Михаил Михайлович Васильев

Тараканы

Рассказ — Сюрреализм, извините за выражение

Крупный рыжий таракан бежал по кухонному столу. Иногда останавливался, напряженно и заинтересованно шевелил усами. Будто подсчитывал количество крошек и всяких разных объедков вокруг. С удовольствием обозревал окружающий пейзаж. Пахучая переполненная пепельница. Мумифицированная голова воблы, опустошенная банка килек вдали. Бутылка из–под пива с прислоненной к ней пачкой «Беломора». Задержался перед ней, изучая карту северо–запада страны, потом пробежал по газете, по заголовкам и объявлениям.

«Депутат Моляков. С болью за народ». «Новости коррупции в МВД». «Ведунья старица Эльвира снимет венец безбрачия. Можно по скайпу и телефону. Лечу от всех болезней».

«Ну, лети, лети. От всех не улетишь, — Сейчас таракан с удовольствием разглядывал свое отражение в одной из граней пустого стакана. Любовался. — Блатта Скарафажио. Спортивная благородно вылепленная фигура. Мускулистые ноги. Такие ухоженные длинные усы, а скоро будут еще длиннее… Эталонный образец успеха и обеспеченности. Талантливый бизнес–функционер. Почти вице–президент в банке и любимец дам! Как чутко эти дамы чувствуют запах этого самого успеха, запах ЭХК. Вон в той чашке из–под кофе сегодня вечером назначено свидание одной красотке. Еще одной, очередной любительнице красивой жизни. Явно, что это тоже охотница за ЭХК. Все тот же знакомый набор. Кокетство, мнимая недоступность. Но как она хороша! Разве можно устоять перед таким совершенством! Такими формами, и еще глаза! Эти глаза, блестящие и даже сверкающие, будто черные драгоценные камни! Хорошо бы не забыть упомянуть об этом сегодня вечером в качестве комплимента. А ее усы!..»

Пробегая мимо чашки, Блатта Скарафажио вспомнил, что есть возможность позаботиться о своих собственных усах, сегодня, после службы. Можно еще успеть в салон красоты, подошла очередь на модную теперь операцию по их удлинению.

С края стола стали заметны появившиеся внизу на полу другие тараканы, пробирающиеся там осторожными перебежками. Блатта свысока смотрел на неудачников, таких мелких отсюда сверху, промышлявших крохами с этого стола.

«Бородинского и дарницкого пеклеванного…»

Вдалеке высилась белая громада холодильника. Оттуда доносилось ровное гудение. В вышине кружилась изумрудная мясная муха. Мелкие фруктовые мушки весело толклись здесь, над озерцом пролитого пива. Над подоконником, над древними горшками вздымались толстые стволы герани и кактусов. Среди изумрудных кущ — ярко–красные цветы. Большой и прекрасный мир! Но приходилось спешить — это торопил служебный долг. На бегу он, Блатта, уже мысленно напрягался, перебирал в голове сегодняшние дела, проблемы. Задумывался, переживал. Вот показалось высокое цилиндрическое здание его банка. Синее, с большой рекламой «Пепси–колы». Еще мгновение, и этот таракан куда–то исчез.

* * *

Сегодня он проснулся совсем рано, еще ночью. Лежал, думал, и все не мог уснуть заново. Мысли были горькие и тяжелые. Горе лежало на сердце менеджера банка «Многополис» Ермака Прусакова, как булыжник. С похмелья мутило, и все сильнее хотелось пить. А ведь как раз сегодня появилась возможность спать долго, как никогда. И вообще, вроде бы незачем было вставать. В большом мире за пределами кровати хороших и нужных дел не осталось.

Вывел из этого состояния телефонный звонок. Звонил Серега Куркин, вроде как коллега по службе в банке. Оказывается, потерял, забыл где–то свой ноутбук. Наверное, вчера в «Априори». Ноутбук этот, новейший, нигде никем не виданный, Ермак помнил: такой обтянутый коричневой кожей, с золочеными застежками, стилизованный под большую книгу. Это сочетание всегда выглядело нелепым: Серега и книга.

Положив трубку и разворошив свою несвежую, пахнущую портянками постель, Ермак, наконец, сел на краю кровати. Обрадованная его пробуждением кошка, с урчанием елозила на спине, ждала общения. Преступный день — сегодня он решил не идти на работу! И не ходить туда, вообще. А вчера был понедельник, вчера он добросовестно пришел в свой банк, в свой «Многополис». И почти не опоздал.

Вчерашний день, утро, только рассветает. Скользко. Снег на тротуарной плитке банковской автостоянки и уже мокрые ноги. Даже колени мокрые, будто Ермак шел, раздвигая ими сугробы. Над крышей банка, в темно–розовом небе еще по–ночному горит название. Снег падает сверху, как будто из ниоткуда. От всего этого гадостно на душе. Может, это предчувствие чего–то неприятного в будущем? Глядя на буквы в небе, подумал, что, чем подозрительнее банк, тем почему–то непонятнее его название. Потом заторопился, скользя по слякотной автостоянке. Дорогих машин на ней было мало. Их становилось меньше с каждым днем — признак упадка.

Банк находился невдалеке от дома. В основном, жизнь Ермака проходила между домом и ним, иногда магазином и спортклубом по соседству. Его маленький мир, маленькая жизнь.

Считалось, что рабочий день уже наступил. Только что, минуты две назад. Вполне невинное опоздание. В банке, в операционном зале на первом этаже было холодно, почти, как на улице. Еще один признак упадка, запустение.

Он сел, пережидая шум в голове. Вот бы уснуть! Уснуть или просто посидеть в оцепенении с открытыми глазами. Мешали конечно же, доносившиеся со всех сторон, женские голоса. Все дружно оттягивали эту неизбежную неприятность, начало сегодняшней трудовой деятельности. Начальство еще не появилось. Чем выше стоял начальник, тем позднее он здесь возникал.

Серега Куркин, числившийся при отделе анализа конъюнктуры финансовых рынков, оказывается, тоже уже пришел. Сидел, глядя на газету с большим, во весь разворот кроссвордом. Неестественно внимательно, будто читал что–то серьезное. Кроссворд этот он разглядывал уже несколько дней. До сих пор ни одного слова там не угадал и вроде бы даже не собирался.

Протянул вялую и мягкую руку Ермаку. Ко всему, откуда–то стал доноситься грохот, ритмичные звонкие удары чем–то железным и тяжелым. Через зал прошли и свернули в коридор двое мужиков в странно выглядящих здесь брезентовых спецовках и пыльных сапогах–прохарях. За ними — еще один такой же, с толстой пластмассовой трубой.

— Говнопровод у нас сломался, — счел нужным объяснить Серега. — С утра вот стали стояк менять.

Серега Куркин был очевидный красавец. Хорошего роста, с широкими бедрами женолюба. Угольными глазами и густыми смоляными усами. Производил ложное впечатление сверхполноценного самца, призового жениха. Мало того. При этом еще являлся каким–то дальним родственником самого Аркадия Моисеевича Широкополова. Хозяина великой компании «Озон–транзит», которой и принадлежал этот банк. Был устроен сюда по протекции и оставался неприкосновенным для начальства. Хотя Ермак и сомневался в том, что Широкополов подозревает о Серегином существовании. Появление того в «Многополисе» поначалу вызвало фурор, маленький взрыв среди банковских девиц, жаждущих брачных уз. Но, после пристального изучения, те к великолепию Сереги быстро привыкли и даже стали относиться к нему с пренебрежением, постепенно все возраставшим.

Разговоры вокруг, конечно, сводились к главному событию этого дня. Сегодня, наконец, должны были выдать задержанное за последние три месяца долгожданное жалование. Жалование — так было принято говорить у них в банке, где сам собой образовался свой особый микроязык. Светлана Тиграновна из кредитования, красивая старая дева с преувеличенным гоголевским носом, утверждала при этом, что начальство подло решило выдать одну зарплату вместо трех. А оклады после этого уменьшить задним числом. Такие до нее дошли слухи. Оперзал недовольно гудел, хотя некоторые, впрочем, помалкивали. Сразу было заметно, что они уменьшения жалования избежали. И будущего сокращения, конечно, тоже.

— Вот будет сокращение, — заговорил Серега Куркин, — и останусь я вашим начальником. Умывальников начальник и этот… Не помню дальше.

— И мочалок командир, — задумчиво прозвучал звонкий девичий голос кого–то из операторов.

— Хо–хо! — сразу развеселился Серега. — Мочалки! Мочалки!

— Сам ты мочалка! — сердито возразил кто–то.

— И башку с широких плеч у татарина отсечь! — продекламировал Серега. Теперь он зигзагами ходил по залу, размахивая длинной линейкой, подкрадывался сзади к девкам помоложе, изображая, что этой линейкой рубит им головы.

Те отмахивались, ругали его, уже с применением легкого мата.

— Будете трудиться на благо моего дядьки, — обещал Серега. — Ну и мне, заодно, добро причинять. Я вас склоню деньги нам лопатить.

Подступил к неприступной Светлане Тиграновне и смело замахнулся на нее линейкой:

— Ну что, Тиграновна, согласна?! Трепещешь?

Наконец, появилась первая из местных олимпийцев, главбух. Грузная женщина по кличке тетя Роза. Тяжело затопала вверх по лестнице. Внутрибанковский ропот, уже, казалось, готовый перерасти в бунт, сразу утих. Все блуждающие по оперзалу, разбрелись по своим местам.

Ермак двинулся было в туалет, но, увидев топчущихся перед ним сантехников, вспомнил еще и об этой беде, ремонте канализации. Вездесущий сегодня Серега тоже оказался здесь. Беседовал о чем–то с пожилым сантехником, свысока рассказывал ему что–то. Ермак остановился рядом, тоже достал сигарету…

Вспомнилось, как года три назад меняли батареи в их доме. Будившие ранним утром крики в подъезде, грохот батарей, которые волочили по ступеням. Остающиеся за ними струйки высыпавшейся ржавчины, железный стук, трясущиеся от него стены.

И привычные к этой грязи и неуюту сантехники. Вечером они пропивали левый заработок, и это тоже было слышно на весь подъезд. Затихало все часов в восемь–девять вечера, а утром опять начиналось сначала. Внешне не было заметно, что кто–то из них испытывал страдание от такой жизни. Поразительная неутомимость.

— …Вот так и живем. Как Афоня когда–то, — завершил какой–то свой разговор сантехник.

— Какая Афоня? — с недоумением спросил Серега.

— У нас в доме тоже ремонт был, батареи заменили, — вмешался в чужой диалог Ермак. — За неделю в подъезде управились — быстро, я даже удивился. Ведь только перетаскивать столько всего пришлось, вверх–вниз. Тяжелое у вас ремесло.

— Ну да, — согласно кивнул сантехник. — Одна секция, считай, десять кило. Это с разными фитингами, пробкой, трубой, да с грязью, краской.

Наконец, показались, вышли из туалета другие сантехники. Двое. Вынесли какую–то черную от ржавчины чугунную раскоряку. Небрежно бросили ее в коридоре, на дорогой паркет оливкового дерева.

— И крестовину пришлось менять, — непонятно объяснил один. — Гнильё… Всё, банкиры, будете жить! — Добавил он с непонятным превосходством. — Можете сидеть, отдыхать. Наслаждайтесь жизнью.

— Ну что ж, мерси в боку, как говорится, — не по–настоящему, с иронией поблагодарил Серега.

Растолкав их всех, в туалет ворвалась красивая Светлана Тиграновна, сильно захлопнула за собой дверь.

— А вы знаете Славку Ухъянкина? — спросил Ермак у пожилого сантехника. — Он одноклассник мой, где–то в местном ЖКХ служит.

— Есть такой. На больничном сейчас. Фекал пошел! — с удовлетворением произнес тот, прислушиваясь к звукам из туалета. — Заработал гальюн. Зафункционировал.

Жалованье выдали нетрадиционно рано, еще до обеда. Тиграновна оказалась права: конверт с деньгами был тонким — обнаружилось, что денег на этот раз даже чуть меньше, чем раньше выплачивали за месяц. Свернув в трубочку свой жалкий тоненький конвертик, Ермак сунул его в карман. Сидел, мрачно глядя в компьютер. Вот как! А он тянул, тянул до этой зарплаты. Тянулся. И вот протянутая рука схватила пустоту.

«А что если сказать это вслух начальству?»

— Ну чо, Ерема, работник офигенный стал? — Традиционная фраза, с которой Куркин подходил, когда ему становилось скучно и хотелось поболтать. Наверное, утомился читать кроссворд. — Давай бросай свои гнилые дела. Пошли лучше в «Априори». Кофе выпьем, пообедаем. А то скоро народ набежит.

— Подожди, — подумав, сказал Ермак. — Мне к Горбачеву надо идти, он вызывал.

Непопулярную в народе фамилию Горбачев носил управляющий филиала. Поднимаясь по лестнице в его кабинет, Ермак на ходу читал адресованную ему бумажку. Такие распечатали и принесли всем из главного офиса. Смысл казенных слов расплывался и ускользал, будто жидкое мыло.

«Вам предлагается продолжить работу в прежней должности без изменения трудовой функции. В связи с соотнесением занимаемой должности к более низкой квалификационной группе, Вам устанавливается оклад в размере 2 882, 88 рублей в месяц».

Внизу его фамилия и прочерк для подписи. Только цифра была понятна, и понятна очень хорошо. Блестящая металлическая табличка на двери управляющего. Ермак успел подумать, что это его фамилия, по–хорошему, должна находиться здесь, на этом месте. Каждый раз, когда видел, возвращалась эта мысль.

Горбачев сидел перед компьютером и, судя по жадному интересу, с которым смотрел в монитор, и стремительности, с которой стучал по клавишам, играл в какую–то игру. Совсем не похожий на своего знаменитого однофамильца. Почти альбинос, ярко–розовый, с белой, как у древнего старца, бородой. Такой недостойный своего благополучия, хорошего места, которое несправедливо занимал.

— Заявление свое получил? — спросил он, по–прежнему не отрываясь от монитора. — Оставь его здесь. Распишись и свободен.

— А если я не хочу? — сказал Ермак, внутренне помертвев. — Не согласен?

— Тогда будешь уволен, — равнодушно отозвался Горбачев. — Как нетрудно догадаться. Ты у меня работник золотой. В смысле, слишком дорого обходишься. — Последовала серия мощных ударов по клавиатуре.

Стоявший неподвижно Ермак молча следил за пальцами начальника.

— Ты, Прусаков, сюда только деньги получать приходишь? — продолжал тот, — Все бездельники в банке, но ты особо выдающийся. Я это пресеку. Тем более, денег у фирмы нет, везде урезаем, — палец Горбачева навис над одной из клавиш, последовал мощный победный удар. Завершающий аккорд. — Ты еще здесь?

Непонятный вопрос — может, он считал, что только что разговаривал сам с собой?

Ермак и Серега Куркин покинули здание банка через боковую полузабытую всеми дверь, которая давно уже не охранялась.

— Оставим открытой, — сказал Серега. — Проведем этот самый, как его… экскремент. Кому он теперь нужен, этот банк.

Снег снаружи продолжал идти, на тротуарах он превратился в черную, перемешанную с песком грязь. Прохожие однообразно месили и месили ее. Серега, не обращая на все это внимания, говорил на ходу:

— Думаю, скоро захлопнут наш теремок. Совсем запущено все в датском королевстве, как Пушкин когда–то писал.

«Априори» — это небольшое кафе со странным названием находилось за углом от банка в Яростном переулке, бывшем когда–то улицей Батурина, на первом этаже длинного панельного дома. Раньше на месте этого заведения была простая жилая квартира. Ермак даже один раз бывал в ней, давно, в детстве, когда учился в первом классе. В той квартире жил его одноклассник. Ни имя, ни лицо того не запомнились, стерлись в памяти.

— Не идут дела у банка, и, вообще, у компании, — продолжал Серега. — Никто не хочет воздух покупать. Наверное, и так его всем хватает.

Внутри кафе было заметно, что из всех разнообразных окрестных менеджеров они появились первыми. Кофе, которого так жаждал Серега, оказался с коньяком, а вскоре пошел просто коньяк. Серега неистово наперчил все, стоявшее перед ним на столе, рассказывая что–то. Он любил это — запросто поговорить о делах в самых заоблачных высях отечественного бизнеса и о своей к ним причастности. В рассказах этих его дядя и другие небожители выступали совсем простыми и незамысловатыми персонажами. Не сложнее самого Сереги.

— А чо! — говорил он. — Видел бы ты его, дядьку моего, Аркадия Моисеевича — простой смертный. Тоже по земле ходит. Раз при мне даже на собачье говно наступил…

Ермак слушал невнимательно. В голову сейчас все лезли мысли о своей оказавшейся опрометчивой женитьбе, нелегкой семейной жизни, которая, непонятно, то ли закончилась то ли нет. Жена недавно внезапно разочаровалась в его жизненной устойчивости и уехала вместе с дочерью в Рыбинск, к теще. Сказала, что надолго, возможно, что навсегда. Вдруг оказалось, что люди делятся на хороших, то есть богатых, и негодяев, нищих ничтожеств. Перед отъездом выдвинула ультиматум, что, возможно, вернется, когда он, Ермак, «исправится». А именно, станет стройным и высоким, добьется мгновенного и невиданного взлета в карьере с большущим увеличением оклада и купит теще дачу в ближайшем Подмосковье. Как–то теперь жена воспримет такие чудеса с его жалованием и возможное увольнение, вообще?

— Вот такая она, жизнь, бессмысленная и беспощадная, — подвел итог своим мыслям Ермак вслух.

Серега, наконец, заметил, в каком тот настроении:

— Ты чего, из–за Генки Горбачева что ли расстроился?

— Да нет, — начал было Ермак. — Тут вот жена уехала. Теперь неизвестно когда вернется и вернется ли, вообще.

— Брось! — не стал его слушать Серега. — Пшено все это! Проще надо жить, проще. Без всяких выкрутасов.

— Куда уж проще, — пробормотал Ермак. — И выкрутасов давно никаких нет.

Серега уже повествовал о том, как его дядька Аркадий Моисеевич делил золотоалмазодобывающую компанию, когда–то принадлежавшую ему совместно с Михаилом Прохоровым.

— Компания «Золотой век». Ну, ты слышал — знаменитая была… В общем, дядька Мишке Прохорову говорит: давай по чесноку! Алмазы тебе, золото мне. Ну, или все пополам. Но Мишка хитер, жуковит, ему побольше отжать хочется. Стукачи на него работают, шуршат, стучат, где какие слабые места у дядьки есть. Дядька ему: чо, у тебя унитазов золотых мало? А тот: нет, отстегивай еще акций, пару пакетов. Уперся рогом и ни миллиметра не уступает. Совсем падломер зашкалило у чела. Месяца проходят, год, больше уже. Дошло до того, что сам Путин их к себе вызывал. Говорит, вы чо, пацаны, тормозите?! Акции ваши падают, биржу лихорадит. Всей страны экономика из–за вас зависает. Кончайте с этим по–любому.

— Вовка Путин?

Серега правильно понял смысл ухмылки на лице Ермака.

— Вот не верит! — стал рассказывать еще горячее. — Только и Путин бы тут не разрулил. Хрен бы чего Мишка Прохоров получил, если бы не Элеонорка. Она тогда очередной женой у дядьки была. Чемпионка по спортивному танго, призовая такая чика. Танцклуб со школой танцев ей захотелось, купи да купи. Ну и добила, тот завял. Теперь она председатель Федерации аргентинского танго, понял?

Серега заказал большую бутыль виски, какой–то знаменитой марки, в пятьдесят с лишним градусов. Ермак в своей жизни пока не пробовал, вообще, никакого. Как он и подозревал, виски этот оказался всего лишь самогоном красивого цвета. Ермак все порывался вернуться на службу, хотя бы к концу рабочего дня, но Серега останавливал:

— Не ссы! Никто там ничего не заметит!

Слышали друг друга они теперь хуже. В кафе становилось шумно — начинался вечер и прибывал народ. Стемнело, включили яркий мерцающий свет, который ничего не освещал.

Что было дальше, Ермак помнил плохо. Уже поздно вечером они встретили на улице Славку Ухъянкина. Тот, опираясь на костыль и сильно хромая, нес из супермаркета пакет картошки. Оказывается, сломал ногу на своей суровой работе в ЖКХ. Потом, правда, оказалось, что он служит там не сантехником, а каким–то диспетчером. Серега Куркин тянул всех обратно в кафе, еще за бутылкой виски, а Славка, упираясь костылем, — в простонародный магазин, за обычной водкой.

Совсем плохо помнил, как они уже втроем сидели непонятно где. Что при этом пили, не помнил совсем.

* * *

Эх, если бы он стоял повыше на этой иерархической лестнице в банке, если бы мог направить свой ум и талант, куда надо!.. Как продвинулись бы тогда дела банка, как рванулись вперед! Ему хотя бы небольшую должность для начала, хоть распорядительным директором… Блатта посмотрел вверх и увидел над собой алюминиевый банковский потолок.

А пока нужно выполнять распоряжения всяких идиотов. Так! Самое главное сегодня — это встреча с иностранной делегацией, этими мелкими черными тараканами. Подготовка к этому дню, к переговорам о финансировании важнейших проектов шла почти полгода. На кону квоты на сахар кристаллический, контрольный пакет акций на плинтуса. Современные пластмассовые с кабельными каналами, с жилым подплинтусным пространством и старинные деревянные. Историческое наследие. Надо осторожно завести разговор о естественных ресурсах кухни и туалета, прощупать перспективу. Теперь банк выходит на международный, даже межквартирный уровень. Это уже спрут, безжалостный, запускающий свои щупальца, не замечая стен и дверей. Капитализация его в ЭХК, то есть в эквиваленте хлебных крошек уже приближается к двум буханкам «бородинского». На очереди схватка, нет, битва! за мусорное ведро и эксплуатацию природного мусора в смежной квартире, у черных. Он, Блатта, уже не раз бывал там в командировках. В их запущенном мире, где так жарко и так непривычно и неприятно пахнет.

Блатта торопливо просматривал бумаги. В последний раз, наспех. А сейчас предстоит возиться здесь с делегацией этих черных дикарей, показывать им исторические достопримечательности, гулять с ними под кадкой с древним фикусом. Фикус–пикус! И никому не интересно, что он не любит природу. Те будут оглядываться по сторонам, высматривая местных длинноногих и рыжих красоток, а он толерантно этого не замечать. Примитивная дикарская похоть!

* * *

На кухне капал кран. Капли монотонно тюкались в раковину. Жажда тянула туда. Ермак, сидевший на кровати, наконец, встал. Вслед запоздало зазвенел будильник.

Кухня поразила разгромом, количеством пустых бутылок вокруг и объедков на столе. Так значит, они продолжали загул здесь, в его почти холостяцкой квартире. Это тут он рассказывал Славке Ухъянкину о тараканьей суете, которая почему–то заменяет жизнь. Еще Славка горячо уговаривал его бросить свой банк и идти работать сантехником в ЖКХ, а он горячо соглашался.

Ермак допил пиво из полупустой бутылки. Зеркало над раковиной правдиво отразило его лицо. Отразившегося уже с трудом можно было назвать молодым человеком. Один из тех, кого на улице называют так только из вежливости. Волосы еще больше поредели, даже снаружи заметны чуть белеющие под кожей потеки жира. На щеках и стекающие на подбородок. Неужели это видит не только он?

И как жить дальше этому человеку? А он привык существовать так, как ему разрешают. Идти в ту сторону, куда велят. Идти или стоять. Когда это кому–то необходимо.

«А может, правильно говорил Славка Ухъянкин? — Пришла в голову внезапная мысль. — Может, действительно бросить этот банк? Вот так, размахнуться и бросить! И на самом деле пойти в ЖЭК сантехником. По–настоящем!»

Теперь Ермак ходил по комнате, надуваясь решимостью.

«Стать пролетарием!»

Это слово он впервые услышал вчера, в разговоре со стариком–сантехником возле банковского гальюна. Тяжело будет? Ничего, ведь до сих пор было так: он по восемь часов работает в банке, а вечером обычно еще напрягается в спортзале. Вернее, напрягался, потому что денег теперь нет. По физнагрузке, наверняка, тоже, что один полноценный сантехнический рабдень. Отец всегда говорил, что настоящая работа — только та, что делается руками. Кажется, только сейчас Ермак это понял. Согласился.

Отец постоянно ходил дома с засученными рукавами, высматривал, что надо поправить, починить. Ермак только сейчас заметил, что рукава у него тоже засучены.

Понятная только русскому человеку горькая радость падения. Теперь он будет жить примитивной и честной жизнью. Не теряя достоинства, не сгибаясь и не ломаясь от горьких ударов судьбы, нести в семью трудно заработанные левые рубли. Не позорные, не воровские, не жалкие спекулянтские, а тяжело заработанные. Когда приедет жена и, не дай бог, теща, их встретит суровый и немногословный слесарь ЖКХ. Дружный крик сразу из двух бабьих глоток заткнут тяжелые от его пота хрусты. Брошенные и рассыпавшиеся на этом вот столе.

«Надо успеть побольше нашабашить и хорошо бы разменять их помельче, чтоб пачечка солиднее выглядела».

На ходу между этим кружением сварил кашу. Из желтой пшенной крупы, самой дешевой. Теперь он будет есть только такую. Жизнь будет строгая и экономная. Жалко так тяжело достающиеся деньги.

Каша — всего лишь разварившиеся в горячей воде семена растений. Она почему–то сварилась плохо, пригорела и прилипла к днищу кастрюли.

Постепенно оделся. Отнял у кошки спортивные штаны, синие, с лампасами. Жена давно сделала из них кошачье гнездышко. Пиджак, самый старый, на футболку. Белые рубашки теперь не понадобятся, никогда.

Горбушку черного хлеба натер чесноком, обильно: на всю горбушку одну дольку, как в суровом коммунальном детстве. Поел прямо из банки кильку в томате. Надо найти валяющийся где–то на антресолях фамильный самогонный аппарат. Виски вчера он пил, наверное, не только в первый, но и в последний раз.

Неутомимо продолжал искать приложения силам. Наточил подвернувшийся под руку нож. Закусив папиросу, такой уместный сейчас «Беломор», починил в гальюне давно сломанную ручку, совмещенную с замком. Позолоченную, какую–то неприятно гламурную для пролетарского глаза. Получилось быстро, такого он и не ожидал от самого себя.

«Ну вот! Руки по наследству достались. От отца мастерство в генах передалось».

В качестве еще одного элемента экономии решил заполнить кошачий лоток вместо дорогих специальных гранул порванной бумагой. Провести экскремент, как говорил Серега Куркин. Долго рвал книгу, она давно неподвижно лежала на одном месте в шкафу и даже название ее Ермак забыл. В ней осталась древняя закладка, кусок школьной тетрадки в клетку. В школе книгу эту требовали прочитать, но безуспешно. Книжка осталась непрочитанной, а пролетарию–сантехнику теперь эти глупости без надобности. Бурые от старости страницы рвались неожиданно легко. Он будто терзал дряблую старческую плоть. Было слегка жалко предмет, еще сохранивший остатки материальной ценности, и почему–то немного стыдно.

Потом пытался доесть свою горелую кашу. Выскребывал ее прямо из кастрюли, глядя в окно и прижавшись коленями к батарее. Снаружи было еще темно. Метель кружила мокрый снег, слякоть ползла по стеклу. Ветер раскачивал фонарь, лампу под жестяным абажуром, висящую на толстой проволоке посреди двора. Тени мелькали по комнате. Ермак курил, глядя в окно.

Странные и неожиданные мысли появлялись в голове. О каком–то контракте века, почему–то на мусорное ведро. О монополии на крошки белого хлеба и разлитое пиво. Нелепая совсем радость по поводу того, что скоро выходной. Скоро праздник по случаю исторического юбилея битвы великого Тараканища с воробьем. И как будто не свои, чужие мысли о большой карьере, длинной жизни впереди, богатой и благополучной.

«Что все это значит? Что за ерунда?»

Ермак загасил окурок, сунув его в банку из–под «Пепси–колы», всегда стоящую здесь на подоконнике и служащую пепельницей и чем–то вроде контейнера для мелкого мусора. Мимоходом, краем сознания уловил, что, кажется, откуда–то слегка запахло горелой плотью. Может, из банки? Непонятные мысли вроде бы исчезли.

Ну, что еще предпринять? Он сходил в гальюн, после его утилитарного использования зажег газету, как всегда делал отец в их коммуналке. И теперь навеки так будет, и никаких дорогих буржуйских дезодорантов!

Бросил горящую газету в раковину, взялся за только что починенную ручку–замок, дернул. Ручка не открывалась, проворачивалась в обе стороны вхолостую. Дергал ее изо всех сил, сколько их было. Газета все горела, тесное пространство заполнилось дымом. Ермак, внезапно запертый в сортире, в бешенстве уже ударил в дверь плечом, навалился на нее, упираясь одной ногой в стиральную машину. Та повалилась. Загорелись сваленные здесь кучей тряпки жены, брошенные ей перед отъездом. Резко запахло плавящейся синтетикой.

Ермак рвал и колотил дверь, ручка, наконец, оторвалась. Дверь не открывалась. Дышать давно уже стало невозможно. Жарко горела бумага в кошачьем лотке, еще что–то непонятное из–за дыма. А теперь, кажется, пластмассовая плитка на стенах. Легкие рвались, но вместо кислорода их заполняло что–то отвратительное: чужое, химическое. Ермак упал в угол, сотрясаясь от кашля, уже похожего на судороги. Вдохнуть настоящий кислород — это было его последним желанием.

Его черный закопченный труп нашли жена и теща, приехавшие на следующий день.

Июнь 2012 г.