Из предыдущих глав явствует, что социально-политическая структура чжоуского Китая была буквально до мелочей сходна с тем выработанным на средневековом европейском материале теоретическим эталоном, который специалисты привычно именуют феодализмом. Этот эталон, как о том уже шла речь в первом томе, не имеет ничего общего с так называемой феодальной формацией из понятийного аппарата марксистского истмата. Оговорка такого рода необходима и крайне важна, ибо китайская марксистская историография обычно настаивает на том, что в чжоуском Китае феодализм существовал именно как формация.

Не вступая в спор с априорными построениями на тему о формации, способе производства, базисе или надстройке и хорошо зная им цену, я тем не менее склонен не только согласиться с тем, что социально-политическая структура чжоуского Китая была именно феодальной, но даже и настаивать на этом. Собственно, здесь нет предмета для спора. С этим согласны практически все исследователи. Достаточно напомнить об объемистой главе «Феодализм» в капитальной монографии классика американской синологии Г.Крила [174, с. 317387] или о статье другого маститого американского синолога Д.Бодде «Феодализм в Китае» [151, с. 49–92].

Вообще-то, если оставить в стороне догматику истматовских постулатов, нет ничего удивительного в том, что и марксистские, и немарксистские исследователи равно говорят о чжоуском феодализме: ведь изучается специалистами один и тот же феномен. Однако общность позиций при всем том более кажущаяся, нежели реальная. Специалистам хорошо известно, что, оперируя одним и тем же термином, марксисты вкладывают в него прежде всего жестко догматизированные истматом представления об историческом процессе (феодализм идет на смену рабовладельческой формации и, в свою очередь, сменяется капиталистической — соответственно и спор идет в первую очередь о том, когда и как эта гипотетическая смена формаций произошла), тогда как остальные исследователи озабочены совершенно иным: какой была чжоуская феодальная структура, почему она была именно такой, столь сходной со средневековой западноевропейской, и как она эволюционировала. Именно эта разница в сфере интересов, в самом подходе к проблеме и ее исследованию и определяет несходство не только в позициях, но и в характере исследований, в их итоговых результатах.

Из сказанного ясно, что в синологии существует ряд серьезных проблем, связанных с изучением структуры чжоуского общества и государства. Ясно также, что эти проблемы во всей мировой синологии так или иначе увязываются с феодализмом как феноменом (или формацией) и соответственно с общепринятой «феодальной» терминологией. Стоит напомнить и о том, что феодализм как всеобъемлющая система государственно-административных и социально-семейных связей стал формироваться по меньшей мере с начала эпохи Чжоу и особенно ощутимо после того, как первые чжоуские ваны создали несколько десятков уделов (феодов), переданных в управление и во владение их близким родственникам и союзникам. Быть может, следовало бы говорить и о протофеодальных чертах в административной и социально-политической структуре эпохи Шан. Но проследить и тем более убедительно продемонстрировать их практически невозможно из-за специфичности источников, почти полностью обошедших вниманием как раз те региональные подразделения, которые функционально могли бы быть сопоставлены с вассальными уделами чжоуских ванов.

Чжоуская феодальная система, будучи в какой-то степени обязанной своим существованием шанской социально-политической структуре, служившей для чжоусцев во многих отношениях образцом, единственным эталоном для подражания, складывалась во всех ее конкретных формах, с важными деталями и особенностями, нормами и институтами, достаточно медленно и постепенно (это, в частности, тщательно и всесторонне было изучено Г.Крилом; см. [174]). Собственно, именно на этот нелегкий процесс ушло не менее двух-трех веков, практически весь период Западного Чжоу. Фундаментом системы были уже упомянутые уделы, а в качестве замедлявшего процесс интегрирующего фактора выступал великий принцип безусловного сакрального авторитета чжоуского вана, сына Неба. Обладая небесным мандатом, ван олицетворял высшее единство чжоусцев и их безусловное верховенство в Поднебесной, причем именно этот немаловажный факт противодействовал сепаратизму удельных властителей, будущих владетельных феодалов, наследственных аристократов постепенно дезинтегрировавшегося и феодализировавшегося чжоуского Китая.

Противоборство централизованной администрации и сепаратистских тенденций все усиливавшейся удельной знати в начале эпохи Чжоу было не слишком заметным. Капитальное монографическое исследование Г.Крила показало, что в то время власть вана, его ближайших помощников и чиновников была достаточно эффективна. Кроме того, чжоуский аппарат власти опирался на весьма серьезную военную силу: ван имел в своем распоряжении 14 армий в двух столицах. Далеко не случайно тот же Г.Крил в подзаголовке своей монографии использовал термин «империя», хотя империей западночжоуский Китай явно не был. Централизованным же и достаточно сильным ранним государством он, безусловно, был. Однако не слишком долго.

Сила централизованного правительства была ощутимой и даже для всего чжоуского Китая жизненно необходимой до тех пор и постольку, пока и поскольку уделы были слабыми и внутренне еще не оформившимися административными и военно-ленными образованиями, а удельные правители ощущали себя скорее уполномоченными вана, его наместниками, нежели самовластными властителями в децентрализованном государстве. Как о том уже достаточно подробно шла речь в первом томе, сила чжоуского центра ослабевала по мере того, как обретали немалую самостоятельность наиболее крупные уделы, чьи правители в ходе ожесточенных междоусобных войн превращались в могущественных феодалов, а затем и в наследственных правителей фактически независимых от вана царств и княжеств.

Ослабление власти центра стало заметным с IX в. до н. э., причем кульминационным пунктом его были годы правления самовластного, но непопулярного Ли-вана, в 842 г. до н. э. изгнанного из столицы и замененного регентами (гун-хэ). Именно на его долю выпало первое из зафиксированных в источниках вооруженное противоборство с могущественным вассалом Э-хоу, которого сам Ли-ван со всеми его 14 армиями так и не сумел одолеть (успеха добились лишь выступившие против Э-хоу вассалы вана). Неудачи Ли-вана попытался учесть его сын Сюань-ван, однако и он уже не мог добиться успеха. Сильное централизованное государство чжоуских ванов безвозвратно уходило в прошлое. А на смену ему шла феодальная децентрализованная политическая система соперничавших и воевавших друг с другом царств и княжеств, каким стал чжоуский Китай после вынужденного перемещения на восток внука Сюань-вана — Пин-вана.

Длительное правление Пин-вана (770–720 гг. до н. э.) было временем радикальной перестройки всей системы политических взаимоотношений в чжоуском Китае. Правда, теоретически ван оставался высшим сувереном, что было отражено, в частности, в знаменитом тезисе из песни «Шицзина» (№ 205): «Широко вокруг простирается небо вдали, но нету под небом ни пяди нецарской земли. На всем берегу, что кругом омывают моря, повсюду на этой земле только слуги царя» [74, с. 280]. Однако в реальности и особенно очевидно в сфере административно-политических взаимоотношений этот царь (в данном случае в русском переводе имеется в виду именно ван) после его перемещения на восток, в Лои, более уже не был верховным вершителем судеб Поднебесной, каковыми справедливо считались первые чжоуские правители. Он имел реальную власть лишь в рамках своего домена — сравнительно небольшого анклава вокруг Лои, и именно это означало, что те полвека, которые Пин-ван провел на троне, были десятилетиями завершения процесса феодализации в чжоуском Китае.

Словом, именно после Пин-вана в истории Китая наступил феодализм как система политической раздробленности, междоусобиц удельных властителей, господства вассально-сюзеренных и аристократических клановых связей, а также многих других характерных как раз для такого типа структур элементов и признаков. Речь идет о том, что так хорошо известно на примере западноевропейского средневековья и считается своего рода классическим эталоном феодализма. Нечто очень близкое к этому эталону наглядно предстает перед читателем со страниц первых глав данного тома, и именно об этом и пойдет речь далее. Однако все последующее изложение необходимо предварить некоторыми важными замечаниями.

Дело в том, что развитая феодально-удельная система в чжоуском Китае была кратковременной. Только достигнув расцвета к VII в. до н. э., она вступила примерно в VI в. до н. э. в полосу постепенного упадка. Дефеодализация чжоуского Китая заняла ряд веков, следы феодальной структуры давали о себе знать и в следующий за Чуньцю исторический период Чжаньго. Однако первые и весьма заметные признаки дефеодализации тем не менее хорошо видны именно в VI в. до н. э., во второй половине периода Чуньцю.

Практически это означает, что весь последующий анализ призван раскрыть перед читателем весьма сложную динамику перемен в структуре, которая, казалось бы, только-только установилась и вначале никак не выглядела уже готовой к радикальным переменам. Между тем на деле все было именно так. Установившиеся связи феодально-удельного типа, столь восхищающие любителя стройных эталонных форм своей безупречностью, оказались настолько недолговечными, что буквально через сто-полтораста лет после того, когда можно было бы говорить об их расцвете, они стали хоть и медленно, но достаточно заметно трансформироваться. Источники свидетельствуют о том, что феодальная структура в середине 1 тыс. до н. э. быстрыми темпами эволюционировала в сторону дефеодализации. Вот эту-то эволюцию нам и придется в последующем изложении постоянно иметь в виду.

 

Чжоуский ван в политической структуре

Чжоуский ван в складывавшейся с IX в. до н. э. политической структуре уже не был всесильным верховным повелителем, но фактически вынужден был довольствоваться статусом лишь «первого среди равных» (если иметь в виду его европейский эквивалент), причем на практике он чаще всего не соответствовал и этому скромному статусу. Из обильного материала источников с несомненностью явствует, что ван по-прежнему считался обладателем великого небесного мандата, а в силу этого и сыном Неба, т. е. высшим сакральным символом, связывающим всех воедино. И хотя степень признания этой высшей сакральности заметно варьировала в зависимости от того, о каком из царств или княжеств Восточного Чжоу идет речь[106]1 Южное Чу, в частности, относилось к чжоускому вану с наименьшим пиететом, что внешне проявилось в узурпации титула «ван»; позже этот же титул присвоили правители царств У и Юэ, что опять-таки свидетельствовало по меньшей мере о недостаточном уважении к чжоускому вану.
, в общем и целом для всех удельных правителей, включая и располагавшихся вне Чжунго Чу, У и Юэ, чжоуский ван формально оставался сюзереном. Разумеется, будучи сюзереном, он при этом опирался не на силу, как то было в не столь уж далеком прошлом, а на царственное свое величие, на традиции веками формировавшейся и институционализировавшейся политической культуры, в фундамент которой была заложена великая идея небесного мандата, а также на очевидную удовлетворенность подавляющего большинства чжухоу сложившимся в чжоуском Китае status quo.

В чем именно и как все это проявлялось? Прежде всего в том, что ван по-прежнему был основой, опираясь на которую время от времени изменялся сложный баланс политических сил в Поднебесной. Он был тем пределом, через который в рамках сложившейся в Чжоу политической культуры — или принятых всеми и само собой подразумевавшихся правил игры — нельзя было переступить. Чжоуский ван был гарантом той веками складывавшейся традиции, которая при всех ее очевидных недостатках более или менее устраивала практически всех, включая и самого вана, во всяком случае в сложившихся обстоятельствах.

Формально будучи верховным правителем, хотя и далеко не всевластным[107]2 Вспомним, как вана время от времени сгоняли с престола его честолюбивые родственники, и он вынужден был искать приют и поддержку у того или иного из своих вассалов.
, лишь сравнительно небольшого домена с центром в Лои, фактически он продолжал оставаться непреоборимой силой в Поднебесной. Он считался сыном Неба, и это решающее обстоятельство не только резко выделяло чжоуского вана среди всех других правителей, в том числе и узурпировавших его титул, но и гарантировало его сакральный статус и многочисленные привилегии.

Чжоуские ваны хорошо это понимали и делали все, что в их силах, дабы сохранить и по мере возможности приумножить свое величие. Опираясь на сакральную власть полубожественного сюзерена, они в начале периода Чуньцю пытались даже активно вмешиваться не только в политическую жизнь чжоуского Китая, но и во внутренние дела его в VII–VI вв. до н. э. уже не слишком многочисленных и в большинстве своем достаточно крупных и практически самостоятельных царств и княжеств. И это вмешательство (пусть не всегда, обычно без особой охоты, а подчас и с ощутимым противодействием) воспринималось всеми как нечто должное, как проявление той самой санкционированной Небом силы, вне которой нет необходимого для Поднебесной баланса. Отсутствие же баланса, политической стабильности было чревато тем, что чжоуское общество могло рухнуть или деградировать, т. е. уподобиться, по словам Конфуция, варварскому.

Однако эта ситуация была в более или менее полной мере характерна лишь для начала периода Чуньцю, после чего выяснилось, что чжоуский ван просто не в состоянии самостоятельно, собственными силами поддерживать желанный для всех баланс. Дела в Поднебесной шли все хуже и хуже, так что объективная опасность, о которой позже напоминал Конфуций, становилась вполне реальной. Дело вовсе не в том, что варварские племенные протогосударства, коих было в ту пору достаточно много не только вокруг Чжунго, но и внутри него, слишком досаждали чжоусцам. Этого, насколько можно судить по материалам источников, не было. Однако центральная власть в Поднебесной тем не менее практически всеми переставала ощущаться. Возникал хорошо известный политологам феномен вакуума власти. Вакуума, который кто-то обязательно вынужден был заполнить.

Разумеется, это не означает, что чжоускому вану следовало сразу же сдать все свои позиции и решительно отступить или хотя бы заметно потесниться. Все обстояло далеко не так просто. Даже не будучи в силах осуществлять реальную власть политического центра, ван продолжал оставаться своего рода опорой, фундаментом цивилизации в Поднебесной. А так как квинтэссенция древнекитайской цивилизации — в отличие, скажем, от индийской — заключалась прежде всего в выработке и сохранении социально-политических нормативов ритуальной этики, то не приходится удивляться тому, что едва ли не важнейшими из признанных функций и привилегий чжоуского вана в феодализированной структуре считались его право и обязанность всех поучать и наставлять, т. е. следить за соблюдением формального порядка и не допускать его нарушений.

Разумеется, практически это было невозможно, ибо принятые нормы, должный порядок и вообще элементарный этический стандарт нарушались на каждом шагу, в том числе и в домене. Однако в задачу вана и не входили функции жандарма. Его миссия сводилась к тому, чтобы с высоты своего величия все видеть и замечать, без стеснения выговаривать всем за их оплошности и поощрять тех, кто является образцом желаемой всеми нормы. Иными словами, к функциям вана по традиции продолжали относиться право и обязанность вырабатывать некий эталон должного — прежде всего социального — поведения и соответственно учить всю Поднебесную вести себя именно так, а не иначе.

Особенно интересны в этом смысле поучения, собранные в «Го юе». Все они обычно насыщены выспренной дидактикой, но наиболее показательны среди них как раз те, что так или иначе связаны с чжоуским ваном, будь то поучения от его имени или наставления от имени его советников, в том числе подчас и обращенные к самому вану (по принципу «врачу — исцелися сам»). И эта ритуально-церемониальная зацикленность текстов на дидактических поучениях, которая так или иначе проявляла себя не только в «Го юе», но почти во всех древнекитайских источниках, особенно в конфуцианских канонах, призвана была постоянно напоминать о том, что изначально было квинтэссенцией китайской цивилизации и на страже чего был обязан стоять чжоуский ван.

Разумеется, заботиться о сохранении и упрочении в обыденной практике выработанных веками ритуальных нормативов было делом не одного только вана. Однако ван был вершиной той сложной системы, которая призвана была блюсти священные нормативы, и именно в этом качестве он воспринимался как гарант древнекитайской цивилизации, как точка опоры всего китайского, столь очевидно отличного от нецивилизованного варварского. Именно эти функции вана и были основными, они же определяли тот круг обязанностей и привилегий верховного чжоуского правителя, которые ван по традиции пытался осуществлять по меньшей мере на протяжении первой половины периода Чуньцю.

На плечах вана, даже лишенного реальной политической власти и былого военного могущества, лежала прежде всего нелегкая задача заботиться об обустройстве Поднебесной. Именно этим, а не амбициозными или тем менее корыстными устремлениями объясняются его попытки вмешиваться в дела вассалов, включая могущественные царства, как например Цзинь. Вмешательства такого рода достаточно быстро показали свою неэффективность. Потеряв сына в Цзинь (не говоря уже о разгромленном войске), Пин-ван не сумел добиться чего-либо существенного. Не добился успеха и его преемник Хуань-ван, хотя посланный им в Цзинь правитель царства Го, исполнявший в те годы функции одного из двух главных министров вана, дважды одерживал там победы. Чжуан-ван, насколько можно судить по источникам, в дела Цзинь уже не вмешивался, а его сын Ли-ван[108]3 Ли-ван, о котором здесь идет речь, правил с 681 по 677 г. до н. э. [71, т. III, с. 110–112]. В первом томе перевода «Исторических записок» Сыма Цяня Р.В.Вяткин, как о том уже упоминалось, называет этого правителя Си-ваном [71, т. I, с. 204]. В любом случае его следует отличать от того Ли-вана, который управлял Чжоу намного раньше, в IX в. до н. э., и был свергнут с престола в 841 (или 842) г. до н. э., после чего власть на 14 лет оказалась в руках регентов ( гун-хэ ).
не только отказался от прямых интервенций, которые чжоуским ванам уже были явно не по силам, но и вынужденно согласился с тем результатом, который был достигнут в Цзинь в ходе затянувшейся на три четверти века междоусобицы. Победителю ван присвоил соответствующий титул, не постеснявшись принять за это ценные подарки из цзиньской казны.

Не привели к успеху и вначале робко предпринимавшиеся попытки вана собственными силами управляться со своими обидчиками, как это было с царством Чжэн. Не представляли собой силу не только его войско (куда делись прежние 14 армий?), но и собранные им коалиции. Первая же из них, с участием армий Го и Чэнь, потерпела сокрушительное поражение от Чжэн, что, видимо, раз и навсегда положило конец попыткам чжоуских ванов решать свои споры с вассалами, опираясь на военную силу. Сыну Неба оставалось одно: смириться со своей военно-политической немощью и сконцентрировать внимание на выполнении тех ритуально-церемониальных функций, которые не требовали демонстрации силы, но зато не только высоко ценились, но и практически всеми считались наиважнейшими, гарантирующими стабильность в Поднебесной. К их числу едва ли не в первую очередь относилось характерное для любой феодальной структуры право инвеституры, т. е. утверждения сюзереном вассала и его наследника во владении.

Из многочисленных записей источников явствует, что это свое право по отношению к вассалам, правителям царств и княжеств (во всяком случае, в пределах Чжунго) чжоуский ван ревниво оберегал и по мере надобности реализовывал, посылая своего официального представителя с соответствующим поручением. Об этом, в частности, многократно говорится в «Цзо-чжуань» применительно к Лу, обычно в виде комментария к соответствующей записи в хронике «Чуньцю», а в более пространной форме — в поучениях, коими столь насыщен «Го юй».

Когда в 650 г. до н. э. в Цзинь к власти пришел И У, ставший Хуэй-гуном, чжоуский Сян-ван послал сановника шао-гуна и чиновника-нэйши с поручением вручить новому правителю нефритовый жезл как символ его власти, легитимирующий эту власть. Согласно «Го юю», Хуэй-гун отнесся к церемониалу вручения инвеституры небрежно, неправильно держал жезл, опустив его ниже уровня глаз, а при поклоне не коснулся головой земли. А коли так — был сделан вывод, — то долго новому правителю у власти не удержаться, как не избежать беды и тем его сановникам, которые не проследили за ритуалом с должной тщательностью. После многословного разъяснения всех других недобродетельных акций Хуэй-гуна авторы текста вновь возвращаются к церемониалу вручения жезла и напоминают, что высказанное таким образом пренебрежение к вану будет небезразлично Небу, которое не преминет наслать на виновных беду [85, с. 11–13; 29, с. 3537, 314–315].

Сразу же вслед за этим отрывком, как бы для контраста, в этом тексте рассказывается, как в аналогичной ситуации проявил себя цзиньский Вэнь-гун, преемник Хуэй-гуна. Посланников вана встретили сановники на границе царства, ухаживали за ними, угощали их. Церемония была торжественной. После передачи устных распоряжений вана Вэнь-гун облачился в парадные одежды, принял жезл, держа его должным образом, и устроил пир для всех собравшихся, оказав при этом особые почести и щедро одарив подарками посланцев вана [85, с. 13–14; 29, с. 37–38]. И хотя здесь невооруженным глазом видна пристрастность составителей текстов, очевидно главное: перед нами описание торжественного ритуального церемониала инвеституры, совершавшегося от имени чжоуского вана.

Более того, если абстрагироваться от назойливой дидактики, можно сделать важный вывод: посланцы вана, вручая от его имени и по его поручению знаки инвеституры, ревниво следили за тем, как этот формальный акт обставлен. И это не праздное любопытство, даже не вопрос личной обиды. Это, как о том уже шла речь, важный элемент общепризнанной политической культуры, а также высоко ценимого в обществе, особенно в его верхах, ритуального церемониала. Его можно в точности, во всех деталях соблюсти, а можно и кое-чем пренебречь. И хотя дидактические поучения были как раз и написаны для того, чтобы научить читателя, что церемониалом пренебрегать нельзя, ибо за этим следуют беды и суровые наказания Неба, на самом деле весь пафос текста в том, что должное уважение сюзерену, увы, уже оказывалось не всегда.

На уровне взаимоотношений с вассалами священное право вана на инвеституру никто и никогда не узурпировал. Нет сведений о том, чтобы кто-либо когда-либо совершал этот церемониал вместо вана — скорее уж некоторые правители, особенно царств, расположенных вне Чжунго и не относившихся к категории Ле-го, вовсе без подобного торжественного акта обходились. Судя по источникам, с течением времени об инвеституре все чаще забывали, скорее всего не придавая ей должного значения. Правда, в текстах (если не иметь в виду многочисленные надписи на бронзе, преимущественно западночжоуского времени) не очень часто упоминалось об этом акте и прежде, когда роль вана в жизни общества была выше, а с его прерогативами считались больше. И в компендиуме чжоуского ритуального церемониала «Или» об этом речи нет. Но все же применительно к VII в. до н. э. тексты об инвеституре имеются, причем касаются они — кроме Лу — самого могущественного в Чуньцю царства Цзинь. А вот применительно к более позднему времени в текстах об этом уже обычно не говорится. Трудно удержаться от предположения, что это забвение было напрямую связано со все нараставшим процессом упадка не только власти, но и сакрально-ритуальной значимости чжоуского вана, несмотря на то, что формально он продолжал оставаться сыном Неба, чей сакральный статус по сравнению со всеми остальными продолжал считаться исключительным.

Сходной была и ситуация, связанная с назначением на высшие должности сановников уделов, превратившихся в царства и княжества восточночжоуского Китая. Уже из раннечжоуских надписей на бронзе можно заключить, что внутренние дела уделов не были закрытыми от взора центральной власти (вана и его аппарата администрации). Традиция эта сохранялась и позже, хотя размеры и тем более строгость контроля постепенно и безвозвратно уходили в прошлое. Материалы источников свидетельствуют о том, что формально сюзерен-ван издревле обладал правом утверждать назначавшихся на высшие должности важнейших сановников царств. Очевидно, что эти сановники были слугами своего правителя, а не чжоуского вана. Однако без санкции вана их высокий статус как бы не был полностью легитимным. Вот некоторые данные об этом.

Когда узурпатор Чэн, будущий У-гун, в очередной раз напав на столицу царства Цзинь и убив очередного его правителя, хотел подкупить одного из сановников убитого им правителя, он предложил ему сделку: вы прекращаете сопротивление, а я ходатайствую перед сыном Неба, чтобы он назначил вас шан-цином, причем в качестве такового вы будете главным министром, управителем Цзинь. Верный долгу сановник, однако, отказался от этого предложения и вскоре пал в бою [85, с. 89; 29, с. 123]. Здесь интересен сам факт. У-гун еще не У-гун, он пока еще мятежник Чэн, против которого сражаются не только жители Цзинь, но и войска чжоуского Хуань-вана. Но несмотря на это, он берется убедить вана утвердить сановника, от позиции которого, видимо, многое зависело в борьбе за трон, в звании шан-цина, если сопротивление будет сломлено, а Цзинь станет под власть Чэна.

Практически это значит, что право вана утверждать высшего сановника в его должности в рамках того или иного царства признавалось в могущественном царстве Цзинь. В том, что это было признанной нормой, убеждает еще один эпизод, описывающий события, связанные с другим могущественным царством той поры — царством Ци. Когда в 648 г. до н. э. в столицу вана с официальным визитом прибыл циский реформатор Гуань Чжун, находившийся в зените славы, чжоуский ван, многим обязанный Гуань Чжуну, хотел было встретить его по высшему разряду (в соответствии с ритуалом, принятым для шан-цинов). Но Гуань Чжун отклонил это предложение на том основании, что он не шан-цин, что в Ци есть два сановника в таком ранге, Го и Гао, и если кто-либо из них прибудет в столицу вана, то как же тогда встречать его, где будет необходимая в соответствии с рангом разница в церемониале?! Ван пытался настаивать, напоминая о заслугах Гуань Чжуна, но тот был непреклонен. Сошлись на том, что встреча и почести будут соответствовать должности младшего цина (ся-цина). Тем все и кончилось [114, 12-й год Си-гуна; 212, т. V, с. 159; 103, гл.32; 71, т. V, с. 50].

Ситуация не очень ясная. То ли Гуань Чжун, фактически управлявший в то время всеми делами Поднебесной, действительно был лишь ся-цином. То ли он вообще не имел ранга цина и лишь из уважения к вану согласился на церемониал, соответствовавший рангу ся-цина. Но безусловно ясно то, что в Ци были шан-цины Го и Гао, утвержденные в столь высокой должности сыном Неба (это подчеркнуто в речи Гуань Чжуна). Ясно и то, что утверждение имело характер инвеституры и должно было сопровождаться ритуальным церемониалом, причем скорее всего именно в том царстве, где сановник служил, а также при соблюдении всех необходимых процедур, включая, видимо, согласие, если не личное участие правителя соответствующего царства. В противном случае ничто не помешало бы вану в его столице тут же удостоить Гуань Чжуна ранга шан-цина и тем сразу же снять все проблемы.

Из приведенных эпизодов очевидно, что по меньшей мере в двух крупнейших и могущественнейших царствах Чжунго, Ци и Цзинь, существовала ритуально-церемониальная традиция, согласно которой сын Неба (скорее всего по представлению правителя царства) утверждал некоторых сановников в высшей должности гиан-цина. Существовала ли подобная практика в остальных царствах и княжествах, не вполне ясно. Данных на этот счет в столь излюбленной древними китайцами обобщающей форме (в древности было так-то) нет. Но есть еще один фрагмент текста, позволяющий предположить, что в данном случае мы имеем дело с общей нормой.

Фрагмент, о котором идет речь, касается формирования в царстве Jly трех армий в 562 г. до н. э. «Го юй» в своем сообщении приводит поучение, суть которого сводится к тому, что этого не следовало бы делать, ибо на три армии имеют право лишь правители крупных царств. В тех же владениях, правители которых носят титул хоу[109]4 По классификации в данном фрагменте это средние по размеру царства типа Лу, хотя на самом деле все было не так, ибо титул хоу имели и правители крупнейших царств Цзинь и Ци.
, трех армий быть не должно, хотя трое сановников-цинов могут быть. К этой фразе в тексте дан комментарий Вэй Чжао (III в. н. э.), в котором говорится, что из троих сановников-гимнов в таких царствах двоих назначает сын Неба, а третьего — сам правитель [85, с. 64; 29, с. 351].

Неясно, чем руководствовался Вэй Чжао, давая столь четкий комментарий. Но вообще комментаторам в такого рода ситуациях принято доверять (речь ведь не о трактовке фразы или ее смысла, где все часто субъективно и порой дает основания для сомнений, но о краткой справке фактического порядка, поясняющей норму, сведения о которой комментатору просто могли быть известны из сохранявшейся в его время традиции либо не дошедших до нас сочинений). В данном случае справка Вэй Чжао заслуживает доверит еще и потому, что вписывается в те данные, о которых только что шла речь. Сообщаемые им сведения подтверждают предположение, что норма была всеобщей, т. е. сын Неба имел важную прерогативу утверждать во всех созданных чжоусцами уделах, к VII в. до н. э. превратившихся в фактически самостоятельные царства и княжества, какое-то число самых высших сановников — видимо, не более двух, хотя причина такого рода ограничения не ясна.

Совершенно очевидно, что эта важная прерогатива в новых условиях феодальной раздробленности постепенно уходила в прошлое. Это явствует, во-первых, из того, что в материалах источников о событиях после середины VII в. до н. э. сведений о праве вана вмешиваться таким образом во внутренние дела его вассалов уже нет. А во-вторых, из того еще более очевидного факта, что начиная с 745 г. до н. э., когда в царстве Цзинь без ведома и санкции вана был создан субудел (удел в уделе, ставшем царством), практика формирования такого рода субуделов, владельцами которых, как правило, становились именно сановники-г/ш*ы, превратилась в обычную норму. Возник хорошо известный классическим феодальным структурам принцип «вассал моего вассала — не мой вассал».

Это ограничение в прерогативах было осмыслено ваном далеко не сразу. На протяжении едва ли не всей второй половины VIII в. до н. э. Пин-ван и Хуань-ван, как о том уже шла речь, активно вмешивались во внутренние дела раздиравшегося усобицами царства Цзинь с целью наведения там порядка. И лишь когда в 679 г. до н. э. мятежный Чэн добился своего, чжоуский ван более не вмешивался в дела Цзинь и признал его правителем царства, о чем сказано в гл. 14 труда Сыма Цяня [71, т. III, с. 108–110]. Как видим, с прошлыми прерогативами вана на рубеже VIII–VII вв. до н. э. еще считались, особенно в сомнительных случаях. Однако позже ситуация в этом плане резко изменилась. Собственно, она начала меняться именно во второй половине VIII и начале VII в. до н. э. Стоит напомнить в этой связи, что вслед за Цзинь, в 743 г. до н. э., чжэнский Чжуан-гун по настоятельной просьбе матери выделил без санкции вана субудел своему брату Дуаню. И хотя возникший после этого конфликт был улажен Чжуан-гуном быстро и без всякого внешнего вмешательства, факт остается фактом: для создания субуделов в царствах и княжествах их правители больше не нуждались в санкции вана. Следовательно, они сами создавали в своих владениях систему наследственных вассальных уделов во главе с цинами.

Возможно, именно этот процесс постепенной утраты чжоускими ванами их важной прерогативы и нашел отражение в формуле Вэй Чжао, суть которой сводится к тому, что некоторые цины утверждаются ванами, тогда как другие — правителями царств. Впрочем, это был не единственный такого рода процесс, знаменовавший упадок власти вана.

Обращает на себя внимание нарастающая степень неуважительных интонаций в текстах, повествующих о событиях в доме вана в VI в. до н. э. Когда в 533 г. до н. э. на уровне комендантов пограничных поселков возник спор о земле между доменом и царством Цзинь и сам ван со ссылкой на глубокую древность начал доказывать права на эту территорию, цзиньский Шу Сян, о чем уже было сказано, извинился за инцидент и отдал землю почти царственным жестом. Зато через несколько лет, когда ван попытался было пожаловаться на то, что цзиньский посланец прибыл на похороны его жены без подношений, тот же Шу Сян по этому поводу сердито заметил, что нечего вымогать подарки, которые в ситуации траура не полагается делать[110]5 Стоит напомнить, что это заявление Шу Сяна по меньшей мере сомнительно. Как о том шла речь в третьей главе, по случаю смерти правителя Цзинь чжэнский Цзы Чань рассуждал на тему о том, какие подношения следует делать в таких случаях.
. Явным неуважением к чжоускому вану было также и то, что его представитель не оказался в числе участников совещания чжухоу в Сун в 546 г. до н. э., когда была сделана попытка договориться о всеобщем мире.

Сам ван, как фигура сакральная, на подобных совещаниях, конечно, не присутствовал. Вместо него обычно присутствовали его представители, которые, к слову, часто занимали едва ли не ведущие позиции — хотя это и не означает, что они могли проводить свою политику. В последний раз созвал такого рода совещание (когда царство Цзинь уже утрачивало роль лидера Чжунго) именно представитель вана Лю-гун в 506 г. до н. э. Правда, это отнюдь не означало, что функции лидера перешли к домену. Совсем напротив, домен в это время был в жалком положении, а роль Лю-гуна как инициатора совещания чжухоу как раз с этим и была связана: ван нуждался в помощи чжухоу, ибо претендент на престол, нашедший убежище в Чу, вновь угрожал домену. И собравшиеся чжухоу в очередной раз помогли вану, не более того.

Несколько слов об администрации домена и его внутренней организации. Судя по скупым на этот счет данным источников, то и другое в принципе совпадали с тем, что было в других царствах, и уже по этой причине специального анализа не заслуживают. Однако существовали и некоторые специфические особенности, о которых необходимо сказать. Что касается внутренней организации домена, то в нем были свои субуделы типа вотчин-феодов, которыми наследственно владели вассалы вана. Однако статус этих вассалов был иным, чем у аристократов в рамках других царств. Разница была в том, что вассалы вана по статусу были приравнены к чжухоу, т. е. к правителям царств, и соответственно имели те же титулы. Собственно они и были чжухоу, ибо многие из них, видимо, получили свой удел (разумеется, не сами, а их отдаленные предки) еще в начале Чжоу, когда эти уделы достаточно щедро раздавались. Уделы в то далекое время были разными, причем те, что располагались поблизости от столиц, могли быть более обустроенными, населенными и потому выглядеть тогда предпочтительнее по сравнению с окраинными уделами в необжитых и крайне слабо населенных районах.

Со временем ситуация кардинально изменилась. Те из окраинных уделов, что выжили в ожесточенной междоусобной борьбе, стали сильными царствами или независимыми княжествами, тогда как те, чьи сравнительно небольшие территории, зажатые соседними уделами, располагались поблизости от столиц (особенно второй из них, которая и стала после перемещения доменом Пин-вана), оказались в менее выгодном положении. Формально их статус не изменился, и они продолжали быть такими же вассалами вана, как и чжухоу вне домена. Однако по существу они опустились на более низкую ступень иерархической лестницы, сравнявшись с той знатью, которая владела субуделами-вотчинами в царствах и княжествах. Только сохранили за собой титулы — достаточно высокие, порой исключительные, например, чжоу-гун или шao-гун, напоминавшие им и всем остальным в Поднебесной о прошлом величии.

Именно эти титулованные вассалы, к числу которых с каждым новым поколением прибавлялись и ближайшие родичи очередного вана, в том числе и некоторые из тех его сыновей, кто не был наследником, обычно получали и важнейшие административные должности в домене. В начале периода Чуньцю две должности главных министров домена, как о том уже шла речь, занимали двое из числа чжухоу, чьи владения были по соседству с доменом, т. е. Го и Чжэн. Так повелось еще до Чуньцю, со времен Ю-вана и Пин-вана. Спустя ряд десятилетий, однако, ситуация изменилась. Царство Го было аннексировано цзиньским Сянь-гуном, а правители Чжэн, окончательно рассорившись с ванами, перестали тесно контактировать с доменом и соответственно занимать там высшую должность главного министра. Последний раз оба главных министра активно действовали во время мятежа 675 г. до н. э., когда они помогли Хуэй-вану одолеть свергнувшего его с трона его брата Цзы Туя. Больше о политической активности правителей Го и Чжэн в домене тексты не упоминают. Следует полагать, что их должности перешли к вассалам вана в домене (из числа титулованных персон).

Роль таких министров нового поколения была уже значительно менее заметной. Внешних войн они не вели, да и не могли вести, ибо у них не было для этого сил, так как они в отличие от правителей Го и Чжэн не имели собственных владений вне домена. Кроме того, с 667 г. до н. э. Поднебесной управлял и строго следил за порядком в ней назначенный Хуэй-ваном циский гегемон-ба Хуань-гун, так что надобности в войнах со стороны домена более не было. Главные министры, да и все другие, коль скоро они назначались и существовали в домене, занимались только внутренними делами, текущим управлением. Впрочем, иногда, особенно во второй половине Чуньцю, когда повсюду в царствах роль владетельной знати (сановников-цинов) стала возрастать в ущерб власти чжухоу, одним из которых по его политическим потенциям был и ван, некоторые министры оказывались достаточно могущественными для того, чтобы плести интриги. Стоит напомнить в этой связи об интригах дяди Лин-вана, главного министра домена Чэнь Шэна в середине VI в. до н. э.

Как о том шла речь, Чэнь Шэн вел какую-то сложную игру с жунами, и именно поэтому один из цзиньских сановников был послан со специальной миссией к вану. Ван, однако, отверг донос на своего министра, но вслед за тем вспыхнул скандал уже в самом домене, где против Чэнь Шэна выступили сановники и министры из числа титулованной знати. Под их нажимом обличенный в злоупотреблениях Чэнь Шэн был снят с должности. При разбирательствах по этому поводу присутствовали послы из Цзинь, так что окончательное решение о замене своего главного министра ван принял, видимо, под некоторым давлением.

Вполне очевидно, что вана тяготила тень Цзинь, все время лежавшая на домене. Далеко не случайно он — вскоре после казуса с его министром — почти открыто поддержал беглого цзиньского мятежника Луань Ина. Но этот жест был не более чем кукиш в кармане. Материалы источников демонстрируют постепенный упадок роли и функций вана, его прежде столь высокочтимых прерогатив на протяжении двух с половиной веков периода Чуньцю, особенно второй его половины. В политическом плане ван со временем становился все более и более жалкой фигурой, а на смену ему управлять делами Поднебесной пришли гегемоны-ба, чему в немалой степени способствовали сами чжоуские ваны, бывшие не только слабыми правителями, но и бесцветными личностями.

 

Гегемоны-ба в древнем Китае

Ослабление чжоуских ванов и усиление раздробленности в Поднебесной создавали, как уже упоминалось, ситуацию вакуума власти. Вообще-то это почти нормальная ситуация для классических феодальных структур. Однако такого рода норма чаще всего бывает более кажущейся, нежели реальной. Все дело в том, что полного вакуума никогда не бывает. Кроме того, любой вакуум требует своего заполнения, так что всегда, причем обычно достаточно быстро, находятся желающие его заполнить, пусть хотя бы ненадолго. Так было и в чжоуском Китае периода Чуньцю, где после первых нескольких десятилетий проявленного ванами политического бессилия вынужденной альтернативой ему стало всевластие гегемонов-ба.

Историческая традиция, вложенная Сыма Цянем в уста знаменитого реформатора IV в. до н. э. Шан Яна [103, гл. 68, с. 765], фиксирует в древнекитайской политической практике три сменяющих друг друга типа власти: ди-дао, или путь древних мудрецов; ван-дао, или путь легитимных правителей, и ба-дао, т. е. путь узурпаторов, правление сильных, быть может и умных, но нелегитимных гегемонов-ба[111]6 В переводе Р.В.Вяткина это четкое противопоставление ( ди-дао, ван-дао и ба-дао ) смазано, а смысл речи Шан Яна разъясняется в комментарии [71, т. VII, с. 86 и 331]. Подробно о ван-дао рассказано в монографии Л.Вандермерша [242].
. И хотя в исторических сочинениях древности последним чаще всего воздается должное, некий оттенок если не осуждения, то во всяком случае принижения и неуважения всегда тянется за гегемонами-ба достаточно тяжелым шлейфом. Они нелегитимны; их господство основано на грубой силе, а именно грубую силу в Китае традиционно не уважают — ив этом все дело.

Между тем традиция явно несправедлива к ба. Можно вслед за Конфуцием (имеется в виду его известная оценка Гуань Чжуна, который как бы олицетворял собой принцип ба) сказать, что, не будь в период Чуньцю гегемонов-ба, особенно двух первых и наиболее выдающихся из них, циского Хуань-гуна и цзиньского Вэнь-гуна, неизвестно, что сталось бы с Китаем. И если ваны в восточночжоуское время были как бы твердым стержнем, сохранившим сложный баланс политических сил, то гегемоны-ба были той жесткой силовой конструкцией, которая держала этот стержень, не давая ему завалиться от любого, даже не очень сильного удара, каких выпадало на долю вана в те годы великое множество.

В хроникальных материалах «Цзо-чжуань» описание деяний гегемонов занимает видное, едва ли не ключевое место. Из них, в частности, хорошо видно, что именно гегемоны практически управляли делами Чжунго, обеспечивая хотя бы относительный порядок в Поднебесной. Они созывали совещания чжухоу, на которых вырабатывались более или менее приемлемые для всех решения, создавали коалиции и вели войска для наказания ослушников, оказывали поддержку изгнанным легитимным правителям, включая подчас и самих чжоуских ванов. Гегемоны гарантировали внутреннюю устойчивость политической системы, хотя они, разумеется, не могли приостановить феодальные усобицы как между царствами, так и внутри них. Наконец, они защищали стандарты китайской цивилизации от размывания со стороны многочисленных варваров, обитавших и активно функционировавших не только на окраинах, но и в центре Чжунго.

Словом, в обязанности гегемонов входило многое. По сути именно они выполняли функции правителей-ванов и управляли всем в Поднебесной, тогда как легитимные ваны — помимо своей легитимности — обладали лишь сакральной святостью, ибо по-прежнему считались сыновьями Неба. Однако именно эти два их достоинства — легитимность и сакральное величие — оказались непреоборимыми для обладавших реальной силой и властью гегемонов-ба. Эта весьма своеобразная и не столь уж часто встречающаяся политическая ситуация долгие годы была непреложной нормой для древнего Китая. И она заслуживает того, чтобы обратить на нее специальное внимание.

В самом деле, история свидетельствует, что обычно именно грубая сила — а не какие-то иные факторы — играла основную роль при решении вопроса о том, кому должна принадлежать власть в государстве светского типа (речь не идет о теократии). Можно поставить вопрос о сравнении чжоуского вана периода Восточного Чжоу с арабским халифом времен упадка Халифата. Сакральный статус халифа как заместителя пророка на Земле сопоставим со статусом чжоуского вана. Правда, сопоставление такого рода может показаться не вполне справедливым в том смысле, что практически все древние и средневековые правители на Востоке, начиная с лугалей Шумера, имели сакральный статус, и если принимать во внимание именно это, то окажется, что все традиционные восточные государства в этом плане одинаковы, а коль скоро так, то не приходится говорить об исключительности политической ситуации в чжоуском Китае.

Между тем ситуацию, которая имеется в виду, все же следует считать по меньшей мере необычной. Сакральный статус правителя был нормой на Востоке, но это, как правило, не мешало свергнуть этого правителя (речь не о личности, такое случалось и с чжоускими ванами, но о правящей династии) и занять его место любому из тех, на чьей стороне была сила. В конце концов и халифы династии Омейядов были свергнуты в середине VIII в. н. э., т. е. в период расцвета Халифата, и заменены халифами новой династии Аббасидов. Да и династия чжоуских ванов имела свой конец в III в. до н. э. Поэтому дело опять-таки не в том, что династию нельзя было свергнуть в принципе, но лишь в том, что ее по какой-то причине не могли свергнуть в данный исторический период — и именно в этом плане восточночжоуские ваны сопоставимы с халифами времен упадка Халифата.

Разумеется, у халифов были свои причины, почему на их сакральный статус после VIII в. никто не покушался. Но какими были причины прочности высшей власти вана в чжоуском Китае? На первый взгляд они очевидны: общепризнанная теория небесного мандата гарантировала нерушимость позиций сына Неба. Но ведь хорошо известно, что небесный мандат не был бесконечным во времени. Как раз напротив, весь смысл теории сводился к тому, что мандатом должен владеть достойный и что Небо внимательно следит за этим. А это значит, что коль скоро этический стандарт поведения вана не на должном уровне, то возникает опасность утраты власти. Чжоуские ваны это очень хорошо понимали и всегда имели в виду. Больше того, все их поведение было ориентировано на то, чтобы соответствовать принятой норме и тем самым быть этически на высоте. Отсюда и поучения от имени ванов и в их адрес, отсюда и тщательная забота о ритуале и церемониале — нельзя упустить даже мелочи, ибо любая мелочь может повлиять на снижение почти заоблачного стандарта.

Несмотря на эти старания, ситуация в домене была далекой от идеала. Скорее всего, она в принципе мало отличалась от той, что была нормой для остальных царств и княжеств чжоуского Китая: борьба за власть, за престол вынуждала феодальную знать пренебрегать заповедями элементарной этики, пускать в ход тонко продуманную интригу, идти на обман, уничтожать соперников, включая и близких родственников, и т. д. и т. п. Те сравнительно немногочисленные данные о делах в домене, о которых сообщают источники, позволяют считать, что и дом вана в смысле этического стандарта отнюдь не был на должном уровне, да и сами ваны не являлись образцом достойного правителя. Достаточно напомнить о склоках в доме вана, о борьбе родичей правителя за власть, о неоднократных свержениях того или иного вана с его трона, об интригах приближенных вана в междоусобной борьбе. Словом, этический стандарт поддерживался более на словах, в форме поучений, нежели в реальной жизни, причем все это видели и понимали. Так почему же в этой ситуации гегемоны-ба не могли, вполне резонно сославшись на условия небесного мандата, взять не только реальную, но и формальную власть в свои руки и основать новую, собственную династию?

Этот вопрос тем более вполне оправдан, что оба первых и самых выдающихся гегемона — циский Хуань-гун и цзиньский Вэнь-гун — явно мечтали о троне вана. Хуань-гун, если верить Сыма Цяню, жаловался Гуань Чжуну на несправедливость: «Я приезжал на съезды князей трижды на военной колеснице и шесть раз на обычной колеснице; девять раз я объединял владетельных князей, упорядочив Поднебесную. Чем же отличаются в этом [от меня] жившие в прошлом [основатели] трех династий, получившие мандат [Неба] на власть?» [103, гл. 32; 71, т. V, с. 49]. Гуань Чжун, однако, не внимал этим жалобам, за что ему, видимо, так хотел воздать должное чжоуский ван. Но почему Гуань Чжун был против того, чтобы сделать своего патрона, которому он был безусловно предан, правителем Поднебесной? Почему Гуань Чжун был против того, чтобы Хуань-гун принес жертвы Небу, что тот хотел как-то сделать и что было бы всеми расценено как покушение на прерогативы вана? Ведь формальные отговорки, при всей их резонности (у Хуань-гуна нет тех подношений, которые со всех сторон присылались вану именно для того, чтобы он мог от имени всех принести священную жертву Небу), явно несерьезны: пожелай Хуань-гун стать чжоуским ваном, и подношения присылали бы ему.

Видимо, Гуань Чжун не считал, что гегемон имеет право и может в сложившихся в восточночжоуском Китае обстоятельствах заместить легитимного правителя. Но почему все-таки? Ведь Хуань-гун действительно много сделал для Китая и к концу жизни был полным и авторитетным хозяином положения в стране, по меньшей мере в пределах Чжунго. «Го юй» в заключительной части шестой главы упоминает о том, что все чжухоу не только повиновались ему, но даже восхищались им, считали его милостивым и великодушным, потому что Хуань-гун щедро одаривал всех, строго следил за порядками на заставах, обносил стенами города и в конечном счете обеспечил мир в повинующейся ему стране [85, с. 86–87; 29, с. 121–122]. Иными словами, Хуань-гун вел себя как полновластный правитель и к нему все относились именно как к таковому.

На первый взгляд позиция Гуань Чжуна, от которого зависело дать зеленый свет устремлениям его патрона, просто необъяснима. И насколько мне известно, в синологической литературе ее всерьез пока что не пытались объяснить. Между тем она заслуживает обсуждения. Я бы поставил вопрос таким образом: что мешало Гуань Чжуну, едва ли не главному автору всех достижений циского Хуань-гуна и безусловно умнейшему из политиков его времени (Конфуций как-то заметил, что именно благодаря Гуань Чжуну Хуань-гун сумел объединить чжухоу без военной силы и что именно поэтому Гуань Чжуна следует считать человеком гуманным [94, XIV, 17; 212, т. I, с. 146; 243, с. 184–185]), ответить согласием на стремление циского правителя стать чжоуским ваном?

Можно было бы всерьез считать, что Гуань Чжун не хотел нарушать сложившийся ритуальный церемониал, как он о том говорил, если верить Сыма Цяню (нет необходимых подношений, и потому нельзя вместо вана или помимо него приносить жертвы Небу). Но Гуань Чжун, по словам Конфуция, относившегося к нему явно без особых пристрастий, не принадлежал к числу тех, кто чересчур высоко ценил и соблюдал ритуал [94, II, 22; 212, т. I, с. 26–27; 243, с. 99100], хотя поведение его в столице вана, включая упорный отказ не соглашаться на церемониал, которому он по его рангу не соответствовал, заставляет сомневаться в этом. И все же, скорее всего, Конфуций был прав в своих оценках хотя бы в том смысле, что необходимость блюсти ритуальный церемониал сама по себе не остановила бы Гуань Чжуна от выполнения намеченных им политических целей. Поэтому очень похоже на то, что сделать своего царственного патрона Хуань-гуна сыном Неба почему-то не входило в политические планы Гуань Чжуна. Но почему, почему же все-таки?

Единственный ответ, который может быть воспринят в качестве объясняющего столь неясную ситуацию, сводится к тому, что мудрый Гуань Чжун не верил в успех политического переворота и боялся связанных с ним осложнений, грозивших погубить все то, что с таким трудом было им создано за несколько десятилетий тяжелого труда. Не исключено, что к концу жизни, когда желания Хуань-гуна были четко сформулированы (он уже девять раз собирал совещания чжухоу), соотношение сил и симпатий — вопреки тому, что утверждает «Го юй» по этому поводу, — было не столь уж очевидно в пользу гегемона из Ци. Не исключено, что его боялись намного больше, нежели любили и уважали. Не исключено, что чжухоу не желали вместо слабого чжоуского вана иметь дело с сильным циским ваном и умели достаточно ясно, хотя и не впрямую, это показать. Не исключено, наконец, что не последнюю роль в создании общего настроения сыграл и чжоуский ван, посланец которого в 651 г. до н. э. отсоветовал опаздывавшему цзиньскому Сянь-гуну ехать на съезд чжухоу в Куйцю именно под тем предлогом, что-де Хуань-гун «стал очень высокомерным» [103, гл. 32; 71, т. V, с. 49].

Цзиньский Вэнь-гун тоже был абсолютным властителем в Чжунго, но все же такого могущества, какого за сорок лет достигли Хуань-гун с Гуань Чжуном, он не имел. Он стал гегемоном слишком поздно. И хотя он помог чжоускому Сян-вану возвратить утраченный трон, за что и был в 636 г. до н. э. официально удостоен звания гегемона, Сян-ван отнюдь не склонен был делиться с ним своими прерогативами. Вспомним, как Вэнь-гун просил о праве исполнить ритуал его грядущих похорон по стандарту, принятому для ванов, и как чжоуский ван отказал ему в этом под резонным предлогом, что двух сыновей Неба в Поднебесной быть не может. При этом, однако, Сян-ван не преминул заметить, что если Вэнь-гун сумеет добиться исключительных заслуг {да дэ, как утверждает «Го юй» [85, с. 18]) и установить новую династию в Поднебесной, то тогда он и будет иметь все, что положено, а Сян-ван готов будет смиренно удалиться в дальние края [29, с. 43].

Этот исключительно интересный по своему содержанию диалог свидетельствует о том, что чжоуский ван даже как-то подзадоривал своего могущественного вассала «засиять блестящими добродетелями» и тем самым обрести желаемое величие. Конечно, можно исполнить свои пожелания, так сказать, явочным порядком, но как это будет выглядеть в глазах людей и что даст? Диалог закончился тем, что Вэнь-гун смиренно отступил и отказался от своей просьбы. А так как времени для того, чтобы обрести да дэ, у него явно не было, то и проблема больше не вставала.

Формально, как мы видим, на пути честолюбивых помыслов могущественных гегемонов неколебимой стеной стояла идеологема мандата Неба, изменить которую с помощью силы и реального политического могущества по нормам политической культуры чжоуского Китая было невозможно. Нарушить же, сломать эти нормы было равносильно тому, чтобы признать отсутствие у тебя дэ, без которого претендовать на небесный мандат все по тем же нормам было делом бессмысленным. Создавался своего рода заколдованный круг, прорвать который было практически невозможно. Для этого требовались экстремальные обстоятельства, которые в описываемую эпоху в чжоуском Китае еще не наступили. Неудивительно поэтому, что слабые ваны оставались сыновьями Неба, а их могущественные вассалы, гегемоны-ба, должны были смиренно им служить, втайне рассчитывая набрать необходимое количество дэ и тем вызвать должную реакцию Неба, которое, однако, не спешило со своими выводами и решениями.

Китайская историографическая традиция с ее склонностью — как то было свойственно всей древнекитайской ментальности — к пентамании в рамках привычной магии чисел обычно постулирует существование пятерых гегемонов-ба, причем состав этой пятерки заметно варьирует в разных текстах. Не вдаваясь в детали и тем более в споры, заметим, что реальных и всеми признанных гегемонов было только два. Конечно, в критические моменты свое слово пытались сказать и другие, чье политическое могущество временами возрастало, особенно когда Поднебесная оказывалась в состоянии политического вакуума.

Можно напомнить о претензиях сунского Сян-гуна, который после смерти циского Хуань-гуна пытался восстановить порядок в царстве Ци и заодно во всей Поднебесной. Аналогичную роль примерно в это же время пытался сыграть и влиятельный циньский Му-гун, благодаря усилиям которого цзиньский Вэнь-гун занял отцовский трон и в конечном счете стал гегемоном. Свои претензии на формальное верховенство в Поднебесной не раз выдвигали чуские правители, упорно интересовавшиеся ванскими треножниками как символами власти в Поднебесной. Наконец, в 482 г. до н. э. уский Фу Ча добился от чжухоу признания своего верховенства и санкции на это чжоуского вана, а спустя полтора-два десятилетия после этого примерно того же добился и юэский Гоу Цзянь, разгромивший царство У.

Стоит, впрочем, заметить, что ни один из перечисленных выше правителей формально не получал от вана статуса гегемона, во всяком случае наиболее достоверные и аутентичные из наших источников об этом не упоминают. Да и в реальности ни одного из них считать гегемоном нельзя, ибо все они только претендовали на верховенство при удачном для них раскладе политических сил, но ни один из них не внес сколько-нибудь заметного вклада в укрепление могущества Поднебесной или хотя бы в стабилизацию политической обстановки в чжоуском Китае. Словом, несмотря на настойчивые упоминания многих серьезных источников, включая такие каноны, как «Мэн-цзы» [101, с. 497], именно о пятерых гегемонах-ба, на деле их было только двое. Впрочем, сказать так было бы не совсем точно.

Выдающихся правителей, имевших от чжоуского вана личный формальный статус гегемона, было только двое. Однако помимо этого фактический статус царства-гегемона после смерти Вэнь-гуна надолго, свыше чем на столетие, был закреплен за самым сильным из царств Чжунго, за Цзинь. Правители Цзинь один за другим руководили делами Чжунго, созывали совещания чжухоу, наводили, если требуется, должный порядок, создавали и вели в бой коалиции войск, карали ослушников, восстанавливали лишенных власти правителей, включая и вана, на их тронах, обеспечивали соблюдение должного уважения к сыну Неба и т. д. и т. п. Правда, сами по себе цзиньские правители, будь то Лин-гун, Чэн-гун, Цзин-гун или Ли-гун, не были заметными фигурами и от их имени чаще управляли их весьма способные министры, такие, как Чжао Дунь и его преемники. Но дело от этого не страдало, и все, начиная от чжоуских ванов, положением дел в Поднебесной в общем и целом были удовлетворены.

Поэтому и сам столь, казалось бы, ясный в китайской историографии статус гегемона-ба на деле оказывается более сложным, чем принято думать. Он имел двойственный характер или, во всяком случае, менял свое содержание в зависимости от обстоятельств. На передний план выходили влиятельные гегемоны из числа властных и сильных правителей, и они олицетворяли собой всю систему гегемонов, нелегитимных правителей Поднебесной. Однако за ними, и в частности за цзиньским Вэнь-гуном, находилось поднятое к вершинам могущества именно им царство Цзинь, которое на протяжении более чем столетия обладало статусом царства-гегемона. И только с ослаблением этого царства начали вновь появляться серьезные, хотя и в общем-то неудачливые претенденты из У и Юэ на обладание личностным статусом правителя-гегемона.

В силу того, что царство Цзинь на протяжении едва ли не полутора веков было царством-гегемоном, администрации в нем уделялось особое внимание. Это была не столько администрация царства, сколько аппарат власти всей Поднебесной. На практике такое положение означало, что должность главного министра в Цзинь должны были занимать и в реальности занимали не столько представители самых влиятельных кланов, наследственно претендующих на такого рода должность, сколько наиболее способные из числа высших сановников. Вот почему после Чжао Дуня во главе администрации Цзинь стояли то Сюнь Линь-фу, то Фань Сянь-цзы, то Шу Сян или представители иных кланов. Разумеется, это не значит, что все такого рода перемены происходили мирно и без конфликтов, достаточно напомнить о судьбах уделов-кланов Ци, Луань, Чжао после Чжао Дуня и ряда других. Но при всем том во главе Цзинь находились, как правило, люди способные, причем попеременно из разных кланов, что свидетельствует, на мой взгляд, не столько о справедливой ротации власти, сколько о потребностях Поднебесной в достаточно разумной и стабильной администрации.

Оценивая феномен нелегитимной власти гегемонов (циского Хуань-гуна и правителей царства Цзинь) в чжоуском Китае периода Чуньцю, следовало бы еще раз подчеркнуть, что он появился на свет не случайно, а был вызван к жизни драматическими обстоятельствами, связанными с ослаблением реальной власти чжоуских ванов и с ростом феодальных усобиц среди их вассалов и субвассалов. Иными словами, раздробленному и постоянно раздиравшемуся на части конгломерату чжоуских царств и княжестз трудно было бы выжить во враждебном окружении варварской периферии, если бы не силовой прикрывавший их зонт первых двух правителей-гегемонов и затем царства Цзинь, которые в совокупности сыграли решающую роль гаранта целостности Чжунго в тяжелые для чжоуского Китая века.

Исторический вызов, как на том настаивает А.Тойнби [72, с. 106–141], всегда требует адекватного ответа. И если общество в состоянии его дать, оно выживает, если нет — гибнет. Чжоуский Китай периода Чуньцю выжил благодаря феномену гегемонов. И прав Конфуций, утверждавший, что если бы не Гуань Чжун, китайцы стали бы уподобляться варварам. Быть может, это и преувеличение, но акцент сделан совершенно верный. Гегемоны и их помощники, включая Гуань Чжуна, позволили чжоуской цивилизации не только выжить, но и расцвести, заложить надежный фундамент великого будущего.

 

Статус

чжухоу

Для любой развитой феодальной системы важное значение имеют вассально-сюзеренные связи, ибо именно с их помощью крепится вся эта достаточно рыхлая и легко рушащаяся в экстремальной ситуации структура. В чжоуском Китае периода Чуньцю система связей была весьма своеобразной, в чем-то сходной со средневековой японской времен сёгуната. Своеобразие сводилось к тому, что высшей властью и формальным верховенством в стране обладали два официальных лица, чжоуский ван и гегемон-ба. Первый из них был безусловным и легитимным сувереном и потому выступал в качестве сюзерена по отношению ко всем остальным, включая и гегемонов. Однако при этом гегемон-бя, оставаясь верным вассалом вана, был в то же время неоспоримым и весьма властным сюзереном по отношению ко всем прочим правителям-чжухоу.

Любой из чжухоу, во всяком случае в пределах Чжунго, это хорошо сознавал, доказательством чего может служить как беспрекословное повиновение приказам и вана, и гегемона (причем гегемона чаще, ибо именно он руководил делами Поднебесной), так и выплата всеми чжухоу полагавшихся от них взносов на общие затраты, связанные с делами Поднебесной, в казну реально управлявшего этими делами, т. е. гегемона. Можно было поторговаться, как это делал чжэнский Цзы Чань, относительно суммы взноса, но сам факт выплаты был вне споров: именно гегемону-ба платили свои взносы — если угодно, дань — все остальные чжухоу, признававшие свою зависимость от него. На этот счет ни у кого не было ни сомнений, ни колебаний. Что же касается вана, то ему, насколько это можно понять из источников, ни налогов, ни дани или иных материально ощутимых взносов никто не обязан был приносить.

Другое дело — сакральные права и привилегии, будь то инвеститура или подношения для торжественных ритуалов, имевших всеобщее значение, в первую очередь для жертвоприношений в честь Неба. Это было делом святым, и в свое время даже чуский ван в ответ на упреки Гуань Чжуна обещал исправиться и прислать все, что требует от него чжоуский ван, — при всем том, что он сам именовал себя не иначе как ваном. Аналогичным образом обстояло дело с подарками и приношениями в связи с церемониальными визитами по случаю брака или похорон. Однако здесь нормы уже явно не соблюдались столь свято, как в первом случае. Быть может, именно поэтому Цзин-ван столь ревниво следил за тем, кто и сколько привез ему вместе с соболезнованиями по случаю смерти его жены, в связи с чем цзиньский Шу Сян и высказал в его адрес свое порицание. Словом, за ваном оставались церемониальная сфера жизни и связанные именно с ней подарки и подношения, тогда как гегемон получал реальную и достаточно весомую дань (недаром Цзы Чань умолял о ее уменьшении), что вполне соответствовало его статусу и функциям.

Таким образом, гегемон был пусть и нелегитимным, но, как и ван, безусловно признававшимся практически всеми правителями-чжухоу сюзереном. Даже если не все чжухоу с этим легко соглашались, а некоторые из них порой готовы были бросить вызов гегемону, это не меняло дела, как, впрочем, не меняло его и то, что некоторые могущественные царства вне Чжунго, прежде всего Чу, временами выступали против гегемона и даже ставили под сомнение право вана на высший суверенитет в Поднебесной. Проблема ведь не в том, оспаривался статус гегемона еще кем-либо или нет. Важно, что сам по себе этот статус своего рода хранителя высшей власти был общепризнанным и жизненно необходимым. Чжухоу отлично сознавали, что кто-то должен взять на себя функции управителя делами и что отправление этих функций стоит немалых затрат, которые каждый из них в соответствии с его возможностями и соотносительной значимостью обязан погашать. Потому нет ничего удивительного в том, что казной Поднебесной считалась казна гегемона, а не чжоуского вана.

Однако между ваном и гегемоном всегда была ощутимая разница, которая сохранялась даже в моменты наивысшего могущества первых двух выдающихся гегемонов-ба, а со временем, несмотря на прогрессирующий упадок реальной власти вана, становилась даже более весомой. Конец периода Чуньцю ознаменовался явственной тенденцией к дефеодализации, а знаменем этого процесса был чжоуский ван, признанный наследник высшей мудрости древних правителей, легенды о которых все шире распространялись по Поднебесной, но никак не гегемон. Этому, безусловно, способствовало и то немаловажное обстоятельство, что после первых двух выдающихся гегемонов остальные уже не были столь заметными фигурами, а сам статус гегемона закреплялся не за личностью правителя, а за могущественным царством, т. е. за Цзинь[112]7 Престиж правителей этого царства был высок и никем не подвергался сомнению. Напротив, можно напомнить о том, как в 588 г. до н. э. потерпевший сокрушительное поражение от оскорбленного им Ци Кэ циский Цин-гун обратился с цзиньскому правителю, употребив термин «ван». У Сыма Цяня в гл. 32 о Ци сказано, что Цин-гун «хотел выразить почтение цзиньскому Цзин-гуну как вану», а в гл. 39 о Цзинь даже более определенно: «желая в знак почтения к цзиньскому Цин-гуну объявить его ваном» [71, т. V, с. 54, 173]. И хотя от этого соблазнительного предложения цзиньский правитель решительно отказался, сам факт заслуживает внимания.
. В то же время в пределах Чжунго чжоуский ван твердо сохранял свой высший и непререкаемый статус обожествленного сына Неба[113]8 Не исключено, что свою роль в утверждении статуса сына Неба за чжоуским ваном сыграли появившиеся в это время главы второго слоя «Шуцзина» о мудрых древних правителях Яо, Шуне и Юе, которые укрепили в умах подданных вана представление о несомненных достоинствах и преимуществах структуры, возглавляемой легитимным сыном Неба, властителем Поднебесной.
.

Таким образом, в период Чуньцю на высшем уровне власти вассально-сюзеренные связи были четко установлены и всерьез никем уже, во всяком случае в пределах Чжунго, более не оспаривались. На вершине пирамиды власти находились, занимая каждый свою нишу, ван и гегемон-ба, а ниже их, на второй ступени иерархической лестницы, находились владетельные князья-чжухоу. Чжухоу было не так уж много. В текстах их можно встретить едва ли более трех-четырех десятков (если не считать племенные протогосударства варваров из числа жунов, ди либо и). Если оставить в стороне варварские протогосударства, то все остальные — хотя они и заметно различались в зависимости от размеров и политической значимости их владений — считались как бы стоящими рядом друг с другом (Лe-го)[114]9 Как уже упоминалось, формула Ле-го (равные государства) возникла как раз для того, чтобы выделить те царства и княжества, которые имели право на инвеституру от чжоуского вана. Подробнее см. [159, с. 648].
. Впрочем, это не значит, что они в действительности все были одинаковыми по своему статусу. Напротив, и формально, и по существу они не были в равном положении.

Формально это неравенство сводилось к тому, что владетельные правители имели разные титулы — гун, хоу, бо, цзы и нань, которые в западной синологии уже очень давно отождествляли соответственно с герцогом, маркизом, графом, виконтом и бароном. И хотя чжоуская титулатура в реальности никогда не была устойчивой, не говоря уже о том, что посмертно все правители равно именовались гунами (потому в нашей книге все чжухоу так и именуются), она все-таки всегда имела значение. Больше того, при перечислении правителей, прибывавших на то или иное совещание либо принимавших участие в коллективных акциях, в текстах при прочих равных условиях учитывались титулы чжухоу: сначала упоминались те, кто удостоен титула гун, затем хоу и т. д. При этом не имело никакого значения, как именовали сами себя те или иные правители (в Чу, У и Юэ они с определенного момента именовали себя ванами), — важно было лишь то, какой титул они получили от чжоуского вана.

Следует заметить, что с титулатурой в чжоуском Китае всегда дело обстояло достаточно сложно. Как о том говорилось в первом томе [24, с. 267], в раннечжоуском Китае титул не значил слишком много и легко заменялся на другой либо опускался вовсе. Следовало бы, однако, ожидать, что в период Чуньцю с его тенденцией к росту формальной значимости титулатуры в рамках феодальной структуры ситуация должна была существенно измениться. В какой-то мере так оно и случилось. Однако обращают на себя внимание серьезные и достаточно многочисленные несоответствия, разобраться в которых не очень просто и причина которых не всегда ясна. Обратим на них более пристальное внимание.

Если ориентироваться на лаконичный и строго выверенный текст хроники «Чуньцю», высоко ценимого конфуцианского канона, то из него вытекает, что к числу чжухоу, которые всегда именовались титулом гун, относятся только правители царств Сун и Лу. Во всяком случае только они почти всегда в этом тексте именуются гунами. Другие чжухоу, включая и гегемонов, имели более низкие титулы. Об исключении можно говорить разве что при упоминании о вассалах вана внутри домена, часть которых именовалась титулом гун.

Титул хоу всегда использовался для обозначения правителей Цзинь, Ци и Вэй, а в сообщениях первой половины периода Чуньцю еще и правителей небольших царств Чэнь, Цай и даже Цзи (см. [212, т. V, с. 37, 57, 65, 67, 94, 138, 160, 199, 203, 231, 264]). В одном случае титулом хоу назван и правитель мелкого северного удела Син, имя которого встречается редко и в основном в связи с войнами против него (последний раз оно упомянуто, когда речь шла о его уничтожении царством Вэй в 635 г. до н. э. [212, т. V, с. 193]).

Показательно, что в сообщениях хроники, касающихся второй половины периода Чуньцю, правитель царства Цзи именуется уже более низким титулом бо [212, т. V, с. 368, 749], тогда как правители Чэнь и Цай, несмотря на все испытания, выпавшие на их долю, сохранили за собой титулы хоу. Показателен также пример с небольшим княжеством Тэн, правитель которого в хронике устойчиво именуется низким титулом цзы, хотя в начале Чжоу, как на то обратил внимание Д.Легг, он именовался более высоким титулом хоу [212, т. V, с. 303 и 305]. Как видим, титулатура в зависимости от обстоятельств могла изменяться. Однако остается неясным, кто, как, когда и почему изменял титулы. Если опираться на данные Сыма Цяня, то проблема, с одной стороны, проясняется, а с другой — еще больше запутывается.

В самом деле, Сыма Цянь утверждает, что первые правители царства Вэй имели титул бо, тогда как шестому из них ван пожаловал за заслуги титул хоу. После же помощи, оказанной Пин-вану при перемещении его на восток, в Лои, вэйский хоу обрел титул гуна [103, гл. 37; 71, т. V, с. 112]. Но несмотря на это, в хронике «Чуньцю» вэйский правитель обычно, как и циский[115]10 Согласно Сыма Цяню, с момента создания удела Ци Тай-гуном правители Ци были гунами [103, гл. 32; 71, т. V, с. 39 и сл.]
, называется хоу (Вэй-хоу, Ци-хоу). Этим же титулом все время именуются в хронике правители царства Цзинь, исполнявшие, как известно, функции гегемона.

Таким образом, несоответствие, о котором уже было упомянуто, остается непроясненным. Либо титулы и в период Чуньцю не слишком-то много значили, как то было в начале Чжоу, либо в луской хронике им почему-то не придавали должного значения и многое путали, либо Сыма Цянь неизвестно откуда брал свои данные о титулах. Разумеется, формальное неравенство, связанное с титулатурой чжухоу, имело лишь некоторое ритуально-церемониальное значение, не более того. Но как раз ритуальный церемониал в чжоуском Китае всегда ценился очень высоко. Словом, ситуация с титулатурой в период Чуньцю остается неясной. Однако из этого никак не следует, что вся связанная с титулатурой система вообще не играла никакой роли и практически не работала. Как раз напротив, порой она влекла за собой весьма ощутимые следствия, но при этом обычно была тесно связана со многими реальными обстоятельствами, в первую очередь с размерами и силой царств.

В текстах встречаются любопытные рассуждения на эту тему. Когда в 588 г. до н. э. в Лy прибыли одновременно два посла, из Цзинь и из Вэй, для обновления соглашений с Лy, перед луским правителем, уважавшим ритуальный церемониал, встал вопрос, с кем из них вести переговоры сначала. Сложность была в том, что посол из Вэй имел более высокий ранг и по нормам ритуального церемониала имел право на приоритет. В то же время посол из Цзинь представлял царство-гегемон, отказать которому в приоритетном внимании также было недопустимо. Советник, консультировавший в этой связи луского правителя, стал рассуждать так: шан-цин из второразрядного государства соответствует чжун-цину (сановнику второго ранга) из крупного государства, а гиан-цин из малого, т. е. третьеразрядного государства, — ся-цину из крупного. Ныне посол из крупного Цзинь имеет ранг ся-цина, а посол из Вэй — шан-цина. Но по сравнению с Цзинь Вэй не может считаться государством второго разряда — только третьего. Стало быть, по рангу оба посла равны и следует вначале принять Цзинь из уважения к его статусу гегемона [114, 3-й год Чэн-гуна; 212, т. V, с. 351 и 353]. И это при всем том, что формально правители обоих царств были равны, оба имели титул хоу. Следовательно, главным был политический статус царства.

Именно так и никак не иначе следует воспринимать приведенное только что рассуждение луского сановника, хорошо понимавшего, для чего его построения нужны. Разумеется, все его доводы не могут быть приняты за чистую монету. В них немало лукавства и стремления подогнать будто бы существовавшую норму под данный конкретный казус, весьма щекотливый с точки зрения столь уважавшегося в Лy церемониала. Разговоры о чересчур низком статусе Вэй по сравнению с Цзинь звучат совершенно неубедительно, ибо формально правитель Вэй имел достаточно высокий — равный с правителем Цзинь — титул, с чем всегда считались (в перечислениях чжухоу в случае совещаний Вэй всегда занимало место в первой половине перечня), да и в реальной политической структуре чжоуского Китая это царство было явно не третьестепенным. Однако сам факт такого рода беседы, помещенной в текст источника, свидетельствует по меньшей мере о том, что помимо неравенства, связанного с титулатурой чжухоу, существовало и другое, более весомое, восходившее к неравенству фактическому.

Естественно, что это последнее в политической практике периода Чуньцю имело гораздо большее значение. Размеры, населенность и соответственно могущество того или иного владения всегда значили больше, нежели формальная титулатура, — при всем всеобщем уважении к ритуальному церемониалу. Собственно, именно поэтому за титулы никто из владетельных правителей не боролся, практически никто не апеллировал к вану с просьбой даровать более высокий — во всяком случае, в богатых деталями и красочными подробностями текстах (если не принимать во внимание претензии чуского правителя) нет ни слова об этом. Чжухоу обычно стремились к увеличению владения за счет освоения соседних пустующих либо полупустующих территорий, а также за счет завоеваний и аннексии соседей[116]11 Имеется в виду Китай в рамках Чжунго; вне Чжунго этот процесс шел все время и далеко не всегда был даже заметен тем, кто в Чжунго следил за политическими переменами и фиксировал это в текстах.
. Сильным это удавалось. Слабые, естественно, от этого страдали, а иногда и вовсе погибали.

Итак, за титулами чжухоу не гнались. Они были для этого слишком сильны и независимы, по крайней мере де-факто. Впрочем, следует специально подчеркнуть, что, несмотря на огромную степень политической независимости, которой обладали могущественные царства, как в пределах Чжунго, так и вне их, — даже несмотря на притязания кое-кого из них, прежде всего Чу, не только на статус гегемона, но и на прерогативы и символы власти (треножники), т. е. на престол чжоуского вана, — абсолютно все чжухоу в конечном счете признавали себя вассалами вана. Всерьез они временами оспаривали лишь свою вассальную зависимость от гегемонов. Ситуацию в целом можно было бы охарактеризовать примерно так: вассалами чжоуского вана были и признавали себя все в Поднебесной, а вассалами гегемона в основном те, кто находился в пределах Чжунго, да и то не абсолютно все и не всегда, — вспомним о царстве Чжэн, временами находившемся под политическим давлением Чу и вынужденно выступавшем против гегемона Цзинь.

Говоря о формальном и неформальном равенстве и неравенстве между царствами, следует обратить внимание на то, что ритуально-церемониальный аспект проблемы, кажущийся на первый взгляд не слишком существенным, на деле играл весомую роль, в том числе и тогда, когда, казалось бы, военно-политический аспект взаимоотношений был наиболее важным. Можно сказать и определеннее: формальное неравенство при определенном равенстве царств и княжеств, особенно в пределах Чжунго, существовало и признавалось в среде чжухоу. Более того, оно имело явный приоритет. И далеко не случайно луский правитель специально совещался по поводу того, кого из приехавших к нему послов принять первым. Ведь в конечном счете именно форма определяла все остальное, как то ни покажется парадоксальным. Тот же луский гун, сначала определив формальный приоритет, пусть не без доли лукавства, лишь после этого сделал столь непростой в его положении практический вывод и принял цзиньского сановника низшего ранга первым. Стоит напомнить в этой связи о положении, в которое попало царство Чжэн в 706 г. до н. э.

Когда на Ци напали жуны, на помощь ему выступили войска других царств, причем основную часть союзного войска составляли воины из Чжэн, которые внесли решающий вклад в разгром жунов и презентовали пленников правителю Ци. Правитель Ци, в свою очередь, позаботился о пропитании пришедших ему на помощь воинов, выделив для этого определенное количество скота. Скот по его поручению распределяли представители царства Лy, причем в результате их распределения чжэнцы получили меньше всего мяса. Наследный принц Чжэн, возглавлявший чжэнский отряд, вознегодовал и пожаловался. Однако ему было заявлено, что все сделано правильно, в соответствии с нормами строгого церемониала, ибо в иерархии Чжоу царства Ци и Вэй, не говоря уже о Лy, стоят выше Чжэн. А так как распределяли мясо в соответствии с иерархическим (т. е. формальным) старшинством, а не в зависимости от того, кто какой вклад внес в победу над жунами, то чжэнцы и оказались на последнем месте, получив меньше всех мяса [114, 6-й и 10-й годы Хуань-гуна; 212, т. V, с. 47 и 49, 54 и 55].

Из приведенного примера явствует, сколь высоко ценили чжухоу закрепленные в ритуальных церемониальных нормах иерархию, благодаря которой соблюдалось формальное неравенство между ними, что характерно для любой феодальной структуры (вспомним феномен местничества на Руси). Впрочем, это отнюдь не означает, что все такого рода нормы свято и строго блюлись везде и всегда. Скорее напротив, в реальности они нередко нарушались, хотя в принципе их соблюдение всегда декларировалось. Едва ли не лучше всего это видно на примере норм и практики наследования, одного из важнейших элементов феодальной структуры.

Классические нормы конического клана были известны чжоусцам издавна и прочно закрепились в политической практике по меньшей мере с начала эпохи Чжоу. Однако в реальности политической жизни решающую роль играли, увы, не они, что было, пожалуй, главной причиной большинства всех смут и неурядиц как в доме вана, так и при дворах удельных властителей. Вся суть проблемы в том, что строгие нормы безликого порядка вступали в противоречие с личными интересами и пристрастиями живых людей. При этом чаще всего такого рода столкновения завершались победой личных интересов, тем более что в качестве личностей выступали самые влиятельные люди правящих домов, в том числе правители и их любимые жены.

Большинство политических интриг в правящих домах начиналось с того, что правила наследования, которые всем были хорошо известны, открыто нарушались. Нормы конического клана, включенные в чжоуский стандарт, требовали, чтобы наследником был старший сын[117]12 На этом постоянно настаивали ревнители порядка во всех царствах. В соглашениях, время от времени подписывавшихся чжухоу, пункт о приоритете старшего сына в качестве наследника неизменно присутствовал. Подчас даже разъяснялось, как быть в спорных ситуациях.
. Но старший сын чаще всего бывал от первой жены, к которой с возрастом правитель охладевал, предпочитая ей новую, чей малолетний сын становился соперником старшего, нередко удачливым, хотя и чаще всего себе на гибель. Бывали и другие варианты (о них немало данных в материалах источников, собранных в первых трех главах этого тома книги). Но в любом случае очевидно: урок не шел впрок. Казалось бы, один всем хорошо известный пример с чжоуским Ю-ваном, потерявшим престол и жизнь из-за интриг красавицы наложницы Бао Сы в пользу ее сына, должен был научить многих. Не научил. Ситуации подобного рода повторялись одна за другой. И в общем-то понятно, почему. Одно дело абстрактный урок истории, отвлеченный, пусть даже поучительный пример из далекого прошлого, и совсем другое — реальное настоящее со всеми его человеческими страстями, устоять перед мощью которых многим просто было не под силу.

В результате в обычной практике, вопреки поучениям, время от времени раздававшимся по этому поводу и опиравшимся на норму, достаточно прочно возобладало правило, согласно которому последняя воля правителя все-таки важнее принципа примогенйтуры. Этот принцип престолонаследия стал затем эталоном, на который ориентировались и все последующие династии Китая. Но выработан он был далеко не сразу. Практически весь период Чуньцю, а возможно, и Чжаньго (о деталях престолонаследия в этот период мало данных), прошел именно в спорах, чаще всего кровавых, за столь желанный трон, за власть.

Ожесточенность и кровавые методы решения такого рода споров были связаны еще и с тем, что за каждым из претендентов на власть стояли свои сторонники, своя группа влиятельной знати, соперничавшая с другими группами и стремившаяся возвыситься, стать поближе к трону и к рычагам власти за их счет. Амбиции владетельной знати в феодальных структурах хорошо известны специалистам. Более того, они вполне понятны и даже оправданны, ибо в условиях административно рыхлой и неупорядоченной системы управления все разбухавшим в размерах государством только близость к трону давала какие-то гарантии соперничавшим друг с другом влиятельным кланам. Потеря влияния и рычагов власти в этих условиях означала не только ослабление, но чаще всего и гибель мощного и влиятельного еще в недавнем прошлом клана.

Касаясь проблемы статуса чжухоу, важно обратить внимание еще на один весьма существенный момент. Формально все чжухоу, несмотря на их безусловные различия и в титулатуре, и в фактическом политическом значении, принадлежали к одному социальному слою и находились на одной и той же ступени иерархической лестницы феодальной пирамиды, о чем уже — с оговорками — упоминалось. В этом их, казалось бы, принципиальное отличие от владетельной знати в средневековой Европе, где граф мог быть вассалом герцога, да к тому же иметь у себя в вассалах какого-либо титулованного аристократа более низкого ранга. И все же и в чжоуском Китае периода Чуньцю процесс феодализации вел к аналогичным результатам, хотя далеко не зашел, остановившись на своей ранней стадии.

Стоит напомнить, что к торжественному акту подписания сунского соглашения 546 г. до н. э. не были допущены принимавшие участие в переговорах правители небольших княжеств Тэн и Чжу на том основании, что они не имели достаточной легитимности, а точнее — независимости, ибо находились в положении вассальных государств по отношению соответственно к Сун и Ци. Добавим, что на юге, в зоне мощного политического влияния Чу, многие из небольших и формально тоже вроде бы независимых княжеств, а порой и достаточно крупных царств, таких, как Чэнь, оказывались в положении вассалов (причем правители царства Чэнь имели высокий титул хоу).

Таким образом, во второй половине периода Чуньцю уже наметилась определенная тенденция к раздвоению ступени иерархической лестницы, на которой до того находились все чжухоу. Речь идет не об аннексии, ибо в этом случае прежде независимое владение просто исчезало с политической сцены. Имеются в виду те случаи, когда более сильные или амбициозные правители выдвигали по отношению к соседям унизительные для них требования, принятие которых было чревато ущемлением их статуса.

В такого рода казусах чаще других были замешаны правители царства Сун, едва ли не наиболее амбициозного среди не самых сильных. Так, в конце гл. 35 сводки Сыма Цяня сказано, что правитель царства Цао в 515 г. до н. э. отправился в Сун с тем, чтобы представиться только что севшему на трон Цзин-гуну. В принципе практика подобного рода существовала, хотя и далеко не всегда и не всеми соблюдалась. Поэтому ничего необычного в визите не было. Необычное было в том (почему оно и стало объектом внимания Сыма Цяня), что в Сун цао-ский правитель был заточен в тюрьму, где спустя несколько месяцев умер, после чего его тело было возвращено в Цао. Из сообщения Сыма Цяня неясно, в чем провинился цаоский Дао-бо и за что его схватили в Сун [103, гл. 35; 71, т. V, с. 100]. Ничего не сказано на этот счет и в соответствующем по времени (27-й и 28 годы Чжао-гуна) тексте «Цзо-чжуань», хотя в «Чуньцю» в сообщении за 27-й и 28-й годы Чжао-гуна говорится о смерти и похоронах цаоского Дао-бо [212, т. V, с. 719 и 721, 724 и 726]. Словом, факт остается фактом: правитель сильного царства бесцеремонно оскорбил, унизил и довел до гибели более слабого правителя.

По словам Сыма Цяня, аналогичная история произошла и с чэнь-ским Хуай-гуном, который в 505 г. до н. э. отказался прибыть к ускому Хэ Люю, а в 502 г. до н. э. все-таки приехал в царство У, где был задержан и вскоре умер [103, гл. 36; 71, т. V, с. 107]. Опять-таки подтверждений этому сообщению в «Цзо-чжуань» нет, а в хронике «Чуньцю» есть лишь упоминание о похоронах Хуэй-гуна чэньского в 502 г. до н. э. [133, 8-й год Дин-гуна; 212, т. V, с. 765 и 768].

Число приводимых источниками аналогичных примеров можно легко увеличить. Достаточно напомнить, в частности, о том, как чжэнский правитель после оккупации его царства чускими войсками в 597 г. до н. э. униженно просил считать его слугой Чу и переселить куда угодно [103, гл. 42; 71, т. VI, с. 37]. Можно напомнить и о том, что в 588 г. до н. э. то же царство Чжэн выступило с карательной экспедицией против княжества Сюй на том основании, что Сюй «отказывается служить» Чжэн. В целом же сказанного вполне достаточно для иллюстрации уже сформулированного вывода: отношения между чжухоу зависели от различных обстоятельств и порой имели характер вассальной связи или явного и нарочитого унижения одних (слабых и потерпевших поражение) другими.

Ведя речь о чжухоу и характеризуя их место на определенной ступени иерархической лестницы, важно еще раз напомнить, что многое в их взаимоотношениях зависело от конкретного случая, даже от своего рода политической интуиции. Так, неотлаженность реально существовавшей системы наследования побуждала чжухоу в их текущей политике считаться с тем, что правителем сильного соседнего царства завтра может оказаться тот, кто сегодня лишен всего. Неудивительно поэтому, что летопись времен Чуньцю полна примерами не только унижений слабых правителей, но и серьезной поддержки потенциальных претендентов на власть. Наиболее наглядна в этом смысле история Чжун Эра, которого в ходе его долгих странствий встречали то с уважением, то с небрежением, что впоследствии было учтено могущественным цзиньским Вэнь-ваном.

Имея это в виду, чжухоу обычно оказывали беглым аристократам и тем более родственникам чжухоу, в том числе изгнанникам и мятежникам, помощь. Такая помощь часто была элементом ритуального церемониала. Дело в том, что, как правило, все чжухоу были связаны друг с другом родственными узами, как то было характерно и для европейских царственных домов. Более того, связи такого рода распространялись едва ли не на всю наследственную знать, переплетенную отношениями родства или свойства. Вообще между чжухоу и наследственной аристократией не было и не могло быть резкой грани, хотя и была определенная разница в статусе.

 

Наследственная знать

Отношения чжухоу с наследственной знатью, т. е. с владетельными аристократами, объединенными в могущественные кланы, складывались по классическому принципу феодализма «вассал моего вассала— не мой вассал». Этот принцип возник и тем более укрепился тоже далеко не сразу. Уже шла речь о том, что изначально чжоуский ван обладал правом утверждения в должности одного-двух самых высших сановников-министров цинов в уделах. Практически это означает, что до поры до времени — а точнее, до периода Чуньцю — упомянутый классический принцип еще не работал, может быть, просто не появился на свет. Возник он лишь тогда, когда правители сложившихся на базе западночжоуских уделов фактически независимых царств стали ощущать себя подлинными хозяевами в своих владениях.

Впервые, как о том уже упоминалось, прецедент был создан в 745 г. до н. э. в царстве Цзинь, где по решению правителя появился субудел, т. е. удел в уделе, ставшем царством. Затем спустя несколько лет опыт был повторен в Чжэн. Спервоначала ван еще считал себя вправе — а может быть, и своим долгом — вмешиваться в дела вассальных по отношению к нему царств. Позже, однако, установилась иная норма: если кто и вмешивается во внутренние усобицы, пытаясь навести порядок в царствах (порой и в домене вана) в связи с переворотами, изгнанием правителя с трона, сварой между наследниками и т. п., то это делает только гегемон. И не столько по праву сюзерена, сколько по обязанности сильнейшего, коему официально поручено обеспечивать стабильность в рамках Чжунго.

Но это имело отношение лишь к экстремальным ситуациям. При нормальном же ходе событий внутренние дела царств и княжеств были прерогативой их правителей, а все знатные кланы, включая и наиболее могущественные из них (видимо, и тех, кто по традиции утверждался в своем статусе ваном), оказались вассалами своего правителя, а не вана. Тем самым де-факто и был актуализирован упомянутый принцип «вассал моего вассала — не мой вассал». Между тем число этих «вассалов», т. е. наследственной знати в царствах возрастало достаточно быстрыми темпами.

Дело в том, что все чжухоу имели по нескольку жен и наложниц. В источниках много упоминаний о практике сорората, когда в жены вместе с главной невестой одновременно брали и ее младшую сестру[118]13 Достаточно подробно об этом было написано в свое время выдающимся французским синологом М.Гране [191].
. Подобная практика, сохранившаяся и в эпоху империи чуть ли не до XX в., не только заметно укрепляла родственные связи между домами в общем-то не слишком многочисленных в Чуньцю чжухоу, но и гарантировала расширенное воспроизводство наследников. Как правило, их было много. Если не считать тех, кто погибал в ходе жестокой борьбы за наследство (когда эта борьба велась, что бывало далеко не везде и не всегда) либо в феодальных войнах между царствами, все остальные так или иначе обустраивались дома или на чужбине.

Часть их, причем с каждым поколением все уменьшавшаяся, становилась сановниками и включалась в число небольшой группы влиятельных наследственных владельцев субуделов, вотчин. Именно эти аристократы создавали могущественные кланы, ибо только наследственное владение вотчиной давало им такую возможность. Другие занимали должности рангом пониже, получая в кормление города с прилегавшей к ним округой. Отличие их от наследстбенной знати (вотчинников) было в том, что кормления имели, как правило, условный и ненаследственный характер и давались аристократу на время службы (возможно, иногда с правом перехода в руки наследника вместе с должностью). Не исключено, что при благоприятных обстоятельствах эти кормления могли расшириться за счет соседних, укрепиться и превратиться в вотчину в рамках крупного субудела, особенно если он возглавлялся людьми того же клана.

Некоторые из наименее удачливых наследников могли оказаться и без вотчины, и без кормления. Иногда на группу таких наследников выделялось одно кормление, как то было с чересчур многочисленной родней цзиньского Сянь-гуна, впоследствии им же истребленной. Если дело не кончалось столь трагично, обездоленные наследники должны были завоевывать себе место под солнцем. Как правило, они становились воинами, служили колесничими у командиров или сами воевали на колесницах и в случае воинской удачи могли — как то характерно для феодальных структур — добиться успеха, обрести кормление или даже вотчину.

Если к многочисленным сыновьям правителей прибавить сыновей их братьев и дядей, а потом и сыновей всех этих сыновей (т. е. если представить себе генеалогическое древо, развивающееся по нормам конического клана, хотя бы только в рамках двух-трех поколений), то окажется, что число аристократов высшего ранга, т. е. только ближайших, второй-третьей степеней родства родственников правителя, со временем становилось весьма внушительным, даже принимая во внимание погибших в мятежах, междоусобицах и постоянных войнах. А ведь следует учесть еще и сыновей высших сановников-цинов, владетельных аристократов из отдаленной родни правителя, а то и вовсе не родственных правителю аристократов. Словом, наследственная знать и ненаследственные аристократы представляли собой весьма многочисленную прослойку восточночжоуского общества, находившуюся к тому же в состоянии непрерывной ротации.

Что касается наследственной знати, занимающей следующую после вана, гегемонов и чжухоу ступень пирамидальной иерархической лестницы, то она была тем влиятельным слоем общества, на который опиралась власть чжухоу, которые в принципе благоволили к своей родне [140]4 Цзиньскому Чжун Эру, например, не давали, во всяком случае об этом не сказано в текстах, хотя можно предположить, что, находясь долгое время на службе у правителя Ци, он имел там какой-то регулярный доход.
. Именно из рядов высшей аристократии обычно выходили министры и генералы, советники и помощники правителей. Для содержания этого высшего слоя, привыкшего к привилегиям и высокому стандарту престижного потребления, нужны были немалые регулярные доходы. Слаборазвитая в раннечжоуском Китае система централизованной редистрибуции, незнакомая со столь характерными для ближневосточной древности царско-храмовыми хозяйствами, не была в состоянии обеспечить высшую сановную знать всем необходимым. Зато обществу была хорошо знакома привычная с шанско-западно-чжоуских времен система уделов.

Неудивительно поэтому, что как только вчерашние раннечжоуские уделы окрепли, увеличились в размерах и превратились в фактически самостоятельные государства, удельная система стала создаваться и в них, причем усилиями самих правителей, просто не видевших, не знавших иной формы вознаграждения своих ближайших родственников и помощников. Именно в результате довольно щедрых раздач, во всяком случае на первых порах, в царствах и княжествах восточночжоуского Китая появились те самые субуделы-вотчины, о которых уже не раз упоминалось и которые, собственно, и составили фундамент феодальной структуры Чуньцю. Структура же, в свою очередь, воздействовала на формы взаимосвязей в высших слоях общества, способствуя становлению в нем прослойки высшей наследственной знати, аристократии.

Проблема аристократизма как феномена, тесно связанного не только с самим сословием аристократов, но и со свойственными ему этикой и церемониалом, довольно неплохо изучена, даже имеет свою богатую историю. Правда, эта история создана в основном на европейском материале (см., в частности, [2]2 Основными до сих пор считаются 1122 и 1027 гг. до н. э. (см., в частности, [15, прил.]. Однако буквально каждое десятилетие специалисты предлагают новые варианты, рассчитанные с немалыми сложностями. Д.Нивисон, например, предложил цифру 1040 г. до н. э. [223].
). Но немало написано в связи с этим и о древнем Китае. Как специально обратил внимание Г.Крил, аристократия формируется веками и лишь после этого существует как заметная и влиятельная социальная группа, играющая ведущую роль в обществе [174, с. 331 и др.].

Мало известно о том, что представляла собой региональная знать в Шан. Мы достоверно знаем лишь о самом факте ее существования, но не о ней самой. Известно, например, что одним из региональных правителей в Шан при У Дине была его жена Фу Хао, чью богатую гробницу не так давно обнаружили и раскопали китайские археологи. Но это была в первую очередь жена вана и лишь во вторую — глава одного из региональных подразделений. Тем не менее есть определенные основания полагать, что региональная аристократия уже в Шан жила по стандартам, принятым лишь для самых верхов, включая и образ жизни, и привилегии. Ранняя чжоуская знать времен У-вана и Чжоу-гуна, видимо, старательно копировала эти стандарты.

Впрочем, овладев ими достаточно быстро, западночжоуская аристократия внесла немалый собственный вклад в их формирование и совершенствование. В частности, создавались строго очерченные нормы кланового поведения, вассально-сюзеренных взаимных обязательств и т. п. Хотя эти нормы и взаимные обязательства далеко не сразу приняли облик жестко соблюдаемых нормативов, о чем, в частности, свидетельствует беспрецедентный факт мятежного выступления могущественного вассала Э-хоу против его сюзерена Ли-вана, тем не менее заданный самой жизнью процесс укрепления стандартов аристократической этики шел вперед. Впоследствии он был задним числом даже воспет и закреплен в каноническом сочинении «Или».

Наследственная знать в каждом из царств и княжеств, включая домен вана, существовала в форме могущественных уделов-кланов, феодов, как родственных, так и неродственных дому правителя. И эти уделы-кланы, создававшиеся на фундаменте пожалованных во владение их основателям субуделов-вотчин, были естественной в тех условиях формой самоорганизации знатных аристократических домов. Лучше всего можно это увидеть на примере тех субуделов-кланов, которые возникали в результате пожалований завоеванных территорий незнатным сподвижникам правителя, как то было, скажем, в царстве Цзинь времен Сянь-гуна, подарившего завоеванные земли основателям будущих могущественных цзиньских кланов Чжао и Вэй.

Удел-клан — он чаще всего обозначается в источниках терминами цзун-цзу или цзя (дом) — это большая разветвленная семейно-клановая группа близких родственников одной фамилии, которая коллективно владела вотчиной, пожалованной основателю клана. Не следует понимать это коллективное владение в буквальном смысле слова, ибо формально удел-вотчина принадлежал лишь старшему, главе клана, унаследовавшему этот статус, как правило, от отца. Иными словами, в субуделах сохранялся тот же принцип единонаследия, который был и в доме вана, и в уделах-царствах чжоуского Китая. Однако, несмотря на это, субудел, или удел-клан, обычно, по меньшей мере в начале периода Чуньцю, отличался большой внутренней сплоченностью членов правившей им клановой группы. Это позволяет ставить вопрос не столько о коллективном владении, сколько о коллективной ответственности семейно-клановой группы за статус и судьбы их вотчины.

Специфика такого рода естественна и как бы сама собой разумеется. Субуделы-вотчины были сравнительно небольшими образованиями, особенно вначале, когда их наиболее активно создавали во всех царствах и княжествах. Там не было больших внутренних противоречий и тем более местнической междоусобной борьбы соперничающих друг с другом влиятельных групп. Напротив, семейно-клановая группа в рамках удела-клана была в те времена замкнутой социальной корпорацией, крепко спаянной внутренней дисциплиной и обязательной взаимной поддержкой. Глава такой корпорации опирался на семейно-клановое старшинство, издревле и везде уважавшееся, что обеспечивало прочность его власти внутри клана и авторитет вне его.

Именно он представлял свою вотчину, свой удел-клан во внешнем мире, в рамках царства и даже всего чжоуского Китая. Соответственно размерам удела-клана и некоторым иным параметрам, имевшим значение в складывавшейся феодальной структуре, глава клана наследственной знати получал высокую официальную должность в царстве и обычно имел право передавать ее по наследству своему преемнику. Правда, это право не было абсолютным и непререкаемым, ибо соотношение сил и влияния, а также различные конкретные обстоятельства (мятежи, истребления кланов, миграции и т. п.) то и дело вносили свои естественные поправки в признанные нормы.

В целом же при неизменных обстоятельствах право на сохранение за собой высшей должности обычно признавалось за тем либо иным аристократическим кланом. Лишиться этого права клан мог чаще всего только в результате внутренних неурядиц в царстве, которые, впрочем, происходили достаточно часто. В этих нередких случаях аристократический клан лишался не только прав на должность, но и своего удела, а порой дело кончалось истреблением всех членов клана. Но при нормальном развитии событий каждый клан обычно следил за тем, чтобы сохранить и даже приумножить закрепленные за ним должности[119]14 Стоит обратить внимание на то, что в Цзинь порой несколько важных должностей занимали представители одного удела-клана. Это бывало и в некоторых других царствах, в частности, в Чу во время мятежа клана Жо-ао.
. И это было не столько делом чести и достоинства клана, сколько едва ли не вопросом жизни и смерти, выживания в нелегкой междоусобной борьбе. Только в Цзинь, где на носителя высшей должности главного министра падала слишком большая ответственность, существовала необидная для могущественных кланов ротация, так что должность главного министра оказывалась попеременно у представителей разных кланов, причем престиж ни одного из них при этом не страдал.

Главной задачей знатного клана было сохранить за собой имевшиеся у него влияние и мощь, а при благоприятных условиях увеличить то и другое. Эта сама собой разумеющаяся цель была тем более важной, что чжухоу в начале Чуньцю обычно с легкостью создавали новые уделы-кланы, каждый из которых не только стремился всемерно укрепить свою вотчину, но и старался закрепить за собой ту либо иную из высших должностей в стране. Соответственно с каждым новым поколением объективно увеличивалось количество влиятельных претендентов на высшие должности в администрации царства. Поэтому важно было не отдать своего и по мере возможности добиться большего.

Со своей стороны и чжухоу, создавая новые субуделы и формируя тем самым новые аристократические кланы, стремились не столько усилить дестабилизирующее страну соперничество, сколько ослабить чересчур могущественные кланы и использовать противоречия между ними в своих интересах. Другое дело, что из всего этого получалось. Чаще всего, особенно в первой половине Чуньцю, соперничество возрастало и вело как к взаимоистреблению знати (это стало нормой во второй половине), так и к дестабилизации положения в стране. И это следует считать вполне естественным, ибо высшая владетельная знать в царствах и княжествах времен Чуньцю имела немало потенций и активно их использовала более в собственных интересах, нежели ради блага чжухоу, которые очень скоро это ощутили и перестали создавать новые субуделы, даже если для этого открывались возможности.

Несколько слов о титулатуре владетельной знати. В источниках ее именуют терминами цин и дафу, нередко используя при этом устойчивый бином цин-дафу. Для китайской традиционной историографии с ее уже упоминавшейся явной склонностью к пентагруппам характерна лестница ван — гун — цин — дафу — ши. Эта пятерка призвана символизировать пять иерархических ступенек феодальной лестницы в чжоуском Китае. В принципе она вполне приемлема, хотя и несколько искажает общую картину, исключая из счета нелегитимных гегемонов-ба, которым в схеме просто нет места, и не обращая внимания на различия в среде чжухоу. Однако слабости ее этим не ограничиваются. Одна из них — в нечеткости дифференцирующих признаков цин и дафу.

Действительно, их непросто дифференцировать. Начнем с того, что цины — это высшая владетельная знать, главы уделов-кланов. Их число в каждом из царств обычно ограничивалось четырьмя-шестью, реже восемью-десятью и лишь в Цзинь в отдельные времена было большим. Дафу — аристократы более низкого ранга. Их было намного больше. К дафу относились все близкие к главе удела-клана родственники, а также те из знатных аристократов, кто имел кормления от чжухоу или от главы клана. Однако здесь тоже есть некоторые сложности и несоответствия.

Дело в том, что во многих случаях источники упоминают о самых высших должностных лицах в том или ином царстве, обозначая их термином дафу. Так, в «Чуньцю» при описании событий в 710 г. до н. э., когда сунский главный министр Хуа Ду убил высшего сановника-сы-ма Куна и забрал себе его жену, ни тот ни другой в тексте цинами не названы, а главнокомандующий (сы-ма) Кун именуется дафу [133, 2-й год Хуань-гуна; 212, т. V, с. 37]. В Цзинь, где после смерти Сянь-гуна всеми делами ведали важные сановники Ли Кэ, Пэй Чжэн и Сюнь Си, все трое обычно назывались дафу [85, с. 93; 29, с. 128]. В рассказе о проекте реформ Гуань Чжуна пятеро высших должностных лиц в царстве Ци именуются дафу [85, с. 83; 29, с. 116–117]. А в том разделе проекта, где упомянуты трое командующих армиями — сам правитель-гун, а также Го и Гао, — последние не названы цинами, хотя из материалов «Цзо-чжуань» известно, что главы этих кланов были не просто цинами, но шан-цинами, чей высший статус подтверждался самим сыном Неба.

Словом, источники позволяют заключить, что в тех случаях, когда дело не ограничивалось просто названием высших должностных лиц по их клановым именам или должностям (сы-ма и т. п.), часто использовался термин дафу, который можно считать своего рода сводным обозначением высшей владетельной знати, занимавшей определенные должности. Но если так, то кто же именовался терминами цин, шан-цин, чжун-цин, ся-цин или цин-ши?

Видимо, существовала некая разница в употреблении терминов и в этом смысле пентарядная иерархическая лестница и даже временами встречавшийся бином цин-дафу не вполне корректны. Правильней было бы исходить из того, что термин дафу был сводным для обозначения всей должностной чжоуской аристократии, быть может, за исключением низшего ее слоя, который по мере его формирования и численного роста — что происходило с каждым новым поколением — все более обособлялся от других, пока не обрел свое собственное, прочно за ним укрепившееся наименование (ши). Что же касается разницы в употреблении терминов цин и дафу, то следует предположить, что она — по меньшей мере в начале периода Чуньцю — была связана не столько со ступенькой иерархической лестницы соответствовавших им аристократических слоев, сколько со случайностью использования каждого из них.

Практически это означает, что термины цин и дафу нередко употреблялись для обозначения одних и тех же представителей знати. Частое использование второго из них свидетельствовало о том, что речь идет о знатном аристократе, тогда как более редкое использование первого всегда имело в виду высший должностной ранг немногих наиболее заметных из представителей знати, принадлежавших к разряду дафу. Возможно, при этом предполагалось, что если использовано другое указывавшее на высшую должность наименование (сы-ма и т. п.), что само по себе воспринималось как определенный ранг, то в наименовании этой же персоны цином просто не было нужды.

Из источников ясно, что термином цин-ши, например, обозначались высшие министры в домене. Так, в «Цзо-чжуань»;[114, 3-й год Инь-гуна; 212, т. V, с. 11] упоминается о том, что чжэнские У-гун (770–744 гг. до н. э.) и Чжуан-гун (743–701 гг. до н. э.) были цин-ши при Пин-ване, а из «Чжушу цзинянь» явствует, что в 767 г. до н. э. Пин-ван назначил правителя Чжэн своим министром-сы-ту [212, т. III, Prolegomena, с. 158][120]15 Напомним, что это было достаточно древней традицией, ибо чжэнский правитель был сы-ту еще при Ю-ване и погиб вместе с ним. Поэтому, скорее всего, должность сы-ту при дворе вана соответствовала рангу цин-ши . Впрочем, не исключено, что ранг цин-ши был дарован тому же чжэнскому У-гуну позже, когда он был уже не сы-ту , а главным министром домена.
. Из текста «Цзо-чжуань» [114, 8-й год Инь-гуна; 212, т. V, с. 24 и 26] следует, что такого же ранга цин-ши был удостоен и правитель царства Го, тоже выполнявший функции главного министра, хотя неизвестно, был ли он при этом администратором ранга сы. В любом случае мы вправе предположить, что ранги сы-ту и цин-ши были, вполне возможно, заменявшими друг друга обозначениями.

Термин шан-цин использовался преимущественно для наименования тех сановников высшего ранга, чей статус подтверждался самим ваном и которых даже среди глав уделов-кланов из числа высшей владетельной знати было немного, по одному-два на царство. Ся-цин как термин в текстах встречается редко, причем преимущественно в плане противопоставления гиан-цинам (как то было при визите Гуань Чжуна к вану) либо при перечислениях (таким-то положено столько-то, таким-то — меньше). Еще реже — чжун-цин, «средний цин», который, в частности, использовал в своем витиеватом рассуждении советник луского гуна в связи с рекомендациями о приеме послов. Наиболее же часто в источниках говорится просто о цинах.

Если принять, что при этом имеется в виду лишь ранг министерского класса, то многое в контекстах станет на свои места. Так, Сыма Цянь рассказывает, что в царстве Цзинь «были учреждены должности шести цинов», причем цинами стали такие-то. В примечании к этому сообщению Р.В.Вяткин, ссылаясь на комментаторов, замечает, что, так как в аналогичном тексте «Цзо-чжуань» идет речь о шести армиях-цзюнь, здесь может быть опечатка, что, однако, несущественно, ибо во главе армии-цзюнь обычно стоял сановник-цин [103, гл.39; 71, т. V, с. 173 и 280, примеч. 130]. Едва ли это было так. В Цзинь никогда не было шести армий — только четыре. Так что речь в тексте шла именно о сановниках-гумнах. Из материалов же «Цзо-чжуань» явствует, что не только командующие армиями, но и их помощники имели ранг цинов. Впрочем, это никак не противоречит тому, что связь между должностью цина и командованием армией была достаточно тесной практически во всех царствах. Напомним, что трое луских сановников, поделивших между собой в 562 г. до н. э. все имущество луского Сян-гуна, тоже создали каждый себе по армии и соответственно считались цинами.

Итак, цинами были немногие. В большинстве случаев каждый из них был не только владетельным аристократом, но и главой удела-клана, могущественным министром, обладателем наследственной должности и одновременно — особенно в случае войны — командующим армией или по меньшей мере его помощником. Однако из некоторых текстов явствует, что все эти должности, ранги и статусы не всегда совпадали, т. е. принадлежали одному лицу. Вспомним драматическую историю с кланом Ци в царстве Цзинь. В момент расцвета этого клана, накануне и в ходе знаменитого сражения Цзинь с Чу при Яньлине в 575 г. до н. э., трое из его представителей — Ци Ци, Ци Чжи и Ци Чоу — были цинами [85, с. 31–32; 29, с. 57–58]. Отсюда вытекает, что не все цины стояли во главе кланов, что могли быть случаи, когда трое из одного клана были цинами и что тем самым один из уделов-кланов был сверхмогущественным. К слову, скорее всего именно это было главной причиной разгрома клана Ци после его триумфа в 575 г. до н. э.

Таким образом, разница между цинами и дафу не проходила четкой гранью между различными слоями аристократов, как обычно принято считать. Не исключая вовсе различий между узким слоем цинов и большой группой аристократов дафу, заметим, что цины были теми же дафу, но имевшими высокую должность, а также и чаще всего свой удел-клан. Поэтому мы вправе считать узкую группу цинов, т. е. сановников, генералов и министров, прослойкой высшей владетельной знати, а всех остальных аристократов просто дафу. Это значит, что вся родовая наследственная знать, включая и ее высшую прослойку, цинов, принадлежала к сословию аристократов-дафу.

Выше уже обращалось внимание на то, что цинами могли стать и становились выходцы из различных кругов наследственной знати. Чаще всего это были близкие родственники правителей. Но могли быть и представители иных фамилий, в том числе и захудалых, уже фактически потерявших право принадлежать к сословию дафу. Когда в 661 г. до н. э. цзиньский Сянь-гун аннексировал три владения и два из них дал своим офицерам, колесничему Чжао Су и копьеносцу Би Ваню, родоначальникам соответственно кланов Чжао и Вэй, они не были даже дафу. Специальным распоряжением Сянь-гун ввел их в число дафу [114, 1-й год Минь-гуна; 212, т. V, с. 123 и 125]. Такое бывала, видимо, все же не слишком часто. В большинстве случаев уделы-кланы создавались высокопоставленными аристократами и родственниками правителей, о чем уже шла речь. Стоит также принять во внимание, что практически во всех царствах было немало выходцев из аристократических кланов других царств. Некоторые из них получали высокие должности и становились цинами. Это вело к тому, что в числе цинов и соответственно глав влиятельных кланов в каждом из царств времен Чуньцю оказывались и родственные, и неродственные по отношению к правящему дому. Больше того, некоторые специалисты считают, что именно этот фактор играл весьма важную роль в исторических судьбах царств.

Специалисты, исследовавшие феномен наследственной знати в чжоуском Китае периода Чуньцю, обращали особое внимание на то, какими были по происхождению аристократы, занимавшие наиболее важные должности в царствах, каково было соотношение министров из правящего дома и других знатных кланов и как все это выглядит в динамике. Главный вывод одного из наиболее известных среди них, Сюй Чжо-юня, сводится к тому, что с течением времени сыновья правителей, т. е. выходцы из его клана, играли все меньшую роль в политической жизни царств, тогда как министры и сановники из числа неродственной правителю знати — большую [200, с. 27–32].

Этот вывод, опирающийся на скрупулезные подсчеты с соответствующими таблицами, едва ли может быть оспорен. Однако не вполне ясен принцип, на который он опирается. Почему принимаются во внимание лишь сыновья правителя? А разве его братья, племянники, даже внуки — не близкая родня? Показательно, что начинается параграф, в котором демонстрируются итоги подсчетов, именно с упоминания о братьях и сыновьях (так он и озаглавлен), а речь в нем идет только о сыновьях. Быть может, имеется в виду, что братья основывали свои кланы? Но это удавалось далеко не всем из них. Словом, складывается впечатление, что избранный для учета критерий не вполне корректен и соответственно итоговый вывод не слишком убедителен.

Предпочтительнее в этом смысле исследование Б.Блэкли, в котором анализируется роль родственных и неродственных правителю кланов с итоговым выводом, сводящимся к тому, что деятельность тех и других была в равной мере деструктивной [150]2 Впрочем, не исключено, что руку к этому приложили и некоторые другие, например луские, историографы — ведь подлинный создатель чжоуского Китая Чжоу-гун считался основателем этого царства, к тому же историописание и архивное дело в Лy всегда было, причем во многом именно по этой причине, на высоте.
. И хотя выкладки Блэкли тоже подтверждены обстоятельными подсчетами и сопровождены множеством таблиц, его вывод вызывает определенные сомнения. Дело не в точности подсчетов, но в справедливости их интерпретации.

Если иметь в виду, как это подразумевается при глобальном анализе Блэкли, и распад царства Цзинь на три части, и переход власти в Ци в руки клана Чэнь (Тянь), вывод в целом можно понять и даже принять. Но ведь оба эти события произошли уже в период Чжаньго и выходят за пределы интересующего нас, как и Блэкли, исторического времени. Если же ограничиться строго рамками Чуньцю и сделать акцент на динамику процесса, а не на его конечный результат, то окажется, что в реальности вреда от близкородственных кланов с точки зрения внутренней стабильности царств было все-таки заметно больше. Можно напомнить о междоусобных столкновениях в Цзинь до Вэнь-гуна, о борьбе за престол в Ци после Хуань-гуна, о событиях в Лу после раздела влияния в этом царстве тремя кланами, да и о многих других аналогичных событиях.

Словом, создается достаточно обоснованное впечатление, что таблицы Блэкли могут быть интерпретированы в том смысле, что по меньшей мере для власти правителей, — а скорее всего и для благополучия царств — родственные кланы были опаснее, нежели неродственные. И по меньшей мере в Цзинь, где с этим явлением столкнулись раньше всего, именно так оно и воспринималось: в Цзинь вообще не было могущественных уделов-кланов, основанных родственниками правителя, тогда как аутсайдеров там привечали со времен Сянь-гуна. Но обращая внимание на это, не стоит преувеличивать значимость проблемы как таковой. Сила и слабость чжухоу в период Чуньцю зависела отнюдь не от соотношения сил между родственными и неродственными кланами (в этом смысле Б.Блэкли, фиксируя свой нейтральный вывод, вполне прав). Гораздо больше она зависела от соотношения сил между властью правителя и совокупной мощью всех кланов.

 

Уделы-кланы и их трансформация

Субуделы в царствах и княжествах были вотчинами довольно большого размера, подчас возникавшими на базе аннексированных владений чжухоу. Кроме того, с течением времени они могли увеличиваться за счет расширения территории царства или княжества. Иногда они, особенно первые из них, появившиеся в середине VIII в. до н. э. в Цзинь и Чжэн, составляли значительную часть царства с крупным городом, соперничавшим со столицей царства. Наследственный характер субуделов-вотчин означал, что земли их как бы выпадали из той территории, что находилась под непосредственным управлением правителя. С этих земель налоги взимал не правитель, а владелец удела. Естественно, это уменьшало и власть, и доходы правителя.

В начале Чуньцю, когда субуделов было немного, это возможно, еще не очень ощущалось чжухоу с экономической точки зрения, хотя сразу же дало о себе знать в плане политическом (смуты в Цзинь и Чжэн). Однако позже, когда число новых субуделов начало возрастать и занятая ими территория царства соответственно заметно увеличиваться, ситуация стала изменяться. Субуделы и вообще новые земли стали жаловаться реже и обычно лишь в исключительной ситуации. Можно напомнить в этой связи, что, когда двое вэйских сановников в 559 г. до н. э. изгнали вэйского Сянь-гуна, новый правитель Вэй, младший брат изгнанника Шан-гун, пожаловал Суню земли в Сю [103, гл. 37; 71, т. V, с. 117].

Однако прекращение практики создания новых субуделов больно ударяло по интересам чжухоу. Дело в том, что перед ними стояла задача обеспечить многочисленных близких родственников, в первую очередь сыновей. Это было очень не просто сделать. Те из чжухоу, кто по натуре не был слишком сентиментален либо был готов сделать все, чтобы избавить своих самых близких и любимых детей от возможных посягательств со стороны менее любимых и тем более не слишком близких родственников, обычно поступали достаточно жестко. Блестящий пример в этом смысле — все тот же цзиньский Сянь-гун, не остановившийся перед тем, чтобы изгнать из царства старших сыновей и уничтожить многочисленных принцев старшего поколения. Аналогичным образом, если верить Сыма Цяню, поступил в 522 г. до н. э сунский Юань-гун, уничтоживший часть своих сыновей, заподозрив их в заговоре [103, гл. 14 и 38; 71, т. III, с. 201, т. V, с. 136].

Но далеко не всегда чжухоу бывали столь жестокими в своих отношениях с сыновьями, да и не всегда вынуждала их к этому экстремальная ситуация. Чаще всего речь шла об обустройстве родственников, и прежде всего любимых сыновей. Наследственный субудел-вотчина издревле считался наиболее достойным способом для этого, но бесконечно создавать новые государства в государстве было невозможно. Где же выход? Можно было бы его найти в ликвидации проштрафившихся либо слишком могущественных уделов-кланов и в создании вместо них других, новых. Однако имеющиеся данные свидетельствуют о том, что освободившиеся в таких случаях владения далеко не обязательно оказывались в распоряжении правителя, который мог бы отдать их своим сыновьям. Чаще их делили между собой более сильные соперники глав уничтоженных уделов-кланов.

Вообще динамика здесь была достаточно сложной. Влиятельные уделы-кланы (за редким исключением) не существовали долго. По подсчетам Б.Блэкли [150]2 Впрочем, не исключено, что руку к этому приложили и некоторые другие, например луские, историографы — ведь подлинный создатель чжоуского Китая Чжоу-гун считался основателем этого царства, к тому же историописание и архивное дело в Лy всегда было, причем во многом именно по этой причине, на высоте.
, средняя продолжительность жизни клана равнялась пяти поколениям, т. е. они сменяли друг друга, возникая и погибая, примерно с периодичностью в 100–150 лет, хотя встречались и долгожители вроде циских кланов Го, Гао и Чэнь или цзиньских Чжао и Вэй. Общей нормой было то, что уничтожение одних вело к укреплению других, в том числе и тех, что создавались заново по воле правителя его любимыми сыновьями. Крепкие и влиятельные новые уделы-кланы быстро, за два-три поколения, превращались в могущественных соперников правителя, что было особенно ощутимым во второй половине периода Чуньцю. Правителям стало ясно, что раздавать уделы даже любимым сыновьям все-таки не следует. Словом, чжухоу не оставалось ничего, кроме как давать всем сыновьям — кроме наследника — кормления, которые сразу ставили их по статусу ниже владельцев уделов-кланов.

В тех же случаях, когда чжухоу все же выкраивали субудел для кого-либо из сыновей, новый глава удела-клана обретал должность и становился одним из тех родственных правящему дому сановников и министров, о соотношении которых с неродственными правителю министрами уже упоминалось. Это обычно вело к дестабилизации в царстве, так как амбиций у министров из числа близкородственных правителю глав уделов-кланов было, как правило, больше, нежели у министров из числа глав кланов неродственных.

В любом случае, однако, все уделы-кланы активно участвовали в политической борьбе. Более того, для каждого из них это было жизненной необходимостью, так как неучастие в борьбе было чревато не столько забвением, сколько катастрофой, гибелью. Межклановая борьба имела свои тактические особенности. В основе ее лежало элементарное соперничество, которое вело либо к доминированию наиболее влиятельного из кланов, либо к объединению усилий нескольких из них против самого могущественного.

Как выглядели уделы-кланы, о которых идет речь? Данных об этом немного, да и те скорее косвенные, нежели описательные. Обычно субудел, т. е. владение, служил экономической и социальной базой для появления влиятельного аристократического клана (вспомним, что в Цзинь мощный параллельный клан в Цюйво возник лишь тогда, когда правитель царства неосторожно подарил дядюшке огромный субудел). Но главами могущественных кланов владельцы субуделов могли стать лишь после того, как включались в сословие дафу и становились по своему статусу владетельными аристократами. Впрочем, здесь нужны некоторые оговорки.

Речь не о возможности существования достаточно большой семейно-клановой группы, какие в принципе могли быть и в простом крестьянском доме. Важно было легитимизировать аристократический клан, т. е. получить официально санкционированное клановое имя. Обладание таким именем было привилегией немногих (далеко не случайно в текстах упомянуто, что клановые имена давались сыном Неба и князьями-чжухоу [114, 8-й год Инь-гуна; 212, т. V, с. 25 и 26]). Его могли иметь, видимо, только владельцы наследственных уделов (позже, возможно, также и обладатели служебных кормлений). Поэтому мы имеем дело не просто с кланом как таковым, но только и именно с владетельным аристократическим кланом, т. е. с разветвленной, многочисленной и могущественной группой, чья сила и мощь опиралась на наследственное владение. Дело, таким образом, не в числе сородичей, но в их социальном и имущественном статусе. Имевшие имя знатные владетельные кланы обычно именовались терминами цзун-цзу или цзя.

Наименование субудела и имя клана обычно совпадали. Но вот на вопрос, как возникали новые имена, единого ответа нет. Общей нормой было то, что имена давали сюзерены, т. е. те, кто создавал субудел (сын Неба либо чжухоу). Но чем они при этом руководствовались? Как сказано о том в «Цзо-чжуань» [114, 8-й год Инь-гуна; 212, т. V, с. 25 и 26], имена могут восходить к месту рождения, к имени или званию предка, к должности получателя удела, к названию территории, даруемой получателю.

Известно, например, что из упомянутых двух соратников Сянь-гуна один, Чжао, получил в удел княжество Гэн, но сохранил свое прежнее клановое имя Чжао, которое его предки получили по наименованию города Чэнчжао, пожалованного им в качестве кормления в годы правления западночжоуского Му-вана [103, гл.43; 71, т. VI, с. 44]. Другой, Би Вань, чьи предки будто бы имели владение Би еще при У-ване, но затем потеряли его и стали простолюдинами, получил новое клановое имя по названию пожалованного ему субудела Вэй (иероглиф отличен от того, каким обозначается царство малое Вэй). Эти данные Сыма Цяня [103, гл. 44; 71, т. VI, с. 80] можно дополнить сведениями из «Цзо-чжуань», например, о клановых именах трех луских сановников-цинов, разделивших между собой в середине VI в. до н. э. почти все царство Лy. Их имена — Цзи-сунь, Шу-сунь и Мэн-сунь, т. е. старший, средний и младший внук, — связывали их происхождение с общим дедом, луским Хуань-гуном.

Влиятельный аристократический клан обычно сразу же разрастался в соответствии с возможностями владения (его размерами, населением, объемом избыточного продукта и принципами его редистрибуции), а также потребностями в организации управления этим владением. Проще говоря, в рамках уделов (впоследствии превратившихся в царства и княжества различных размеров) и субуделов внутри них организация управления и хозяйственной жизни лежала именно на владевших ими знатных кланах. Это и способствовало их разрастанию до определенных оптимальных в каждом данном случае размеров. Это не означает, что в системе администрации, т. е. в социально-политических верхах, не было чужих из числа аутсайдеров. Они бывали, но чаще всего — во всяком случае в те времена, когда клановое имя было на всех лишь одно, — инкорпорировались в состав клана и достаточно легко адаптировались.

Отсюда и результат: в качестве владельца и управителя субудела в царствах и княжествах чжоуского Китая по меньшей мере до середины периода Чуньцю выступал один крупный клан, одна большая семейно-клановая группа знати со всеми инкорпорированными в нее аутсайдерами, включая, возможно, и некоторых из числа вчерашних рабов-слуг. Именно эта группа именовалась терминами цзя (позднее семья, в данное время — нечто вроде римской familia) и цзун-цзу. Естественно, что такая группа была структурирована в форме конического клана с его строгими законами клановой иерархии: старшим был глава клана, ниже стояли его братья и сыновья, еще ниже — племянники и внуки, далее — более отдаленные родственники и адаптированные кланом аутсайдеры. Группа была тесно сплочена и обычно являла собой нечто цельное, причем именно так она и воспринималась внешним миром. Не было сложностей и в ее внутреннем управлении, ибо все до поры до времени держалось на привычных нормах семейно-клановых связей даже при все возраставшем объеме клана и росте его численности.

В источниках немало упоминаний о солидарности и сплоченности членов того или иного знатного клана, существовавшего по классическому принципу «один за всех и все за одного». Как правило, это было именно так, хотя случались и исключения, особенно когда клан слишком разрастался и его отдельные ветви начинали активно соперничать друг с другом. Но такие внутренние распри — по меньшей мере в первой половине периода Чуньцю — обычно не выходили за пределы своего дома и гасились внутри, так что по отношению к внешнему миру клан выступал в виде сплоченной группы. Это было особенно опасным для правителей, когда кланы становились слишком большими и могущественными. Показательна в этом смысле история с уничтожением некоторых из такого рода удельных кланов.

Вспомним, как на рубеже VII–VI вв. до н. э. — видимо, вследствие длительного нахождения у рычагов власти влиятельнейшего главного министра Чжао Дуня — резко усилил свои позиции в царстве Цзинь клан Чжао.

Это стало угрозой и для правителя, и для соперничавших с Чжао других влиятельных кланов. Воспользовавшись пустяковым предлогом (любовная интрига жены одного из сыновей Чжао Дуня), правитель энергично вмешался в дела клана и уничтожил его почти целиком. Уцелел лишь младенец Чжао У, которого его мать принесла во дворец правителя, чем и спасла. Именно ему было суждено восстановить клан и сохранить удел [114, 8-й год Чэн-гуна; 212, т. V, с. 365 и 367; 103, гл. 39; 71, т. V, с. 174].

Место могущественного клана Чжао в царстве Цзинь на некоторое время занял клан Ци. «Го юй» содержит рассказ, посвященный описанию того, как подросший и прошедший обряд инициации (надевания шапки) Чжао У (Чжао Вэнь-цзы) в связи с совершеннолетием нанес визиты основным цзиньским сановникам. Назидательное повествование об этом, интересное само по себе [85, с. 147–148; 29, с. 195–196], важно для нас перечнем могущественных лиц царства. Выясняется, что из девяти влиятельных собеседников юного Чжао У трое — Ци Ци, Ци Чоу и Ци Чжи — принадлежали к одному клану, что свидетельствует о его могуществе и, как о том уже упоминалось, может быть воспринято как главная причина последовавшего вскоре уничтожения этого клана, который надолго был ослаблен, хотя, как это было и с Чжао, не был ликвидирован полностью.

Нечто подобное произошло примерно в это же время и в Чу, где был уничтожен влиятельнейший клан Жо-ао, который в VII в. до н. э. обладал наибольшим могуществом в Чу (его представители занимали несколько высших должностей в царстве, включая должность главного министра). Усилившийся клан решил бросить вызов чускому Чжуан-вану, но после короткой схватки потерпел поражение и был уничтожен. Только один из его членов, который был в это время с миссией в Ци, остался цел. Вернувшись, он засвидетельствовал свою лояльность правителю и тем сохранил жизнь и право на удел. Но при этом клановое имя Жо-ао было заменено на другое — Шэн.

Расправа с могущественными кланами при сохранении за случайно уцелевшим его удела, а иногда и кланового имени с возможностью восстановить клан отнюдь не была единственной формой ограничения аппетита наиболее сильных и потому опасных для их соперников и самого правителя уделов-кланов. Чаще уделы-кланы просто уничтожались бесследно, чему в текстах немало примеров, особенно во второй половине периода Чуньцю, когда власть правителей в некоторых царствах (Цзинь, Ци или Лy) ослабевала, а усилившиеся уделы-кланы сводили счеты друг с другом. К этому времени во многом изменилась и привычная структура знатных кланов. Это изменение шло по нескольким основным направлениям.

Во-первых, резко увеличивались размеры кланов и потому усложнялись взаимоотношения между его линиями. Крупный удел-клан неизбежно распадался на соперничающие линии, а противоречия между ними часто выливались в заговоры, подчас влекшие за собой убийство главы клана и замену его честолюбивым родственником, или в скандалы, служившие поводом для расправы с кланом. Процесс расхождения между прежде близкородственными линиями был естественным, а старшие в клане структурировали свои связи и соответственно поведение, постоянно ориентируясь на правителя царства, в доме которого подобного рода междоусобицы давно уже были нормой. Со временем клан переставал быть спаянной родством группой, каким он был на протяжении первых нескольких поколений после возникновения.

Во-вторых, относительная самостоятельность линий подкреплялась их имущественной независимостью. Это значит, что каждый из глав линий имел свое владение в рамках прежнего субудела-вотчины. Нет сведений, которые позволили бы судить о том, как именно делились вотчины на части. Возможно, в субуделах возникали города-кормления, причем по меньшей мере часть наиболее крупных из такого рода кормлений — особенно те, что принадлежали старшим по рангу, т. е. вторым цинам в клановой вотчине, — по статусу была уже близка к наследственной вотчине, тогда как остальная часть их оставалась владением (быть может, и наследственным) рядовых аристократов-дафу, младших родственников тех же цинов в тех же субуделах. Но как бы то ни было, нет сомнений в том, что шел процесс административно-политического структурирования удела-клана, что эта прежде семейно-клановая группа становилась небольшим государством, своего рода государством в государстве, причем со всеми его атрибутами, включая аппарат отчужденной от подданных власти.

Наконец, в-третьих, в субуделах, структурировавшихся в небольшие государства с аппаратом собственной администрации, появлялись новые влиятельные лица, уже не инкорпорировавшиеся в группу клановых родственников. Лучше всего это видно на примере луского Ян Ху, который был главным администратором в клане Цзи. Неясно, откуда взялся этот Ян, но вполне очевидно, что он не принадлежал к клану Цзи-сунь. Он по должности мог иметь и, видимо, имел в уделе-клане Цзи кормление. Потом, после неудавшейся попытки захватить власть в Лy, Ян Ху бежал в Цзинь и стал служить клану Чжао, где тоже, скорее всего, имел должностное кормление. Сыма Цянь упоминает о том, что еще до этого Ци помогло Ян Ху овладеть луским городом Юнь — тем самым, где в свое время жил, правда недолго, луский Чжао-гун, — и использовать его в качестве кормления [103, гл. 33; 71, т. V, с. 81].

Приняв во внимание все изложенное, следует заключить, что уделы-кланы в феодально-удельной структуре Чуньцю не фыли чем-то застывшим. Напротив, это были живые социальные организмы, которые активно эволюционировали в тесной взаимосвязи с обществом в целом. А так как структура общества усложнялась и трансформировалась в сторону ее дефеодализации и бюрократизации, в первоначальных субуделах-вотчинах царства периода Чуньцю возникала достаточно сложная система административных связей, включая разветвленный аппарат управления из числа служащих, уже не принадлежавших к господствующему в субуделе клану либо утерявших связь с этим кланом и получивших собственный фамильный знак.

Сложная административная структура эволюционировала по уже привычному в чжоуском Китае стандарту и сводилась прежде всего к ослаблению семейно-клановых родственных связей, чему активно способствовали внутренние усобицы членов клана в борьбе за влиятельную должность и теплое доходное место внутри еще вчера тесно сплоченной группы клановых родственников. При этом спорящие стороны действовали по уже сложившимся в чжоуском Китае стандартам и стереотипам, соответствовавшим веками выработанной политической культуре[121]16 В этой борьбе стали практиковаться перевыборы глав субуделов-кланов. Перевыборы происходили по разным причинам, но сам факт их возникновения — свидетельство внутренних распрей в прежде едином и сплоченном родственном коллективе, в котором наследование места главы вначале происходило по сути автоматически. Борьба за место главы удела-клана ( цина ) — новое явление, зафиксированное источниками применительно к рубежу VII–VI вв. до н. э.
. Это означало, что каждая из соперничавших групп имела своих сторонников, на которых она опиралась в борьбе. К их числу относились и имевшие (вроде Ян Ху) свою фамилию аутсайдеры из числа чужаков. Аутсайдеры этого типа уже не были простыми клиентами или выходцами из преданных рабов-слуг, как то бывало и ранее, ибо те и другие обычно принадлежали к числу адаптированных кланом чужаков, никаких иных личных связей и тем более своего кланового имени не имевших. Если же у чужака было свое клановое имя, то по происхождению он, скорее всего, был выходцем из нового слоя горожан го-жэнь, жителей столицы или иногда достаточно крупного города, т. е. из числа своеобразных древнекитайских разночинцев.

Но коль скоро в рамках прежде единого и сплоченного коллектива клановых родственников появляются не просто спорящие или даже конфликтующие сородичи, а группы враждующих соперников, готовых порой перегрызть друг другу горло за выгодную должность или место во главе клана, то ситуация не могла не измениться. И она изменилась. Как о том легко судить по данным источников, во второй половине периода Чуньцю прежние субуделы-вотчины стали трансформироваться в мини-государства. Возможно, толчок этому процессу — пусть даже не везде — дал сам факт сосуществования в одном уделе двух-трех цинов, что подразумевало раскол клана на если и не соперничавшие еще, то уж во всяком случае как-то обособленные друг от друга влиятельные линии. От этого по логике развития событий был лишь шаг до соперничества и открытой борьбы претендентов на доходное место в аппарате власти в мини-государстве, и этот шаг достаточно скоро практически везде был сделан.

Соперничество и борьба могли принимать разные формы, в зависимости от того, какими были поводы для конфликта. В Лy, например, еще до возвышения Ян Ху в доме Цзи Пин-цзы на почве адюльтера возник конфликт между ближайшими родственниками главы клана Пин-цзы. Дело кончилось, как о том шла речь в главе третьей, тем, что недовольные в клане сблизились с представителями двух других кланов, враждебных Пин-цзы, и составили заговор, в который позже был вовлечен и незадачливый луский Чжао-гун и который завершился кризисом в царстве. Именно в результате этого кризиса Чжао-гун в конечном счете вынужден был покинуть Лy, а клан Цзи хоть и уцелел, но настолько ослаб, что стал добычей предприимчивого Ян Ху.

В царстве Сун в начале V в. до н. э. фаворит правителя Сян Туй (Хуань Туй), потеряв расположение господина и опасаясь за свою жизнь, попытался было устроить заговор против гуна, но потерпел неудачу. Показательно, что гуну в его противостоянии своему фавориту помогли высшие представители клана Сян, занимавшие министерские должности и принявшие решение выступить против Сян Туя [114, 14-й год Ли-гуна; 212, т. V, с. 837 и 839–840]. Этот конфликт в одном из самых могущественных кланов царства Сун наглядно свидетельствует о том, что вчерашний субудел-вотчина давно уже превратился в мини-государство, в рамках которого члены правящего дома Сян (Хуань) уже очень мало ценили родственные узы и явно предпочитали им собственные политические амбиции. И так было в V и даже в VI в. до н. э. практически уже во всех царствах, не исключая и домен.

В сообщении «Цзо-чжуань» за 12-й год Чжао-гуна (530 г. до н. э.) сказано, что в домене вана — где уделов было сравнительно много и все они, насколько можно понять, были небольшими — некий Юань-бо скверно относился к своим подданным, в результате чего сначала они понемногу убегали от него, а затем все дружно восстали и изгнали его, поставив вместо него его брата [212, т. V, с. 636 и 639]. Шестью годами спустя, в 524 г. до н. э., сообщение чуть иного плана (Мао Дэ убил правителя удела Мао, Мао-бо, и занял его место) снова напомнило о том, что в уделах домена вана, как и в других государствах чжоуского Китая, происходят кровавые усобицы [114, 18-й год Чжао-гуна; 212, т. V, с. 669 и 670].

Число аналогичных сообщений источников достаточно велико. Главный вывод, который из них следует, сводится к тому, что прежних сплоченных аристократических кланов знати, характерных для времен начала Чуньцю, более не было. Им на смену пришли группировки с одним и тем же клановым именем, родственные друг другу, но в то же время разделенные корыстными интересами и проводящие каждая свою политику. Это не значит, разумеется, что всегда и при любых обстоятельствах у всех этих группировок были разные интересы, заставлявшие каждую из них тянуть в свою сторону. Как раз напротив, очень часто такого рода интересы продолжали быть общими и тем способствовали единению клана, особенно в противостоянии его (иногда с союзными ему кланами) враждебным кланам, как то было в Цзинь в V в. до н. э. Но несмотря на это, единство клана было уже в прошлом. Его заместило единство интересов — или отсутствие такого единства, соперничество и враждебность.

Трансформация субудела-вотчины и сплоченного знатного клана означала, что у феодальной структуры периода Чуньцю почва уходила из-под ног. Это было знамением времени и результатом сложного комплекса параллельных и взаимосвязанных процессов, в котором преобразование удельного клана в административно-бюрократический аппарат власти было только одним из элементов, быть может, даже не наиболее важным. Однако оно достаточно наглядно демонстрирует характер и вектор эволюции Китая в период Чуньцю. Вектор был однозначным и очевидным: от феодализма к дефеодализации развивающегося и усложняющегося древнекитайского общества. В том, что это было именно так, убеждают и другие процессы, к рассмотрению и оценке которых мы обратимся в последующих главах работы.