Первые правители раннего государства Чжоу многое сделали для укрепления и стабилизации своей власти. И эти усилия не пропали даром: в конечном счете династия Чжоу просуществовала свыше восьми столетий — вдвое, а то и втрое дольше любой из остальных. И не виной, а скорее бедой чжоуских ванов было то, что они не сумели создать достаточно прочной основы для сохранения эффективной центральной власти на протяжении всего долгого периода правления династии. Задача такого рода была в тех условиях просто неосуществимой, поэтому даже то, что было сделано и обеспечило эффективность власти вана в первые два-три столетия и сохранение сакрально-авторитарной его власти в остальное время, можно считать немалым достижением.

Итак, власть центра в начале Чжоу была крепка. Но как заимствованная от Шан-Инь традиция, так и объективные обстоятельства (отсутствие коммуникаций при растянутости сфер владений; сравнительная малочисленность чжоусцев; необходимость наиболее эффективной организации администрации, включая заинтересованность всех ее звеньев, оптимизации управления, и т. д.) требовали создания полуавтономной промежуточной зоны уделов. У иньцев эта зона была создана в основном за счет самой разраставшейся их общности. В Чжоу все было иначе: на завоеванной территории проживало множество народов, включая иньцев, по численности намного превосходивших чжоусцев.

Этническая гетерогенность промежуточной зоны при обилии в ней иньцев вызывала необходимость скомпоновать население таким образом, чтобы ослабить существующие связи и создать новые, которые обеспечили бы завоевателям господствующее положение.

 

Создание системы уделов

Необходимость расчленения и перемещения подвластных племен была осознана чжоускими вождями не сразу. Вначале У-ван оставил массив покоренных иньцев почти без изменений — только вместо «недобродетельного» погибшего Чжоу Синя был поставлен У Гэн, административный контроль за действиями которого призваны были осуществлять братья У-вана, Гуань-шу и Цай-шу. Последовавшие за смертью У-вана события показали, что это было ошибкой, и подавивший мятеж братьев Чжоу-гун должен был заново решать проблему организации администрации в промежуточной зоне, каковой в тот момент (до создания анклава в Лои) был почти весь бассейн Хуанхэ за исключением его западной части, ставки вана и исконных земель чжоусцев (Цзунчжоу). Решая проблему, Чжоу-гун сделал основной упор на создание системы уделов.

Начало такой системе положил еще У-ван. В сообщении «Цзо чжуань» от 28 г. Чжао-гуна (514 г. до н. э.) говорится: «Некогда У-ван, одолев Шан и завладев Поднебесной, предоставил 15 уделов-го своим братьям и еще 40 — родственникам из рода Цзи» [313, т, 22, с. 2122]. В другом, сообщении того же источника (от 24 г. Си-гуна — 636 г. до н. э.) говорится, что это сделал Чжоу-гун, раздавший уделы родственникам, среди которых было 16 сыновей Вэнь-вана, четверо сыновей У-вана и шестеро наследников самого Чжоу-гуна [313, т. 28, с. 604—605]. Независимо от того, какое из этих сообщений более достоверно, нет сомнений в том, что именно усилиями У-вана и Чжоу-гуна была заложена система чжоуских уделов, сыгравшая столь важную роль в истории древнего Китая.

Уделы давались не только родственникам правителей из рода Цзи. Некоторые из них, например Ци, были пожалованы представителям рода Цзян, с которым чжоуские ваны находились в дуально-брачных отношениях. Другие были вручены потомкам Хуан-ди, Шэньнуна, Яо, Шуня и Юя, которые в Чжоу почитались легендарными правителями древности [296, гл. 4, с. 69; 69, с. 188, 316] (видимо, речь шла о тех этнических группах, чьей-помощью пользовался У-ван в кампании против Инь). Как сказано в «Сюнь-цзы» (гл. 4), в общей сложности был пожалован 71 удел, из которых 53 принадлежали родственникам вана из рода Цзи [301, с. 73; 116, с. 346]. Не все уделы были равноценными. Значительная часть их размещалась на землях внутреннего пояса промежуточной зоны и имела весьма ограниченные возможности для усиления и экстенсивного роста. В ином положении находились те, что располагались во внешнем поясе этой зоны и граничили непосредственно с варварами, зоны внешней. Именно они, усилившись за счет соседей, и стали со временем вершить судьбами чжоуского Китая.

Формально в число пожалованных уделов входили и владения внешней зоны. Число их было огромным. По некоторым данным, приведенным в средневековом тексте «И чжоу шу», чжоусцы уничтожили 99 и покорили 652 владения [73, с. 76; 116, с. 481]. Цифры эти едва ли точны, как вряд ли реальна и цифра 1773 владения, которую можно найти в «Ли цзи» [286, т. 20, с. 514]. Но зато из них совершенно ясно, что речь идет о сотнях мелких образований внешней зоны, которые следует отличать от уделов в собственном смысле слова. Достоверно известно, что всего в чжоуских текстах можно насчитать около 200 этнонимов, наименований различных уделов и владений [48, с. 167; 261, с. 114, 194—195]. Однако совершенно очевидно, что половина их, если не более, приходится на владения внешней зоны.

Об этом важно напомнить, ибо может создаться впечатление, что в общей сумме уделов доля управлявшихся чжоусцами была не столь уж и велика (см., например, [46, с. 67—69]). Формальная справедливость такого арифметического подсчета сразу же элиминируется, если обратить внимание на разницу между собственно чжоускими уделами и эфемерными, подчас лишь случайно упомянутыми образованиями внешней зоны. Разумеется, в чжоуских текстах нет четкой грани, которая терминологически отличала бы одни от других; все они равно именуются терминами го, бан, а их правители — иньскими и чжоускими титулами: хоу, бо или гун и сводным обозначением чжухоу. Нет также и четкой географической грани между уделами промежуточной зоны и племенными образованиями зоны внешней, что, впрочем, было характерно и для периода Инь. И все-таки в распоряжении исследователя вполне достаточно данных, которые позволяют безошибочно определить место и статус того или иного владения и прийти к выводу, что в системе уделов, созданных в начале Чжоу, абсолютно преобладали те, которые были пожалованы близким родственникам первых ванов.

Уделы создавались преимущественно на территориях, бывших чужими для основной массы перемещенного туда населения. Это был генеральный принцип, которого последовательно придерживались чжоуские ваны, во всяком случае по отношению к тем этносам, в расчленении которых они были особо заинтересованы. В первую очередь речь идет об иньцах. Неясно, на сколько частей были расчленены иньцы после мятежа (по некоторым подсчетам,на девять [116, с. 93]). Но чжоуские источники особо говорят о четырех основных, причем иньцы трех из них были перемещены. Первая часть вместе с правителем иньцев, преемником незадачливого У Гэна, и со всеми аксессуарами власти (включая архивы, ритуальные принадлежности и т. п.) была переселена к югу от Хуанхэ. Здесь, на месте прежних периферийных иньских районов, сравнительно неподалеку от восточной столицы чжоусцев Лои, был создан удел Сун [296, гл. 4, с. 71; 69, с. 190]. На протяжении ряда веков этот удел, а затем и царство Сун управлялись правителями из рода иньских ванов, приносившими жертвы в честь своих далеких предков, (обязанность, почитавшаяся в Чжоу столь важной, что именно ради ее, выполнения, по свидетельству и аргументации чжоуских источников, потомкам знаменитых древних родов вроде Шэньнуна или Яо предоставлялись свои уделы). Важно, однако, отметить, что иньский фундамент Сун отнюдь не помешал тому, что там протекали общие для чжоуского Китая этнополитические процессы и в этнокультурном плане население этого удела практически не отличалось от соседей.

Вторая из перемещенных частей, едва ли не самая крупная и во всяком случае включавшая в себя наиболее квалифицированных мастеров, носителей технико-технологической традиции аньцев, была перемещена в район Лo, где она под руководством своих лидеров, но под непосредственным контролем чиновников вана строила новую столицу. После окончания строительства иньцы составили, судя по имеющимся данным, едва ли не основную часть населения новой столицы и дислоцированного в этом районе армейского контингента центрального правительства (восемь «иньских» армий вана).

Третья группа была переселена на восток, где опять-таки в районе бывшей иньской периферии был создан новый удел Лу. Четвертая же, оставшаяся в районе прежней центральной зоны Инь, была пожалована в качестве удела Вэй одному из братьев У-вана. О пожаловании этих двух частей иньцев и создании уделов Лу и Вэй в «Цзо чжуань» (4 г. Дин-гуна) приведена пространная запись:

«Некогда У-ван покорил Шан, а Чэн-ван упрочил [новую династию], избрал и наделил уделами осененных добродетелью (дэ), дабы они послужили опорой и защитой Чжоу. Чжоу-гун помогал вану управлять Поднебесной, и в Чжоу был установлен мир. [Ван] пожаловал лускому гуну большую колесницу, большое знамя, нефритовый диск, принадлежавший роду Ся, и большой лук Фэн-фу. [Пожаловал] шесть цзу иньского народа: Тяо-ши, Сюй-ши, Су-ши, Со-ши, Чаншао-ши, Вэйшао-ши. Приказал руководить всеми этими цзун-ши, сплотить все пожалованные цзу, предводительствовать всей этой разнородной массой; взяв за основу наказы Чжоу-гуна, служить Чжоу; получив назначение, служить в Лу; прославлять высшие добродетели Чжоу-гуна.

Пожаловал ему много земли, жрецов, гадателей, писцов с документами и письменными принадлежностями, чиновников и ритуальную утварь. [Так] был пожалован народ Шан, был дан наказ Бо Циню и были пожалованы земли, прежде принадлежавшие Шаохао.

Пожаловал Кан-шу большую колесницу, знамя из разноцветного шелка, колокол Да-люй. [Пожаловал] семь цзу иньского народа: Тао-ши, Ши-ши, Фань-ши, Ци-ши, Фань-ши, Цзи- ши, Чжункуй-ши. [Пожаловал] земли, ограниченные территорией к северу от Путянь и к югу от Уфу, земли в Юянь, дабы можно было служить вану, а также земли близ восточной столицы, чтобы можно было встречать вана, когда он направится в экспедицию на восток. Был дан наказ Кан-гао и были пожалованы прежние владения Инь. Владельцы обоих уделов должны были управлять, следуя принципам Шан. Их границы соприкасались с Чжоу» [313, т. 32, с. 2202—2205] [71] .

Запись важная и интересная. Помимо чисто информативной части она содержит косвенные упоминания, позволяющие судить о критериях и принципах, связанных с созданием уделов и пожалованием их. В начале ее говорится, например, что уделы жалуются тем, кто осенен дэ (в переводе этот знак привычно и несколько упрощенно выражен словом «добродетель»). Фраза свидетельствует, что в представлении чжоусцев благодатью-дэ были осенены прежде всего те, кто близко стоял к правящему дому, точнее, кто был непосредственным потомком правителя —будь то потомки Шэньнуна, Яо, иньских ванов или чжоуского Вэнь-вана. В таком подходе есть своя серьезная логика, о чем уже говорилось в первой главе. Из текста явствует также, что владельцам уделов жаловались точно определенные группы людей, которым надлежало проживать на четко фиксированной территории —в первом случае на чужой (бывшие земли Шаохао), во втором — на ограниченном участке своей.

Владельцам уделов были даны строгие наказы, суть которых сводилась к тому, чтобы они управляли своими подданными в духе существующих норм (следуя принципам Шан), но с главной целью — служить Чжоу. Для успешной административной и ритуальной деятельности и особенно правителю Лy, были пожалованы также чиновники-писцы и жрецы различных категорий, необходимая утварь, символы власти, включая колесницы и знамена. Словом, все обставлялось серьезно и основательно.

Основательность здесь была отнюдь не излишней. Необходимо было позаботиться о том, чтобы впредь потомки побежденных иньцев были лояльными подданными чжоуского вана. Именно для этого они были расчленены, переселены, а их правителям был дан наказ сочетать существующие нормы с внедрением духа преданности Чжоу, подкреплявшийся достаточной дозой принуждения, осуществлявшегося чиновниками, слугами и воинами из числа чжоусцев, которые сопровождали владельца удела на его новый пост.

Привело ли расселение иньцев к желаемым результатам? В основном да. Во-первых, насильственная транспортация, будучи крайне суровой мерой по отношению к любому народу, тем более оседлому и достаточно экономически и культурно развитому, каким были иньцы, способна не только надломить, но и сломать всю внутреннюю структуру общества и подорвать способности этноса к активным действиям [116, с. 87—93]. Во-вторых, перемещенные иньцы были насильственно влиты в новые административно-политические объединения и, оказавшись по большей части на чужой для них земле, были вынуждены вступать во взаимоотношения с иными этническими группами — как господствующими чжоусцами (которые обычно не ограничивали себя в количестве жен и наложниц, в том числе и из нечжоуских групп), так и местными аборигенными племенами (они не упоминаются в цитате из «Цзо чжуань», но, как следует полагать, существовали, пусть даже в небольшом количестве, на тех землях, куда переселялись иньцы, или в соседних районах, за счет которых новые уделы спорадически расширяли свои пределы).

Главным для чжоуских вождей было, естественно, расчленить и переместить именно иньцев, дабы лишить их возможности к сопротивлению завоевателям. Однако сам метод, сам принцип применялся, видимо, шире. В раннечжоуской надписи «И хоу Не гуй» говорится, что Не (Не Лину, видному сановнику Чэн- вана) был пожалован удел И с титулом И-хоу, а также наряду с некоторым количеством «людей вана» (т. е. чжоусцев) по нескольку сотен людей из И и из Цзунь. Таким образом, по меньшей мере часть пожалованных не была аборигенным населением удела. Возможно, что этническая общность Цзунь располагалась по соседству с И. Тогда речь должна идти не о перемещении «людей из Цзунь», а о новой политико-административной компоновке этнических групп. Но и в этом случае фактически имело место произвольное расчленение и объединение различных этнических компонентов по воле завоевателей. Такой вариант политики по отношению к покоренному населению тоже достаточно широко применялся чжоусцами.

Примером может служить сообщение «Цзо чжуань» от 4 г. Дин-гуна о создании удела Цзинь: «Пожаловал Тан-шу большую колесницу, барабан Ми-сюй, панцирь, колокол Гу-сянь. [Пожаловал] девять цзун Хуай, пятерых старших чиновников. Был дан наказ Тан-гао и были пожалованы земли, прежде принадлежавшие Ся. Было приказано управлять, следуя принципам Ся. Граница удела соприкасалась с [племенами] жун» [313, т. 32, с. 2206].

Комментарий к сообщению поясняет, что девять цзун Хуай обитали на территории Ся. Создается впечатление, что речь не идет, таким образом, о перемещении. Однако вопрос об идентификации «земель Ся» (проблема Ся рассматривалась выше) с местожительством племен Хуай отнюдь не так ясен, как хотелось бы, не говоря уже о том, что до Чжоу этнонимы и топонимы в таких случаях совпадали. Кроме того, из текста надписи неясно, составляли ли девять групп-цзун всю этническую общность Хуай или часть ее (как в случае с иньцами). Другими словами, есть некоторые основания полагать, что и при создании столь крупного и важного впоследствии удела-царства Цзинь проводилась все та же политика искусной компоновки населения с таким расчетом, чтобы расчлененные коллективы из разных этносов, включая чжоусцев, создали основу заново складывавшейся этнополитической общности.

Наряду с такими основными методами, как расчленение, перемещение этнических групп, а также компоновка уделов из этнически гетерогенных частей, чжоуские правители для сохранения своей власти и обеспечения верховного контроля над подвластными им землями использовали и еще один, сущность которого сводилась к наделению уделами с учетом влияния, возможностей, степени родственной близости их владельцев к вану. При этом родство и заслуги должны были не столько соответствовать величине и выгодному расположению удела, сколько уравновешиваться ими. Так, виднейшему из сподвижников Вэнь и У-ванов, одному из трех сановников-гунов Чжоу полководцу Тай-гуну (Люй Шану, Шан-фу) из чжоуского рода Цзян, бывшему к тому же тестем У-вана, пожаловали удел на отдаленном северо-востоке, в пустынных приморских окраинах. И хотя умный и способный Тай-гун быстро сориентировался в новых местах, энергично реализовал все потенции прибрежного богатого рыбой и солью района, в результате чего вскоре здесь возникло одно из самых крупных, развитых и процветающих царств чжоуского Китая — Ци [296, гл. 32, с. 485—486]; решение У-вана нельзя считать случайным. Как заметил Г. Крил, Тай-гун был слишком видной и заслуженной фигурой, чтобы усиливать его уделом рядом с центром, тогда как в далеких пограничных землях его таланты служили делу укрепления и сохранения могущества Чжоу [116, с. 343—345].

Принцип, о котором идет речь, проводился в жизнь достаточно последовательно. Никто из влиятельных представителей правящего дома, занимавших ключевые позиции в аппарате власти, обычно не получал уделов близко от столиц, по соседству со своим «местом работы». Даже Чжоугун, вполне зарекомендовавший себя за годы регентства, не отступил от этого правила: полагавшийся ему удел он оформил на своего старшего сына Бо Циня, о чем уже упоминалось в цитате из «Цзо чжуань», и выделил его достаточно далеко — в Лу, по соседству с уделом Ци. Аналогичной была ситуация и со вторым важнейшим сановником Чжоу, Шао-гуном, который получил удел на далекой северной окраине (Янь) и послал туда управителем своего старшего сына. Как Чжоу-гун, так и Шао-гун остались при дворе, впоследствии передав свои должности другим своим сыновьям, наследовавшим их функции и титул [116, с. 357—359].

Изложенное выше свидетельствует, что, создавая систему уделов, первые чжоуские правители действовали не спеша, серьезно и всесторонне учитывали все обстоятельства и не упускали из вида своей генеральной цели — сохранить и упрочить господство чжоусцев и верховную власть, незыблемый абсолютный авторитет правителя-вана как символ этого господства. В создававшейся ими системе уделов они видели не только удобное и в тех условиях единственно возможное решение проблемы организации политической администрации в условиях гигантского и структурно рыхлого военно-политического конгломерата, но и —по примеру Шан-Инь — надежную систему форпостов, охранительных рубежей. В «Цзо чжуань» (26 г. Чжао-гуна) сохранилась следующая запись: «В древности У-ван победил Инь, Чэн-ван усмирил все четыре стороны, а Кан-ван дал отдых народу. Они раздали уделы братьям, чтобы те могли стать опорой, защитным валом для Чжоу. [Они] также говорили: „Мы не хотим только сами пользоваться плодами достижений Вэнь и У-вана"» [313, т. 32, с. 2101].

В этой записи отмечается, что уделы стали не только заградительной стеной для Чжоу, но и платой за службу и верность, средством удовлетворить притязания родственников, сородичей и заслуженных сановников либо союзников, считавших себя вправе претендовать на долю тех плодов, которые были результатом «достижений Вэнь и У-вана». Притязания такого рода были нормой для общества, в котором патернализм, система клановых связей и клановой иерархии играли столь большую роль, как это было в Инь и в Чжоу. Патернализм пронизывал все стороны отношений в Чжоу и, в частности, определял характер взаимоотношений между ваном и его вассалами из числа прежде всего владельцев уделов.

 

Ван и вассалы: принцип взаимных связей

Взаимоотношения между ними развивались в русле все тех же иньских традиций, хотя, естественно, отличались некоторыми новыми чертами, вызванными изменившимися обстоятельствами. Как и в Инь, во главу угла ставился принцип родства, клановых связей: сородичи вана, прежде всего члены его клана, его ближайшие родственники по мужской (значительно реже и меньше — по женской) линии обладали преимущественным, если не исключительным правом на долю богатства, власти, почета и привилегий. Но в Чжоу подобные отношения, конструировавшиеся по иньским стандартам, складывались как бы заново, проделывая в убыстренном варианте тот путь, на который у шанцев ушли столетия.

Чжоусцев было мало, много меньше, чем иньцев. В «Шу цзин» и «Ши цзи» говорится о 3 тыс. воинов-чэнь, которые были в распоряжении У-вана в решающей битве с иньцами. Правда, тексты упоминают еще о 45 тыс. солдат, но они были не столько чжоусцами (если чжоусцы вообще входили в их число), сколько главным образом их союзниками [333, т. 3, с. 367; 296, гл. 4, с. 55; 69, с. 184]. Кроме того, чжоусцы в культурном плане явно отставали от иньцев, хотя это отставание к моменту конфликта с Инь было — за счет заимствования иньской культуры—уже не очень значительным и заметным.

Малочисленность и сравнительная отсталость чжоусцев побуждали их еще до схватки с иньцами — и тем более после победы — особенно энергично копировать иньские стандарты, в частности принцип конического клана со свойственной ему исключительной властью и абсолютным авторитетом старшего в клане. Восприняв идею сакрализации власти вана и значительно усилив ее за счет тезиса о «мандате Неба» и ритуально-символической связи Неба с ваном («сыном Неба»), чжоусцы еще больше возвысили божественный статус правителя, обладателя небесной благодати (мин; дэ), и тем придали принципу подчинения младших старшему в клане небесно детерминированную силу.

Власть чжоуского вана считалась божественной и непоколебимой, ибо он в качестве избранника Неба и старшего в своем кладе (главы линии да-цзун) и во всем роде Цзи был носителем ритуально-культовой благодати. Покорность ему, подчинение его власти были бесспорной нормой, причем в первую очередь и главным образом со стороны его ближайших родственников, владельцев уделов. Разумеется, это же относилось и ко всем другим, которые по его милости и при его благосклонном содействии обрели уделы и власть, получили возможность приносить жертвы своим предкам.

Очень важно подчеркнуть, что величие вана зиждилось не только на авторитете силы, хотя сила его, особенно в начале Чжоу, была существеннейшим фактором. Если бы речь шла только о военной мощи, любой усилившийся вассал мог бы бросить вызов власти вана и в случае удачи занять его место, как то неоднократно случалось в иных странах. В чжоуском Китае, унаследовавшем и резко усилившем в этом плане иньские нормы, высшая власть и божественное величие вана, равно как и обязательства младших (владельцев уделов и сановников в первую очередь) по отношению к нему, были незыблемы, священны, абсолютны сами по себе вследствие общепризнанной природы вещей, по закону обладания благодатью-дэ. Священный и вполне явственно ощущавшийся каждым трепет по отношению к божественной фигуре правителя, покорность его слову и решению способствовали тому, что слова вана было достаточно, а решение его было равносильно норме закона. Соответственно и формальному закреплению вассальных обязательств в виде строго разработанного церемониала инвеституры в самом начале Чжоу придавали еще сравнительно мало значения — во-первых, в этом еще не ощущалось нужды (сила неписаной нормы и слова вана много важнее обрядового оформления сделки), а, во-вторых, необходимый ритуал просто еще не был выработан. Со временем появились и ритуал и церемониал, а вассалы приносили публичные клятвы верности [319]. Но за строгостью формы скрывалась слабость власти вана, авторитет и сакральная сила которого оказывались уже недостаточными для сохранения порядка и обеспечения абсолютного повиновения (как, впрочем, не очень-то помогали уже и ритуалы и клятвы).

Все это объясняет, почему среди многих сотен раннечжоуских надписей на бронзе не очень много тех, которые повествуют о таких важных событиях, как создание первых уделов и наделение ими родственников и сподвижников. В наиболее ранних из них к тому же текст достаточно туманен и уж во всяком случае непохож на чуть более поздние, явственно имевшие характер важного документа, повествующего о торжественном ритуале инвеституры.

Вот, например, надпись «Мин гун гуй»: «Ван приказал Мин-гуну во главе трех цзу отправиться с походом в восточные районы, с тем чтобы основать там поселение. [Титул] Лу-хоу» [272, т. 6, с. 106]. Если бы не приводившаяся выше цитата из «Цзо чжуань» об основании удела Лу, подкрепленная одной из песен «Ши цзин» (№ 300) [76, с. 454], трудно было бы отождествить Мин-гуна (он же Лу-хоу) с сыном Чжоу-гуна Бо Цинем, которому был пожалован в торжественной обстановке удел Лу. В самом тексте надписи, весьма лаконичном, об этом не говорится.

Аналогично обстоит дело с надписями о Син-хоу, который, как сообщает в комментарии к надписям Го Можо, был третьим из шестерых наследников Чжоу-гуна, упоминавшихся в «Цзо чжуань» [313, т. 28, с. 604—605]. В надписи «Май цзунь» сказано: «Ван приказал мне, Син-хоу, быть хоу в Син» [272, т. 6, с. 40а]. Лаконичность и тавтология текста показательны: ни об обстоятельствах, ни о церемониале, ни о локализации или уточнении состава пожалованного удела речи нет. Правда, согласно еще одной надписи, «Чжоу-гун гуй» (обе датированы временем Кан-вана), ван повелел своему чиновнику зафиксировать, что Син-хоу жалуются подданные (чэнь) трех групп: люди из Чжоу, люди из Дун, люди из... [272, т. 6, с. 39а]. Упомянутые этнонимы [или топонимы) Го Можо локализует в районе р. Вэй, т. е. в исконных чжоуских землях. Но ничего более точного в этих надписях нет, как и еще в двух, где говорится об увековечении боевых заслуг того же Син-хоу [272, т. 6, с. 42—43].

Лаконичность и неясность в надписях о пожалованиях: в самом начале Чжоу позволяют заключить, что к точности и письменной фиксации факта об объеме пожалования в то время не стремились, во всяком случае близкие родственники чжоуского правителя. Для представителей родовой знати Чжоу причастность их к клану правителя и близкое родство с ним были достаточной гарантией прочности их статуса и права на определенные привилегии, так что формальной фиксации этого они нe придавали —да и просто не привыкли придавать — серьезного значения. Но в подобном положении находились далеко не все из числа тех, кто оказывался в фаворе и получал в качестве милости удел и иные пожалования. Интересны в этом смысле надписи, касающиеся карьеры Не Лина (Не-хоу), о котором уже упоминалось.

Есть некоторые основания считать, что он был не чжоусцем, а принадлежал к той части иньских высокопоставленных чиновников, которые пошли на службу к победителям и с помощью своих знаний и талантов пытались сделать карьеру. Из надписей явствует, что Не Лин был близким сотрудником Мин-гуна (старшего сына Чжоу-гуна, владельца удела Лу), что он ведал канцелярией, вел основные записи и что за успешное выполнение столь ответственной работы получал поощрения. В одной из надписей сказано, что он вместе со своим шефом направился в Лу. В другой («Лин гуй») — что супруга вана пожаловала ему за заслуги «десять связок раковин, десять цзя (семейно-клановых групп) чэнь, сто жэнь-ли (людей) [272, т. 6, с. 36]. В наиболее пространной надписи «И хоу Не гуй» говорится, что Не Лин удачно выполнял поручения вана и в результате стал владельцем удела, причем обстоятельства пожалования ему удела описаны весьма подробно [329, с. 63—65; 116, с. 403— 405].

Обилие надписей, описывающих детали карьеры Не Лина, их обстоятельность, не идущая ни в какое сравнение с лаконизмом записей о пожаловании уделов близким родственника чжоуских правителей, говорят о том значении, которое придавал письменной фиксации своих прав и привилегий сам Не Лин. Это объясняется, видимо, тем, что, во-первых, Не Лин имел менее значительный статус и для него было весьма существенным закрепление каждого своего шага вверх. А во-вторых, будучи мастером письма, знатоком канцелярского дела, и носителем соответствующих иньских традиций (быть может, также и соответствующих профессиональных знаний), он, вероятно, привык к составлению необходимых документальных текстов, что и было; им реализовано в столь важные для его карьеры моменты . Как бы то ни было, но профессиональная деятельность Не Лина оказала, видимо, определенное воздействие на отношение к роли фиксации статуса в документах. Это было связано, возможно, и с тем, что к тому времени представители первого поколения владельцев уделов, получавших их из рук первых чжоуских правителей без особого церемониала, лишних слов и документов, начинали сходить со сцены. Вставал вопрос о наследовании, не всегда, по-видимому, решавшийся гладко, без сложностей и конфликтов. Вполне естественно, что проблеме формальных норм и документированного закрепления права на наследство стали уделять большее внимание, нежели прежде. И вот здесь-то опыт Не Лина стал достаточно широко распространяться.

В надписях стали более пространно описываться церемониальные обряды, сопровождавшие момент инвеституры, т. е. утверждения правителем права на наследование отцовского удела. Соответственно, видимо, большее внимание стало уделяться и самому этому акту, приобретавшему все большую ритуальную и политическую значимость, о чем, в частности, свидетельствует обширная надпись «Да Юй дин», преамбула которой, рассказывающая о Вэнь-ване и «мандате Неба», уже приводилась. В основной части текста идет конкретно-деловое описание, связанное с введением Юя во владение его уделом. На церемонии, состоявшейся в Цзунчжоу, лично возглавлявший ее Кан-ван, сын Чэн-вана, обратился к Юю с речью, в которой призывал нового владельца удела быть достойным преемником его предка Нань-гуна и, следуя примеру своих предшественников, оказывать помощь вану в управлении страной и в надзоре за варварами жун. В заключительной части текста перечислялось все пожалованное: «Жалую тебе ритуальные сосуды, парадную одежду, колесницу и лошадей. Жалую тебе управителей уделом четырех чиновников-бо, жэнь-ли от конюших (колесничих?) до крестьян (шу-жэнь) 659 человек. Жалую тебе управителей варварами-и 13 чиновников-бо из числа подданных (чэнь) вана, людей (жэнь-ли) 1050 человек. [Жалую]... земли...» [272, т. 6, с. 34].

Из текста надписи вытекает, что новый владелец удела получил право владеть всеми теми знаками отличия (сосуды, одежда, колесница), землями и проживающими на них людьми (включая поставленных над ними чиновников-управителей), которые принадлежали его предшественнику. Вместе с уделом, правами и регалиями новый владелец унаследовал и обязанности, о которых в тексте надписи сказано достаточно четко: держать под строгим контролем соседей-варваров и оказывать помощь в управлении страной. И эти обязанности Юю с честью выполнял, о чем свидетельствует текст другой надписи, «Сяо Юй дин», повествующей о событиях, связанных с его военными походами и успехами: в одном из крупных сражений он одержал победу над значительными силами — видимо, над коалицией соседних племен — убив 4802 и взяв в плен 13081 человека [272, т. 6, с. 35].

Таким образом, уже с появлением, первых записей об инвеституре в текстах и в политической традиции Чжоу был четко определен принцип взаимных связей вана с его вассалами: ван жалует удел и связанные с этим статус, права и привилегии, в обмен на что вассалы из числа владельцев уделов обязаны нести военную и административную службу и подносить сюзерену-вану дань и подарки. Однако четко был определен в начале Чжоу лишь сам принцип, причем и он был далек от абсолютной обязательной нормы и давал широкий простор для вариаций, что следует специально подчеркнуть, поскольку при характеристике системы взаимоотношений между ваном и его вассалами в Чжоу подчас руководствуются данными идеализированных дидактических схем из «Чжоу ли», «Ли цзи» и «И ли», составленных в конце Чжоу или в Хань и ставивших своей целью воспеть идеальную структуру древности. В частности, это касается проблемы титулов и иерархии, имеющей прямое отношение к тому, о чем идет речь.

Известно, что аристократия как явление, неизбежно сопутствующее обычной удельной системе, формируется медленно, на протяжении ряда поколений [116, с. 341], причем в процессе сложения высшего слоя в ранних государствах большую роль играет иерархия как структурная форма существования аристократии. Иерархия тем более важна в тех случаях (и к ним в первую очередь относится чжоуский Китай), когда политические связи осложнены и даже опосредованы связями клановыми, т. е. когда удельные формы взаимоотношений тесно переплетены с патерналистскими. Однако складывается четкая иерархия не сразу, да и не всегда она бывает столь идеально четкой, как говорится в учебниках. Даже в случае с чжоуским Китаем, когда на протяжении веков шел явственный процесс становления и закрепления в нормативных обычаях и ритуальных обрядах строгого соответствия между степенью родства, должностью, титулом, имуществом, правами и привилегиями, многое в конечном счете зависело от реального и динамично колеблющегося соотношения сил, влияния, заслуг, способностей того или иного представителя высшего слоя.

Схемы «Чжоу ли» [324, т. 11, с. 364—366], «Ли цзи» [286, т. 20, с. 501—503] и «Мэн-цзы» [292, с. 399—400] изображают лестницу из пяти титулов (гун, хоу, бо, цзы, нань), которые в синологии соотносятся с европейскими герцог — маркиз — граф — виконт — барон. Иерархия титулов в схемах выдержана строго, и ей соответствуют четко очерченные различия в размерах земельных владений. Однако специалистами достаточно убедительно доказано, что по меньшей мере применительно к Западному Чжоу, к которому ее обычно наиболее охотно прилагают, эта иерархия не отражает реальной действительности [116, с. 324—329]. На практике титулы легко и безболезненно взаимозаменялись (Лу-гун именовался также Лу-хоу; Шао-гун — Шао-бо), иногда они опускались вовсе (Юй, унаследовавший Нань-гуну и явно имевший право на титул, в надписях не титулуется, как и Не), что явно никак не сказывалось на статусе лиц, о которых идет речь.

Это, разумеется, не значит, что титулы вовсе не имели значения или мало что значили в начале Чжоу. Напротив, все стремились именоваться высшими титулами, носителей которых было много больше; чем обладателей низших (по логике строгой иерархии с установившимися нормами должно было быть наоборот). Просто в начале Чжоу титул значил много меньше, чем должность и даже конкретная личность, обладающая должностью, как о том уже упоминалось. Титул был атрибутом личности, вес и место которой определял не он, а реальные заслуги, родство, должность и т. п. Только позже, по мере институционализации аристократии, титул стал более точно и четко соответствовать должностям, владениям и власти. Ведущим же моментом в системе вассальных связей была должность, которая, однако, сама чаще всего была функцией степени родства. Но родство давало лишь право на должность. Должность же была основой власти владельца удела, выступавшего в качестве сановника, причем привилегированного. Конечно, владелец удела был слугой вана, но автоматика его наследственных прав и прерогатив делала его менее зависимым от власти центра, что и сказалось впоследствии на результатах.

Это принималось во внимание в административной системе центра. Существовали методы контроля над уделами, которые сводились к инспекциям со стороны вана и к отчетам со стороны его вассалов. В «Мэн-цзы» сказано, что «сын Неба» регулярно дважды в год совершал экспедиционное турне, посещая своих вассалов с целью инспекции их хозяйства, доходов, правления [292, с. 72, 495; 187, т. 2, с. 34—35, 311—312]. И хотя регулярность и здесь идет от заданной схемы, нет сомнений в том, что чжоуский ван спорадически, хотя бы в ходе его военных походов, наносил визиты тому или иному из своих вассалов и тем самым действительно осуществлял инспекцию на местах. В частности, Ли-ван в свое время посетил удел Э-Хоу, располагавшийся на юго-восточных границах Чжоу, причем встреча его с будущим мятежником была весьма задушевной, сопровождавшейся пирами и состязаниями, как об этом сказано в надписи «Э-хоу дин» [272, т. 7, с. 1076]. В данном случае стремившийся к обеспечению лояльности своего вассала Ли-ван не преуспел и цели не достиг [116, с. 391], но в принципе такой метод личной инспекции вана — особенно в ранний период Западного Чжоу, когда власть и могущество правителя были вне сомнений, а реальные возможности вассалов были еще достаточно ограниченными,— не только мог, но и должен был приводить к позитивным результатам.

Кроме вана подобную инспекцию осуществляли его доверенные лица, включая специальных военных инспекторов армии (вроде Юн Фу, о котором сказано в нескольких кратких надписях, повествующих о его деятельности на юго-восточных рубежах Чжоу, близ расположения варваров Хуай и И [272, т. 6, с. 596—62а; 328, ч. 5, с. 107—111; 116, с. 395—396]), отправлявших медиативные функции чиновников-арбитров и даже родственников правителя, прежде всего его жен [116, с. 395]. Число инспекторов и инспекций было особенно значительным в самом начале Чжоу [116, с. 412], когда упоминания о них встречались и в надписях, и в описаниях из «Шу цзин». Инспекторами были посланы в Инь поднявшие затем мятеж братья У-вана Гуань-шу и Цай-шу. Для инспекции в Су, согласно надписи «Ши Сун гуй», был направлен Ши Сун [272, т. 6, с. 71а]. С инспекцией в удел Дэн, как это явствует из надписи «Юй цзюе», ездил сановник Юй, сам правитель удела и активный военачальник, владелец сосудов «Да Юй дин» и «Сяо Юй дин» [272, т. 6, с. 496].

Согласно «Мэн цзы», вассалы также были обязаны периодически наносить визиты верности с отчетом о положении дел в уделах [292, с. 72, 495]. И действительно, вассалы с подарками, данью и просто визитами вежливости, согласно гл. «Ло-гао» «Шу дзин», довольно часто посещали ставку вана и уж во всяком случае не забывали о подношениях, за регулярностью поступления которых призывали следить сами чжоуские правители [333, т. 4, с. 544; 175, с. 51]. Это касалось и той части варварской периферии внешней зоны, которая поддерживала связи с Чжоу и признавала сюзеренитет вана. В надписи «Дзунчжоу чжун» сказано, что главы 26 образований южных и восточных И прибыли в Цзунчжоу [272, т. 6, с. 51а]. Конечно, все подобные визиты были скорее спорадическим, даже чрезвычайным явлением, нежели регулярной практикой. Но они способствовали консолидации власти вана, укреплению связей его с вассалами и союзниками, выработке реальной оценки его положения и возможностей, определению текущих задач и прочим политическим акциям.

Наконец, весьма важным рычагом контроля центра за положением на местах была традиционная, восходящая к глубоким временам седой древности практика реципрокности, проявлявшаяся в данном случае в щедрости правителя по отношению к его вассалам. Пышные пиры, богатые ритуальные жертвоприношения и щедрые подарки и раздачи вана, а также его жены был существенным элементом, поддержания престижа правителя, чей статус стоял недосягаемо высоко. Описания этих пиров и ритуалов даны в песнях «Ши цзин» (№ 282, 283 и др.) [76, с. 429—430 и сл.], о подарках упоминается в надписях. К числу престижных подарков, оценивавшихся как проявление щедрости и великодушия вана, можно отнести также и такие прерогативы, как право на знамя, колесницу, регалии, ценную утварь и прочие символы расположения вана, которые тщательно перечисляются в надписях о пожалованиях. Особо ценилось знамя, бывшее символом власти правителя удела, бережно передававшееся по приказу вана в руки наследника. В надписи «Да Юй дин» среди всего прочего специально подчеркнуто: «Жалую тебе знамя твоего предка Нань-гуна» [272, т. 6, с. 34а]. О том же упомянуто в связи с инвеститурой и в надписи «Шань дин» [272, т. 6, с. 656]. И речь не только о том, что знамя дарится новому его владельцу. Суть дела в том, что таким торжественным и фиксированным в документе актом ван щедро делится с новым владельцем удела частью своих верховных прерогатив.

Тесная связь между правителем и вассалами была особенно заметной при первых чжоуских ванах, по отношению к которым владельцы уделов были не более как чиновниками, уполномоченными на местах, командирами гарнизонов в этнически чуждом окружении. Тогда эти владельцы еще далеко не были могущественными аристократами, владетельными князьями, каковыми они (по крайней мере наиболее удачливая часть их) становились позже. И получая из рук вана владение, регалии и серьезные прерогативы, они были искренне рады, благодарны и едва ли могли даже мечтать о чем-либо большем. Ряд надписей дает основание считать, что такая ситуация в начале Чжоу была нормой, что ваны активно вмешивались во внутренние дела уделов, практически еще не претендовавших, на значительную автономию.

Так, в раннечжоуской надписи «Чжун дин» идет речь о том, что ван (скорее всего Чэн-ван) жалует подчиненного своего сановника в должности тай-ши (историографа) Сюна — некоего Чжуна — участком земли, который принадлежал до сих пор Сюну. Из контекста надписи и комментария к нему явствует, что сам Сюн желал наградить своего подчиненного, но самостоятельно сделать этого не имел права [272, т. 6, с. 16]. В надписях «Кай дин» и «Доу Би гун» говорится о том, что ван лично назначает (или утверждает) в должности чжу сы-ма и цзюнь сы-ма чиновников, исполнявших соответствующие обязанности в двух разных уделах [272, т. 6, с. 57, 77—78а]. Из всех трех документов очевидно, что важные акции в уделах должны были либо осуществляться от имени вана, либо подтверждаться специальными решениями центра. Это убедительно свидетельствует об эффективности администрации вана в самом начале Чжоу.

Позже ее эффективность начала заметно снижаться вследствие усиления уделов. Происходило постепенное перемещение власти из центра на периферию, причем наиболее интенсивно оно шло, как следует полагать, в период правления безликих правителей из числа преемников Чжао-вана, живших наследием своих великих предшественников и понемногу его «проедавших». Наиболее сильные из числа последних западночжоуских ванов вроде Сюань-вана пытались, видимо, затормозить, если не обратить вспять, неумолимый процесс упадка власти вана. Однако это в конечном счете оказалось не в их силах, несмотря на то что в отдельных случаях тот же Сюань-ван мог навязать свою волю уделам, например Лу, где он сумел поставить правителем своего ставленника, который, правда, вскоре был свергнут и заменен другим [274, гл. 1, с. 8].

Словом, во взаимоотношениях вана с его вассалами на протяжении первых полутора-двух веков существования Чжоу произошли заметные изменения. Они были наиболее существенными в отношениях центра с уделами промежуточной зоны и даже еще точнее — с уделами внешнего пояса этой зоны, т. е. с пограничными уделами, располагавшимися далеко от центра Чжоу (если считать этим центром Чэнчжоу-Лои) и граничившими с племенами внешней зоны. Собственно, именно упомянутые уделы и стали вскоре определять политику чжоуского Китая. Обратим внимание на особенности их развития.

 

Эволюция внутренней структуры в пограничных уделах промежуточной зоны

В отличие от мелких уделов внутренней зоны, находившихся сравнительно неподалеку от административных центров чжоуского вана (Цзунчжоу и Чэнчжоу-Лои), подвергавшихся достаточно строгому контролю администрации центра и практически не имевших возможностей для естественного расширения своих пределов, уделы промежуточной зоны с самого начала находились в более выгодном положении. В частности, это касается возможностей их территориального роста. Трудно судить о том, каковы были территории уделов тогда, когда первые правители Чжоу их создавали. Но можно представить, что в то время по размерам они не очень различались. Едва ли даже вообще тогда вставал вопрос о территории в строгом смысле этого понятия: в надписях и иных документах обычно упоминались прежде всего и главным образом коллективы людей, иногда число селений, где они жили. Пределы же владений, как правило, не определялись, а владение более обжитыми районами с более густым населением (т. е. уделами внутренней зоны) в какой-то мере могло быть даже предпочтительнее. Зато позже положение стало меняться. Как это явствует, в частности, из карты уделов VIII—VI вв. до н. э., составленной Д. Чэлмерсом по материалам «Цзо чжуань» [187, т. 5, с. 112—113, вклейка], основная часть мелких уделов приходилась на внутреннюю зону, тогда как почти все крупные — за немногими исключениями — были пограничными. Именно они имели наиболее благоприятные возможности для расширения своих пределов и для постепенного превращения в автономные, а затем и фактически самостоятельные государственные образования, уделы-царства.

Основной функцией этих уделов была активная защита рубежей Чжоу. С момента возникновения они были передовыми форпостами, важным рычагом политической администрации центра, надежной базой при военных экспедициях вана. Задача удела— выполнять «дело вана», для чего он, собственно, и создавался. Ведь удел и уж во всяком случае его немногочисленный аппарат власти, включая боевую дружину-гарнизон, рассматривался как откомандированная в назначенное ей место часть подданных вана, несущих службу в условиях не очень дружественного окружения, подвергающихся постоянной опасности со стороны враждебных племен внешней зоны и пользующихся за все это некоторыми правами и привилегиями, во-всяком случае правом кормиться за счет местного населения.

Первоначально военная мощь пограничных уделов явно была незначительной, а гарнизоны на местах могли лишь осуществлять некоторый контроль над окружавшей их периферией [162, с. 3] и, видимо, сдерживать нападения немногочисленных групп противника. В случае более серьезных конфликтов основная тяжесть борьбы приходилась на долю армий центра, к которым уделы лишь присоединяли свои воинские части. Так, в надписи «Бань гуй» ван приказывает Мао-гуну во главе армий направиться в поход к восточным границам Чжоу, а двум удельным правителям, У-бо и Люй-бо, помогать Мао-гуну своими силами соответственно с левого и правого флангов [272, т. 6, с. 206]. Возможно, что на долю пограничных уделов падала также и задача содержания армий центра в случае подобных экспедиций.

В самом начале Чжоу владельцы пограничных уделов не только осознавали свою слабость и зависимость от центра, от администрации и военной силы вана. Они также чувствовали себя, видимо, во враждебном либо во всяком случае в недружественном окружении гетерогенного населения, искусственно переселенного на их земли. И поэтому как их родственные связи, так и личные интересы диктовали необходимость сохранения связей с центром, полной лояльности вану [162, с. 3]. Сильный интегрирующий импульс, действовавший в том же направлении, проистекал и из внешней зоны, нечжоуские племена которой, проводившие активную и энергичную наступательную политику конфронтации с Чжоу, то и дело нападали на уделы [116, с. 194—195].

Естественно, что в таких условиях удельные правители не были и не могли быть строптивыми вассалами, претендующими на автономию и стремящимися к самостоятельности. Со своей стороны, и центр был заинтересован в сохранении тесных и прочных связей с уделами пограничной зоны, от боеспособности и боевой силы которых во многом зависели спокойствие и само существование Чжоу. Отсюда взаимные поездки, инспекции центра, подарки и подношения, пиры и ритуалы, которые сближали между собой вана и его вассалов и были эффективным средством интеграции, во всяком случае в начале Чжоу. Но так было сравнительно недолго.

В самой удельной структуре был заложен зародыш дезинтеграции. Географическая отдаленность от центра, порождавшийся опасностью извне, со стороны племен внешней зоны, постоянный и все возраставший внутренний интеграционный импульс в рамках всего удела, наконец, естественный процесс этнической консолидации местного населения с течением времени делали пограничные уделы все более цельными и крепкими. Внутренняя рознь сглаживалась, внутренние связи усиливались, а связи с центром ослабевали [162, с. 3]. Конечно, это не могло не беспокоить центр. Но преодолеть центробежные тенденции чжоуские ваны не могли — особенно когда на смену ярким личностям из числа первых правителей Чжоу пришли безликие, а то и вовсе проявлявшие признаки деградации преемники.

Когда в середине IX в. на престоле оказался Ли-ван, он попытался было восстановить прежние позиции центра, о чем свидетельствует его активная внешняя политика и, в частности, уже упоминавшийся визит к одному из влиятельнейших удельных властителей того времени — Э-хоу. И хотя исключительно высокий сакральный статус вана был неизмеримо выше статуса любого владельца удела, весь контекст их встречи свидетельствует о стремлении Ли-вана если не расположить могущественного вассала к себе, то хотя бы заручиться его лояльностью [272, т. 7, с. 1076]. Как уже упоминалось, визит не помог, и вскоре Э-хоу оказался во главе с трудом подавленного мятежа, открыто направленного против вана. В данном случае весьма показателен сам факт: удельный вассал чувствовал себя настолько прочно, что мог бросить открытый вызов вану.

В принципе в этом, казалось бы, нет ничего необычного, нечто похожее случалось и в Инь, где такому повороту событий способствовал эффект убывающей этнической солидарности, содействовавший укреплению автономии региональных подразделений и даже временным союзам их с племенами внешней зоны. Однако Чжоу складывалось хоть и на иньской основе, но в совершенно иных условиях этнической гетерогенности, которые требовали от правителей уделов максимальной сплоченности вокруг центра. Тем не менее процесс был аналогичен. Дело в том, что внутренняя консолидация раннечжоуских уделов вела как к ассимиляции и адаптации нечжоуского этнического большинства в них, так и к формальному отождествлению всего населения удела с его чжоуским правителем, включая и соответствующие изменения в именах и самоназваниях. В результате закладывались основы той самой этнической гомогенности (включая язык, культуру, верования, обычаи и т. п.), что была нормой в Шан-Инь. С одной стороны, это способствовало усилению центростремительного импульса, который вел к поддержанию авторитета вана даже в условиях ослабления его реальной власти. С другой стороны, порождало упомянутый эффект убывающей этнической солидарности, находивший свое конкретное выражение и в мятеже Э-хоу, и в открытом союзе вассалов с варварами внешней зоны, как то случилось в 771 г. до. н. э. в ходе выступления обиженного тестя Ю-вана, Шэнь-хоу, положившего конец Западному Чжоу.

Структурной основой процесса этнической консолидации в раннечжоуских уделах была, как то происходило и в Шан-Инь, эволюция клановых связей. Специально исследовавший этот вопрос Г. Крил обратил внимание на то, что в отличие от более поздней эпохи Чуньцю, когда в среде правящих верхов преобладали мощные аристократические кланы, фактически отождествлявшиеся с уделами, которые они возглавляли и которыми управляли, для западночжоуских администраторов более характерной была нуклеарная семья, тогда как большой клановой группы как политического фактора еще почти не было [116, с. 378—380]. Едва ли такой вывод полностью справедлив — конические кланы аристократов складывались и становились реальностью именно в Западном Чжоу. Но прав Г. Крил в том, что в описываемое время шел процесс их становления и что стартовый уровень заметно отличался от того, к чему пришло развитие клановых связей в Чжоу и особенно в чжоуских уделах ко времени Чуньцю (см. [24]). Как же протекал и на что опирался процесс эволюции клановых связей?

Раннечжоуские надписи типа инвеституры, равно как и аналогичные тексты «Цзо чжуань» о пожаловании уделов, дают основание предполагать, что первые владельцы уделов отправлялись в свои владения, не имея еще многочисленной близко-клановой родни. Упоминавшиеся в надписях группы «людей вана» были, видимо, скорее дружинами сородичей, нежели клановыми родственниками новых владельцев. Похоже на то, что на первых порах клановые связи преобладали в двух основных формах: в виде клана-корпорации для верхов и традиционных аморфно-сегментарных кланов для простолюдинов различных этнических групп, включенных в состав удела. Данных о клановой структуре общин практически нет, так что рассуждения на эту тему могут опираться только на факт перечислений в надписях о пожалованиях тех или иных групп и коллективов людей. Но материалы об аристократических кланах-корпорациях есть. Так, в надписи «Бань гуй», где говорится о походе Мао-гуна и предлагается двум другим удельным правителям, У-бо и Люй- бо, присоединиться к нему, упомянуто, что оба они должны выступить вместе с их цзу [272, т. 6, с. 206]. Из прямого смысла текста вытекает, что цзу — боевые подразделения, дружины, но едва ли есть серьезные основания сомневаться в том, что коллективы, о которых идет речь, были не только дружинами, но и кланами-корпорациями типа иньских «знамен»-цзу. Кланы-корпорации У-бо и Люй-бо как раз и состояли скорее всего из тех их сородичей-чжоусцев (включая и близких родственников), которые могли носить оружие и являли собой основу гарнизона и вообще военной силы удела.

Видимо, количество подобных цзу могло быть различным. В крупных уделах, создававшихся к тому же на этнической основе поверженных иньцев (например, в Лу), их могло быть несколько, как о том свидетельствует упоминавшаяся уже надпись «Мин гун гуй», согласно которой ван приказал основателю удела Лу выступить во главе трех цзу с походом на восток [272, т. 6, с. 106]. Но в более мелких и к тому же не имевших в своем составе организованных подразделений иньцев уделах полувоенные кланы-корпорации были, насколько можно судить, единичны и включали в себя практически всех чжоусцев, противостоявших иноэтничным группам. Они именовались термином гун-цзу (клан-дружина правителя-гуна), возможно, по аналогии с иньским Ван-цзу, с которого и возникли кланы-корпорации типа «знамен»-цзу.

В одной из наиболее ранних чжоуских надписей, «Чжун шань», сказано, как ван на встрече-смотре гун-цзу некоего Чжуна пожаловал ему свою лошадь (по мнению комментировавшего надпись Го Можо, подношение было сделано после успешного похода на Ху-фан [272, т. 6, с. 186]). В несколько более поздней надписи «Ши Си гуй» аналогичная ситуация: ван в одном из храмов в присутствии гун-цзу совершает обряд инвеституры, поручая Си Ши управлять уделом его предков [272, т. 6, с. 886].

Приведенные данные подтверждают предположение, что термины цзу и гун-цзу в начале Чжоу использовались — по заимствованной у Инь традиции — для обозначения кланов-корпораций типа воинских формирований. Есть основания полагать, что в ранних уделах такие корпоративные организации являли собой недифференцированные клановые структуры, возникавшие на основе сплетения еще неразветвленного конического клана правителя с близкородственными ему группами его сородичей-чжоусцев, «людей вана», откомандировывавшихся вместе с ним в момент создания нового удела. Весь этот привилегированный клан, естественно, должен был жить в укрепленном поселке и содержаться за счет труда общинников из числа этнически чуждого чжоусцам населения. В том, что именно такова была привычная для чжоусцев формула организации заново создававшегося удела, убеждают материалы включенной в «Ши цзин» песни «Сун гао» (№ 259). В ней идет речь о том, как на южных границах Цзунчжоу Сюань-ван. создает новый удел для его дяди по матери — Шэнь-бо, того самого, мятеж которого впоследствии в 771 г. до н. э. положил конец Западному Чжоу. Текст подробно повествует, как ван послал своего доверенного сановника Шао-гуна лично позаботиться о возведении крепости с дворцом и храмом, причем в качестве рефрена дважды повторена фраза о том, что местное население должно выплачивать своему новому главе десятину-чэ, предназначенную для его содержания [332а, т. 9, с. 1623—1626; 76, с. 392—394].

Как из материала этой песни, так и из приводившихся выше данных надписей о выделении раннечжоуских уделов явствует, что такие уделы структурно являли собой подразделения типа вторичных простых протогосударств-чифдом, по меньшей мере вначале. Вторичность их сводилась к моменту искусственного их создания на этнически гетерогенной основе в ходе завоевания, насильственного присоединения, а немногочисленность населения и элементарность административной связи (правитель с окружением — подданные) вполне соответствовали критериям именно простого чифдом с характерным для него господством клановых связей. Однако в конкретных условиях Чжоу с его развитой политической структурой молодого государства такое положение длилось не долго.

Суть происходивших в успешно развивавшихся уделах сдвигов заключалась прежде всего в этнической и политической консолидации, в ликвидации полукастовых корпораций и превращении искусственно созданного чифдом в обычное протогосударство достаточно развитого типа, во всяком случае знакомого с принципом конического клана. Конический клан в доме правителя удела, все гуще разветвлявшийся с каждым новым поколением, постепенно взрывал привычные рамки полукастовых кланов-корпораций типа гун-цзу и внедрялся в недра аморфно-сегментарной клановой структуры простых земледельцев-общинников, порождая феномен цзун-цзу.

Этот феномен обстоятельно исследован специалистами, в частности М. В. Крюковым, который отождествил его с кланом-патронимией, т. е. экзогамной группой иерархически соединенных родственных семей, связанных происхождением от общего предка [46, с. 76—96; 47, с. 205—215]. Вывод удовлетворителен для тех случаев, когда речь вполне очевидно идет о клановой родне, но не годится, когда вопрос стоит шире и говорится, скажем, об ополчении, т. е. практически обо всем населении удела. Едва ли можно ставить знак равенства между любым жителем удела и членом правящего клана. Нерасчлененность этих аспектов делает предложенную дефиницию неудовлетворительной и потому неприемлемой. Но почему же столь очевидное обстоятельство не было замечено и принято во внимание? Во всяком случае для тех значений цзун-Цзу (ополчение), когда оговорка явно требуется?

Возможно, здесь сыграл свою роль соблазн сблизить клановую структуру чжоусцев со столь хорошо изученной и столь во многом сходной с ней полинезийской. Сходство действительно есть, и немалое. Однако есть и различие. Оно в том, что на островах Полинезии процесс социально-политической интеграции шел в этнически почти стерильных условиях. Спонтанная эволюция небольшого коллектива родственников способствовала появлению большого клана (ramage), распадавшегося на субкланы и субсубкланы с соблюдением четкой иерархии клановых линий. Возникал структурно стройный и иерархически организованный коллектив, члены которого были родственны по отношению друг к другу (подробнее см. [236; 122]). В чжоуском Китае такой этнической стерильности не было. Зато тесный контакт и взаимопереплетение с иноэтническими группами в рамках каждого удела были реальным фактом. Неудивительно, что на передний план вышли иные формы интеграции, включая инкорпорирование и адаптацию за счет брачных связей, побратимства или включения чужаков в клановую структуру, возглавлявшуюся правителем удела, с последующей их полной идентификацией с правящим кланом. При этом по мере такого рода идентификации и консолидации, да еще в условиях сравнительно небольшого в начале Чжоу удела с численностью населения порядка нескольких сотен или немногих тысяч жителей, клановые связи типа цзун-цзу становились естественным костяком, скелетом, стержнем, определявшим социальную структуру общности и место в ней каждого.

Разумеется, по мере такой трансформации неизбежно изменялся облик клановых связей в уделе, а вместе с ним и терминология, что, в частности, отразилось в потере понятием гун- цзу его первоначально широкого значения «клан-дружина» и приобретении им более узкого смысла —«клан вана», включая родственников правителя по близким к нему клановым линиям. Именно в таком смысле термин использовался уже в надписях конца IX в. до н. э. «Фань Шэн гуй» и «Мао-гун дин», где гун-цзу в перечислении идет рядом с другими высшими должностями и административными категориями крупного удела ци-ши и да-ши [272, т. 6,. с. 133а, 135а]. Примерно в таком же смысле упомянуто это сочетание и в «Цзо чжуань» (2 г. Сюань-гуна) применительно к оценке событий VII в. до н. э. в Цзинь, связанных с вопросом о том, стоит ли давать высшие должности и самостоятельные уделы-кланы в царстве выходцам из семейно-клановой группы правителя, т. е. из его гун-цзу [313, т. 29,. с. 864].

Трансформация термина гун-цзу, начавшего примерно с IX в. до н. э. обозначать конический клан правителя, является лишь одним из свидетельств эволюции клановой структуры в уделах, суть которой сводилась к резкому усилению значимости конического клана, с VII в. до н. э, практически уже поглотившего кланово-корпоративные организации типа цзу, подчинив их своим нормам.

О нормах конического клана с его неравенством линий, социальной иерархией в пределах генеалогического дерева и постепенным снижением в нисходящих поколениях боковых ветвей значимости родственных связей с главой клана, владетельным аристократом и тем более правителем, уже достаточно было сказано. Применительно к чжоуским уделам следование таким нормам означало, что многочисленные родственники правителя в соответствии со степенью родства активно претендовали на соучастие в управлении уделом и на свою долю дохода от него. А так как уцелевшие в междоусобной борьбе уделы достаточно быстро увеличивались в размерах и становились все более многонаселенными, неизбежно усложнялась система внутренней администрации, должности в которой занимали как члены различных ветвей конического клана правителя, так и выходцы из иных знатных кланов, в том числе представители соседних или покоренных уделов. Создавалась лестница должностных категорий аристократов (гун-цзу, цин-ши, да-ши), в VIII—VI вв. до н. э. трансформировавшаяся в феодально-иерархические ранги внутри сложившихся на базе раннечжоуских уделов крупных царств (гун—цин — да-фу — ши). Аристократы двух высших рангов могли стоять во главе автономных знатных кланов (уделов-кланов), как родственных правителю (коллатеральных), так и чуждых ему, причем каждый из них с VIII в. до н. э. уже обычно именовался термином ши (клан, патроним), использовавшимся в виде приставки к фамильно-клановому знаку (Мэн-ши, Цзи-ши, Суй-ши в Лу, например).

 

От удела к царству: становление «срединных государств»

Итак, эволюция внутренней структуры разраставшихся раннечжоуских уделов с формированием в них густой сети клановых связей (от клана-корпорации — через конический клан — к сложному конгломерату типа цзун-цзу) протекала на фоне все усиливавшейся междоусобной борьбы, шедшей преимущественно в форме борьбы за должность, т. е. за соучастие в управлении, за долю дохода от редистрибуции. Административная система в уделах в принципе копировала схему центра. Выше уже упоминалось о существовании чиновников чжу сы-ма и цзюнь сы-ма, исполнявших, видимо, обязанности сы-ма в некоторых уделах и утверждавшихся в самом начале Чжоу распоряжением лично вана. Позже, насколько можно судить, эта практика утверждения из центра отмерла, а количество и номенклатура должностных лиц в процветавших уделах, напротив, стала заметно возрастать в полном соответствии с ростом автономии и даже подчас практической политической независимости, по меньшей мере некоторых крупных уделов, от чжоуского вана.

От IX в. до н. э. сведений об этой трансформации немного, и они к тому же не очень ясны. Но тем не менее те, что имеются, весьма показательны. Речь идет о надписи «Не жэнь пань» («Сань-щи пань»), датируемой серединой IX в. Спорно трактуемый, текст однозначен с точки зрения интересующих нас данных: в надписи упоминается достаточно много должностных лиц, в их числе сы-ту, сы-кун, сы-ма, действующих, казалось бы, от имени вана [272, т. 7, с. 1296]. Но вся пикантность ситуации в том, что ван, от имени которого действуют его люди,— некий Не-ван, личность которого не идентифицируется (среди чжоуских правителей такого не было). Определенно, что речь идет не о Ли-ване (а именно он правил в середине IX в.), да к тому же и столица обозначена в тексте четко — город Доу, как на то обратил внимание и Го Можо в комментарии к надписи [272, т. 7, с. 131а]. Что же это за личность?

Мне уже приходилось высказывать предположение, что Не-ван (Цзэ-ван), возможно, был потомком того самого Не Лина, который в начале Чжоу получил удел в И [14, с. 144, прим. 45], располагавшийся на далеком юго-западе Чжоу [116, с. 473], т. е. пограничный. Не исключено, что в период ослабления власти центра при Ли-ване, драматические коллизии которого проявились как в восстании Э-хоу, так и в низвержении в конечном счете самого правителя в 841 г. до. н. э., удел И был уже настолько крупным и независимым политическим образованием, что его глава — тем более в условиях деградации власти чжоуского вана и последовавшего затем безвременья (период правления гун-хэ) — дерзнул присвоить титул вана, причем нечжоуское происхождение правителей могло облегчить переход сакральной для чжоусцев грани.

Дальнейшая судьба Не-вана, его клана и удела неясна. Но текст надписи убедительно свидетельствует, что в уделах Чжоу в IX в. были многочисленные чиновники с должностями и функциями, аналогичными тем, что существовали в администрации центра. Собственно, трудно было бы ожидать чего-либо иного, особенно имея в виду, что с VIII в. до н. э., тем более после переселения чжоуских ванов в Лои и потери ими политической власти вне их домена, каждый из преуспевших за счет удачных войн и присоединения соседних территорий уделов стал быстрыми темпами превращаться в крупное и фактически самостоятельное царство, внутренняя структура которого была уже достаточно сложной и в принципе, как то было с Западным Чжоу, отвечала параметрам вполне зрелого, хотя еще и раннего государства.

В VIII—VI вв. до н. э. чжоуский Китай стал ареной острой политической борьбы и соперничества нескольких крупных царств-Ци и Лу на востоке, Цзинь на северо-западе, Чжэн и Сун в центре, Цинь на западе и Чу на далеком юге — и нескольких десятков более мелких (Вэй, Чэнь, Цзао и др.), постепенно поглощавшихся крупными. При этом, по меньшей мере вначале, полуварварские Цинь и особенно Чу находились как бы в стороне от остальных, горделиво именовавшихся «срединными государствами» (чжун-го) и ревниво соперничавших между собой за власть и влияние в Поднебесной. С упадком власти вана и возвышением правителей крупных царств, наиболее умелые и удачливые из которых уже с начала VII в. до я. э. поочередно становились практически всевластными и всесильными лидерами, подчинявшими своей воле не только более слабых соперников и зависимых союзников, но также и самого вана, как раз и начался тот период китайской истории, который в последующей историографической традиции получил, как упоминалось, наименование ба-дао (путь узурпаторов-гегемонов, правление грубой силы в противовес легитимному правлению ванов).

Административно-политическая структура Китая. VIII—VI вв. и динамика ее эволюции не только достаточно полно отражены в позднечжоуских источниках («Цзо чжуань», «Го юй» и др.), но и весьма хорошо изучены специалистами в рамках как специальных исследований [90; 162; 258а], так и общих работ [73; 131; 211 и др.]. Нет необходимости и практической возможности анализировать ее в деталях: одно только исследование, скажем, номенклатуры должностных лиц в царствах, столь богато представленной в «Цзо чжуань» [131а], потребовало бы специальной монографии. Поэтому в рамках данной работы целесообразнее обратить преимущественное внимание лишь на основные параметры и процессы, имеющие отношение к проблеме становления основ государственности, этапов ее развития. Иными словами, применительно к VIII—VI вв. до н. э. речь пойдет о том, что представляли собой чжоуские царства как политические структуры и каким был процесс их внутренней эволюции.

Прежде всего, каждое из царств, как больших, так и малых, уже с VIII в. до н. э. было и соответственно воспринимало себя не только автономным, но и политически самостоятельным, независимым образованием. Сакрально-ритуальная связь всех их с чжоуским ваном продолжала существовать, причем не только в силу традиции, но и по соображениям политической выгоды и целесообразности (она в конечном счете символизировала и даже в известной мере цементировала этнополитическое единство «срединных государств» перед лицом остального мира), но эта связь не была обременительной и, по меткому сравнению Р. Уолкера, была аналогична той, которую имели государи средневековой Европы с римским папой [258а, с. XI]. Гораздо более существенной и ощутимой была зависимость царств от сильнейшего из них, правитель которого осуществлял функции гегемона: в некоторых работах, например в классическом труде А. Масперо «Древний Китай», вся история чжоуского Китая периода Чуньцю излагается сквозь призму господства гегемонов [211, с. 298—358]. Однако даже столь ощутимая зависимость не мешала тому, что самостоятельность и даже суверенность царств в принципе были вне сомнения, по меньшей мере до тех пор, пока небольшое царство или мелкое княжество (именно последние преобладали, среди самостоятельных политических образований Чуньцю) могло себе это позволить.

Известно, например, что дипломатические контакты, осуществлявшиеся через территорию третьих царств или княжеств, необходимо было заранее согласовывать с их правителями. Это правило считалось незыблемой нормой, и когда в 595 г. до н. э. (14 г. Сюань-гуна) могущественное Чу, послав посла через Сун в Ци, демонстративно нарушило его, в Сун такие действия были восприняты как ультиматум: казнить посла означало навлечь беду со стороны Чу, пропустить его без заранее полученного разрешения — признать себя зависимым от Чу, т. е. потерять лицо, лишиться достоинства суверенного государства. Сунцы выбрали первый вариант, непоколебавшись казнить чуского посла даже перед угрозой собственной гибели [313, т. 29, с. 959; 187, т. 5, с. 324]. Давление более сильного соседа тоже рассматривалось как недопустимое для суверенного государства: когда в 523 г. до н. э. (19 г. Чжао-гуна) царство Цзинь попыталось было вмешаться в выбор преемника умершего сановника царства Чжэн (его преемником из-за малолетства сына, мать которого была из Цзинь, стал по решению старших клана его дядя), его домогательства были решительно отвергнуты. Обосновывая такое решение, влиятельный министр Цзы Чань сказал правителю, что, если уступить Цзинь и позволить ему вмешиваться в дела Чжэн, царство потеряет свою независимость [313, т. 31, с. 1965; 187, т. 5, с. 675]. Это была не просто поза: правители царств и княжеств хорошо понимали, что любая уступка в сфере суверенитета — начало конца. Только твердость в сочетании с искусным политическим лавированием, умелой дипломатической игрой на противоречиях сильных соседей могла дать им шанс выжить.

Болезненная реакция на ущемление суверенитета подтверждалась и подкреплялась строгим ритуалом в системе взаимоотношений царств друг с другом, начиная со взаимных визитов правителей, торжественных церемоний при ведении матримониальных, политических или иных переговоров и кончая четко расписанными правилами приема послов, о чем немало данных в «Цзо чжуань» и особенно в «И ли» [187, т. 5, с. 239; 278, гл.4, 9 и др.; 248а, т. 1, с. 189—287]. Параллельно в рамках царств и княжеств рос патриотизм. Жители прежде гетерогенных раннечжоуских уделов давно уже привыкли мыслить себя представителями своего царства и соответственно именоваться: устойчивые сочетания типа «человек из Лу», «жители Сун» и тому подобные были нормой в период Чуньцю. И это была не просто самоидентификация. Рассказы «Цзо чжуань» и «Го юй» полны примеров готовности стоять за свое царство, умереть за правителя, что, впрочем, никак не исключало ожесточенных внутренних феодально-междоусобных распрей.

Анализируя источники внутренней силы каждого из царств, Р. Уолкер выделил несколько основных: географическое положение, экономические потенции, населенность, развитие торговых и дипломатических связей, внутреннюю сплоченность и умение найти союзников, искусное управление (лидерство), включая обеспечение необходимой информацией, умение тонко учитывать баланс сил и, наконец, военную силу, которая в VII и особенно в VI в. до н. э. измерялась обычно сотнями, а то и несколькими тысячами боевых колесниц, каждая из которых предполагала наличие нескольких десятков пехотинцев [258а, с. 41—58]. Разумеется, подобные как объективные, так и субъективные факторы были в разных царствах весьма неодинаковыми, что и обусловило динамику эволюции, т. е. последовательное усиление одних за счет поглощения других.

Заметное разрастание ведущих царств означало постоянное усложнение их внутренней структуры. Похоже на то, что уже в VIII в. каждое из ведущих царств чжоуского Китая было более густонаселенным и являло собой более сложную систему внутренних клановых, административных и политических связей, нежели Чжоу в целом в первые десятилетия после победы над Шан-Инь. Естественно, это не могло не сказаться и на характере власти, формах административного устройства. В принципе в царствах копировалась администрация Западного Чжоу. Но появлялись также и некоторые новые черты и признаки.

Как и в западночжоуской центральной администрации, во главе пирамиды власти в царстве стоял правитель, чаще всего именовавшийся терминами гун или хоу (разница между этими терминами, по табелю о рангах призванная подчеркнуть соотносительную важность той или иной правящей линии, на деле, особенно в условиях VII—VI вв. до н. э., значения не имела)._ Правители царства на раннем этапе эволюции, когда вчерашние уделы трансформировались в крепкие самостоятельные государства (IX—VIII вв. до н. э.), имели достаточно большую власть и по мере упадка Чжоу присваивали себе все больше прерогатив, до того бывших исключительным достоянием вана,— начиная с права давать уделы. Однако как только практика создания уделов в рамках новых царств достигла некоторых успехов и на их внутриполитической арене появились удельные аристократы, доходы, сила и влияние которых подчас были сравнимы с тем, чем располагал правитель, ситуация стала изменяться. Рядом с правителем у рычагов власти появились советники-министры, сановники-цины, каждый из которых обычно представлял тот или иной удел и в зависимости от его мощи претендовал на соответствующую долю реальной власти в царстве. И хотя, как упоминалось, в конечном счете многое зависело от конкретных обстоятельств, общей нормой с VIII и тем более в VII— VI вв. до н. э. стало постепенное ослабление, а то и деградация власти правителя. Все большая доля ее стала сосредоточиваться в руках всесильных министров-сановников, т. е. стоявших во главе мощных уделов-кланов типа цзун-цзу советников-цинов. Эту форму соучастия в отправлении власти и деления ее Р. Уолкер назвал олигархией [258а, с. 59].

Как и некогда влиятельные западночжоуские сановники-гуны, цины в царствах обычно делили между собой важнейшие административные должности, стремясь сделать отправление их наследственным правом своего клана. Цинов обычно бывало немного, чаще всего три-шесть, редко больше [162, с, 5]. Пожалование в достоинство цина очередного кандидата было важным делом, увязывалось с общей ситуацией в царстве и обязательно сопровождалось выделением для нового сановника удела и дарованием ему права на создание собственного знатного клана-ши, впоследствии становившегося ядром нового цзун-цзу в его уделе. Что касается должностей, которые формально предоставляли цинам право на высшую административную власть, то они в разных царствах были различными по номенклатуре. Из сообщения «Цзо чжуань» от 620 г. (7 г. Вэнь-гуна) явствует, что в Сун делами заправляли шестеро цинов, трое из которых имели военные должности (командующие левой и правой армиями и сы-ма), а другие трое — гражданские (сы-ту, сы-коу и сы-чэн, он же сы-кун [313, т. 28, с. 749]). В других царствах схема бывала в разное время более или менее близкой к этой, хотя нередко и заметно отличалась от нее. Номенклатура должностей в Чуньцю была весьма разнообразной, но суть ее всюду сводилась к тому, что высшие должности — прерогатива удельных аристократов-цинов, чаще всего их наследственное право.

Каждый из цинов, во всяком случае вначале, был обычно близким родственником правителя. Только позже, уже вторые, третьи поколения их стали частично формироваться не за счет близкородственных коллатеральных линий, а из числа заслуженных сподвижников или выходцев из других царств. В тех случаях, когда цинов оказывалось слишком много, что бывало нечасто, между ними вводились градации (например, «старший цин»). Что касается сыновей цина, то они — кроме одного, обычно наследовавшего отцу,— чаще всего попадали в разряд да- фу, так же как и многие из сыновей правителей. Да-фу были высшими и влиятельными чиновниками, они выполняли многие важные поручения и занимали видные посты в административной системе. Они же играли весьма важную роль в совете старейшин своего клана, но в то же время сами собственных кланов не имели — и тем существенно отличались от цинов. Разумеется, любой из них всегда имел шанс отличиться и добиться повышения, стать цином и получить свой удел-клан. Но этого удостаивались немногие. Большинство оставалось обычными да-фу, влиятельными аристократами и высшими чиновниками, подчас подразделявшимися на различные ранги (старший, средний, низший да-фу), но так и не получившими право на свой удел и клан-патроним ши.

Более того, с течением времени и по мере укрепления позиций уделов-кланов в царствах значительная часть да-фу, равно как и стоявших еще ниже их чиновников следующего ранга— ши (этимология термина восходит к понятиям «муж», «воин», «служащий»), бывших отпрысками да-фу, представителями боковых ветвей знатных кланов в нисходящих поколениях, начинали играть все более значительную роль во внутренней администрации уделов-кланов, постепенно тоже усложнявшейся и во многом копировавшей администрацию царства. Иными словами, клановая структура по-прежнему преобладала как на уровне превратившихся в царства древних раннечжоуских уделов, так и на уровне новых уделов-кланов, возникавших и разраставшихся внутри царств, причем и здесь и там клановые связи все заметнее обрастали и переплетались административно-должностными, территориально-политическими, позже также и социально-экономическими. Но об этом подробнее в следующей главе. Теперь же обратимся к структуре уделов-кланов.

 

Уделы-кланы в чжоуских царствах

Система уделов-кланов, возникавшая в царствах с VIII в. до н. э., во многом копировала раннечжоускую систему уделов XI—X вв. до н. э., но кое в чем и заметно отличалась от нее. Сходство было в существе явления (выделение удела родственникам и приближенным в пределах контролируемой центром территории с делегированием главе удела полномочий правителя по управлению этой территорией и живущим на ней населением, включая право на взимание избыточного продукта и его редистрибуцию), в функциях и обязательствах глав уделов (повиновение приказам центра, служба правителю, поднесение ему дани, подарков, отправление административных должностей и т. п.), даже в практике наименований (уделы могли носить имена, не сходные с клановыми наименованиями их глав, практика совпадения этнонима, топонима и личного имени правителя не пережила периода Шан-Инь). Безусловное сходство можно зафиксировать в динамике политического процесса: сам факт наличия удельной структуры неизбежно порождал эффект децентрализации, так что только целенаправленная борьба центра могла спорадически приносить ему успехи в деле укрепления авторитета власти правителя. Словом, социологически обе системы были явлением одного порядка с одинаковыми причинами, внешними очертаниями и последствиями. Но были и существенные отличия.

В раннем Чжоу создание системы уделов практически было единовременным актом и помимо расплаты с родственниками и заслуженными помощниками имело целью обеспечение эффективного управления на окраинах и защиту Чжоу от опасностей извне. Уделы выделялись и позже, вплоть до перемещения столицы в Лои, однако число новых владений было, невелико, а их размеры — за редким исключением вроде царства Чжэн — незначительны, так что в последующих событиях они (кроме Чжэн) практической роли не играли. Раннечжоуские уделы были этнически гетерогенны и потому в политико-административном отношении слабы, что обусловливало их долгую и явственную зависимость от чжоуского центра и способствовало укреплению авторитета вана на протяжении достаточно длительного времени. И хотя со временем положение менялось, начальный импульс сыграл свою роль.

В царствах чжоуского Китая ситуация была иной. Удельная система в них возникла с целью расплатиться с заслуженными сановниками, удовлетворить все растущие аппетиты и претензии ближайших родственников. Целей, которые играли бы интегрирующую роль, не было, так что выделение уделов с самого начала было акцией, способствовавшей ослаблению центра и усилению эффекта раздробленности, созданию благоприятных условий для междоусобиц. Соответственно и практика выделения уделов не была единовременным актом. Она затянулась практически на два века, ибо порождавшие ее причины и импульсы были долговременным постоянно действующим фактором. Главной причиной ее завершения в VI в. до н. э. стало не столько ослабление эффективной власти правителей (хотя и оно, видимо, сыграло свою роль), сколько истощение ресурсов: новые уделы уже было не из чего выделять, ибо большинство земли царств было уже поделено между враждующими друг с другом старыми уделами. Специально исследовавший проблему Сюй Чжоюнь пришел к выводу, что именно это немаловажное обстоятельство обусловило заметное падение роли близкородственных кланов в системе управления царствами [162, с. 30—34]. Наконец, заслуживает внимания и то, что уделы в царствах не были этнически гетерогенными, вследствие чего не было необходимости тратить время и энергию на преодоление внутренней дифференциации. Тем самым серьезно облегчалась задача новых владельцев уделов даже в тех нередких случаях, когда они были чужими населению полученного ими удела. Как показывает практика, отсутствие кланового родства не имело существенного значения: став владельцем удела, даже созданного на базе только что завоеванного соседнего княжества, новый владелец весьма быстро и успешно превращал его в собственную вотчину, используя для этого структуру цзун-цзу и тем укрепляя свое влияние в царстве.

Как несложно заметить, все отличия действовали в конечном счете в одном направлении: они способствовали ослаблению реальной власти правителя царства и усилению влияния уделов-кланов в нем, что вполне отчетливо выявилось уже во второй половине VIII в. до н. э., когда в царствах чжоуского Китая возникли первые могущественные уделы-кланы. Наглядным примером может служить драматическая история борьбы за власть в Цзинь, о которой будет идти речь в следующей главе (см. также [25]). Нечто аналогичное, как обстоятельно рассказано в сообщении «Цзо чжуань» от 722 г. до н. э, (1 г. Инь-гуна), происходило и в царстве Чжэн, правитель которого Чжуан-гун по настоянию матери выделил горячо любимому ею своему младшему брату Дуаню большой удел в Цзин. Дуань не только быстро укрепился в уделе, но и, опираясь на поддержку матери, стал энергично распространять свое влияние на соседние районы царства, заставляя местное население выплачивать ему такие же подати, какие оно вносило в казну Чжуан-гуна. Советники гуна увидели в этом опасность; и не раз предупреждали правителя, обращая его внимание на коварную политику младшего брата, привлекавшего людей к себе щедрыми раздачами. Дело кончилось заговором Дуаня, которому втайне подыгрывала мать. Только раскрытие заговора позволило Чжуан-гуну опередить события, организовать контрнаступление и добиться изгнания мятежного брата из Чжэн [313, т. 27, с. 84—87; 187, т. 5, с. 5—6].

Хотя инцидент в Чжэн кончился иначе, чем в Цзинь, суть их одинакова: в результате создания новых уделов-кланов, основанных претендовавшими на власть близкими родственниками, возрастала угроза власти центра. Но что интересно: даже имевшие горький опыт правители, как, например, цзиньский Сянь-гун, не могли решительно порвать с этой апробированной практикой и в конечном счете_ были вынуждены вернуться к ней, наделяя уделами собственных сыновей. Правда, тот же Сянь-гун старался уравновесить родственные пожалования уделами, которыми он, как затем и его сын Вэнь-гун, щедро наделял своих заслуженных сподвижников. Но, во-первых, проводить такую линию удавалось лишь сильным правителям, а, во-вторых, это в принципе немногое меняло: по свидетельству Б. Блэкли, не родственные уделы-кланы столь же существенно ослабляли власть центра, как и родственные [90, ч. 3, с. 109—110]. Для динамики внутренней социально-политической структуры в царствах характерным было то, что с каждым новым поколением Главная линия в рамках правящего клана становилась все более генеалогически отдаленной по отношению к недавно отделившимся близкородственным линиям, образовывавшим собственный удел-клан. Отдалившиеся коллатеральные линии, как, например, три клана из дома Хуаня в Лу, на протяжении века-полутора уходили от главной линии на столь солидное расстояние, что практически переставали быть родственниками правителя-гуна. И хотя генеалогически родство сохранялось, учитывалось и даже играло существенную роль, практически коллатеральные линии такого рода едва ли можно ставить рядом с теми близкородственными, которые обновлялись с каждым поколением и члены которых реально могли претендовать на власть. В этом смысле коллатеральные линии действительно мало чем отличались от тех, которые были основаны неродственными правителю сановниками.

Разумеется, из сказанного отнюдь не следует, что родство и вообще патриархально-клановые связи быстро слабели. Как раз напротив, они держались очень стойко на протяжении VIII— VI вв. до в. э., что придавало всей чжоуской социальной структуре весьма заметный оттенок патримониализма. Сохранение таких связей имело целью сохранить за кланом его привилегии, его место, закрепленные за ним должности и звания-титулы-ранги, на что давала право только и именно причастность к слою феодально-клановой аристократии и через него — к сакральной харизме (дэ). Ритуально это, как указывается в гл. «Ван-чжи» «Ли цзи», выражалось в праве аристократа в зависимости от его места на иерархической лестнице генеалогического родства и соответствующего звания-титула-ранга на определенное число (7, 5, 3, 1) храмов-алтарей в честь предков (286, т. 20, с. 569].

Как легко понять, в возникавшей в ходе развития и разветвления сложной иерархической генеалогической системе создавались определенные внутренние противоречия. С каждым новым поколением в рамках царства появлялись все новые и новые клановые линии, близкие к правителю. В то же время реальный вес и могущество ранее созданных кланов-уделов были значительными, а со временем и в зависимости от обстоятельств могли даже возрастать, чего нельзя сказать о заново создававшихся близкородственных кланах, нередко более слабых и незначительных, количество и значимость которых, как упоминалось, в VI в. до н. э. практически сходили на нет. В такой противоречивой ситуации главным становилось уже не само генеалогическое родство в рамках конического клана, как то было прежде, а реальное положение в системе феодально-административной иерархии. Иными словами, при формальном приоритете и культе кланового родства значимость этого фактора неуклонно снижалась в силу требований самой структуры, обусловливавших в то же время увеличение роли реального могущества удела-клана и его влияния в делах царства в зависимости от занимаемого им места в системе политической администрации, от его удач и неудач в ожесточенной местнической и политической (временами вооруженной) борьбы с соперничавшими уделами.

Обратимся теперь к анализу структуры власти в царствах чжоуского Китая. Общее количество уделов-кланов в каждом из крупных царств в период, о котором идет речь (т. е. с появления первых из них во второй половине VIIГ в. до н.. э. вплоть до упадка их роли на рубеже VI—V и особенно заметно в V в. до н. э.), было достаточно ограниченным. По ориентировочным подсчетам Б. Блэкли, оно колебалось в различных царствах, включая домен Чжоу, в среднем в пределах от 10 до 30, причем в одних (Лу, Сун) абсолютно преобладали коллатеральные линии, в других (Цзинь) — неродственные, в прочих (Ци, Чжэн, Чу) абсолютного преобладания не было. Существенно и то, что, за редкими исключениями, ни один клан не просуществовал долее 9—10 поколений, а средняя продолжительность его существования равнялась примерно пяти поколениям [90], т. е. кланы обычно возникали, расцветали и гибли в пределах 100—150 лет. Следовательно, в политической борьбе в каждый данный момент обычно принимало участие в среднем три-пять кланов, редко (в Цзинь) — несколько больше, что вполне явственно прослеживается в описаниях «Цзо чжуань» или «Го юй». Борьба эта почти никогда не принимала формы длительного соперничества равных. Как правило, один из кланов обычно доминировал, сосредоточив в своих руках почти всю реальную власть в царстве. Правда, подобное положение длилось недолго: соперники объединялись и выступали против того, кто имел слишком большую власть, что чаще всего вело к смене лидера, а подчас и к гибели всего его клана, как то наиболее характерно для динамики борьбы за власть влиятельных кланов в Цзинь [90, ч. 3, с. 90—99].

В период трансформации раннечжоуских уделов в царства столь ожесточенного соперничества не было и просто не могло быть. Конечно, и тогда случались заговоры, порой свергались правители, но все это было в рамках борьбы претендентов на престол из одного клана, клана правителя. В функции советников и министров тоже выступали прежде всего родственники главы удела-царства, но они были опять-таки членами его клана и не могли опираться на внешнюю силу, т. е. на собственный клан. С созданием системы уделов в царствах чжоуского Китая сложилась принципиально иная ситуация. Власть и причастность к ней уже не были функцией одного лишь клана правителя. И если первоначально опиравшиеся на собственные, уделы коллатеральные кланы по-прежнему пытались было оспаривать власть правителя с позиций близкого генеалогического родства, то со временем ушло, в прошлое и это. С момента сложения в каждом из царств ситуации соперничества нескольких уделов-кланов, т. е. примерно с VII в. до н. э., генеалогическая близость, как упоминалось, потеряла свое значение. В борьбе за ключевые посты в системе разросшейся и усложнившейся администрации именно реальное соотношение сил между уделами становилось решающим фактором. Другими словами, важное место в администрации оказывалось наследственным достоянием того клана, который был настолько сильным и влиятельным, чтобы удержать его, и лишь до тех пор, пока его влияние и сила сохранялись за ним.

В Л у, например, на протяжении значительной части VII в. до н. э. у руля правления стоял коллатеральный клан Суй, представители которого вершили всеми делами царства, ездили с миссиями, решали вопрос о наследовании власти гуна и т. п. После его крушения на передний план вышел другой коллатеральный клан, Цзи, под знаком преобладания которого в администрации царства прошел весь VI в. до н. э. В Ци в начале VII в. вся реальная власть была в руках Гуань Чжуна, клан которого после этого еще долгое время сохранял определенное влияние. После Гуань Чжуна на передний план попеременно выходили кланы Цуй-шу, Бин-шу, Го, Гао, Бао, пока в конечном счете все они не отступили на задний план перед кланом Тянь. В Цзинь самым могущественным кланом после Вэнь-гуна был Чжао, представители которого на протяжении ряда поколений занимали должность премьера, а на рубеже VII—VI вв. на первое место выдвинулся клан Сянь, после крушения которого борьбу повели кланы Чжао, Чжунхан, Хань и Вэй. В Чу на протяжении длительного времени высшие административные должности отправляли представители могущественного коллатерального клана Цзы. Аналогичная картина была в Чжэн, Сун и других чжоуских царствах [90].

Борьба уделов-кланов за власть была весьма ожесточенной и сопровождалась заговорами, коварными интригами, убийствами и изгнаниями, причём в ней, как правило, принимали участие правители царств и претенденты на престол. Недовольные и заговорщики обычно составляли партии и коалиции, вскоре распадавшиеся, но игравшие при этом свою роль в достижении цели. В Лу, например, коалиция трех кланов из дома Хуаня способствовала крушению и гибели клана Суй, в Цзинь коалиция кланов Хань, Чжао и Вэй привела к уничтожению наиболее сильного в V в. до н. э. клана Чжунхан. Ожесточенная борьба между кланами Хуа, My, Сян, У, согласно свидетельствам «Цзо чжуань» (7 и 16 гг. Вэнь-гуна), протекала в конце VII в. до н. э. в Сун, причем ее жертвами были и принимавшие в ней активное участие правители царства [313, т. 28, с. 749, 822—824]. В Чу в VII в., по описанию того же источника (4 г. Сюань-гуна), дело дошло до открытого вооруженного столкновения могущественного клана Цзы с правителем, в результате чего клан был почти полностью уничтожен [313, т. 29, с. 872— 873].

В записях «Цзо чжуань» и «Го юй» можно найти немало красочных описаний всех этих и многих других аналогичных событий, сопровождаемых дидактическими нравоучениями и оценками, а порой — и стремлением вникнуть в суть и детали интриги, обнаружить явные и скрытые мотивы действующих лиц (обида, ревность, зависть, честолюбие, властолюбие и т. п.). Многие из них дают богатый материал для анализа эпохи. Однако воспроизвести весь этот иллюстративный материал нет ни возможности, ни необходимости. Для нас важен сам процесс, его движущие импульсы. Суть же их до предела однозначна: каждое из чжоуских царств VIII—VI вв. до н. э. представляло собой арену ожесточенных междоусобиц между влиятельными кланами, административная власть и реальное могущество которых зависели от силы тех уделов, на которые они опирались, которые были их вотчиной.

Чем крупнее был удел и чем более энергично в связи с ростом могущества и влияния расширялась его первоначальная территория, в том числе и за счет включения в нее земель неудачливых соперников, тем сложнее, естественно, становилась задача управления им. Это с особой очевидностью сказалось в конце периода Чуньцю, когда ожесточенные междоусобицы VI—V вв. до н. э. привели как к сокращению общего числа уцелевших феодальных кланов, так и к резкому территориальному увеличению их вотчин. Следует заметить, что с увеличением размеров и усложнением внутренней структуры уделы-кланы — как то было и с уделами-царствами за два-три века до того — структурно изменялись, теряли свою цельность и стройность, а патриархально-клановая солидарность все чаще и все более определенно отступала под ударами внутренних междоусобиц, споров, соперничества. Другими словами, и на этом уровне социально-политической структуры чжоуского Китая, по меньшей мере с рубежа VII—VI вв., начала давать себя знать та же феодальная раздробленность со всеми присущими ей аксессуарами, о чем свидетельствуют записи «Цзо чжуань» о внутренних распрях в кланах Шу и Цзи в середине VI в. до н. э. [187, т. 5, с. 604, 640] в Лу, о раздорах во всесильном сунском клане Хуа [90, ч. 3, с. 332] и др.

 

Феодализм в чжоуском Китае

Проблема феодализма и феодальных институтов в древнем Китае весьма серьезна. Речь не о том, можно ли подогнать реальную историю под параграфы социологической схемы наподобие того, как это нередко делали в КНР. В первой главе было достаточно сказано о закономерностях и особенностях социально-экономической структуры неевропейских докапиталистических обществ, чтобы не возвращаться здесь к проблеме феодализма как формации. Но о феодализме не только можно, но и должно вести речь, разумеется имея в виду используемую в марксистской социологии трактовку этого термина в широком смысле слова, т. е. преимущественно социально-политический аспект понятия, те идеи и институты, которые издавна использовались в обществоведении для характеристики именно феодальной структуры (см., в частности, [35, вып. 2, с. 424—429]).

Специалисты-синологи подходят к проблеме феодализма в древнем Китае весьма осторожно, пытаясь прежде всего оговорить и обосновать правомочность использования самого термина и всего следующего за ним шлейфа понятий И категорий для характеристики чжоуского периода (по отношению к Шан-Инь он используется редко, хотя такое и случается [103, с. 202— 206]). Тем не менее сам факт не подлежит сомнению (что находит отражение в историографии [116, с. ЗГ7—387; 261, с. 118— 126]) и доминирует при анализе [162], хотя изредка и демонстративно отрицается [90, ч. 3, с. 113]. На мой взгляд, который я уже высказывал [24], политическая, социальная и административная структура Китая в Чуньцю может быть адекватно понята и точно охарактеризована в «феодальной» интерпретации (разумеется учитывая приведенные оговорки относительно содержания понятия). Более того, никогда в истории Китая феодальная структура не заявляла о себе столь громко и явственно, как это было в VIII—VI вв. до н. э.

Пройдя длительный период вызревания и становления в период Западного Чжоу, институты которого складывались на шан-иньской основе и лишь понемногу приобретали новые черты и свойства, характерные для удельной структуры, феодальные нормы и принципы в VIII—VI вв. до н. э. уже убедительно демонстрировали свою зрелость, свойственную раннегосударственным образованиям, развивавшимся под влиянием господства системы уделов в политической администрации, особенно в эпоху дезинтеграции и упадка центральной власти. Остановимся на основных аристократических институтах и принципах, господствовавших в Чуньцю.

Иерархия и вассалитет как нормативные институты восходят к Шан-Инь. Но если в Инь и начале Чжоу они были функцией норм конического клана и патримониализма, так что именно личностно-родственные связи, основанные на степени генеалогического родства, определяли ранг, титул, должность и вообще место человека в системе социальной иерархии, то в VIII—VI вв. до н. э. ситуация изменилась. В системе феодальных уделов-кланов решающим моментом стало уже не родство, хотя оно продолжало играть важную роль, а политическое могущество и влияние, которые и определяли место удела-клана и его главы на иерархической лестнице, степень причастности его к реальной власти в царстве.

Феодальная лестница периода Чуньцю состояла, как это обычно бывает, из нескольких ступеней. Во главе ее находился чжоуский ван («сын Неба»), чей сюзеренитет был номинальным, но формально сохранялся и даже строго соблюдался, в первую очередь самими его вассалами, правителями царств, включая и гегемонов-ба. Главы уделов-кланов, цины, были вассалами правителей царств, а служившие под их началом да-фу считались вассалами цинов. Еще ниже рангом стояли чиновники-ши, но реально они служили не столько да-фу, сколько тем же цинам, а то и правителям царств.

Генеральный принцип феодальной иерархии и вассалитета «вассал моего вассала — не мой вассал», столь отличный от принципа централизованной администрации с ее строгим бюрократическо-иерархическим соподчинением, так наглядно проявлявшим себя на протяжении всей истории Китая, был характерен прежде всего только и именно для Чуньцю, когда он действовал практически безотказно и на каждом шагу. В рамках удела-клана сплоченность вокруг его главы была абсолютной. Если клан шел войной — даже на правителя, как то было в Цзинь или в Чу,— шли все. Если подвергался опале или уничтожался глава клана, вместе с ним гибли его помощники и подданные, а в некоторых царствах строгие законы предусматривали уничтожение вместе с виновным трех линий его родственников — сань-цзу (родня по матери и родня по жене, кроме родни по отцу), что, в частности, практиковалось в Цинь на рубеже VIII—VII вв. до н. э., в момент серьезного политического кризиса [296, гл. 5, с. 88; 69, с. 20—21]. Другими словами, в качестве вассала по отношению к правителю царства выступал лишь глава удела-клана, чьи помощники и подданные идентифицировались с ним и были его вассалами и слугами. Аналогичной была картина и на более высоком уровне. Правители царств формально считались вассалами вана и обычно исполняли связанные с этим немногочисленные, а в VIII—VI вв. до н. э. уже совсем не обременительные обязательства, в основном в сфере ритуала. Но на лояльность и какие-либо обязательства глав уделов-кланов в этих царствах «сын Неба» рассчитывать не мог: главы кланов были вассалами только в пределах своего царства и только по отношению к своему правителю — вне зависимости от того, обладал он реальной властью или был лишь марионеткой в руках сильнейших из своих вассалов.

Одним из важных чжоуских институтов является инвеститура, практика которой в Китае восходит к Шан-Инь и уж во всяком случае к началу Чжоу. Но существенно, что в Чуньцю акт инвеституры постепенно терял значение в силу того, что лестница вассально-иерархических связей функционировала в автоматическом режиме: преемственность на уровне каждой ступени осуществлялась по принципу наследования, практически без последующего утверждения со стороны сюзерена, что было результатом ослабления реальной власти на уровне правителей-сюзеренов как в рамках Чжоу в целом, так и в царствах. Разумеется, за право наследования нередко шла жестокая внутренняя борьба, но вопрос решался именно на местном уровне, без вмешательства сверху, что лишний раз свидетельствует о ситуации феодальной раздробленности. Впрочем, рассмотрим эту проблему более подробно.

Право на власть и претензии на власть. Право на власть на уровне каждой из трех высших ступеней вассально-иерархической лестницы зависело от степени генеалогического родства. На трон «сына Неба», как и на престолы правителей царств, могли претендовать и обычно претендовали лишь самые близкие родственники правителя, его братья и сыновья, реже дядья, кузены или внуки. Примерно так же обстояло дело и на уровне удела-клана. Существенно, что принцип примогенитуры, как правило, строго не соблюдался. И хотя у старшего сына всегда были лучшие шансы на наследование, практически свои претензии выдвигали и остальные, во всякой случае те, кто обладал достаточным честолюбием, энергией и мог рассчитывать на поддержку. Можно сказать и определеннее. Едва ли не большинство острых политических конфликтов и сопровождавшихся убийствами интриг возникало именно из-за борьбы за власть, за престол. Весьма долго ее вел клан Чэн-ши в Цзинь. Короче, но весьма жестоко протекала она после смерти цзиньского Сянь-гуна. Прибегнув к интриге, убил брата и занял его место на престоле Лу в 711 г. до н. э. Хуань-гун. Один за другим погибали от рук своих родственников, чаще всего в результате заговоров, правители царства Сун. В жестокой борьбе за власть добился цели циский Хуань-гун. Словом, примеров много, и они так красочно и в деталях описаны в «Цзо чжуань» и «Го юй», что порой напоминают детектив.

В борьбе за престол огромную роль играли как личные амбиции и возможности претендентов, так и оказывавшаяся им со стороны влиятельных сил поддержка. В одних случаях (история чжэнского Чжуан-гуна и его брата Дуаня) активно вмешивалась мать, в других, как это, согласно «Цзо чжуань» (8 г. Вэнь-гуна), имело место в Сун в 619 г. до н. э., в центре интриги стояла бабушка правителя [313, т. 28, с. 755—756], но чаще в подобной роли выступали стремившиеся обеспечить своим сыновьям престол любимые наложницы, как в случае с цзиньским Сянь-гуном. Кроме ближайших родственников активными участниками борьбы бывали и влиятельные аристократы, и сановники, главы уделов-кланов, особенно из числа родни, т. е. представителей коллатеральных линий. Борьба за власть бывала жестокой, ибо проигравший терял обычно все, подчас и жизнь, а победитель приобретал власть и влияние, которые он делил со своими помощниками. В Цзинь вместе с Чжуя Эром (Вэнь-гуном) к власти пришли те, кто поддерживал его; именно они стали родоначальниками новых неродственных кланов. Не приходится и говорить, что в тех случаях, когда власть правителей была слабой, как, например, в Лу, наследники назначались по воле таких влиятельных сановников, как руководители удела- клана Цзи.

Важным моментом ожесточенной борьбы за власть, столь типичной для политического соперничества удельной аристократии, стала в Чуньцю достигшая большого размаха политическая интрига.

Политическая интрига. Мастерство, искусство, даже изощренность политической интриги — плод немалого опыта и обильной практики борьбы за власть. Малоизвестная в начале Чжоу (во всяком случае соответствующих данных практически нет), в Чуньцю она стала существеннейшим фактором успеха. Так, по свидетельству «Цзо чжуань» и «Го юй», именно следовавшие одна за другой умелые интриги позволили цзиньскому Сяо-гуну и его любимой наложнице очистить престол для их сына, хотя противостоявшие им интриги других цзиньских деятелей свели достигнутый результат на нет, вследствие чего отцовский престол в конце концов достался знаменитому Вэнь-гуну, ставшему гегемоном-ба [25]. Тщательно разработанные интриги помогали добыть нужную информацию, принять важное решение, вовремя опередить соперника и т. п. Например, когда в 626 г. (1г. Вэнь-гуна) назначенный наследником престола Чу Шан Чэнь стороной узнал, что отец намерен изменить свое решение в пользу младшего брата, он подстроил ловушку, которая позволила ему получить подтверждение слуху. Решительный наследник, захватив отца врасплох, заставил его покончить с собой, что и принесло ему престол [313, т. 28, с. 708—709].

Некоторые интриги были тонко задуманы и рассчитаны на длительный срок, ставя целью подготовить обстановку, благоприятную для достижения цели. Так, загодя действуя методами щедрых раздач и привлечения симпатий населения, добился популярности сунский Бао, который сумел в конечном счете занять престол убитого на охоте отца [313, т. 28, с. 822—824]. Аналогичным образом прокладывал себе путь к власти циский клан Тянь (Чэнь). Нередко политическая интрига тесно сплеталась, как то бывало везде, с любовной. Хотя это может показаться странным для тех, кто знаком с пуританскими нормами конфуцианской морали, факт остается фактом: любовные страсти в Чуньцю не только бушевали, но порой и двигали события, подталкивая на решительные действия колеблющихся, поддерживая отчаявшихся и т. п. «Цзо чжуань» (9 и 11 гг. Сюань-гуна) сообщает о захвате власти в Чэнь оскорбленным насмешками со стороны правителя сыном одного из сановников, вдова которого была любовницей правителя [313, т. 29, е.. 899, 906]. Другое сообщение (2 г. Хуань-гуна) касается сунского клана Кун (клан Конфуция). Жена главы клана,_ бывшего сы-ма в Сун, настолько понравилась другому сановнику, что тот с помощью интриги сумел обвинить сы-ма в неумелом выполнении обязанностей и затем, воспользовавшись общим смятением, напасть на него врасплох, убить его и увести жену. При этом интриган не только не был наказан, но, напротив, убил выразившего недовольство происшедшим правителя и пригласил на трон жившего в Чжэн сына предшествующего правителя, который и стал с его помощью править в Сун [313, т. 27, с. 216— 218].

Преданность и лояльность господину. Борьба за власть и связанные с ней интриги были бы немыслимы без прочного тыла для тех, кто вел активную политику. И они его обычно имели. Конечно, случались и накладки, включая коварство, предательство тех, на кого рассчитывали положиться или кто обманом вкрадывался в доверие. Но нормой считалась преданность, проистекавшая из той идентификации себя с лидером, о которой уже упоминалось.

Теоретически преданность эта не знала границ. Во всяком случае она не должна была зависеть от морального облика и поведения лидера: клиенты не могли судить патрона, их долг — подчиняться ему. Так, описанная в «Цзо чжуань» (8 г. Чжуан- гуна) гибель недобродетельного, циского Сян-гуна в результате заговора его кузена У Чжи сопровождалась следующим, весьма показательным эпизодом. Зверски избитый за пустячную провинность слуга Сян-гуна Би, выбежав из покоев правителя, встретил у ворот убийц. Мигом смекнув, что к чему, он показал им следы побоев и, обманув их бдительность, вернулся к Сян-гуну и спрятал его. Ворвавшиеся убийцы не сразу нашли правителя: в его постели лежал другой слуга, которого они и убили. Лишь убедившись в ошибке, заговорщики бросились искать Сян-гуна, все-таки нашли и убили его [313, т. 27, с. 345]. Слуги сделали все, что могли, для господина — и это был их долг. Вот еще пример: Согласно «Цзо чжуань» (14 г. Чжуан- гуна), в начале VII в. до н. э. чжэнский правитель, занявший престол благодаря убийству предшественника, обратился с укоризненным письмом к дяде, который ему явно не сочувствовал. Тот ответил, что он верно служил незадачливому прежнему гуну, охраняя алтари храмов предков, был предан своему господину и не может стать на сторону интригана, погубившего его: «Подданный не должен быть двоедушным,— это закон Неба» [313, т. 27, с. 376]. В том же источнике повествуется (15 г. Сюань-гуна), что столетием спустя, в начале VI в. до н. э., посланный в Сун. с важным поручением цзиньский чиновник Се Ян был перехвачен чусцами. Притворно согласившись выполнить просьбу чуского правителя и потому отпущенный, он отправился все-таки в Сун и исполнил там свое поручение, а чускому правителю в качестве оправдания заметил, что преданность не знает двух хозяев, долг повелевает иметь лишь одну преданность, после чего был вновь отпущен [313, т. 29, с. 965].

Эта норма считалась естественной, но в экстремальных ситуациях она могла фиксироваться в определенной ритуально-договорной форме. Как сообщает «Цзо чжуань» (23 г. Си-гуна), когда Чжун Эр, будущий цзиньский Вэнь-гун, был изгнан из страны в результате интриг наложницы Сянь-гуна, за ним в изгнание последовали сыновья сановника Ху Ду. Пришедший некоторое время спустя к власти племянник Чжун Эра стал преследовать сторонников дяди и, в частности, обратился к Ху Ду. Тот объяснил, что его сыновья последовали за Чжун Эром с его согласия и в соответствии с существующей практикой принесли своему господину клятву верности, скрепив ее соответствующими записями и кровью жертвенного животного. Ху Ду отказался призвать их порвать такую клятву, ибо тогда он сам уже не смог бы преданно служить, своему господину-правителю. Эти слова стоили ему жизни [313, т. 28, с. 594]. Видимо, клятва, о которой идет речь, была вынужденной формой именно в крайнем случае, когда речь шла об изгнаннике. При легитимной смене правителя обязанность повиноваться ему возникает автоматически, что и имел в виду Ху Ду, когда говорил о себе. Это, к слову, подкрепляется и еще одним любопытным эпизодом из «Цзо чжуань» (24 г. Си-гуна).

Когда Чжун Эр бежал, его чуть не настиг, обрубив ему рукав на городской стене, посланный вдогонку евнух (жрец?) Пи. Придя к власти, Чжун Эр (Вэнь-гун) отказался было принять Пи, велев передать, что не забыл о его рвении. В ответ Пи заметил, что его служебное рвение следует считать нормой, так как оно диктовалось преданностью, что такое рвение заслуживает вознаграждения, как то было в случае с циским Хуань-гуном и Гуань Чжуном, и что теперь, когда господином стал Вэнь-гун, он, Пи, готов служить ему верой и правдой, так же как Гуань Чжун. Вэнь-гун внял его речам и не пожалел об этом [313, т. 28, с. 601—602].

Преданность и лояльность, столь наглядно проявившиеся во многих эпизодах периода Чуньцю, впоследствии не были столь необходимы в условиях безличностной централизованно-бюрократической системы управления и соответственно перестали культивироваться, хотя личные связи и играли по-прежнему существенную роль. Стоит, пожалуй, отметить, что в Японии, цивилизация которой во многом ориентировалась на китайский эталон, эта черта получила гораздо большее развитие, став важным элементом общественной структуры и национального характера. Видимо, сохранение ее в Японии, равно как и заметное проявление в Чуньцю, имеет определенное отношение к практике феодальной раздробленности.

Кодекс чести и аристократическая этика. Во всяком случае преданность господину — важный элемент кодекса чести, наличие которого характерно для феодальной социально-политической структуры, в частности японской (буси-до). В Чуньцю этот кодекс не только возник и расцвел, но и во многом определял нормы поведения и оказал определенное воздействие на становление впоследствии конфуцианской этики.

Главным и структурообразующим элементом кодекса была этическая детерминанта — то самое, что впоследствии стало стержнем конфуцианства. И хотя этическая норма до Конфуция не была еще столь детально разработана, основные ее параметры были твердо фиксированы и хорошо известны: добродетельное — добродетельно, недобродетельное — порочно. Разумеется, многое в текстах, начиная от конфуциевых «Шу цзин», «Ши цзин» и «Чуньцю» и кончая комментариями типа «Цзо чжуань» и «Го юй», несет отпечаток более поздней конфуцианской дидактики. Однако если судить не только по оценкам в текстах, а анализировать прежде всего сами ситуации (даже имея в виду, что они могли быть: подкорректированы позднейшими составителями), станет очевидным, что этика конфуцианства складывалась не на голом месте, что она была законным наследником тех норм, которые существовали по меньшей мере с начала Чжоу (а кое что перешло и из иньского наследства) и которые особенно расцвели в Чуньцю.

Вот, например, та же верность и преданность, верность слову, клятве, присяге. В «Цзо чжуань» под 651 г. до н. э. (9 г. Си-гуна) рассказано, как цзиньский Сянь-гун перед смертью взял у сановника Сюнь Си клятву помочь его малолетнему сыну (тому самому отпрыску любимой наложницы, из-за которого шла вся интрига) взойти на престол. После смерти правителя другие сановники убеждали Сюнь Си не упорствовать, ибо соотношение сил было явно против его протеже. Тот отказался, сославшись на клятву. Когда малолетний наследник был убит, Сюнь Си готов был к самоубийству, но потом решил содействовать возведению на престол младшего брата покойного (сына сестры наложницы, прибывшей в гарем Сянь-гуна вместе с ней). Когда был убит и этот мальчик, сановник предпочел умереть вместе с ним [313, т. 28, с. 524—525]. Он не сумел исполнить клятвы, и его честь высокопоставленного аристократа предписывала ему лучше умереть, чем испытывать угрызения совести и жить, покрытым позором.

Приведем еще один, весьма показательный пример верности чести и долгу (о нем сообщается в «Цзо чжуань» под 4 г. Инь- гуна). Чжоу Юй, сын вэйского Чжуан-гуна от любимой наложницы, убил своего брата Хуань-гуна и захватил престол в 719 г. до н. э. Будучи узурпатором и явно не блеща добродетелями, он хотел заручиться поддержкой чжоуского вана. Советник его отца, знатный сановник Ши Цзы, сын которого вопреки желаниям отца стал компаньоном и помощником Чжоу Юя, порекомендовал ему использовать посредничество княжества Чэнь, правитель которого был в фаворе у вана. Чжоу Юй вместе с Хоу, сыном Ши Цзы, направился в Чэнь, а сам Ши Цзы тем временем послал туда же письмо с просьбой схватить убийцу и узурпатора. В Чэнь так и поступили. Тогда из Вэй направили в Чэнь сановника, который казнил Чжоу Юя, а Ши Цзы послал своего помощника (цзай), с тем чтобы он казнил его сына [313, т. 27, с. 137]. После описания приведенного эпизода в «Цзо чжуань» следует краткое резюме о том, что великий долг сильнее родственных чувств.

Разумеется, это крайний случай. Гораздо типичнее, когда долг и родственные чувства совпадают. Но сам факт показателен: если они не совпали и если такое несовпадение усугублено вызовом этической норме, родственные чувства отступают перед долгом, во всяком случае в сердце того аристократа, чье положение обязывает его следовать долгу чести.

Понятие Чести было достаточно разработанным и стояло в указанном смысле весьма близко к тому, что было характерным для феодальной Европы. Оскорбление должно было смываться кровью. Вот весьма показательный пример, сообщаемый «Цзо чжуань» (17—18 гг. Чэн-гуна). В 592 г. из Цзинь в Ци с важной дипломатической миссией прибыл сановник Го Кэ. Он был уродлив и прихрамывал, а циский правитель спрятал за занавеской женщин своего дома, которые подсматривали за неуклюжестью гостя и громко хихикали. Го возмутился и поклялся отомстить. Возвратившись, он предпринял отчаянные усилия, чтобы организовать поход на Ци, но безуспешно: ему было отказано даже в праве осуществить вторжение собственными силами. Вскоре Го был назначен главой цзиньской администрации и, использовав обострившиеся отношения между Ци и Цзинь, организовал вторжение в Ци. Циский правитель вышел навстречу армии Цзинь и предложил мирное соглашение, отдав сына заложником. Честь Го была удовлетворена [313, т. 29, с. 973, 976—977].

Не менее весомым было и слово чести. Так, согласно «Цзо чжуань» (25 г. Си-гуна), после ряда триумфальных успехов, сделавших цзиньского Вэнь-гуна влиятельнейшим из правителей, он как-то предпринял осаду г. Юань, заявив, что, если в течение трех дней не добьется успеха, осада будет снята. На исходе третьих суток стало ясно, что Юань сдастся не сегодня завтра. Но Вэнь-гун отреагировал на просьбы офицеров подождать следующей тирадой: «Честность — это драгоценность государства... Если я возьму Юань, но потеряю честь... мои потери будут больше приобретений». Осада была снята, но из Юань вдогонку прислали известие о сдаче [313, т. 28, с. 624].

Нормы рыцарской доблести. Только что приведенный эпизод функционально близок к тому, что обычно называют нормами рыцарской доблести, этикой военных действий._ Воевавшие на боевых колесницах аристократы на протяжении веков, начиная с Инь, культивировали эту этику, менявшуюся с развитием общества. К Чуньцю она превратилась в уже достаточно тщательно разработанную культуру поведения аристократа в бою. Она проявлялась прежде всего в подчеркнутом уважении к противнику равного (тем более высшего) ранга, как то и свойственно обычно рыцарским представлениям. Не убить, не уничтожить, а одолеть, победить в честном бою — вот высшая доблесть. И одолев, не унизить, не стереть с лица земли, но лишь подчеркнуть свое превосходство и пленить врага, а то и отпустить его с честью.

Так, согласно «Цзо чжуань» (5 г. Хуань-гуна), в 707 г. до н. э. оскорбленный ваном его вассал, чжэнский Чжуан-гун, оказался в состоянии войны со своим сюзереном. Сражение окончилось поражением вана, но, когда встал вопрос о погоне за побежденным врагом, Чжуан-гун заявил, что достойный человек (цзюнь-цзы) не должен стремиться показать свое превосходство и тем более унизить «сына Неба». Ночью после сражения он послал своего приближенного в стан противника осведомиться о самочувствии вана и его окружения [313, т. 27, с. 254—256].

Еще более нагляден в этом смысле эпизод из истории войн между Сун и Чу, излагаемый в том же источнике (22 г. Си- гуна). В 638 г. до н. э. Чу выступило против Сун. Сунские войска были уже готовы к сражению, когда чуская армия только начала переправляться через реку. Сунский сы-ма требовал начать бой и тем компенсировать численный перевес врага. Но правитель отказался, и после переправы армия Чу нанесла сунским полкам сокрушительное поражение, сам правитель был ранен. Однако он твердо парировал все упреки: «Цзюнь-цзы не наносит второй раны, не бьет седовласых... и я не могу велеть бить в барабаны для атаки на неподготовленного к сражению противника!» [313, т. 28, с. 589—590]. Разумеется, подобный поступок — своего рода курьез. Не случайно сунского гуна все упрекали, так как в других войнах в то время очень актйвно использовали все военные уловки, включая внезапность нападения. Но в приведенном эпизоде явственно проступают элементы, имеющие отношение как раз к той теме, о которой идет речь.

Не менее показательны в плане рыцарской этики и детали индивидуального поведения в сражении. Так, когда в ходе одного из описанных в «Цзо чжуань» (2 г. Чэн-гуна) сражений между Цзинь и Ци в плен был взят переодевшийся гуном приближенный циского правителя, цзиньский вельможа обратился к нему со всей почтительностью. Но затем, раскрыв обман, он сгоряча хотел убить выдавшего себя за правителя. Однако последний сослался на принцип преданности слуги хозяину и получил прощение [313, т. 29, с. 1002—1003]. Еще аналогичный пример. В сражении с армией Чу цзиньский аристократ Ци Чжи, оказавшись перед колесницей чуского вана, спрыгнул со своей и поклонился, за что чуский ван тут же, на поле боя, прислал ему в знак признательности подарок. Правда, этот подарок позже стоил Ци Чжи жизни, ибо он был обвинен в ходе сложной политической интриги в измене [274, гл. 12, с. 149]. Но сам по себе подобный поступок не был изменой, ибо отражал нормы рыцарской этики.

Культ аристократизма. Нормы рыцарской этики, представление о чести и преданности аристократа — все это было составной частью более общего явления, расцветшего в рассматриваемый период. Речь идет об аристократизме как феномене, как функции развитой феодально-клановой структуры. Культ аристократизма достиг, в Чуньцю своего наивысшего уровня — позже такого места в социально-политической системе он более никогда не занимал (хотя временами, например в Нань-бэй чао, заметно расцветал).

Аристократизм являл собой своеобразный комплекс происхождения, воспитания, места на административно-иерархической лестнице, должного поведения, внутренней нравственной нормы. Собственно, это тот самый эталон, который позже был выработан и сформулирован Конфуцием,— цзюнь-цзы (букв. «сын правителя», т. е. аристократ). И хотя сам Конфуций, живший на рубеже нового периода древнекитайской истории, придал понятию цзюнь-цзы несколько иное содержание (достойный человек, благородный муж), отвечавшее более нравственному стандарту, нежели происхождению, генетически рассматриваемый эталон восходит к реальным условиям Чуньцю, когда он вырабатывался и реализовывался именно и прежде всего среди феодально- клановой знати.

Практически это означало, что сама принадлежность к аристократическому слою давала человеку право на особое к нему отношение, разумеется, если он сам своими действиями не вынуждал его изменить. Когда Чжун Эр скитался по царствам, его обычно встречали соответственно рангу (хотя иногда он сталкивался и с неуважительным отношением, за что позже виновные поплатились). Старшему из родственников правителя Чэнь, вынужденных бежать в результате политических интриг в Ци, был дан высокий пост начальника над ремесленниками (гун-чжэн), что позволило ему стать главой влиятельного удела-клана и впоследствии сделаться сильнейшим в Ци. Равным образом цзиньский Бо Чжоули, бежав в Чу, стал там важным сановником [313, т. 29, с. 1099, 1120], а семеро сыновей циского Хуань-гуна, видимо вынужденные бежать в результате смут, возникших после смерти отца, получили в Чу высокое звание да-фу [313, т. 28, с. 629]. В соседних царствах обычно пережидали смутное время и многие из тех будущих правителей, которые потом возвращались домой и получали престол. Словом, это была обычная практика в Чуньцю, причем, как упоминалось, к аристократам-эмигрантам обычно относились с должным почтением, давая им полагающееся рангу положение или соответствующую должность. Иногда соседнее государство пыталось даже помочь живущему в нем эмигранту-претенденту вернуться к власти в родном царстве. Но чаще оно ограничивалось предоставлением политического убежища.

Аристократия и войны. Как это свойственно любой структуре, находящейся в состоянии феодальной раздробленности, соперничества, междоусобицы, войны играли весьма существенную — чтобы не сказать основную — роль в жизни общества. Согласно специальным подсчетам, лишь 38 лет из 259, приходящихся на период Чуньцю, прошли без войн, причем в остальное время в войны были вовлечены, как правило, многие государства, так что общий индекс их вовлеченности за четверть тысячелетия превысил 1200 [162, с. 56—57]. В ходе таких войн было уничтожено и аннексировано около 110 самостоятельных до того царств и княжеств, пережило Чуньцю лишь 22 крупнейших, в состав которых вошли все остальные [162, с. 58—59]. И разумеется, войны не только демонстрировали рыцарскую доблесть и аристократическую этику. Они вели к существенному изменению общей структуры страны. Одни правители и главы уделов-кланов усиливались, приобретая новые земли и все новых подданных, другие лишалась того и другого. Иногда проигравшие сохраняли власть над своими владениями в новом статусе вассала или полувассала-получиновника завоевателя. Но нередко их изгоняли или понижали в статусе, а то и продавали в рабство или просто уничтожали.

В войнах прежде всего принимали участие аристократы, ибо для каждого из них это было делом чести и жизни, хотя, естественно, основная тяжесть войны падала на их подданных. И если принять во внимание количество и частоту междоусобных войн, то неудивительно, что в удельных междоусобицах Чуньцю погибла, была физически истреблена основная масса аристократии, как то было, скажем, в войне Алой и Белой Розы в феодальной Англии.

Здесь важно отметить еще одно обстоятельство. Войны велись и до Чуньцю, велись и после, в Чжаньго, когда они достигли невиданной степени ожесточенности. Однако до Чуньцю это были, как правило, спорадические экспедиции или нападения и существенного сокращения личного состава знати они не вызывали. После Чуньцю войны приняли иной характер — в них принимали участие огромные регулярные и хорошо организованные армии, состоявшие из десятков, а то и сотен тысяч пехотинцев (напомню, что великая наполеоновская армия, потрясшая Европу своими размерами, едва достигала полумиллиона), с участием кавалерии и при резком падении роли аристократических колесниц [162, с. 62—71]. Только и именно Чуньцю было периодом, когда в огне междоусобиц гибли в массовом масштабе аристократы, ибо для них война была едва ли не единственным делом, в котором они знали толк и к которому готовились сызмальства. В результате общий итог войн периода Чуньцю свелся к упадку владетельной знати, что сыграло важную роль в процессе централизации Китая.

* * *

На протяжении всей эпохи Чжоу в Китае увеличивалось население. Войны, как упоминалось, становились все многолюднее. Уже не только каждое царство в Чуньцю выставляло по нескольку армий, каждый крупный удел (как в Лу) имел свою армию. Если не армией, то крупным воинским подразделением обладали и другие уделы во всех царствах — без этого они не могли бы вести междоусобные войны. Организация удельно-клановых армий со временем все усложнялась. Судя по описанным в «Цзо чжуань» (11 г. Сян-гуна, 5 г. Чжао-гуна) реформам, о которых пойдет речь ниже, существовала строгая регламентация, согласно которой каждый военнообязанный аристократ в рамках удела-клана должен был являться в случае нужды «конно, людно и оружно», как говорили русские летописи. Если он почему-либо не мог выставить нужную группу воинов или явиться сам, необходимо было откупиться, с тем чтобы на внесенные средства можно было обеспечить все необходимое за счет других (в Лу, например, соответствующий налог-чжэн был введен в ходе реформ 562 и 537 гг. до н. э.) ([313, т. 30, с. 1275, т. 31, с. 1730]; см. также [68, с. 67]).

Вообще поборы и повинности, связанные с ведением войн в Чуньцю, занимали очень важное место в системе редистрибуции. Более того, обилие данных на этот счет в записях, относящихся к VI в. до н. э., убедительно свидетельствует, что в то время старая патриархально-клановая структура с ее внутренней цельностью и солидарностью, совместным трудом крестьян на общих полях с недифференцированными выплатами доли урожая приходила в упадок и рушилась. На смену ей шла новая, основанная на иных принципах, более приемлемых в условиях бурного демографического роста, резкого усложнения социального организма не только в царстве, но и в уделе-клане. Этот процесс нашел свое отражение в ряде реформ, протекавших в чжоуском Китае в основном в VI в. до н. э., хотя продолжавшихся и позже и приведших к серьезным изменениям в древнекитайском обществе.