении упомянутого процесса. В свое время проблема эта была поставлена М.Вебером, который, не будучи профессионалом-синологом, в своей великолепной и новаторской работе о Китае [309] обратил особое внимание на китайскую систему патримониальной бюрократии. В сочетании с распространившимся в отечественной и китайской синологии истматовским отношением к историческому процессу эти идеи не могли оставить специалистов по Китаю равнодушными, особенно там, где соответствующие проблемы энергично разрабатывались, как то было в США.

Об идеях М.Вебера и К.Маркса в связи с историей древнего Китая писали разные синологи (в частности, М.Уильбур, касавшийся проблем рабства), но, как правило, не специально, обычно лишь мельком их касаясь. Отношение к идеям такого рода, особенно марксистским, было, как правило, сдержанно-критическим. Но встречались и работы иного характера. К ним стоит в первую очередь отнести монографию К.Витфогеля «Восточный деспотизм» [322], ще очень обстоятельно были разобраны как идея Маркса об «азиатском» способе производства, к которой автор, в прошлом активный марксист, был неравнодушен, так и реальное ее воплощение в Китае (точнее, дана оценка китайского общества с позиций этой идеи). Стоит в связи с этим заметить, что К.Витфогель в своей работе, имевшей большой резонанс, резко и решительно разоблачал восточный деспотизм как социополитический и социоэкономический феномен, а также недвусмысленно проводил параллель между ним и марксистским социализмом как идеей, воплощенной в разных странах, будь то СССР или КНР.

Японская синология, которая вообще-то возникла не в XX в., а в средневековой Японии, где внимание к китайскому тексту, китайской цивилизации и древней китайской мудрости всегда было повышенным, в нашем столетии обрела свой современный облик. В том, что касается изучения древнего Китая, японские синологи проявили себя, особенно за последние десятилетия, мастерами высокого класса. В Японии были созданы первоклассные словари древнекитайского языка, сделан полный перевод труда Сыма Цяня [137], чего не удалось пока осуществить европейским синологам. В трудах Ниида Нобору [128] и иных специалистов много внимания уделено древнекитайскому обществу, его правовым и социальным связям. В специальных журналах публикуются многочисленные статьи. Говоря в целом, сегодняшняя японская синология в области изучения древнего Китая добилась немалого. Однако преимущественные ее достижения — в сфере изучения источников. Меньше результатов в монографическом изучении проблем и тем более в сочинениях сводно-аналитического характера. Примерно в таком же состоянии находится и тайваньская синология. Лучшие ее умы, начиная с Ли Цзи и Дун Цзо-биня, были заняты публикацией и изучением археологических и палеографических материалов.

Говоря о мировой синологии XX в. в целом, необходимо заметить, что немало квалифицированных специалистов активно работали в Австралии (Ч.Фитцджеральд, Н.Барнард [168; 207]), Швеции (О.Карлбек, С.Броман и др.), Нидерландах и иных странах. Достижения современной мировой синологии несомненны, причем изучение китайской классики, в том числе древнего Китая, в ней едва ли не лидирует. Убедительным свидетельством этого является упоминавшаяся уже публикация многотомного сочинения Д.Нидэма о науке и цивилизации в Китае — в определенном смысле итогового. Хотя его издание растянулось на многие десятилетия, по своей энциклопедичности и по достигнутому в нем высочайшему научному уровню оно представляет собой в какой-то степени лицо мировой синологии XX в., прежде всего западной (но также японской и тайваньской, хотя и с определенными оговорками). Дело в том, что уровень труда Д.Нидэма весьма отличается от того, что до недавнего времени было стандартом в нашей стране и остается стандартом в КНР. Об этом стандарте марксистской науки стоит сказать особо. 

 

Судьбы отечественной синологии и изучение древнего Китая в нашей стране

Россия, успешно дрейфовавшая в сторону Европы после реформ Петра I, была страной, для которой изучение Китая с XVII в. было жизненно важным делом. Первые контакты между Россией и Китаем на государственном уровне были установлены еще в первой половине XVII в., после чего задача изучения соседней страны стала вопросом политическим. Созданная в Пекине православная духовная миссия была с XVIII в. центром русского китаеведения, и это выгодно отличало Россию от стран Запада, которые в то время не имели подобного рода возможности изучать Китай. Из числа первых русских китаеведов следует особо выделить Н.Я.Бичурина (отца Иакинфа), чьи многочисленные переводы, компиляции китайских источников и оригинальные работы не только знакомили русских с огромной соседней страной, но и вводили в научный оборот важные сведения о древних народах, живших на территории Сибири и Средней Азии (за счет перевода прежде всего глав из ряда династийных историй). Представленное Н.Я.Бичуриным русское китаеведение начала XIX в. было на уровне лучших достижений западной синологии той эпохи [5]5 Чтобы не осталось неясностей, следует специально оговориться, что нормой было прежде всего точное отражение фактов, пусть даже с соответствующей их интерпретацией, что является неотъемлемым элементом ремесла историка. Что же касается фальсификации и фабрикации, то к ним прибегали лишь в особых случаях, когда без этого нельзя было обойтись — во имя конфуцианской идеи.
.

Вторая половина XIX в. в русском китаеведении связана прежде всего с именем и деятельностью академика В.П.Васильева, также прошедшего в молодости через пекинскую духовную миссию, ще он в качестве прикомандированного изучал китайский и ряд других восточных языков. Будучи прежде всего признанным специалистом в области буддологии и истории дальневосточных религий [9]3 Сомнения можно было бы распространить на всю совокупность радиокар-бонных дат для прибрежно-островного региона Восточной Азии, где датировки — будь то в Японии, на Тайване или в Таиланде — всегда поражают несоответствием ожидаемому археологами, будучи существенно древнее. И хотя археологи за несколько десятилетий уже привыкли к этому и стали безропотно воспринимать радиокарбонные даты, лично меня не оставляет мысль, что близость океана в зоне активной сейсмическо-вулканической деятельности как-то влияет на радиокарбонный анализ, удревняя результат. Это, вполне возможно, касается и датировки культуры Хэмуду.
, он вместе с тем немало внимания уделил древним китайским текстам, переведя ряд из них на русский [10]4 Парадоксально, но по данным радиокарбонного анализа слой Эрлитоу-III оказался моложе находящегося над ним слоя Эрлитоу-IV. Этот нонсенс с точки зрения логики и здравого смысла демонстрирует неточность радиокарбонных датировок, о чем уже упоминалось. И хотя разница между III и IV слоями невелика, она в любом случае не может быть отрицательной для первого из них.
. Ученики В.П.Васильева, создавшего центр востоковедческих штудий при Петербургском университете (восточный факультет), в конце XIX в. уже достаточно глубоко изучали древнюю историю Китая. Среди них особого упоминания заслуживает С.Георгиевский [22—24]. На рубеже XIX—XX вв. П.Попов перевел на русский «Луньюй» и «Мэн-цзы» [76; 77], а А.Иванов — «Хань Фэй-цзы» [37]. Если прибавить перевод «Чуньцю», сделанный Н.Монастыревым еще в 1876 г. [68; 69], то этим, пожалуй, и ограничиваются русские опубликованные переводы китайских древних сочинений, сделанные в то время.

Следует честно признать, что, несмотря на мировое значение и признание трудов В.П.Васильева, особенно буддологических его исследований, уровень развития русского китаеведения во второй половине XIX и начале XX в. сильно уступал тому, что был достигнут мировой синологией той эпохи, в первую очередь французской и английской. И по объему проделанной работы, и по числу опубликованных переводов (многие, еще со времен Бичурина, так и остались неопубликованными, а то и вовсе сделанными лишь начерно), и по уровню и методике исследовательского анализа публикации основной части русских китаеведов примерно настолько же отставали от аналогичных синологических изданий на Западе, насколько сама Россия в те времена отставала от Европы. Тому были и объективные причины иного плана: с середины XIX в. преимущество России, имевшей в Пекине свою постоянную базу, было потеряно, а западные синологи, получившие беспрепятственную возможность жить в Китае и изучать его, что называется, изнутри, стали активно использовать эту возможность.

Как бы то ни было, но вплоть до 1917 г. ситуация в этом плане оставалась достаточно стабильной и очевидной: русская синология понемногу развивалась, отставая от европейской и испытывая на себе ее влияние. Стоит заметить в этой связи, что крупнейший русский китаевед первой половины XX в., академик В.М.Алексеев, в начале века посетил Китай в составе экспедиции Э.Шаванна, что не могло не сыграть свою роль в обретении им его квалификации как синолога [1]1 Демифологизация и демистификация древнекитайской мысли, на внешнем уровне канонических текстов выразившиеся в их конфуцианизации, были результатом сложного и уникального в своем роде процесса развития мировоззрения и ментальной культуры древних китайцев с начала I тысячелетия до н.э. (подробней см. [21, с. 17—49]).
. 1917 год кардинально изменил судьбы всей России, русской науки, русской интеллигенции и, естественно, русской синологии.

Китаеведение практически исчезло. Немногие оставшиеся в живых и не эмигрировавшие синологи либо надолго замолкли, либо перестали публиковать свои труды вообще, как то случилось, в частности, с Н.В.Кюнером, мало представленным в корпусе советских китаеведческих публикаций [59; 60]. В значительной части в стол работали петербургские китаеведы старой выучки во главе с В.М.Алексеевым (его труды стали активно выходить в свет лишь посмертно, начиная с 50-х годов). Тем не менее петербургская школа, оставшаяся после 1917 г. фактически единственной в СССР школой востоковедения и бывшая таковой до 30-х годов, продолжала не только существовать, но и воспитывать новые кадры (среди которых выделялись Ю.К.Шуцкий [97], А.А.Штукин [96], К.К.Флуг [92] и некоторые другие, не пережившие, как правило, массовых репрессий 30-х годов). Очень мало возможностей для публикаций своих работ, в том числе и по древнему Китаю, имели эти китаеведы. Написанные ими труды, как и книги их учителя В.М.Алексеева, вышли в свет лишь посмертно, в 50—60-е годы.

Петербургская школа русского китаеведения не имела возможности свободно и активно развиваться, соразмеряя свою деятельность с расцветом мировой синологии. И не только потому, что написанные на высоком для второй трети нашего века уровне работы ее представителей десятилетиями оставались неизданными. Не только потому, что многие из них в 30-е годы были физически уничтожены, а оставшиеся снова надолго замолчали. Но и главным образом из-за того, что ученые петербургской школы русского китаеведения плохо вписывались в зарождавшуюся и активно выпестовывавшуюся властями новую школу советского китаеведения, центр которого с 30-х годов формировался в Москве.

Советская московская школа китаеведения принципиально отличалась от старой петербургской. Правда, эти отличия в конечном счете не помешали тому, что очередное поколение петербургских (уже ленинградских) китаеведов, послевоенное, стало поколением советских китаеведов, а часть старых петербургских синологов, уцелевшая от чисток, даже возглавила его, как в Ленинграде, так и в Москве. Но, несмотря на это, разница между школами была принципиальной: первая была осколком классического русского китаеведения, вторая стала новообразованием, не только открещивавшимся от многих позиций русской школы буржуазного, как его тоща именовали, китаеведения, но и осознанно стремившимся создать принципиально новое, иное, марксистское советское китаеведение.

Хорошо известно, что марксизм как доктрина, как идеология не только не терпит инакомыслия в собственных рядах, но и стремится искоренить все концепции, ему противостоящие или с ним не связанные. Это всегда относилось и к гуманитарным наукам (хотя далеко не только к ним), в том числе к китаеведению. Советское китаеведение призвано было не только переписать буржуазное (как западное, так и отечественное), но и активно противостоять ему, разоблачать его немарксистские принципы и методы исследования. Эта поставленная сверху и настойчиво проводившаяся в жизнь сверхзадача — общая для многих отраслей нашей жизни — в конкретной практике изучения Китая выражалась не только и даже не столько в том, чтобы свысока и с пренебрежением относиться к буржуазному наследию, что разумелось само собой, но прежде всего в том, чтобы противопоставить заслуживающему недоверия и забвения старому буржуазному китаеведению китаеведение принципиально новое, марксистское. Разумеется, кое-что из старого при этом годилось в дело, но в главном, т.е. в принципах и методах исследования, в понимании исторического процесса и трактовке его деталей, характеристике исторических деятелей и в итоговых категориальных формулировках, никаких компромиссов быть не могло. Либо ты марксист, либо нет, а немарксистам в советском китаеведении (как и вообще у нас) места не было.

Я напоминаю об этих нормах и максимах не ради разоблачения уже поверженной историей доктрины и не только потому, что молодые читатели обо всем этом, тем более в тонкостях, уже могут и не знать. Напоминание в контексте изложения истории изучения Китая в нашей стране важно для того, чтобы лучше себе представить, чем было на протяжении свыше чем полувека советское китаеведение, почему оно было именно таким и что это означало для китаеведения как науки.

Прежде всего, были заново расставлены акценты. Для того чтобы стать хорошим специалистом, в первые десятилетия советской власти, когда складывалась сама концепция и закладывался фундамент советского китаеведения, хорошее знание Китая и тем более китайского языка, китайской иероглифической письменности основным не считалось. Главным было хорошее знание марксизма и готовность активно проводить политику советской власти и компартии в китаеведении. И само китаеведение соответственно резко изменило акценты: оно было поставлено на службу текущей политике, а если точнее — делу революции, прежде всего революции в Китае, которая до 1949 г. развивалась весьма активно и последовательно.

Применительно к тематике, имеющей отношение к древнему Китаю — политически мало актуальной и потому откровенно слабо разрабатывавшейся (да и некому ее было разрабатывать, ибо старые специалисты перестали работать или работали вхолостую, а новых перестали готовить), — это нашло свое отражение преимущественно в русле споров, ведшихся в связи с дискуссией о характере и потенциях китайской революции. Дискуссия, ведшаяся в рамках марксистской теории и соответствующего понятийно-терминологического аппарата, оставила в стороне интересные социологические оценки М.Вебера, столь помогающие сегодня выяснить истину применительно к обществам с восточнодеспотической структурой, каким всегда был Китай. Зато они усилили внимание к идеям К.Маркса об «азиатском» способе производства. Именно эти идеи и обусловили некоторый интерес советского китаеведения к древнему Китаю. Результатом было появление нескольких статей и даже специальной монографии М.Кокина и Г.Папаяна о системе цзин-тянь [47], написанной, впрочем, на основе не источников, но их переводов. Однако акцент на идеи К.Маркса об «азиатском» способе производства, прозвучавший в монографии и ряде статей, не получил одобрения властей. Выбор был сделан в пользу признания традиционного Китая феодальным, а «азиатчики» были вскоре репрессированы, что же касается древнего Китая, то его — в истматовской схеме — было решено считать «рабовладельческим».

Это может показаться смешным новому поколению, но такого рода директива имела обязательный характер. И те, кто еще занимался древней историей либо начинал заново ею заниматься, вынуждены были не только считаться с нею, но и трудом своим, исследованиями своими неустанно ее подкреплять. Именно так и сложилась в советском китаеведении практика — да и привычка (особенно у тех, кто древним Китаем профессионально не занимался, а лишь апеллировал к нему время от времени, — таких было подавляющее большинство) — считать, не колеблясь и не сомневаясь, древний Китай олицетворением рабовладельческой формации. А если учесть, что та же директива равно стала действовать и по отношению ко всем остальным странам древности, то более на эту тему рассуждать не приходилось. Достаточно напомнить об учебниках, начиная со школьных, энциклопедиях, сводных трудах и многотомных исторических обобщениях типа «Всемирной истории», чтобы убедиться, что директива есть директива, и подивиться, до чего же умело специалисты, не жалея себя и беззастенчиво насилуя фактический материал, проводили ее в жизнь. Собственно, это и есть марксизм как доктрина в действии в стране победившего марксистского социализма.

Послевоенное время во многом отличалось в нашей стране от довоенного. Конечно, репрессии продолжались, и за отказ от чистоты марксистской теории, за идеологические ошибки любой мог им подвергнуться, что и случалось на практике, начиная с 1946 г. (знаменитый доклад А.А.Жданова о литературе с анафемой в адрес А.Ахматовой и М.Зощенко). Но все же жесткость репрессий была уже не той, как в 30-е годы. Да и объем их был не тот. Соответственно и страха у людей стало меньше, особенно у нового поколения. Смерть Сталина и оттепель после нее в еще большей степени способствовали росту самостоятельности мышления, особенно в среде научной интеллигенции, деятелей культуры. Оживились и представители гуманитарных профессий, причем едва ли не в первую очередь востоковеды, и в частности китаеведы. Послевоенный Восток был своего рода терра инкогнита, многое в нем было неясным. Марксистам очень хотелось, чтобы страны Востока избрали марксистско-социалистический путь развития. Но для этого нужно было содействовать им, для чего, как минимум, хорошо их знать.

Указанные обстоятельства сыграли свою роль в некотором облегчении идеологического ярма, давившего на исследователей. Снова стало возможным ставить проблему «азиатского» способа производства, причем все оппозиционные догматическому марксизму специалисты ориентировались на эту проблему как на альтернативу примитивно-жесткой догме о рабовладельческой формации. Напомню, что «азиатский» способ производства по духу идей К.Маркса мог стать альтернативой не только рабовладению в древности, но и столь же обязательному по теории формаций для всех стран феодализму на Востоке в средние века. Кроме того, ослабление идеологического давления позволило специалистам нового поколения всерьез заняться изучением конкретного исторического материала и публикацией древнекитайских источников.

Советское китаеведение 50—60-х годов в результате описываемого процесса стало возрождать некоторые утраченные традиции петербургской школы. Публиковались забытые труды репрессированных ученых, а также тех, кто, наподобие В.М.Алексеева, долгие годы складывал свои работы в стол. Наконец заявили о себе молодые ученые. И хотя в их трудах продолжала наличествовать марксистская догма, а рассуждения о рабовладении были неотъемлемой частью многих монографий на тему древнего Китая, были там и активные поиски, попытки серьезного академического исследования на базе многочисленных источников (монографии Л.С.Переломова, ЮЛ.Кроля, М.В.Крюкова, К.В.Васильева, В.А.Рубина, Ф.С.Быкова и др. [6; 12; 51; 54; 72; 79; 84]).

Эти монографии, а также публикации китаеведов старшего поколения (В.М.Штейна, Л.И.Думана) создали благоприятную основу для развития китаеведения в стране. И хотя идеологический климат время от времени изменялся — то в одну, то в другую сторону, — вырванная китаеведами (и востоковедами в целом) относительная свобода действий давала свои плоды. Отечественное востоковедение в 70—80-е годы быстро наверстывало упущенное и обретало некоторый международный авторитет. Разумеется, оно по-прежнему сильно хромало идеологически и всегда существовало только на марксистских костылях. Но если не обращать на это внимания — а что было делать: в мире к марксизму и его идеологическим догмам уже привыкли, — то работы, пусть не все, все чаще отвечали принятому в мировой синологии стандарту. Это относится, в частности, и к выходившим в свет один за другим томам «Шицзи» в переводе на русский Р.В.Вяткина [86], и к некоторым другим русским переводам древнекитайских источников, появившимся в упомянутые годы. Это же касается и монографических исследований, посвященных различным проблемам древней истории Китая и древнекитайской мысли.

Обращает на себя внимание любопытная закономерность: успеха и признания коллег быстрее и легче добивались те, кто в своих работах ориентировался прежде всего, даже преимущественно на западную синологию с ее мировым уровнем. Это важно специально подчеркнуть, ибо в среде отечественных синологов послевоенного времени, особенно после 1949 г., считалось престижным считаться лишь с китаеведением КНР, т.е. работать не только на китайских источниках (часто пренебрегая европейскими переводами), но и с преимущественным вниманием к историографии КНР. Нет слов, она заслуживает внимания. И многие работы ее представителей публиковались у нас в переводах на русский, как, например, книги Го Мо-жо, Фань Вэнь-ланя, Ян Юн-го, Юань Кэ [25—27; 89; 99; 101]. Но стоит повнимательнее посмотреть хотя бы на те книги, что вышли в русских переводах (что особенно касается работ по древнекитайской мысли [39; 101]), чтобы не было сомнений в том стандарте, которому они соответствуют. Увы, это, как правило, стандарт стопроцентного марксизма в его наиболее примитивно-догматическом истматовском варианте.

Соответственно и те из отечественных синологов, кто активно предпочитал опираться едва ли не исключительно на китайскую историографию — что чаще всего проявляло себя в монографиях, посвященных древнекитайской мысли, — как бы сознательно делали ставку на идеологический выигрыш, откровенно пренебрегая подлинным гамбургским счетом мировой синологии. Что ж, каждому свое.

70—80-е годы были ознаменованы появлением в стране нескольких новых центров китаеведения, причем одним из наиболее весомых среди них стал новосибирский, ще преимущественное внимание уделялось и уделяется китайской археологии. Изучение археологии Китая в нашей стране — занятие сравнительно новое, как, впрочем, и во всей мировой синологии. Общеизвестны работы В.Е.Ларичева [61], С.Кучеры [57], а также группы новосибирских специалистов, активно работающих в этом направлении [8; 36; 42а; 48; 93]. Сравнительно недавно были изданы сводно-обобщающие книги «Древние китайцы» и «Древние китайцы в эпоху централизованных империй», в которых археологический материал был интерпретирован вместе с данными других древнекитайских источников в контексте истории народностей Китая, при этом, как то в большинстве случаев принято сегодня в мировой синологии, с явным креном в сторону синоцентрической модели (имеется в виду проблема генезиса китайской цивилизации, см. [55; 56]). Есть и ряд интересных работ этнографического характера, описывающих историю и образ жизни народов древнего Китая [40; 70].

Последнее, о чем следовало бы особо сказать в связи с достижениями отечественной синологии, - рывок нового поколения специалистов по древнему Китаю, сконцентрировавших свое внимание на проблеме древнекитайского текста. Стоит напомнить, что за последние десятилетия было уделено немало внимания переводам. Не все они были удачны, зато их было достаточно много. Несколько сочинений издал в своем переводе В.С.Таскин (см., в частности, [28]). Многое сделали в этом направлении и другие синологи, подчас работая на стыке филологии и философии, как Л.Д.Позднеева [3]3 Стоит заметить, что специалисты почему-то не склонны замечать именно утопическую сторону идей Мо-цзы. В двух специальных работах, посвященных истории утопических идей в Китае, об этом ни полслова (см. [43; 88]). Между тем тоталитарный социализм Мо-цзы едва ли не первая в своем роде социальная утопия, автор которой откровенно и навязчиво — это хорошо видно в его книге — стремился осчастливить человечество с помощью предложенных им идей переустройства общества.
. О древнекитайской мифологии писали Б.Л.Рифтин [78], Э.М.Яншина [42; 102], о литературе древнего Китая - И.С.Лисевич [62], об историографическом изучении текста - Е.П.Синицын [81]. Но все это — в классическом русле доброго старого китаеведения, отечественного и мирового. Прорыв произошел в 1976 г., когда была опубликована книга В.С.Спирина «Построение древнекитайских текстов» [83].

Я не поклонник структурализма и, честно говоря, не все в нем понимаю и приемлю. Но справедливость требует отметить, что книга Спирина явилась для многих своего рода откровением, показав возможность структурного анализа иероглифического текста. А.И.Кобзев проверил этот метод на философских текстах [45; 46], А.М.Карапетьянц — на канонических [41]. Затем последовало большое число новых апробаций. В результате в 80—90-е годы в отечественном китаеведении усилиями в первую очередь молодого поколения идеи Спирина, а затем и А.И.Кобзева были подхвачены и стали активно реализовываться, грозя увести многих молодых специалистов от изучения конкретной истории и вообще проблематики древнего (и не только древнего) Китая в сторону формально-структуралистских поисков и построений. Не хочу сказать, что они не нужны. Но необходимы и работы иного, более привычного и важного для развития синологии как науки характера. На этом фоне выгодно выделяются книги В.В.Малявина [63; 64] и В.М.Крюкова [52], активно работающих в стиле классического китаеведения.

Перечисленными специалистами, работами и направлениями работ отечественное китаеведение, разумеется, не исчерпывается. Сказано о тех, кто мне представляется более всего этого заслуживающим. Иные скажут о других — что будет вполне нормально. Важно отметить, однако, что определенную роль в моем выборе сыграло отношение китаеведов к господствовавшему в нашей стране долгие десятилетия иссушающему науку идеологическому диктату. Его в некоторой мере можно считать и своего рода лакмусовой бумажкой, определяющей истинную цену специалиста. Возможно, такой подход не всегда точен и порой несправедлив. Но отказаться от него никак нельзя. Во всяком случае тому, кто знает истинное положение вещей.

 

Изучение древнего Китая в КНР

На протяжении всей первой половины XX в. традиционная китайская историография под воздействием со стороны Запада мучительно преодолевала привычку некритически и догматически следовать давным-давно апробированной догме. Это воздействие было многосторонним и весьма активным. Оно ощущалось при непосредственных контактах с иностранцами и особенно — с иностранными специалистами, работавшими в Китае. Оно давало себя знать в новых формах и принципиально ином содержании образования, которое стали тогда получать новые поколения китайцев. Словом, менялось многое, а полвека — достаточно заметный для этого срок. Могло показаться, что традиционный догматизм уходит в прошлое. Увы, все оказалось иначе, совсем иначе.

Среди западных идей, проникавших в Китай, видное место заняли радикальные доктрины, в первую очередь марксизм. Если задаться вопросом, почему так произошло, то ответ может быть разным, ибо сыграли свою роль многие факторы. На мой взгляд, однако, едва ли не главным среди них было то, что в периоды радикальных катаклизмов, не столь редких в богатой восстаниями и иноземными нашествиями истории Китая, когда на передний план выходит разрушительная стихия, или, выражаясь классическими китайскими терминами, сила инь, деструктивный импульс становится на короткое время ведущим. А питать его могут самые разные доктрины, чему история Китая дает многочисленные примеры: в эпоху Хань это были идеи радикального даосизма, в эпоху Мин — сектантского буддизма, в середине XIX в. — китаизированного христианства (тайпины).

В свете сказанного не приходится удивляться тому, что в XX в. роль деструктивного импульса сыграла доктрина марксистского социализма. Будучи радикальной и разрушительной по своей сути, по внутреннему содержанию, она оказалась созвучной многим сторонам традиционного китайского менталитета. В Китае, где с глубокой древности эгалитарные и антирыночные идеи пользовались уважением, а социальные утопии строились на основе принципа всеобщего блага, даруемого сверху мудрыми правителями, концепция направленного против частника-стяжателя марксистского социализма должна была привлечь многих, особенно в период мятежной нестабильности.

Марксистско-социалистические идеи с их глобальными претензиями и целями оказались не чужды жаждавшим лучшей жизни массам и немалой части радикально настроенной интеллигенции. Отсюда и результат: в острой социально-политической борьбе, расколовшей Китай середины XX в. на две противостоявшие друг другу части, коммунисты оказались победителями. И вместе с ними победили не только коммунистические идеи с их непримиримой нетерпимостью к любому инакомыслию, но и все те же привычные для традиционного Китая нормы и принципы догматизма, схоластических перепевов раз и навсегда высказанной кем-то давно уже мудрости, некритического подхода к любому слову уважаемых идеологов и т.д. и т.п.

Вот эти-то привычные нормы и взяли вновь верх в КНР. А так как упали они, будто бы новые, на хорошо подготовленную веками почву, то не приходится удивляться тому, что марксистская идеология приняла здесь классические формы традиционной китайской ментальности. В чем это проявилось?

Прежде всего в том, что заимствованные из СССР вместе со многими другими принципами жизни нормы идеологической непримиримости были с удвоенной энергией усвоены в КНР. Догмат о непогрешимости марксистской доктрины был там многократно усилен за счет привычной традиции. Не нужно было ни жестоких репрессий, ни длительного перевоспитания для того, чтобы каждый специалист в сфере гуманитарных наук (да и не только в ней) хорошо понял главное: есть идеи и принципы, которыми всем и всегда обязательно следует руководствоваться. И именно к этим идеям и принципам специалист обязан приспосабливать имеющийся у него и тем более отбираемый им фактический материал.

Если учесть, что некоторая основа подобного рода действий была уже заложена еще до образования КНР усилиями коммунистически ангажированных специалистов вроде Го Мо-жо или Фань Вэнь-ланя, то для всех остальных главным стало опираться на уже готовый эталон. Для подкрепления и расширения сферы действия этого эталона в КНР с первых же лет ее существования стали активно переводиться с русского и публиковаться соответствующие советские марксистские труды, особенно многочисленные истматовские построения. Частично откорректированные самим Мао Цзэ-дуном (вопрос о том, когда на смену рабовладельческой формации в Китае пришла феодальная, оказался не вполне ясным именно поэтому), марксистско-истматовские нормы стали в системе общественных наук страны законом, которому были обязаны подчиняться все. Можно было спорить до хрипоты по вопросу о том, когда именно рабовладельческая формация завершила свое существование и была заменена феодальной, чем и занимались весьма активно многочисленные специалисты по древней истории Китая на протяжении десятилетий, но нельзя было поставить сам вопрос иначе: а может быть, не было рабовладения как формации вообще? В самом крайнем случае можно было развернуть дискуссию вокруг проблемы «азиатского» способа производства, так как она была выдвинута не кем-то, а самим Марксом. Но обсудив ее и не придя к решению, специалисты, в конечном счете, возвращались на круги своя и снова обсуждали все те же вопросы: когда кончилась рабовладельческая формация и когда началась феодальная.

Я не случайно начал с проблемы «рабовладение — феодализм». Любой, кто хоть сколько-нибудь знаком с историографией КНР, связанной с изучением древнего Китая, хорошо меня поймет. Если учесть, сколько сил и энергии было потрачено, сколько миллиардов рабочих дней было убито, сколько тысяч тонн бумаги изведено ради схоластических упражнений на эту тему, станет ясным и уровень китайской марксистской историографии, и причины ее удручающего творческого бесплодия, и впечатляющий драматизм личной трагедии тысяч трудолюбивых и явно заслуживавших лучшей участи специалистов.

Но дело далеко не ограничивается тем, что марксистско-истматовская догма требовала от ставших ее невольниками китайских специалистов ежедневной полноценной жертвы на алтарь теории формаций. Такое ведь было и у нас. Больше того, несмотря на наличие собственных апостолов этой догмы в Китае (типа Го Мо-жо), именно от нас, во всяком случае, через наше посредство, она попала в КНР. Почему же там результат оказался — даже по сравнению с отечественным востоковедением — столь удручающим?

Он был обусловлен несколькими факторами. Во-первых, чтимой традицией некритического отношения к прошлому, о чем уже шла речь. Во-вторых, слабостью — даже по сравнению с Россией, которая все-таки со времен Петра I два столетия дрейфовала в сторону Запада, — элементов демократической традиции и христианской западного типа цивилизации в Китае. В-третьих, жесткой социальной дисциплиной и привычкой к не-рассуждающему повиновению со стороны основной части населения, если даже не всего его, особенно в годы стабилизации, когда развитие в стране идет под знаком внутренней силы власти, под знаком ян. В-четвертых, идейной спецификой маоизма, т.е. наложившегося на китайскую традицию марксизма, который оказался догматически более весомым, чем сталинизм. При всем функциональном и идейном сходстве со своим старшим братом, сталинизмом, маоизм — в полном соответствии с классической китайской традицией в сфере мировоззренческих принципов и менталитета — отличается отчетливо заметной склонностью доводить все начинания до логически мыслимого предела, до абсурда. Взятые вместе, эти факторы и определили особенности маоистской школы китайской историографии.

Конечно, и в советской историографии марксистская догма считалась вполне успешно замещающей и даже выгодно оттеняющей все ничтожество, всю контрреволюционность и непрогрессивность историографии немарксистской, западной. Но при всем том, активно или пассивно отдав дань этой норме, исследователи в нашей стране, как правило, охотно и энергично использовали достижения западной науки. Нет ни одного серьезного исследования в нашем востоковедении, — во всяком случае, в послевоенные годы, когда оно стало возрождаться, — где использование западных публикаций на изучаемую тему не было бы в центре внимания специалиста.

В Китае было иначе. И не потому, что китайские исследователи собственной истории (археологии, эпиграфики и т.п.) не знали иностранных языков — хотя этот фактор тоже стоит принять во внимание, ибо изучение иностранных языков в КНР долгие годы не считалось обязательным и было поставлено, как, впрочем, долгое время и в нашей стране, из рук вон плохо. Главная причина состояла в том, что официальная позиция презрения и пренебрежения по отношению к немарксистской западной историографии была в КНР вплоть до недавнего времени (а в какой-то мере и сегодня) делом строго соблюдаемого принципа, того самого, что доводит при жестко последовательном его развитии ситуацию до абсурда. Не считаясь с достижениями западной немарксистской синологии, китайские синологи осознанно или неосознанно спускались на уровень, несоизмеримый с уровнем современной научной синологии.

Дело не в том, что ни один из многих сотен, если даже не тысяч китайских специалистов, занятых изучением археологии, древней истории или культуры древнего Китая, его философской мысли, языка и письменности, текстов, не достиг в своей работе значимых результатов. Важно сказать другое: на результатах, какими бы они ни были, неизменно сказывалось то, о чем идет речь, т.е. сознательное пренебрежение современным уровнем научной синологии на Западе. Редкие исключения (переиздание работ Дж.Легга или Б.Карлгрена) лишь подтверждают общее правило. Нельзя не учитывать к тому же, что это неписаное, но твердо соблюдавшееся правило опиралось в немалой степени и на самодовольную самодостаточность большинства специалистов КНР, как правило, совершенно не ощущавших свои слабости. Это был их привычный уровень, на таком или Примерно таком работали все китайские историографы, начиная едва ли не с чжоуских, во всяком случае с ханьских времен. И на столь привычном фоне странными монстрами выделялись те, кто, подобно Ху Ши или Ли Цзи, от привычной нормы чем-то отличались. На них не было принято обращать внимание, даже ссылаться. Их можно было только критиковать, да и то не всякому, ибо произведений их в свободном доступе не было...

Повторяю, все это было хорошо знакомо и нам. Но у нас все же все ограничения и запреты, все лозунги и призывы обычно до логического предела не доводились — и в этом было наше спасение. В КНР было иначе, что во многом сказалось на изучении древнего Китая.

Меньше всего — в области археологии. Здесь основа — полевые материалы. Ни идеологии, ни западные исследования для их обработки и публикации не нужны — разве что иллюстрации для сравнений и сопоставлений. Однако как только дело доходит до осмысления материала и тем более до решения проблем взаимодействия и связей, хронологии культур или их генезиса, без достижений современной науки не обойтись. И они принимаются во внимание — но лишь в самом общем виде. Входят в нормальный обиход современные методики радиокарбонных и иных датировок. Учитываются достижения археологии в других регионах. В то же время, как правило, долгое время не было серьезного внимания к западной науке. Создавалась во многом искусственная дистанция — и логично оживали, начинали господствовать идеи абсолютной автохтонности древнекитайской цивилизации, полной независимости культур эпохи бронзы или неолита, тем более палеолита от аналогичных культур других регионов. Речь не о том, сколь обоснованны идеи автохтонности. Многие современные специалисты на Западе, о чем уже упоминалось, склонны поддерживать эту идею — но обязательно с оговорками. В КНР оговорок в принципе не делают, там все кристально ясно. Там готовы даже издать чужие работы, несогласные с привычной для КНР точкой зрения, — как это было с моей книгой «Проблемы генезиса китайской цивилизации» (Пекин, 1989), — пусть в конце концов «расцветают все цветы»! Но при этом строго следят за тем, чтобы ни на йоту не поколебать общепринятый идеологический стандарт [6]1 В связи с этим изданием журнал «Каогу» (1989, № 12) опубликовал рецензию с критикой моих основных позиций. Я был в то время в КНР и предложил свою реплику, где было высказано отношение к критике. Сначала редакция обещала реплику (разумеется, в китайском переводе) опубликовать. Потом отказалась, заявив, что, если бы это сделать, им пришлось бы писать контрреплику, дабы не оставить мои возражения без ответа. Иначе они не могут!
.

Но при всем том на археологии как таковой идеологический стандарт сказался менее всего. Его просто не замечают те, кому нужны материалы по новейшим раскопкам и кто поэтому внимательно изучает и щедро цитирует все археологические публикации КНР. Отсюда и немалый престиж археологии КНР, в том числе наиболее заметных и чаще других публикующих свои данные и принимающих активное участие в спорах по поводу их интерпретации ученых (Ань Чжи-минь, Ся Най, Ань Цзинь-хуай, Го Бао-цзюнь, Тан Лань, Цзоу Хэн, Дин Шань, Юй Шэн-у и др.). Стоит, однако, заметить, что во многих случаях археологические материалы вообще печатались от имени коллективов — такими публикациями в недавнее время пестрели страницы ведущих археологических журналов КНР («Каогу», «Каогу сюэбао», «Вэньу» и др.). Подобный «коллективизм» демонстрировал не столько неуважение к авторскому труду, сколько стремление подчеркнуть, что публикуется именно информация, а не чья-то авторская интерпретация (даже если она и приводилась).

Кроме археологии идеологический стандарт мало проявляет себя в трудах, посвященных надписям, — хотя он всегда сказывается и там. Как правило, палеографические публикации авторские, а многие авторы, как Чэнь Мэн-цзя [151], Жун Гэн [111], достаточно известны и часто цитируются в трудах синологов разных стран. Вообще все, что касается разработки и введения в научный оборот нового знания, будь то археологические данные, палеографические исследования, труды по хронологии или изучению и интерпретации древних текстов, встречается в мировой синологии с благодарностью и вниманием. И совсем иное дело, когда речь заходит о собственно истории, т.е. о практике создания монографических трудов на ту или иную тему, о многочисленных статьях в журнальных изданиях и тем более об обобщающих трудах с претензией на теоретическое осмысление исторического процесса.

Как правило, подавляющее большинство таких работ сделаны на невысоком методологическом и профессиональном уровне. И это беда, а не вина их авторов, о чем уже упоминалось. Тот стандарт, на который все они были вынуждены опираться до недавнего времени, буквально заставлял их писать в примитивном стиле о проявлении классовых антагонизмов и классовой борьбы с соответствующими реминисценциями в адрес эксплуататоров, о формациях и их смене, о материализме и идеализме в китайской философии и т.д. и т.п. Это, разумеется, были не единственные темы, но они объективно доминировали, определяли тематику, сковывали круг интересов. Миновать их было невозможно, а ориентироваться на них — значило покорно идти в русле принятых идеологических стандартов и спорить лишь по поводу деталей.

Разумеется, сказанное не означает, что в современной историографии КНР вовсе нет выдающихся мастеров историописания. Они есть, и имена Цзянь Бо-цзяна [144], Ян Куаня [157; 158], Ци Сы-хэ [145], Ли Сюэ-циня [118; 119], Чжоу Гу-чэна [146; 147], Ян Бо-цзюня [156], да и многих других специалистов по древнекитайской истории хорошо известны в мировой синологии. Но в работах даже этих, признанных мастеров истории древнего Китая исторические события и тем более оценки вынужденно подаются подчас в упрощенном, а то и вовсе извращенном виде, ибо преподносятся читателю сквозь прочно надетую на авторов жесткую сетку господствующей и обязательной для них идеологии. Ни вправо, ни влево от четко расставленных ее клеточек-лучей никто из пишущих и издающихся в КНР специалистов по древнему Китаю (как и по другим проблемам, конечно) до самого последнего времени отойти не мог.

Вспомним ситуацию с виднейшим историком китайской мысли, выдающимся специалистом с мировым именем Фэн Ю-ланем [212а]. Когда в Китае лет 20 назад разразилась очередная кампания — на этот раз «критики Конфуция», — маститого ученого буквально вынудили написать о весьма чтимом им великом мыслителе древнего Китая то, что власти КНР во главе с Мао Цзэ-дуном в то время считали нужным. И престарелый ученый подчинился. К счастью, Фэн Ю-лань пережил Мао и сумел после смерти кормчего еще кое-что написать и издать по той же теме. Но разве в этом дело?! Разве сам по себе приведенный факт мало о чем говорит? Да и не следует преувеличивать ту степень свободы, которая пришла в КНР после Мао. Она весьма и весьма относительна. Конечно, изменился тон, в котором теперь стали писать о Конфуции. Разумеется, расширился диапазон проблематики для анализа специалистов. Но трудно забыть о том, как после подавления студенческого движения летом 1989 г. всех заставляли заново изучать основы марксизма-маоизма, причем снова в весьма жестком и примитивном стиле.

Конечно, постепенно многое меняется. Более того, уже видны те пределы, которые история положила существованию марксистско-социалистического режима в Китае. Едва ли он надолго переживет наше столетие. И разумеется, с его крахом в стране многое изменится. Должно измениться, пусть даже не сразу. Это относится и к принципам, к практике историописания. Пример современного Тайваня свидетельствует, что такой процесс идет нелегко, но все же идет (освободиться от векового наследия догматической нормы и традиционно некритического отношения к историческому источнику едва ли не сложней, чем от идеологических шор). Но только после этого те китайские специалисты, кто занимается историей Китая (о других в данном случае речи нет), станут подлинно свободными и будут писать свои труды так или примерно так, как пишут современные американские специалисты китайского происхождения (не говоря уже о западных синологах некитайского происхождения). Иными словами, дело не в национальности и происхождении, а в условиях жизни и пределах свободы для творчества.

Собственно, этот вывод относится и к отечественным китаеведам, которые ныне, несмотря на снятие идеологических запретов, внутренне еще далеко не свободны. Не сразу обретается свобода. Крепки корни несвободы и внутренней склонности к догматизму. Стоит сослаться для примера на Японию, где среди синологов непропорционально большое число мыслящих по-марксистски, по-истматовски — и это при всем том, что марксизм и компартия в Японии никогда не пользовались большим влиянием. Если спросить, в чем же дело, то ответ будет до предела элементарным: марксистско-истматовская догма простотой и примитивностью своей подкупает многих из тех, кто внутренне склонен к несвободе мышления, а таких даже в передовой сегодня Японии оказалось не так уж мало... 

 

Синология сегодня и завтра: проблемы и перспективы (изучение древнего Китая)

Если попытаться подвести некоторые итоги, легко увидеть, что современная синология весьма неравноценна. Есть отрасли, в которых сделано много, даже очень много — переводы и публикации древних текстов, включая надписи на костях и бронзе, археологические раскопки и соответствующие публикации, в том числе сводные юбилейные в КНР, монографическое изучение отдельных важных проблем, в основном усилиями западных специалистов. Многое сделано в западной синологии, включая и японскую, для детального исследования китайских текстов, особенно для решения тех проблем, которые вытекают из этой работы, прежде всего проблем аутентичности тех или иных сочинений, достоверности сообщаемого ими материала. Здесь уровень работ западных синологов заметно превосходит уровень работ их китайских коллег, особенно из КНР.

Есть сферы знаний, где сделано не слишком много — и это в первую очередь сводно-обобщающие труды, отвечающие современному уровню. Обращает на себя внимание также своего рода разделение труда. Китайские специалисты умело обрабатывают сырой материал, но нередко терпят неудачу, коль скоро берутся за монографическое и тем более обобщающего характера сочинение, причем причины неудач и невысокого уровня большинства, хотя далеко не всех, работ подобного жанра — в той удушающей идеологической атмосфере, которая создана в КНР. На Тайване в этом смысле многое обстоит иначе, но и там сказывается многовековая традиция. Западные синологи, напротив, сильны именно в монографической разработке конкретных тем, в исследовании отдельных проблем синологии, включая и китайскую древность.

Не преувеличивая возможности завтрашнего дня, многое для которого заложено уже сегодня, можно предположить, что сводно-обобщающие работы, в том числе многотомные исследования типа трудов Д.Нидэма, будут более обычным делом в близком будущем, в том числе и в освободившемся от идеологического гнета новом некоммунистическом Китае. Дело в том, что потребность именно в такого рода работах сегодня ощутимо назрела и объективно обоснована: накоплено слишком много первично обработанного и специально изученного материала, так что на передний план, естественно, выходит задача его обобщения, создания глобальных концептуальных конструкций. Рано или поздно, но они должны появиться. Это касается как изучения Китая в целом, так и исследований, посвященных древнему Китаю, будь то его история, история его культуры, мысли или даже только история китайской археологии, палеографического изучения памятников и т.п. В западной синологии насыщение монографическими исследованиями явно достигло той точки, за которой неизбежно должен последовать — да он, собственно, уже идет — прорыв в сторону трудов общего характера. Уже появляются и будут появляться впредь работы, авторы которых ставят своей целью осмысление некоего процесса, будь то исторический, историко-культурный или какой-либо иной. Это своего рода знамение и веление времени.

Что касается китайской синологии, то там ситуация иная, но в чем-то сходная: слишком много обобщающих работ, дающих понимание процесса с точки зрения марксистско-истматовской доктрины, т.е. искажающих реальность и, как правило, до предела примитивизирующих описываемый процесс. Практически это означает, что с крушением марксистского тоталитарного режима в КНР все такого рода труды в одночасье обесценятся, как то случилось с подавляющим большинством аналогичных сочинений в нашей стране за последние годы (имеются в виду прежде всего сочинения по отечественной истории, хотя не только они). Значит, очень остро станет вопрос о новых работах, а спрос неизбежно вызовет и предложение. Иными словами, в китайской синологии тоже будет сделан уклон в сторону создания работ сводно-обобщающего характера. Это, естественно, касается и древней истории Китая.