ПУТЕШЕСТВИЯ. ПРИКЛЮЧЕНИЯ. ПОИСК

СБОРНИК НАУЧНО-ФАНТАСТИЧЕСКИХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ

Издательство

Мысль

Москва 1973 г

Художник Б.Лавров

 

М.Васильев

ЛЕТАЮЩИЕ ЦВЕТЫ

I

Горный поток низвергался со стометровой высоты.

Подбежав к краю ущелья, он делал первый головокружительный прыжок вниз: казалось, голубовато-зеленая лента свешивается с серой скалы. Затем лента исчезла в белом облаке брызг — поток падал на каменные глыбы.

Но это была только первая треть пути. Весь в белой пене, щедро разбрасывая клочья ее по сторонам, поток падал дальше, перескакивая с уступа на уступ. Внизу в серой тьме ущелья, пробежав по камням, он сливался с другим, более мощным потоком, и вместе они продолжали путь к морю.

Завьялов полулежал на узком выступе скалы как раз над тем местом, где голубоватые струи водопада сталкивались с летящими навстречу брызгами. Иногда ветер подхватывал и бросал ему в лицо пригоршню мелких капель. Скала от них становилась мокрой и скользкой. Держаться на ней было трудно.

Завьялов повернул голову налево и прижался правой щекой к холодному шершавому камню. Перед его глазами повис водопад. Отсюда, вблизи, он отнюдь не казался голубой лентой — это была лавина воды, могучая и яростная, с прожилками пены и мути, готовая подхватить и беспощадно перемолоть в жерновах камней все, что попадет в ее холодные упругие струи. Завьялов осторожно повернул голову и прижался к скале левой щекой. Взор скользнул по голой базальтовой стене. Нет, продолжать подъем было невозможно. Опытный альпинист, Завьялов понял это еще сорок минут назад, осматривая стенку ущелья снизу. Он не поверил себе, решил убедиться. И полез, цепляясь упрямыми пальцами за шатающиеся обломки разбитого выветриванием камня, используя каждую трещинку, пробитую корнем растения. Сорок минут подъема и сорок возможностей сделать последние в жизни полшага. Нет, пожалуй, он не имел права позволить себе такую роскошь!

Завьялов снова осторожно повернул голову и посмотрел вверх. До цели оставалось совсем немного. Метрах в двадцати выше, по ту сторону водопада, на отвесной стене были выбиты человеческие фигурки. Одни из них, припав на колено, целились из лука, другие метали на бегу копья, третьи сидели в ладьях и гребли.

Чуть ниже находилось черное отверстие пещеры. А над ним, перечеркнув все поле рисунка, разрушив часть фигур, темнел большой крест, видимо появившийся здесь значительно позже.

Эта-то пещера, окруженная первобытными изображениями, и интересовала Завьялова. Высоко в горах, почти на границе вечных снегов, такая находка была неожиданностью, способной заинтересовать и археологов и этнографов. Конечно, в обязанности группы геологов, состоявшей к тому же всего из четырех человек, включая проводника — местного охотника, не входили археологические исследования. Но сейчас Завьялова интересовало другое — как добирались к пещере люди, оставившие там вечные следы своего пребывания? Может быть, они использовали другие, более доступные входы? Или водопад, преградивший путь Завьялову, возник позднее и именно он отрезал пещеру?

Действительно, с той стороны потока кое-где на скале виднелись трещины, уступы, выбоины… Ступив на тот рыжеватый камень, можно дотянуться до прижавшегося к скале кустика, явно скрывающего под листвой глубокую трещину.

А оттуда, переставив левую ногу на черный выступ, надо перейти к вертикальной расщелине. По ней можно подняться, упираясь в ее стенки ногами и руками, метров на пять. А дальше использовать карниз, почти неприметный отсюда… Да, путь к пещере продолжался с той стороны потока. Не легкий и не простой путь, но во всяком случае проходимый.

Мимо щеки Завьялова деловито проползли вверх две жирные зеленые гусеницы. «Этим легко, — подумалось ему, — у них восемь ног, а у меня вместе с руками вдвое меньше…» Завьялов сдвинулся чуть-чуть вперед. Тело устало от напряженного пребывания в одной позе. Слегка повернувшись на бок, он на несколько секунд освободил одну ногу, затем другую. Потом, заняв наиболее устойчивое положение, левой рукой достал бинокль. Тот показался чрезвычайно тяжелым: рука, державшая его, перевешивала всю остальную часть тела.

На мгновение Завьялов почувствовал, что теряет равновесие и валится вниз. К горлу подкатился клубок тошноты. Но, пересилив слабость, прижавшись подбородком к мокрому камню, он перенес руку с биноклем к лицу и снова повернул голову.

Окуляры стремительно приблизили ту сторону водопада, казалось, до нее можно достать рукой. Да, на ней было за что зацепиться. Завьялов шаг за шагом проследил путь до самого входа в пещеру. Но как перескочить через пятиметровую серо-голубую ленту кипящей воды?

Завьялов опустил бинокль — противоположная стена отпрыгнула и стала на свое место. В этот момент камень, за который он напряженно держался правой рукой, качнулся, готовый выскочить из своего ложа. Левая рука непроизвольно выпустила бинокль и, инстинктивно ища опоры, упала на камни.

Через мгновение равновесие было найдено, но бинокль исчез в белом облаке брызг и пены…

— Надо спускаться, устал, — сказал себе Завьялов и не услышал собственного голоса, заглушенного грохотом водопада. Только сейчас геолог почувствовал этот могучий рев, не доходивший прежде до сознания. Он закричал изо всех сил и снова не услышал своего крика.

Извиваясь как змея, он пополз вперед по холодному, скользкому камню. Почти переваливаясь за переднюю грань карниза, служившего ему опорой, он на миг дотянулся до поворота скалы, до края щели, в которую низвергался водопад, и увидел вспененный край потока. Основная масса воды падала вниз, оторвавшись от скалы, — это был прыжок в воздухе, а не скольжение по склону. Крупные капли упали на щеку. Прижимаясь к скале, он начал спускаться…

Площадка не завершала спуск, но дальнейший путь по пологому каменистому склону был нетруден. Завьялов сел, прислонившись спиной к обломку скалы и вытянув вперед ноги. Колени трясла мелкая дрожь, в кистях рук не было силы, а пальцы сейчас не смогли бы расстегнуть даже пуговицу. Ему стало страшно…

Из-за горы выглянуло солнце, площадка расцветала желтыми, голубыми, красными цветами — необычайно нежными и слабыми на вид, но необыкновенно стойкими и упорными в борьбе с суровой природой. Завьялов любил робкую красоту этих цветов. Он долго смотрел, как между ними, перелетая с одного на другой, жужжал большой бархатный шмель. Вот он зацепился лапками за край желтого пушистого цветка, сунул в его чашечку переднюю часть своего тела и почти весь скрылся там. Сделав свое дело, он вылез, деловито почистил передние лапки и полетел дальше, облепленный желтой пыльцой…

На сырую гимнастерку Завьялова села большая мохнатая, необыкновенно красивая бабочка. Устроившись поудобнее, она сложила крылья и через мгновение раскрыла их, словно обмахиваясь двумя роскошными веерами. Завьялов сидел совершенно неподвижно. Вторая бабочка села ему на колено и тоже распахнула крылья. Эта бабочка была уродлива, одно крыло у нее было меньше другого. Третья села на руку. Туловище ее было заметно больше, чем у первых двух. И все они в такт, как по команде, одновременно складывали и раскрывали свои пестрые, нарядных раскрасок крылья…

II

Николай и Оля не сразу подошли к костру. Они замешкались на несколько секунд шагах в десяти, на границе света и темноты. Завьялов понял: Николай нес оба рюкзака и теперь один отдает своей спутнице.

По заданию они должны были сегодня обследовать западные ветви ущелья. Завьялов удивился, когда Николай, высокий, стройный юноша, развернув карту, показал итоги дневной работы. Он не ожидал, что они смогут пройти так далеко.

— Ну, а каковы находки?

Николай разложил образцы пород. Здесь были граниты и кварцы, несколько кристаллов горного хрусталя, несколько образцов гальки, принесенной потоками. По ним можно составить представление о породах, залегающих выше по течению этих потоков.

Завьялов достал контрольный аппарат и, надев наушники, исследовал образцы на содержание радиоактивных элементов, поиски которых были задачей экспедиции. Граниты и гнейсы дали два-три щелчка в минуту — обычное содержание урана а таких породах. При испытании прочих образцов аппарат вообще безмолвствовал.

— У меня сегодня тоже пусто, — сказал Завьялов, — прядется волшебный металл. А где-то здесь его должно быть очень много. Чувствую. Нюх никогда меня не обманывал. Ну, об этом завтра. А сейчас — немедленно ужинать.

За ужином Завьялов рассказал о выбитых на скале изображениях и о пещере. Он умолчал о своей попытке добраться до входа: это было бы непедагогично. Молодых геологов не следует учить излишнему риску, да и к тому же еще ничем не оправданному. В работе геолога-разведчика и так слишком много рискованного и опасного.

На усталых студентов сообщение не произвело почти никакого эффекта. Зато откликнулся четвертый член группы — проводник, местный охотник. Звали его обычно фамильярно и дружелюбно — папаша.

— Это место Гамаюнов крест называется, а пещера — Гамаюновой. Но дороги нет в ту пещеру. Никто до нее не добирался. Только горные духи могут в нее перенести. Для этого волшебное слово надо знать.

— Как же никто не добирался, если там на скале фигуры и крест выбиты?

— А про фигурки рассказ особливый. Это Гамаюн их вырезал.

— Расскажите, какой Гамаюн? — вмешалась Ольга.

— Гамаюн — это, сказывают, был один богатый охотник, кулак по-теперешнему. Злой и жадный, никому пощады не давал. Была у него дочь, звали ее Дин. Такая красавица! Не было парня в деревне, чтобы не вздыхал по ней. Первые богачи огромный калым предлагали. Полюбила же она работника своего отца, пастуха Гица. Порешили они бежать от Гамаюна и пожениться. «Мир велик, — говорил Гиц, — неужели я в другом месте не добуду стрелой горного барана и не подниму медведя на рогатину». Узнал об этом Гамаюн — он колдун был, ничего скрыть от него было нельзя — ив ночь, когда Должен был совершиться побег, опоил с вечера свою дочь снотворным зельем, призвал горных духов и унес ее с их помощью в такое Скрытое место, что даже Гиц, который знал все тропки в горах, не смог бы найти. У отца на Дин свои планы были: хотел выдать ее за старика богача из соседней деревни и большой калым взять. Хотя у старика и так три жены было, он на Дин давно заглядывался. А было ей в то время пятнадцать лет — самый возраст для невесты в наших местах. Прождал Гиц полночи с конями на краю селения и решил, что изменила ему Дин. С первыми лучами солнца вскочил он в седло и поскакал в горы. К полудню притомился конь, спешился Гиц, сел у родника. Что ему делать, не знает… А Дин меж тем проснулась в пещере, куда ее отнесли горные духи. Как раз в той пещере, которую, Сергей Андреевич, вы сегодня заметили. Мокрая насквозь — ее духи в поток окунули. Встала она с травянистого ложа, подошла к отверстию и видит, что перед ней отвесная скала и внизу водопад гремит. Нет выхода! Что делать?! И вдруг слышит, травинки, прилепившиеся К скале, человеческим голосом к ней обращаются, — Хочешь, скажем Гицу, где тебя искать? — спрашивают травинки.

— Хочу, — отвечает Дин.

— А что ты дашь нам за это?

— А что вы хотите, травинки?

— Красоту; и силу твою.

— Зачем вам они? — удивилась Дин.

— Сила — за камни держаться, с ветром спорить, красота — чтобы любовались нами. Видишь, мы сейчас какие слабенькие и некрасивые?

— А что же мне самой останется, если я красоту и силу вам отдам?

— Тебе любовь останется. Ведь это у тебя самое главное.

Подумала Дин: действительно, зачем ей сила и красота, если не будет с нею ее любовь? И согласилась.

И сразу расцвели кругом цветы изумительной красоты.

Колокольчики взяли себе голубизну Дининых глаз, гвоздики — алый цвет губ, фиалки — белизну рук и плеч. Не знала Дин, что все это у нее взято, только почувствовала вдруг слабость какую-то во всем теле и опустилась на гранит скалы.

А взглянув на руки свои, увидела, что стали они серыми, шершавыми, дряблыми, как у старухи. Но и это не огорчило Дин, ибо в сердце ее ничего, кроме любви, не осталось.

— Ну когда же вы выполните свое обещание? — спросила Дин.

Один из цветков оторвался от стебля и полетел, перебирая лепестками. Он поднимался все выше и выше, так высоко, что смог из поднебесья увидеть Гица, сидящего над ручьем. Тогда он упал к нему на плечо и сказал, где найти Дин.

Вскочил Гиц на коня и поскакал. Он был могучий и смелый человек. Но только с помощью горных духов можно пробраться в Гамаюнову пещеру. Полпути прополз Гиц и понял, что выше подняться нельзя. Висит он на выступе скалы, сидит у выхода из пещеры Дин, а между ниши кипит водопад.

Встал Гиц, укрепил ноги в трещинах и крикнул так, что, несмотря на рев потока, услышала его Дин:

— Прыгай ко мне!

Прежняя Дин перепрыгнула бы поток и упала бы прямо в руки Гица, а отдавшая всю свою силу, она допрыгнула едва до середины. Схватил ее водопад и понес вниз мимо Гица. Вытянул руки Гиц и поймал свою любовь. Чуть-чуть оба не погибли. Спустился со скалы, вскочил вместе с ней на коня и поскакал.

Вернулся в свою пещеру Гамаюн — нет Дин. Понял он, что похитил ее отсюда Гиц, и решил послать на них погибель. Для волшебства надо ему было нарисовать Гица и его противников. Но нечем было ему рисовать. Тогда схватил он камень и начал вырубать, изображения на скале. Первым послал он против Гица охотника со стрелой. Услышал охотник топот, думал, что враг это, и послал стрелу. Но Гиц поймал ее рукой в воздухе и, повернув, бросил назад. И пробила она грудь охотнику. Многих врагов, посланных Гамаюном в эту ночь, победил Гиц. Настоящая любовь может победить все на свете…

И наконец, Гиц вместе с Дин ускакали так далеко, что перестало доставать волшебство Гамаюна. Спешился Гиц, развел костер. Доложил около него Дин, ослабевшую до того, что она уже и сидеть не могла. Ведь ничего не осталось в ее сердце, кроме любви, а одной любовью не может жить человек.

И умерла она, положив голову на колени Гица и закинув руки к нему на плечи…

Гиц, рассказывают, тоже умер вскоре. Да и как мог бы он жить, когда каждый цветок напоминал ему о Дин: розы — о нежной краске ее щек, колокольчики — о голубизне глаз…

— А Гамаюн, — тихо спросила Ольга, давно кончившая ужин, — что случилось с ним?

— С ним? Бают, как узнал Гамаюн о смерти Дин, начало детоубийцу мучить раскаяние. Взял он камень и выбил на скале крест. И горные духи оставили его — они креста боятся. Или он умер в пещере, или бросился в водопад — этого никто не знает… Только не видели его больше никогда…

— Давно это случилось? — спросил Завьялов.

— Мне рассказывал мой дед, он слышал от своего деда, а тот рассказывал, что его дед в молодости знал старика, который еще мальчишкой видел Гамаюна!..

— До чего же хорошо вы рассказываете, папаша, — сказала Ольга. — А как вы считаете, правда это?

— Да как сказать вам? Не все в сказках неправда, не все и правда. А урок всегда есть. Умные люди у нас рассказывают сказки-то…

— Какая красота, — говорила Ольга, пристально глядя на догоревшие угли костра, — какая сила любви!.. И какая умная философия: любовь может победить все на свете, но одной любовью еще не может жить человек… До чего ж хорошо и как верно… Значит, прелесть альпийских цветов — это красота погибшей Дин… А что бы такое мог символизировать летающий цветок? Я нигде никогда не встречала такого образа. Вы не знаете, Сергей Андреевич?

III

Завьялов очнулся. Его тоже заворожил рассказ охотника, но совсем по-другому. Он вспомнил о своем, о прошедшем, но оставившем след… как бы он хотел, чтобы эта девушка, обратившись к нему, назвала его не Сергей Андреевич, а просто Сережа… Она была и похожа и не похожа на ту, другую. Нет, она, конечно, лучше той, лучше уже потому, что сейчас сидела с ним здесь, у костра. Та никогда не осмелилась бы покинуть свою удобную квартиру, разве только сменяв на номер в курортной гостинице. Как бы хотел он… Но Ольга никогда не узнает этих его мыслей. Ему за тридцать, ей всего двадцать.

К тому же она определенно нравится Николаю. Они отличная пара. И ему, руководителю группы, не пристало ухаживать за проходящей у него практику студенткой.

— Что же вы молчите? Или вы тоже уснули?

— Нет, задумался просто…

— А все-таки скажите, где-нибудь в народных преданиях вы встречали летающие цветы?

— Кажется, нет.

— Значит, это местный образ. Под такими обычно скрывается что-нибудь конкретное…

— Заснуть, когда рассказывают такую дивную легенду! Ты не человек, Колька! Надо не иметь в душе ни единой искорки!

— Я геолог. Легенды меня интересуют только в той степени, в какой они относятся к моему делу. Вот если бы речь шла о забытых рудниках, я навострил бы уши. А то обычный припев: красавица дочь, тиран отец, бедный жених — добрый молодец…

— А летающие цветы?.. Даже Сергей Андреевич говорит, что не знал такого образа…

— Летающие цветы — это интересно ботаникам, а я геолог.

— Заладил: геолог, геолог… Сергей Андреевич тоже геолог, а смотри, как широки его интересы. Он увлекается и археологией, и этнографией, и китайской медициной… А ты знаешь, о чем он мечтает?

— О чем?

— Проводить геологические исследования на других планетах. Быть геологом в составе первой космической экспедиции. Он даже стихи писал о космических полетах.

— Откуда ты знаешь?

— В институте помнят об этих стихах с тех пор, как он учился. Хочешь прочту?

— Ну прочти.

Завьялов поморщился. Видимо, разговаривавшие не подозревали, что он вернулся в палатку и слышит их. Однако дотошная девчонка, где она могла достать его стихи? Он действительно писал их когда-то и действительно мечтал быть первым астроархеологом. Он и сейчас активно работает в секции астронавтики.

Но стихов он уже не пишет. Не пишет с тех пор… Рита замужем уже пять лет, а он все еще как в тумане. Работает, читает доклады, ведет научную работу… Может быть, он сделал ошибку. Ведь он сам отказался от Риты, не пожелавшей разделить с ним его судьбу. Может быть, ему надо было разделить ее судьбу?.. Тогда Рита не стала бы женой этого, другого… «Счетоводишка», как сказал он при их последней встрече. Что ответила Рита?.. Наверное, какой-нибудь пословицей: она любила отвечать пословицами, причем именно теми, которые придуманы для сытых спокойных людей. «Лучше воробей в руке, чем сокол в небе»… Сокол в небе — это он, Сергей Андреевич Завьялов, стрелок-радист в годы Отечественной войны, затем дипломник Геологоразведочного института, аспирант, через год бросивший аспирантуру. То, что он ушел на полевые работы, и было главной причиной разрыва.

«Ты не умеешь устраиваться, как люди», — бросила она однажды. Нет, он умел устраиваться, он твердо держал свою судьбу в руках, но он предпочитал в жизни не то, что она, не в том, в чем она, видел счастье. А в чем оно, счастье? Вчера папаша сказал словами легенды: «Одной любовью не может быть жив человек». А может ли жить человек без любви? Но ведь он же живет уже пять лет… Хотя жизнь ли это?..

Нет, все-таки главное в жизни — труд, и он сделал правильный выбор. Но почему же до сих пор он не может забыть, забыться?.. И вот только теперь эта девочка Оля… И опять не его, чужая…

Невдалеке рокотал по камням горный поток, с его шумом смешивался вой ветра, падавшего вниз по ущелью. И как-то по-особенному живым, убедительным и проникновенным был на этом диком фоне девичий голос, повествующий о свершении дерзновенной мечты человечества — завоевании соседних планет.

Девичий голос замолк, оборвавшись на какой-то очень высокой и очень взволнованной ноте. С полминуты собеседники молчали. Затем диалог возобновился.

— Разбрасывается твой Сергей Андреевич. Если бы он поменьше писал стихи, он бы давно докторскую защитил. А то вот вместе с нами по ущельям ползает. Разве это жизнь — в палатках да у костра.

— Перестань, Колька! — Ольга почти закричала. Завьялов представил себе ее гневное лицо с горящими, бесконечно глубокими, потемневшими в это мгновение голубыми глазами. Как тебе не стыдно! Его несколько раз приглашали в институт, в Академию наук… Его научные статьи цитируют в учебниках. А ты… мальчишка ты перед ним…

— Ай-ай-ай, ну не надо такую бурю на мою седую голову… — Николай был явно смущен этим взрывом. — Ну пусть приглашали, пусть отказывался. Пусть он гений, а я мальчишка. Я просто говорю, что он разбрасывается. А ты следуешь его примеру. Вот эти твои сегодняшние бабочки. К чему они тебе?.. И уж я не откажусь, когда меня пригласят читать лекции и вести семинары в институте…

Надо прекратить это недостойное и невольное подслушивание. Завьялов закашлялся, как будто он только что вошел.

Голоса испуганно смолкли.

Он вышел из палатки и направился под навес.

— Ну, чем вы занимаетесь?

— Я разбираю пробы, Оля играет бабочками…

Ответ Николая был явно провокационным. Но Завьялов сделал вид, что не заметил этого. Он внимательно просмотрел каталог, записи, сделал несколько несущественных замечаний.

Николай был умелым работником. Затем повернулся к девушке. Та сидела, склонившись над ящиком из-под продуктов, накрытым стеклом. Русые локоны непокорно выбились из-под косынки, брови были сдвинуты. Она внимательно смотрела в ящик. Под стеклом сидел целый цветник роскошных бабочек, таких же, каких Завьялов наблюдал у водопада.

— Смотрите какие красавицы, — сказала девушка. — Если не ошибаюсь, это еще не описанный в науке вид.

— Нет, ошибаетесь. Это обычные бабочки, но претерпевшие значительные изменения от воздействия совершенно определенных внешних условий.

— Каких же?

— Повышенного радиоактивного облучения. Смотрите какое разнообразие мутаций — в окраске, в размерах, в форме крыльев и брюшка. Кстати, где вы их наловили?

— У водопада. Я ходила смотреть Гамаюнову пещеру. Но вы знаете, это далеко не такое необитаемое место, как кажется. Здесь бывали и до нас, и не так давно.

— Почему вы так думаете?

— Вот что я нашла там. — Ольга извлекла избитый и искрошенный, словно прошедший сквозь молотилку, металлический остов бинокля. В глазах девушки дрожала тревога.

— Не волнуйтесь, Оля, это мой бинокль. Я случайно разбил его и бросил в воду, а она довершила остальное. Что же вас интересует в этих бабочках?

— Я в детстве увлекалась коллекциями насекомых… А теперь… Ведь это таинственный, полный неожиданностей мир. Знаете ли вы, например, о том, что бабочка находит другую бабочку, не видя ее, на расстоянии километра?

— Да, знаю. Говорят, что у бабочек чрезвычайно тонко развито обоняние.

Ольга отрицательно покачала головой.

— Нет, дело не в обонянии. Как может помочь обоняние на цветочном поле, благоухающем самыми разными ароматами цветов с самой неистовой силой? Можно ли выделить среди этих гремящих аккордов запахов легчайший аромат? Здесь что-то другое. А потом я сегодня сделала такой опыт. Накрывала одну из бабочек стаканом, а вторую помещала так, чтобы она была со стороны ветра. Стакан, конечно, не пропускал запахов, а те, что могли просочиться сквозь щели, относило ветром.

— И вторая бабочка все-таки прилетела?

— Через несколько минут она уже вилась вокруг моего стакана.

— И чем же вы объясняете такую таинственную связь? Уж не телепатией ли?

— А что это такое?

— Передача мыслей на расстояние без слов — из мозга в мозг.

— Не знаю, может быть… Мыслей у бабочек, конечно, нет, но, может быть, они излучают какие-нибудь радиоволны. А по ним, как по лучу маяка, и находят друг друга…

— Меня вчера удивило, как согласованно бабочки сводили и раскрывали крылья, греясь на солнце, словно кто-то подавал им команду. Но конечно, они просто видели друг друга. Никакой телепатии тут нет.

— А мы это сейчас проверим. — Ольга перевернула стекло, которым был накрыт ящик. На нем сидело несколько бабочек.

Одна из них вспорхнула и улетела. Другие, пригревшись, начали, так же как вчера, одновременно шевелить крыльями.

Казалось, невидимые нити связали их всех в единый механизм.

Ольга взяла лист картона и поставила его поперек, разделив сидящих на стекле бабочек на две группы. Синхронность движений между обеими группами не нарушалась.

— Вот видите, Сергей Андреевич, это не зрение, а что-то другое.

Завьялов наблюдал с явным интересом. Ему понравилось, как легко, просто и изящно Ольга поставила опыт. Действительно, это не зрение. Так что же, телепатия? Радиации каких-либо колебаний, не уловимых приборами, а может быть, просто не регистрированных никем? И потом специфическая ли это особенность здешних бабочек или их общее свойство?

Всеми этими вопросами стоило бы заняться. Может быть, здесь природой применен какой-нибудь новый принцип, который могла бы позаимствовать и техника. Разве не интересно в самом общем случае иметь прибор весом в десятые доли грамма (столько весит бабочка), позволяющий поддерживать сообщение йа расстоянии в километр. Сколько минимально может весить обычный приемопередатчик для такой связи?

Вряд ли меньше Нескольких десятков граммов…

IV

Завьялов снова лежал на том же карнизе над водопадом. Он опять был один. За два дня догадка превратилась в уверенность, но все доводы косвенны, чтобы их можно было считать доказательными. И в решающую экспедицию он отправился один.

Ярко светило солнце, и прямо перед Завьяловым сияла четким полукругом радуга. Низвергающиеся вниз струй водопада сверкали серебряной рябью. Брызги, падавшие на нагретую поверхность гранита, вскоре высыхали; над ними клубился легкий, быстро таявший пар. Завьялов подобрался и встал на самой верхней точке уступа лицом к скале. Левой рукой он схватился за выступ скалы у самого водопада. Медленно, сантиметр за сантиметром, передвигался он туда, и вот его лицо уже почувствовало холодок ветра, подхваченного стремительно падающими струями. Это не был главный поток, это было его ответвление, прикрывавшее, так сказать, правый фланг. На незначительную толщину его водяной ленты и рассчитывал Завьялов.

Он не испытывал страха, как в первый раз. Наоборот, во всем теле он чувствовал радостную легкость, ловкость, он был уверен в успехе. Укрепившись на углу, перебирая пальцами по трещине в скале, он протянул сквозь поток левую руку. На нее обрушилась огромная тяжесть разогнавшейся в падении воды, струи и брызги полетели в разные стороны. Но этот напор можно было переносить. Вслед за рукой он продвинул сквозь поток и левую ногу, неожиданно быстро отыскавшую для себя опору. Рывок — и он, приняв холодный душ, оказался за полупрозрачной зелено-голубой пеленой бешеной воды.

Здесь царил зыбкий полумрак, к которому, однако, глаза привыкли довольно быстро. Завьялов увидел, что сможет легко вскарабкаться к пещере.

Правда, камни, карниз были мокрыми и скользкими, по ним сбегали струйки воды. И вдруг Завьялов вздрогнул от удивления: в скалу как раз напротив его лица был вбит железный крюк. Он весь заржавел и превратился в труху, но еще держался… Так вот какие горные духи помогали Гамаюну попадать в его пещеру. Дальше все было значительно проще.

Путь был пройден не раз, значит, его мог пройти и Завьялов.

Он подтянулся по скале и очутился у входа в пещеру.

Перед ней была небольшая, незаметная снизу площадка, стоя на которой деспотичный отец выбивал изображения, чтобы погубить дочь вместе с ее возлюбленным. Сердце Завьялова трепетало от радости. Нет, эти изображения сделал не Гамаюн.

Часть фигур полустерлась, другие полуразрушены трещинами и обвалами выветрившегося камня. И им не два-три века, а двадцать-тридцать тысячелетий. Опытный глаз геолога позволил Завьялову легко сделать эту ориентировочную оценку.

Но если легенда о Гамаюне — вымысел от начала до конца, тогда рушится целый ряд косвенных доводов. Но нет, не может быть. Это Гамаюн, убийца своей дочери и сам невольный самоубийца, вбил крюк в гранит стены, готовя себе тайное смертельное убежище…

Конечно, эти фигурки на стене Завьялов сфотографирует, а если фотоаппарат откажется работать, он их тщательно перерисует в свой блокнот. Во всяком случае в «Вопросах археологии» они будут опубликованы не позже весны будущего года.

Им, ждавшим столетия, ничего не значит подождать еще несколько месяцев.

Завьялов устремился к входу в пещеру. Яркое солнце светило прямо в ее открытое отверстие. Несколько шагов он сделал словно по мягкому войлоку — это были бесчисленные поколения бабочек. Затем грунт стал твердым. Здесь царил полумрак, и исследователь на минуту остановился — дать привыкнуть глазам. И вдруг что-то случилось — Завьялов оказался в непроницаемом мраке. Сзади мягко ударило, пол пещеры качнулся, со сводов посыпались мелкие камни. Завьялов похолодел: обвал! Погребен навсегда в этой каменной ловушке, каждый час пребывания в которой смертелен… Ведь это именно пещера отняла красоту и силу у Дин и, по всей вероятности, жизнь у ее отца…

Завьялов зажег фонарь-«лягушку». Обвал был сравнительно небольшой, обрушилась, видимо, лишь одна гранитная глыба.

Но она почти наглухо заложила вход. В оставшееся отверстие проходила рука Завьялова. Расширить отверстие? Нет, это безнадежное дело. Это займет суток трое, четверо, а их у него нет. Он не может ждать даже до завтра, когда его начнут искать товарищи. Конечно, они догадаются сразу, что он пошел исследовать эту пещеру. Но поймут ли они, где он? Нет, они решат, что он сорвался в поток, и внизу по течению станут искать его тело. Сколько бы он ни кричал, даже если Николай поднимется до того карниза, его не услышат сквозь рев водопада.

Нужно обдумать все спокойно и хладнокровно.

Смерть? Он много раз видел ее совсем близко: полеты над городами, ощетинившимися лучами прожекторов и трассами зенитных снарядов, похожими на гигантских огненных ежей, совсем не напоминали увеселительные прогулки. Но если он умрет здесь, тайна Гамаюновой пещеры может остаться нераскрытой еще многие, многие годы. Впрочем, ведь и он сам еще не успел убедиться, что эта тайна существует.

Освещая себе путь «лягушкой», Завьялов пошел в глубь пещеры. Она постепенно расширялась, особенно быстро уходил верхний свод. Пещера оказалась узкой щелью в граните.

И вдруг по спине Завьялова пробежали мурашки: перед ним, освещенный неверным светом его фонаря, стоял человек. Глаза его сверкали, рот был раскрыт в зловещей улыбке, а на ярко сиявших зубах полыхало голубоватое пламя. Именно таким рисовались средневековому воображению люди — выходцы с того света или прямые слуги дьявола.

Преодолев страх, Завьялов сделал еще два шага вперед и направил луч фонаря прямо в лицо привидения. Это была мертвая маска мумии, полусидевшей в нише задней стены пещеры.

Видимо, человек, превратившийся в мумию, был редким гигантом. И в полусогнутом состоянии туловища голова его была на уровне головы Завьялова. «Еще бы, — подумал геолог, — должно же было хватить у него силы по такой дороге пройти с тяжелой ношей — спящей дочерью. Да, конечно, это был Гамаюн. Одет он был в холщовую рубашку, подпоясанную ремнем, и такие же штаны…» Гамаюнова пещера открыла свою последнюю тайну. Да, ее стены, своды, потолок состояли из минералов, содержащих в невиданных на земле, поистине фантастических концентрациях радиоактивные элементы — уран, торий. Далеко ли простирались драгоценные руды — это еще надо было узнать, но высокое качество их было бесспорным.

Завьялов снова вернулся к выходу из пещеры. Что же делать? Написать записку! При слабом свете, проникавшем сквозь оставшееся отверстие во входе, он коротко написал на листке блокнота о своем открытии и, свернув из листа голубя, выбросил в отверстие. Так он сделал девять раз — по числу чистых страниц, оставшихся в блокноте.

Когда с этим было покончено, он задумался. Что еще можно сделать? Дин отсюда послала к возлюбленному цветок. Может быть, она написала что-нибудь на цветке и бросила его вниз? Нет, не похоже. Зачем писать на цветке, если можно было воспользоваться листиком растения, клочком собственного платья…

А ребята в лагере еще ни о чем не догадываются. Папаша готовит обед, Николай систематизирует найденные образцы.

А Оля?.. Оля, наверное, исследует таинственные механизмы связи у своих бабочек…

«Летающий цветок»… Не на пушистых ли крыльях бабочки написала Дин свое предсмертное письмо возлюбленному?..

А что, если попытаться… Да нет, ерунда… Впрочем, чем черт не шутит… А вдруг получится?..

В голове Завьялова возникла идея, от которой он сначала просто отмахнулся как от досадной глупости, потом вернулся к ней, потом… В конце концов он, по существу приговоренный к смерти, уже ничем не рисковал. Выиграть же он мог целую жизнь…

— Ты думаешь, он слышал наш утренний разговор? Это может пахнуть для меня незачетом практики. И черт же дернул меня высказать о нем свое мнение…

— До чего же ты противен мне, Николай!

— Что ты сердишься? Разве я плохо делаю то дело, которое обязан делать? И всегда, всю жизнь все то, что я буду обязан делать, буду исполнять только отлично. А эти мелкие неприятности — они выбивают из седла, нервируют… Ну чего ты, например, ко мне привязалась?

— Человеком быть надо, Николай. Человеком, а не исполняющим обязанности человека…

Николай не возражал. Несколько минут каждый занимался своим делом.

— Николай, смотри сюда! — вдруг воскликнула Ольга. — Что это?

— Бабочки, — невозмутимо ответил подошедший Николай.

— Нет, ты видишь, как они шевелят крыльями?

— Обыкновенно. Все вместе. Ты уже восхищалась этим вместе со своим любимым Сергеем Андреевичем.

— Смотри, — не обращая внимания на его слова говорила Ольга, — раньше они двигали крыльями через ровные промежутки, а сейчас как-то непонятно. То длинные паузы, то короткие.

— Похоже на передачу азбукой Морзе.

— Ну, это ерунда… Хотя… дай карандаш.

На клочке бумаги, отмечая продолжительное раскрытие крыльев знаком тире, а короткое — точкой, она торопливо начала наносить значки. И вот уже целые строчки возникли под ее карандашом.

— Попробую расшифровать, — сказала Ольга.

— А ты знаешь азбуку Морзе?

— Знаю.

— Откуда?

— В радиокружке в школе занималась.

— А зачем это тебе было надо? Или делать нечего?

— Понадобилось именно для сегодняшнего случая. Для одного раза в жизни. Читай. Вот что здесь написано: «Я в пещере. На помощь. Завьялов…»

V

Вечером, как всегда, собрались у костра.

— Видите ли, общее геологическое строение района говорило о том, что здесь должен быть уран. Вы знаете об этом, повторять не надо. А вот найти, где он, было нелегко. Его могло и вовсе не быть, а возможно, что он рассредоточен в граните в неуловимо малых дозах. Первое, что меня натолкнуло на мысль о наличии открытых залежей, — бабочки. Биологи установили, что радиация вызывает у насекомых появление мутаций. Я нигде не видел такого количества мутаций, как здесь, у слияния двух источников. Не случайно Оля не узнала эту обычную бабочку. Мне удалось определить границу района распространения мутаций — она проходила у водопада. Выше по ущелью бабочки с мутациями почти не встречаются. Ниже по ущелью такие бабочки есть — их сносит ветром, всегда дующим здесь. И я начал внимательно исследовать водопад.

В его гальке и воде радиоактивность была чуть-чуть повышенная; значит, если где-нибудь и могли быть залежи урановых руд, они не вступали в непосредственное соприкосновение с потоком, были отделены от него слоем гранита. Между тем куколки бабочек неизбежно должны были испытывать довольно сильное облучение. Значит, в скале имелись глубокие трещины, где происходило вызревание куколок.

Тогда-то я и обратил внимание на Гамаюнову пещеру.

Ее удивительные свойства, видимо, были известны еще людям каменного века. Вероятно, и сама пещера, и скала перед ней были священными, служили для волхования, колдовства.

С этой целью и выбиты заинтересовавшие нас фигуры людей и животных.

Но все это лишь косвенные доводы, и я не осмелился поделиться ими. Я попытался добраться до пещеры и в первый раз потерпел неудачу. Путь туда был слишком рискованным.

Я погубил бинокль и решил ограничиться фотографированием скалы при помощи телеобъектива.

Однако легенда, рассказанная папашей, дала новый толчок моим подозрениям. Пещера, побывав в которой девушка теряла силу и красоту, могла быть только радиоактивной пещерой. Она же могла убить в короткий срок и Гамаюна. Но и это только предположение. В легенде истина всегда перепутана с фантастикой. Так и здесь, Гамаюну, например, были приписаны изображения, существовавшие десятки тысячелетий до него. Могло быть выдумано и все остальное. И хотя я был почти убежден, все-таки не решился сказать вам о своих догадках и снова отправился один.

Это чуть-чуть не стоило мне жизни.

Окончательным доказательством того, что пещера полна радиоактивными породами, была мумия Гамаюна. У нее фосфоресцированы в результате облучения белки глаз, зубы и ногти. Она не разложилась — радиоактивное излучение уничтожило всех микробов. Но все это я узнал, уже будучи узником пещеры и присматривая себе место рядом с Гамаюном.

Я написал вам записки, выбросил их в надежде, что кто-нибудь их увидит, и приготовился умереть. Но тут мне пришла идея… Вы помните, в легенде рассказывается о летающем цветке. Ведь бабочка — это и есть летающий цветок. Где-то в персидском эпосе, припоминается мне, я даже встречал эту метафору.

Нас с вами поразила согласованность движений их крыльев, когда они, пригревшись, сидят на солнце, и мы задали вопрос, кто подает им команду. Я не утверждаю сейчас ничего, это просто предположение, может быть, именно при движении крыльев и излучается тот импульс, который служит для связи бабочек и воспринимается ими. И командуют они взаимно друг другом. Так нельзя ли вмешаться мне в это и скомандовать им?

Я знал, что Оля в это время возится с бабочками. И, лежа у узкого отверстия в мир, я поймал одну из роскошнейших бабочек, вылетавших из пещеры. Все остальное я делал при помощи двух иголок. Я очень обрадовался, увидев, что сидящая снаружи другая бабочка поднимает и опускает крылья в такт той, крыльями которой занимался я. Видимо, в это время многие бабочки в этом районе занимались физкультурой по азбуке Морзе…

Не знаю, как воспримут это энтомологи — специалисты по насекомым. Они могут сказать, что такого не было и быть не может. Возможно, и опыты, которые они поставят, подтвердят их правоту. Но ведь мы здесь имели дело с совершенно особенными мутациями, причем мутациями во многих поколениях.

И может быть, эти свойства взаимной связанности, которые наблюдаются и у обыкновенных капустниц, здесь проявились, на мое счастье, чрезвычайно резко. Замученную бабочку я потом выпустил, заменив ее другой.

Там, в пещере, миллионы коконов, они истинный рассадник этих насекомых. А часа через два я почувствовал, что кто-то дергает за конец бечевки, выброшенной мной из отверстия.

Это был Николай. Я потянул бечевку и на конце ее обнаружил динамитный патрон. Дальнейшее просто…

Мне хочется высказать на правах старшего еще одну мысль. Геология не узкая наука… Геологу важно знать тысячи вещей, казалось бы не имеющих к его делу никакого отношения. Да это справедливо не только по отношению к геологам. Новое чаще всего открывается сейчас на стыке двух или даже нескольких наук, как заметил когда-то академик Зелинский. Без знаний, совершенно не обязательных для меня как для геолога, мы не открыли бы урановых залежей, а я вряд ли остался бы жив…

И еще — для человека науки важнее всего знания, возможность пополнять эти знания, учиться. А занимаемое положение, звание, авторский гонорар — это не главное. Поверьте мне!..

В этот вечер у костра дольше всех задержались Завьялов и Ольга. Геолог записывал результаты дневных работ, практикантка, охватив руками колени, долго смотрела на рассыпающиеся красные угли догоревшего костра.

— Сергей Андреевич, а можете вы мне ответить на один вопрос личного характера?

— Какой вопрос?.. Пожалуйста…

— Почему вы не женаты?..

Завьялов мог ждать всего чего угодно, но не этого. Он не понимал, что женщина догадывается о любви мужчины к ней по еще более мелким признакам, чем он узнал о залежах урана. Скрывая смущение, но глядя ей прямо в глаза, он тихо сказал:

— Если вы захотите, я расскажу вам об этом. Только вам одной… Но не здесь, а после окончания вашей практики, в Москве…

VI

Завьялов набрал номер телефона. Тот номер, который он всегда помнил наизусть, но позволял себе набирать не чаще одного раза в год. Да и то из пяти раз он лишь единожды услышал ее голос. Выслушав длинную серию: «алло», «нажмите кнопку», «позвоните из другого телефона» — и ничего не ответив, он повесил трубку. Это было два года назад. Но сейчас он ответил сразу.

— Рита, это Сергей. Ты меня не совсем забыла?.. Я тебя хочу видеть. Может быть, на одну минуту, может быть, на час. Но одну и немедленно…

И через десять минут он увидел ее. Она изменилась. Стала красивее, полнее. Но он почувствовал, что она уже не имеет над ним никакой власти…

Можно было уходить. Он и пришел сюда лишь затем, чтобы убедиться в этом.

А Рита искала тему для разговора. О погоде — пошло… Ну, как ты живешь — слишком общо. Ей казалось, она знает, чего хочет от нее этот человек. А он молчал, и вдруг она заметила:

— У тебя два новых ордена? — изумленно и завистливо сказала женщина, глядя на его грудь голубыми невинными глазами, чистоту которых он когда-то так любил. — А у моего растяпы ни одного. И, наверное, никогда не будет. Не умеет он устраиваться… Куда же ты, Сережа? — И она призывно протянула к нему полные белые красивые руки…

Не сказав ни слова, Завьялов повернулся и вышел.

Вечером он все рассказал другой.

 

Герман Чижевский

В МАРЕВЕ АТОЛЛА

НЕОБЪЯСНИМОЕ В РЕЙСЕ

Прежде чем рассказать о событиях, участником которых я стал, мне придется заявить, что я лицо незаинтересованное.

Моя фамилия Мак-Гроу, Гарольд Мак-Гроу. Профессия — эксперт по пластинчато-жаберным и, стало быть, биолог. Мои коллеги отнюдь не придут в восторг, узнав, что без их согласия кто-то вытащил этот инцидент на атолле на суд читателей…

Может быть, они сочтут это неэтичным, но тут я беру всю ответственность на себя…

Кузеном Бенедиктом назвал его гидробиолог, сын директора океанографического института Марби Кэйл. Это прозвище прочно утвердилось за новым обитателем океанариума, построенного на коралловом атолле к западу от рифов Роули.

Острова, к которым принадлежал и наш атолл, имеют трудно произносимое местное название, в переводе оно означает «низменные, обдуваемые ветрами», но сотрудники морской станции обычно называли атолл просто океанариумом.

События нагрянули неожиданно.

Марби Кэйл и двое его коллег отправились на отлов одного редкого вида ядовитых морских змей, но вернулись с экспонатом, которого не искали.

Они погрузили садки для змей на парусно-моторную шхуну «Аргонавт», и шкипер Холт, ходивший на этой шхуне еще с отцом Марби Кэйл а Сарджентом Кэйлом, почти не вдумываясь в стереотипные слова команды, развернул судно кормою к острову. Впереди расстилался бескрайний простор лениво плещущегося Индийского океана, о котором он как-то сказал, что чувствует себя в нем как муха на обеденном столе, знающая, где тарелка.

Конечно, Холт знал, где «тарелка». Он безошибочно провел шхуну среди рифов, мелей и скал к островам Тукангбеси.

Когда глубина под килем сравнялась с тридцатью футами, «Аргонавт» отдал якорь.

Эта история началась часом позже, когда Арчибальд Уэнделл и Лесли Лэрой убедили Кэйла высадиться у одиноко торчавших скал, чтобы поискать у их подножий, в зарослях морской травы, яйца скатов. С кормы шхуны спустили шлюпку. В ней разместились трое научных сотрудников океанариума и пятеро моряков с «Аргонавта» — низкорослые загорелые люди неопределенной национальности. Степень их знакомства с английским языком была различной, но они хорошо понимали слова команды, и можно было не опасаться, что, когда один начнет гребок, другой станет сушить весла.

День выдался ветреный, и высокая тощая фигура Марби Кэйла в белом издали напоминала большой обломок грот-мачты, по недоразумению поставленной на шлюпку.

Это живое белое изваяние раскачивалось в такт движениям шлюпки, а его спутники — люди более пропорционально сложенные, сидевшие на банке позади него, выглядели двумя непомерно большими медными кнехтами, снятыми с лайнера.

Длинные пологие ряды волн то закрывали дощатую скорлупу мутно-зелеными холмами от наблюдателей на «Аргонавте», то подбрасывали ее на сверкающий под солнцем гребень.

— С началом отлива вернутся. Кому хочется застрять в рифах? — проговорил шкипер Холт, опуская бинокль и обращаясь, по-видимому, главным образом к самому себе. — Они недурно гребут, хотя этот простофиля Клюни, как всегда, норовит нет-нет да и сцепиться веслом с Рюпи.

Холт непринужденно сплюнул за борт и выбросил окурок, меланхолично проследив за его полетом. Он стоял у правого борта в шортах, босиком, его яйцеобразную вспотевшую лысину прикрывала соломенного цвета панама.

— Когда, черт побери, он научится управляться с веслами? — сонно размышлял шкипер.

— А по-моему, — ехидно заметил кок, человек добродушный, с юмором и всегда несколько навеселе, — по-моему, они не столько гребут, сколько дурачатся. Смотрите, смотрите! И вправду побросали весла… Вот потеха…

— Кому потеха, а кому и нет, — рассудил шкипер и критически смерил кока взглядом: — Вот вы, к примеру, мистер Грегори, чему возрадовались?.. Дисциплина, хромает, а вы довольны! Конечно, это не пассажирское судно и не военное, а так что-то непонятное. Как говорится, черт те что!.. Потому дисциплина и хромает. Уяснили для себя, мистер кок? — Потом, повернувшись к борту и поднимая бинокль, добавил: — Что такое с ними? И это в присутствии мистера Кэйла! Они впрямь посходили с ума…

Свободные от вахты матросы собрались на палубе, а четверо взобрались на ванты, чтобы лучше видеть. Оттуда они громогласно комментировали происходящее на шлюпке.

— Если мистер Кэйл их не образумит, не миновать беды! — мрачно предрекал грузный седеющий Моряк с замысловатой татуировкой, протянувшейся от кисти одной руки через грудь до кисти другой. Колоритные сцены из Жизни темнокожих островитян вызывали у разношерстной команды молчаливое восхищение.

— И впрямь, малость у них не ладится! — прохрипел рыжий верзила с лицом, усеянным синими точками от проникших под кожу порошинок. Он примостился на вантах немного выше собеседника, и тень от его руки наискось рассекала голову татуированного моряка.

— Всякому ясно: хлебнули лишнего. К волне поставили шлюпку бортом? Да они спятили! Ведь потопят посудину!..

— Гляди, гляди! — почти выкрикнул человек с синим лицом. — Шлюпку уже захлестывает… Вот дурачье!..

Моряк смачно выразил свое возмущение.

Находившиеся в шлюпке в самом деле словно лишились разума. Они побросали весла, шлюпка начала разворачиваться бортом к волне, а люди беззаботно продолжали сидеть как истуканы, будто находились не в море, а на тихом пруду.

— Когда эти ублюдки успели налакаться?.. — и раздумье промолвил Холт и обратился к вертевшемуся поблизости повару: — Мистер Грегори! Как вы посмели выдать им спирт?! Что вам было приказано?..

— Прошу прощения, сэр! Но… здесь какое-то досадное недоразумение, сэр. От меня они не получали ни капли!

— Что такое… Что за вздор вы Несете, Грегори! Они же вдрызг напились! Провалиться мне! Эй! Боцман! Поднять сигнал о немедленном возвращений! — И вполголоса добавил: — Свиное отродье!

— Слушаю, сэр!

Состояние, сходное с опьянением, длилось у людей на шлюпке Недолго. Минут через пять на шхуне с облегчением заметили, что снова все восемь человек разом обрели здравый смысл. Матросы схватились за весла и снова принялись энергично грести. Трое исследователей казались испуганными и вступили в яростный спор. Вскоре они заметили флажный сигнал на шхуне, медленно повернули, и спустя полчаса шлюпка качалась на волнах у борта «Аргонавта».

Я был все это время на шхуне и видел происходящее.

— Ну! — рявкнул Холт, ожидая прибывших у трапа, подозрительно оглядывая растерянные физиономии «мореплавателей». — Удачна ли поездка? Хороша ли рыбья яичница?!

Шкипера так и распирало от гнева.

И когда пять молчаливых фигур матросов шаркающей походкой прошествовали мимо него, он прорычал им вслед, багровея:

— Посажу под замок! Дьявол вас сожри… Уж натру вам холки!

Моряки проходили молча. Они знали, что «благие» намерения шкипера лишь для острастки.

Потом, все еще красный от прилива крови к мясистому лицу, он повернулся к Кэйлу:

— Мистер Кэйл, будьте снисходительны. Простите на сей раз эту честную братию… Мне за них совестно… Уж я им воздам по заслугам!

— Совершенно излишне, сэр. Никто ни в чем не виновен. Мы стали жертвой какого-то наваждения… Я и сейчас не разберу, в чем дело…

Слова Марби Кэйла удивили, но не убедили Холта. Он мельком с неудовольствием окинул взглядом самоуверенную фигуру Кэйла. На шее у него болтался крупный зачехленный фотоаппарат. Отведя в сторону боцмана, Холт приказал ему вполголоса:

— Пришлите-ка ко мне этих шалопаев! Уж я сам как-нибудь разберусь, кто прав, кто виноват… — И зашлепал по доскам палубы в свою каюту. Пятеро моряков последовали за ним. В каюте они дохнули на шкипера из мощных глоток и ушли, оставив его совершенно обескураженным: винным перегаром от них не пахло.

— Мы оставались нормальными людьми, пока не удалились от корабля на полмили, — рассказывал за обедом Марби Кэйл, — затем началось нечто странное! — Он медленно выбрал банку с крабовыми консервами и взял вилку. Опустив ее, задумался. Все ждали. — Понимаете, — начал он снова, — иной раз бывает, что, одеваясь утром, протягиваешь руку за галстуком и вдруг ловишь себя на том, что забыл, не знаешь, что делать дальше. Обнаруживаешь словно провал в логической цепи поступков. Конечно, это быстро проходит.

Кэйл придвинул к себе тарелку и снова поднял вилку.

— Нечто сходное случилось и на этот раз. Удивительно лишь, что сразу со всеми… Если мне память не изменяет, мы вели разговор с мистером Уэнделлом и мистером Лэроем о токсичности пеламид. Мистер Уэнделл, помнится, выражал сомнение в схожести их яда с ядом азиатских кобр.

— Я всего лишь отрицал идентичность ядов, — поправил Уэнделл.

— Возможно, — досадливо поморщился Кэйл. — Вы в самом деле, по своему обыкновению, что-то отрицали, — продолжал он. — А мистер Лэрой, как обычно, по большей части отмалчивался. Как раз в это время Клюни сказал, что следует несколько изменить курс, потому что с правого борта набегают волны и могут опрокинуть нашу посудину. Именно тогда все и началось! Я неожиданно отдал себе отчет, что начисто потерял нить мыслей, что мне решительно нечего сказать и что я не в состоянии продолжать разговор…

— Я сомневаюсь, Марби, что вам удалось «отдать отчет», — вмешался Уэнделл. — По правде говоря, я лично не отдавал отчета ни в чем. Извините, Марби, что перебил вас. Мне помнится, как стало вдруг удивительно легко, пусто и свободно в голове и на сердце, совсем как у младенца. Что чувствовали другие, не берусь судить, но полагаю, что их состояние было схожим.

— Допустим, — нехотя согласился Кэйл, — ну а что вы отметили потом? — Он что-то сосредоточенно обдумывал.

— Мне кажется, — делая над собой усилие, заговорил Уэнделл, — я видел набегавшие на шлюпку волны и слышал их плеск. Но чувства опасности словно не существовало, не было даже тени страха. Сколько минут так длилось, не знаю. Ощущение времени отсутствовало. Как вел себя, не представляю. Как вели себя другие, просто не помню. Небывалый случай! Сейчас склонен думать, что подобное испытали мы все впервые.

— Все с вами согласны, мистер Лэрой, — не удержался Холт, — что же было потом?

— Способность воспринимать действительность вернулась совершенно внезапно, — заговорил Марби Кэйл. — Мысли будто прорвались через невидимую преграду и понеслись в голове почти с жужжанием, как заводные автомобильчики. Мы все пребывали во власти сомнений, безмерного изумления и старались помочь нашему бедному сознанию соткать что-либо из обрывков воспоминаний. Но беда в том, что помнили мы немногое. Странность случившегося не давала нам покоя. Мы наперебой говорили друг другу глупости и старались поверить в них. Что это было: коллективный бред или галлюцинация? Кто знает. Я лично полагаю, ни то ни другое.

— Могу только прибавить, — решился Лэрой, — такое необычайное состояние я переживал впервые! Диковиннее и нелепее трудно вообразить!..

Шкипер Холт, который все еще сомневался в трезвости и гребцов и рассказчиков, подошел к делу несколько иначе.

Взгляд его больших серых, слегка навыкате глаз красноречиво говорил об откровенном недоверии к рассказу. Некоторое время он незаметно наблюдал за окружающими, катая по столу хлебный шарик. Когда шарик оказался на полу, шкипер неожиданно заговорил:

— Все это в самом деле странно и запутанно и, как вы сами изволили заметить, ни с кем из вас не случалось. И вы никак не можете разобраться, что было! Ну а если попробовать вызвать это, как вы его называете, «состояние» вновь?.. Попробовать повторить, чтобы разобраться в этой чертовщине. Вам не пришла в голову такая мысль?..

Все, кто был за столом, уставились на Холта как на человека, сказавшего явную несуразность. Марби Кэйл нашелся первым.

— Совершенная чепуха! — возмутился он. — Такое не повторяется.

— Отчего же нет? Отчего бы ему не повториться? В ваших руках окажется больше наблюдений, — не унимался Холт.

— Не верю в возможность повторения, — признался Арчибальд Уэнделл и повернулся на стуле к Холту, чтобы проверить, насколько серьезно его предложение.

— Хорошо, — примирительно начал Лэрой. — Но как вы хотите повторить?

— Да проще простого, — рассмеялся в душе Холт. — Еще раз пройти на шлюпке по тому же самому месту совсем несложно, — ухмыляясь, пояснил он.

— Так вы считаете это совсем несложным? — удивился Уэнделл. — Пройти по тому же месту вполне достаточно?!

— А стоит ли повторять? — Сухая улыбка неожиданно тронула тонкие губы Кэйла.

— Ну, разумеется, — не сдавался шкипер. «Надо вынудить их повторить тот же путь, — подумал он, — не прояснит ли это для меня странности их поведения?..»

— А отчего, джентльмены, и в самом деле не попробовать? — осмелел Лэрой. — Может быть…

— …есть что-нибудь в воде, — закончил за него Кэйл, — или, может, против этого места дырка в небе, через которую проникают таинственные лучи? Кто знает?..

— Мою посудину к этому месту я не поведу, — заявил Холт, — могут встретиться рифы, а вот в шлюпке вы ничем особенно не рискуете. На вашем месте я не стал бы уклоняться от проверки всей этой чертовщины!

— Я нахожу, что мистер Холт прав, — воодушевился Лэрой, — в конце концов ни с кем из нас ничего плохого не произошло, только легкая мимолетная психическая аберрация вроде коллективного вполне благопристойного помешательства, прошедшего, кстати, без заметных последствий. Следовало бы еще раз проверить новую психическую аномалию.

И Лэрой вопросительно покосился на Марби Кэйла.

Тот сидел, слегка склонив узкую голову, непринужденно вытянув и скрестив ноги и всем своим видом давая понять, что он годов согласиться на что угодно, даже на заведомый абсурд, лишь бы это исходило от кого-то другого, но только не от него.

Взгляд его серых выразительных глаз был направлен в открытый иллюминатор к волокнистой дымке у горизонта.

Решительно поднявшись с кресла, Марби Кэйл принялся шагать по каюте. Разговор смолк.

— Меня убедили, — объявил он, — видит бог, не я предложил это! Но пусть будет так, как вы хотите. Даже если наша попытка вызвать вновь пережитое состояние нелепа, все равно попробуем повторить… и повторим сегодня же!..

Теперь, когда глава экспедиции согласился на эксперимент, перспектива заново, прочувствовать странный процесс отчуждения своего «я» уже никому не казалась особенно привлекательной.

К вечеру, за час до прилива, они в том же составе сели в шлюпку. Разница, может быть, заключалась только в том, что теперь в качестве неофициального судьи к ним присоединился судовой кок. История с «оглуплением» воспринималась им не менее скептически, чем шкипером. Он усматривал в этом какую-то непонятную игру образованных, но все еще ребячливых зеленых юнцов из тропического океанариума. И конечно, хотел разоблачить обман. Мистер Грегори никого не посвятил в свои соображения, но по тому, как блестели его глаза на бледном, рыхлом лице и с какой решительностью он спрыгнул в шлюпку, было ясно, что он не собирается дать себя одурачить собирателям разной морской нечисти вроде морских змей или усатых яиц скатов. Несмотря на свою простоватую внешность, он, мистер Грегори, не промах! Уж он вволю посмеется над хитроумными «взбалтывателями» рыбьей яичницы.

Чтобы беспристрастнее судить о «проделках» научных сотрудников, мистер Грегори счел не лишним подкрепить свой дух веселящей жидкостью и, только когда увидел донышко бутылки, почувствовал себя способным «глядеть в оба» и не быть «разиней». Мистер Холт, к которому на минуту зашел кок, звучно посопел, когда на него повеяло крепким «божественным» ароматом, но сдержал рвавшееся наружу крепкое словцо и, помрачнев, проводил его свирепым взглядом. «Экая каналья! Разит, как от винной бочки, а делает вид, что трезв. Не иначе как с его помощью совершаются чудеса!» На этот раз шлюпка недалеко ушла от корабля: в двух кабельтовых гребцы вновь побросали весла, и все в течение двух минут в самых непринужденных позах уснули крепчайшим сном.

Шкипер Холт, рассматривавший эту сцену в бинокль, покачал головой и подумал, что из такого глубочайшего сна их не выведет даже пушка… Ноги мистера Кэйла покоились на спине одного из гребцов. На одно краткое мгновение шкиперу показалось, что мистер Кэйл чуть позже занял наиболее удобную для сна позицию, не посчитавшись с неудобствами других… Но конечно, решил тотчас же Холт, такого быть не могло. Мистер Уэнделл упал навзничь, и грудь его мерно поднималась и опускалась, а голова и правая рука свешивались за борт. Мистер Лэрой с его привычкой сидеть наклонившись вперед съехал головой под банку. Позы матросов, застигнутых непреодолимым сном, были тоже разнообразны и несколько неожиданны. Столп «трезвой критики» кок Грегори, несмотря на весь скептицизм к будто бы неодолимым чарам Морфея, последовал, как и мистер Корда, под скамью и остался там недвижим.

— Так, — коротко бросил Холт, наблюдавший за сценой на шлюпке с капитанского мостика, и ничем более не выразил своих чувств.

Начавшийся прилив сносил шлюпку в северо-западном направлении к одиноко торчавшим из воды черным скалам.

Шкипер задумчиво глядел в огромный морской бинокль. Он выпятил нижнюю губу, и на его висках шнурами вздулись вены. Пришедшие на память бесчисленные предания Южных морей смущали его душу.

— С ними повторилось то же самое, — каким-то равнодушным голосом сказал подошедший боцман. Лица обоих посерели. Шкипер думал о Грегори. Шхуна раскачивалась, и якорный канат по временам звучал почти как контрабас.

— Сэр! — начал боцман и вопросительно уставился в лицо Холта.

— Ну?! — так же равнодушно отозвался Холт. Он знал, что было на уме у боцмана, и боялся его предложения. «Хорошая сигара, — подумал он, — но, странное дело, совсем не чувствую вкуса дыма». Боцман продолжал топтаться рядом, вместо того чтобы уйти и заняться делом. Он словно ждал ответа на невысказанный вопрос. Шкипер Холт плюнул с досады на доски палубы, что было верхом кощунства на судне, и мельком бросил взгляд на зарифленный фок. Ветер усиливался.

Вторую шлюпку шкипер не хотел спускать, ибо очень боялся, что и ее постигнет та же участь. А тут еще стоял боцман как немой укор бездеятельности своего шкипера. И Холт должен был решиться. Наконец он обрел способность командовать и отдал распоряжение осторожно подвести шхуну к шлюпке.

— Есть запустить мотор! — как эхо откликнулся боцман и, может быть, впервые за всю службу на «Аргонавте» с большой поспешностью кинулся в машинное отделение по трапу, чтобы лично проверить, насколько быстро исполняются приказания шкипера. Другие бросились к якорной лебедке.

Между тем на судне ничего необычного не происходило, никто не выражал желания уснуть, и шкипер несколько осмелел.

Он приказал спустить на воду шлюпку. Закат уже догорал, когда вторая шлюпка с четырьмя гребцами почти приблизилась к медленно дрейфовавшей первой. В этот момент от необъяснимого сна пробудился кок. Он обеими руками протер глаза и в крайнем изумлении огляделся: перед ним вырос знакомый белый парусник. Заметив подходившую к ним шлюпку, он предостерегающе замахал руками и закричал, чтобы они поворачивали назад. В это время под рукой кока что-то зашевелилось, и громкий протяжный зевок на несколько секунд отвлек внимание Грегори. Марби Кэйл спустил свои длинные затекшие члены со спины соседа и, приняв сидячее положение, в свою очередь внимательно осмотрелся.

— Что нового, мистер Грегори? — спросил он как ни в чем не бывало.

— Об этом вы узнали бы у нашего шкипера, — нелюбезно отозвался рыцарь камбузного котла. Он только что сообразил, что проспал момент, когда засыпали другие и теперь почти одновременно с ним как бы возникали из небытия. Громко обсуждая события и решительно отказавшись от буксирного троса, они своими силами добрались до шхуны…

«Эксперимент удался как нельзя лучше», — Холт потирал руки от удовольствия, посматривая на Марби Кэйла. Даже удивительная способность людей с его шхуны внезапно предаваться сну в самых неподходящих случаях была бессильна омрачить чувство торжества. Его догадка о том, что они каким-то образом попали во власть загадочных «темных сил», блистательно подтвердилась. Он оказался, как ему представилось, проницательнее «ученых мужей» с их тяжеловесным, неповоротливым, реалистически приземленным скептицизмом.

Но радость шкипера длилась недолго.

Оставить шхуну на ночь в этих опасных местах было бы безумием. При мелкой воде и обилии коралловых рифов предстоящая ночь могла стать роковой. Холт воспользовался приливом и, несмотря на густевшие сумерки, сделал поворот и начал отводить судно к более глубоким местам. Украшенный шедевром татуировки, моряк стоял у левого борта на выступавших деревянных брусьях и измерял дно дедовским способом. Он беспрестанно забрасывал лот и монотонно называл глубину в футах. С убранными парусами, на малых оборотах винта «Аргонавт» медленно выходил из опасного района. Стоя на капитанском мостике, шкипер Холт размышлял о том, что станется с судном, если сонное царство Морфея внезапно завладеет шхуной.

Притихшие, утратившие желание спорить, они с тревожным чувством ждали приближения ночи. Все раздумывали об одном: как объяснить этот загадочный, непостижимый, гипнотический сон?

Шхуна стала на якорь в двух милях от места происшествия. Свободные от вахты и занятий люди не стали на этот раз собираться вместе. Разойдясь по каютам и по укромным уголкам, они каждый в одиночку осмысливали свою порцию впечатлений. Убежденные в невозможности противостоять странному оцепенению и не менее странному сну, все, начиная с Холта и сотрудников океанариума и кончая мотористом, со страхом ждали приближения естественного сна. Они склонны были принять и его за «дьявольское наваждение». Только Кэйл, казалось, не утратил хладнокровия.

Почувствовав, к своему ужасу, легкую ломоту в спине и решительно подавив рвавшийся наружу зевок, Грегори, который стал к этому времени ярым сторонником необъяснимости происшедшего, с большой поспешностью выбежал из каюты и бросился искать Холта. По пути у трапа ему попался Мак-Гинити, судовой врач, который, слегка позевывая, направлялся с маленьким саквояжем к боцману, чтобы не столько убеждением, сколько шприцем, вернуть тому утраченное с наступлением сумерек чувство собственной безопасности, а заодно и веру в неуязвимость шхуны для «козней дьявола».

— Как, и у вас тоже?! — воскликнул ошеломленный кок, невольно заглядывая в рот врачу и борясь с желанием зевнуть. Он доверчиво схватил Мак-Гинити за рукав. — Ну, кажется, началось! — пролепетал он. — Где мистер Холт?..

— Что «началось»? — удивленно спросил в свою очередь судовой врач. — Видимо, у боцмана ни с того ни с сего начали пошаливать нервы. Впрочем, не у него одного… Эта история с «усыплением» немного расстроила его воображение.

— Помилуйте, сэр! — в сильном волнении забормотал кок. — Ведь вы опять зевнули!..

— А вы что же, голубчик, хотите, чтобы перед сном нас непременно тянуло на хоровое пение?

«Доктор только усыпляет нашу бдительность», — тотчас же решил Грегори и кинулся отыскивать шкипера. Он застал его на полубаке, когда тот подносил к своему лицу неплотно сжатый кулак, а нижняя челюсть его при этом заметно опускалась. Кок в отчаянии выбросил вперед руку, точно желая удержать шкипера от непоправимого рокового шага.

— Сэр! — взволнованно начал он, голос его дрогнул, будто надломился, и следующую часть своего сообщения он произнес уже фальцетом. — Сэр!.. Не поддавайтесь этому! Мы все уснем… — Холт сонно повернул в его сторону голову и глянул на него остекленевшими рыбьими глазами.

— Что за вздор вы несете, мистер Грегори! Или я ослышался? Вы словно бы сказали: «Не поддавайтесь?» Вы снова пьяны?!

— Нет, сэр! Но нас усыпляют. Никто не знает зачем! И суждено ли нам пробудиться? А если нет?

Холт поразмыслил немного.

— В самом деле, — оживился он, стряхивая сон, — а я только собрался было подремать у себя в каюте…

Сначала коку показалось, что шкипер не принял его слова всерьез, и он хотел продолжить объяснения, но, когда не на шутку встревоженный Холт торопливо засеменил по палубе, чтобы лично проверить, не задремал ли вахтенный, у кока отлегло от сердца. Шкипер, по его мнению, показал себя умным человеком. Оставалось неясным лишь, что предпринять дальше.

«Я обязан был предупредить мистера Холта, — размышлял он, подавляя подкравшийся очередной зевок, раздиравший сжатые челюсти, — а остальное он сделает сам. Он уж, конечно, знает, что предпринять в таких обстоятельствах».

Глубокая и искренняя вера Грегори в неограниченные возможности шкипера в общем нравилась Холту, хотя случалось, особенно перед воскресной молитвой, он задумывался над степенью преданности кока, но так никогда и не мог решить, следует ли считать его наивным чудаком или ловким нахалом.

Иногда он глубоко презирал его, иногда, когда бывал в духе, испытывал потребность поболтать с ним как со старым другом.

Поставив в известность шкипера о зловещих симптомах сонливости, Грегори, значительно успокоенный, направился в свою каюту. У трапа он снова столкнулся с Мак-Гинити. В руках тот держал небольшой белый саквояж.

— Мистер Грегори! — обратился к нему доктор, попыхивая коричневой индийской сигаретой и опуская саквояж на палубу. — Вы не находите, что и у вас пошаливают нервы? Может, мне заглянуть и к вам?

— Не нахожу, — обиженно буркнул кок, стараясь проскользнуть между доктором и световым люком к трапу.

Доктор был моложав, но его темя уже отражало свет лампы, как зеркало. Взявшись за медный поручень, Грегори вдруг круто повернулся.

— Сэр, — сказал он, стараясь придать голосу оттенок безразличия и независимости, — сэр, мне предстоит эту ночь работать, а меня здорово клонит ко сну… Вот если бы вы…

«Этот док просто дурень, — заключил Грегори мгновение спустя, — он мог бы и не свистеть, когда ему говорят дело!» Раздосадованный, поминутно прикрывая рукой зевок, кок ворвался в свою каюту и, проклиная мысленно доктора, разлегся в чем был на неприбранной койке.

В половине одиннадцатого вечера Марби Кэйл стряхнул наконец оцепенение, в котором пребывал последние часы, и заглянул сначала к Уэнделлу, затем к Лэрою. Он застал их погруженными в глубокую задумчивость и готовыми к любым неожиданностям: оба облачились в пробковые пояса. Это несколько развеселило Кэйла. И все же они просидели около часа В молчании, не зажигая огня. Только сигареты, как тлеющие угли, розовыми отсветами освещали сосредоточенные лица, гулкие шлепки волн, разбивавшихся о борт шхуны, воспринимались ими в эти безмолвные минуты почти как единственное, Что осталось от многообразного мира.

— Или мы выйдем на свежий воздух, или один за другим уснем, — сонно пробормотал наконец Лэрой.

Огонек его сигареты вдруг осветил зияющую пустоту его рта. Раздался негромкий зевок. Багровый уголек описал в воздухе замысловатую кривую и повис над полом на уровне сиденья стула.

— И вправду мы что-то засиделись, — поддержал его Марби Кэйл, и кресло мелодично пропело, когда он высвободил из его недр свое тощее тело.

— Включите свет, — сказал Уэнделл, ощупью направляясь, к двери.

— Стоит ли включать на полминуты? — возразил почему-то Лэрой и повернул к Уэнделлу блестевшее лицо, которое казалось бледным при сероватом свете, едва сочившемся в круглый глаз иллюминатора.

Они замешкались у выхода, потому что Лэрой захотел в темноте непременно найти свой путевой дневник и захватить его на прогулку по палубе. Кэйл назвал эту затею неумной, но Лэрой упрямо искал переплетенный в крокодилью кожу блокнот. В конце концов блокнот оказался в его руках. Это его успокоило.

Когда они начали подниматься по трапу, Марби Кэйл, шедший впереди, вдруг смолк, остановился и жестом приказал замолчать остальным. Он увидел у верхнего края люка какую-то неопределенную массу. Похоже было, что она пыталась странными, неуклюжими движениями взобраться на медный поручень трапа, но Кэйл впоследствии не настаивал на точности своих предположений. Мгновение трое людей растерянно всматривались в ритмично колыхавшийся, поблескивавший предмет, потом долговязый Кэйл решительно шагнул навстречу ему сразу через две ступеньки и с некоторой опаской наклонился, чтобы получше рассмотреть таинственного пришельца Вслед за тем он что-то невнятно пробормотал, и его коллеги сочли это за приглашение. Спотыкаясь в потемках о крутые ступеньки, они бросились наверх.

Пока его коллеги поднимались по трапу, Кэйл пристально смотрел на кальмара. Намек на неясные еще возможности внезапно забрезжил в его мозгу. Кэйл еще не вполне осознал, что это за возможности, но несколькими минутами позже он испытал такое облегчение, какое можно было сравнить с чувством быстро найденного решения в ответственной задаче. Он ни кем не поделился своим состоянием глубокого торжества.

— Осторожно! — почти крикнул Марби Кэйл, когда ног Лэроя уже опускалась на палубу. — Осторожно, — уже спокойно повторил он, — не раздавите любознательного гостя. — Уэнделлу он сделал такое же предостережение.

Они наклонились, и Лэрой, порывшись в кармане, извлек маленькую газовую зажигалку. Заметался длинный язычок пламени в голубом ореоле, и все присели на корточки.

Вокруг них непроницаемой стеной сгустился мрак, наполненный пением снастей и другими, менее понятными звуками. Со стороны они были бы приняты двести лет назад за пиратов, уточняющих при свете огарка сальной свечи курс своего брига.

— Весьма обычное посещение, — заговорил мистер Кэйл, — весьма обычное в тропиках. Особенно часто избытком любопытства отличаются осьминоги, но, как видите, в данном случае перед нами обыкновенный кальмар. Помнится, мистер Уэнделл, ваш кузен — специалист по головоногим?

— Да, мистер Кэйл, — отозвался Уэнделл, выпрямляясь и поправляя сбившиеся очки с толстыми квадратными стеклами, — мой кузен Бенедикт.

— Много их у него?

— Ему доставляют этих «кожаных фурий» со всего света. Нервные дамы и пожилые джентльмены среди его живых и заспиртованных экспонатов чувствуют себя словно в преддверии ада. Им нельзя не посочувствовать… Они отказываются переступить порог следующего зала, где он хранит свою, кажется уникальную, коллекцию, и с вымученной улыбкой, ссылаясь на занятость, просят проводить их до двери.

— А вы не смогли бы определить принадлежность нашего гостя к тому или иному роду, мистер Уэнделл, — продолжал Марби Кэйл, — или это составляет привилегию специалистов?

— Вы несносны, Марби.

— Мы совершим нашу прогулку по палубе или начнем препираться? — сердито вмешался Лэрой, тоже поднимаясь с колен.

Он брезгливо перевернул одно из обмякших щупалец, присматриваясь к розоватым присоскам в венце черных искривленных когтей.

— Их множество в здешних водах, больших и маленьких. В нашем со щупальцами, я думаю, футов восемь?

Чудовище слабо шевельнулось и подобрало в комок все десять «рук». Кальмар лакированным черным мешком лежал на боку. Лэрой погасил зажигалку, и глаза животного, обращенные к ним, засветились тусклым зеленоватым светом. Странными казались эти глаза. Они не были очень велики, как у большинства кальмаров и осьминогов, и сидели на длинных, плотных, обтекаемых стеблях, чем-то напоминая раздвинутые «рога» стереотрубы.

— Наш гость — обитатель больших глубин, — снова заговорил Марби Кэйл, — только там встречаются кальмары и рыбы с отведенными от туловища глазами, иногда похожими на телескопы.

— Вы не думаете о том, чтобы выбросить его за борт? — с неопределенной интонацией спросил Лэрой.

— Ни в коем случае! — запротестовал Кэйл. — Мы сохраним его для кузена Бенедикта. Кто поручится, что это не находка для почтенного джентльмена?

— Его действительно нужно сохранить! — поддержал Кэйла Уэнделл.

— К тому же, полагаю, он не доставит нам много хлопот. Мы постараемся сохранить его живым. Голосуем?

— В трюме «Аргонавта» хватит места, — вставил Уэнделл, — правда, наш уважаемый директор лаборатории мистер Брэдшоу будет весьма огорчен, когда пожалует полюбоваться морскими змеями и вместо них найдет там нашего галантного «полипа»…

— С Брэдшоу как-нибудь уладим, — задумчиво заметил Кэйл, — хотя приличным выкупом могут послужить лишь морские змеи. Только они могут смягчить сердце старого чистоплюя и заодно оправдать наш флирт с чарами Морфея. А Кузена Бенедикта (прозвище внезапно возникло само собой) с почетом водворим на более комфортабельное место, чем жесткие доски палубы. Он у нас молодчина! Жаловаться, надеюсь, не станет… А кальмар-то странный, Уэнделл. Вы ничего не потеряете и много можете выиграть в научном плане, занявшись им. На вашем месте я не упустил бы такой возможности.

— Вы так полагаете, Марби? — неопределенно отозвался Уэнделл.

— Поверьте, моя интуиция редко меня подводит…

Для начала они поместили кальмара в огромную бочку из под пальмового масла. Им хотелось составить предварительное мнение о милашке Бенедикте и его капризах и только потом выпустить в большой эмалированный бассейн, предназначенный для морских змей. Друзья пожелали кальмару спокойной ночи и поднялись наверх.

Кроме двух вахтенных, все провели ночь в безмятежном сне, убаюканные мерным покачиванием шхуны, стоящей На якорях.

Кузен Бенедикт вел себя примерно и не доставлял больших хлопот своим опекунам. Наутро они нашли его в бочке столь же черным, как и накануне вечером, и распорядились сменить воду.

— Удивительное дело, — заявил за завтраком Холт, — ваш питомец, мистер Кэйл, должно быть, всю жизнь провел среди людей. Рано утром, когда вы все еще спали, я приветствовал его словами: «С добрым утром, сэр! Как вы изволили почивать в вашем будуаре?!» Он выставил из воды оба глаза на стебельках, как какая-нибудь химера из сновидений перепившего черта, и с минуту проницательно изучал меня. На нем такой первосортный глянец!.. Преуморительный тип! Я предложил ему жевательную пастилку с запахом прокисшего торта — нет, он категорически отказался. Он выловил ее в воде и, захватив этак щупальцем, как бы случайно выронил за край бочки… Эй, послушайте, кок, вы не забыли накормить нового приятеля мистера Кэйла? Какого он мнения о вашей стряпне, Грегори? От возмущения он еще не покинул бочку? Я опасаюсь за его желудок. Ведь вы склонны все недоваривать.

— Нет, сэр, не забыл. Наш гость остался доволен, он с аппетитом убрал с десяток жирных селедок слабого посола, вымоченных в воде, и сделал заявку на вторую порцию. Тогда я дал ему свиной окорок, над которым он трудится и по сей час.

— Господи, — вырвалось у Холта, — святой мученик! Постарайтесь не доконать его, мистер Грегори. Воздерживайтесь от копченостей. Ну, с благословения божьего, действуйте.

А в это время в грязной тесноте трюма два приятеля — Рюпи и Клюни, слегка пошатываясь и потому снедаемые житейским нерассуждающим любопытством, топтались у бочки с кальмаром со свечой в руках. Оба молчали, вглядываясь в странные зрачки головоногого. Было что-то в полупризрачной глубине их, в пристальном, направленном на них, казалось, осмысленном взгляде, нечто, что словно завораживало и расслабляло. Слегка поташнивало и немного клонило в сон. Клюни медленно со вкусом зевнул. Рюпи перевел взгляд на спутника. Полуосознанные призрачные бледные образы возникали перед глазами в свете огарка свечи, пугающе надвигались из темноты трюма, дико гримасничая, и, полуоформленные, отступали и расплывались.

— Экое бесовское наваждение… — пролепетал Рюпи, и по спине его побежали мурашки, — и все корчатся, извиваются…

Приятели приутихли. Кальмар не спускал с них два своих телескопа, словно два спаренных орудийных ствола с наведенным в их головы прицелом. Из глубины подсознания поднимался бессмысленный страх.

— Уйдем отсюда, — почти жалобно выдавил Клюни, дотронувшись до руки приятеля. — Нехорошее это место. В этом чудище сидит дьявол.

— Вернемся к вопросу о змеях, — объявил после завтрака Уэнделл. — Надо на что-то решиться в этом смысле: останемся ли мы здесь или переправимся в другое место? Я за то, чтобы найти место поспокойнее…

Но и на новом месте с ними случилось то же самое.

Через час после очередной неудачи с отловом змей члены экспедиции вместе со шкипером Холтом при молчаливой поддержке Марби Кэйла приняли решение вернуться на атолл.

«Аргонавт» медленно шел узкими, зловещими проливами, где волны прибоя вскипали пеной, кружась и прорываясь поверх коралловых отмелей. В этих природных лабиринтах с заманчиво теплой водой один неверный или чрезмерно поспешный поворот штурвала мог отправить шхуну на дно. Тут и там мы замечали выставленные над водой треугольники плавников акул. Плоские, смятые обручи островов с белоснежными пляжами кораллового песка царапали у горизонта золотые волокна облаков синей щетиной пальм.

Ленивый покой, покой довольства и безразличия, как пьянящие испарения, поднимался от теплого океана. В прогретых солнцем лесах из водорослей неслышно и проворно скользили в красочных нарядах полосатые и пятнистые морские змеи — более ядовитые, чем индийские кобры или американские гремучие змеи. Это был издревле их мир, где они рождались, набирались сил, ныряли, стремительно настигая рыб, и где они оканчивали свои дни.

НЕОБЪЯСНИМОЕ НА АТОЛЛЕ

Прежде чем рассказать о событиях на атолле, я, Гарольд Мак-Гроу, должен признать, что участником или свидетелем их не был. Я находился за много тысяч миль от нашей лаборатории, где руководил погрузкой на судно заказанного нами нового оборудования для океанариума. И если бы не любезность моего старого друга Уэнделла и отчасти Лэроя, ни я, ни вы, уважаемый читатель, не узнали бы странного продолжения одной весьма недостойной истории. Я не могу ручаться за достоверность и последовательность в развитии событий, хотя названные выше джентльмены заверили меня в их подлинности.

Настроение участников экспедиции было не из лучших, и все стремились возможно скорее вернуться на атолл, ставший их домом. На третий день плавания они обнаружили и выловили несколько кожистых черепах и меч-рыбу. Свободные от вахты или работы люди подолгу простаивали на палубе, любуясь, как деревянный брус форштевня без видимых усилий режет воду, как рассеченные надвое хлопья пены в крутящихся бурунах стремительно, с мелодичным журчанием уносятся вдоль бортов. Странные воспоминания, иногда настораживающие, иногда пугающие, бередили душу людей.

В один из таких дней, когда полуденное солнце заливало океан и от смоченной водой палубы поднимался колечками пар, а назойливые мысли о пережитом приобрели едва заметный привкус нереальности, Арчибальд Уэнделл возымел желание навестить узника.

Стоя в полутьме трюма, куда был переведен кальмар, он докуривал сигарету. Мысли его витали вокруг странного пришельца глубин, светившегося сейчас со дна бассейна молочно-матовым, а местами опаловым светом. Теплые испарения трюма смешивались с ароматным табачным дымом. Замедленные движения кальмара в теплой воде бассейна, временами пробегавшие по его телу синеватые и желтоватые полосы привлекли внимание Уэнделла, и сигарета, которую он сжимал в пальцах, успела погаснуть. Он нащупал в кармане коробок, чиркнул спичкой и, чтобы не обжечься, прикуривая короткий окурок, извлек из нагрудного кармана легкой куртки маленькое зеркальце, которым пользовался при бритье. Краем глаза он уловил движение светлых пятен в водоеме, искаженных преломлением, и, затянувшись, бросил взгляд в их сторону. Он увидел, что кальмар медленно пересекает разделявшее их пространство и, остановившись у ближней стенки водоема, пристально всматривается, как показалось Уэнделлу, в его лицо.

Мистер Уэнделл выдохнул длинную струю дыма и, опустив руку с дымящимся окурком, придвинулся к самой воде. Теперь он мог лучше рассмотреть те участки кожи, которые светились более интенсивно. Но Уэнделл не простоял так и минуты. Тихо подобравшись к самому краю водоема, кальмар выставил из воды щупальце (было ли это случайным совпадением или вполне осознанным движением, этого Уэнделл так и не понял) и потянулся к дымившемуся окурку. Зоолог склонен был почему-то остановиться на второй версии.

Как бы то ни было, но Уэнделл совершенно непроизвольно отпрянул назад. Со странным, раздвоенным чувством он посмотрел на огонек сигареты, на повисшее в воздухе щупальце и ощутил, как странное оцепенение в теле и в мыслях медленно разливалось дюйм за дюймом, погружая в пустоту безразличия, безволия. Потребовалось значительное усилие, чтобы стронуться с места и уйти. Он нетвердо переступал одеревеневшими ногами. Потом в глубокой растерянности поднялся на палубу. Он поторопился рассказать об этой нелепости коллегам, внеся вполне понятное смятение в их представление о вкусах, запросах, инстинктах и сообразительности головоногих.

— Представьте себе, — сообщил Уэнделл жадно слушавшим коллегам, — мое, мягко говоря, удивление на феноменальную реакцию Кузена. Я стоял и, посматривая на него, курил. Казалось, он внимательно наблюдал за мной. Устремленные на меня стебельчатые глаза, как два бинокуляра, и какая-то не вполне ясная заинтересованность в поведении. Мне вдруг представилось, что кальмара взволновала моя сигарета. Его щупальце повисло в воздухе и потянулось к сигарете. На миг я мысленно увидел чудовищную картину: кальмар с зажатой в щупальце намокшей сигаретой, пробующий ее на вкус!.. Фантосмагоричность этого меня сразила, и я отпрянул.

— Не я был на вашем месте, Уэнделл, — хохотнул Марби Кэйл, — у меня он бы закурил! Клянусь вашей склонностью к метафизическим открытиям, Уэнделл, Кузен Бенедикт еще многим нас поразит. Я нахожу, что мы столкнулись с уникальным случаем парапсихологического, гипнотического воздействия животного на человека.

Остаток дня Арчибальд Уэнделл провел в размышлениях, которыми ни с кем не поделился. Среди ночи он поднялся с постели и до утра шелестел страницами книг.

Утром Уэнделл казался невыспавшимся и был более молчалив, чем обычно; позавтракав, он куда-то исчез, и его коллеги решили, что он провел это время в обществе кальмара. Действительно, он провел около получаса в сырости и духоте трюма возле большого неподвижно закрепленного канатами вместилища воды. Появившись в начале одиннадцатого с несколько разочарованным лицом, Уэнделл почти машинально справился о самочувствии мистера Лэроя и, не дожидаясь ответа, сообщил:

— Вчера в темноте я мог и ошибиться, хотя, припоминая все подробности, думаю, что ошибки быть не могло. Только что я снова предложил кальмару на выбор раскуренную сигарету и кусок сахара. Ни то ни другое на сей раз не вызвало у него никаких эмоций. Это, понятно, удивило меня, но, повторяю, вчера ошибиться я не мог. В литературе мне не удалось найти никаких указаний на этот счет. Вам тоже ничего такого не встречалось?

— Даже приблизительно похожего, — развел руками. — Вы просто не поняли его намерений, — смущенно посопев, проговорил он, взглядом ища поддержки у Кэйла.

— В этом кальмаре сидит сам черт, — отрезал Кэйл и, повернувшись к ним спиной, стал смотреть на всхолмленную равнину океана. Подумав, он добавил: — Не удивлюсь, если выяснится, что кальмар наделен человеческим интеллектом.

Через три дня шхуна попала в небольшой шторм, который явился слабым отголоском прошедшего далеко от их курса тайфуна. «Аргонавт» не потерял даже лоскута парусины, и дальнейшее их плавание не было ничем омрачено. На большей части обратного пути им сопутствовала прекрасная погода.

Однако незадолго до прибытия на атолл настроение научных работников начало портиться. По просьбе Кэйла в радиограммах со шхуны Холт воздерживался от сообщений о конкретных результатах экспедиции. Предстояла малоприятная встреча с директором морской лаборатории на атолле мистером Брэдшоу, и последние ночи перед прибытием на станцию трое коллег провели в маловразумительных совещаниях. Им нечего было противопоставить вероятному раздражению профессора Брэдшоу, и впустую затраченные средства тяготили их, как невысказанное обвинение. Их прения в облаках сигарного дыма становились день ото дня все более громкими и все менее сдержанными. Даже обычно осторожный в суждениях Лэрой утратил присущий ему боязливый тон и перед грозившими неприятностями проявил в разгорающихся спорах несвойственное упрямство.

Чары Морфея спугнули исследователей. Вместо сбора научного материала зоологи обогатили себя только странными впечатлениями. А это был не тот груз, который мог по достоинству оценить Брэдшоу. Для этого педанта их груз будет слишком легковесен. Ему явно недоставало материальности… Один скромных размеров кальмар! Правда, редкий, глубоководный…

Но исследователи несколько преувеличили будущие неприятности. Мистер Брэдшоу не кричал, не топал ногами, не воздевал руки к небу. Он даже, как им показалось, не изменился в лице, когда, обойдя все помещение судна, спустился по наружному трапу на бетонные плиты мола. Его загорелое лицо не отразило ни гнева, ни разочарования. Но, сидя в креслах у него в кабинете, трое ученых испытывали чувство, будто сидели на горячих углях.

Директор слушал их долго и внимательно, не перебивая.

Хладнокровнее других вел себя Холт. Попыхивая непринужденно сигаретой, он как бы невзначай бросал то на одного, то на другого дружески укоризненные взгляды, говорившие: «Я предупреждал вас, я вам советовал не придавать чрезмерного значения всей этой чертовщине, но вы захотели жить собственным умом». Впрочем, он оставался строго объективным, когда заговорил о странном феномене. Брэдшоу по большей части отмалчивался, предоставляя другим строить гипотезы.

— С тех пор вы не замечали ничего, что вам показалось бы, ну, скажем, сверхъестественным? — обратился он к ученым в конце беседы. Зоологам пришла одна и та же мысль, что их, возможно, заподозрили в помешательстве, и они переглянулись. И этот удивительный взгляд растопил лед взаимного недоверия и обид. Невольно они дружно рассмеялись, хотя повода для неожиданного веселья Брэдшоу мог и не найти.

Профессор Бенджамен Брэдшоу, флегматично рассматривавший свои руки, поднял на сотрудников светлые маленькие глазки и холодно поочередно оглядел каждого, словно и вправду сомневаясь в их рассудке. Затем, выразив столь же прохладно свое удовлетворение, отпустил их, как провинившихся школьников, движением длинной тонкой кисти.

Они вышли сконфуженные, немного растерянные оттого, что не могли составить никакого определенного мнения относительно результатов визита и своего ближайшего будущего.

Они не знали, что, когда за ними закрылась дверь, Брэдшоу сразу утратил педантичность и сдержанность: он схватил судовой журнал «Аргонавта», раскрыл его и буквально впился в его страницы, бледные губы его были плотно сжаты, и он снова и снова пробегал глазами каждую строку…

Под океанариум была оборудована часть естественной лагуны атолла. Лагуна имела форму неправильного овала с тремя вытянутыми рогами. Ее наибольшая длина приближалась к двум с половиной морским милям, с севера ее перегородили бетонной стеной. У края образовавшегося огромного бассейна над водой на бетонных столбах поднималось длинное в форме буквы «Т» здание морской лаборатории. Бассейн разделили перемычками, и в каждом из отсеков была своя фауна и флора.

Двухэтажное здание из стекла и алюминия, обдуваемое со всех сторон ветрами, было прикрыто для защиты от обжигающих солнечных лучей и от тропических ливней пологой, двускатной, почти плоской крышей с далеко выступающим карнизом. Пассатные ветры умеряли дневной зной, искусственно охлажденный воздух поступал в здание, и даже в сильную жару в нем чувствовалась прохлада.

Минуло не больше трех недель, и кузен Уэнделла мистер Бенедикт, словно восставший из небытия после письма Марби Кэйла, находился уже в пути где-то в районе Азорских островов (лететь самолетом он не решился), чтобы лично принять обещанный ему подарок. И тут небывалое происшествие стало надолго предметом самых горячих споров на атолле.

По заведенному порядку сотрудники лаборатории приступали к работе в шесть утра. Время между двенадцатью и восемнадцатью часами они могли использовать как им вздумается. Это была сиеста — время дня, когда зной достигал наивысшей силы и расслабляюще действовал на человека. Занятия возобновлялись к вечеру и при желании могли продолжаться далеко за полночь. Чтобы не отвлекать персонал морской станции от исследовательских работ, исключить нежелательные конфликты и не застраивать атолл многочисленными домами, к службе на станции допускались только холостяки или те, кто согласен был надолго оставить семью на континенте.

Скандальное происшествие, взбудоражившее весь атолл, произошло в понедельник в конце января. Дневная жара уже спала, но странное до нелепости сновидение и ноющая боль в деснах заставили ассистента Марби Кэйла — Хьюберта Рутта — проснуться. Начинало смеркаться, электрический вентилятор на стене назойливо жужжал, бумаги на письменном столе шуршали, во рту чувствовался металлический привкус.

Хьюберту шел двадцать третий год, он был энергичен и неутомим. Лучше других он умел окрашивать биологические препараты, а его тончайшие срезы с микротома добавляли славы Марби Кэйлу. Едва проснувшись, Хьюберт дотронулся языком до распухших десен: десны кровоточили, во рту чего-то недоставало…

Придя в себя от неожиданности, он привстал на влажных от пота простынях… Недоставало пяти зубов… Они были выломаны… Бесследно исчезли передние резцы в обеих челюстях и правый верхний клык. Рутт упал на подушку. Чудовищное открытие потрясло его. Он ничего не понимал, он перестал замечать даже боль. Пролежав с четверть часа, Хьюберт Рутт приподнял голову и сплюнул на пол. В воздухе промелькнул сгусток крови. Рукой вытер разбитые губы и взглянул на пальцы. Они были грязны, с обломанными ногтями. «Мои зубы, — с душевной болью подумал молодой человек, — где мои зубы?» Босоногий, в трусах, он сидел на краю кровати и обалдело оглядывал обстановку: скомканная измятая постель, два стула — один у окна, другой у кровати, письменный стол с аккуратной стопкой библиотечных книг, крохотный платяной шкаф, на стене портрет матери в светлой рамке, на противоположной стене картина — закат на море в багровых тонах и парусник — чайный клипер «Флайинг клоуд» («Летящее облако»), идущий под всеми парусами.

Странный, необычайно яркий, похожий на реальность нелепый сон не выходил у него из головы. Еще с полчаса Рутт пребывал в тягостном раздумье. Приложив руку к щеке, он побрел к умывальнику. Взглянул на свое лицо в зеркале и не узнал себя. В углах губ запеклась кровь. «И в таком виде я появлюсь в лаборатории!..» — с горечью подумал Хьюберт и тупо уставился в зеркало.

По-видимому, он долго не замечал настойчивого телефонного звонка, потому что, когда снял трубку, сердитый голос Кэйла произнес:

«Все еще отсыпаетесь, Рутт?.. Кто, по вашему мнению, будет проводить анализ кишечной флоры нематод? Нужно, чтобы вы занялись сегодня этим самостоятельно. Я чувствую себя неважно и, наверное, не выйду. Действуйте!..»

— Одну минуту, миштер Кэйл, — заторопился Хьюберт, — мне нушно кое-что шкажать фам…

— Что такое? — переспросил Марби Кэйл. — Кто у телефона? Мне нужен Рутт. Кто у телефона?

— Миштер Кэйл, это я, Хьюберт, — прошепелявил Рутт. — Шо мной што-то шлушилось, пока я шпал…

— Так это вы?! Что это значит? Вы не знаете, что с вами случилось? Что означает ваш невнятный выговор? Чем вы набили рот? Послушайте, это вы, Рутт?!

— Да, да! Ражумеетша, это я.

— Что-то не пойму, что, собственно, приключилось с вами? Совсем не узнаю ваш голос.

— Проштите меня, миштер Кэйл, но я и шам не ужнаю швой голош!

— Вы шепелявите, точно вам восемьдесят лет и вы забыли в ванной ваши протезы!

— Пока я шпал, миштер Кэйл…

— Что же дальше?

— Пока я шпал, — повторил ассистент Кэйла, — я шамым непонятным обрашом лишилша пяти жубоф.

— Пока вы что?.. — хохотнул Марби Кэйл.

— Пока я… Это шамая необыкновенная иштория, какие я только жнаю.

— Самая «глупейшая» — хотите вы сказать?

— Может быть, — охотно согласился Рутт.

— Вы не можете выйти на станцию?

— Нет, — поспешно прошамкал Хьюберт, — я непременно выйду, хотя и лишилша пяти жубоф… Во рту полно крови…

— Вы лишились пяти зубов?! — будто только сейчас осознав это, воскликнул Кэйл.

— Да, шэр, — меланхолично ответил Рутт.

— Так, и у вас неприятности?! — почти выкрикнул Кэйл.

Хьюберт был крайне изумлен и необъяснимой вспышкой шефа, и тем, что в трубке послышались частые гудки. Чем объяснить, что шеф оборвал разговор?

Между тем Кэйл не опустил спокойно трубку, а с лязгом бросил ее на контакты.

— Кажется, я зашел слишком далеко и события приняли чересчур бурный характер, — вполголоса пробормотал он, уставившись в темный угол. Помассировав правую руку, он схватил левой телефонную трубку и вызвал Уэнделла. Ошибся, начал набирать номер снова и замер, слушая четкие сигналы зуммера.

Арчибальд Уэнделл в этот момент задумчиво сидел в качалке и, легонько потирая наморщенный лоб, старался примирить свою совесть ученого с воровством чужих идей. Идеи в образе пачек разложенных бумаг лежали на его столе, и Уэнделл в десятый раз мысленно спрашивал себя, хочет ли он в самом деле видеть их у себя, на своем столе, внесенными в его комнату, выкраденными им самим из чужого сейфа. Арчибальд Уэнделл, к стыду своему, не знал, чего хочет. Тогда он поставил для себя вопрос иначе: согласен ли он, чтобы эти столь нужные ему бумаги с гипотезами, до которых он сам не мог додуматься, бесследно исчезли со стола, не оставив после себя копий? Мельком он бросил взгляд на них и тотчас отвел взор, точно схвативший добычу волк, который знает, что теперь она от него не убежит, и очень определенно ответил себе: нет, не хочет.

Уэнделл давно искал способа завладеть ими, воспользоваться интереснейшими данными и выводами. Теперь его тайные помыслы загадочным образом осуществились… Он только что видел сон, прелюбопытный сон, в котором являлся участником удивительных событий и весьма энергично действовал…

Оставалось загадкой, кто принес эти бумаги и запихнул их во внутренние карманы его пиджака. Ведь бумаги лежали на его столе наяву, а наяву кто бы мог отважиться похитить их. То, что он видел и где весьма странно вел себя, был только сон…

Полный сомнений, ученый еще раз недоверчиво посмотрел на измятые листы. Голова шла кругом. Странная трансформация его тайных мыслей не поддавалась объяснению…

Взор его рассеянно блуждал по комнате, пока не остановился на пороге. Испытывая легкое головокружение, он встряхнул головой и с усилием глотнул слюну. Глаза его округлились, через плечо он продолжал глядеть на порог комнаты.

В щели под дверью беззвучно появился белый уголок бумажного листа. Потом с едва слышным шорохом медленно вполз в комнату весь лист. На нем было что-то написано чернилами.

Уэнделл смотрел на происходящее, словно знакомясь с миром иррациональных явлений. Чуть слышно шелестя, бумага ползла по полу. Арчибальд Уэнделл, конечно, не боялся обыкновенного писчего листа стандартного формата и не думал о нем ничего плохого, он также не наделял его свойствами живого существа: во всем был виноват лишь сквозняк, но подойти и поднять с полу бумагу ему почему-то не хотелось, и он продолжал молча сидеть, с неприятным чувством следя глазами за медленно ползущим листом.

Ему припомнился аналогичный случай. Однажды, когда его друзья собрались у него вечером за чашкой чаю, какая-то шальная газета внезапно появилась на виду у всех из-под двери. Спор об открытиях в телепатии сразу смолк. Сохраняя на лицах невозмутимость и вежливый интерес к неожиданно остывшему разговору, гости стали напряженно следить за газетой. Беззвучно она скользнула по паркету и, проделав замысловатую петлю, как бы исследуя комнату, неотвратимо стала приближаться к ним. Две дамы, забывшись на минуту, подняли ноги, почти прижав колени к подбородку, а мужчины просунули башмаки под стулья. Наконец, к всеобщему облегчению, вечерний выпуск «Трибюн» замер, приткнувшись к ножке кресла в дюйме от ноги Уэнделла.

И вот сейчас бумажный лист сильнее затрепетал, подпрыгнул несколько раз над полом, и, вдруг вспорхнув на его ночные туфли, подрожал немного и затих. Уэнделл выждал несколько мгновений и взял бумагу. Это была оброненная кем-то в коридоре страница из материала, разбросанного на его столе. «Каприз случая помог странице присоединиться к остальным, чтобы в них не было пробела», — не переставал изумляться Уэнделл.

«Каприз ли случая все это…» — продолжал размышлять Уэнделл. «Я вижу в этом какую-то закономерность: сначала рукопись, «чудесным» образом попавшая ко мне на стол. Потом отсутствующая страница словно бы для полноты и завершения картины…» И тут Уэнделл привстал от удивления: «Кузен Бенедикт?!. Что, если в самом деле это его проделки… Никто не знает, какими невероятными способностями может быть наделен их пленник. Что известно об обитателях мрачной бездны? Очень и очень мало». Уэнделл продолжал размышлять в этом плане и вдруг испытал неодолимое желание увидеть кальмара. Сейчас, немедленно! Он кинулся к аквариуму. Когда возбужденный Уэнделл наклонился над ним, там ничто не шевельнулось. На дне комком, вобрав щупальца, неподвижно лежал непривычного малинового цвета кальмар. «Новая странность», — решил Уэнделл. «Может быть, он спит?..» Постояв с минуту, Уэнделл собрался с духом и, держа карандаш в вытянутой руке, опустил ее в воду. Секунду он колебался, потом осторожно острием графита тронул кальмара. Затем, осмелев, кольнул вторично и сильнее. Эффекта не было. Он бесцеремонно пошевелил карандашом обмякшее щупальце.

И только сейчас заметил, какими тускло-мертвыми, безжизненными стали глаза головоногого. Уэнделл напряженно вглядывался в малиновый комок. Кальмар был мертв. Постояв немного, разочарованный Уэнделл медленно поднялся к себе.

Телефонный звонок заставил его сильно вздрогнуть. Он бросил испуганный взгляд на дверь и кинулся к столу. В мгновение ока он сгреб бумаги. Потом сообразил, что звонит телефон, и с бьющимся сердцем снял трубку.

Он не сразу узнал голос Кэйла, потому что тому была свойственна деловая манера говорить, а теперь тот начал с ничего не значащих слов. Он был явно чем-то расстроен, хотя сказал самые пустые слова.

— Ну, как поживаете, коллега? Что поделываете? — услышал он сдавленный голос. — Что-нибудь новенькое в молодой жизни?!

— Мистер Кэйл?.. Не узнал вас. Добрый вечер… Уж будто бы вы не знаете… Все так же. Как всегда. Какие у нас, у островных узников, перемены? Никаких. Все по-прежнему. Как обычно… — Он с трудом восстановил ритм дыхания.

— А вот у моего юнца, у Хьюберта Рутта, перемены есть. Перемен, что называется, полон рот… Только что звонил ему, ну и потеха!.. Пока он спал в послеобеденное время, кто-то ему вышиб зубы! Так шепелявит, что двух слов не разберешь. Мне показалось, что трубку снял не он, а кто-то другой…

У Арчибальда Уэнделла вдруг все поплыло перед глазами.

Он кашлянул и схватился рукой за стол. Кэйл в это время продолжал:

— Всегда знал его как исполнительного парня и не слышал, чтобы он был любителем потасовок.

— Он вроде бы не буян, — вставил Уэнделл.

— Возможно, в душе он и скандалист… Словом, кто-то крепко подшутил над беднягой…

— Какой позор! — еле слышно прошептал Уэнделл.

— Вы правы, это не делает нам чести, — со смешком отозвался Кэйл.

— Что за странности, — заговорил снова Уэнделл, — как к ним следует отнестись? Вы пойдете в лабораторию? — немного погодя спросил он.

— Нет. Надо срочно позвонить мистеру Лэрою.

Лесли Лэрой в этот момент был занят тем, что перочинным ножом соскребал шоколад с кремовой нейлоновой сорочки. Он не мог припомнить, когда его угораздило так перепачкаться, и время от времени принимался обсасывать места, особенно обильно пропитанные затвердевшей коричневой массой. Временами он подходил к столу и с явным удовольствием откусывал кусок шоколада от плиток, горкой, возвышавшихся на углу. «Нагрею-ка я воды, — размышлял Лэрой вслух, — опущу в таз рубашку, шоколад растает и отмоется». Набросив ее на спинку стула, отправился на кухню, чтобы согреть воды. Включил электрическую плиту и, открыв дверцы посудного шкафа, начал высматривать миску или таз. Со звоном извлек желтую глубокую посудину, наполнив ее водой, поставил на плиту и зашлепал в комнату.

Персонал лаборатории обычно обедал в столовой при станции, но по утрам и вечерами часто собирались компанией: многие любили испытывать свои кулинарные способности на гостях.

Лэрой расхаживал по комнате и, умиленно посматривая на горку плиток, тихо напевал арию из «Лоэнгрина»; Иногда он присаживался на кровать или в кресло и принимался в полное свое удовольствие хихикать, припоминая некоторые забавные подробности недавно приснившегося сна. И потом целая горка шоколада! Правда, во сне он унес этот шоколад из ящика письменного стола своего коллеги, но то был сон, а какой-то чудак, пока он занимался авантюрами в мире сновидений, принес ему груду прекраснейшего шоколада. «Сон был в руку! — решил Лэрой. — Приятно будет вспомнить о нем».

Телефон зазвонил, когда он снимал миску горячей воды с плиты. Поставив миску, напевая, подошел к телефону. «Наверное, — с улыбкой подумал он, — та самая добрая душа, которая угостила меня двумя дюжинами плиток изысканнейшего лакомства и заодно запачкала сорочку…»

— Хэлло! — благожелательно произнес он, свободной рукой застегивая ворот пижамы.

— Хэлло, Лесли! — донесся из трубки голос Кэйла. — Вы что так аппетитно жуете? Полагаю, шоколад?

Лэрой самодовольно заулыбался.

— Меня не удивляет ваша проницательность, — игриво ответил он, — теперь я знаю, кто тот добрый дух, который так тонко изучил мой вкус и учел размеры моего аппетита! Я ждал вашего звонка, и, конечно, вы сразу же себя выдали. Послушайте, Марби, это самая приятная неожиданность со времен нашего плавания на «Аргонавте».

— Да?.. — с какими-то новыми интонациями произнес Кэйл. — Так вы нашли шоколад приятным? Рад за вас, хотя ни я, ни кто другой вам его не приносил.

— Конечно, конечно! Всегдашняя ваша скромность! — пропел Лэрой.

— Вы помните, кто у нас в лаборатории лакомка? — И сам ответил: — Это Хант Конант. И вы, Лесли, полагаю, знаете, что лакомитесь его шоколадом! Интересно, однако, как он попал к вам, да еще в таком количестве?

Лесли Лэрой онемел и машинально размазал по лбу проступившую испарину. Появись сейчас Марби Кэйл, он застал бы с телефонной трубкой в руках изваяние в канареечного цвета пижаме со следами цветных соусов, застегнутой на одну верхнюю пуговицу, в разношенных желтых шлепанцах. Брови его, казалось, стремились упорхнуть с лица, а глаза, обращенные на микрофон трубки, смотрели испуганно, не мигая. В комнате Лэроя воцарилась тишина; казалось, что хозяин ее ушел или уснул; между тем изваяние продолжало еще несколько минут в оцепенении держать трубку. Последними словами Кэйла были: «Бросайте к черту ваши дела и бегом ко мне! Мы все попали в скверную историю…» Запыхавшийся Лэрой застал у Кэйла Арчибальда Уэнделла. Они о чем-то горячо спорили. Внезапное появление Лэроя в первый момент заставило их замолчать, затем их спор разгорелся с прежней силой. Мистеру Лэрою было странно и непривычно видеть их в таком возбуждении, они не затрудняли себя выбором выражений. Сначала его смутило присутствие Уэнделла, и он сконфуженно присел в стороне, затем редкая по непринужденности беседа его друзей придала ему смелости, тем более что ситуации, о которых они говорили, показались ему чрезвычайно знакомыми. Упоминался Кузен Бенедикт.

Однако Лэрой не успел вмешаться: требовательно и настойчиво зазвонил телефон. Тотчас же воцарилась тишина, и две пары глаз испытующе и с нетерпением уставились в напряженное лицо Кэйла.

— Кто говорит?! — резко выкрикнул Кэйл. — Нет. Не узнаю, — с гримасой досады проговорил он. — Ах, это Рутт? Вот оно что? — Он повеселел и многозначительно кивнул друзьям. — Вы не обзавелись еще новыми зубами, Рутт? Вы и картавите, и шепелявите, и вообще вас совсем невозможно понять. Поторопитесь с зубами, Хьюберт, вот мой вам совет. Иначе нам придется обращаться письменно, а этот способ покажется вам утомительным.

— Шэр, — прервал Кэйла обиженный Хьюберт Рутт, — я жвоню шо штаншии.

— Откуда?!

— Шо штаншии, миштер Кэйл! Не пойму, в шем дело… Она выглядит, шловно пошле побоишша. Аппарат в коридоре ишпорчен, и я жашел в кабинет директора. Он пошему-то не был жаперт. Едфа приоткрыф дферь, я обратил внимание на нежгораемый шкаф директора. Он рашпахнут наштежь, и, должно быть, в нем очень пошпешно рылишь. Ни того мешта, где телефон, мне виден торшащий иж шкафа угол голубой папки и чашть другой, желтофатой, на полу, ражвяжанной и ни выпафшими какими-то бумагами. Не жнаю, шему припишать, но иж головы не фыходит этот недафний шудной шон. В лаборатории миштера Миллота ражбиты шклянки…

— Мистер Рутт! Вы говорите, что взломан сейф? — воскликнул пораженный Кэйл.

— Наферняка не жнаю, — прошамкал Хьюберт, — но похоже, што в шамом деле фжломан…

— Вы молодчина, Хьюберт, — с наигранной веселостью сказал Кэйл, — на сегодня я отпускаю вас. Можете идти домой или куда хотите. Червями мы успеем заняться завтра… Есть сейчас кто-нибудь на станции?

— Мне никто не фштретилша, миштер Кэйл.

— Прекрасно, Хьюберт, можете быть свободны.

Кэйл бросил трубку и, возбужденный, с горящими глазами, повернулся к коллегам.

— Похоже, что случилось самое худшее, — скороговоркой бросил он, — взломан сейф!.. — Он заговорил сбивчиво и торопливо: — В лаборатории разгром, все в полном соответствии со сновидением… Скорее туда! Надо поспеть на станцию, пока не собрались остальные!..

И когда они, похватав со стульев пиджаки, бросились к двери, он первым выскочил наружу.

Остров был невелик, и единственным наземным транспортом были признаны велосипеды. Все трое, вскочив на них, помчались мимо пальм, саговников и жилых коттеджей по утрамбованной белой кольцевой дороге так, что одинокие прохожие с невнятными восклицаниями отскакивали на обочину и даже поспешно прятались за стволы деревьев, изумленно оборачиваясь вслед стремглав мчавшейся тройке, а ручные древесные кенгуру, специально доставленные из Австралии, уносились с пути вихрем серых скачущих теней. Такая невероятная торопливость была здесь незнакома и могла быть вызвана из ряда вон выходящими обстоятельствами.

Трое научных сотрудников спешились у моста, ведущего в здание лаборатории, возвышающееся над лагуной, и, толкая перед собой велосипеды, бегом устремились к бетонной балюстраде. Первым перед дверью лаборатории оказался Кэйл. Капли пота от быстрой езды бежали по лицу, а одна висела на кончике носа. Сзади на Кэйла едва не наскочил Уэнделл.

— Что ж вы медлите! — переводя дыхание прохрипел он.

Кэйл рванул наружную дверь и с прилипшей ко лбу прядью волос, в комнатных туфлях ворвался в помещение. Он промчался по полутемному коридору до поворота, несколько поостыл и повернул обратно. И снова он столкнулся с Арчибальдом Уэнделлом, по пятам следовавшим за ним. Хлопнула наружная дверь, и они быстро обернулись: вытирая лицо платком, к ним торопился Лесли Лэрой. В коридоре тут и там лежали какие-то бумаги, под ногами сухо потрескивало стекло, зеленоватый пластик на полу был забрызган бурыми и черными пятнами и местами прожжен. Они поглядели и, не проронив ни слова, кинулись по своим кабинетам.

Вывихнутой во «сне» правой рукой Марби Кэйл едва мог двигать. Замок долго не поддавался. Обозлившись, он тихо выругался. Наконец дверь распахнулась. Кэйл торопливо захлопнул ее за собой и кинулся к письменному столу. Свет в кабинете он не зажег, и за его спиной сквозь приспущенные шторы за широким окном догорали кровавые отсветы заката.

— Как поживаете, Марби? — послышался откуда-то слева тихий, размеренный голос.

— Так вы все еще здесь? — Кэйл круто повернулся.

Прислонившись к стене, стоял Оукер ван Ривер. Его узкое лошадиное лицо кривилось в ухмылке.

— Я знал, что вы снова придете, — промолвил он, чуть шевельнувшись.

— Мне давно бы следовало сменить замок, чтобы воспрепятствовать непрошеным визитам, — холодно процедил Кэйл и шагнул к двери.

— Постойте, Кэйл. — Фигура у стены переменила позу. — Должна ведь существовать, по-видимому, связь между тем, что во сне вы съездили мне по морде, а наяву у меня разболелась челюсть? Ведь вы слывете смышленым человеком. Как это получилось?

— Что вас привело в мой кабинет? Или вы думаете, что это продолжение «сна».

— Я решил дождаться вас, чтобы услышать ваше мнение, — без тени смущения отозвался Оукер ван Ривер, вступая в полосу света, еще сочившегося из окна.

— Только за этим?.. — с иронией заметил несколько изменившийся в лице Кэйл.

— За чем же еще? Конечно, не за бумагами, — нагло пояснил он. — Вы повредили руку? — насмешливо поинтересовался он и развязной походкой направился к стулу.

Марби Кэйл всегда испытывал откровенную неприязнь к этому человеку. Когда два неглупых специалиста работают в близких областях и знакомы, они испытывают друг к другу или симпатию, или неприязнь. Дух соперничества не оставляет им ничего другого.

Кэйл открыл рот, чтобы напомнить гостю о правилах этикета, но в это время дверь за его спиной распахнулась и появился еще один человек. Он почти вбежал и, сразу заметив Кэйла, обрадованно уставился ему в лицо. Его появление несколько разрядило атмосферу в кабинете, весьма сгустившуюся после того, как под Оукером скрипнул стул.

— Хорошо, што я жаштал фаш, шеф, — быстро заговорил ассистент Кэйла, — только што мне попалиш нафштрешу профешшора Хитшелл и Роулетт. Оба они ошень фжфолнованы шем-то и шильно ращштроены. Хитшелл, проходя мимо, даже шкажал: «Нешлыханное бежображие! Не шлужители науки, а хулиганы и пьяниши! Он, Роулетт и вше, кто шейшаш в лаборатории, шобралиш у директора. Миштер Брэдшоу не пояфлялша. По общему мнению, нажрефает нешлыханный шкандал! Гофорят, што под фидом шна шофершены прештупления и хулиганштфа и жамешаны фидные шотрудники…»

— Благодарю вас, Хьюберт, за информацию, — сказал с иронией Марби Кэйл, искоса посматривая на Оукера. — А вы, сэр, разве не намерены получить свою порцию позора? — как бы невзначай уронил он и сделал движение, точно хотел выйти из кабинета.

— Отчего же? Я иду с вами, — простодушно отозвался Оукер ван Ривер, — пусть никто не останется в обиде.

— И я так думаю, — усмехнулся Кэйл, уже спокойно посматривая на коллегу.

Они вышли. Позади них у парадной двери раздавались частые нестройные удары щеток и жужжал пылесос: это усердствовали штатные уборщики. Стараясь превзойти друг друга, они ревностно и энергично устраняли следы неожиданного разгула своих высокооплачиваемых «коллег». Те в это время шумно обсуждали на втором этаже невыясненные причины массовых бесчинств.

Резкие, возбужденные голоса были слышны еще из коридора.

Кабинет директора морской лаборатории Бенджамена Брэдшоу утопал в табачном дыму. Можно было подумать, что во рту каждого участника этого своеобразного сборища было по заводской трубе, непрерывно извергавшей белые, серые или синие едкие клубы. Стихийное собрание находилось в той стадии нервного напряжения, хорошо знакомого напроказившим школьникам, когда ожидание наказания не может ослабить удовольствия от шалости.

— Еще три участника сомнамбулического сеанса! — выкрикнул гельминтолог Хьюлетт Брасс. — Добро пожаловать, джентльмены. Почтете нужным исповедаться перед грешной братией? — «Грешная братия» всколыхнулась от смеха, словно пузыри накипи на ржавой воде, в которую бултыхнулась лягушка.

— Всмотритесь, Хьюберт, — обратился Кэйл к ассистенту, мы с вами, дитя мое, в балагане на спектакле, поставленном силами любителей.

От обращения «дитя мое» Рутта передернуло. Он был близок к тому, чтобы вспылить, но вовремя сдержался. От уважения, которое он испытывал к шефу, не осталось и следа, и с ненавистью Хьюберт подумал: «Ишь как задрал нос… «Дитя мое»! А всего лишь респектабельная глиста на цыпочках!» Уничтожающее сравнение несколько утолило его чувство обиды, и он ограничился тем, что довольно бесцеремонно высвободил из-под руки шефа свое плечо.

— Кто только, черт побери, дал вам право в таком духе отзываться о нас?! Эээ… Это неслыханная дерзость! — прошипел позеленевший профессор Хитчелл.

— За что, собственно, Кэйл, вы ударили Оукера? — без обиняков спросил профессор Роулетт, разглядывая ножку большого письменного стола.

Кэйл вскипел:

— Этот джентльмен пытался украсть у меня набросок статьи по филогении жаброногих! — прогремел он. — При этом мое присутствие в кабинете он по рассеянности в расчет не принял!

— Допустим, — пробурчал Оукер ван Ривер. — О какой статье вы говорите?

— Мистер Оукер, объясните всем нам по совести, зачем вам понадобились жаброногие? — продолжал допрашивать Роулетт.

— Ваша специальность, кажется, усоногие? Зачем вы искали в ящиках мистера Кэйла жаброногих?

— Мне они не нужны, — отрицал Оукер, — но мистер Кэйл думает иначе, пусть он и объяснит.

— У меня украдены пять или больше папок, — нервно выпалил профессор Роулетт, — вот и разберись, кто их взял… Он поправил очки.

Воцарилось молчание.

— У кого эти папки? — сдерживая нахлынувшую ярость, проговорил вполголоса ихтиолог Сайрус Карр. — Не у вас ли случайно, мистер ван Ривер?

— Сейчас вы узнаете у кого, мистер Карр, — сильно побледнев, тоже тихо пробормотал Оукер ван Ривер, глядя сквозь дым на переносицу Карра и направившись к нему. На пути ему попался Лэрой, который с коротким восклицанием отскочил в сторону. Дальнейшее развитие событий не потребовало минуты: Карр вскочил и, чуть пригнув голову, ждал приближения Оукера. Раздался негодующий возглас профессора Роулетта: «Возмутительно! Позор! Ну и нравы!» — Он в отчаянии всплеснул руками. Профессор Хитчелл чертыхнулся и так привскочил в кресле, что оно запело пружинами.

— Вот такие, как этот субъект, и крадут бумаги, — хладнокровно и четко произнес Карр, глядя прищуренными глазами в лицо Оукера…

— А не поговорить ли нам в другом месте, мистер Карр!

И они скрылись.

— Кстати, — выждав минуту, спросил профессор Хитчелл, — никто не знает, почему отсутствует мистер Брэдшоу?

— Я звонил ему на дом, — отозвался Уэнделл, — секретарь ответил, что, возможно, он совершает прогулку на моторной лодке, погода для этого подходящая, а он большой любитель таких поездок.

— Вот как! — слегка удивившись, произнес профессор Хитчелл. — Любитель поездок, не приносящих дохода?!

— Стало быть, мы собрались напрасно, — заявил Арчибальд Уэнделл и вопросительно посмотрел на Кэйла.

— Ну, почему же?! Можно подумать, что мистер Брэдшоу одним своим авторитетом и административным положением в состоянии внести ясность, — ухмыльнулся Кэйл. — Кто из нас так считает? Надо полагать, даже младенцу понятно, что мы находились в гипнотическом сне. Среди присутствующих нет новорожденных, чтобы проверить мои слова?

Нервное напряжение после разгула пещерных страстей начинало спадать, и кое-кто заулыбался.

— Начнем с меня, — поднялся Кэйл.

Кто-то выразительно кашлянул. Коллеги мистера Кэйла переглянулись. Несколько пар глаз испытующе и насмешливо рассматривали его лицо.

— Напрасно вы стали бы надеяться услышать от меня нечто такое, чего еще не знаете. Ничего нового не будет. Вы все присутствовали при недавнем необычайном сеансе, все стали его жертвами, никто из нас не устоял против исключительно мощного воздействия чужой воли. Все мы на некоторое время стали похожи на жалких подопытных кроликов, белых мышей или морских свинок. И все мы видели, что произошло. — Он замешкался, метнув вопросительный взгляд на Уэнделла: Уэнделл явно проявлял все признаки нетерпения.

— Уважаемые коллеги, я взволнован. Странное совпадение… Я ставлю его в причинную связь с недавними событиями. Налицо проявление чужой воли…

— Чьей воли?! — раздраженно спросил Хитчелл. — Вы могли бы выразить мысль яснее?

— Я это сделаю, но не сразу.

— И почему об этой «чужой» воле известно только вам, но никому из нас?!..

— Это уже чистая случайность. Все последнее время я отдавал изучению кальмаров. Может быть, именно поэтому.

— Не напускайте мистического тумана, мистер Уэнделл. Нам и без него ничего не видно.

Игнорируя реплику профессора, Уэнделл продолжал:

— Позволю себе напомнить кое-что из биологии кальмаров. Как мы знаем, кальмары — самая высокоорганизованная и наиболее прогрессивная группа беспозвоночных, умеющая накапливать и обобщать индивидуальный опыт. Чем старше кальмар, тем он умнее и «рассудительнее». Кальмары лишены слуха и не различают цветов, но отлично обходятся и без этих способностей. Более чем за пятьсот миллионов лет эволюции — первые формы головоногих известны из кембрия Европы, Северной Америки и Китая — этот класс претерпел значительные качественные изменения. Что мы, исследователи, сегодня знаем о них?.. Много ли нам известно о скрытых свойствах обитателей морских глубин? Надо признаться, что знаем мы все еще очень мало. У разных видов кальмаров обнаружены термоскопические глаза, глаза, генерирующие рентгеновы лучи, открыта способность определять поляризацию света. Можем ли мы утверждать, что их скрытые возможности нами изучены? Нет и еще раз нет! Ни в области психических явлений, ни парапсихических. Достаточно напомнить, уважаемые коллеги, что внезапное окончание нашей последней коллективной психической аберрации здесь на атолле удивительным образом совпало со смертью Кузена Бенедикта.

В коридоре за открытой дверью послышался нарастающий топот и шум приглушенной борьбы. Резко и громко разнесся чей-то сдавленный вопль, потом чей-то возглас: «…так! Еще раз! Попробуй, скотина, еще раз… Говорю, попробуй!» По-видимому, наседали на Оукера… Спорадически вспыхивали шум, топот и гневные возгласы дерущихся.

— Несчастные жертвы «сна», конечно, уверены, что в самом деле в чем-то виноваты, — прервал речь Уэнделла Кэйл. Между тем мы все, как видим, не более чем марионетки, невольные исполнители чьей-то прихоти.

— Полностью разделяю мнение мистера Кэйла, — продолжил Уэнделл.

— Признателен мистеру Уэнделлу за неоценимую поддержку, — саркастически заметил Кэйл, — хотя в состоянии обойтись без нее.

— Мистер Кэйл, а что вы намерены сообщить нам? — напомнил о своем присутствии Хитчелл.

— Только то, профессор, что обвинять нас по сути дела не в чем.

Хитчелл смолчал и подчеркнуто устало вытер платком лицо.

Шум и возня в коридоре возобновились. Кое-кто начал поглядывать на дверь.

— Продолжайте, Марби, — попросил Уэнделл.

— Вся эта фантасмагория, на мой взгляд, началась с приключений на шлюпке, — отчеканил ледяным тоном Кэйл, делая ударение на слове «началась». А потом эпидемия перекинулась на атолл. В коридоре лаборатории появился ваш помощник Энди Вульф с перекошенным от алчности лицом. В руках он держал склянку нового красителя. Не вашего ли, дорогой профессор?

Профессор Хитчелл нетерпеливо заерзал в кресле.

— Патентом на краситель и секретами технологии, как известно, обладает только наш уважаемый профессор. Может быть, мистер Вульф получил бутыль с его милостивого разрешения? Нет. Он силой отнял препарат у ассистента профессора, чтобы воспользоваться им при микроскопировании. В нормальном состоянии ни один человек на такой поступок не отважится. Это не тот способ, который может привести к хорошим последствиям. Рассудим дальше. Возможно, находясь в своеобразном трансе, не владея собой, он совершил сугубо нелогичный поступок? Тоже нет. Почему? Потому что я припоминаю один частный разговор, когда мистер Вульф с завистью отзывался о препарате и его достоинствах. Он сказал, между прочим, что обладание им очень помогло бы ему в работе. Стало быть, поступок его был логичен, но совершенно не соответствовал общепринятым условиям. Он мечтал иметь в своем распоряжении новый чужой краситель и получил его, не понимая, что получил на пять минут. Здесь мы сталкиваемся с логической завершенностью поступков в частном случае и с нелогичностью в целом. Вся эта поразительная смесь составляет характерную черту недавнего беспрецедентного события.

Среди собравшихся заметно было волнение, но никто не возразил. Марби Кэйл продолжал:

— Происшествие со мной. Я находился в своем кабинете у книжного шкафа и рылся в книгах. Меня давно мучил один вопрос, и я надеялся получить хотя бы отправные моменты для его решения. Должен сказать, что параллельно с этими мыслями я, хорошо помню, обдумывал, как лучше сделать, чтобы никто другой не опередил меня.

Собрание оживилось, профессор Хитчелл затрясся в смехе, издавая булькающие звуки, словно выливали жидкость из сосуда с узким горлышком. Кэйл продолжал говорить.

— Я подозреваю, что в том же направлении изощрял свою изобретательность мистер Оукер ван Ривер. Тот самый Оукер, который с Карром в коридоре катаются колесом. Стоя в то время перед раскрытыми дверцами книжного шкафа, перед полками с книгами, я испытывал такое жгучее чувство ненависти к своему сопернику, что был бы в состоянии его убить. Мне в то время эта мысль не казалась чудовищной. Сейчас я содрогаюсь, вспоминая, как близок я был к ее осуществлению. Но мои шаги в этом направлении предупредило внезапное появление самого мистера Оукера в моем кабинете. Мистер Оукер со своей стороны полагал, что в своих исследованиях я не мог обойти этот вопрос, и его, должно быть, обуревали сходные мысли в отношении приоритета возможного открытия. Он на цыпочках прокрался по коридору и, бесшумно распахнув дверь, появился передо мной, не замечая, однако, меня. Но когда я выдал свое присутствие, владевшее им сильнейшее желание заполучить черновой набросок статьи с ключом к решению вопроса заставило его вступить со мной в ожесточенную борьбу. Исключительная наглость его поступка сначала сильно смутила меня, а затем удесятерила мои силы: мной овладело бешенство. Улучив момент, я, как мог, воздал должное его нахальству и с вывихнутой рукой ушел из кабинета, оставив его в задумчивой позе на полу. Не берусь судить, сколько времени он не менял ее, но, судя по изменениям на его лице, он мог по достоинству оценить преподанный урок. Когда я шел по коридору, мне было приятно представлять себе, что я убил его, хотя до этого случая мне ни разу не приходилось думать о себе как о звере…

Все молчали, дымились забытые сигареты, слышно стало, как у закрытого окна на высокой ноте гудели мухи. В окно глядела темнота. Одна из мух сидела на потном лбу Брасса, не замечаемая им. Синеватые волны дыма протянулись из комнаты к приоткрытой двери.

— У профессора Хитчелла исчезли бумаги, — говорил тем временем Кэйл, — секретный сейф мистера Брэдшоу вскрыт и обворован, в этом может убедиться каждый. А отвратительный случай с моим ассистентом?!..

Хьюберт вспыхнул, вскочил, готовый протестовать, но Хитчелл по-отечески усадил его снова. Тот сопел, ерзал на стуле и порывался что-то сказать.

— Гамильтон Миллот одним весьма метким ударом выбил несколько зубов мистеру Рутту потому, что с самого начала невзлюбил его. Продолжим наш перечень. Ассистент профессора Роулетта перемешал растворы в опытах своего шефа; это была гнусная месть, которую он замышлял давно, за то, что руководитель не отпустил его с нашей экспедицией на «Аргонавте»… К уже перечисленным «подвигам» наших коллег можно было бы добавить еще несколько, но стоит ли? Создается впечатление, что с каждого из нас на короткое время сорвали повседневную маску благопристойности, без которой мы лишены возможности поддерживать отношения между собой. Такая маска необходима нам, и за нее мы цепко держимся, чтобы походить на людей, с ней боимся расстаться, как рак-отшельник с раковиной. А если расстанемся? Что тогда?

— Из каких источников к вам поступили все эти сведения? Где гарантия, что это не ложь?! — выкрикнул Хант Конант.

Он согнал с лица муху и, ища поддержки, бросил взгляд на профессора Хитчелла. Но тот сидел, слегка сутулясь, с закрытыми глазами, и лицо его выражало усталость.

— По-видимому, — невозмутимо продолжал Кэйл, — наш внешний лоск так же легко снимается, как радужная пленка с несвежего мясного бульона, в котором кишат смертоносные бактерии алчности, мелочного эгоизма, честолюбия, стяжательства, разъедающей зависти и пещерной ненависти к себе подобным! Вот наше подлинное «я». Нашелся кто-то, может быть кальмар (я давно замечал за ним большие странности), кто остроумно предложил нам зеркало, чтобы мы увидели самих себя и на сей счет не заблуждались. Именно этот «некто» погрузил нас в гипнотический сон, после чего заставил лечь в постель и представил события в виде обычного сна… И тогда мы переполошились, словно нам было показано нечто, неприличное, а не мы сами!.. Неприятно говорить о таком моменте, ибо, если судить по недавнему опыту, нас становится невозможно отличить от зверей.

Еще не затихли последние слова Кэйла, как дверь за его спиной шумно распахнулась.

— Если мы все звери, то вы, мистер Кэйл, подлинный король зверей!

Фраза, брошенная, как ком грязи, в лицо, принадлежала вбежавшему Сайрусу Карру.

Кэйл порывисто обернулся. Его тощая фигура хищно изогнулась. В расширенных полутемных зрачках промелькнул страх. Краткий миг он глядел на руки Карра и вдруг стремительно метнулся к двери.

— Назад! — гаркнул Карр и отшвырнул Кэйла на середину комнаты.

Звонко жужжа, билась о стекло муха.

— Вот что нашел у Кэйла Оукер!.. Он хотел передать бумаги и устройство, вмонтированное в фотоаппарат, мистеру Брэдшоу… — Карр помахал над головой какими-то фирменными бланками. — А фотоаппарат остался в кабинете Оукера. Это Кэйл устраивал гипнотические сеансы. И здесь он только что глумился над нами!

Кэйл отошел к разбитому шкафу. Лицо было в красных пятнах.

— Мистер Карр, вы рехнулись… Что у вас за бумаги?!

Хитчелл побагровел:

— Мистер Кэйл, в чем дело?!

Кэйл мстительно глянул на Карра. Он выждал несколько секунд.

— Ну что ж! Минутой раньше, минутой позже вы будете все знать. И с вами мне уже не работать. Между тем я лишь проверил действие автоматического реостата церебральных биотоков. Последствия вы видели. Это секретное задание военного министерства. Дубликат этого миниатюрного устройства, который локально расстраивает и угнетает биотоки мозга, имелся у меня. Я брал его с собой в шлюпку. Что было делать? Пришлось подурачить вас. Угнетая деятельность коры головного мозга, я мог погрузить вас в сон более или менее глубокий, меняя напряжение электрического поля. Мог пробудить ваше подсознание, ваше звериное второе «я». Мог затормозить работу мозга совсем, и угасшее сознание никогда бы не зажглось вновь.

— Какой негодяй! — выдохнул профессор Роулетт.

— Военное ведомство предлагает мне место в его лабораториях. Полагаю, что вы воздержитесь от оскорблений… А то, что вы узнали, останется при вас. Министерство позаботится об этом… Сейчас вы вернете мне контракты и фотоаппарат. Никто не захочет, конечно, иметь неприятности…

Коттедж Бенджамена Брэдшоу пребывал в безмолвии и глядел на прохожих сквозь пальмовую рощу черными провалами окон. На ровном ветру качались в квадратных матовых абажурах фонари, бросая дрожащие отсветы в окна приземистого дома. В мерцающем полумраке, сидя на кровати, Брэдшоу дожевывал бутерброд. Он протянул руку к стулу и налил себе еще коньяку. Вытер салфеткой губы и, беззвучно икнув, отодвинул стул. Он был в пижаме, комнатные туфли валялись у ножек стула. Брэдшоу сел на кровать и с удовольствием зевнул. Снял часы. Они показывали начало первого ночи.

С минуту он смотрел в испещренное колеблющимися пятнами пространство, а потом, склонив голову набок, уставился на завернутый в старый пожелтевший газетный лист большой пакет в ногах постели. В этот миг искривленная ветка магнолии, раскачиваемая ветром, глухо царапнула по стеклу, и Брэдшоу, сильно вздрогнув, метнул испуганный взгляд в окно.

В глазах его замер ужас. Руки судорожно, до боли сжали одеяло. В позе профессора было нечто от скорпиона, на которого плеснули кипятку. Каждый мускул его тела напрягся до предела. Он не мог видеть выражения своего лица, иначе ужаснулся бы. В сдавившей мозг тишине, растягивая до боли томительную неизвестность, медленно и размеренно отстукивали секунды настольные часы. Время для Брэдшоу сделалось осязаемым, густым и вязким. Оно с не поддающейся измерению мучительной медлительностью прозрачной всепроникающей субстанцией, рекой без берегов текло из будущего и переливалось в прошлое. От него исходил приторный, сладковатый запах тления, и от этого запаха немного кружилась голова.

Впрочем, это пахли плоды дурьяна из его кабинета. Текли минуты, но ситуация не прояснилась. Как кошмарный обвинительный акт лежал на мохнатом шерстяном одеяле пухлый бумажный пакет. Брэдшоу пристально глядел на сверток, он вдруг стал напоминать ему гигантскую скрученную пружину, которая неудержимо начнет развертываться расширяющимися кругами, если чей-то посторонний взгляд как бы сдернет предохранительную скобу. Он перевел взгляд на окно и застыл, пока светлые блики от фонарей на стекле, непрерывно метавшиеся, будто истомившаяся душа преступника, и пейзаж за окном не начали рассыпаться для него на несвязанные куски, расплываться, перестраиваться, формируясь в фантастические образы. Монотонный гул океана и зловещий шум ветра за стеклами стали походить на похоронную песнь, распеваемую вдали громадным хором…

И вдруг снова раздался тот же ужасный звук. Брэдшоу понимал, что окончательно сходит с ума от страха: пакет в форме свернутой пружины начал быстро сжиматься и разворачиваться, точно пульсируя в такт ударам сердца. Потом, почти холодея от ужаса, он увидел в левом верхнем углу оконной рамы скачущую тень, которую бросала ветка магнолии, и… внезапно все понял. Он упал головой на подушку и затрясся в беззвучном смехе, босыми ступнями притрагиваясь к пакету.

Больше он не смотрел в окно. Резко выпрямился и сел. Придвинулся к пакету, положил руку поверх него, не сводя с пакета горящих глаз, принялся неторопливо развязывать. Перед ним легли три большие пухлые картонные папки, зеленые при дневном свете и серые в полумраке спальни. Педантизм мистера Брэдшоу не изменил ему и в этот ответственный момент: запечатанные пачки банкнот лежали в папках ровными рядами — вся наличность кассы института. Он долго перебирал их и подкидывал на ладони и только один раз бросил подозрительный взгляд на дверь: ему почудились в коридоре частые шаги секретаря, которому было приказано никого не принимать. Но опасения были ложными. Сон это был или явь, для Бенджамена Брэдшоу было не столь уже важно. Важнее было то, что туго набитые папки являлись несомненной реальностью, в этом он мог без конца убеждаться, ощупывая их…

 

Георгий Гуревич

ЗДАРГ (Анаподированная биография)

Часть 1. ЗДАРГ

Повесть эта — первая из серии ЖЗН — «Жизнь Замечательных Нелюдей».

Я задумал ее давно, еще в первые дни пребывания в Звездном Шаре, когда, ошеломленный мгновенным перемещением, отлеживался в небесной клинике, и Гилик — приставленный ко мне карманный киберэрудит — чирикающим своим голоском повествовал о кодах форм и кодах бесформенного, видении адекватном, параллельном и касательном, о превращениях типа ТТ, типа СЕ и типа Ноль, теттеитации, сессеизации и нулетесации, о миллитации, макробации и смещении по лестнице Здарга, о матрицах Здарга, зигзаге Здарга и полигоне Здарга. И, отупев от бренчания незнакомых слов, в ужасе думая, что вместо путевых заметок мне придется писать комплект учебников звездного знания, я вспомнил испытанный журналистский прием: если изобретатель сконструировал что-то узкоспециальное и малопонятное, то просишь рассказать биографию — чем увлекался в детстве, как нашел тему, через какие пробирался трудности, где и как осенило…

— Решено! — сказал я себе. — Подготовлю серию биографий звездожителей. Вот и первая кандидатура наметилась: Здарг с его матрицами и зигзагами.

Я заказал материалы о Здарге своему карманному киберэрудиту. И начал переводить, выспрашивая у Гилика незнакомые слова.

Вот что начало получаться: «Всего час езды на подмоховой субмарине — и, выпрыгнув на сеть, вы увидите цветущие болота. Все они в квадратных прорубях. У оконец черной воды на глянцевитых лентолистьях глянцевито сверкают тела горожан; лучи 5219 багровеют в их воздушных глазках. В перспективе — шпалеры кусающихся. Вот за такими шпалерами, в скромном гнезде кусаероба и отпочковался детеныш, которому предстояло…»

Получили представление? И какое?

Видимо, надо пояснить, что все это происходит на далекой планете Вдаг, с Земли она не видна ни в какие телескопы.

Вдаг — третий спутник звезды 5219, название этой звезды неудобопроизносимо. Сама планета несколько больше нашей Земли (раза в полтора), а на таких небесных телах (в Звездном Шаре это считают закономерностью) атмосфера куда плотнее, тучи непроглядные, греться на солнце — редкое удовольствие, океаны вдвое глубже наших и только самые высокие хребты поднимаются над водами. Следовательно, сухопутная жизнь не может быть особенно развита. А так как разум появляется в самой активной зоне жизни, где труднее всего бороться за существование (это тоже считается закономерностью), сапиенсы Вдага появились на мелководье, в прибрежных зарослях вроде наших мангровых. И культуру создали мыслящие земноводные — длиннотелые, плоские, с глазками по всему телу, глазками воздушными и подводными. Здарг был одним из них. Он отпочковался в доме скромного садовника-«кусаероба», разводящего кусающиеся цветы для живых изгородей.

Кажется, все объяснил.

— Напрасно стараешься, — сказал мне Гилик. — Пишешь адекватно, а поймут превратно. Возьми-ка лучше анапод.

И пожалуй, он был прав. В самом деле, если описывать все эти черные лентолистья с бахромчатыми фестонами, черные тела с рядами глазок-пуговичек, не заслонят ли эти аксессуары основное: ход мыслей одного из крупнейших ученых Звездного Шара,

— Ладно, ничего не поделаешь, — вздохнул я. — Пристегни мне анапод, пожалуйста.

Анапод — аналогизатор подобия — очень распространенный в Звездном Шаре прибор, без него не обходятся межзвездные конференции, где встречаются сапиенсы разных видов, друг для друга удивительные, иногда страшные, или странные, или внешне неприятные, или, наоборот, смешные. А на конференциях надо договариваться, дела обсуждать, а не морщиться брезгливо, глазея друг на друга. И, полагая, что лицезрение какого-нибудь пятнистого монстра мешает пониманию его разумных идей, сапиенсы Шара надевают анапод, видеопереводчик, преобразователь чужеродных образов в привычные, показывающий пришельца в знакомой форме: человеку — в человекоподобной.

И когда я начал читать анаподируя, постепенно уплыли из сознания черные листья и черные пиявки, вместо сети появилась дачная платформа, вместо кусающихся цветов — заборы, очертания мирной среднеевропейской деревни начала XX века, помещицы, гарцующие на иноходцах, крестьяне в широкополых шляпах, тележки с брюквой, мулы в упряжке. И среди них вышагивает по грязи широкогрудый богатырь, лобастый, губастый, с курчавой бородой на шее, в чересчур коротком плаще. Видимо, не нашлось подходящего размера в магазине готового платья.

Таким показал мне Здарга анапод, таким прошу изображать его на иллюстрациях, не изобретать фестоны для лент растительных и животных. В Здарге нам важен разум… аналогичный человеческому. И художников прошу: рисуйте человека.

А нарисуете адекватно, поймут превратно.

Среди людей, и среди нелюдей тоже, существует ходячее мнение о том, что гениальность — это болезнь, ненормальная гипертрофия одной какой-то функции. И функция эта развилась за счет других. Слух абсолютный, а сам дурак дураком.

Но на Здарга как на характерный пример ссылаться не пришлось бы.

Этому сапиенсу много было отпущено от природы. Много всего: объемистые легкие, крепкие голосовые связки, могучие мускулы, много энергии, много трудолюбия, много напора, много сил и много ума. От рождения всего много.

Научные работники называются одинаково — «ученые», хотя труд их многообразен и требует различных способностей.

Есть среди них добытчики фактов — экспериментаторы, есть знатоки фактов — эрудиты и есть теоретики — толкователи фактов. Первым нужно терпение рыболова, воображение механика и тонкие пальцы ювелира. Вторым — память, память, память, а кроме того, любовь к порядку, к классификации и еще — почтение к печатному слову. Теоретику же важен кругозор и непредвзятость, оригинальность мышления. Обычно люди не соединяют в себе такие разнородные наклонности. Но Здаргу досталось все: пальцы, память и независимость ума.

Он схватывал на лету, быстрее других. Понимал отчетливее, мыслил яснее. Пока соученики с трудом втискивали в мозг условия задачи, Здарг успевал найти ответ. Пока другие, напрягая извилины, искали хоть какой-нибудь подход к решению, Здарг продумывал общий метод, составлял алгоритм для подобных задач, успевал подсчитать, сколько методов возможно вообще, и еще поставить вопрос: нужны ли подобные задачи?

Все биографы отмечают эту особенность Здарга: он выполнял заданное, а после этого еще и противоположное. В школе его дразнили Здарик-Наоборот-Мозги-Набекрень. В студенческие годы величали герцогом Шиворот-Навыворот. Однокашники уже тогда считали его гением. Впрочем, в табеле отметок особой гениальности не замечаешь: пятерки там соседствуют с тройками и даже с двойками. В годовых характеристиках встречаются такие эпитеты, как «самонадеянный», «несобранный», «недисциплинированный в мышлении». Один раз даже было написано: «Нежелательное явление в студенческой среде, разлагает учебный класс».

Биограф замечательного человека или нечеловека всегда склонен влюбиться в своего героя (а иначе зачем же тратить свои годы на его жизнеописание?). Биографу хочется, чтобы этот герой был образцом во всех отношениях — не только великим ученым, но и прилежным учеником, добрым товарищем, хорошим семьянином, чтобы на всех планетах рядовые граждане брали с него пример. Надеясь стать великими, становились бы хорошими.

Увы, Здарг не оправдал моих надежд.

Об учении я уже говорил: пятерки рядом с тройками.

Впрочем, возможно, тут не только Здарг виноват. Многие педагоги не одобряли его неуемной пытливости, рывков за пределы программы. Считали, что студент к ним приходит учиться, знания набирать, рассуждать должен позже. Но в том-то и дело, что Здарг успевал и выучить, и обсудить, и осудить. Подражатели же его пытались осуждать, не обсудив и даже не выучив. Так что я никого не призываю следовать примеру Здарга. Следуйте, если вы, как Здарг, способны на каникулах от скуки вывести формулы дифференциального исчисления и от нечего делать прочесть все учебники на пять лет вперед.

Был ли Здарг хорошим товарищем? Воспоминания противоречивы. «Великолепным», — говорят одни, «никудышным» — по мнению других. Герцог Навыворот отличался герцогской щедростью. Ему ничего не стоило подарить полузнакомому гостю новенький костюм. Щедрость эта происходила не от богатства. Отец Здарга был скромным «кусаеробом»; Здарг зарабатывал по-студенчески: репетиторством, переводами, разгрузкой вагонов. Но все ему давалось легко, даже работа грузчика. До мнению сапиенсов Вдага, скупость рождается от слабости, от неуверенности в своем завтрашнем дне. Доброта Здарга объяснялась верой в себя. Он не сомневался, что заработает на другой костюм.

Он щедро делился имуществом и столь же щедро — знаниями. Но соученики предпочитали не обращаться к нему за помощью. Схватив суть мгновенно, Здарг не представлял себе, что другие схватывают не мгновенно. Он удивлялся, возмущался и вслух высказывал недоумение, возмущение, даже презрение к тупости товарищей. Правда колет глаза; даже откровенному тупице неприятно, когда его называют тупицей.

Здарг судил по себе: кинули тебе намек, и довольно. Снисходительной деликатности не было у него ни на грош. Помочь?

Пожалуйста! Проявить внимание? Недосуг. Он помогал с легкостью и обижал с такой же легкостью. И обиженных словом было не меньше, чем благодарных за действенную помощь.

Среди студенток особенно много было обиженных. Здарг имел успех у девушек. Он казался им олицетворением мужества со своей широченной грудью, зычным голосом и курчавой бородкой. Здарг и сам не был равнодушен к томным глазкам и тонким талиям, влюблялся пылко, вкладывал в ухаживание такой же напор, как в науку. Но он немедленно высвобождал свою бычью шею, как только подруга пыталась свить ярмо из своих нежных ручек. Нет, у Здарга не было холодной расчетливости вечного холостяка, берегущего свой покой. Просто у него была объемистая душа, одна любовь не могла заполнить ее целиком. И чаще всего он изменял девушкам ради лаборатории. Конечно же, женщины Вдага, которым любовь представлялась наиглавнейшим делом жизни, осуждали этого «обманщика», убегавшего от них к осциллографам.

Только одна оценила его подлинную натуру, только одна не осудила ни разу, прошла рядом всю жизнь, все принимая, все прощая. Нет, не жена. Здарг так и не женился. Я имею в виду Ридду — ассистента кафедры математической физики в том институте, где учился Здарг.

Ридда была похожа… нет, не будем описывать адекватно.

Анапод же нарисовал мне плоскую фигуру, бледное лицо с нездоровой кожей, прищуренные близорукие глаза, бескровные тонкие губы, сжатые с выражением брезгливого презрения.

Казалось, Ридда только что проглотила ягоду с червячком.

Вероятно, Ридда была некрасива, по понятиям Вдага, и не очень молода уже — старше Здарга на несколько лет. Ей уже грозила опасность остаться бездетной, и ученики постепенно становились ее единственными детьми. Конечно, и Ридду Здарг изводил своими каверзными вопросами. Но в отличие от других педагогов она радовалась его уму, его превосходству, как мать радуется превосходству умного сына. Эта безграничная снисходительность объяснялась отнюдь не слабостью характера. К другим ученикам Ридда относилась с жестокой требовательностью, была непримирима к неспособным, коллег подавляла резким апломбом, умела быть энергичной, хитрой, даже беспринципной в борьбе. Мужчины Вдага не устают удивляться противоречивости таинственной женской натуры. Со своей мужской прямолинейностью они не могут понять, как это в одном существе уживаются лань и львица. Но в сущности, что же тут нелогичного? Женщина по своему биологическому назначению — мать.

Мать опекает детеныша, но нуждается в опеке сама. В защите опекаемого она яростная львица, отважная до отчаяния. По отношению к опекающему — лань, ласковая, нежная, мнимо покорная, беспомощная, даже кокетничающая своей беспомощностью. И превращение лани в львицу происходит мгновенно, как только взгляд переходит с мужа на врагов младенца. А мужья с их узколобой линейностью считают эту двойственность притворством, гадают, какая натура подлинная.

Обе подлинные.

Увы, отцветающей Ридде не пришлось быть ланью в жизни.

Вероятно, она мечтала быть ланью Здарга, но ей пришлось довольствоваться ролью личной львицы. И ученый мир запомнил только соратницу, ратницу, неприятно резкую, непримиримую амазонку от науки. Лишь после смерти Ридды в ее бумагах нашли стихи, писанные ланью: томные стансы о душе чувствительной и истерзанной, о мускулистой руке-опоре, о широкой спине, за которой можно идти зажмурив глаза, бездумно и беззаботно.

Но о Ридде-лани мир узнал лишь посмертно, а при жизни имел дело с Риддой-львицей. Впервые она выпустила когти, когда Здарг кончал институт. Говорилось уже, что табель у Здарга был не идеальный. На Вдаге ни один педагог не согласится, что студент может знать какой-то раздел лучше, чем он сам. Большинству представлялось, что Здарг просто зазнайка, личность невоспитанная, не понимающая свое место. Можно с такими недостатками стать научным работником? Нет, конечно.

И вышел бы Здарг из института с отметкой «посредственно», практически закрывающей путь в науку, если бы не Ридда.

Ридда пустила в ход все свое блекнущее обаяние, чтобы очаровать всех, кого могла очаровать. Сулила блага тем, кто верил посулам, запугивала тех, кого могла запугать. А не поддавшихся чарам, посулам и запугиванию постаралась дискредитировать. Упрямцев окутывали нашептывания. Почему-то на них начинали смотреть косо, почему-то называли некомпетентными, годными только на пенсию, слабыми работниками, с которыми и солидаризироваться неприлично.

Диплом с отличием Здарг не получил. Но четверку ему поставили, способности отметили, рекомендовали к научной работе. И рекомендация эта плюс улыбки Ридды привели его в Отдел Подающих Надежды. На Земле мы назвали бы это учреждение аспирантурой.

Мне лично хотелось бы, чтобы в биографии Здарга не было этой непочетной страницы. Лучше бы он пробился своими силами. Может быть, и пробился бы в конце концов, потратив несколько лет на разборку завалов в предполье науки. Но так или иначе, Ридда ввела его в науку за ручку. Единственное оправдание: Здарг не ведал о ее усилиях. Ридда не посвящала его. Она отлично понимала, что Здарг с его стремлением к точной истине, жаждой резать правду-матку в глаза, только напортит себе в сфере деликатных намеков. Львенок был могуч и глуп, львица отстояла его своими силами. Да, она дралась жестоко и не всегда честно, но дралась за будущего льва.

А сколько львиц Вдага с таким же усердием проталкивали в науку ленивых сурков, шакалов, ослов даже! К сожалению, все матери Вдага считают своих птенцов львятами.

Итак, в один прекрасный день Здарг, выутюженный и напомаженный, переступил порог кабинета Льерля, видного ученого планеты Вдаг, крупнейшего специалиста по геометрии пространства, таланта третьей категории… и научного руководителя Ридды в прошлом.

— Уберите ваши бумаги, юноша, — процедил талант, небрежно окинув взором неуклюже переминающегося богатыря. — Уберите бумаги, для меня достаточно рекомендации Ридды. Она была способной девочкой, опрометчивой иногда, но таковы свойства женского характера. Да, я помогу вам. Естественно, своей темы у вас нет, вы будете просить, чтобы я подсказал. Можно подумать, что у меня каталог тем для начинающих. Ну ладно, если Ридда просит за вас, девочку надо уважить. Что же я вам предложу? Ну вот, запишите; «Расчет вероятности обнаружения гравитационного взаимодействия на современном ульдатроне».

И не спрашивая согласия, Льерль протянул два пальца на прощание.

Здарг приступил к расчету вероятности обнаружения.

Много лет спустя в газетной статье, написанной к юбилею, он так характеризовал этот период своей деятельности: «Когда я учился, в науке господствовал феодализм, иного слова не подберу. В эпоху феодализма исторического великие империи распадались, дробясь на королевства, княжества, уделы, улусы и баронаты. И каждый барон, владелец одной деревеньки иногда, отстаивал свою независимость от хилой центральной власти. В мою эпоху великие науки рассыпались.; дробясь на независимые разделы, и каждый раздел объявлял себя самостоятельной наукой, издавал собственный журнал, вырабатывал терминологию, непонятную для непосвященных, всячески подчеркивая свою неповторимость. Раздробилась единая физика, единая история и биология. Вместо науки о лечении процветали обособленные психология, неврология, невропатология, урология, ларингология, офтальмология. Вместо единой географии существовали сами по себе метеорология, гидрология, гидрография, океанология, океанография, графин для каждого океана, отдельно для поверхностных вод, для глубинных, для дна. Специалисты оправдывали это дробление обилием фактов.

Твердили, что нельзя объять необъятное, только узкий специалист может быть знатоком. Да, фактов накопилось предостаточно. Да, необъятного не обнимешь, верно и это. Но кроме того, существовала и еще одна причина для общей тяги к дроблению. Феодализация была лестна и выгодна ученым баронам.

Лестна, потому что каждый микрооткрыватель мог объявить себя основателем новой науки. И выгодна, поскольку каждому участнику науки отводился свой надел, своя делянка, своя золотоносная жилка, и на этом участочке специалист считался монопольным владельцем. Его мнение спрашивать было необходимо, не упоминать его неприлично.

Хоть и крошечная деревенька, а собственная.

Впрочем, из истории известно, что независимость мелкоты была номинальной. Самые мелкие феодалы не могли бы удержать свои деревеньки, им приходилось становиться вассалами крупных. Так сложилась многоступенчатая иерархия: император-короли-герцоги-графы-бароны. И ученые феодалы выработали свою иерархическую лестницу. Высшее звание «гений» у нас на Вдаге давалось только посмертно. Ниже шли таланты I, II и III категории, знатоки I, II и III ранга и вне класса — подающие надежды. Земельные феодалы начинали свою карьеру посвящением в рыцари в награду за кровопролитие. Мы — ученые феодалы — начинали посвящением в подающие надежды после обсуждения реферата, написанного по строго установленным правилам.

В реферате полагалось исписать не менее двухсот страниц, чтобы продемонстрировать свое трудолюбие и терпение. Материал надо было излагать непонятно, на специальном языке, чтобы видно было, что ты овладел тайным жаргоном своего клана. Первая глава посвящалась обзору литературы, то есть перечислению статей всех знатоков и талантов своего феода, при этом необходимо было раз десять упомянуть имя руководителя. Далее следовало описание материала и нескольких опытов, расчеты и в конце концов вывод — страничек на пять.

В выводе можно было проявить независимость, но в скромных рамках. Даже прилично было поспорить со своим шефом, лучше о терминах и границах их применения. Спорить о сути не рекомендовалось. Ведь вся работа вассала должна была войти как глава в будущий реферат сюзерена. Сюзерен и темы-то раздавал молодым по оглавлению своего основного труда…» Вероятно, если бы Здарг мог выбирать год рождения, он бы предпочел другую дату. Но увы, даже и в Звездном Шаре у младенцев нет такой возможности. Все мы рождаемся в пути, на каком-то перегоне, на следующих перегонах растем и учимся, а когда подходит возраст, подставляем свое плечо. Вот и Здарг подставил свое плечо, когда подошел его срок, а момент был не слишком благоприятный для юнца, мечтающего о мировых открытиях.

Дело в том, что Вдаг переживал трудный период своей истории. Землю он миновал, к счастью. Хотя возможность такая виделась самым прозорливым.

За триллионы и триллионы километров от Вдага великий гражданин совсем иной планеты — Владимира Ильича Ленина я имею в виду, — говорил, что «надо бы написать для рабочих роман на тему о том, как хищники капитализма ограбили Землю, растратив всю нефть, все железо, дерево, весь уголь».

Обширную, щедрую Землю эти хищники не успели разбазарить: вмешалась революция и отобрала у капитализма одну, шестую планеты. Но на Вдаге история сложилась иначе. Представьте себе мир, где угроза, о которой говорил Ленин, стала реальностью, где ситуация 1913 года сохранялась еще несколько десятков лет. Ограбленная капиталистами Земля — это и есть Вдаг. Почему так случилось? Может быть, из-за иных соотношений воды и суши. Обширный и густонаселенный Вдаг был гораздо беднее минеральным сырьем. Горное дело оказалось там не в чести, металл добывали из растений, из водорослей, как йод у нас на Земле. Металла было мало, а хищников предостаточно; хищники рвали друг у друга металлоносы, металл тратили для оружия, затем топили и губили металл в драках. Наука не справлялась с проблемами металла, все популярнее становилась тенденция ограничительства, невозможности новых открытий. Специалисты твердили, что основное в науке уже найдено, объяснено, остались детали.

Считалось, что только ученый очень большого ранга — талант I или II категории может сделать существенное открытие.

Удел подавляющего большинства — распространение знаний, преподавание. Для преподавания и была построена описанная Здаргом иерархия. Таланты пишут учебники, знатоки толкуют их подающим надежды, те объясняют студентам бесспорные истины, проверенные временем.

А что делать такому, как Здарг?

Но продолжим выдержки из его юбилейной статьи: «Ученые феодалы были компетентны, даже полезны в узких рамках своего феода, но оказывались совершенно беспомощными перед широченными проблемами всей природы, всего мозга, всего организма, всего космоса. Они терялись, выходя на просторы мироздания, вселенную рассматривали со своей деревенской колоколенки, объясняли законы природы по обычаям своего провинциального закутка. Остеологи писали, что человек стареет из-за отложения солей в суставах, гелиологи объясняли войны солнечными пятнами, а гравитологи… к ним-то я попал. И попал в разгар сражения.

Битва шла за тяготение, за гравитационное ничье поле.

Всемирное, издревле известное, снабженное формулами тяготение еще не получило объяснения. Надел оказался спорным.

Неясно было, какой науке собирать с него дань. И претендовали на безраздельное владение две школы — оптическая и геометрическая.

В свое время оптики открыли и доказали, что свет и все остальные электромагнитные волны излучаются порциями — квантами. Отсюда был сделан вывод, что всякие волны вообще и всё виды энергии вообще должны передаваться порциями: электромагнитная энергия — фотонами, звуковая — фононами, тепловая — термонами, что существуют психоны, бионы, химоны, а также пласоны — кванты пространства, темпороны — кванты времени и, само собой разумеется, кванты тяготения — гравитоны.

Геометристы занимались геометрическими методами расчета, привыкли все изображать на графиках, мыслили графиками. Как известно, везде, где в процессе участвуют две величины (температура и объем, состав металла и твердость), можно изобразить их соотношения на плоском листе бумаги графически. Для трех величин требуются три координаты, тут нужен объемный график. Движение тела в пространстве зависит от четырех величин, четвертая — время. Движение надо бы изображать на четырехмерном графике. Геометристы и сделали вывод, что наш мир четырехмерен вообще. Почему же небесные тела движутся в нем не прямолинейно — по параболе, гиперболе, эллипсу? «Видимо, мир искривлен», — решили геометристы. Искривлен, и баста. Геометрия такая. И не нужны никакие силы, никакие гравитоны.

Идя в науку, я наивно полагал, что вступаю в армию искателей истины. На самом деле я был зачислен не в армию вообще, а в армию геометристов, в полк Льерля, таланта III категории, и получил конкретное задание: добыть факты для подкрепления позиции геометристов и для посрамления оптистов, в этом и был смысл моей темы. У противников наших не было веских фактов: гравитоны никто не обнаружил.

Но оптисты оправдывались отсутствием достаточно чувствительных приборов. Однако техника шла вперед, был запущен невиданный ульдатрон, и он мог бы зарегистрировать эти крамольные гравитоны. В том и состояла суть моего задания.

Я должен был математически доказать, что гравитоны обязаны проявиться на ульдатроне, но не проявляются, стало быть, их и нет вообще. И написать об этом двести страниц. И в награду за свое усердие получить звание подающего надежды с правом вести семинары по физической геометрии на младших курсах…» Так описывал, так оценивал Здарг свой реферат четверть века спустя. Но тогда, в молодости, он был преисполнен старания, благодарности, даже благоговения к Льерлю, допустившему его в святилище науки. Здарг работал ревностно. Он досрочно сдал все полагающиеся экзамены (Ридда упросила его не спорить с экзаменаторами об аксиомах науки), прочел и пересказал все причитающиеся статьи (комплименты по адресу Льерля Ридда вписала сама). Здарг вывел надлежащие формулы, доказал как дважды два, что гравитонов нет в природе, составил таблицы и графики, проверил плюсы, минусы и запятые, вычертил таблицы на миллиметровке, исправил описки машинисток на четырех экземплярах… и все это сделал на полгода раньше, чем полагалось. Он даже рвался защищать досрочно, как в студенческие времена, но Ридда удержала его. Как правило, молодые ученые не укладывались в сроки, писали просьбы об отсрочках, ссылаясь на необыкновенные находки и свое горячее желание проникнуть во все тонкости. Торопиться было бы недипломатично. Тут любая ошибка колола бы глаза: вот, мол, время было, пренебрег, поленился. Здаргу приходилось ждать бездельничая, а бездельничать он не умел и выдумал сам себе задание: посетить ульдатрон, на месте убедиться, что никаких гравитонов нет.

— А как же иначе? — спросит читатель.

Но дело в том, что ульдатрон находился не на Вдаге, а в космосе — на естественном спутнике, на их луне (позвольте и называть его Их-Луной). И хотя Их-Луна была покорена уже давно, хотя там уже имелись постоянные научные станции, даже ульдатрон был сооружен, этакая махина, все равно, посещение другого небесного тела еще не стало рядовой поездкой. И не всякого кандидата в подающие надежды посылали туда. Ведь и у нас на Земле не каждому пишущему про альпийскую складчатость дадут командировку в Альпы.

Здаргу было сказано: «Пишите на основании печатных материалов». Он так и писал. Однако время осталось, побывать в космосе было любопытно. И Ридда поддержала идею. Подумала, что на защите солидно прозвучит, если Здарг сможет сказать: «На основании личных наблюдений на Луне…» Бедняжка, если бы она знала, сколько волнений доставит ей эта солидность!

Итак, путешествие на Их-Луну. Здарг впитывает подробности, он переполнен впечатлениями. Пространные письма к Ридде насыщены деталями. Все кажется примечательным: упаковка в скафандр, билет с указанием габаритов и веса пассажира, перегрузка, невесомость, глобус Вдага с голубым бантом атмосферы. И вот, наконец, в третьем письме описание ульдатрона: «…Первое впечатление от Луны: какая же уныло мрачная, какая мертвенно неподвижная штука космос! Нигде на Вдаге — ни в какой пустыне, ни в каком океане — нет такого нудного однообразия. Щебень и ямки, валуны и ямы, скалы и кратеры, россыпь сухих камней. Горизонт куцый, равнина кажется пологим холмом, все холмы одинаковые. И на всем нашем пути от горизонта к горизонту шагают нудно-одинаковые Т-образные столбы, не то вешалки, не то виселицы. Это опоры «наигромаднейшего, наиточнейшего, наисовершеннейшего сооружения всех времен и народов» — ульдатрона. Шагают от горизонта к горизонту бетонные буквы, и в каждой дырка. И в дырки те, как пишут в популярных статьях, «словно труппа дрессированных тигров, прыгают невидимые рекордсмены мощности и точности», прыгают, прыгают, прыгают, чтобы в конце пути, сотни раз обежав стокилометровый манеж, «вонзить иглу в иглу»».

Некоторая фривольность стиля на совести Здарга. Он еще чувствовал себя студентом, а студенты Вдага склонны к иронии, любят посмеиваться над напыщенной ученостью и возвышенными фразами. Возможно, это реакция на угнетающие порции угнетающе правильных сведений.

Но мне, биографу-переводчику, как раз и нужны были точные, «угнетающе правильные» факты, мне нужно перевести слово «ульдатрон», хотя бы объяснить, что это такое. К сожалению, журналисты больше распространялись о дрессированных тиграх, справочник же сообщал сухо, что «ульдатрон — это громоздкий, устаревшей конструкции инициатор, применявшийся на планетах звезды 5219 в таком-то веке дошаровой эры». С некоторой натяжкой инициатор можно перевести как ускоритель. Почему же ученые Вдага соорудили самый громадный ускоритель на своей луне?

В конце концов я докопался до первоисточника — до книги Ульда, конструктора ульдатрона, — и с удивлением обнаружил, что тут мне понятно каждое слово. Ульд сам и самым неученым языком разъяснял смысл своего открытия. Книга его называлась «КАЛИТКА В СКАЗКУ». Подразумевалось, что ульдатрон и есть эта калитка.

Для краткости привожу только оглавление:

Гл. 1. Два лица природы. Нет фасада без изнанки. Материя и антиматерия.

Гл. 2. Ульдатрон — фабрика второй природы.

Гл. 3. Атомы, любые и несуществующие.

Гл. 4. Вещество, любое и несуществующее.

Гл. 5. Организмы, любые и несуществующие.

Гл. 6. Разумные существа, любые и сверхсовершенные.

Код сапиенса. Какими мы хотим быть? Что после разума?

Я прослушал книгу (Гилик переводил мне) с увлечением; она была написана как роман, сверкающие идеи рассыпались там пригоршнями. И в елочном блеске их я, заинтересованный слушатель, не сразу заметил, как велика дистанция от калитки до сказки. В распоряжении Ульда был ускоритель, пусть необыкновенный, но только ускоритель, он создавал частицы любой массы и любого заряда — протоны, антипротоны, нейтроны, мезоны… Но от частиц к совершенным сапиенсам будущего — путь неблизкий. Представьте себе, что некий изобретатель азбуки расписывает всю заманчивость научных открытий, которые будут изложены его буквами. Буквы буквами, но ведь открытия еще сделать надо.

Понимал ли сам Ульд, как велика дистанция от калитки до сказки? Может, он был прожектером, увлекающимся энтузиастом, из тех, кто принимает желаемое за действительное.

В книге был портрет Ульда, я анаподировал его. Анапод показал мне благообразного пожилого человека, чисто выбритого, старательно одетого, с крахмальным воротничком, перламутровыми запонками. Лицо гладкое, пухловатое, глаза немножко прищурены, улыбка на сочных губах. На Земле я сказал бы про такого: «умный, хитроватый, умеет себя подать, ищет успеха, у женщин тоже, молодится…» Нет, не похож был Ульд на наивного прожектера.

Так неужели сам он не видит пропасти между мечтой и явью?

Разгадка нашлась в письмах Здарга. Ульд искал популярности не только у читателей, но и у молодых своих подчиненных, охотно беседовал с ними о том о сем в рабочее время, вольные мысли ронял. И новичок Здарг, еще преисполненный почтительного внимания к знаменитому Ульду, таланту I категории, вернейшему кандидату в посмертные гении, слово в слово пересказывал его рассуждения в письмах к Ридде.

Например:

1. «Природа похожа на кондитера, решившего поразить нас своим искусством. Торт, созданный им, велик и великолепен, но слишком велик, никто не в силах съесть его в одиночку. И ученые гости режут торт на куски, кому побольше, кому поменьше, кому с кремом, кому с марципанами, а кому и крошки-поскребышки. У каждого что-то есть на тарелке. Но великолепия нет ни у кого. Разрезали!»

2. «Не видеть леса за деревьями — нормальное свойство нашего зрения. И потому не стесняйтесь уверять: надо только дойти до опушки, а там тень, прохлада, в деревне отдохнем, молочка попьем. И не откровенничайте понапрасну о дебрях, чащах, мшистых трясинах, лежащих между опушкой и обещанной деревней. А иначе, кто же полезет с вами в чащобу? Вообще с места не сдвинутся».

3. «Быть или считаться — вот в чем вопрос. Быть великим или считаться великим? Судьба скуповата на блага: то и другое редко выдает в одни руки. Что же предпочтительнее? Быть и не считаться — полезнее для других. Не быть, но считаться — для себя полезнее, легче, безвреднее, приятнее. Только нужно слегка приглушить шепот совести, себя полюбить больше, чем ближнего и дальнего. Но это так естественно: себя любить больше».

Вот вам и весь Ульд: умница, резонер и циник. Отлично видит он всю нецелесообразность специализации, разрушающей великолепное единство природы. Но ему, Ульду, достался самый жирный кус, лично у него нет оснований бороться с иерархией. И он только фрондирует слегка, иронией щеголяет в беседах с молодежью. Отлично он знает, что от калитки мечтаний до вершины свершений длиннющий путь, знает, что сам он всего лишь проводник до ближайшего поворота, до опушки, что следующее поколение ученых заберется в чащу, завязнет в трясине, сойдет с его пути. Но «считаться» для Ульда дороже, чем быть. Он хочет считаться покорителем вершин, а не дорожным мастером первого километра. И пишет рекламную, скажем честно, «саморекламную книгу» об ульдатроновой калитке в волшебную сказку, дипломатично умалчивая, что это калитка не в фруктовый сад, а в непролазную чащу.

Осудим его? Но как мы увидим из дальнейшего, калитка все-таки вела к чудесам, правда не на прямом пути, а на боковой тропке, открытой Здаргом, а не Ульдом.

Ибо ульдатрон хотя и не стал вершиной мечтаний, но был вершиной техники своего времени. И в центре его, там, где «игла входила в иглу», действительно находился самый примечательный кубический миллиметр Вдага и его космических окрестностей с рекордными скоростями, рекордной плотностью, давлением, напряжением. Не удивительно, что в такой особенной точке могло и обнаружиться нечто особенное.

— Гравитоны? — переспросили Здарга миловидные девушки-операторы. — Обязательно есть гравитоны. Все притяжение нарушается. Пыль не оседает. Сами легче становимся. Чувствительно.

Здарг снисходительно высмеял богатое воображение девиц.

Тут же набросал колонку цифр, из которых следовало как дважды два четыре, что ульдатрон никоим образом не может заметно уменьшить притяжение.

— А мы чувствуем, — настаивали обиженные девушки.

Они даже пытались доказать свою правоту на опыте, эти отчаянные физички. Презирая лучевую опасность, выбегали к работающему ульдатрону, бросали пыль лопатами под центральную раму.

— Видите, повисла! Ага! То-то же! Чья взяла?

Здарг, однако, сомневался. В суматохе, гомоне и девичьем визге трудно было замерять метры и секунды. Тогда Здарг организовал более строгий опыт: поместил под ульдатрон бачок со ртутью, на ртуть поставил блюдце с зеркальцем, против него лампочку, то есть смастерил обычный осциллограф. И когда ульдатрон был запущен, световой зайчик сместился слегка.

Зайчик сместился! Сколько радикальных переворотов в науке, сколько величественных открытий начиналось с этого скромного события! Зайчик сместился! Это означало, что поверхность ртути чуть-чуть вздулась. Вздулась, потому что ульдатрон притягивал ртуть, создавая миллиметровый прилив.

Действительно уменьшал притяжение, еле заметно, но все-таки в миллиарды раз больше, чем полагалось бы.

За счет чего? Откуда взялась сверхкомплектная энергия? Здарг задумался. И чем больше он думал, тем непонятнее ему становилось то, что раньше казалось понятным.

Откуда вообще берется энергия тяготения?

Вероятно, читатель удивится: как это Здарг, специалист, автор реферата о гравитации, только накануне защиты задумался о таком кардинальном вопросе? Видимо, виновата сама постановка обучения в школе Льерля. Циник Ульд отлично понимал разницу между «быть» и «считаться». Льерль же не только считался, но и сам себя считал высшим судьей в вопросах тяготения, полагал, что ему ведомо о гравитации все, кроме маловажных деталей, а неизвестное ему вообще непознаваемо в принципе. Откуда берется энергия тяготения? Тут и спрашивать нечего. Геометрия пространства такова. Геометрия все определяет, дело науки только измерять ее, уточнять, шлифовать детали.

И когда Здарг наткнулся на неведомое в этом исхоженном участке, у него было ощущение счастливца, нашедшего клад в своей собственной спальне. Он жадно кинулся на работу с уверенностью, что Льерль и все население Вдага будут в восхищении.

Здесь, как и всякий автор, пишущий об ученых, я сталкиваюсь с непреодолимой трудностью.

Я знаю, что книги об ученых берут читатели двух категорий: с техническим мышлением и с антитехническим.

Первых интересует труд ученых. Им всегда кажется, что в биографии слишком мало чертежей и выкладок. Без цифр текст им кажется несерьезным, взятым с потолка.

Вторых интересует ученый как личность. Им важны только переживания, человеческие чувства. Этим читателям всегда кажется, что в книге слишком много науки, засилье цифр и терминов. Геометрия, гравитация, кому это нужно? Пусть автор изобразит чувства ученого, его любовь, надежды, горести. И пусть объяснит попутно, что такое гениальность: память, знание, трудолюбие, вдохновение или везение?

Но я, честно говоря, не представляю себе, как это рассказывать о заслугах мыслителя, не излагая его мыслей. Может быть, каждое событие описывать дважды: на левой странице для рассудительных, на правой — для эмоциональных читателей?

Когда-нибудь я так и сделаю.

А пока, натуры художественные, прошу вас пропустить ближайшие две странички. Поверьте мне на слово, что Здарг что-то такое понял важное, его однопланетцам неизвестное.

Вам же, физики-техники, я попробую изложить ход рассуждений Здарга. Если мое объяснение покажется странным или несуразным, простите великодушно. Значит, заблудился я в звездной науке, что-то переврал.

Итак, тяготение с точки зрения сохранения энергии.

Цифры беру наши — земные.

Если некое тело падает на Землю, откуда оно берет энергию? За счет чего накапливает скорость 11,2 км/сек? Никто не поднимал его в небо, а работа налицо — вырыта яма при падении.

Падающему телу сообщает энергию поле тяготения? Согласились? Но откуда берет энергию это поле?

Первое, что приходит в голову, поле — прирожденное.

У каждого атома от рождения малюсенькое поле. Когда сложилась планета, сложилось и общее поле — могучее.

Но арифметика опровергает это простецкое рассуждение.

Оказывается, поля атомов не складываются, а перемножаются. Общее поле двух тел больше, чем сумма их полей. И если наша Луна упадет на нашу Землю (а Их-Луна — на Вдаг), энергия общего поля будет больше, чем энергия поля Земли плюс поле Луны. И если Луна сожмется, просто уплотнится, утрясется, энергия ее поля тоже возрастет, хотя масса не прибавится ни на один грамм.

Вопрос остается открытым: откуда приходит энергия?

В принципе может быть два ответа: либо энергия притекает извне, неизвестно откуда, из пространства, выдавливается из физического вакуума, что ли; либо энергия выкачивается изнутри, из вещества, хотя бы за счет пресловутых 25 миллионов киловатт-часов, спрессованных в каждом грамме.

Здарг склонился бы в пользу первой, очень заманчивой гипотезы, если бы нашел на небе тела, энергия поля которых была бы больше энергии вещества, больше 25 миллионов киловатт-часов на каждый грамм. Но в великом небесном каталоге таких тел не нашлось. У Вдага (и у Земли) удельная энергия поля примерно в миллиард раз меньше, у звезд (и у нашего Солнца) в миллион раз меньше, у белых карликов — чемпионов плотности — в тысячи раз меньше. Даже однопроцентного поля не нашлось нигде.

Похоже на то, что небесные тела сами снабжают поля тяготения энергией за счет ущерба собственной массы. И чем крупнее тело, тем больше ущерб.

Не справедливо ли противоположное: если отнимать у тела часть массы, возникнет поле тяготения?

Возможно, именно это и делает ульдатрон.

Но тогда у Здарга в руках перспектива управления гравитацией.

И кто эту перспективу увидел? Вчерашний студент!

Здарг кинулся в работу, словно в воду с вышки прыгнул.

Проверки, перепроверки, справки, уточнения — новую теорию надо было примерить ко всем старым фактам. Здарг умел высыпаться за три часа, он работал и днем и ночью. Все равно диву даешься, сколько он провернул за считанные недели.

Кажется, что написать столько, просто под диктовку написать, невозможно. Похоже, что он вообще забыл про защиту. Но к счастью, не забыла верная Ридда. Она своевременно разослала тезисы, собрала отзывы, лично посетила всех влиятельных членов жюри и так называемых противников. Все было подготовлено заботливой Риддой, и на Их-Луну послана радиограмма с напоминанием: «Диспут в таком-то часу, не опоздай!» Здарг, увлеченный своими находками, ответил лаконично: «Буду. Привезу сюрприз!» Но Ридду, с ее обыденным мышлением, не насторожило слово «сюрприз». Она поняла по-своему: «Вероятно, умница Здарг нашел убедительное доказательство против гравитонов. Льерлю подготовлена приятная неожиданность».

И вот защита. На сцене с колокольчиком в руках благообразный председатель. Рядом Льерль — сухой, высокомерный, застегнутый на все пуговицы, чопорный. Тут же оппонент — толстый, с жирными губами, причмокивающими в ожидании банкета. Свою обязанность он выполнил, подготовил два замечания, микроскопические: о применении букв в формулах; теперь ждет награду за усилия. Члены жюри пьют чай в буфете, чтобы дружно проголосовать «за», когда кончится церемония.

Главное достоинство церемоний — краткость. Зная это, председатель скороговоркой произносит установленные обычаем самые необходимые слова: «выслушаем со вниманием…», «отнесемся с сочувствием к молодому абитуриенту, посвятившему себя благородному делу поисков чистой истины» и т. д.

Не забывает напомнить Здаргу, чтобы тот был краток, уложился в положенные пятнадцать минут. Затем абитуриент, взгромоздившись на кафедру, ерошит густые волосы, дергает себя за галстук, чтобы он съехал на сторону, и объявляет громогласно:

— Я повторять не буду, что написано в автореферате, это вы и сами читали. Нормальная ученическая работа. Там все правильно и ничего ценного для науки.

Председатель вопросительно смотрит на Льерля. Тот улыбается, снисходительно шепчет «молодо-зелено» и ногтем стучит по стеклу часов, дескать, пусть отговорит свое без помех, а что скажет — не имеет значения.

Здарг между тем трубным голосом своим излагал идеи, добытые на Луне: тяготение связано с ущербом массы, в поле тяготения энергия высвобождается, намечается путь к управлению гравитацией…

Льерль слушал, полузакрыв глаза, с сонным видом, руки сложил на животе, крутил большими пальцами. Но крутил все быстрее. Пока его беспокоила только формальная сторона.

Многие молодые сапиенсы на Вдаге воображают, что они сделают мировые открытия с кондачка. С возрастом это проходит. Но жалко, что этот зеленый юнец понес свою ахинею о всемирном открытии на защите, публично признался в легкомыслии. Тень бросает на руководителя — на Льерля.

Заметив, что пальцы крутятся все быстрее, председатель тронул колокольчик:

— Я попрошу вас держаться ближе к теме, абитуриент.

Здарг воззрился на него с недоумением:

— Но я же сказал, что тема моя ученическая, для серьезных ученых интереса не представляет. Сейчас я говорю о вещах гораздо более важных. Самая суть тяготения неизвестна, оно объясняется по аналогии, хотя аналогия, как известно, не доказательство. Электромагнитные силы передаются фотонами, отсюда сделан вывод, что силы тяготения обязаны передаваться гравитонами…

Льерль самодовольно улыбнулся. «Все в порядке: молодой новобранец обрушился на противника. Странноватую выбрал форму, но это даже и хорошо: внимание привлек».

— То же у геометристов, — продолжал Здарг. — Аналогия графическая. И комета, и артиллерийский снаряд движутся по параболе, но это же не означает, что комета выпущена из орудия. По прямым рельсам поезд идет прямо, на криволинейных заворачивает. Но это же не значит, что пространство криволинейно всюду, где тела движутся по кривой. И даже если криволинейно, надо еще спросить, какие силы его искривили, откуда пришла искривляющая энергия, какой лопатой выкопаны ямы тяготения. Не случайно геометристы просмотрели энергетику гравитации.

Председатель заерзал, Льерль покраснел, Ридда побледнела. Происходило неслыханное, почти святотатство. Молодой человек на трибуне покушался на основы основ, громил руководителя во время защиты. Назревал скандал. Неведомо как, телепатически наверное, слух о сенсации проник в буфет, коридоры, аудитории. Даже из соседних корпусов бежали любители зрелищ, злорадствуя: «А у Льерля-то! Провальчик! Наклад очка!» Председатель загремел колокольчиком:

— Ваше время истекло, абитуриент. Спасибо, мы выслушали вас (на самом деле оставались еще четыре минуты).

Теряя нить, Здарг замялся на мгновение:

— Но я еще не сказал самого главного. У меня тут план постановки опытов. Я прошу три минуты, чтобы зачитать.

— Три? Но не больше.

И пока Здарг, комкая слова, при общем шуме читал свой план, председатель договорился с Льерлем. И три минуты спустя:

— Мы выслушали вас, господин Здарг, и более не можем тратить на вас время, другие абитуриенты ждут. Обсуждать же ваш реферат мы не будем, поскольку вы сами заявили, что это ученическая работа, не представляющая для науки интереса. Работы, не представляющие для науки интереса, в этом зале не обсуждаются. Прошу вас уступить место следующему кандидату.

Кто был в отчаянии? Ридда, конечно. Она объехала всех членов жюри, рыдая умоляла простить неразумного «мальчика», позволить ему защищать другой реферат через три года.

От знакомого медика узнала, что иногда, в редких случаях, путешествие на Их-Луну вызывало психическое расстройство, записала Здарга на обследование, распустила слух, что он болен.

А тяжелобольной, похохатывая над собственными остротами, сочинял между тем гневное письмо министру науки, письмо, уничтожающее Льерля, жюри и всю постановку научной работы на Вдаге. Здарг был полон энергии, активной ярости, самонадеянно грозил вывести на чистую воду всю эту шайку-лейку околонаучных пиявок, привести их к единому знаменателю, вынести за скобки и сократить.

— Справку о том, что я псих? Оружие этим пустоголовым? Они только и ждут такого. Ни за что!

И кто знает, как бы сложилась судьба Здарга, если бы он действительно вступил в борьбу с этой кастой храмовников при храме науки. Надо полагать, только в архивах осталось бы полное двенадцатитомное собрание его жалоб с резолюциями типа «Принять к сведению», «Не принимать во внимание», «Сдать в архив», «Дать на заключение Льерлю» и т. д.

И, поистратив силы на борьбу с ветряными мельницами, постаревший, озлобленный и опустившийся, Здарг в пивных излагал бы обиды случайным собутыльникам. Но произошло иное. Молодой бунтарь получил радиограмму: «Предлагаю должность научного сотрудника на Луне. Ульд».

Ученый мир был потрясен. Доброжелатели Ульда восхищались благородством большого ученого, решившего простить и поддержать невоспитанного, но способного юношу. Недоброжелатели нашептывали о личных мотивах, некой фамильной мести, об обидах, будто бы учиненных дядей Льерля молодому Ульду. Сам Льерль был возмущен, но виду не показал. Вслух он говорил, что «кандидату в гении» позволено все, даже экстравагантность. Так или иначе, «ученому миру» Вдага поступок Ульда казался необъяснимым. Но историкам в исторической перспективе он представляется очень последовательным, Ульд знал, что в анналы науки он войдет как создатель ульдатрона. Действительно, ульдатрон был «недосягаемой вершиной» техники в свое время, гордостью своего века. Но сливки изумления были сняты лет десять назад, к ульдатрону постепенно привыкли, практической пользы он не принес, а ассигнований требовал. И почти ежегодно, при обсуждении бюджета в сенате кто-нибудь из депутатов-аграриев предлагал законсервировать ульдатрон. Ульд отбивался с трудом, тратя все больше звучных слов о прогрессе и перспективах научных дерзаний. И он очень опасался, что после остановки ульдатрона лет через двадцать другой конструктор выстроит нечто сходное, видоизмененное, назовет свое нечто альтроном, бетроном, икстроном и сказка будет называться икстроникой, а не ульдатроникой.

Ульду остро необходим был зримый и весомый успех.

И тут в руки падает открытие: ульдатрон управляет тяготением, оказывается.

Честолюбец мелкий вроде Льерля не признал бы открытие: «Все, что не от меня, подрывает мой авторитет». Честолюбец похитрее, возможно, присвоил бы открытие себе и получил бы затяжную войну с неуемным Здаргом. Ульд предпочел приручить свирепого горлодера. Пригласил Здарга к себе и навалил тройной груз. Такое полагалось поручать знатоку первого ранга, если не таланту третьего. Но Здарг только кряхтел… от удовольствия.

Самые преданные из поздних биографов Здарга писали, что Ульд обкрадывал молодого ученого, приписывая себе все изобретения, сделанные Здаргом на Их-Луне. Думаю, что это преувеличение. Ульд подобрал себе целую плеяду из числа способной молодежи («Безграмотной Академией» величали эту группу дипломированные знатоки всех рангов). В группе были «запальщики» вроде Здарга — генераторы «безумных идей», три-четыре язвительных скептика — разрушители необоснованных мечтаний, были математики, выверявшие идеи расчетом, были конструкторы с талантливыми пальцами, превращавшие идеи в материальную форму. И сам Ульд частенько заглядывал к «безграмотным», шуточками втравливал в спор, подзадорив, следил за перепалкой, обдумывал, взвешивал… и вывешивал приказ о новом направлении исследований.

Можно ли говорить, что Ульд ничего не вкладывал, только присваивал? Здарг, между прочим, не чувствовал себя обокраденным. В письмах к Ридде употреблял множественное число: «наши идеи, наши поиски». В альтернативе «быть или считаться» Здарг предпочитал «быть» — быть творцом. И он откровенно был благодарен Ульду за возможность творить. Ульд же, предпочитая «считаться», тратил время на интервью, сидел в президиумах, диктовал статьи о самом себе, писал статьи собственноручно. В течение одного только года можно насчитать три десятка очерков о волшебнике Ульде — властелине сил природы. И конечно, появилось очередное переиздание «Калитки в сказку», к которому был добавлен новый раздел: «Тяготение и антитяготение».

«Мы еще не осознали, не оценили происходящего переворота, — писал Ульд. — До сих пор мы, хозяева Вдага, были не хозяевами, а как бы приезжими, скромными квартирантами, поселившимися на готовой планете, хуже того, багажом с точно обозначенным весом. И только теперь мы тянемся к управлению, кладем руку на рычаг веса, рычаг погоды, рычаг природы».

Далее следовали главы:

Гл. 7. Рычаг веса. Увеличиваем и уменьшаем. Летающие грузы, летающие жители, летающие дома.

Гл. 8. Рычаг погоды. Реостат атмосферного давления. Ветер, дождь и ясное небо по заказу. Проектирование климата.

Гл. 9. Рычаг природы. Реостат регулирует подземное давление. Горы, моря и реки по заказу. Проектирование географии.

Гл. 10. Руль планеты. Проектирование орбиты.

Снова читатель отметит потрясающий разрыв между обещаниями и возможностями Ульда. Даже спросит: «Корректно ли рассуждать о проектировании планетных орбит, когда ты стрелку еле-еле сдвигаешь на гравиметре. Но Ульд сознательно шел на преувеличения. Он знал, что никого не взволнует сенсационное сообщение о том, что гравиметр показал секундную аномалию в 0,003 гала. Для специалистов Ульд писал о галах, но, кроме того, и о рычагах природы для широких читателей и еще, кроме того, для узкого круга посвященных — на гербовой бумаге с грифом «совершенно секретно».

Вот пример таких записок, ставших ныне совершенно несекретными:

«…Таким образом, управляемая гравитация может стать грозным оборонительным оружием. Спрятанные под грунтом и хорошо замаскированные гравистанции совершенно не будут просматриваться воздушной и наземной разведкой потенциального противника. Пограничные луга и болота будут представляться неприятелю легкой добычей. Но как только его войска форсируют рубежи, простое нажатие кнопки включит супергравитацию. При двух — и трехкратной тяжести все десантные баржи, плоты и прочие плавсредства камнем пойдут ко дну. При пятикратной, продавив торфогрунт, утонут танки и все виды артиллерии. Самолеты, потеряв летабельность, вынуждены будут идти на посадку, пехотинцы, подавленные собственным весом, лишатся возможности продвижения. Двадцатикратная перегрузка окончательно уничтожит противника, превратив всю его технику в груду железного лома, а живая сила будет выведена из строя многочисленными травмами костей, внутренних органов и сосудов…»

Единственное оправдание Ульда — вся эта кровожадная картина была столь же далека от действительности, как рычаги погоды и природы.

Но Ульд, повторяем, забегал вперед обдуманно. Ведь он, как и прежде, ежегодно вынужден был выпрашивать миллиарды в парламенте. Там он имел дело в основном с адвокатами, мастерами интриг и речей, ничего не понимающих в науке, а в газете читающих только «шапки». Для них и писались саморекламные статьи с броскими заголовками. Однако парламентарии, как и в земных буржуазных парламентах, тоже не были хозяевами — распорядителями миллиардов. Подлинных же хозяев — промышленников и банкиров — волновала только прибыль. Их волновали новые прибыли, а еще больше защита старых прибылей — охрана капитала от врага внутреннего и внешнего. Отсюда повышенный интерес к самолетам противника, потерявшим летабельность, и к пехотинцам, нашедшим летальный конец.

Знал ли Ульд вдагскую пословицу, соответствующую нашей: «Кто платит, тот и заказывает музыку»? Знал, конечно.

Но полагал, что до музыки еще далеко. Больше, чем он проживет на свете.

Следующие двадцать лет в биографии Здарга укладываются в одну фразу: «Ульдатрон должен быть мощнее и компактнее». От мощности зависела степень воздействия, от компактности — широта применения. Во имя мощности и компактности Здарг работал с рассвета и до заката, нередко и с заката до рассвета. Он внес сотни предложений — принципиальных, рационализаторских, оригинальных, традиционных, парадоксальных, остроумных, неожиданных, технических, физических, математических. И все это можно выразить в простых цифрах.

Исходный уровень: Грави-Вдаг 1 мм. То есть в самом сердце ульдатрона, там, где «игла вонзается в иглу», в кружочке диаметром в один миллиметр, создается искусственное тяготение такой же силы, как на поверхности планеты Вдаг. Как полагается, оно убывает пропорционально квадрату радиуса и в лаборатории под бетонной крышей вызывает дрожание светового зайчика.

Грави-Вдаг 1 см появился через три года. Это был громадный технический скачок, и стрелки приборов отмечали уже не сотые, а десятые доли галов. Ученые всплескивали руками; журналисты вежливо улыбались: стрелка качнулась, как напишешь об этом очерк?

Грави-Вдаг 10 см. Еще два года трудов, искусственное поле в тысячу раз мощнее, чем в самом начале. Стрелочки отмечают разницу в 1–2 гала. Ученые восторгаются. Журналисты недоумевая дословно записывают восторги.

Но когда еще через два года появился Грави-Вдаг 1 м, тут уж нашлось что показать. Ульду не приходилось диктовать статьи, корреспонденты сами находили слова восхищения.

Вот отрывок из очерка того времени.

В ГОСТЯХ У ВОЛШЕБНИКА

«… — Внимательно смотрите в нишу, — говорит чародей.

Полукруглый стальной грот освещен ярким светом. Блестят краны и циферблаты приборов, блестят металлические стены.

Пронзительный режущий свет как бы нарочно подчеркивает пустоту. Всплывает неуместное сравнение. Так фокусник вздергивает рукава, уверяя, что в руках у него нет ничего. В гроте пусто, демонстративно пусто.

Волшебник кладет на рычаг старческую веснушчатую руку со вздутыми венами.

— Смотрите внимательно!

Что происходит? Вздрогнув, ниша начинает погружаться.

Вся лаборатория перекашивается, пол становится покатым.

Невольно хватаемся за подлокотники, чтобы не сползти с кресел.

Ниша, перетянувшая комнату, столь же демонстративно, пуста.

Волшебник вынимает из кармана яйцо (все волшебники манипулируют с яйцами) и кидает его перед собой. Вместо того чтобы упасть и разбиться, как полагается порядочному яйцу, это плывет по воздуху, набирает высоту и, покачавшись, застревает в центре ниши.

— Воду, пожалуйста!

Бьют струйки из никелированных кранов, с потолка вниз, из пола вверх. Но не хотят растечься, разбрызгаться; струи слипаются в воздухе, образуя поблескивающий шар. Он висит в нише, не касаясь стенок, не падая и не всплывая. Кидаем в него монетки, камешки, спичечные коробки, что под руку попадется. Дерево плавает по водяному шару, камешки концентрируются в середине. Кто-то из ассистентов бросает игрушечный кораблик. И кораблик чудодейственно плавает по шару — мачтой вверх у потолка, мачтой вниз у пола».

Еще три года труда. Следующая ступень: Грави-Вдаг 10 м.

ВСЕ ПЛАНЕТЫ В КОМНАТЕ

(Из очерка того же журналиста)

Над одноэтажным цилиндрическим зданием странное сооружение: шар на трех выгнутых ногах. Как бы трехногий паук схватил домик, силится сдвинуть, утащить в свою нору.

Входим не без опаски. Но внутри обыденно: кресла, столы, пульт управления — обыкновенная диспетчерская. Единственная странность: на потолке тоже пульты, столы и кресла.

Только там зеленые, а на полу красные. Как будто можно спутать пол и потолок.

— Сегодня вы побываете на всех планетах по очереди, — говорит современный волшебник — Ученый, Который Может Все.

Зажигаются экраны в нишах, заменяющих окна. Пейзаж родимого Вдага — тростники над бурой застоявшейся водой.

По тростникам пробегают травяные волны. Гребни желтоватые, впадины зеленые.

— Ну, едем в космос!

Горизонт шире и шире, отступает оливково-желтый ковер.

Отступает и голубеет, словно уходит вдаль. Ощущение такое, будто входишь в воду. Тело легче, руки сильнее. И вдруг, оттолкнувшись, всплываешь, начинаешь парить в немокрой жидкости. Голова слегка кружится. Правая, левая где сторона?

— Межпланетная невесомость, — поясняет волшебник, уверенно всплывая рядом.

На экранах черный бархат со звездной вышивкой.

— Правьте на кресла, — предупреждает гостеприимный волшебник. — Сейчас мы причалим.

Сам он уже держится рукой за спинку. То ли висит, то ли стойку делает — тут нет разницы. Плыву к нему, потом неловко плюхаюсь рядом. И лишь тогда замечаю, что попал в зеленое кресло, значит, сижу на потолке. Сижу головой вниз, как муха, но чувствую потолок полом. И ноги твердо стоят на потолке. А небо на экранах ближе к полу. Небо чернозвездное.

Под ним остроконечные скалы. И оспины бесчисленных кратеров. Лунный пейзаж.

— А теперь посетим большую планету.

На экранах звезды гаснут. Солнце тонет в струях мутного дыма.

А на меня навалился гигант-невидимка. Налег на плечи, вдавливает в кресло. Стонут пружины под тяжестью, врезались в кожу складки костюма, ребра трещат. Вижу, как стареет на глазах волшебник: горбится, обвисают щеки и веки, мешки набрякли под веками. Даже он, Который Может Все, не может вытерпеть перегрузки.

— Четыре «же», — хрипит он. — Довольно?

Веками киваю. Даже рот открыть тяжко. А голову опускать некуда: итак подбородок на груди.

Веснушчатая рука продвигается к кнопкам пульта.

Отпустило!

— Восемь «же» переносил я в молодости, — вздыхает волшебник. — А наши космонавты тренируются при двенадцати. И выше…

— Да, для космонавтов это подходит, — соглашаюсь отдышавшись. — Но к чему это нам, простым смертным?

И тогда волшебник ведет меня к другому чуду.

ВОДОВСПРЫГ

Никаких домиков. У отвесного обрыва стоит одиноко еще один бетонный паук, но четырехногий, а не трехногий. Четвертая нога задрана, возложена на уступ горы. А между трех стоячих струится обыкновенная речка, журчит, играет на камешках, на солнце поблескивает.

Волшебник кладет руку на рычаг. Знакомое таяние веса, ощущение входящего в воду.

Речонка начинает закипать. Она кипит, пуская пузыри, брызги подскакивают над ней, как капельки масла над сковородкой. Дымка заволакивает ее постепенно; и в дымке не замечаешь сразу, что поток уже отделился от русла. Изогнувшись дугой со всем своим зеленым брюхом и белой гривой, поток бьет вверх, целясь в бетонное туловище паука. Как это назвать? Антиводопад, вверхопад, водовспрыг? Вдаг не ведал, не видал подобных явлений, слов не создал для них. Оторвавшись от собственного дна, река бьет в бетонный шар, облепляет его, окружает шаром водяным и по желобу четвертой ноги взбирается на кручу, там, наверху, течет по новому руслу.

— Такова наша будущая гидротехника, — говорит волшебник. — Испокон веков реки текут вниз по склону, мы это исправим, поведем воду от устья к истокам. Мы спланируем течения, теплые воды направим к полюсам, обогреем полярные моря, а пустыни оросим и увлажним. Влагооборот планеты отныне у нас в подчинении. Весь он, как в семечке, в этом опыте.

И здесь Ульд но обыкновению забегал далеко вперед. Распространялся об управлении влагооборотом, имея в расперяжении уникальный дорогостоящий гравинасос. Сам он признавался, что дешевле заменить эту воду золотыми монетами, чем поднимать ее на восемь метров Грави-Вдагом. Но всю жизнь Ульд иронизировал шепотом, а вслух раздавал щедрые обещания. Впрочем, пожалуй, сейчас он имел право на это.

Ведь за его спиной трудился Здарг и вся «Безграмотная Академия», продвигавшая гравитехнику на новую ступень каждые два-три года.

К несчастью, на пути к следующей ступени всех их ждало тяжкое испытание.

В роковой час Ульд находился на Вдаге, писал очередной доклад для Бюджетной комиссии парламента. Сидел в летний вечер в своей комфортабельной вилле и подыскивал убедительные слова, поглядывая на Луну. Все поэты Вдага вдохновлялись, глядя на свою луну. Но Ульд, как рачительный хозяин, невольно искал взглядом левое темное пятно, где трудились его «безграмотные». Сейчас это пятно находилось на терминаторе, на самой границе света и тени.

И вдруг Ульд заметил искру, яркую вспышку, как бы короткое замыкание.

Искра погасла не сразу, еще несколько минут на этом месте краснела постепенно тускнеющая точка.

Именно там, где трудились «мальчики» Ульда.

Ульд был человеком действия. Он сразу понял, что там, в космосе, катастрофа. Позвонил на главный космодром. Уже через десять минут знал, что связь с ульдатроном прервана.

Посоветовал запросить метеолабораторию, находившуюся в двухстах километрах от ульдатрона, попросить их выслать луноход на разведку. Заказал место в ближайшей ракете, а сам тут же вылетел на космодром. В дороге внешне был спокоен, пообедал с обычным аппетитом, подремал в кресле. Мы знаем все эти подробности от секретаря Ульда, не слишком способного, но на редкость старательного работника, добровольно взвалившего на себя обязанность историографа великого Ульда, взявшегося записывать все его слова и действия поминутно, собирать и хранить черновики, каждую заметку.

Так вот, пока Ульд кушал и дремал в самолете, прошло часа три. За это время луноход метеорологов дошел до ульдатрона, сделал снимки и переслал на Вдаг. И дежурный, козырнув, у самолетного трапа вручил Ульду пакет с фотограммами.

Словно метла прошлась по лунной равнине.

Столбы ульдатроновой передачи перевернутые, расколотые.

А на месте лаборатории — яма. Яма с оплавленными краями. Кратер в кратере! Ульд, сгорбившись, закрыл лицо руками.

— Яма — это конец, — услышал секретарь. — Если завел в яму, больше не поверят.

Видимо, он имел в виду свой любимый образ. Он, проводник на вершины науки, завел последователей в яму. Вера утеряна, за ним не пойдут больше. Обещания заманчивые, но кровь пролита подлинная. За кровь отвечать надо… кому-то.

Через минуту Ульд поднял голову. Усталый старик исчез.

Секретарь снова увидел энергичного распорядителя.

Почти без помарок Ульд продиктовал радиограмму об организации спасательных работ, сходное послание в Академию Наук и еще одно — во всесильную Комиссию по расследованию подрывной деятельности.

«Я не сомневаюсь, — писал он, — что тщательное расследование выявит нити, ведущие за рубеж. Оборонное значение наших исследований отлично понимала разведка потенциального противника. Единственно возможный ответ — скорейшее восстановление разрушенной аппаратуры. Вместе с тем необходимо принять решительные меры против повторения подобных диверсий; тщательно проверив личные дела сотрудников, выявить скрытые связи с Северо-Западной Федерацией…» Короче, Ульд пытался спасти партию, жертвуя пешкой.

Письмо осталось недописанным. В кабинет дежурного вбежал растерянный Здарг, красный, со слезами на глазах. Здаргу повезло. В этот день он находился на Вдаге, проверял расчеты на вычислительной машине.

— Шеф, это я, — вскричал Здарг. — Это я виноват, я один. Идиот проклятый, меня расстрелять надо. Боже, какой идиот, таких ученых погубил! Кардр, Еэст, Гридг, Кора… Ой, и Кора! Такая юная, цветущая! — И Здарг бегал по комнате, перечисляя имена друзей, соратников по спорам: генерирующих, опровергающих, высчитывающих и мыслящих конструктивно.

— Я убил их! Мало расстрелять. Сжечь! На куски разорвать!

— Там, наверху, разберутся, надо или не надо, — сказал Ульд, медленно складывая докладную.

Пешка сама просилась в ловушку, но Ульд колебался, стоит ли пожертвовать именно эту пешку. Пожалуй, это не пешка, а фигура. И особенно ценная сейчас, когда почти вся «Безграмотная Академия» загублена взрывом. Не свалить ли вину на кого-нибудь из мертвых? Но это всегда выглядит так неубедительно. Лучше, чтобы на скамье подсудимых сидел кто-то живой, кающийся, признающий вину.

— Наверху разберутся, — повторил Ульд неопределенно.

— Боже, какой идиот, — твердил Здарг. — Бубнил, бубнил про соотношение масс, миллионы градусов, миллионы атмосфер. А Грави-Солнце и есть солнце, больше ничего.

— Стой, — прервал его Ульд светлея. — Ты думаешь, что это солнце загорелось?

— А что же еще? Вы же видели снимки. Все оплавлено. Шесть тысяч градусов. Не взрыв, а жар. Температура.

Ульд медленно и аккуратно порвал черновик, сложил обрывки, сунул в карман…

— Кардр, Еэст, Гридг, Кора, — повторил он торжественно. — Благодарный Вдаг не забудет эти имена. Здарг, возьми себя в руки. Твои товарищи погибли ненапрасно. Их смерть — прекрасная смерть. Не каждому удается даже ценой жизни преподнести такой подарок согражданам.

Читателям с техническим мышлением разъяснения почти не нужны.

Выше говорилось, что у средней планеты в поле тяготения уходит миллиардная доля массы, а у средней звезды, такой, как Солнце, — миллионные доли. По Эйнштейну, если масса исчезает, должна появиться энергия. Она и появлялась тут — энергия тяготения. Но стоял вопрос: обязательно ли энергия тяготения? Не может ли масса породить иные виды энергии: тепло, движение, свет, химическую, ядерную? «Безграмотные» много спорили об этом, и большинство, Здарг среди прочих, считало, что тут вариантов быть не может. Есть раздельные каналы: тяготение само по себе, тепло и движение сами по себе. Их рождает какая-нибудь другая масса. И в опытах разнобоя не было. Отнимали миллиардную долю массы, получали тяготение Вдага; отнимали миллионные доли, получали тяготение Солнца без всякого Солнца; отняли восемь миллионных, девять, десять, одиннадцать. Опыты проходили с вызывающим спокойствием. А сто двенадцать миллионных привели к тепловому взрыву.

Но теперь, когда критический рубеж был известен, приближаясь к нему с осторожностью, можно было зажигать горячие Грави-Солнца из любого материала: из песка, глины, грязи, воды…

Об этом и подумал Ульд, разрывая докладную.

И в тот же вечер написал и отправил совсем другой вариант:

«…Итак, опыты, которые велись на нашей луне, завершились блестящим успехом… Практически не ограниченная сила природы оказалась под нашим контролем… Военно-техническое превосходство над потенциальным противником обеспечено окончательно… Необходимо срочно разворачивать исследования…»

И только в самом конце доклада мельком и невнятно было сказано о необходимости почтить память неизбежных жертв пионерного исследования, отдавших жизнь ради прогресса науки и благоденствия соотечественников…

Подобно Грави-Вдагам Грави-Солнца набирали мощность последовательно, величина их возрастала на один порядок за два-три года. И с возрастанием менялось и назначение.

Дециметровые Грави-Солнца могли бы служить уличными фонарями, или кинософитами, или даже топками в котельных. Могли бы, но не служили… из-за дороговизны. Одно-единственное Грави-Солнце сияло на Их-Луне возле восстановленного ульдатрона, восхищая специальных корреспондентов.

Метровые Грави-Солнца могли работать плавильными печами, металл извлекать из руды. Могли бы, но не работали… тоже из-за дороговизны.

Десятиметровые Грави-Солнца способны были обогревать селения или кипятить целые заливы для опреснения воды. Эти кое-где уже применялись на практике.

Стометровые могли бы прогнать зиму из целого города, километровые и десятикилометровые могли служить в качестве собственного солнца какому-нибудь астероиду.

Впрочем, я забежал далеко вперед. Заразился от Ульда.

Одновременно с Грави-Солнцами набирала силу и старшая линия Грави-Вдагов. И тут переход от ступени к ступени приводил к решению новых задач. Итак, следующий успех: создание стометрового Грави-Вдага. Снова цитируем очерк.

НЕ УЗНАЮ ЗНАКОМЫХ

Издалека кажется, что парк подстрижен: садовник нарочно подровнял его в форме опрокинутой воронки, в центре остроконечной, полого сбегающей к краю. Этакий зеленый график вероятности.

На опушке видишь знакомые растения: алые головки маков, полосы колосьев, разлапистые яблони со стволами, обмазанными белым.

Идем вглубь. Цветы, злаки, яблони. Но стволы, обмазанные известью, все стройнее.

Метров через двадцать замечаешь странности: травы похожи на тростник, ветки яблонь свисают, как у плакучей ивы, кистями, на них болтаются какие-то красные дыни.

А в центре сада несусветное: тропическое переплетение лиан, между ними прыгают голенастые олени, длиннозубые и с розовыми пятачками на носу.

— Узнаете свиней? — спрашивает чародей, создатель этого сказочного сада.

— Такие прыткие? Неужели?

— Мы держим в руках рычаг видообразования, — поясняем кудесник. — Растения особенно чувствительны к изменении веса. Ведь стебли всегда тянутся вверх, корни растут к центру притяжения. Регулируя вес, мы регулируем форму и размеры. И вот результат.

Он показывает лотки с какими-то незнакомыми лиловыми, желтыми, розовыми овощами. И одно слово остается в моем лексиконе: «Неужели?»

— Неужели это сливы? Не баклажаны? А это желтое — черешня? Не айва? Неужели виноград? Неужели, неужели?..

Следующий этап: Грави-Вдаг километровый.

ВСЕ БОГАТЫРИ

В детских хрестоматиях принято удивляться силище муравья. Крохотульки-трудолюбцы волочат соломинку по травяным джунглям. А соломинка та, как бревно для нас, даже больше бревна, как мост, задранный на колокольню.

И с детства, всю жизнь ахаем и завидуем муравьям мы, бессильные бедняжки. Нам бы такую силушку — бревна на колокольню забрасывать.

Но во владениях волшебника видел я воплощения детской мечты.

Строится дом. Строится, как обычно, — из блоков. Блок — комната, блок — ванная, блок — кухня. Но двое рабочих, поставив комнату на носилки, неторопливо несут ее на монтажный двор.

Подъемные краны? Есть и краны. Но работа у них помасштабнее. Когда одна секция смонтирована, скреплены девять квартир девяти этажей, зацепив верхнюю за окно, кран ставит все сооружение на место. Колышется в воздухе девятиэтажный столб. Рабочие руками подправляют его, чтобы точно уселся на фундамент. Вира! Вира! Майна помалу! Села. Сидит!

Телефонный звонок:

— Шеф, крыша тяжеловата, не справляемся. Убавьте вес.

— Хотите полную невесомость?

— Полную не надо. Еще улетит, не поймаешь. Оставьте два процента.

Секция, секция, секция. На них надевается крыша. Вот и дом сложен.

— Шеф, прибавьте вес. Усадочка нужна.

— Сто процентов веса?

— Не сразу. Полегонечку, треть, половину, полный вес, полуторный.

Веснушчатая рука ложится на реостат. Стрелка ползет по делениям. Килограмм весит триста грамм, полкило, потом полтора.

— Довольно, шеф. Достаточно. Спасибо.

Привыкают и к чудесам. Заказывают чудо по телефону.

Километровые Грави-Вдаги проникли в космос. Даю и такой материал.

РОМАНТИКЕ ВХОД ЗАПРЕЩЕН

Косматое солнце на черном небе.

Острозубые скалы с черно-зелеными тенями.

Тени ползут, текут и прыгают со скалы на скалу. Астероид летит по своей орбите кувыркаясь. Сутки продолжаются полчаса.

Дальний космос неприветлив, негостеприимен. Жутковатое нагромождение голых утесов — вот что такое космос. И космическая легкость не радует — стометровые шаги. Страшно плыть над ощерившимся утесом, не доставая грунта вытянутыми ногами. Несет куда-то без спроса. То ли в пропасть угодишь, то ли в пустоту вынесет.

Но вот прыжки закорачиваются. Двадцатиметровый шаг, пятиметровый, метровый… И уже нормальным шагом, ставя всю ступню на камни, подходишь к стальной двери, на которой написано: «Романтике вход воспрещается».

Комната как комната: шкафы, столы, стулья. На стул можно сесть, на стол положить бумагу, ее не унесет дыханием.

— Удобно? — спрашивает меня хозяин.

Он крутолоб, кудряв, плечист. Похож на грузчика, напялившего на плечи тесный праздничный костюм. Но Ульд, величайший из волшебников современности, властелин тяжести и легкости, считает его самым многообещающим из своих учеников.

— Разочаровывающе удобно, — говорю я. — Как дома на Вдаге. Забываешь, что ты в глубоком космосе. Действительно, романтика осталась за дверью.

— Этого мы и добивались, — говорит ученик волшебника. — Романтика хороша по воскресеньям, хороша для юнцов, изнывающих за партой шесть дней в неделю, десять месяцев в году. Им необходимо для разрядки необыкновенное. Но шесть суток необыкновенного утомляют, а десять месяцев вредят. Космос открыт уже давно, мы осмотрели его, удивились всему удивительному, теперь пора работать в космосе. А для работы нужна рабочая обстановка: стол, стул, тепло, уют… нормальная тяжесть. Вот на нашем пятачке космос приведен к норме. Здесь мы научной работой занимаемся, думать можем, не думая о неудобствах ежесекундно.

Отмечаю, что в этой статье впервые в поле зрения газетчиков попал Здарг, а не Ульд. Гравитехника разрослась, разветвилась, и Ульд уже не мог представительствовать всюду. Произошло естественное разделение труда на гравитехнику наземную (на влажную) и космическую. И Ульд предпочел взять себе Вдаг — близкий, видный и наглядный, а способного ученика задвинул в дальний космос. В результате Ульд на глазах у изумленной публики творил зримые чудеса, а Здарг где-то вдалеке был занят бескрасочной деромантизацией. Но, захватывая выигрышный раздел, Ульд упускал из виду будущее.

В космосе легче было развивать гравитехнику. Там нужна была повышенная гравитация, дешевая, выгодная, связанная с выходом даровой энергии. На Вдаге же требовалось понижать гравитацию, для этого энергию затрачивать или же придумывать хитроумные конструкции с вышками, башнями, дирижаблями, оттягивающими гравитацию вверх. Сложность и дороговизна тормозили опыты…

И в результате деятельный Здарг вскоре обошел своего шефа. Ульд все еще комбинировал километровые Грави-Вдаги на стройках Вдага, а Здарг начал монтировать тридцатипятккилометровый Грави-Вдаг на астероиде 4432, чтобы снабдить нормальной гравитацией целое небесное тело.

Позже Здарг назвал этот астероид «Фтях», что означает «маленький Вдаг», «вдажек». Превращение звонких согласных в глухие в его родном языке имеет смысл уменьшительный.

Но «Фтях» для нашего уха звучит как-то неизящно. Поэтому я предлагаю условное имя Астрелла — звездочка.

Нагромождение круч, пропастей, стен, ребристых и шишковатых, утесов, остроконечных, шлемовидных, округлых, зубчатых, игольчатых, ступенчатых, — вот как выглядела Астрелла, когда Здарг привез туда первую партию оборудования. Работу начали с сооружения шахты. Прежде всего надо было поместить гравистанцию в центр астероида, просверлить колодец в тридцать пять километров глубиной. К счастью, на малых легковесных телах сооружать шахты легче, чем на Земле или на Вдаге. Тяжести почти нет, подземных вод нет, горное давление ничтожное, можно обходиться без крепления.

Рай для шахтостроителей. Вся задача — пробить дыру в монолите. А дыру гравистанция проплавляла сама. Испаряла грунт под своей подошвой и постепенно погружалась в глубину.

Погружалась неторопливо и непрерывно, метра на четыре в час, примерно на сотню метров в сутки. Около года продолжалось все путешествие в центр астероида. Наконец станция прибыла на место назначения, улеглась в точке, куда все тела притягиваются, а притянувшись, не весят ничего. Наступил торжественный момент, когда Здарг нажатием кнопки мог подарить астероиду солидное тяготение.

Весомость Астреллы родилась в пыли беззвучных обвалов.

Чудом державшиеся прихоти природы — все эти каменные рога, консоли, навесы, иглы, арки — рухнули, обретя солидный вес, каменными лавинами покатились в долинки и ущелья. Астрелла осела под добавочной нагрузкой, как проседает подтаявший снег весной. И долго еще она вздрагивала от обвалов, как бы утрясаясь, стряхивая ненадежные выступы и излишние украшения.

Огрузнели скалы, огрузнели вещи, и жители стали грузными. Тяготение приклеило их к грунту, укоротило балетные па, отменило обезьяньи прыжки с руки на руку. Молодежь даже жаловалась, что скучно стало ходить, семеня куцыми стандартными шажками. Иные предлагали уменьшить гравитацию, ограничиться четвертью или десятой долей нормы. И все добрый месяц ходили с синяками. Глазомер-то не сразу вернулся прежний. Задумавшись, начинали прыжок через пропасть, а мускульной силы хватало на три метра.

Итак, нормальная тяжесть. Еще требуется нормальная атмосфера и вода. Для уроженцев Вдага особенно важна вода.

Кислород и водяные пары добывали из минералов, выжигая их небольшим компактным Грави-Солнцем. Правда, удержать воду и воздух Астрелла не смогла бы все равно. К сожалению, малому телу труднее удерживать газы, тут короче путь для ускользающих молекул. Пришлось монтировать искусственное небо из самозарастающей пленки, не Здаргом изобретенной. Такая пленка изготовлялась в изобилии для лунных и космических станций. Когда же небо было натянуто, можно было заполнять поднебесное пространство кислородом и паром. Пар накопился, осела роса на камнях, и тут же появилась плесень. Не привозили спор, не высевали, сама явилась. А там пошли лужицы, ручьи, речки, пруды с островками и укромными заливчиками. И стала Астрелла небесным раем.

Ибо, с точки зрения уроженцев Вдага, рай — это не тенистые сады, а тинистые пруды.

По мысли Вдага, оживленный астероид должен был стать небесным странником, скитальцем межпланетных морей, этаким летающим научным городком, временным спутником всех планет по очереди, причаливающим на круговую орбиту, отчаливающим по параболе. И таскать от планеты к планете этот астрономический дебаркадер должно было опять-таки искусственное тяготение.

У Астреллы был свой маленький спутничек, и его превратили в буксир, установив на нем Грави-Вдаг. Включая максимальное притяжение, спутник этот подтягивал к себе Астреллу, ускорял или доворачивал, изменяя ее орбиту. Отключая добавочное притяжение, подтягивался к Астрелле сам. То сходясь, то расходясь, эта небесная пара могла плыть по космическим морям в любом направлении.

Космический лайнер сооружал Здарг. Но соплеменники увидели другое. Стал пригодным для жизни голый астероид, летающая гора. Не оживут ли в дальнейшем и все другие летающие горы и острова в космосе: астероиды, луны или небольшие планеты, растерявшие атмосферу, похожие на наши Марс и Меркурий? Газеты соревновались, перечисляя будущие обитаемые планеты, и соревновались, восхваляя Здарга, величали его сверхволшебником, первым кандидатом в гении, светочем мысли… в обычном парадном стиле Вдага.

И этого Ульд не мог стерпеть. Он сухо посоветовал «сверхволшебнику» не поощрять шумиху. Здарг не возражал. Излишней скромностью он не отличался, но уважал математическую точность. Для создания нормальной гравитации на Их-Луне нужно было бы увеличить мощность гравистанций в десятки тысяч раз. Здарг отлично понимал, как далека техника от таких скачков. И охотно написал охлаждающее опровержение против необоснованных надежд. Ульд же одернул ретивых газетчиков с помощью своих военных покровителей. Бедняги восторгмейстеры! Они так старались превзойти друг друга, столько придумывали упоенных слов. И вдруг наказание за усердие. И кто их губит? Ульд — предмет постоянного поклонения. Такая неблагодарность, такая перемена!

Да, Ульд изменился за эти годы. Заметно постарел, осел как-то сразу, даже одряхлел. Целые дни проводил у окна в кресле-качалке. Если не дремал, то рассуждал с секретарем о былых временах. Как многие, в старости он стал проще, линейнее, ему как бы сил не хватало на многосторонность.

Главная черта характера стала единственной. Ульд утратил работоспособность, утратил универсальную эрудицию, ясность ума, острую иронию, размах. Из прежних качеств сохранил только славолюбие, ненасытное, ненасыщенное.

Ульд понимал, что он уходит из жизни, с уходом примирился, но не соглашался примириться с забвением. Ему хотелось остаться в памяти однопланетцев навеки, считаться величайшим гением всех времен и народов. Но что могло напоминать о нем? Ульдатрон — это громоздкое сооружение на Их-Луне? Увы, лунный ульдатрон уже не действовал, само слово исчезало из обихода, его вытесняли понятные Грави-Вдаги, Грави-Солнца. Надеяться на переиздания «Калитки в сказку»? Ульд знал, что его книга насыщена преувеличенными обещаниями, нередко дутыми. Возможно, в умах потомков автор «Калитки» станет «Тем, Кто Ошибался», «Тем, Кто Не Предвидел». И не затмит ли его Здарг, преобразователь космоса? Хуже того, не станет ли Здарг положительной антитезой отрицательного Ульда? Ведь Ульд отлично знал, что арсеналы Южной Федерации переполнены ульда-бомбами — взрывчатыми Грави-Солнцами. А воинственные генералы-южане не любят, чтобы оружие пылилось на полках, им захочется испытать его не только на полигоне. Не останется ли в памяти народной, в противовес благодетелю Здаргу, Ульд-преступник, Ульд-убийца, изобретатель ульда-мин и ульда-бомб? «Один из этих ученых-безумцев, которые невесть что выдумывают на нашу голову!» Срочно-срочно нужно было изобрести что-то очень важное и очень доброе, всем понятное и приятное.

Ульд предложил гравиорошение.

Напоминаем, в начале повествования говорилось уже, что на океанической планете Вдаг водой было покрыто 94 % площади, вся поверхность, за исключением горных хребтов (4,5 %) и конусов выноса — речных дельт у подножия хребтов (1,5 %). Подняв воду метров на десять — двадцать, можно было бы эти конусы оросить и получить добавочную акваторию для вододелия — сотни миллионов гектаров, очень важных для перенаселенного Вдага.

Правда, для сотен миллионов гектаров требовались тысячи гравинасосных станций. Но Ульд на тысячи и не рассчитывал.

Он хотел построить хотя бы одну эталонную, образец для будущих оросительных систем и всему делу дать свое имя. Ульда-орошение! Ульд — Великий Ороситель Вдага!

Масштабами первая станция не могла потрясти. Она предназначалась для орошения тридцати тысяч гектаров; Вдаг знал системы и покрупнее, притом с обычными электрическими насосами. Ульд решил произвести впечатление не мощностью, а новизной, соорудив вокруг водовспрыга увеселительный парк с гравитационными забавами. Ведь гравинасосу полагалось стоять на плавучей башне; на потолке ее тяжесть получалась удвоенная, под ней — антипритяжение, там посетители ходили бы вниз головой. И где-то, словно мухи, шагали бы по вертикальным стенкам и где-то по косым — с наклоном, видели бы косую гладь океана, вертикальный океан, океан над головой.

И где-то была бы нейтральная зона невесомости — ни верха, ни низа. Ульд придумал множество аттракционов: купание в вертикальных струях, головокружительные мостики над водовспрыгами, бассейны для плавания в воздухе, стадион невесомого футбола, театр космических феерий. Он не сомневался, что каждая страна, каждый город захотят иметь свой ульдапарк. И тысячи, тысячи посетителей, нахохотавшихся вволю, с благодарностью будут повторять имя изобретателя всех этих веселых чудес — Ульд, Ульд, Ульд!

Требовались деньги и деньги. Ульд добывал ассигнования в самых неожиданных местах: у кинопредпринимателей, у организаторов концертов, на телевидении, в министерстве здравоохранения и в министерстве культуры, в детских, молодежных, спортивных, религиозных обществах… И как обычно, ездил на поклон к влиятельным генштабистам (художников прошу изображать этаких лощеных прусских генералов с зеркальными сапогами и моноклем в глазу, высокомерно взирающих на ученого плебея в сюртуке, поставщика какой-то там малопонятной амуниции для «наших доблестных батальонов».

Такой образ сконструировал анапод из моих представлений).

Штабистам Ульд втолковывал, что гравистанции — стратегическая необходимость. Они поднимут уровень воды, затопят пограничные перешейки, и «наш непобедимый флот» внезапно окажется в водах потенциального противника. Фактор внезапности!

Ульд спешил. Возраст подгонял, времени оставалось мало, а сладость похвал хотелось вкусить при жизни. Проволочки возникали повсюду: тормозили банки, тормозили поставщики, тормозили расчетчики и испытатели. Ульд вмешивался во все мелочи, сам вел переговоры, сам подгонял инженеров, сокращал на свою ответственность испытания, упрощал расчеты, уплотнял сроки. Аттракционы, зрительные залы и бассейны монтировались одновременно с ульдатроном, прежде чем был опробован водовспрыг. Ульд проводил на стройке дни и ночи, доставал, просил, требовал, распекал. И не выдержал. Свалился. В постели лежал в день пуска.

И не видел крушения последней своей надежды.

На чем он сорвался? На всеобщей взаимосвязи. Не сумел охватить природы в целом. Учел сдвиги гравитации, учел сдвиги в атмосфере и в океане, но упустил из виду океанское дно.

Переоценил его незыблемость. Ведь это на Вдаге было, на водной планете, там ученые мало имели дела с сушей. Гидрография у них была в чести, а геология — в зачаточном состоянии.

И Ульд не угадал, что его ульдатрон мог вызвать подвижки на дне, подводные оползни и волну цунами. Дно дрогнуло, когда включился ульдатрон, океан всколыхнулся, и вал десятиметровой высоты нахлынул на увеселительные сооружения.

Вода поднялась по косым и отвесным стенкам, продавила их своей тяжестью. За несколько минут спортивные площадки, театры и балаганы превратились в груду щепок. И рухнула в кипящие волны четырехногая башня ульдатрона.

Ульду доложили о катастрофе, и это было последнее, что он осознал в жизни. Еще месяц он прожил, вернее, просуществовал в мутном полубреду. С лицом, искаженным отчаянием, снова и снова спрашивал, удалось ли спасти ульда-парк. Дочери и верный секретарь уверяли его, что станция работает, качает воду, показывали пачки мнимых благодарственных писем. Умирающий нерешительно улыбался, а через минуту снова спрашивал: «Удалось ли спасти? Ведь башня-то опрокинулась, ушла на дно».

— Выловили. У Здарга есть такая аппаратура. Она притягивает утонувшие башни, — фантазировал секретарь.

Ульд так и умер с горькой мыслью о провале: однажды ночью проснулся, закричал надрывно: «Рухнуло!» Рухнуло!

Катастрофа на ульда-станции была неприятна всей старой гвардии ученых. Провалился самый авторитетный из талантов, ошибся в расчетах, проявил неосновательность. Старикам хотелось бы загладить неудачу Ульда, показать, что ошибка ученого была случайна, объяснялась предсмертной болезнью.

Даже прежние противники Ульда предпочитали восстановить гравинасосную станцию. И Льерль (представьте себе — именно Льерль!) внес предложение поручить это Здаргу — самому активному из учеников покойного. Тут уж не стаж требовался, а деловые качества.

Возможно, Льерль надеялся, что и Здарг поскользнется.

Но Здарг отказался восстанавливать станцию. Здарг внес контрпредложение: затопить не одну низину, а все сразу: двести с лишним миллионов гектаров, не строя ни единого гравинасоса.

Узнаете Здарга? Всегда он прикидывает, нельзя ли как-нибудь иначе, наоборот. И предпочитает «наоборот».

Привожу выдержки из исторической записки Здарга, стараясь сохранить присущую ей вескую лапидарность: «Как известно, приливы зависят от влияния небесных тел. Ежесуточно наш главный спутник поднимает весь океан Вдага примерно на метр (на Земле — на полметра. — Прим. авт.), а в узких заливах — на десятки метров. При этом затапливается прибрежная зона площадью 50 млн. га, которая издревле используется для земноводной агрономии.

Но приливы возрастают пропорционально кубу расстояния до притягивающего тела. Если бы наша луна находилась ближе в 1,6 раза, высота приливной волны возросла бы вчетверо, т. е. достигала бы четырех метров в открытом океане, а у берегов до 50-100 метров. И под водой во время прилива оказалась бы добавочная площадь — около 210 млн. га.

Цифры эти в прошлом представляли только теоретический интерес. Но в настоящее время возникла техническая возможность перемещения небесных тел с помощью гравитационного буксира. Роль такового выполняет меньшее тело со станцией управляемой повышенной гравитации, включаемой и выключаемой по мере надобности. Так, посредством гравибуксира был смещен со своей орбиты и направлен к Вдагу астероид 4432.

В свою очередь указанный астероид может быть использован в качестве гравитационного буксира для изменения орбиты Луны.

Чтобы приблизить наш спутник к Вдагу, необходимо придать ему сначала отрицательное ускорение, переводя его с круговой орбиты на эллиптическую, вытянутую по направлению к Вдагу. Затем в нижней точке этого эллипса (в перивдагии) перевести Луну на стационарную круговую орбиту меньшего радиуса путем вторичного замедления.

Обе операции можно выполнить, произведя одиннадцать гравитационных атак (сближений астероида с Луной)».

Вот такое предложил Здарг: астероид как буксир, новая орбита для Луны, новая океанография всего Вдага. Нам все это показалось бы сказкой, если не бредом. Но у Здарга за плечами был осязаемый успех: управляемый астероид. Тут масштабы иные? Иные — 210 миллионов гектаров! Стоит постараться.

И проект был принят, несмотря на соперничество федераций, происки сателлитов, интриги маломощных стран. Решено было дождаться приближения Астреллы, подготовить площади для орошения и с ходу провести необходимые одиннадцать атак.

— А почему одиннадцать? — спросят любители точных цифр. — Почему не одна? Или не две хотя бы?

Вопрос, честно говоря, не принципиальный. Если хотите, любители цифр, проверьте сами, расчет тут несложный, основан на законе сохранения количества движения. Чтобы оказать заметное влияние на такое тело, как Их-Луна, нужно было придать Астрелле достаточную гравимассу, примерно такую же, как у этой далекой Луны. Но сама Астрелла была маловата, на поверхности ее при расчетной гравимассе получалось невыносимое напряжение, раз в 70 больше, чем на Вдаге. Выдержать семидесятикратную перегрузку живые сапиенсы не могли, их в лепешку раздавило бы. А доверять автоматике Здарг не решился. Потом оказалось, что он был прав.

Поэтому перегрузку снизили до десятикратной, а число атак увеличили. Семь атак для перевода с круга на эллипс, четыре для перевода с эллипса на малый круг. Одиннадцать!

Довольны вы, любители точных цифр?

Здарг сам руководил атаками. Рубка его была оборудована на полюсе Астреллы, чтобы вращение вокруг оси не мешало.

Там построили бункер с пятью окнами в потолке, под каждым окном пульт управления — всего пять. И пять кроватей с пневматическими перинами. И пятеро операторов — Здарг и четыре заместителя — возлегли на эти перины, уставились на потолок, где на кресте нитей повисла Их-Луна.

— Пора!

Здарг сказал «пора!», но включали гравитацию автоматы, по заранее разработанной программе. Живые пилоты только следили, чтобы автоматы сработали.

Щелкнули включатели, и десятикратный груз навалился на атакующих. Девять невидимых двойников легли на каждого, вдавили всем весом в перины, уселись на грудь — ни вдохнуть ни выдохнуть. И на всю Астреллу навалилась перегрузка, испытывая прочность каждого растения, каждого строения. Деревья, как по команде, положили ветви по швам, хрустнули стволы, не сумевшие согнуться. Сорвались со склонов отяжелевшие вдесятеро камни. Рухнули домики, беседки, мостики, заботливо выстроенные для вдохновения и отдыха, радовавшие глаз изяществом. Ведь они по строительным правилам были рассчитаны на двукратный, запас прочности, отнюдь не на десятикратный.

— Ничего, восстановим, — прохрипел Здарг, прислушиваясь к гулу обвалов.

Ему не ответили. Говорить было трудно, трудно набирать воздух в легкие, трудно думать. Помощники старательно вдыхали и выдыхали, скосив глаза на контрольные щиты. Лампочки успокоительно подмигивали зелеными глазками.

Именно это и требовалось: смотреть на зеленые лампочки, следить, чтобы Их-Луна висела на кресте нитей, вдыхать, выдыхать и не терять сознания по возможности.

Луна между тем распухала, заглатывая звезды и созвездия.

Заполонила четверть неба, полнеба, все небо. Нависли над головой зубчатые горы, вот-вот сожмут каменные челюсти.

Обычно космонавты спускаются на небесные тела, воспринимают их как аэродром. Астрелла же сохраняла собственное притяжение, неизменный низ под полом, и пассажирам ее казалось, что лунные горы валятся на них. Но страха не было.

Перегрузка выдавливала все эмоции. Так было тяжко, что сил не хватало на испуг. Думалось одно: «Сколько еще терпеть? Минуту, две? Сколько прошло? Кажется, горы смещаются вправо? Ну, значит, скоро конец мученью, можно будет отдышаться? А почему секундная стрелка не движется? Часы стали? Нет, переместилась. Но как же неторопливо! Сколько еще?»

Наконец можно открыть рот и сказать:

— Пора!

Включается гравитация сразу, отключается постепенно, как бы тает. Нагрузка меньше, еще меньше, сползают с тела невидимые двойники.

Уффф!

Долг выполнен. С чистой совестью можно лежать и дышать, лежать и дышать, потирая саднящие ребра. Дышать полчаса или час. Потом радио сообщит «эфемериды» — данные о новом положении Их-Луны и Астреллы — и можно будет прикидывать маневр: как с наименьшими затратами энергии и времени выйти на исходную позицию для следующей атаки.

А в результате: «Агентство Печати Южной Федерации уполномочено сообщить, что гравитационная атака прошла успешно. Луна получила приращение скорости, равное 47 метрам в минуту, соответствующее расчетному заданию. Команда Астреллы чувствует себя хорошо, настроение бодрое».

«АПЮФ уполномочено сообщить, что вторая гравитационная атака прошла успешно…» «…третья гравитационная атака прошла успешно…» «…четвертая…» Так вплоть до десятой, тоже успешной. Осталась последняя, одиннадцатая, отделочно-шлифовочная, даже не очень обязательная, в сущности говоря. Спутник Вдага уже находился на новой орбите, нужно было только подровнять ее, уменьшить эллиптичность.

Десять атак прошли безукоризненно, не было основания бояться одиннадцатой. Но статистика говорит, что аварии чаще всего бывают в последний час работы, перед въездом в гараж в особенности. Зрение устало, внимание притупилось, движения менее точны, а бдительность уже снята. Основное позади, и кажется, что позади все. И тут-то…

Десять раз автоматика срабатывала безупречно, дежурные выдержали десять атак. Но машины и машинисты снашиваются в работе. Ни один из четырех помощников Здарга не выдержал десяти атак. Двое лежали в больнице, двое отпросились на отдых. Здарг и сам чувствовал себя усталым, но не решался передоверить управление другим.

— Ты должен беречь себя для Вдага, — уговаривала Ридда. — Найди подмену. Не хочешь? Тогда я сама полечу с тобой. Ты нуждаешься в заботливом друге рядом. Мужчины так невнимательны.

Ридда умела быть настойчивой. И в результате оказалась рядом со Здаргом в полете.

«Пусть попробует, — подумал Здарг. — Посмотрю, как она там проявит внимательность при десяти «же».

Началось обычно. Тяжко по-обычному. Здарг сказал «пора!», автоматы включили тяжесть, навалили на рулевых невидимые грузы.

Скосив глаза, Здарг заметил, что соседка его бледнеет.

— Дыши, Ридда. Кислородом дыши чистым. Ни о чем не думай. Командуй себе: «Вдох — выдох, вдох — выдох!» Терпели, поглядывая на часы и на растущую Их-Луну. Но сегодня терпеть было труднее, минуты ползли медленнее.

Здарг думал, что не следовало брать с собой Ридду. Но кого?

Все одинаково — новички.

Как назло, полет был беспокойный, шлифовка орбиты требовала маневра, поворотов, включения и выключения. Вычислительные станции Вдага все время вносили поправки: «правее на полградуса», «левее на два градуса». Перемены утяжеляли самочувствие. И так перегрузка, еще позу менять!

Наконец лунный силуэт сползает вправо. Горизонт вышвыривает горсти звезд, словно сеятель из лукошка. Последние минуты.

— Здарг, слышите меня, Здарг? Прибавьте гравитацию.

До предела выносливости. До двенадцати «же», если сумеете.

— Есть до двенадцати.

Так было задумано, так запрограммировано. Под финал Астрелла проходит как можно ближе к лунному экватору, чтобы раскрутить Их-Луну, уменьшить сутки, укоротить двухнедельные дни и ночи.

Еще два невидимых садятся на ребра, рот затыкают подушкой.

Хриплый стон справа. Ридде плохо. Не надо было брать с собой женщину, не следовало.

— Риддушка, кислород! Вдох — выдох!

— Здарг, слышите меня? Отключайте гравитацию. Поздравляем с полнейшим успехом.

— Вас понял. Гравитацию отключаю.

Нажал кнопку и глаза закрыл устало. Все. Испытание позади. Полнейший успех. И сейчас будет легче.

Но легче не становится. Секунды текут и текут, а грузы лежат на груди, вдавливают в ложе.

От переутомления тяжко, что ли? Поискал глазами прибор.

Ого, почти тринадцать «же»! И стрелка упорно ползет вверх.

Механизмы, как и механики, снашиваются в работе. Десять атак выдержал контакт, на одиннадцатой отогнулся.

А может быть, техник проверил десять раз, а на одиннадцатый понадеялся на авось. Столько раз сходило, неужели не сойдет еще разик?

— Правый, бери на себя управление. Отключай гравитацию. Белую кнопку, Ридда!

Зашевелилась, захрипела. Кажется, вымолвила:

— Есть белую.

Если бы не усталость, если бы не перегрузка, мгновенно заметил бы Здарг непорядок. Но при перегрузке и мысли ворочаются еле-еле: «Сейчас отпустит. Ну же. Не легче. Почему? От нетерпения? Или Ридда не нажала кнопку? Ридда! Не отвечает. Почему? Глаза повернуть надо. Ну!» Свесив отяжелевшую голову, Ридда лежала в глубоком обмороке.

«Сам нажми! Самому надо!» Надо! Надо было переползти на соседнее ложе, отодвинуть Ридду и достать белую кнопку, чтобы спасти Луну, Астреллу и себя. И Вдаг обезопасить от случайностей.

Нажать кнопку. В обычных условиях секундное движение.

При тринадцати «же» — подвиг.

Обессилевшее тело просило покоя, но надо было дотянуться до кнопки, надо. И шла борьба воли и тела. Девяносто своих килограммов и еще тонну, добавленную гравитацией, тащил Здарг через жесткий край своего ложа. Руки, весом в два пуда каждая, упер в бок Ридды, чтобы сдвинуть ее тело: семьсот кило. Напрягся, надулся, не сумел. Уткнулся еще и чугунной своей головой, двухпудовой гирей с налипшими на лоб волосами, столкнул своей тонной семьсот кило Ридды, руку двинул к белой кнопке. Не достал. Еще подтянуться нужно было. Собрал силы, поволок тело. Кровь потекла из носу, из ушей, глаза застлал багровый дым. «Как бы не ошибиться, цвет кнопки не спутать». Разлепил набрякшие веки… «Эта? Эта белая? Почему-то краснеет она… Нет, именно эта, судя по тому, что сползают со спины, как одеяла, слои добавочной тяжести».

Здарг еще подумал, что теперь он имеет право потерять сознание. И потерял.

Заботливая Ридда отделалась синяками, а Здарг пролежал в больнице несколько месяцев с кровоизлиянием в мозг.

Опасались, что он не выживет, потом опасались, что утратит работоспособность, силу ума. Здарг все вынес, выкарабкался, даже времени потерял не так много, встал с койки с запасом новых идей.

А пока он лежал, началось освоение приобретенных гектаров. Луна работала исправно, нагоняя приливные волны на сухие пески, камни и глинистые площадки, накидывая на них водоросли, бурые, оливковые, серо-зеленые и яично-желтые.

А потом клокочущие воды по каналам и канавкам, разбегаясь по склонам, впитывались в почву, облизывали сухую серую пыль. Бежали и рокотали, наполняя жизнерадостным лепетом безмолвные издревле равнины. И проклевывались первые росточки, нежные, крохотные, неловкие, как младенцы, еще не научившиеся ходить. И с умилением смотрели на них бывалые хлеборобы, как смотрят взрослые на заплетающиеся шажки годовалого ребенка.

И вдруг:

— Здарг приехал! Сам Здарг!

— Эй, народ, Здарг в гостях у нас!

— Спасибо, Здарг, большущее спасибо!

— И от меня спасибо!

— И от меня! Можно я поцелую вас, Здарг?

Мозолистые в песке и мазуте руки жмут крепко. Тысячи рукопожатий в час, в каждом поселке рукопожатия. Даже у могучего Здарга болит ладонь, болит правая рука, болит плечо от дружеских ударов. А новоселы все идут и идут с протянутыми руками.

— Спасибо, Здарг! Большущее спасибо!

И это кульминация, венец жизни Здарга, вершина достижений.

Очень хотелось бы тут и закончить жизнеописание этого замечательного нечеловека, завершить повесть торжественным аккордом.

Но у нас, биографов, неприятная обязанность. Мы вынуждены писать книги с грустным концом, после кульминации рассказывать о спаде, после высших успехов — о полууспехах, ошибках, неудачах, после победы — о мелких поражениях, после удивительных взлетов — о заурядной хилости, вплоть до того неизлечимого недуга, когда врачи признаются, что медицина бессильна. Сколько бы ни было побед в середине, в конце — неизбежное поражение. Надежды, букеты, а в эпилоге — слезы. Что-то пессимистическое есть в самом жанре биографии. Видимо, таково свойство личной темы: хотя история продолжается, идет вперед, личность-то сходит со сцены.

Я еще напишу о склоне Здарга, но не сейчас, позднее, когда наберусь мужества. Впрочем, и тут, набравшись мужества, мне придется добавить несколько горьких строк.

Личная жизнь идет своим чередом, а история своим. Здарг был прославлен, награжден, одарен. Получил небывалый подарок: первую в истории Вдага космическую яхту — весь астероид 4432 был передан в его личное владение. Здарг набрал ученую команду — несколько сот молодых и немолодых потрясателей основ науки — и с этой командой отправился в многолетний круиз по планетам. Он не забыл своей трудной молодости, хотел облегчить путь к открытиям способным творцам.

Полагал, что в космическом рейде хватит времени для создания самой сложной теории, самого необычайного изобретения.

Астрелла двинулась в путь вокруг Их-Солнца по самостоятельной орбите. Вдаг удалился, превратился в глобус, в кружок, в ординарную звездочку одного из созвездий. И вот однажды, когда дежурный астроном, тоже потрясатель основ, направил свой телескоп на эту звездочку, он увидел несколько ярких точек на светлых прожилках пограничных хребтов.

Больше всего на том перешейке, который Ульд предлагал затопить, чтобы «наш непобедимый флот внезапно оказался в водах потенциального противника».

Милитаристы так и не смирились с тем, чтобы ульда-бомбы пылились в арсеналах. Кто платил, тот и заказал музыку: военные марши.

Часть 2. ЯХТА ЗДАРГА

Конфликт между великой планетой Вдаг и крошечной Астреллой начался с обмена посланиями. Не будь их, не было бы трагической, полной тяжких испытаний, поучительной, но горькой истории. Пожалуй, читатель сразу заметит роковые ошибки составителей нот, хотя самим авторам их рассуждения казались безукоризненными. Но лучше приведем подлинные тексты:

«Многоуважаемый Здарг!

Академия Южного Вдага поздравляет вас с пятой годовщиной подчинения Луны и приливного оживления берегов — величественного подвига труда и науки, в котором ваш личный вклад так весом.

Освоение орошенных земель прошло с полнейшим успехом.

Новые площади приобрели важное значение в деле восстановления нормального питания нашей планеты, так тяжко пострадавшей в результате разрушительной войны. Необходимы дальнейшие усилия для полного обеспечения всех народов Вдага, как существующего населения, так и ожидаемого, в соответствии с демографическими нормами естественного прироста.

В этой связи АЮВ считает рациональным, продолжая начатую работу по освоению сухих земель, повторить серию гравитационных атак, с тем чтобы приблизить орбиту Луны к Вдагу, сократив ее радиус до 0,5 первоначального (конкретная цифра подлежит уточнению) и подняв уровень прилива еще выше, затопить новые еще не используемые площади.

С получением настоящего послания предлагаем вам направить астероид 4432, именуемый также «Астреллой», на сближение со Вдагом и изготовиться для проведения гравитационных атак. Подробные расчеты будут в ближайшее время проведены вычислительными машинами и контрольные цифры сообщены вам по радио…»

Ответная радиограмма:

«Уважаемый господин президент!

Научный коллектив Астреллы не может согласиться с вашей рекомендацией относительно изменения орбиты Астреллы по причинам, изложенным ниже:

1. Мы не видим оснований, почему население Вдага должно безропотно подчиняться прогрессии, начертанной демографами. Общеизвестно, что рост количества потребителей вчетверо диктует увеличение промышленной продукции в шесть — восемь раз. И этот восьмикратный рост позволяет всего лишь поддерживать потребление на существующем весьма низком уровне. Согласны, возможны и более высокие темпы. Но согласитесь и вы, что бессмысленно при всяких темпах основную долю продукции отдавать на поддержание низкого уровня жизни, вместо того чтобы тратить усилия на развитие культуры, науки, искусства.

2. Но допустим, мы примем для руководства вашу демографическую статистику. Учетверение населения через сто лет, за два века — увеличение в шестнадцать раз, через пятьсот лет — в тысячу раз, через тысячу лет — в миллион раз, через три тысячи — в миллиард миллиардов. И тогда всей нашей Галактики с ее 10 звезд не хватит для создания новых домов. За три тысячи лет предстоит перестроить всю Галактику с ее диаметром в сто тысяч световых лет, не расселяться, а строить быстрее света.

Не ясно ли из этого примитивного арифметического расчета, что населению Вдага волей-неволей понадобится приостановить количественный рост? Так не разумнее ли это сделать сейчас, немедленно, вместо того чтобы заниматься поддержанием скудного послевоенного уровня?

(Читатель уже понял, что все это происходит после окончания большой войны, о которой было упомянуто в конце первой части истории Здарга).

3. Обращаем ваше внимание также и на то, что приливные акватории не сыграют никакой роли в демографических расчетах. Проектируемая зона затопления составляет не более 0,5 % площади Вдага. Полпроцента не обеспечат даже годичного прироста.

4. Напоминаем также, что Астрелла является единственной в своем роде базой, специально подготовленной для ведения исследовательских работ в космосе. На астероиде создан ряд специальных лабораторий, смонтировано уникальное оборудование, сконцентрированы тщательно подобранные кадры. Все сооружения и оборудование будут уничтожены сверхгравитацией, возникающей в процессе атак, кадры окажутся ненужными, они будут эвакуированы и распылены. Опять-таки вы ведете нас к бессмысленному уничтожению передовой науки, во имя животного размножения.

5. И наконец, чисто юридическое обстоятельство. Согласно акту от… (дата), астероид 4432 передан в пожизненное и бесконтрольное владение таланту I ранга Здаргу лично и может быть использован им в любом месте космоса по собственному усмотрению для любых целей, не противоречащих законам Южной Федерации и не угрожающих жизни ее граждан». Таким образом, данный астероид не является инвентарным имуществом АЮВ и вы как президент Академии не можете им распоряжаться.

Ввиду изложенного выше мы считаем нецелесообразными ваши рекомендации и предлагаем со своей стороны обсудить варианты развития цивилизации на специальной конференции. Местом ее может быть Астрелла или любой город Вдага по вашему усмотрению, подходящим сроком нам представляется середина будущего года, когда произойдет сближение Вдага и Астреллы.

По поручению сотрудников Здарг. Ридда. Ласах».

Пожалуй, тут требуются пояснения.

За пять лет до этого обмена нотами, когда Здарг находился в санатории после одиннадцатой трагической и героической атаки, к нему явилась делегация от Академии.

— Мы ценим твои заслуги, Здарг… твои теории… твою деятельность. Народ Южной Федерации хотел бы наградить тебя… Есть у тебя личные пожелания? Может быть, звание прижизненного гения?

— Отдайте мне Астреллу в полное распоряжение, сказал Здарг.

Просьбу сочли умеренной, и по выходе из санатория Здарг получил дарственную на сорок тысяч кубических километров базальта и оливина, носящихся где-то в околосолнечном пространстве. Академия предполагала, что Здарг устроит там космическую усадьбу, возможно, с лабораторией, будет опыты ставить.

Но замысел Здарга был обширнее серии опытов.

Астрелла была не так уж скудна, как представлялось.

Гравистанция сохранилась, стало быть, имелся неограниченный запас энергии, удержались воздух и вода. Постройки обрушились, но под ними лежали заботливо зарытые станки и механизмы, завезенные для обслуживания многолетней экспедиции, а также гравихимическая установка для сшивания молекул, способная изготовлять любые вещества по заданной формуле, практически могущая обеспечить тканями, мебелью, аппаратурой все население Астреллы. Деревья сломались, но уцелели травы, имелись площади, вполне достаточные, чтобы прокормить целый город, десятки тысяч жителей. И Здарг решил устроить на Астрелле городок ученых, поселить там несколько тысяч самых талантливых, предоставить им все возможности для творчества.

Он кинул клич. Призвал в космос жаждущих уединения и жаждущих спорить о формулах и рифмах, всех, вынашивающих идеи, многообещающих и обещающих.

И к нему, обеспечивающему условия для творчества, потянулись тысячи и тысячи желающих творить… и желающих обеспеченных условий.

Шли изобретатели, намеренные прокормить и облагодетельствовать все население Вдага. Шли медики, обещавшие лекарство от всех болезней и вечную молодость заодно. Шли физики, угадавшие новые свойства веществ, и химики, угадавшие новые вещества. Шли непризнанные поэты и признанные переводчики, конструкторы, режиссеры, математики, селекционеры, изголодавшиеся по творческому труду… и просто изголодавшиеся.

Здарг сам отбирал кандидатов. С прошлыми заслугами и званиями не считался: сказалась его давнишняя неприязнь к обрядовой защите рефератов. Требовал обширных знаний — можешь отвергать и опровергать корифеев, пожалуйста, но знать опровергаемое обязан. Требовал масштабности, размашистых идей.

— Ты пригреваешь нахалов и пустозвонов, — говорила Ридда. — Болтунов берешь, честным работягам указываешь на дверь.

— Скромность — украшение девушки, а не ученого, — смеялся Здарг. — Мне не нужны робкие крохоборы, верные последователи авторитетов. Да, скромники не подведут, выполнят обещанное, но они обещают так мало.

— А нахалы обещают так много, но не сделают и сотой доли.

— Этого вполне достаточно, Ридда. Если мы один процент обещанного выдадим на-гора, Астрелла оправдала себя.

И он продолжал набирать непризнанных гениев… а также прожектеров и обманщиков.

Здарг утешал себя тем, что в дальнейшем всех, не оправдавших надежд, он переведет в сферу обслуживания. Обслуживающих требовалось немало на Астрелле. Ведь вдохновенных творцов надо было вкусно накормить, одеть, согреть, умыть, обеспечить светом, столом, бумагой для записи гениальных мыслей. А научным гениям нужны были и помощники: лаборанты, вычислители, чертежники. В общем по два обслуживающих на каждого сочиняющего.

Среди обслуги много было и женщин, преимущественно молоденьких, хорошеньких. Семейных Здарг не хотел брать; это означало бы привозить детей, «умножать несамодеятельное население». Все равно дети появились. Не думаю, что молодые уроженки Вдага намеренно рвались на Астреллу, «чтобы устроить свое счастье». Девушки Вдага не склонны к циничному расчету, просто их тянуло в общество знаменитостей.

Они вертелись на глазах у прославленных, старались привлечь их внимание… и счастье устраивалось само собой. В результате уже через год на Астрелле оказалось несамодеятельное население ясельного возраста. Здарг был несколько смущен процентом демографического прироста, но высылать матерей с младенцами не решился. Примирился с голосом природы, объявил о создании на Астрелле экспериментального центра педиатрии и педагогики.

Но это было позже, когда Астрелла уже плавала между планетами.

За год с небольшим Астреллу удалось превратить в заповедный сад творчества. Жаждущие уединения получили уединенные усадьбы с гротами, беседками, говорливыми ручейками, задумчивыми прудами. Жаждущие выяснять истину в споре получили помещение в пансионате, где в многочисленных залах поэты нараспев читали стихи, а математики щелкали мелом, выписывая формулы на досках. И архитекторы соревновались, рисуя интерьеры, обеспечивающие сосредоточенность; врачи-диетологи составляли идеальные диеты для мозговой деятельности, врачи-психологи вели наблюдения, искали закономерности вдохновения, заполняли истории талантов.

Тогда-то дежурный астроном и заметил слепящие блестки на красновато-сизом диске Вдага — взрыв ульда-мин.

Война была кратковременной и страшной. Сотни городов были сожжены и сметены взрывами, миллионы гектаров загублены ядами, радиоактивными и нерадиоактивными; десятки миллионов сапиенсов, этих неразумных носителей разума, погибли в огне, а в дальнейшем от голода и эпидемий. Угроза полного уничтожения цивилизации Вдага стала реальной, и угроза эта заставила наконец сапиенсов взяться за ум. Силы мира победили, пока еще не во всех странах и не окончательно, но самые воинственные генералы были смещены, взяты под стражу жадные любители чужих акваторий и территорий. Начались переговоры о всеобщем мире.

Для Астреллы все это прошло стороной. Космические пространства обширны. Прежде чем Астрелла успела развернуться да набрать скорость, да преодолеть миллион километров и еще десять миллионов, и еще сто миллионов, и еще сто, война завершилась. К тому времени, когда красноватая звезда превратилась в глобус на небе Астреллы, соплеменники Здарга уже начали топить и плавить оружие. Жизнь медленно налаживалась. Велись переговоры об объединении всех народов Вдага в одно государство. Кто-то еще интриговал, саботировал, разрушал и составлял коалиции, кто-то грозил, намекая на некое тайное оружие. Но это были разрозненные реликты старого мира. Цивилизация Вдага была спасена.

Культура была спасена в масштабе планеты. Далеко не все носители культуры спаслись персонально. Многие таланты и знатоки всех категорий были сожжены, отравлены, похоронены под развалинами, бежали из Южной Федерации в Северо-Западную, из Северо-Западной в Южную, томились за колючей проволокой в лагерях для военнопленных или перемещенных, рыли гнилую картошку, корки выпрашивали. И даже те, кто сохранили дом и жилье, разве занимались творчеством?

Проводили ночи в очередях, чтобы отоварить карточку, собирали щепки для самодельных печурок, меняли мебель на старые штаны, а штаны на кулек муки. Какая тут наука? Инженеры чинили керосинки, химики торговали кустарным сахарином. И тут, представьте себе, внезапно является с неба громогласный космический архангел с курчавой бородой, приглашает в астрономический рай, где сытно, тепло, светло, бумаги дают без счета, энергию отпускают не по лимиту: профессору — на одну электрическую лампочку, академику — на две, за особые заслуги.

В ту пору и пришла на Астреллу вторая, главная волна поселенцев, в том числе и Ласах, чье имя стоит третьим под меморандумом Астреллы, а также Гвинг и Бонгр, о них речь впереди.

Приняв на борт тысячи три талантов разных категорий, космическая яхта Здарга ушла в новый рейс. Глобус с мазками облаков снова стал красноватой звездой, страдания его — радиосообщениями. Новых поселенцев надо было устроить, предоставить всем уютные каюты и уголки для вдохновения, оборудовать им лаборатории, прикрепить обслуживающих.

И эти женились, находя свое счастье, и эти радовались покою и сытости, рождали детей, отдавали их в педологический центр… Наконец все разобрались, надели белые или синие халаты, уселись за свои столы, взяли стило и скальпели в руки.

И тут как снежная лавина на голову: «…Академия поздравляет вас и предлагает все бросить, Астреллу освободить от пассажиров, изготовиться к гравитационной атаке на Луну…» Кому же хочется вернуться к хлебным талонам, щепочкам и лимитам на электрическую лампочку?

Пассажиры единодушно поддержали протестующий меморандум, тот, что подписали Здарг, Ридда и Ласах.

На сцене появилось новое действующее лицо. Ласаха надо представить.

Как изобразил его анапод? Удлиненное лицо, выпяченные толстые губы, полуоткрытый рот, выпуклые грустные глаза — облик наивного философа и добряка. Пожалуй, наивным Ласах не был в подлинной жизни. Но добряком был. Ведущей чертой характера была у него доброта.

В юности Ласах хотел стать священником, поскольку религия Вдага, как и христианская, прокламировала всепрощение, утешение, милосердие. Но на самом деле и там все сводилось к словам: несчастным выдавались векселя, подлежащие оплате на том свете. Ласах же хотел любить ближних всерьез, делать добро живым, а не мертвецам. Разобравшись в пустословии церкви, он перешел с богословского факультета на безбожный медицинский. Возложил надежды на психиатрию, точнее, на психотерапию — лечение словом.

— Доброе слово дороже денег, — говорил он Бонгру, своему другу-однокашнику и антиподу.

— Был ты попом, попом и остался, — язвил тот.

Во время войны Ласах, этот безобиднейший из жителей Вдага, оказался за колючей проволокой. Дело в том, что родной его город был оккупирован. Проходя по улице, Ласах увидел, что солдаты обижают какую-то женщину. Он попробовал воздействовать на них словом, объяснить насильникам, что они поступают нехорошо. Конечно, непрошеного наставника сочли бунтовщиком, выбив несколько зубов, заключили в лагерь. И в неволе Ласах нашел истинное свое призвание. Вооруженный утешающим словом, он бродил среди голодных, больных, умирающих, обездоленных, лишенных родных и родины, отчаявшихся, бодрящихся, сохраняющих и потерявших достоинство, раздавал им ложечки лекарства, раздобывал ломтики хлеба, вручал крошки бодрости.

Какие-то крохи доставались и талантам. И в дальнейшем, когда Здарг в поисках голодающих ученых проник в этот лагерь, ему настойчиво рекомендовали взять к себе Ласаха.

На Астрелле он как психолог занимался психологией вдохновения. Ласах считал, что взлет таланта порождается радостью, ему и поручили обеспечивать радость: выслушивать желания пассажиров Астреллы и удовлетворять их.

А кто удовлетворяет желания? Обслуга. И постепенно все обслуживающие оказались в ведении Ласаха. Он сделался третьим лицом на Астрелле, и подпись его стоит третьей в полемике с Вдагом.

Три подписи от имени всех жителей Астреллы, но три отношения к жителям.

Здаргу некогда было думать о подчиненных, хотя он и неплохо разбирался в них: умел отыскивать искру таланта, умел зажечь огонь творчества. Но со слабостями Здарг не желал считаться. Сам он был ненасытно трудолюбив, невероятно трудоспособен, больше всего на свете ценил свободное время, покой и хорошую библиотеку. И предполагал, что прочие, получив время, покой и книги (или лабораторию, или мастерскую), начнут самозабвенно творить и будут счастливы. К сожалению, на Астреллу попали разные работники: и не столь трудолюбивые, и не столь способные, и даже вовсе бездарные.

Но в бездарности ни один уроженец Вдага не признается даже себе. Неуспех он будет оправдывать отсутствием подходящих условий. Именно пустоцветы докучали Здаргу все новыми и новыми просьбами, именно лодыри мешали трудиться трудолюбцу. Ридда первая заметила это и ринулась на защиту своего кумира.

Для Ридды Вселенная была устроена просто: есть Солнце и есть спутники, светящие отраженным светом. Солнцем, конечно, был Здарг, прочие — в лучшем случае спутниками.

Солнце Ридда боготворила, всех остальных делила на полезных Здаргу, бесполезных, упрямо невосприимчивых и вредных. В характерах Ридда разбиралась не хуже Здарга, но совсем иначе. Здарг видел искры таланта, Ридда — только слабости. Легко замечала слабости и умела играть на них. Интересно, что и Ласах прежде всего замечал слабости. Но он был целителем по натуре, хотел бальзам проливать на раны, а не бередить.

Итак, три подписи, три позиции, три отношения к окружающим:

Здарг: «Талантлив каждый. Освободите его от забот, он проявит себя».

Ридда: «Таланты — исключение. Остальные должны служить лучшему, единственно одаренному, от него получать свет и счастье».

Ласах: «Талантлив каждый и каждый слаб. Излечите слабость, талант развернется».

Разные позиции, разные мотивы, а подписи стоят рядом.

По разным мотивам Здаргу, Ридде и Ласаху не хотелось ликвидировать летающую колонию. А всем остальным не хотелось покидать ее, возвращаться к неустройству послевоенного Вдага. Не хотелось! Но уроженцам Вдага, тут Ласах был прав отчасти, свойственна некоторая слабость. Они никогда не ссылаются на «хочется-не хочется». Это считается у них неприличным. Предпочтительнее доказать, что ты поступаешь разумно, справедливо и даже благородно. Хочется остаться на Астрелле… и доказываешь, что ты избранник, особенный, что от тебя зависит культура и цивилизация, что для счастья будущих поколений ты обязан жить в башне из слоновой кости.

И пишется меморандум с доводами демографическими, историческими, юридическими. Причины для неповиновения найдены веские. Пожалуй, возражения Астреллы выглядят очень логично. И вполне разумным представляется предложение обсудить спорный вопрос на конференции. Правда, срок назван невежливый: Вдаг предлагает поворачивать немедленно, Астрелла же отвечает: «Там посмотрим, поговорим будущим летом, после дождичка в четверг…» И в Академии обиделись, ответили резко и безаппеляционно: «…мы удивлены, что вместо рапорта о выполнении вы прислали уклончивый ответ. Предлагаем рассматривать предыдущую радиограмму как предписание. Ждем немедленного сообщения о точных сроках исполнения…» Позднейшие биографы единогласно отмечают и вызывающий тон, и неоправданную торопливость этого послания. Ведь участие Астреллы в передвижке Их-Луны действительно уничтожило бы все труды ее жителей. Почему бы не приспособить для буксировки небесных тел другой астероид, ненаселенный, незастроенный? В предписании нет никаких доводов. Можно только гадать, были ли веские причины. Некоторые историки подозревают, что на Вдаге снова назревала война и Астреллу хотели использовать как оружие или хотя бы как козырь в переговорах. Именно так и поняли астреллиты. В их личных дневниках мы находим обсуждение слухов о войне.

Мне представляется правдоподобной также гипотеза того биографа, который обратил внимание на подписи. Президент Академии был болен, вместо него резкую радиограмму подписал исполняющий обязанности… по имени Льерль. Конечно, бывший руководитель Здарга с раздражением относился к успехам взбунтовавшегося ученика. Завидовал? Не то слово.

Льерль недоумевал. Он считал взлет Здарга недоразумением, все еще был убежден, что все открытия в области гравитации должен был делать он — Льерль. Его несправедливо отодвинули, в обход порядка поручали Здаргу, а не Льерлю описывать, изучать, конструировать и строить гравистанции. Льерль считал, что это его законная слава, его законные награды достались Здаргу, в том числе и самая почетная из наград — космическая яхта, личный астероид. А теперь Здарг, этот выскочка, превознесенный выше всякой меры, еще смеет своевольничать.

Поставить его на место!

Конечно, Здарг разъярился. Кому предписывают? Ему? Кто предписывает? Кабинетные старички, протоколописатели, прозевавшие все открытия последнего столетия. И Здарг отрубил в ответ: «Подарки не отбирают. Астрелла — моя, куда хочу, туда верчу».

Тон делает музыку. Здарга задели, он ответил грубо. Грубостей Академия не могла стерпеть. Последовали репрессии:

«…Начальник космического филиала АЮВ талант I ранга Здарг с сего числа отстраняется от занимаемой должности с привлечением к ответственности за самоуправство…»

Приказ был зачитан на общем собрании астреллитов (все население умещалось на площадке стадиона) и встречен возмущенными возгласами: «Долой!», «Позор!» Затем на судейскую трибуну взошла Ридда и срывающимся голосом зачитала Декларацию:

1. Астрелла выходит из подчинения Академии Южного Вдага, перестает быть космическим филиалом, объявляет себя Независимым Сообществом Талантов — НСТ (Здарг отверг льстивое название «Здаргия»).

2. Народ Астреллы сам определяет орбиту.

3. Таланту доступно все. Целью истинных талантов является всестороннее развитие личности, прогресс науки, искусства и культуры.

И т. д., вплоть до последнего параграфа:

…Пожизненным президентом НСТ является Здарг.

Декларация была принята единогласно простым поднятием рук. Впрочем, и при тайном голосовании результат был бы таким же. Здарга любили все, на Вдаг возвращаться не хотел никто.

Возмущенный Льерль обратился в правительство Южной Федерации, требуя решительных мер:

«…Необходимо немедленно приступить к подготовке эскадры из четырех кораблей, вооруженных ульда-бомбами. Четыре корабля — обязательный минимум, чтобы атаковать Астреллу с четырех сторон одновременно. Бунтовщики не беззащитны: в их распоряжении имеется гравистанция, которая может быть использована как источник сжигающих ульда-лучей, но только в одном направлении. Маневрируя, наступающие легко уйдут из зоны поражения. В худшем случае ульда-лучи уничтожат два корабля на подходе, тогда как остальные два сумеют выполнить свое назначение: привести к повиновению мятежников или уничтожить их ядерным обстрелом.»

К записке были приложены расчеты выгодных орбит, схемы расположения ракет в бою, тактические варианты, смета…

Вся операция должна была стоить около шести миллиардов на наши земные деньги.

Доклад Льерля обсуждался на секретном совещании два дня. Штабисты, скучавшие без дела, с увлечением уточняли тактику космической войны. Но потом слово взял престарелый Ксатр, глава делегации южан на Конференции вечного мира и полного разоружения. Осторожный и неторопливый, старик считался образцом предусмотрительной рассудительности.

«Рассудил, как Ксатр», — говорят на Вдаге и ныне. Это означает: вдумчиво, толково и справедливо.

— Шесть миллиардов? — переспросил он дребезжащим голосом. — Я не ослышался? Нам предлагают потратить шесть миллиардов, чтобы привести к повиновению тысячу упрямых ученых. По шесть миллионов на ученую голову? Стоят они столько? И даже если стоят, все равно деньги будут выброшены в вакуум, ведь бунтовщиков-то казнить придется. И это не считая двух космических кораблей с экипажем, которые нам испепелят за ту же цену. Тут говорили, что это необходимые жертвы, нужны, чтобы другим неповадно было. Кому именно?

Потомкам, очевидно. Что именно — «неповадно»? Я прошу вас припомнить исходные положения спора. Вдаг растет численно, склонен расти в пространстве, покоряя и переделывая природу дома и в космосе. Астрелла возражает против роста и против переделки. Идет дискуссия о принципах будущего.

И на мой взгляд, ульда-бомбы не лучший аргумент в этой дискуссии, не самый убедительный для потомков. Для них, для потомков, убедительнее эксперимент, моделирование вариантов развития. Так не оставить ли нам Астреллу в покое? Пусть она будет экспериментальной моделью. Вдаг — модель неограниченного роста, Астрелла — модель с четкими граничными условиями. Потомки увидят, у кого получится лучше. Лично я вношу предложение: шесть миллиардов оставить в бюджете, записку сдать в архив, Академии же заняться своим прямым делом: составлять планы увеличения урожайности, не подменять генеральные штабы.

И всем это решение показалось единственно разумным.

В самом деле, думали-думали, как дешевле всего подавить ослушников. А дешевле всего не подавлять. Предоставить решение времени, Может быть, Астрелла сама себя накажет. А может быть, окажется права, тогда тоже карать незачем,

В космос была послана радиограмма: «Вдаг осуждает группу ученых, эгоистически отказавшихся принять участие в срочных заботах населения планеты. Вдаг лишает гражданства научных дезертиров, но полагает, что со временем они осознают свою ошибку, раскаются и будут просить о прощении. Прошения будут рассмотрены в индивидуальном порядке».

Итак, Астрелла настояла на своем. По этому случаю был устроен всеастероидный праздник. Музыканты исполняли праздничные симфонии, поэты читали стихи о раскрепощенном таланте, художники изображали этот талант на полотнах и утесах в манере реалистической, символической и абстрактной… а затем «раскрепощенные» с удовольствием отправились в свои кабинеты и лаборатории, взялись за справочники, словари, чертежи и колбы, чтобы довести до конца свои замыслы, которые не сумел сорвать Льерль.

И Здарг занялся своим замыслом. Персональное светило задумал он сделать для Астреллы. Искусственное солнце!

С ним Астрелла могла бы посещать все далекие холодные планеты, даже покинуть планетную систему, уйти в темные межзвездные просторы.

Собственное солнце зажечь! Для нас, жителей Земли, идея фантастическая и поэтическая, для Здарга — естественный этап.

Здарг умел управлять гравитацией. Отнимая миллиардные доли массы, изготовлял Грави-Вдаги все возрастающих размеров. Отнимая миллионные доли массы, изготовлял Грави-Солнца и, балансируя на критической грани, зажигал их, словно настоящие.

Дециметровые Грави-Солнца служили плавильными печами, метровые обеспечивали энергией электростанции, десятиметровые могли кипятить воду для опреснителей, стометровые — изгонять зиму из целых городов, в полярных странах создавать тропические оазисы.

Десятикилометровое Грави-Солнце могло стать светилом для небольшого бессолнечного мира, такого, как Астрелла.

Но у Астреллы был собственный спутник — гравибуксир.

На нем стояла гравистанция, буксирная. Подтягивала и доворачивала Астреллу, меняя орбиту по разумению Здарга. Та же станция при увеличенной мощности могла и зажечь этот спутник, превратив его в сияющее солнышко.

Такова общая идея. Всем читающим она приходит в голову.

А далее следуют «технические трудности», занимавшие Здарга не один год. Нарочно напоминаю о них. В литературном повествовании как-то выпадают из поля зрения эти технические трудности, все кажется, о чем тут размышлять, собственно говоря.

Во-первых, есть разница между Грави-Солнцем и настоящим Солнцем. Грави-Солнце меньше и притягивает не так надежно.

Раскаленные газы удирают с его поверхности. Нужно еще удержать их. Грави-Солнце склонно таять само собой.

Во-вторых, Грави-Солнце зажигается гравистанцией, а гравистанции строятся из металла и керамики, они могут расплавиться при солнечных температурах.

В-третьих, Грави-Солнце служит, кроме того, и буксиром, а для буксира нужны одни параметры, для солнца — другие.

Переставлять надо было с места на место единственный спутник Астреллы. И рассчитать все изменения орбиты при изменении гравитации на этом капризном Грави-Солнце.

Были еще «в-четвертых», «в-пятых», «в-шестых»… «в-сотых». Хватало головоломок Здаргу. Но в конце концов дело было сделано. К годовщине объявления независимости таланты Астреллы получили подарок — свое собственное солнце.

Это действительно был торжественный момент, когда на ночном небе бледный круг зажегся ярким огнем. Свет разгорался постепенно, наливаясь алой кровью, спутник-солнышко как бы осветился изнутри, пожелтел, поголубел, раскалился и засиял, насыщая звонким цветом каждый предмет. И травы Астреллы стали зелеными, небо — темно-синим, скалы приобрели все оттенки — от песочно-желтого до черного, прорисовались колонны и капители во всей узорности, лица зарумянились, блондинки стали светлее, брюнетки — чернее. Впрочем, к чему перечислять краски? Мы на Земле видим это чудо каждое утро, когда серый предрассветный сумрак сменяется пестрой палитрой дня. Но астреллитам после полугодового блуждания в поясе вечной прохлады, в отдалении от собственного солнца, возрождение лета казалось счастьем, если не чудом.

Мерзли, мерзли и вдруг по мановению Здарга — грейтесь, загорайте!

Позже художники написали сотни картин с обнаженной натурой под названиями: «Праздник нового солнца», «Солнце подарено», «Первая ласка Солнца», «Обручение Астреллы с Солнцем»…

И скульпторы высекли сотни фигур, изображающих Здарга с солнцем в руке.

И поэты написали тысячи стихов о свете разума, разгоняющего тьму, о солнце, жарком и страстном как возлюбленная, о солнце, подобном верной жене и даже… верному псу, бегущему за хозяином на край света, в данном случае — на край планетной системы.

Славная была победа. И время — самое славное в истории Астреллы — время покорения вершин. К сожалению, таково правило альпинизма — после покорения вершины следует спускаться.

И на Астрелле начался спад — возникли раздоры.

Раздоры возникли в связи с обсуждением Устава Талантов.

Здарг все откладывал это обсуждение: ему организационные дела представлялись маловажными. Предоставили тебе возможности — твори, работай! И Ридда не спешила: к чему Устав, к чему Свод Законов Астреллы, когда она сама — свод законов.

Но многие таланты напоминали, даже настаивали на дискуссии.

В конце концов Ридда зачитала составленный ею же текст на празднике Рождения Солнца. Думала про себя, что в обстановке всеобщего ликования ненужная ей дискуссия смажется сама собой.

Споры мог вызвать только параграф третий: «Целью истинных талантов является всестороннее развитие личности, прогресс науки, искусства и культуры…» К этому Ридда предлагала добавить разъяснение: «… Прогресс качественный, а не количественный, совершенствование чувств и разума сапиенса как высшего достижения природы, создание оптимальных условий для духовного роста».

Ридде казалось, что возражений не будет. Формулировка широкая, неопределенная и лестная. Кто же против прогресса, культуры и науки? Кто же откажется считать себя высшим достижением природы? Кто не захочет оптимальных условий для развития собственного духа? И кто же, наконец, захочет отложить праздничное угощение ради уточнения каких-то параграфов? Проголосуют, утвердят, предоставят Ридде самой решать, кто есть талант истинный и что такое оптимальные условия.

Но отыскался оппонент. Нашелся рьяный спорщик с возражениями: некто Гвинг, изобретатель, инженер-химик. Промышленной генетикой занимался он в жизни и на Астрелле.

«Нескладный», — говорили о нем сдержанные историки.

«Уродиной» называли недруги. Мне анапод нарисовал могучий торс на кривых ногах, длинные волосатые руки, широкое бугристое лицо, черную повязку на поврежденном глазу. Гвинг был земляком Ласаха, даже ровесником, они учились в одном институте, оба попали на Астреллу из заключения. Судьба почти одинаковая… но в одинаковых условиях по-разному вели себя Ласах и Гвинг.

Ласах отлично ладил с окружающими, каждому умел сказать и сделать приятное. Гвинг всех раздражал своей непримиримостью, его считали сварливым скандалистом, ругателем и циником, не знающим ничего святого. На самом деле был у Гвинга свой кумир: Святая Справедливость; не задумываясь, приносил он в жертву этому кумиру и близких, и себя.

От рождения Гвинг был здоров и даже благообразен. Его изуродовал, сделал одноглазым взрыв в лаборатории. Неловкая и бестолковая уборщица уронила бутыль с химикалиями.

Гвинг кинулся и заслонил женщину от осколков. По его понятиям о справедливости, женщину полагалось заслонять.

В дальнейшем он работал фармацевтом, аптекарем. На нищем и безграмотном Вдаге эта работа давала некоторый достаток. Семья Гвинга была сыта, одета, девочки учились в школе.

Но когда голодающие штурмовали хлебные склады спекулянтов, Гвинг оказался во главе, был схвачен и заключен в тюрьму на долгий срок. Испуганные власти пошли на уступки, несколько ограничили жадность спекулянтов, миллионы голодающих получили хлеб. Но семья Гвинга пошла по миру, его собственные дочери умерли от дистрофии.

В тюрьме было достаточно времени для размышлений. Сидя в камере, Гвинг написал трактат о производстве синтетической пищи. Синтез мог бы решить проблему прокормления Вдага.

Позже, узнав о летающей космической академии Здарга, Гвинг переслал туда свой трактат, настаивая на том, чтобы ученые астероида энергично продолжали работы по синтезу. Но Здарг верил в головы, а не в формулы. Он сумел вызволить Гвинга из тюрьмы, взял его на свою космическую яхту. Ридда отнесла его к привилегированной группе «самых перспективных». Гвингу отвели просторный участок; он превратил его в хлев в прямом смысле и в переносном: заставил смрадными свинарниками и еще более вонючими чанами, где варились эрзац-амины, эрзац-углеводы, синтетическое пойло, которое свиньи затем превращали в качественную ветчину. Опыты были в самом разгаре, когда пришло распоряжение Льерля сворачивать работу, перегонять Астреллу к Их-Луне. Тогда Гвинг возмущался громче всех, кричал, что в Академии Южного Вдага засели людоеды, только людоеды могут срывать самую важную из задач науки во имя проблематической погони за жалкими приливными акваториями, что, если он Гвинг не завершит свое исследование, вообще никаких сапиенсов не будет на Вдаге. В ту пору Гвинга называли «большой дубинкой Ридды».

И вдруг эта дубинка ударила по руке хозяйки. Гвинг выступил со своей формулировкой параграфа третьего.

«Целью истинных талантов, — возглашал он своим трубным голосом, — является развитие науки, искусства и культуры для обеспечения благоденствия всех жителей Вдага.

Живым существам для благоденствия необходимы: а) еда, б) одежда, в) жилье, г) транспорт, д) связь, е) здоровье, ж) безопасность, з) духовное развитие, знание, просвещение, и) отдых, к) свободное время. а) Для создания изобилия еды таланты Астреллы разрабатывают… б) Для создания изобилия одежды таланты Астреллы разрабатывают… и т. д., вплоть до раздела десятого. к) Для обеспечения изобилия свободного времени таланты Астреллы разрабатывают автоматы, избавляющие от отупляющего нетворческого труда. Главный вклад в данное время — комнатно-кухонный автомат «киберприслуга», освобождающий женщину от одуряющего труда по домашнему хозяйству».

В общем десять разделов, в каждом перечень тем с указанием «главного вклада» — самой злободневной темы. Гвинг даже предлагал составить список ответственных за вклады и указать сроки выполнения.

Не скрывая негодования, Ридда отвечала с сердитой иронией. Она сказала, что выступавший, видимо, не очень четко понимает разницу между интуицией и инструкцией, советовала заглянуть в толковый словарь. Сказала, что привлекательная на первый взгляд конкретность Гвинга на самом деле сковывает инициативу; нельзя же из-за каждой новой идеи ученого собирать общее собрание жителей Астреллы, чтобы внести поправку в свод законов. Сказала, что подлинные «чистые» таланты не пойдут на пустопорожнюю дискуссию о том, какой «вклад» главный и какой — не самый главный; назвала речь Гвинга псевдологическим «дляканьем» (для обеспечения, для благоденствия, для еды, для одежды…). Впоследствии сторонников Гвинга так и называли «дляками».

Приверженцев же Ридды именовали «нутристами», поскольку они говорили, что у настоящего таланта есть внутренняя потребность творчества, ему наставление не нужно.

Полемика дляков с нутристами продолжалась устно и в печати. Сохранились многочисленные статьи тех и других. Вот, например, статья Бонгра, личного друга Ласаха, одного из самых речистых сторонников Ридды: «По должности мне, как старшему психологу Астреллы, приходится иметь дело и с самыми младшими из жителей.

Крайне поучительно наблюдать, как в детской психике средства вступают в противоречие с целью. Дети очень конкретны в своих представлениях, обобщение приходит к ним не сразу.

Нередко они не хотят учиться читать, но просят, чтобы их научили читать любимую сказку. У взрослых редко встретишь такую наивность, но как анекдот могу припомнить: на Вдаге в одном художественном училище группа первокурсников потребовала отменить пространный курс рисования и научить их рисовать только необходимое: знамя, пушку, дом, трактор… всего тридцать семь наименований по списку. Это анекдот, мы смеялись, читая этот список. Я не подозревал, что когда-нибудь мне придется ученым-знатокам и талантам объяснять, что талантливый художник превосходно изобразит что угодно, знамя и трактор в том числе, а бездарный маляр худо намалюет свой стандартный трактор.

Дорогие практичные дляки! Я понимаю, что у вас добрые души и наилучшие намерения. Но согласитесь, что Астрелла — не рядовая заводская контора с планом выпуска чертежей: сто листов в месяц. Астрелла — лаборатория талантоведения, полигон талантов и питомник талантов. Нигде не собрано столько талантов, способных передать потомкам свой уникальный опыт и уникальные гены. И хорошо, что мы изолированы от влияния среднеарифметической массы. Мы должны всячески оберегать эту изоляцию, чтобы в чистоте провести эксперимент по созданию великолепных людей будущего. И надо ли гадать, какими будут эти великолепные люди будущего, надо ли вдаваться в примитивную детализацию. Они будут лучше нас, они сами определят, какими им быть.

Единственная наша цель — показать Вдагу сапиенсов будущего, стать опытным полем, примером и мечтой.

А не подтягивать обывателя с низкого уровня на полусредний».

Тут же статья самой Ридды: «Про самых упрямых сторонников реакции говорили некогда, что они ничего не забыли и ничему не научились.

И очень больно, когда в среде талантов мы встречаем таких, которые, пройдя мрачный период военной жестокости, ничему не научились… а кроме того, все забыли и все хотят повторить сначала.

Пища, гектары, площади, машины, руда для машин, сырье!

Но из-за этого и началась война; из-за источников сырья — так в газетах писалось. И вы, именно вы, господа рационалисты, мастера логики и математической точности, изобрели чудовищные бомбы, сметавшие целые города, уничтожавшие матерей и младенцев во имя акваторий и месторождений, во имя прокормления будто бы. Разум неразумно чуть не уничтожил все народы Вдага, а вы сейчас строите планы, опираясь на тот же самый дискредитировавший себя разум.

А где у вас гуманность? Где внимание к чувствам соседа? Где любовь?

Я читаю параграфы вашей программы: «Для еды, для одежды, для отдыха…» Как будто бы «все для сапиенса». На самом деле гуманность мнимая. В конечном счете она оборачивается жестокостью. Вы предлагаете будто бы синтетическую пищу, скармливаете ее свинушкам, овечкам, коровкам… а потом собираетесь резать невинных животных. Опять потоки крови, опять боль, крики, мучения и самое страшное: опять привычка к убийству. Как вы не понимаете, что мясник, хладнокровно вонзающий нож в сердце невинного животного, с таким же хладнокровием станет палачом.

Когда я пишу эти строки, на столе сидит мой пушистый друг, породистый кот Агат. Терпеливый как все коты, он терпеливо ждет, когда я кончу, прищуренными глазами следя за ручкой, словно мышка бегущей по бумаге. Он знает, что его ждет награда за примерное поведение — кусочек вареной трески из холодильника, слегка подогретой кипятком. «Агат, — спрашиваю я, — можно ли прийти к справедливости через массовые убийства?» Он уверенно отвечает: «Мурра!» И тычется носом мне в щеку, просит, чтобы я почесала ему за ухом.

Нет, я не уклонилась от темы. Я думаю, что доброту можно воспитывать, с детства приучая заботиться о домашних животных, о наших друзьях, еще не научившихся говорить, но умеющих понимать и любить нас.

Вы точно подсчитали, господа рационалисты, сколько нужно стандартных столовских котлет с томатным соусом, чтобы всех накормить поровну. Но у сапиенсов разные вкусы и разные аппетиты. Мужчина ест больше, женщина — гораздо меньше. И воспитанный всегда разделит порцию с тем, кто не наелся.

А как воспитать воспитанность, как доброту воспитать, об этом вы подумали?

Нет, не подумали. И нечего вам ответить?» Нашлись ли возражения у дляков? Нашлись, конечно. Для примера приводим статью самого Гвинга: «Нечего вам ответить?» — восклицает добрая и нежная Ридда. Неправильно. Ответ есть. Старинная и убедительная пословица: «Сытый голодного не разумеет».

Сытый сыт, избавлен от беспокойства о пище, у него в холодильнике пирог для гостя, морковные котлетки для себя, вареная треска для кота (а какой это палач поливал землю тресковой кровью?). Сытый радушен, добродушен, рассуждает о том, о сем, о расчетливости, черствости, любви и возвышенных чувствах. И дела ему нет, он забыл даже, что на родной его планете три миллиарда из шести голодают. Выразимся мягче: три миллиарда не получают полный набор жиров, белков и витаминов в пищевом рационе. И дети (примерно миллиард) растут плоховато, часто болеют. Некоторые (миллионов пятьдесят в год, не больше) умирают от хилости.

Гуманный и воспитанный, черт бы его драл, разделит трапезу с теми, кто не наелся, уверяет нас Ридда.

Но те дети плачут на другой планете. Сытый сыт и глух.

Как же их накормить все-таки? Утешениями Ридды?

Плачущих от голода не утешает поглаживание по головке.

Хлеб с молоком лучше, питательнее.

Сытый не разумеет голодного, а голодный не разумеет сытого. Голодный просто не услышит наших превосходных рассуждений о красоте и добре. Накормите и обучите его сначала.

Поставьте на ваш уровень ума и снабжения, дайте ему диплом и холодильник.

Да, не всякий сытый добреет. Да, не всякий обученный умнеет. Да, существует проблема пресыщенных преступников и образованных идиотов. Но это второй этап забот. Без еды не может быть эстетов, без грамоты — интеллектуалов. Почему такая простая истина не доходит до чистых поборников чистого таланта?» Перебирая эти статьи, вслушиваясь в раскаты давно отгремевших споров, невольно пожимаешь плечами: к чему столько страсти? Астрелла — питомник свободного творчества. Вот и твори каждый по своему вкусу: дляки — для практической пользы, нутристы — по внутреннему побуждению, от нутра.

Но в том-то и дело, что отвлеченные, казалось бы, споры о творческих задачах были тесно связаны с насущным вопросом выбора орбиты. Дляки требовали держаться поближе к Вдагу, нутристы предпочитали удалиться. А эта астрономическая альтернатива в свою очередь определялась житейскими желаниями. Дляки хотели перенести свои опыты на Вдаг, а чистые не нуждались во Вдаге, даже боялись возвращения. Возможно, они опасались, что Вдаг начнет пересортировку. Дляки явно были полезны планете, их могли и оставить на Астрелле, нутристы же со своими отвлеченными и эстетическими идеями могли показаться и необязательными.

Однако по неписаному этикету Вдага о житейских нуждах не полагалось говорить вслух. Рассуждать надо было о нравственности, справедливости, доброте, красоте. И самих себя спорщики убеждали, что «хочется — не хочется» для них не играет роли. Они пекутся только о правде, о всеобщем благе.

Толковали о всеобщем благе, а руки поднимали за «хочется».

Большинству не хотелось возвращаться на голодающий Вдаг.

Большинство проголосовало за удаленную орбиту.

Ридда победила, но победа ее не успокоила. Дляки остались в меньшинстве… чересчур влиятельном. Ведь почти все «перспективные» принадлежали к длякам. (О, неблагодарные, именно их Ридда окружала особенной заботой!) Такова была логика их деятельности. Практичные изобретения «перспективных» были близки к завершению, пора было переносить их на поля и в цехи. К длякам примыкали и «масштабные», для которых Астрелла была маловата, например Грд — теоретик управления климатом, инженер Чрз — автор проекта укрощения землетрясений, бесполезного на астероиде, где землетрясений не бывало вообще. Все народ активный, деятельный и настойчивый. И Ридда понимала, что дляки не успокоятся, чтото будут предпринимать.

Действительно, на следующее же заседание Правления дляки явились с петицией. Они хотели покинуть Астреллу, просили им предоставить ракету.

— И скатертью дорога! — фыркнула Ридда сгоряча. — Без вас воздух будет чище. Копоти меньше, в прямом смысле тоже.

Хитрый Бонгр, однако, переубедил ее. На заседании он произнес речь о благородстве товарищеской солидарности и трусливой подлости предательского сепаратизма. Позже Ридде объяснил, что раскол бунтовщиков на «раскаявшихся» и «неисправимых» подрывает позиции оставшихся. Дурной пример заразителен. За первой группой побежит каяться вторая, начнется бегство вперегонки, а с немногочисленными оставшимися («с возвышенными душами, с рыцарями чести и принципа», — сказал Бонгр) Вдаг церемониться не будет.

Короче: без дляков нутристы не чувствовали себя уверенно.

Петицию отклонили под тем предлогом, что ракета на Астрелле единственная.

Получив отказ, Гвинг подал прошение о том, чтобы длякам разрешили по радио передать результаты своих исследований.

Казалось бы, и бескорыстно и благородно и для нутристов безвредно. Но Бонгр воспротивился и тут, произнес еще одну речь, на этот раз о скромности, хулил выскочек, старающихся выделиться на общем фоне. Мотив был тот же: не показать Вдагу, что на Астрелле раздоры. Проголосовали. Гвинг остался в меньшинстве.

Но Ридда понимала, что главный дляк не отступится.

В просьбах отказали, попробует захватить ракету силой.

Ридда уговорила Здарга поставить охрану на ракетодроме, расставила посты и возле дома Здарга. Все предусмотрела она, не догадалась о самом существенном — о том, что глава талантов колеблется сам, сочувствует длякам… даже не прочь покинуть Астреллу.

Странный каприз, непонятная прихоть гения, даже некрасивая, этакая непоследовательная неустойчивость. Но если проследить ход научной мысли Здарга, вывод получается очень последовательный.

Всю жизнь Здарга тянуло в неведомое, всюду он хотел быть открывателем, самым-самым первым, пионером мысли, разведчиком разведчиков. Его Грави-Вдаги были лестницей в неслыханное. Грави-Вдаг 1 м — это лаборатория, Грави-Вдаг 10 м — новая медицина, Грави-Вдаг 100 м — новая агротехника, Грави-Вдаг 1 км — новая техника. Рычаги погоды, рычаги природы, рычаги, переворачивающие небесные тела, осуществленная мечта нашего Архимеда. Грави-Вдаг — точка опоры для переворачивания миров. И довольно возни с рычагами! Пусть повторялыцики повторяют Здарга, двигают Их-Луну туда-сюда.

Здаргу надоели орбиты и приливы. Здарг увлечен искусственным солнцем. Опять неслыханное, небывалое! Солнца еще не зажигали смертные. Наш античный титан Прометей всего лишь украл готовый небесный огонь.

Но вот солнце зажглось, сияет, греет, нежит, загаром красит стройные тела астреллиток. Проверено, стало привычным. Повторялыцики, если хотят, могут развлекаться новенькими солнцами. А чем заняться Здаргу? Где еще осталось невозможное?

И вспоминается то, от чего он сам отказался много лет назад, одернув журналистов, размечтавшихся насчет оживления небесных тел.

Приливами невозможно прокормить Вдаг. Но нельзя ли прокормиться на самой Луне?

Гравитация мала? Их-Луна не удержит воздух и воду. Увеличить гравитацию? Но для этого мощность гравистанций должна быть в десятки тысяч раз больше, чем на Астрелле, техника не сразу делает такие скачки. Кроме того, нужна еще шахта к центру тяжести Ilx-Луны, колодец в полторы тысячи километров глубиной. Для водного Вдага что-то невероятное.

«Невозможная мощность, невозможная шахта» — так возражал Здарг мечтателям в свое время. Но сейчас он подумал: нет ли других решений? Наука, как и транспорт, не штурмует вершины в лоб, ищет пологие, хотя бы и более длинные пути.

Если сверхглубокая шахта — главное препятствие, нельзя ли обойтись без сверхглубоких шахт?

«Наоборот, нельзя ли?» — как всегда, вопрошает себя Здарг.

Не одна сверхшахта, а десяток тысяч мелких. Не одна сверхстанция, а десяток тысяч стандартных, таких же, как на Астрелле, давно освоенных техникой. Расставить их можно в шахматном порядке, заглубив километров на тридцать. Горбы тяготения снять добавочными станциями на пересечении диагоналей.

Удивительное получится небесное тело с усиленным напряжением тяжести только в коре.

Хватит ли прочности у пород? Не начнет ли кора отслаиваться от мантии?

Опыты провести бы.

Нет возможности. Их-Луна далеко. Здарг делает расчеты, накладывает сетку станций на карту, делает привязку в зависимости от кратеров и хребтов, составляет пояснительную записку… и кладет папку в шкаф.

Астрелле этот проект не нужен. И нет возможности опробовать его даже для личного удовольствия Здарга. Имеется одна-единственная станция — Грави-Вдаг 35 км, обеспечивающая все нужды, еще одна — на гравибуксире. Третью и соорудить нельзя. Нет промышленности, рук рабочих нет.

Остается теоретизирование.

Предположим, оживление Их-Луны удалось. Добыто нужное количество воды и газов, моря залиты, атмосфера заполнена, почвы созданы, засеяны…

Вероятно, лет через сорок — пятьдесят потребуется еще одна луна, третья, четвертая. Спутники можно отобрать у дальних планет, гравитационными атаками изменить их орбиту, привести ближе к Солнцу и Вдагу. Но вот вопрос: как располагать их? Системы из трех-четырех тел неустойчивы, орбиты их изменчивы, соседи становятся антиподами, антиподы — соседями. Планировать экономику плавучих островов не так удобно.

Еще труднее агротехника на планетах с неопределенными орбитами, изменчивыми сезонами, растяжимыми зимой и летом.

Но самое страшное — взаимное притяжение, вечная угроза космического столкновения, страшнейшей из катастроф. Нелегко регулировать движение на магистрали, если автобусы сами собой склонны притягиваться друг к другу.

Зная все это, Здарг написал в свое время: «Неизбежно мы приходим к необходимости ограничить рост…» О росте он подспудно думал все время. И где-то ему вспомнилось ядро нашей Галактики. Ядро вращается как твердое тело. Почему-то оно не сжимается, звезды там не притягиваются друг к другу. Почему? Чтобы расставлять планеты в космосе, надо бы узнать тайну Галактического Ядра.

К сожалению, Здарг живет в эпоху ядерных ракет, когда сотни километров в секунду — предел для техники. Скорость света для него — далекое-далекое будущее, межзвездные перелеты — научная фантастика, полет в Ядра — фантастика почти ненаучная. Мечтать об экспедиции не приходится. Остаются опыты. Надо расставить в космосе сотни, а может, и тысячи Грави-Вдагов, посмотреть, как они будут двигаться, в каких условиях парализуется тяготение.

Здарг составляет проект гравитационного полигона.

Но Астрелле такой размах не под силу, и нет в нем нужды.

Астрелле с лихвой хватает своей территории. У каждого таланта усадьба в сто гектаров, а хочешь триста — получай триста. Вот для Вдага расстановка жилых планет — практическая задача ближайших десятилетий.

Папки лежат в шкафу.

Здарг томится от невозможности перейти от формул к делу.

Был бы молодым, бросил бы все и удрал на Вдаг. Молодые легки на подъем; у них багажа мало. Багажом Здарга была Астрелла, он задумал эту школу талантов, привлек в нее ученых, отвечал перед ними. Здарг разрывался, и кто знает, что перевесило бы: чувство долга или тяга к новизне? Но тут Ридда совершила непростительную ошибку: невольно ускорила события, приведя к Здаргу вождя дляков.

Зачем? По обыкновению, Ридда переоценила своего кумира. Она полагала, что Здарг своей логикой, эрудицией, авторитетом раздавит неуклюжего дляка. Просветленный и пристыженный Гвинг превратится в верного здаргиста, прекратит утомительную борьбу.

Но коса нашла на камень.

И косой оказался Здарг, потому что сам он колебался.

Художники Вдага не раз изображали сцену встречи. Если анаподировать ее, перевести на земные образы, получится примерно такое: полумрак просторного кабинета, на большом пустоватом столе (Здарг методичен, не разбрасывает бумаги как попало) — настольная лампа. Она отражается в чистом стекле, скупо освещает две фигуры, такие разные. Рассеченное шрамом лицо Гвинга почти страшно, единственный глаз выпучен, губы закушены. Он уселся в кресле глубоко и прочно, мощными руками держится за подлокотники, всей позой показывает, что его не сдвинешь на волос. А перед ним возвышается статный Здарг, этакий былинный богатырь. Кажется, одной рукой нажмет — и мокрое место останется от противника. Но не нажимает богатырь. Нет в его позе уверенности. Руки убрал за спину, склонился, слушает. Мог бы раздавить — спрашивает вместо того.

Не было твердости у титана. И кончилась встреча победой мрачного гнома. Здарг обещал помочь длякам, способствовать их побегу. Так по крайней мере утверждал Гвинг впоследствии.

Так утверждал Гвинг. Свидетельства Здарга нет. Он дал слово молчать.

Все равно тайна не осталась втайне. Ракета была рассчитана на двенадцать мест; Гвингу нужно было набрать двенадцать участников. Двенадцать ученых готовились к отъезду, этого нельзя было не заметить. У кого-то были жены, жены догадались или выведали, по секрету рассказали лучшим подругам…

Короче, не прошло и двух дней после той решающей беседы, как Ридда, вбежав к Здаргу, еще с порога объявила, что эти подлецы, эти скоты неблагодарные, эти подонки, выродки, крохоборы безмозглые (в лексиконе Вдага достаточно ругательств) задумали побег.

И тут она узнаёт, что Здарг сочувствует безмозглым крохоборам. Больше того, сам хотел бы вернуться на Вдаг.

Последовала бурная сцена. Ридда стыдила Здарга и умоляла его. Ридда плакала, стояла на коленях и грозила отравиться. Ридда кричала на своего полубога и целовала ему руки.

Если вдуматься, пожалуй, в тот вечер Ридда изменила сама себе. Всю жизнь она сражалась за интересы Здарга, поддерживала все его начинания, оправдывала все прихоти, все зигзаги поведения. Почему же именно на этом зигзаге она вступила в спор со своим кумиром? Вероятно, испугалась за него.

Испугалась, что от кумира отвернутся и Вдаг и Астрелла, он окажется между двумя стульями. Да, жители Астреллы боготворили Здарга, считали если не богом, то пророком во всяком случае. Но пророк, Ридда понимала это, должен потакать своим приверженцам. Верующие позволяют вести себя, но только туда, куда им хочется идти. Лидер, сворачивающий слишком резко и часто, рискует остаться без последователей. А потеряв последователей, теряет вес, с ним перестают считаться и противники. Ридда подумала, что академики Вдага будут мстить Здаргу за непокорность, навяжут ему унизительную роль раскаявшегося блудного сына, вместо того чтобы рассматривать проекты по существу. И превратится он в прожектёра, борца с ветряными мельницами. В конце жизни испытает то, чего избежал вначале.

— Только не бегство, только не бегство! — молила она ломая руки. — Обещай мне не торопиться. Дай честное слово!

Здарг дал слово… и нарушил его немедленно. Не было возможности не торопиться. Здарг понял, что Ридда утром, не откладывая, оповестит Астреллу о заговоре. Стало быть, раздумывая и медля, Здарг предаст доверившихся ему дляков.

Как только Ридда ушла, Здарг прошелся по комнате раз, другой, все взвесил, решился и снял трубку видеофона, чтобы позвонить Гвингу.

Ридда вышла от своего любимца измочаленная и заплаканная, с грязными потеками краски, смытой слезами с ресниц.

Было уже очень поздно — около часу ночи по нашим понятиям — и очень темно, потому что собственной луной Астрелла еще не обзавелась. Придерживая пальцами виски, Ридда брела по каменистым тропинкам. У нее разыгралась мигрень.

Казалось, кто-то залез в мозг и никак не может выбраться, давит на череп изнутри, то ли сверлит кость буравчиком, то ли проломить старается. И всю дорогу Ридда думала только о головной боли: скорее бы добраться до дому, принять снотворное, вытянуться в постели, дождаться, чтобы дурман заглушил боль.

На все это ушло полчаса («Проклятые полчаса!» — писала она позже в воспоминаниях). Когда боль растворилась, Ридда подумала, что дляки трепыхаются последнюю ночку, завтра поутру их всех приберут к рукам, голубчиков… И вдруг отчетливо поняла, что и Здарг это понял тоже, совесть заставит его предупредить Гвинга, и побег состоится именно в эту ночь.

Рывком сбросив одеяло, Ридда схватила видеофон.

Но кому звонить? Ласаху? Разве этот мягкотелый может сопротивляться кому-нибудь? Бонгру? Этот пожестче, но и похитрее, предпочитает жар загребать чужими руками. Эх, мужчины, мужчины, нет на свете мужчин! Напрасно смелость называют мужеством.

Ридда вызвала охрану космодрома.

— Да, к ракете прошла группа, — сонным голосом сказал дежурный. — Но сам президент провожал их. Он и сейчас с ними.

— Задержите! — закричала Ридда не своим голосом. — Любыми средствами не допустите взлета, Здарга похитили.

Его увели силой.

— Есть задержать. Есть, не допустить. — Дежурный испуган. Боится, что ему придется отвечать за недосмотр.

— И осветите ракетодром. И меня подключите к селектору.

Я хочу видеть, как вы шевелитесь там.

Когда экран осветился, Ридда увидела обширное ровное поле, единственное ровное поле на скалистой Астрелле.

По нему метались лучи, освещая суетливые фигурки.

И вдруг фигурки ложатся все разом.

— Дежурный, в чем дело? Почему охрана залегла?

— Нарушители отстреливаются, госпожа Ридда. Оказывают вооруженное сопротивление.

Действительно, экран исчерчен резкими светлыми линиями.

Так выглядят трассы смертоносных лучей фотонных пистолетов.

Оторвавшись от экрана, Ридда сама звонит в милицию, в штаб ополчения, разыскивает командиров десяток, связных.

А минуты идут. Фигурки все еще лежат. Приподнимаются на миг и тут же падают. Над их головами ходят, скрещиваясь, как бы фехтуют лучевые шпаги. Фехтуют, пожалуй, все ленивее. То ли батареи в пистолетах иссякают, то ли иссякает живая сила. Некоторые из сражающихся уже не поднимают головы.

Но вот появилась подмога. По полю мчится машина, за ней другая. Новые фигурки раскатываются горошинами. Расцветают букеты лучей. Все они упираются в кучку беглецов.

Дляки, видимо, поняли безнадежность своего дела. Кто-то рослый поднялся на их стороне, кричит, размахивая руками.

Сдается или зовет в атаку — не разберешь. Луч чиркнул по нему, рослый рухнул разом, как подпиленный. Преследователи поднялись с жидким «ура!», уцелевшие дляки подняли руки.

Круглое лицо дежурного заслонило экран. Круглые глаза смотрели растерянно, пухлые губы шлепали беззвучно, не сразу сумели выговорить:

— Госпо-спожа Ридда. Там убитые. Там Здарг убитый.

Ридда завизжала и кулаком ударила по экрану. Трубка лопнула с треском.

Здарг еще не был мертв, но приближался к смерти. Умирал тяжело, страшно и неаккуратно, как умирают рассеченные лучом надвое. Могучее тело еще боролось, руки судорожно удерживали бесчувственную парализованную нижнюю половину, глотка взывала: «Я Здарг. Я ранен. Ко мне! Доктора Здаргу!» Слова перемежались звериным воем боли. И снова: «Я Здарг. Доктора. Ранен Здарг!» Кто-то побежал за врачом, может быть, тот самый, который раскроил Здарга. Кто-то пытался перевязать рану, стянуть артерии. Но кровь лилась наружу и внутрь… и с кровью уходила сила. Крик становился все глуше; Здарг уже не вопил, а подвывал, не требовал, а просил: «Доктора… пожалуйста! Здаргу плохо… худо Здаргу…» Стон переходит в хрип, в шепот. И выплывает из самых глубин мозга последняя мольба, последняя надежда, самая сокровенная: «Мама, бо-бо!» Так ушел из жизни Здарг, величайший из ученых планеты Вдаг, самый волевой, самый напористый, самый непреклонный. Ушел непреклонный в тот день, когда заколебался.

Проклятая обязанность у биографов. Вынуждены мы описать смерть своего героя.

Целый месяц Астрелла была в трауре: ни единой песни, ни кино, ни концертов, по ночам свет вполнакала. У женщин заплаканные лица, у мужчин нахмуренные. Даже молодожены были не очень счастливы в тот месяц.

Астреллиты искренно любили Здарга. Ему были благодарны за избавление от скудной жизни на Вдаге, им восхищались как ученым и как мыслителем, без зависти признавали превосходство. Здарг был выше корысти и выше зависти. После смерти он стал эталоном добродетели.

В разгаре траура начался суд над убийцами Здарга. Обвинялись трое: Гвинг и два его спутника, захваченные на космодроме. Удивляться тут нечему. Луч не пуля, на нем не написано, из какого ствола он вылетел. В сражении все водили лучом направо-налево, установить, кто именно скосил Здарга, было невозможно. Здарга любили. Считаться даже нечаянным убийцей никому не хотелось. Говорилось уже не раз, что астреллиты очень склонны к самообману. Они легко уговаривают себя, что виноваты другие: «Кто угодно, только не я».

Охранники хором и по одиночке уверяли, что их лучеметы в этот момент бездействовали. Чей же работал? Видимо, лучемет беглецов. Так к обвинению в похищении Здарга было добавлено еще и обвинение в умышленном убийстве: дляки прятались за спину Здарга и в ярости убили его, видя неизбежность поражения.

Выгораживая себя, дали нужные показания и спутники Гвинга. Испуганные до тошноты, не глядя в сердито гудящий зал, они каялись, проклиная зачинщика. И кто-то припомнил, будто бы Гвшзт говорил, что Здарга надо увезти силой, если он будет колебаться, что его присутствие — залог их безопасности.

Стало быть, похитил, считал заложником, заложника убил.

Только Гвинг не испугался. Сутулый и корявый стоял на помосте, сверлил единственным глазом враждебные лица. Он ничего не смягчал, ни на кого не сваливал, себя не выгораживал.

Да, он хотел похитить ракету, чтобы бежать от своры эгоистов.

Нет, Здарга не собирался похищать, но думал, что Здарг колеблется, сам будет благодарен, если его увезут силой. Нет, не считал Здарга заложником, но понимал, что присутствие Здарга — залог их безопасности, может, и говорил такие слова.

Конечно, эти полупризнания были приняты за признание вины.

И держался Гвинг вызывающе, почти грубо. Он оскорбил Ридду, оскорбил Бонгра, назвал его эстетствующим циником, а Ласаха — юродивым. И оскорбил всех талантов Астреллы, сказавши в заключительном слове:

«Я ничего не прошу у вас, ханжи. Вы сами убили Здарга нечаянно, но убили бы его умышленно, если бы он повернул Астреллу назад. Все ваши словеса о чистоте и нравственности — болтовня, вы цените только свои тухлые домишки, вонючий ужин и мягкую постель. И меня вы убьете, потому что я ваша совесть, а совесть — неприятное чувство, раздражающее, жевать мешает спокойно».

И крикливая совесть была уничтожена. Гвинга казнили, соучастники его отделались домашним арестом. Впрочем, через год их амнистировали.

«Король умер!» За этим следует: «Да здравствует король!» Здарга похоронили, оплакали, отомстили, кто-то должен был занять его место. Ридда была законным заместителем, но Ридда отказалась. Она даже не явилась на общее собрание астреллитов, просила Бонгра зачитать ее послание. Ридда писала, что недостойна управлять Астреллой, потому что не сумела уберечь Здарга, подавлена и понимает свою вину. Вина же ее в том, что она допускала и даже поощряла длячество, вместо того чтобы вырвать самые корни этого ядовитого дерева. Корнем же длячества является, по ее мнению, творческое бесплодие, нескромный гигантизм, заменяющий недоступную бездари оригинальность. И Ридда настаивала, чтобы в дальнейшем гигантизм не допускался, чтобы даже в Устав Астреллы в параграф третий внесли слова: «Целью истинных талантов является прогресс науки… качественный, а не количественный».

Поправка была принята охотно и без обсуждения. Половину присутствующих вообще не интересовал прогресс: качественный, количественный — какая разница? И только историки задним числом отмечают, что в этот день Астрелла окончательно встала на путь ограничительного развития. Талант превозносился по-прежнему, но тематика творчества направлялась в одну сторону. Нежелательными признавались количественные изобретения, то есть нужные для массового производства, для промышленности. Вся техника отбрасывалась.

Один из моих редакторов заметил, что я тут должен был бы раздвоить повествование. Вероятно, в Звездном Шаре с его миллионами миров, тысячами и тысячами цивилизаций нашлись и такие, где история сложилась иначе: грубые и фанатичные дляки подавили чувствительных нутристов, казнили какую-нибудь другую Ридду, капитаном поставили другого Гвинга.

Представьте себе, и я задал этот вопрос моему куратору в Звездном Шаре.

— Не припомню, — сказал он. — Кажется, не было такого варианта. Пожалуй, и не могло быть. Ведь дляки хотели вернуться на Вдаг. Они и вернулись бы… и влились бы в общепланетную науку. У них не могло быть изолированной самостоятельной истории. За изоляцию стояли нутристы, те, которые могли творить в башне из слоновой кости. Вот они и отстояли изолированность своей космической летающей башни. А дляки ликвидировали бы ее.

И в президенты Ридда предлагала убежденного изоляциониста — Ласаха. Имя это встретили овациями. Ласаха, мягкого, доброжелательного и снисходительного исполнителя просьб, любили все.

Бонгр вытащил на трибуну упирающегося друга.

— Я боюсь не оправдать вашего доверия, — негромко сказал он, глядя на толпу светлыми глазами. — Вы вручаете мне так много: и все имущество Астреллы, и судьбу стольких хороших талантов — это еще дороже. Я постараюсь распоряжаться наилучшим образом, так, чтобы все были счастливы. Какое нужно вам счастье, это мы обсудим с каждым в отдельности. Это хорошо, что вы все рядом. Я всегда полагал, что счастье можно дать только конкретному лицу, соседу, близкому. Далекий далеко, его не видишь, не чувствуешь, не слышишь возражений и поправок. Я всегда удивлялся тем, кто брался осчастливить всю планету Вдаг, но семье своей не дал счастья. Однако разрешите мне не теоретизировать, Позвольте приступить к делу…

Все были в восторге. Мужчины кричали «ура!», женщины утирали слезы, восклицали в умилении: «Какой у нас хороший президент! Он гораздо лучше Здарга».

Конечно, величественный Здарг, слишком умный, слишком могучий, был далек и непонятен. Куда ближе этот — заботящийся о ближних.

Ласах в дальнейшем выступал мало, предпочитал делать, а не рассуждать. А разъяснение его позиции и полемику с подавленными, но не переубежденными дляками взял на себя Бонгр.

Привожу отрывки из его печатных высказываний:

«…Никто не будет спорить, что сапиенс — вершина достижений природы. Долгим извилистым путем взбиралась материя к этой вершине, сбрасывая в утиль неудачные варианты, пока не сформировала самое совершенное из живых существ — разумное.

Долгим извилистым путем шла мысль разумных существ, сбрасывая в утиль ошибочные варианты, пока наука не пришла к величайшей из вершин — создала управляемую планету — Астреллу.

Сапиенсы — авангард природы, таланты — авангард сапиенсов. Здесь, на Астрелле, собран авангард авангарда. Чем мы заняты? Изучением самого сложного, самого увлекательного, самого наиважнейшего: авангарда авангарда. Мы познаем себя…»

«Мы авангард, а не буксир, вытаскивающий застрявших в грязи. Мы — разведка. Мы впередсмотрящие, мы — пример и идеал. Преступно сводить всю науку к вытягиванию отстающих на средний уровень. Это означает топтаться на месте, на этом самом среднем уровне. Быть ли Астрелле ракетой в небе или тягачом, буксующим в грязи, — вот о чем спор у нас с дляками».

«…Недоброй памяти дляки обвиняли нас в пренебрежении к простым сапиенсам, к преувеличенной заботе об элите — об исключительных личностях — о гениях.

Упреки напрасны. Мы лелеем не гениев, а гениальность.

В чем разница? Мы считаем, что каждый сапиенс — потенциальный гений, нужно только пробудить скрытые в нем возможности, чудесные резервы мозга, которые мы обнаруживаем только изредка и всегда с удивлением.

Нас потрясают гениальные арифметические способности простых сапиенсов, перемножающих в уме шестизначные числа. Потрясают гениальные всплески памяти, когда из глубины выплывают сценки детства с мельчайшими подробностями: слова, голоса, обивка мебели, узоры на обоях. Еще примеры? А таинственная телепатия: сверхслух, сверхзрение любящих родителей, жены, сестры, брата, узнающих о трагической гибели родных, улавливающих призывы о помощи за тысячи километров! Ведь это все есть в мозгу, только проявляется не всегда, обычно в час смертельной опасности.

Нет, я не предлагаю подвергать вашу жизнь смертельной опасности, чтобы изучать телепатическую сверхчувствительность. Есть и другие ворота в заповедный сад сверхспособностей. Не только большое горе, но и большая радость рождает вдохновение. Вспомните, сколько стихов, картин, мелодий, танцев породило упоение любви, торжество победы. Вдохновение в экстазе счастья — вот наш метод…»

В идеях Бонгр не расходился с Ласахом. Тон у него был несколько иной: чуточку хвастливый, чуточку льстивый. Но историки не называют Бонгра ни хвастуном, ни льстецом. Его считают циником и дипломатом. Как дипломат Бонгр полагал, что астреллиты падки на лесть. И в самом деле, легко ли устоять, когда тебя убеждают, что ты избранник, авангард авангарда, потенциальный гений. И обещают, что ты проявишь гениальность в экстазе счастья. Кто же откажется от такой теории, таких опытов?

Возможно, вы заметили также, что высказывания Бонгра противоречивы. Если «мы авангард, а не буксир», зачем же пробуждать талант у тех, кто не проявил таланта, брать на буксир отстающих. Но тут сказалась противоречивость позиции всех нутристов. Они были противниками дляков, но вместе с тем дляками… для жителей Астреллы. Обещали счастье, но ограниченному кругу: только пассажирам космической яхты.

Строили модель с четкими граничными условиями.

Так или иначе, пока Бонгр занимался теоретизированием, Ласах всерьез приступил к выполнению своей программы пробуждения талантов.

Щедрые богатства Астреллы позволяли дать очень много.

Но что давать? Ласах подошел к проблеме как исследователь.

Создал специальный Институт Теории Счастья (НИИТС) с лабораториями счастья долговременного, мгновенного, внешнего, внутреннего, чувственного, разумного, вдохновенного. И начал обследование, чтобы выяснить, в чем персональное счастье каждого астреллита. Начал, как водится, с анкет.

Некоторые из них сохранились. Мне доставили их из архива. Я сам держал в руках эти тетрадочки, довольно толстые, 24 странички, несколько сотен вопросов по семи разделам в соответствии с семью лабораториями МКИТС.

Во введении писалось;

Задача анкеты выяснить, какое счастье, долговременное или экстатическое, для вас желательно, которое доставляет вам наибольшее удовольствие, какое вызывает творческий подъем.

Просим отнестись к анкете внимательно, отвечать продуманно и чистосердечно. Точность ваших ответов будет способствовать и личному вашему счастью и совершенствованию будущих поколений.

Далее следовал вопросник:

1. О чем вы мечтали в детстве до 12 лет (подвиги, слава, богатство, дом, вещи, одежда, любовь, семья, путешествия, приключения, спортивные успехи)? Нужное подчеркните, ненужное зачеркните, главное подчеркните дважды, не упомянутое впишите.

2. Сбылись ли ваши мечты (не сбылись, сбылись, сбылись частично, сбылись позже… и т. д.)?

3. О чем мечтали ваши родители (подвиги, слава, богатство…)?

4. Сбылись ли их мечты?

Второй раздел был посвящен экстатическому счастью:

1. Бывали в вашей жизни полностью счастливые дни, часы, мгновения? Сколько вы можете припомнить?

2. Что именно доставляет вам наибольшее счастье (любовь, веселье в обществе, опьянение, вдохновение, похвалы, подарки, награды, приобретения, исполнение желаний, самоудовлетворение, красивые вещи, творчество, искусство, восприятие искусства…)? Зачеркните, подчеркните, подчеркните дважды, не упомянутое впишите…

3. Что вы испытываете в мгновения полного счастья (восторг, тихое блаженство, спокойное удовлетворение, экстаз, прилив энергии, творческий подъем)?

4. Как вы выражаете радость (песни, хохот, танцы, бурные телодвижения, не выражаете внешне)?

Привожу также вопросы из последнего раздела анкеты:

1. Ваша творческая деятельность (находится в активной фазе, в латентной, скрытой, фазе, получила признание, признана частично, не получила признания).

2. Вашу творческую деятельность подготовили (отличные успехи в учебе, любознательность, мечтательность, склонность к фантазии, независимость суждений, самоуверенность, находчивость, богатое воображение, другое — что?).

3. Наиболее важные результаты у вас получаются (в итоге целеустремленных действий, при размышлении, случайно, по аналогии, в спорах, интуитивно, другим способом — каким?).

4. Наилучшие идеи приходят к вам (в рабочие часы, на отдыхе, при сильной радости, в опасные минуты, в подавленном состоянии, во сне, в момент пробуждения, при опьянении, в других условиях — каких?) и т. д. и т. д. Не будем переписывать 24 страницы.

Анкетой обследование не исчерпывалось. Ласах считал, что анкета только черновик истины. Говорил: «Не каждый знает о себе правду, не каждый пишет правду. Кое-что скрывает, грешки оправдывает, себя приукрашивает, нередко переоценивает». Поэтому за анкетой следовали собеседования с глазу на глаз, с вызовом на откровенность. Последняя беседа проводилась под гипнозом. Из протоколов известно, что не все соглашались на гипноз, особенно неблагонадежные дляки. Видимо, боялись выдать свои симпатии к Гвингу. Женщины шли охотно, легко поддавались гипнозу, подробнейшим образом выкладывали самые интимные тайны. Возможно, пресловутая женская стыдливость утомляла уроженок Вдага, как утомляют нарядные, но слишком тесные туфли. И примерно каждая третья девушка под гипнозом объяснялась Ласаху в любви. Тот был крайне смущен, он совсем не добивался массового успеха. Но видимо, тут играла роль его должность. Девушки Вдага с детства мечтают о прекрасных принцах. Прекрасным Ласах не был, но по положению — выше принца. Его возлюбленная стала бы первой дамой Астреллы.

После анкет, бесед и гипноза писалось психологическое заключение: «Путь к личному счастью гражданина Астреллы».

Многие из заключений писал сам Ласах. Любопытно отметить, что этот доброжелатель становился беспощадным в своих психомедицинских выводах. Насмешливый циник Бонгр не мог бы писать жестче.

Например:

I. Скульптор Г. 34 года. Женат. Двое детей.

Жалобы: пишет, что ему мешают прославить освобожденную Астреллу небывалыми произведениями искусства. Предлагает все горы и утесы превратить в портреты и аллегорические фигуры, изображающие подвиги независимых талантов.

Пишет о талантах и Здарге, думает о личной славе, о том, что навеки веков останется в космосе планета, облик которой сформирован скульптором Г.

Анамнез: действительно погружен в творчество, других интересов не имеет. К семье равнодушен, о детях заботится мало, друзей не нашел. Сходится туго, в обществе молчит, замыкается в себе. Малообразован, слова подыскивает с трудом, за пределами специальности ничего не знает, разговор поддержать не может. В мире искусства авторитетом не пользуется, считается середняком, Диагноз: по-видимому, гигантомания — подсознательный реванш за поражения в главном русле искусства. Не сумел превзойти в качестве, надеется выделиться размахом, масштабом. Если не самая художественная скульптура, пусть будет самая грандиозная!

Разрешить ему уродовать Астреллу?

Вообще, будет ли это красиво, если у гор появятся носы, уши и усы? Будут ли способствовать уважению к Здаргу шоссе, проложенное по переносице, и туристские костры в ноздре?

Терапия: путь к счастью скульптора Г.

Поручить ему представить макет пластического оформления Астреллы: для начала метровую, потом трехметровую, потом десятиметровую модель. Макеты выставить, обсудить. Вне зависимости от обсуждения, разрешить Г. испортить одну из гор, снабдив его необходимой техникой. Думаю, что этой деятельности Г. хватит на всю жизнь, если он не остынет к своему проекту.

Так личность за личностью. У каждой как бы история болезни: жалобы, анамнез, диагноз и предписания.

II. А.С. Хранитель склада. 37 лет. Женат. Трое детей.

По происхождению — крестьянин среднего достатка. Работал грузчиком на складе, стал кладовщиком. Оказался рачительным, бережливым работником. Со складов Академии Вдага перешел на Астреллу. Не образован, но сметлив. Управляется с вычислительной машиной, не зная алгебры.

В анкете пишет, что мечтает об исследовательской работе, хочет получить образование, стать психологом, пробуждать дремлющие таланты. Как выяснилось в собеседовании, на самом деле не интересуется наукой, просто подлаживается к общему веянию. Уверен, что отлично разбирается в характерах, хотя всех одинаково считает выжигами и жуликами. Учиться вовсе не хочет, учение и всякий труд считает вынужденной платой за снабжение, научные занятия — платой за самое щедрое снабжение.

Основная черта характера — жадность. Скопидом по натуре. Именно поэтому был рачительным кладовщиком. Вещи уважает и понимает, о вещах говорит с упоением, знаток мебели и фурнитуры, тканей и одежды: летней, зимней, демисезонной, расцветки, фасона, покроя, подкладки, бортовки. Все свободное время проводит дома: благоустраивает, красит, мастерит шкафчики, вешалки, полочки для книг, книги переплетает, но не читает. Говорит: «Некогда!» Путь к личному счастью: поручить А.С. отделку жилья талантов. Объявить его собственный дом образцово-показательным жильем, разрешить ему брать со складов любые предметы обстановки «для обкатки». Уверить, что это и есть научно-исследовательская работа по психологии быта. Пусть даже пишет диссертацию: «Взаимоотношения личности с предметами домашнего обихода».

III. Т. Секретарша. Вдова. 48 лет. Одинока. На войне потеряла мужа и обоих сыновей, уже взрослых. Всю жизнь была домашней хозяйкой, посвятила себя семье, на склоне лет оказалась ненужной и без профессии.

На Астреллу попала случайно. Исполнительна, старательна, аккуратна, но бестолкова. Слабость свою сознает, робеет, безропотно принимает нарекания, переделывает все дважды и трижды, трудом искупая несообразительность.

Тоже просится в психологи, пишет о тяге к научной деятельности. Учить ее — напрасный труд. Ум Т., погруженный в кухонные заботы, совершенно не приспособлен для творчества. Она помощница по натуре, подсобница, берущая на себя неквалифицированный труд. В сущности и не хочет быть ученой. Мечтает в кругу ученых встретить пожилого, солидного, пусть даже не очень здорового мужчину, который позволит ей заботиться о себе и оценит ее преданность.

Но кто оценит? Увядшая, полная, с невыразительным желтым лицом. Пожилые мечтают о преданности красивых

Терапия: Рекомендую сделать из Т. медицинского работника, но не психолога, а диетолога или гигиениста. Подобрать ей работу в домах для престарелых творцов, поручить заботу о быте. Пусть она там кормит, обхаживает, делает процедуры. Будет любить всех жильцов подряд, будет счастлива даже без взаимности.

IV. Лаборантка В. 23 года. Незамужняя.

В анкете пишет, что мечтает стать киноактрисой, играть классические роли, раскрывающие творческие возможности женского сердца. Перечисляет образы молоденьких героинь-любовниц.

Держится кокетливо, даже вызывающе, как будто каждого мужчину приглашает вступить в любовную игру. В действительности не чувственна, отличительная черта — сексуальное тщеславие, Хочет, чтобы мужчины соперничали, стараясь привлечь ее внимание, ссорились, еще лучше — дрались на дуэли, даже кончали бы из-за нее самоубийством. О платьях думает больше, чем о поцелуях. По-видимому, кино для нее — возможность показывать себя в разных платьях, позах и ракурсах.

Обладая нормальной дозой женского притворства, сумеет на сцене удовлетворительно притворяться равнодушной, ласковой, ревнующей, несчастной, но чувства при этом не выразит, потому что сама В. не способна на чувства, может хорошо сыграть только самое себя: тщеславную притворщицу.

Рекомендация: написать специально для В. сценарий и дать ей главную роль. Сюжет примерно такой: первая красавица мира, или наследница престола, или наследница миллиардов окружена всеобщим вниманием. Но она всех отвергает, потому что нет среди мужчин достойного ее или же (по желанию В.) выбирает идиллического пастушка, ничего не слыхавшего о ее величии и проявившего подлинную любовь.

Анкеты эти мне принес Гилик. Чтобы избежать нарочитости при отборе, я заказал ему круглые номера: № 100, № 200, № 300… Прочитал и гляжу: косяком идут граждане, не столь уж характерные для Астреллы — секретарши, лаборантки, кладовщики… А где же таланты в этом питомнике талантов?

— Но ты же сам записал: «На одного ученого два помощника», — напомнил все помнящий эрудит.

— Стало быть, должна быть все-таки треть талантов.

— Вероятно, добрая половина из них дляки.

— Но другая половина — нутристы. Найди мне талантливого нутриста, Гилик. Не все же болтуны, не все же больны гигантоманией как скульптор Г.

Карманный эрудит запросил Центральный склад эрудиции, там заложили анкеты в сортирующую машину и мне прислали № 159. Число не круглое.

V. Художник Дв. 57 лет. Женат. Взрослые дети на Вдаге.

Пишет, что мечтал создать картину, которая потрясала бы ум и очищала душу. Десять лет писал полотно «Добрый бог Грза в камере смертников». Картина закончена, выставлена, имела успех на Астрелле. Бонгр написал одобрительную рецензию, Ридда хвалила, Ласах прослезился («Было такое», — примечание на полях). Картина висит в музее Астреллы, в общем о ней забыли через неделю. Молодежь говорит, проходя мимо: «Зачем мусолить прошлое?» Дв. чувствует пустоту в душе.

Стоило ли трудиться десять лет ради недельного успеха?

— Все-таки, этот нутрист немножечко дляк в душе, — сказал я Гилику. — Или настоящий талант не может не быть дляком? Посмотрим, однако, что советует Ласах.

Терапия: поскольку Дв. пожилой сложившийся художник, нельзя послать его в гущу молодежи, проникнуться ее духом, отразить ее стремления. Рекомендовал Дв. взять темой мудрого бога Бда, постараться проникнуться духом его учения, вжиться в образ.

— Гилик, что это за бог Бда? В чем его мудрость?

Поскольку в хвосте у моего эрудита не было блока богословия, пришлось снова запросить Центральный Склад. Вскоре пришел ответ: «Бда — бог, почитавшийся в Северо-Западной Федерации Вдага. Служители его культа учили, что счастье сапиенса в нем самом. Надо соблюдать душевное равновесие, не искать ни одобрения, ни признания, ни денег, ни почестей, ни любви, ни семейного счастья. Кто ничего не добивается, тот не разочаруется. Жизнь — легкая рябь на поверхности океана, она не стоит волнений, ни своя, ни чужая. Знания — пар от океана.

Его вдыхают многие. Болтун, вдохнувши крупицу, вопит о своем открытии, мудрец знает, что пар вдыхают все. Первоначально культ возник как религиозное отражение философии бессилия. Ставши официальной религией, не помешал начать мировую войну с ульда-бомбами».

Я прочел и руками развел. Так вот какое счастье дает Ласах подлинному художнику: не искать одобрения, ничего не добиваться, углубиться в себя и таить все, что приходит в голову. Отказаться от творчества, чтобы не разочароваться позднее! Ничего себе рецепт для счастья таланта!

Но в сущности что мог посоветовать Ласах?

Что я посоветовал бы художнику, оказавшемуся в изоляции среди немногочисленных зрителей? Я бы его послал на Вдаг — за новыми темами и к другим зрителям.

Трудно пришлось Ласаху. Всем, не нашедшим себя в творчестве, он обещал счастье для вдохновения. Но как это выполнить практически? Бонгру Ласах говорил с полнейшей откровенностью: «На Астрелле у меня громаднейшие возможности, а результаты меньше, чем за колючей проволокой. Чем богаче сапиенс, тем труднее его осчастливить. Для изголодавшегося корка хлеба — радость, для униженного уважительное слово — благодеяние. А что избалованному астреллиту вежливые слова? Видимо, таковы законы восприятия. От нуля до единицы — громаднейший скачок, от тысячи до миллиона — куда ближе».»

— Не вернуться ли к нулю? — ехидно улыбался Бонгр.

Да, у Ласаха были громадные возможности, но какие? Вещи имелись в его распоряжении. Он мог осчастливить тех, кто мечтал о вещах, вроде кладовщика А.С. Но таких уже немного осталось на обеспеченной Астрелле. Большинство насытилось вещами, искало счастья в духовной сфере: хотело признания, власти, любви, славы. Кто-то любил без взаимности, кто-то вздыхал о нежных поцелуях, хотя возраст уже прошел.

Кто-то мечтал о победах. А. хотел нокаутировать Б. на ринге, X. хотел нокаутировать У. на конкурсе поэтов. Их победа означала чье-то поражение, их счастье — отказ другого от счастья.

Как быть? Ласах чувствовал, что он выдает псевдорецепты: не заказ на оформление планеты, а заказ на макет скульптору Г., не признание, а равнодушие к признанию художнику Дв., а тщеславной В. не поклонников, а артистов, играющих поклонение. К видимости счастья склонялся Ласах и на путь видимости толкал его Бонгр.

Пожалуй, надо подробнее рассказать о Бонгре — этом сапиенсе, сыгравшем такую важную, по мнению некоторых историков, роковую роль в судьбе Астреллы.

Как изобразил его анапод? Ничего рокового. Бледное удлиненное лицо, тонкий нос, тонкие губы с легкой усмешкой. Пристальный проницательный взгляд холодноватых глаз, редкие волосы с белой ниткой пробора, накрахмаленный воротничок, манжеты с запонками, узкие ладони с удлиненными пальцами музыканта. Что сказал бы я на Земле, познакомившись с похожим человеком. Сказал бы, что это сноб, личность равнодушная, очень занятая своей внешностью и своими желаниями, что он никого не любит и не способен к сильной любви, ценит наслаждения, но изысканные, гурман, а не обжора. Тонкие ломтики тонких кушаний на стильных тарелках, тонкий юмор собеседников — вот его стихия, его идеал.

На Вдаге он был адвокатом, даже преуспевающим. За хорошую плату старался выгородить, избавить от заслуженного наказания разных воров, мошенников, грабителей, убийц, растратчиков и растлителей, если они могли внести хорошую плату, конечно. Выгораживал словом, умным, уместным, впечатляющим. И Бонгр верил в слово, прикрывающее суть, искажающее суть, обеляющее суть. А суть ему представлялась всегда одинаковой: противной и грязной.

Он владел искусством воздействия словом. Отсюда его интерес ко всякому воздействию искусством: красками, звуками, мелодиями, формами, размерами, позами, жестами, телодвижениями, намеками, тоном, мимикой. Как любитель психологии искусства попал на Астреллу, занимался там психологией искусства, благодаря красноречию начал оказывать влияние, потом заведовал всеми искусствами. Историки отмечают, что Бонгр поддерживал не все направления. Форма занимала его больше содержания. Симфонию он предпочитал опере, балет — драме, архитектуру — скульптуре. А литературу Бонгр вообще не жаловал, ценил только звучные стихи изощренной формы с богатыми аллитерациями и ассонансами, акростихи, буриме, словотворчество. Бонгр отворачивался от ясного изображения жизни. Ибо он верил в слово, но не верил словам.

И именно он поддержал и распространил на Астрелле квази.

Что такое «квази»? Мы бы сказали, что это кино с эффектом присутствия и педалированием сопереживания. Благодаря совершенной стереоскопичности зрителю квази казалось, что он сидит за одним столом с героями, может вступить с ними в спор, может дотронуться до них, чокнуться, тарелку передать.

Что касается сопереживания, оно есть и в обычном кино. Ведь каждый мальчишка в зале мысленно скачет за Чапаевым на лихом коне, каждая девушка выслушивает признание в любви. В квази сопереживание усиливалось особыми химическими таблетками с тем самым ферментом, которого так не хватает шизофреникам. Таблетки эти подавляли критичность зрителя, и он легко верил голосам, уверявшим, что он и есть герой фильма, это он дерется на шпагах, обнимает красавицу, забивает голы под верхнюю планку, одевает лавровый венок.

Квази распространились повсеместно, сразу же стали любимейшим развлечением астреллитов. Снять квази было легче легкого, тут внушение заменяло качество, маскировало все огрехи артистов и декораторов. Изготовлялись фильмы на все вкусы. «Дочь богини красоты» — фильм по сюжету, предложенному Ласахом для лаборантки В., брали нарасхват все молоденькие женщины Астреллы. Так приятно было воображать и чувствовать себя желанной, снисходительно дарить мелкие знаки внимания этим «несносным мужчинам». Тому руку дала поцеловать, тому цветок кинула, вот они и счастливы, глупые.

Пожилые одинокие женщины вроде секретарши Т. предпочитали квази «Вечерняя песня». Героиня его — хозяйка придорожной гостиницы. В голове ее — одни житейские мелочи: заботы о постельном белье, жуликоватые служанки, пьяные гости. Но вот в гостинице проездом останавливается друг де. тства хозяйки — ныне пожилой профессор с молоденькой женой из студенток. Жена красива, жадна, расчетлива и развратна, ждет только смерти неразумного ученого. Он заболевает в гостинице, жена его тут же убегает, прихватив все деньги. Но хозяйка самоотверженно выхаживает больного, ученый понимает, кого надо ценить в этой жизни. И последние годы они проводят вместе в увитом плющом домике на склоне горы. Он пишет свои важные книги, она трогательно следит за его режимом питания.

Мужчины Астреллы, в особенности зеленые юноши и старики, охотно смотрели квази «В гареме». Но тут и пересказывать нечего, сплошная порнография. Пользовалась популярностью серия «Чемпион мира», по каждому виду спорта — о чемпионах. Смотрелись квази о знаменитых ученых или художниках, в молодости непризнанных и осмеянных, к концу фильма — увенчанных лаврами. И женщины охотно брали эти квази, если в них вплеталась романтическая история: героя нежно и верно любит школьная подруга (невеста, соседка, бедная родственница, служанка), верит в его талант, поддерживает в минуты уныния. Но первые же успехи кружат ему голову, к перспективному жениху присасывается хищница — «вамп». Однако за удачей следует неудача, недальновидная хищница предает героя, он возвращается к любящей подруге (невесте, соседке, служанке), чья вера и поддержка обеспечивают окончательную победу таланту, он становится первым музыкантом (математиком, медиком, медиумом) планеты, получает премию из рук короля, представляя ему свою молодую жену (бывшую подругу, соседку, служанку).

— С такой спутницей и я стал бы великим, — изволит шутить король.

Некоторые, особо заслуженные граждане Астреллы имели возможность заказать квази по собственному сценарию. Эти картины интересны не с точки зрения художественной, а для характеристики заказчика. Конечно, стоит пересказать личный фильм Ласаха.

На окраине большого города доживает свой век некогда знаменитый, а ныне забытый врач. Любимое его занятие: подслушивать мечты ребятишек и подбрасывать им желанную игрушку, потом из-за угла смотреть, как дети выражают восторг.

Конечно, желания у ребят были конкретны, восторг получался стопроцентный. Но вот один из маленьких клиентов тайного Деда Мороза заболевает чем-то похожим на дифтерит. Доктор, раскрыв инкогнито, спасает малыша, но заражается и умирает сам.

История на том не кончается. Доктор попадает в рай. Там признаются его заслуги, бог самолично предлагает выполнить посмертное желание. Доктор высказывает одно: он просит разрешить ему выслушивать и выполнять моления, обращенные к небу. И выполняет. Посылает девушкам женихов, женам — потерянных мужей, матерям возвращает умерших младенцев.

Все счастливы, каким-то образом узнают, что не бог их осчастливил, начинают молиться доброму доктору.

Ревнивый бог разъярен, велит привести непрошеного помощника, гневно укоряет его. Нельзя дарить старикам молодость, нельзя возвращать мертвых к жизни, это вносит путаницу в божественный порядок. «Значит твой порядок плох!» — отважно возражает доктор Ласах.

Ласаха сбрасывают в ад. Но смертные рыдают, в раю волнение. В конце концов ангелы свергают бога, очень похожего на Здарга, и Ласаху предлагают стать новым богом. (Все-таки немалое честолюбие было у этого милосердного исполнителя желаний!) Однако герой фильма отказывается. Он понимает, что божественный порядок плох, но не берется установить лучший.

Не знает, какие законы нужны Вселенной для счастья. (Увы, горькое признание бессилия!) Пусть ангелы сами пишут новый кодекс для мира, он же просит для себя только одну привилегию: право нарушать любые кодексы, исправляя недосмотры новых богов, которые не могут же заметить огорчения каждого отдельного существа.

Сохранился и личный фильм Бонгра, явно созданный под влиянием сюжета Ласаха, как бы в полемике с ним.

Тоже рай. В рай прибыла душа некоего судьи, проницательного, трезвого и усталого скептика (подразумевается Бонгр).

В раю в это время волнение. Выборы. Оказывается, архангелы там выборные. Предлагаются кандидаты из числа самых великих гениев Вдага. Если переводить на земные примеры, речь идет о таких фигурах, как Шекспир, Колумб, Наполеон, Ньютон, Уатт… Некоторые кандидаты выводились под псевдонимом, но в них без труда можно узнать Здарга, Ласаха, Ридду…

Для выборов создаются биографии с описанием заслуг гениев, к этой работе привлекают и бывшего судью. Но он привык разоблачать преступников, он каждого выводит на чистую воду. Доказывает, что Шекспир был плагиатором, Наполеон — просто удачливым игроком, все его победы объяснялись разрозненностью противников. Колумб, по мнению Бонгра, был жадным грабителем. Уатт — стяжателем, Ньютон — нелюдимом, наслаждавшимся пустой игрой ума, и т. д. В конце концов судья разоблачает и самого бога. На самом деле, это не бессмертный вседержитель, а некий космический пришелец, изгнанный из своего мира за эгоизм и маниакальную жажду почестей. Всеобщее негодование, бог бежит из рая. Души предлагают стать богом единственному неподкупному и самому мудрому — прозорливому судье. Но квази-Бонгр подобно квази-Ласаху отвергает честь. Не хочет он управлять сонмом фальшивых душ, прикрывающих мелкие грешки громкими речами. Ему осточертела ложь и разоблачение лжи. Удалившись в заброшенный уголок рая, он в одиночестве наслаждается бессловесной музыкой сфер.

Есть в архивах и личный заказ Ридды. Но ее квази не сюжетный, а документальный. Ридда велела переснять все кадры хроники, где она находилась рядом со Здаргом. Она уже не мечтала ни о чем, жила только воспоминаниями, доставляя себе сладкую боль видеть и воображать Здарга живым. Лишь одну поправку вносила она в судьбу. После ночного разговора, снятого по сценарию Ридды, Здарг соглашался со своей верной помощницей и приказывал немедленно схватить Гвинга. Затем была вмонтирована документальная съемка процесса и казни, а после нее следовали ранние кадры праздника Рождения Солнца. Небольшая перестановка дат, и счастливый конец вместо горького.

Эх, если бы и в жизни удавалось такое: небольшая перестановка кадров, верный шаг вместо рокового, счастливое прошлое после неудачного настоящего! Если бы можно было вычеркнуть из жизни неудачный день, как из рукописи вычеркиваешь невыразительное слово!

Долго ли, коротко ли, как говорится в сказках, а точнее года через три, квазифильмы стали повальным увлечением и повальным бедствием. Увлеченные таланты смотрели по два, по три, по четыре фильма подряд, смотрели все больше, работали все меньше. Жизнь в квази была куда приятнее и несравненно легче подлинной. В самом деле, зачем спортсмену тренироваться с мешком и прыгалкой, зачем изнурять себя режимом и кроссами, если победить так легко… в воображении.

Зачем терзаться в муках творчества, через силу усаживать себя за стол, искать по ночам «слово, величием равное богу», если квази «Поэт века» сделает тебя признанным гением к концу сеанса?

И поэты Астреллы забросили свои лиры, музыканты оставили партитуры, высохли мокрые тряпки на глиняных моделях незавершенных статуй, пылью покрылись письменные и лабораторные столы. Таланты бездействовали, воображая себя талантами. Бездействовали, воображая себя талантами их помощники: печатники, чертежники, секретари. Бездействовали транспортники, снабженцы, садовники. И продукты плесневели на складах, осыпалась в поле неубранная пшеница, гнили опавшие плоды в садах. Все плесневело, осыпалось, дохло, а одуревшие от видений работники смаковали несуществующие яства на квазипирах.

Конец квазифильма приносил похмельную боль в голове, усталость, опустошение. Квазипища не насыщала, а квазижизнь требовала усиленного расхода нервной энергии. И очнувшемуся зрителю мир казался таким серым, таким невыразительным. Наскоро закусив, если было чем, потребитель квази спешил вернуться к грезам. А если закуски не было в доме, возвращался к грезам натощак. В результате голодные обмороки. Были и случаи голодной смерти. И трупы по неделям гнили в запертых комнатах, потому что соседи перестали посещать соседей, не искали общества, чтобы выяснять истину в спорах. Каждый сидел в своей келье, наслаждался в одиночку персональной истиной.

И кто знает, может быть, вся Астрелла вымерла бы через несколько лет, иссушенная сновидениями, если бы не нашлась в ней здоровая жизнелюбивая прослойка граждан… маленькие дети.

Для детей редко делали квази, самых младших мнимые существа только пугали, вызывали неудержимый рев. Дошкольников (применяя наш термин) удовлетворяли книжные картинки, воображаемые баталии с подлинными игрушками. А насмотревшись и наигравшись, детишки настырно горланили, требуя каши и молока четыре раза в день.

И матери, оторвавшись от своих женских квази, с почтительной, возвышенной и сентиментально-красивой любовью, слышали этот настырный рев. Материнский инстинкт просыпался, женщины спешили накормить горлопанов натуральной кашкой и подлинным молоком. При этом нередко выяснялось, что в доме нет ни крупинки. И ближайший склад заперт, а муж витает в неких джунглях, геройски спасая от тигра постороннюю красавицу. В результате в самый патетический момент красавица исчезала вместе с тигром, потому что законная супруга вдребезги разносила «распроклятую забаву», из-за которой ребенку есть нечего. Ребенок надрывается, а этот сонный бездельник между тем…

Выслушав хорошую нотацию, «сонный бездельник» отправлялся на розыски пищи; с каждым днем это становилось все труднее. И нередко не возвращался. В процессе выпрашивания и обмена завязывались новые знакомства, заключались союзы против «этих глупых баб». Разбитые аппараты чинились втихомолку и… слаба мужская натура, новые друзья удирали в горы, чтобы в какой-нибудь укромной пещере без помех добить тигра и доосвободить бездетную красавицу. Попробуй разыщи блудного кормильца на необжитой Астрелле. Мало ли пещер на четырех тысячах квадратных километров!

И, проклиная квазифильмы с их изобретателями, изготовителями, распространителями и потребителями, матери сами отправлялись одалживать, выпрашивать, собирать, выменивать и выкрадывать съедобное. Заводили огородики у себя под окнами, поросят откармливали остатками синтетической барды Гвинга, объединялись, помогали друг другу…

Так сложилось содружество заботливых матерей — Общество Пчел-Работниц.

Возглавила его Хитта, директор педологического центра талантов младшего возраста (детского сада, проще говоря) — женщина выдающейся энергии.

Грудастая великанша (такой нарисовал ее анапод), толстая, но подвижная, даже стремительная, Хитта была возмущена шестнадцать часов в сутки, с перерывом на сон, но без перерыва на обед. Шестнадцать часов в сутки она отчитывала детишек за мокрые штаны и недоеденную кашу, поварих за пережаренные котлеты, нянек за пыль в углах, отчитывала истопников, шоферов, огородников, родителей, бабушек, дедушек, всех, кто имел касательство к детскому саду (т. е. к педологическому центру). Ее ядовитого языка боялись все дети, все взрослые, боялся Ласах и даже Бонгр немножко. Но зато ребятишки были умыты, накормлены, здоровы и розовощеки. И обруганные родители благословляли и благодарили ругательницу.

Но вот с некоторых пор ругань перестала быть эффективной. Шоферы доставляют молоко с опозданием или не доставляют вообще. Детям неделю не меняют белья, потому что сломалась стиральная машина, а механик в какой-то пещере смакует свои квазипобеды на квазистадионе. И самое страшное: у близнецов из малыпговой группы расстроен желудочек, но два часа нельзя доискаться педиатра. Хорошо, что простая клизма помогла. А если бы дизентерия?

Хитта собирает мам. «Ваши чада на краю пропасти! — восклицает она. — Я не ручаюсь за их жизнь. Спасайте потомство, пчелы-работницы, не надейтесь на трутней!» Для начала пчелы, избрав делегацию, жужжа пошли к Ласаху. Хитта требовала полицейских мер. Пусть военная охрана, делать ей все равно нечего, разыщет блудных отцов и под конвоем доставит их в лоно семейства. И пусть квази будут уничтожены, а тайный просмотр фильмов карается принудительными работами на мусорной свалке на срок от пятнадцати суток и выше.

Ласах, однако, не удовлетворил пчел. Он призывал к терпению. Уверял, что поклонники квази пресытятся, им надоест псевдожизнь («Как надоела вам всем», — сказал он). Ласах был противником насильственных мер, а может, понимал, что его никто не послушает.

Бонгр же отшутился. Семья, дескать, испокон веков держалась на любви, на ласке, на привлекательности женщины. Не может быть, чтобы такие очаровательные дамы не сумели удержать при себе мужа. Просто им нужно успокоиться, обрести форму, перед зеркалом посидеть, приодеться к лицу. Он лично верит в их обаяние…

Наслушавшись комплиментов, женщины удалились умиротворенные. Детишки, однако, продолжали реветь, их надо было кормить. И пчелы, Хитта первая, поняли, что спасение утопающих дело рук самих утопающих. Был задуман День Избиения Трутней.

Хитта проявила редкостный организаторский талант. Операция была подготовлена тщательно. С помощью детей были выслежены все убежища беглых отцов, нанесены на карту, составлена диспозиция. И трутней захватили врасплох. Не потому, что удалось сохранить тайну, нет. Каждая пчела выдала секреты операции своему мужу или возлюбленному. Но мужчины в своем мужском самомнении не обратили внимания на предупреждение, сочли все бабьими сплетнями, пустой брехней. Однако ударные отряды обиженных жен были подготовлены, вооружены и однажды вечером подняты по тревоге. Одуревшие от видений, разморенные и истощенные, квазигерои не смогли оказать сопротивления. Свирепые пчелы оттаскивали их за руки и за ноги, награждая тычками и пощечинами, а совершенные квазиаппараты с помощью палок и скалок превращались в груду стеклянных осколков и проволочек.

Историки не считают, что это женское восстание было действительно задумано, как день избиения. Конечно, женщины хотели не уничтожить, а образумить мужской пол, вернуть супругов к семейному очагу. Но видимо, в разгаре разрушения мстительницы перенесли свою ярость с одуряющих аппаратов на одуревших потребителей.

И нескольких искалечили, троих забили насмерть, Бонгра в том числе.

Жестокий день избиения трутней знаменовал начало новой эпохи в истории Астреллы. Эпохой Чистых Радостей окрестили ее современники. Естественно, в первые же дни после победы пчелы собрали общее собрание жительниц и приняли поправку к многострадальному параграфу третьему. После слов: «…целью истинных талантов является прогресс… качественный, а не количественный» было добавлено: «И всестороннее развитие искусства, отражающего жизнь, а не подменяющего ее».

И в силу той же удивительной логики астреллитов маленькая добавка, часть придаточного предложения, стала главным содержанием их борьбы на многие годы. Борьба шла за искоренение искусства, подменяющего жизнь, прежде всего против рецидивов увлечения квази.

Рецидивы были, конечно, но только у мужчин — этой слабохарактерной половины человечества, непрактичной и увлекающейся, склонной жить только чувством. Не раз бывало, что, заскучав от здоровой и правильной жизни в семье, безвольные отцы тайком удирали в горы, собирали кустарные квазиаппараты и в укромных пещерах пробовали предаваться воображаемым оргиям. Но стоило хотя бы одному отцу исчезнуть на ночь, колокол поднимал пчел по тревоге, ударные отряды разыскивали убежища падших мужчин, аппараты уничтожались. Восстановить их было все труднее.

И распущенность была вытравлена. Не без удивления читал я об этой победе женского здравомыслия над мужской мечтательностью. Усмехался про себя: «У нас на Земле мужчины поставили бы на своем». Но если вдуматься, поклонники квази ни при каких условиях не могли одержать верх. Они вычеркивали себя из деятельности, были дезертирами, даже духовными самоубийцами. Полк самоубийц не может одержать конечную победу, как бы ни был он силен вначале. Ведь каждое самоубийство уменьшает его живую силу.

Пчелы изменили и структуру управления. Президента у них не было, а делами заправлял триумвират из Главного Воспитателя, Главного Учителя и Главного Врача.

Воспитателем выдвинули Ридду. Тут преемственность играла роль. Пчелы хотели подчеркнуть, что они ничего не меняют, только восстанавливают справедливый порядок. Но Ридда возглавляла правление только формально. После смерти Здарга она как-то осела, потеряла апломб, даже внешне опустилась, одевалась неряшливо и говорила невнятно, все о Здарге, о принципах Здарга, о чистоте настоящего здаргизма. После нее обычно брала слово Хитта — ее заместитель и простыми доходчивыми словами поясняла, как понимать принципы в данном конкретном вопросе.

Как же она толковала, как понимала Здарга?

— Здарг вел нас в будущее, — говорила она. — А что такое наше будущее? Это дети, развитые духовно и физически, умные, нравственно чистые, красивые, здоровые. Здоровье — прежде всего, потому что красота — это здоровое тело, нравственность — здоровое поведение, ум — здравый смысл. Что же нужно для здоровья? Естественность в первую очередь: чистый воздух, чистая вода, простая сытная пища, естественный труд на чистом воздухе. Астрелла достаточно просторна, чтобы прокормить всех своих детей естественными продуктами. Нужно только не лениться, спину гнуть от зари до зари. И не требуются нам фабрики, загрязняющие легкие ядовитой копотью, а желудок — анилиновыми приправами. Меньше химии и больше зерна! Да здравствует простая жизнь, простая пища, простые отношения, простые радости!

Упрощение стало главным лозунгом при Хитте и ее преемниках, не только лозунгом, я бы сказал — религией. Труд физический, труд с напряжением мускулов считался почетным, умственный труд — блажью, работенкой для ленивых и слабосильных. О закрытии фабрик, ликвидации лаборатории сообщали как о славном достижении. Утонченное называли извращенным, философские споры — пустословием, чтение — потерей времени, сибаритством. И поэты воспевали опрощение простыми словами, их стихи твердили наизусть, пели на простые мотивы. Гирдл-Простак был самым знаменитым из поэтов той эпохи. Приведу несколько его сонетов в прозаическом переводе. Рифмовать не берусь, хотя рифмы в школе Опростителей были простейшие: четкие, точные и привычные типа «день-тень», «кровь-любовь».

Итак, стихи:

1. «В лаборатории, затхло прокисшей, заплесневелой, как могила, в запаянных колбах, наполненных удушливым дымом, ветхий старец слезящимися глазами пытается подсмотреть тайну рождения жизни.

Но жизнь рождается не в стеклянной банке, она рождается в поле, когда солнце припекает чернозем, свежий ветер обдувает, говорливые ручейки омывают комочки почвы. Открой глаза пошире, в крыльях бабочки ты увидишь блики солнца; увидишь свежесть ветра в прыжках козочки, в мелькании рыбки — проворство ручейка. Посмотри, старец, на свою внучку, посмотри мужчина на жену-хлопотунью. Разве ты не замечаешь в ней порывы ветра, резвость ручья, не чувствуешь жар солнца в ее крови?

А подслеповатый мудрец что-то ищет в мутной колбе».

2. «На стене картина. Говорят: чудо искусства. Девушка на ней словно живая. Словно, да не совсем. Молчит, не дышит, не смеется. Тронул пальцем — заскорузлый холст с буграми липкой краски. Пальцы запачкал, не отмываются. Вот тебе и красавица, «словно живая»!

Рядом ценительница искусства, знаток, художественная натура. Восхитилась, глазки горят, волнение колышит грудь.

Тронул пальцем — не бугристая и не липкая, теплый атлас.

И сразу все пришло в движение: щеки зарделись, глазки мечут молнии. Если в гневе так хороша, какова же в любви?

А ту, на холсте, хоть ножницами режь. Ничего в ней нет, кроме серых волокон и липкой краски».

3. «Сладка вода для того, кто спину гнул под плугом. Отдых сладок тому, кто потрудился на славу. Вот старик сидит на завалинке, вокруг галдят внучата. Галдят, а он дремлет, подставив лицо солнышку. На лице покой и довольство. Звенит многочисленное потомство. Не зря гнул спину, жизнь прожита не даром».

Таких стихов от Гирдла остались сотни. Их декламировали на свадьбах и крестинах, пели на простые мотивы. И выпало Гирдлу счастье быть знаменитым при жизни, уважаемым и популярным. Его почитали, не потому что Гирдл вел за собой, а потому что шел за почитателями, выражал их точку зрения на жизнь: «Человек живет для будущего, а будущее — это дети. В детях счастье, много детей — много счастья».

Результат нетрудно угадать. Прирост населения на Астрелле был завидный. Число жителей увеличивалось вдвое в каждом поколении. Удвоение за четверть века, за столетие народонаселение выросло в 16 раз, за полтора века — в 64 раза, через два перевалило за триста тысяч.

И тут встала перед астреллитами проблема, которая у нас на Земле находится в ведении географии: проблема природных ресурсов, их учета, подсчета и расчета.

Снова вспоминается совет Владимира Ильича Богданову: написать роман о том, как хищники-капиталисты разорили Землю дотла. Для Земли это был бы роман-предостережение.

У нас капиталисты не успели разорить Землю. Вдаг уже приближался к разорению, об этом говорилось выше. В те времена при Здарге Астрелла была просторным вольным парком» но на крошечном астероиде циклы развития завершались быстрее: всего полтора века понадобилось, чтобы плотно заселить просторный парк. Противоположности сходятся. И хищник-расточитель, и нерадивый лентяй остаются ни с чем. Хищники, безрассудно разбазаривающие природу, вскоре доходит до самого дна. Инертно-пассивные, лениво скребущие поверхность, столь же быстро соскребают пенки.

Там, где три тысячи разгуливали на просторе, триста тысяч толкали друг друга. Ласах мог выделить сотню гектаров скульптору-чудаку: пусть тешит душу, высекая брови и носы из утесов! Теперь вокруг недоделанного идола ютилась сотня правнуков скульптора. Там, где один тосковал в одиночестве, сотня вынуждена была урезывать себя, экономить даже на питании.

Гирдл еще мог воспевать поджаристые отбивные, нежно-розовый ростбиф, заманчивый запах окорока, истекающего соком на вертеле. Но когда поля маловаты, уже нет возможности скармливать зерно скотине, расточительно превращающей добрую половину пищи в кости, рога, копыта и навоз. И вот, изображая необходимость добродетелью, астреллиты сделались убежденными вегетарианцами. Врачи говорили теперь, что мясо вредно, перегружает желудок, отравляет организм продуктами распада, сосуды засоряет солями. Воспитатели вспомнили, что животные тоже хотят жить, а привычка к пролитию крови развивает в детях бессердечие. В общем моральный или вынужденный отказ от мяса сэкономил процентов двадцать зерна. Но население увеличивалось вдвое за четверть века.

Появился обычай, позже он стал правилом, а затем и законом: не жениться, пока не приготовил участок для пропитания семьи. Земледелие, как известно, требует пологих, более или менее ровных полей, в особенности озерно-болотное земледелие, к которому привыкли уроженцы Вдага. Некогда при Здарге площадки выравнивали ульда-плавителями. Но при пчелах техника была искоренена и за полтора века начисто забыта. Ныне астреллиты долбили скалы киркой, почву носили на носилках. Чтобы сделать террасу на горном склоне, создать огород в несколько соток, надо было работать много лет. Младенец еще чмокал соской в колыбели, а отец уже долбил камни ломом, чтобы не задерживать будущей свадьбы.

Времена Гирдла ушли в прошлое. Сам он давно смежил очи, окруженный многочисленными внуками. Гирдла чтили и потомки, но больше по традиции. Властительницей же дум поколения стала поэтесса Нонна. Самопожертвование было ее излюбленной темой. Например: друзья любят одну девушку, чона выбрала безземельного; благородный соперник желает ей счастья и отдает свой наследственный участок избраннику.

Сестра отдает участок сестре, подруга подруге, родители убивают себя, чтобы не оттягивать счастье детей. Длинные и сентиментальные поэмы Нонны вызывали восторг и слезы умиления, влюбленные девушки заучивали их наизусть. Едва ли кто-нибудь из них собирался жертвовать своим приданым, вероятнее, они мечтали, чтобы жертву принесли им.

Горькая нужда и тут изображалась доблестью. Врачи уверяли, что раннее супружество расшатывает неокрепший организм, высасывает соки мозга и пресекает умственную деятельность (как будто она остро необходима для долбежки камней). Воспитатели предостерегали против чрезмерного увлечения телесными радостями, хулили невоздержанных, призывали к радостям духовным. Был даже создан Орден Чистой Духовности. Члены его давали обет безбрачия, отказывались от своего надела в пользу неимущих сирот.

От культа многодетности к культу безбрачия — любопытный разворот. Полная переоценка ценностей!

Возможно, переоценка эта прошла бы плавно и незаметно, если бы не впутался тут доктор Дэнтр с его потрясающим открытием.

Врачи на протяжении всей эпохи Чистых Радостей оставались в числе самых почетных граждан Астреллы. Еще при Хитте было установлено, что в триумвират правителей наравне с Главным Воспитателем и Главным Учителем входит и Главный Врач. Естественное решение для директора детского сада, превращающего всю планету в детский сад. В дальнейшем, при всеобщем неодобрении умственного труда, роль Учителя стала третьей и даже третьестепенной, но Врач оставался в почете. Врачу — избавителю от страданий, Врачу — спасителю жизни, хранителю маленьких детей (сиречь, счастья) посвящали свои рифмы и жизнелюбивый Гирдл и чувствительная Нонна. О подвигах проницательных диагностов слагались легенды и эпические песни. И над чем тут посмеиваться? Разве лучше воспевать подвиги рыцарей, наносящих колотые и рваные раны, заносящие инфекцию в кровь с помощью нестерильного копья?

Но самое важное: для врачей, спасителей младенцев, было сделано исключение. На фоне общего увядания наук медицина кое-как поддерживалась. Гирдл мог сколько угодно проклинать дымные колбы, во врачебных кабинетах они сохранились. Врачи делали анализы, писали диссертации, продолжали поиски. Самые даровитые дети шли к ним в ученики. Если у ребенка проявлялись способности в начальной школе, о нем говорили с похвалой: «Этот станет доктором», Не было иного пути для живого ума на Астрелле.

Дэнтр был даровит, любознателен, трудолюбив, а кроме того, еще и жалостлив. Он сочувствовал каждому больному, ощущал его боль, горевал, провожая в могилу. Детским врачом он так и не сумел стать, выше сил его было смотреть на страдания несмышленышей, занялся гериатрией — лечением стариков. Но в работе детского врача есть нечто оптимистическое: несмышленыши легко заболевают, легко и выздоравливают, как правило, болезни у них проходят бесследно. Старик же болеет нудно, натужно и длительно, никогда не излечиваясь до конца. Он как бы спускается по лестнице, пятясь и цепляясь за перила. Врач может только продлить, растянуть этот спуск, оттянуть на пять лет, на год, на полгода последний вздох.

Мириады врачей на миллионах планет Звездного Шара мирились и мирятся с этой грустной ролью, даже гордятся своей выдержкой, подбадривая себя сентенцией, что «врач не имеет права умирать с каждым больным». Но Дэнтр продолжал умирать с каждым, корчиться от чужой боли, терзался, искал выход… и нашел. Нашел причину старости, а следовательно, и путь к ее устранению.

К величайшему сожалению, нет возможности изложить суть открытия Дэнтра во всех подробностях. Его записки были тщательно уничтожены (ниже рассказано, как и почему). Но, судя по устным воспоминаниям, Дэнтр нашел в мозгу своих соплеменников некий центр переключения жизненных стадий: от юности к зрелости, от зрелости к старости. И сумел найти способ для обратного переключения — с режима старости на режим молодых лет.

Первый опыт, не безукоризненный, но достаточно наглядный, он сделал на собственной матери. Ветхая старушка в течение одного месяца стала моложавой, интересной, даже кокетливой женщиной. Стан ее выпрямился, волосы почернели, морщины разгладились. 70-летняя женщина стала поговаривать, что личная жизнь еще не кончена.

На маленькой Астрелле такое событие не могло остаться незамеченным. Сотни свидетелей знали старушку, рассказали всем остальным тысячам. И тысячи и тысячи повторяли слова Дэнтра: «Если мне дадут сотню учеников и выстроят сотню больниц, смерть навсегда распростится с Астреллой».

Когда пишешь о Дэнтре, очень хочется порассуждать: «Что было бы, если бы…» Что было бы, если бы Дэнтр оказался современником Здарга? Наверное, он стал бы гордостью Астреллы, ему при жизни поставили бы памятник. Наверное, и при Ласахе его носили бы на руках, и Гирдл посвятил бы ему немало вдохновенных строк. Но что гадать попусту? Дэнтр выступил, когда основной добродетелью Астреллы становилось воздержание: воздержанность в пище, воздержанность в браке, еще лучше — воздержание от брака. И вдруг на этом фоне появляется расточительная идея всеобщего и многократного омоложения.

А чем кормить всех выживших? Наделы где брать для их потомства?

И у победителя смерти нашлись, как ни удивительно, враги. Самым непримиримым был Тот — глава Ордена Чистых Душ — в хронике приводился портрет этого Тота, конечно, я тут же наставил анапод. И увидел высокого иссохшего мужа с безбородым лицом, поджатыми старушечьими губами и громадными горящими глазами: лицо пророка, фанатика или шизофреника. Дэнтр же выглядел очень заурядно: плешивый толстячок, рыхловатый, с толстыми губами простодушного любителя покушать и добрыми, немножко грустными глазами над обвисшими веками сердечного больного.

Случилось так, что оба соперника выступили почти одновременно: Дэнтр с призывом к всеобщему омоложению, а Тот со своей мистической книгой «Откровения Здарга». В ней утверждалось, что Здарг не был рожден на Вдаге, точнее был «как бы рожден», но душа его явилась с неба, с одной из звезд, чтобы принести счастье обездоленным и тоскующим. Был ли Здарг богом или только космонавтом, у Тота разобрать невозможно. Книга его написана темно и замысловато, каждую фразу можно толковать и так и этак.

Итак, Здарг хотел спасти население Вдага, но, увидев, что оно погрязло в грехах и нечисто в помыслах, отобрал самых достойных. Однако и эти достойные тоже не оказались достаточно чистыми. Поэтому Здарг назначил испытательный срок — десять тысяч лет. По истечении его Астрелла прибудет к месту назначения, где выдержавших испытание ожидает вечное блаженство.

Между прочим, срок взят не с потолка. Здарг действительно направил Астреллу к одной из ближайших звезд. Путь должен был занять около десяти тысяч лет.

— И все эти годы будет продолжаться великая сортировка, — уверял Тот. — Жизнь — это экзамен. Выдержавшие после смерти устремятся вперед на звезду Здарга, будут приняты в сонм блаженных; провалившиеся, погрязшие в грехах, падут обратно на Вдаг, в юдоль вечного страдания. При жизни надо очищать душу, освобождаясь от нечистых помыслов о питании, размножении и житейских радостях, от забот о временной телесной оболочке. Долголетие же — нечто ненужное, даже опасное. Ведь это затягивание испытательного срока, лишний риск загрязнить душу телесными заботами.

Тот был достаточно последователен. Если долголетие — рискованная отсрочка желанного блаженства, значит, Дэнтр — враг номер один. Тот назвал врача Антиздаргом, исчадием мрачного Вдага, змеем, отравителем душ. Пророка слушали, верили, отрекались от Дэнтра публично, по ночам пробирались к нему за советом. Пациентов и учеников становилось все больше.

И тогда Тот решился взять на свою чистую душу грех кровопролития. «Пусть моя бессмертная душа погибнет, — сказал он единомышленникам, членам Ордена, — но зато спасутся тысячи и тысячи невинных душ». И однажды ночью во главе сотни «душевников» Тот окружил домик врача, завалил двери камнями и сжег дотла лабораторию, самого Дэнтра, его омоложенную мать и двух очередных пациентов. В ту же ночь были убиты все до единого ученики Дэнтра, а заодно и большая часть врачей Астреллы, записи Дэнтра уничтожены, имя его проклято, предано забвению, его даже запрещалось произносить вслух. Потому память о Дэнтре и сохранилась, что его уж слишком часто проклинали.

Итак, Тот победил, и Астрелла приняла единогласно (под страхом проклятия и казни) поправку к пресловутому третьему параграфу: «Целью истинных талантов является всестороннее развитие личности, качественное, а не количественное, духовное, а не телесное».

И понималось это в том смысле, что на Астрелле ведется борьба против количественного роста населения и количественного удлинения жизни.

Таковы факты истории. Излагая их последовательно, я как-то не очень удивлялся: одно вытекало из другого. Сначала ограничили научную тематику, потом ограничили тематику искусства, потом ввели ограничения в брак, теперь еще одно.

Но, дойдя до этого ограничения, я руками развел. Как это, астреллиты сожгли своего лучшего врача, продлевателя жизни. Жить им не нравилось, что ли?

Допустим, Тот — маниак, психически больной, на это похоже. У него были явные галлюцинации зрения и слуха. В своем «Откровении» он описывает личные беседы со Здаргом. Но почему за этим маниаком дружно идет весь Орден Чистых Душ, почему население Астреллы столь единодушно и безропотно поддерживает смерть против жизни?

Странно!

Единственное объяснение: практически Астрелла могла принять путь Тота и не могла последовать за Дэнтром. Всеобщее продление жизни еще усиливало бы бурный рост населения, а на Астрелле каждый рот был лишним. Правда, в головах еще хранились смутные воспоминания о некоем дьяволе, кормившем скотину пойлом, сделанным из воздуха (речь идет о Гвинге, видимо). Дэнтр поручил ученикам поискать материалы о химической пище. Но полтора века упрощения не прошли бесследно. Полтора века астреллиты декларировали презрение к науке, истребили математику, химию, технику, уничтожили вкус к изобретательству. Возвращение к технике представлялось им сказкой. Тот же предлагал знакомый путь самоограничения. Астрелла встала на него полтора века назад, отказавшись от сложностей покорения природы, потом от сложной техники, потом от сложного искусства, от науки, образования. Так естественно было отказаться и от трудностей продления жизни.

Да, Тот проявил жестокость, истребив сотни три невинных и виноватых, но тем самым он освободил три сотни наделов.

Кому-то подарок, кому-то облегчение — вот уже тысяча довольных и благодарных. Получалось, что Тот щедрее Дэнтра.

Врач доставлял одни хлопоты, а пророк давал синицу в руки… некоторым, а прочим сулил журавля в небе… бессмертие за могилой.

Бессмертие проблематичное, но без трудов, без необходимости сегодня ломать голову, изобретая новые способы прокормления.

Астреллиты поддержали поправку насчет духовности.

И Эпоха Чистых Радостей кончилась, неприметно началась новая — Эпоха Высокой Нравственности.

Именно нравственность считалась качественным началом у астреллитов. Все остальные начала осуждались и подавлялись.

Запреты стали главным содержанием эпохи. Тот организовал гонение на искусство, на изобразительное прежде всего, поскольку оно привлекало внимание к красотам жизни, уводя от нравственного совершенствования. Танцы осуждались тоже как пустая трата сил, которые с пользой можно употребить на дробление камней. По той же причине осуждался спорт (игрища). Тот говорил, что нравственный астреллит целиком выкладывается на работе, он не может прыгать попусту как бесенок.

Но строже всего запрещалась наука (суемудрие), отвлекающая от нравственного самоочищения. Школа свелась к минимуму: грамота, сложение, вычитание. На всех остальных уроках дети твердили наизусть целые главы из «Откровений» Тота, бубнили, не понимая, не вдумываясь, щеголяя механической памятью.

И рек Здарг-спаситель: «Человек рожден для счастья». Ты же, Тот, вразуми непонятливых. Толкуй: «Счастье духа в чистоте. Радость же телесная — позор, чревоугодие и блуд».

И детишки тоненькими сюсюкающими голосками пищали что-то про чревоугодие и блуд.

Вот ирония истории: Здарг в роли христосика-наставника.

Вышел бы из могилы, как хохотал бы. И вразумил бы Тота хорошим пинком пониже спины, не постеснялся бы.

Увы, мертвые молчат, и пророки приписывают им все, что вздумается.

Постепенно все книги, кроме «Откровения», были изъяты.

Казалось бы, Астрелле с ее искусственной атмосферой, искусственной гравитацией и искусственным солнцем технические знания были необходимы. Но их свели к минимуму — к инструкции. И дежурные твердили наизусть эти инструкции, перефразированные в духе «Откровений»: «…Если же на вечерней заре солнце, отвернув свой лик, показало черную косынку, с молитвой нажми левый алый кружок на священной доске Здарга Великого и не отпускай кружка, пока велением всемогущего Здарга черная косынка исчезнет с глаз твоих и лик солнца засияет благостно».

Так излагалась поправка, необходимая для центрирования солнечного диска. Черная косынка — тыловая нераскаленная часть.

Кровь не терпит застоя; застой — это загнивание. Не терпит застоя природа, и техника тоже не терпит. Существование Астреллы зависело от технических устройств. У нее было искусственное солнце, искусственная гравитация, искусственная атмосфера с синтетическим небом из самозарастающей пленки. Два века все это поддерживалось автоматически, по инерции, не проверяясь, не ремонтируясь. Изнашивалось без обновления. И должно было сдать когда-нибудь. Одно раньше, другое позже.

Сдала гравитация.

Еще Здарг установил, что повышенное тяготение неустойчиво, склонно к самораспаду. При всех гравистанциях с самого начала ставились автоматические устройства, предупреждающие переход в критический режим. Имелось, кроме того, и ручное управление на случай, если автоматы не сработают.

И к тому прилагалась инструкция, составленная для инженеров с высшим образованием и с головой на плечах.

Но в эпоху Тота инструкция излагалась так: «Если Здарг Всемогущий чудотворно вселил в твое тело невиданную легкость, если монета не успевает упасть со стола на пол, пока ты произносишь «Тот мудрее всех», нажми с молитвой рычаг черного щита (молитвой в данном случае измерялось время. — Прим. авт.) и не отпускай рычаг, пока не исчезнет наваждение».

Так вот, с некоторых пор рычаг перестал помогать.

Почему перестал помогать, можно лишь гадать сейчас.

Возможно, очередной блюститель рычага ощущал легкость от вина, а не от чудес Здарга, жал и жал на рычаг, пока не испортил. Возможно, виновато было не вино, а благочестие; полагая, что избыток религиозного рвения не повредит, блюстители нажимали с пятью молитвами вместо одной. Может быть, сыграло роль время, усталость металла, сырость, ржавчина.

Но так или иначе гравитация стала таять, и Астрелла начала возвращаться в свое первобытное состояние — в ранг обыкновенного астероида.

Сначала жители даже радовались. Легче стало работать, легче оттаскивать и перекатывать валуны. «Здарг-милостивец сжалился и облегчил наш труд», — говорили они. Оптимисты ждали, что заодно и скалы станут мягче, вскоре можно будет резать их ножом.

Вышло, однако, иное. Здарг-милостивец облегчил не только труд, но и амбары. Колосья вытянулись выше головы, видимо, их высота регулировалась весом, давлением на корни. Тощие стебли оказались непрочными, хлеба полегли. Зерна не вызрели или осыпались. Астрелла встала перед угрозой всеобщего голода.

На Вдаге об этом ничего не знали. На Вдаге давным-давно перестали интересоваться Астреллой. В первые недели бунта Астрелла действительно была сенсацией номер один. Тогда во всех газетах на первой полосе печатались астрономические карты, крестиком отмечалось положение непослушного астероида, на всех бульварах стояли телескопы, желающим можно было за мелкую монету поглядеть на непоседливую звездочку. И специалисты ежечасно производили измерения, высчитывали кульминации, противостояния, элементы орбиты и возможные изменения элементов; научные обозреватели помещали статьи, строя прогнозы намерений Здарга.

Потом Вдаг узнал, что Астрелла удаляется из планетной системы прочь, зажгла собственное солнышко, уходит с ним в межзвездные дали по направлению к Альфе Крокодила. Движется месяц, другой, третий все к той же Альфе, прибудет к ней через десять тысяч лет, видна на фоне созвездия Крокодила. Сегодня, завтра, ежедневно видна на фоне созвездия Крокодила как звездочка восьмой величины. Сегодня, завтра, через месяц и через год — одно и то же. Читателей это уже не волновало.

На седьмом году после разрыва Вдаг предпринял попытку возобновить отношения. На Астреллу прибыла экспедиция (было это во времена Хитты). Но гостей приняли недружелюбно, окружили кордоном, не выпускали с космодрома, препятствовали общению с астреллитами и настойчиво требовали, чтобы они удалились. Капитан счел за благо отчалить. У него было предписание вести переговоры мирно, силу не применять.

Единственный результат экспедиции: Ридда, она была еще жива тогда, передала капитану звездолета последние проекты Здарга. И реконструкция луны Вдага проводилась по проекту Здарга. А с галактическим полигоном пришлось подождать.

Тут Здарг опередил свое время на века. Полигон Физических Законов строился гораздо позже, уже силами Межзвездной Федерации.

Упрямых же астреллитов Вдаг оставил в покое. Большой планете, теперь она называлась Планетой Дружных Народов, хватало своих забот. Каких? Да первейших: прокормить все население, и не три-четыре тысячи, а шесть миллиардов; расселить эти шесть миллиардов с растущим потомством не только на Вдаге, но и в космосе, обеспечить им всем здоровую жизнь, долгую жизнь, продленную жизнь, увеличивать ее количественно и улучшать качественно, материально и духовно и т. д. и т. д. (см. все декларации Гвинга, Ридды, Бонгра, Хитты…) За всеми этими трудами Астрелла забылась. Межзвездные экспедиции к ней не снаряжались, случайные звездолеты не заглядывали, даже если пролетали мимо.

Земному читателю, мыслящему пока в масштабах одной планеты, может и покажется странным: как это — пролетали мимо и не заглядывали? Но у морской и космической навигаций различные законы. Морское судно тратит топливо на километры, для него тысяча километров — крюк, а остановка в пути — ничто, приятное развлечение. Судно же космическое тратит топливо на разгон и торможение, ему лишний километр — ничто, а остановка в пути — двойной расход топлива. Морской рейс планируется на расстояние, а космический на посадки — на одну, реже — на две. Лишняя посадка на Астрелле удваивала бы стоимость и сложность рейса.

В результате только раза три за все двести лет Вдаг получал какие-то сведения, да и то косвенные, относительно Астреллы. Проходящие мимо звездолеты делали съемки с ходу.

На кадрах удавалось различить ниточки дорог, лоскуты пашен, ухоженные сады, не было никаких намеков на технические сооружения. Космонавты докладывали: «Земледельческая культура, медлительно развивающаяся». Даже в школьных учебниках Вдага писалось: «В изолированных обществах, например в обособленных горных долинах, на островках или на одиноких малых планетах, таких, как Астрелла, хозяйство приобретало консервативный характер, сохранялись патриархальные, архаические черты в быту, обычаях, устаревшие языковые формы…» Да, вероятно, по прошествии двух веков Астрелла могла бы служить живым музеем старины для Вдага. Но историки помнили, что астреллиты негостеприимны, склонны запирать двери перед носом любопытных. Стоит ли лететь за миллиарды километров, чтобы замок поцеловать?

И за Астреллой следили только астрономы, ловили красноватую точку в созвездии Крокодила, вписывали эфемериды в каталоги блуждающих тел, выверяли скорость по доггалеровскому смещению. Цифры менялись мало. С годами Астрелла стала своего рода опорной точкой для астрономических измерений.

Но вот однажды один из астрономов-наблюдателей отметил, что красноватая точка мигает: становится ярче и слабее, ярче и слабее. И мигает не случайно: три вспышки — пауза, четыре вспышки — пауза, три вспышки — долгий перерыв.

3-4-3! По радиокоду Вдага это сигнал бедствия — наш SOS.

Отправлять спасательную экспедицию? Есть ли смысл?

Двести миллиардов километров — полтора месяца пути для самой совершенной ракеты того времени. Плюс время на снаряжение — столько усилий, столько затрат из-за каких-то миганий. Нет же уверенности, что это сигнал бедствия, может, иные причины. Но если Астрелла просила о помощи, стыдно же игнорировать.

И гуманность победила сомнения. Два месяца спустя ракета прибыла на Астреллу. Спустилась на алых клубах дыма и встала свечкой на перепаханном космодроме, на том, где некогда убили Здарга.

Первым делом прибывшие инженеры отремонтировали тяготение. Привели в порядок небо, подкачали кислорода в атмосферу. Потом желающим было предложено переселиться на Вдаг.

Блюстители нравственной чистоты, фанатичные слуги Тота, сопротивлялись как могли. Власть их пала не сразу, но авторитет был подорван. Пришельцы наглядно демонстрировали силу инженерии, исправляя то, что блюстители не могли исправить ни молитвами, ни массовыми казнями мнимых грешников. А через полгода, когда со Вдага вернулись делегаты, захлебываясь от восторга, перечисляли достижения планеты «дьяволов», началось массовое переселение на «старую родину». На Астрелле остались только старики и стареющие. Но даже и оставшиеся попросили повернуть блудный астероид вспять, подвести его поближе к Вдагу.

Так завершилась самостоятельная история Астреллы. Непокорная струйка попетляла, поплутала и влилась наконец в главное русло. Влилась и растворилась. Тысячи астреллитов рассеялись среди миллиардов. И едва ли они, отставшие на два века, могли внести что-либо весомое в цивилизацию большого Вдага. И наследственность истинных талантов никак не сказалась. Во всяком случае не встречал я в анналах истории Вдага имен потомков бывших астреллитов. Впрочем, на новом Вдаге вообще не очень интересуются именами. Спрашиваешь их: кто открыл, кто изобрел, кто построил? Отвечают: «Мы сделали».

И гордятся этим дружным словом «МЫ».

ЭПИЛОГ

Материалов по Астрелле очень много. Гилик — мой карманный киберэрудит — выписал мне целый ящик. В основном я пользовался «Хрестоматией по истории Звездного Шара для старших классов школы». Видимо, составитель считал пример Астреллы очень поучительным, если выбрал этот астероид из миллиона с лишком населенных небесных тел. А заканчивал он таким рассуждением: «Это история сапиенсов, благожелательных, добросердечных и даже чистосердечных. Они все были очень искренни, очень доверяли своим чувствам и не очень замечали, как к их благожелательному человеколюбию примешивается инстинктивное себялюбие.

В эпоху материального неравенства (все планеты прошли через такой период), когда сапиенсы оценивались по имуществу, а не по уму и таланту, многие умные и талантливые творцы мечтали удалиться от мира в этакий замок из слоновой кости, отгородиться от забот и творить без помех в одиночестве.

Но слоновая кость мстила по-своему. Глухая стена отгораживала от холодного ветра и не пропускала свежего воздуха.

Творец не видел потребителя, не слышал оценки, забывал его нужды. Творить становилось незачем, а потом и некому.

Астрелла — редкий пример космического замка из слоновой кости. Там спряталась целая группа творческих индивидуальностей, ушла из беспокойного мира, чтобы сосредоточиться, избавиться от житейских забот своего века. Но со временем уход от забот стал самоцелью. Астреллиты уклонились от трудностей общества, потом от трудностей творчества, от трудностей умственного труда. Жизнь поддерживали минимальными простейшими усилиями. Так и жили на минимуме два века, а когда минимум перестал кормить, оказалось, что новые необходимые усилия не под силу кучке беглецов из большого мира».

Москва. 1969.

 

Владимир Михановский

ПРОЕКТ «УРАЛ»

Под монолетом тянулись ковыльные просторы, застывшие волны заповедной степи. Впереди, прямо по курсу, угадывался синий лес, тяготеющий, судя по карте, к Днепру. Изредка под аппаратом неторопливо проплывало озерцо, окаймленное камышами.

Полтора часа назад Забара был еще на испытательном полигоне Зеленого городка. Даже не верится… Не верится, что впереди — несколько дней отдыха, и море, и пальмы, и яхта-амфибия, и…

Забара живо представил себя шагающим по пышной весенней земле. Вокруг — степные маки и васильки, затерянные в море разнотравья, голова кружится от горчащего аромата молодого ковыля. Пожалуй, на обратном пути он опустится здесь, надо только точку нанести на карту. Искупается в озерце, вырежет камышовую дудку.

Небо было чистым. Утреннее солнце успело нагреть прозрачные стенки кабины. Забара облокотился на пульт и размечтался о предстоящем отдыхе. Свободные дни выпали ему внезапно, как выпадает счастливое число в лотерее, и он тут же решил, что ни одна минута из них не должна пропасть даром.

Короче говоря, три премиальных дня, подаренных ему научным руководителем в связи с досрочной разработкой проекта, Забара решил использовать как можно полнее.

Забара так торопился, что даже позавтракать не успел: сунул в карман пакет с бутербродами, рассчитывая перекусить в полете.

Вспомнив про пакет, Забара опустил руку в карман, но поесть не пришлось. Внезапно поручни кресла, в котором он сидел, забились в отвратительной дрожи. Стрелки приборов на пульте тревожно заметались.

Запас высоты катастрофически таял. Нечего было и думать о том, чтобы в полете попытаться как-либо обнаружить и устранить неисправности.

Монолет представлял собой машину, исключительно простую по конструкции: основную часть аппарата составляли два диска, вращающиеся вокруг одной оси, но в противоположных направлениях. Подъемная сила монолета была невелика — ее хватало только на одного человека. Легкая кабина располагалась над верхним диском. Здесь же помещалась и несложная система управления аппаратом.

С монолетами Забара столкнулся только по окончании института, приехав по назначению на работу в Зеленый городок.

Впрочем, и сами монолеты появились не так давно.

Машина падала. Времени на раздумье не оставалось.

Евгений задернул на груди молнию и нажал кнопку катапультирования. Толчок… Рев ветра в ушах… Алый купол парашюта, закрывший полнеба… И стропы, натянутые как струны…

Монолет разваливался в воздухе. Когда Забара был в десятке метров от земли, от аппарата оторвался нижний несущий диск. Бешено вращаясь, он описал огромную дугу и пробил парашютный купол.

…Это был не обычный, а сдвоенный термометр. Серебристый столбик на левой шкале, медленно поднимаясь, остановился на цифре «20». Значит, там, наверху, температура воздуха в тени составляет двадцать градусов по Цельсию. Совсем немало для апреля в умеренной полосе Земли. Правая шкала показывала температуру внизу, в рубке управления.

Здесь, внизу, понятия «день» и «ночь» были чисто условными. Пластиковые покатые стены слабо светились холодным безжизненным светом: фосфоресцировали листы, из которых манипуляторы, руководимые командами Большого мозга, в свое время сшили рубку.

В центре рубки располагался круглый пульт управления всем поисковым подземным комплексом. Именно сюда стекалась информация со всех стволов, лав и штреков.

— Ежечасный обзор! — нарушила тишину переговорная мембрана на пульте. На экране замелькали кривые, столбцы цифр, диаграммы.

— Вертикальная проходка продолжается с опережением графика, — заключила мембрана.

— Как с вольфрамом? — спросил бас, прозвучавший из глубины установки, похожей на шкаф.

— Процентное содержание вольфрама в руде за истекший час повысилось в полтора раза, — сообщила мембрана.

— Так я и предполагал, — заметил бас. — Недра Причерноморского бассейна должны быть богаты тяжелыми металлами.

— Обогатительная установка… — начала мембрана и запнулась.

— Слушаю, — пророкотал бас.

— Монтаж обогатительной установки съедает слишком много энергии, — заторопилась мембрана. — Если приостановить сборку, то можно будет…

— Ни в коем случае, — перебил бас координатора. — Свертывать работы не будем.

— Освободились манипуляторы четвертой лавы, — сказала мембрана.

— Пусть немедленно отправятся на обогатительную установку, — распорядился бас.

Координатор умолк. Молчала и мембрана, словно ожидая чего-то. В рубке воцарилась та полная тишина, которая мыслима только на большой глубине, под многокилометровым слоем породы.

— Подсчет закончен, — нарушил координатор тишину командной рубки. — При нынешнем уровне энергетических затрат нам остается существовать не более четырех суток.

Многочисленные экраны, окружавшие пульт, на мгновение блеснули разноцветными огнями. Начался торопливый, тревожный обмен информацией.

— Мы можем перейти на минимальный режим, — предложил один экран, — по его поверхности пробежали огненные письмена. — При таком режиме остаток энергии можно протянуть на несколько месяцев.

— Наша цель — не растянуть энергию, а исследовать данный район, его недра, — как всегда четко сформулировал координатор мысль Большого мозга.

— Напомню, что ценность нашего комплекса исчисляется в… — начал второй экран, но бас его перебил: — Ценность эксперимента неизмеримо выше затрат на его проведение, — спокойно произнес он.

Обмен мнениями велся неуловимо быстро — по крайней мере для человека, окажись он каким-то чудом здесь, в командной рубке.

В самый разгар обсуждения на пульте с треском проскочила длинная голубая искра. Это означало, что с наружной антенны, замаскированной под ракитовый куст, полетел на заданной частоте сигнал благополучия — единственная, притом односторонняя связь с людьми — конструкторами и учеными, задумавшими грандиозный проект. Сигнал отправлялся раз в сутки и означал, что комплекс работает нормально, по схеме, самостоятельно набросанной Большим мозгом.

Таких сигналов должна быть еще добрая сотня. Так думают конструкторы. Но они получат их три, от силы — четыре.

Об этом знает пока только Большой мозг.

— Нужно сообщить конструкторам, что энергия кончилась раньше запроектированного времени. Вызвать помощь, — предложил экран, ведающий внешним обзором.

— Нет! — рявкнул бас.

— Внешний обзор прав, — вступился еще один экран.

— Нет.

— Что с того, что конструкторы не рассчитывали на твою просьбу о помощи? — безмолвно продолжал гнуть свою линию строптивый экран, — Ты имеешь право, Большой, принять самостоятельное решение.

— Вот я его и принял, — пророкотал бас.

— Сигнал бедствия, только один сигнал бедствия! — выбросил зыбкую надпись экран внешнего обзора.

— Это значит признать неудачу всего эксперимента в целом, — раздельно произнес бас. — Мы должны решить задачу разведки недр, пользуясь только собственными силами.

Теперь общий спор свелся к перепалке между системой внешнего обзора и Большим мозгом. Остальные системы лишь наблюдали за аргументами и контраргументами дискутирующих. Конечно, мозг мог приказать, и дело с концом: все системы ему повиновались. Но ему важно было обсудить свое решение, принятое после немалых колебаний и раздумий. Большому мозгу важно было доказать всем подчиненным системам логичность своего решения.

— Напомню, что наше дело — отработка и доводка всех систем, собранных для комплексного геологического поиска, — сказал бас, принадлежащий Большому мозгу.

— Послушай, Большой мозг, — не удержавшись, пискнула мембрана головного пульта. — Если комплекс взорвется, мы все погибнем и с нами результаты эксперимента.

— Чрезмерно развитый инстинкт самосохранения люди называют трусостью, — произнес бас. Человек, окажись он здесь, наверное, подумал бы, что в голосе Большого мозга прозвучало презрение.

— Ответ не по существу, — обиженно пропищала мембрана на пульте.

— Все результаты, собранные с самого начала работы, будут переписаны на пленку и спрятаны в капсулу. Ее изготовит модельная система. Выплавит из вольфрама, добытого нами. При взрыве капсула не погибнет.

— Люди не отыщут ее после взрыва. Выброшенная капсула затеряется в степи, — сделал еще одну попытку экран внешнего обзора.

— Отыщут. Я снабжу капсулу микропередатчиком, — спокойно парировал бас.

Да, в чем-чем, а в логике Большому мозгу нельзя было отказать.

— Результаты нашей работы не погибнут, — сказал Большой мозг.

— Но мы погибнем, мы, все электронные схемы! — прозвучало из мембраны.

— А кто сказал, что все научные эксперименты должны оканчиваться благополучно? — невозмутимо отрезал бас.

Внезапно экран внешнего обзора покрылся рябью. Что могло в столь сильной мере вывести из себя электронную схему?

Все считывающие приборы направились в сторону экрана внешнего обзора. На нем мелькнула привычная картина заповедной степи, затем сияющая голубизна весеннего неба и стремительно летящий вниз монолет…

Недалеко от земли из монолета вылетела человеческая фигура, над которой вспыхнул алый шелк парашюта. Нижний диск оторвался от разваливающегося монолета и врезался в парашют. Человек рухнул на курган и, скатившись по его покатому склону, замер в неподвижности.

— Свободное падение с высоты десять с половиной метров, — автоматически отметила система внешнего обзора.

— Он жив? — нетерпеливо спросил Большой мозг. В нем зароились десятки новых вариантов, связанных с неожиданным, почти невероятным происшествием — появлением человека в самом глухом уголке заповедной степи. Конструкторы не думали об этой возможности. Но разве можно все предугадать? Большому мозгу предстояло принять самостоятельное решение в возникшей ситуации.

Остальные системы ожидали, что ответит Большому мозгу система внешнего обзора. Но внешний обзор не торопился с ответом.

Забара, конечно, не видел, как над ним, странно изгибаясь, склоняются гибкие ветки кустов, не спеша прорастающих из-под земли вокруг него. А если б и видел, то, наверное, приписал бы их расстроенному воображению.

Датчики обследовали неподвижное тело человека.

— Стойкая потеря сознания, — вспыхнули на экране внешнего обзора литеры, на миг ярко осветив командную рубку.

— Сердце? — спросил бас.

— Работает с перебоями, — ответила система внешнего обзора.

— Давление?

— Понижается.

— Пульс?..

На экране внешнего обзора хорошо было видно, как одна из ветвей осторожным и точным движением обвила запястье правой руки неподвижного человека.

— Частота пульса падает… — пробормотала система внешнего обзора, и по экрану заструилась вязь цифр.

— К черту цифры! — вдруг воскликнул бас. — Картина ясна. Человеку необходимо ввести биостимулятор, иначе он погибнет.

— У нас нет биостимуляторов, — напомнила мембрана. — Встреча и общение с человеком не предусмотрены программой…

— Вызвать на поверхность все свободные манипуляторы, распорядился Большой мозг. — Человек находился в летательном аппарате, который упал неподалеку, об этом сообщила система внешнего обзора. Обычно в таких аппаратах имеется медицинская аптечка. Необходимо разыскать ее. Возможно, мы отыщем какие-нибудь препараты. Обязаны найти, — уточнил Большой мозг.

Из замаскированного кустарником выхода, ведущего из ствола шахты на поверхность, выкатилось несколько манипуляторов. Они тут же рассыпались в разные стороны в поисках аптечки, выпавшей с монолета.

Обо всех своих находках манипуляторы докладывали Большому мозгу, который, как всегда, координировал их действия.

Очнувшись, Евгений долго не мог понять, где он и что с ним произошло. Постепенно, однако, все события выплыли в памяти. Трудно только было сообразить, сколько времени прошло с момента катастрофы.

Он попробовал повернуться и застонал. Сильно саднило левое плечо, в горле пересохло. Забара приподнялся на локтях, огляделся. Солнце висело низко над горизонтом. Что сейчас: утро? вечер?

Неподалеку разбросанные среди травы валялись жалкие остатки монолета. Почва на месте падения аппарата была изрыта. У ног Забары валялся такой ненужный сейчас акваланг.

Инженер перевел взгляд на руки: они были черны от земли и чуть запекшихся ссадин.

Странная вещь — голова была ясной. Может быть, ему повезло и он не так уж дорого отделался? Забара попытался подняться на ноги и едва не вскрикнул от боли. Тогда он уткнулся лицом в дурманно пахнущую полынь, закрыл глаза и принялся думать. Вокруг на сотни километров расстилается заповедная степь. Рация разбилась вдребезги, и вызвать помощь нельзя. Еда? Не раскрывая глаз, Забара пощупал карман, где лежал пакет с завтраком, который он так и не успел съесть.

— Не густо, — пробормотал Забара.

Забару охватило странное ощущение, что он не один, что за ним наблюдают чьи-то внимательные глаза. Но кто мог здесь наблюдать, за ним? Разве что суслики. Уже успев привыкнуть к неожиданному вторжению человека, они неподвижными столбиками грелись у своих норок, не обращая на него никакого внимания. Забара с трудом разлепил тяжелые веки, повернул голову, посмотрел в небо. Может быть, это его ощущение связано со степным орлом, который величаво выписывал над курганом бесконечные круги?

Постепенно сонливость заволокла сознание. «Надо восстановить силы. Подремлю немного, а там видно будет» — такова была последняя мысль Забары.

Так он и заснул, опустив голову в нагретую солнцем траву.

В командной рубке мало что изменилось. Точно так же все считывающие приборы были нацелены на экран внешнего обзора, на котором крупным планом виден был уснувший человек.

В рубке снова начался быстрый обмен мнениями.

— Лекарства подействовали. Доза определена правильно, заметил низкий голос, принадлежавший Большому мозгу.

— Да, очнувшись, человек был в полном сознании, — произнесла система внешнего обзора. — Но зачем понадобилось усыплять его?

— Так надо, — коротко ответил Большой мозг. Он далеко не всегда пояснял свои команды.

— Все хлопоты по спасению жизни человека бессмысленны, — сказала мембрана на пульте. — Твоя энергия, Большой, иссякнет, ты не сможешь руководить комплексом, машины которого находятся на полном ходу, и весь геологический комбинат взлетит на воздух. Человек ходить не может. Он погибнет во время взрыва.

— Теперь взрыв необязателен, — загадочно произнес Большой мозг.

— Но твоя энергия иссякает… Ты не сможешь управлять комплексом, — заметил какой-то экран.

— Вместо меня комплексом будет управлять человек, сказал Большой мозг.

— Этот? — переспросила система внешнего обзора, легонько качнув своим экраном.

— Этот, — подтвердил Большой мозг.

Несколько секунд понадобилось системам, чтобы усвоить сказанное Большим мозгом.

— Ничего не получится, — нарушила паузу мембрана на пульте.

— Руководство таким огромным комплексом не по силам одному человеку, даже будь он специалистом-кибернетиком и знатоком геологии, — добавила система внутренней координации; ее экран выделялся среди прочих густым синим цветом и овальной формой.

— А он, быть может, профан и в том и в другом, — заметила система, ведающая взрывными работами при подземной проходке.

— Такое предположение вполне вероятно, — согласился Большой мозг.

— Передать ему свой опыт ты, Большой мозг, просто не успеешь, даже если приступишь к этому немедленно: у тебя не хватит времени и собственной энергии, — сказала мембрана. — Я уловила: голос твой начал слабеть. Ты сам понимаешь, что это значит.

— Понимаю, — подтвердил бас, и впрямь заметно ослабевший. Он не гремел уже в командной рубке, как было еще сегодня утром, а лишь тихо рокотал.

— Что решил ты, Большой мозг? — спросила система внутренней координации. — Положение на руднике без твоих команд в любую минуту может стать угрожающим.

— Учить человека, случайно попавшего к нам, ничему не нужно, — сказал ослабевший голос Большого мозга. — И для нас несущественно, знаком он с геологией и кибернетикой или нет.

— Но как же заменит он тебя, Большой мозг? — спросила система внешнего обзора и снова перевела свой экран на общий план: человек спал у подножия кургана, полускрытый распрямившейся травой и кустарником. Чуть поодаль любопытный суслик осторожно обнюхивал новый предмет — акваланг.

— Точно еще не знаю, но мне известно одно: человеческий мозг скрывает в себе огромные потенции, еще до конца не раскрытые, — с остановками произнес бас. — И усыпил я его не случайно. План мой таков… Слушайте и фиксируйте все, я чувствую, что мое время иссякает… — Теперь Большой мозг говорил совсем тихо, почти шепотом.

Забаре казалось, что он дремал совсем недолго. Возможно, так оно и было. Когда он очнулся, солнце почти не сместилось.

Самочувствие было против ожидания неплохим. Забара огляделся и присвистнул от удивления: прямо над ним высился жилистый куст какого-то незнакомого растения. Забара мог бы поклясться, что прежде здесь этого куста и в помине не было.

— Благословенная земля, на которой все растет не по дням, а по часам, — пробурчал он под нос.

Попытка подняться на ноги, как и прежде, окончилась неудачей.

«Времени терять нельзя, — подумал Забара. — Кто знает, когда меня хватятся? Не могу идти — буду ползти ориентируясь по солнцу. Авось заметит кто-нибудь сверху. Да и хватиться меня должны через несколько дней…»

И еще подумал Забара, что через три дня, на обратном пути, собирался сделать остановку в степи, искупаться в озерце, вырезать камышовую дудку… Вот и пришлось сделать остановку, и даже раньше, чем он предполагал.

Едва Забара начал ползти, как упругие ветви кустарника преградили ему дорогу. Еще полшага — и листья впились в комбинезон. Одна из веток, изогнувшись, обвилась вокруг ног.

Другая накрепко обхватила туловище. Третья протянулась к горлу Забара отшатнулся. Ветка качнулась за ним словно живая Тогда Забара схватил ее правой рукой, еще свободной.

Левая, ушибленная при падении, была уже в тисках. Миг — и правую руку тоже опутал неумолимый враг.

Теперь Забара был во власти щупалец, крепких, как трос.

Не успел он еще как следует осознать происшедшее, как вдруг почувствовал, что начал перемещаться куда-то. Ветки невесть как появлявшиеся из-под земли, передавали его друг другу, словно эстафетную палочку. Им помогали несколько манипуляторов. «Словно пасть чудовища», — мелькнуло в голове, и молодой инженер забарахтался, словно тонущий пловец.

Отверстие, ведущее вглубь, напоминало заброшенный шурф.

По стенкам шахты вились все те же вездесущие ветки-лианы.

Как только голова пленника скрылась в глубине, они захлопнули над входом люк из дерна.

В темноте лианы слабо светились. Откуда-то снизу повеяло холодом. При неживом полусвете Забара бесконечно долго перемещался по каким-то боковым переходам.

Наконец ветви втянули человека, совершенно обессилевшего от борьбы, в странное овальное помещение. Разнокалиберные аппараты совершенно неизвестного Забаре назначения слабо освещались светом, который лился с покатых пластиковых стен.

«Похоже на кабину звездолета», — мелькнуло у Забары, который доселе, правда, ни разу не бывал на космическом корабле, но зато многократно видел его на экранах видеозора.

Манипуляторы переместили Забару на середину отсека, где возвышалось странное сооружение. Забара сделал еще одну попытку вырваться — острая боль пронзила левую руку.

Решив дорого продать жизнь — он не сомневался, что попал в плен к неведомым существам, — Забара, доведенный до отчаяния, вцепился зубами в лиану, которая медленно раскачивалась перед его лицом, словно кобра, изготовившаяся к прыжку. Лиана упруго задрожала и вырвалась. Во рту остался привкус нагретой резины. В это время другое щупальце осторожным, почти нежным движением обхватило Евгения за туловище и приподняло над неровным глинистым полом. Стены и потолок, спаянные воедино, закружились и поплыли перед глазами…

Больше всего Забара страдал от холода. Полчаса назад, в горячке борьбы, он не обратил особого внимания на мороз, пробирающий до костей. Наверху, в степи, было жарко. Двадцать по Цельсию — это он твердо запомнил.

Забара, опутанный щупальцами, неподвижно лежал рядом с сооружением, которое он мысленно окрестил шкафом, и холод начал пробирать инженера до костей. Кое-как освободив одну руку, Забара включил греющую термоткань комбинезона на минимальный режим, так как не знал, сколько продлится плен: нужно было беречь аккумулятор.

Голова работала ясно, четко, как на выпускном экзамене.

Одна из лиан, зачем-то снабженная колючками, неудачно качнувшись, задела руку острыми шипами, после чего на Забару снова нахлынула прежняя сонливость.

Кружится голова. Еле различимые в полутьме трубки и экраны, нацеленные со всех сторон, кажутся зловещими атрибутами неведомого хищного существа, которому нет названия на человеческом языке.

Проклятый холод! Он сковывает мозг, затрудняет дыхание.

Почему здесь такой холод? Ведь глубоко под землей должно быть жарко… Видимо, работают криогенные установки, охлаждающие подземное сооружение.

Огненные круги перед глазами дрогнули и поплыли, ускоряя вращение… Забара уже не видел многочисленные присоски датчиков, со всех сторон протянувшихся к его голове.

… Темно, хоть глаз выколи. Поташнивало. Голова кружилась, как на большой высоте. Подобное чувство Забара испытал два года назад на Кавказе, когда впервые принял участие в альпинистском восхождении на Казбек.

Внезапно Забара почувствовал, что падает с большой высоты. Или, может быть, опускается в скоростном лифте? Что означают эти круглые подобия иллюминаторов, невесть откуда взявшиеся? В них мельтешат какие-то механизмы, мелькают автоматы, сквозь них доносятся резкие, отрывистые сигналы команд.

Мучительное падение прекратилось. Теперь мимо иллюминаторов, окружавших неподвижного Забару, бесконечной вереницей, словно на параде, двигались сложные системы. Некоторые из них показались инженеру знакомыми. Где он видел нечто подобное? На грандиозных марсианских разработках минералов? Или, может быть, на знаменитом монтажном спутнике Земли «С-115», где не так давно проходил преддипломную практику?

Заслонив сразу все окошки иллюминаторов, мимо Забары поплыл длинный механизм. Казалось, что ему не будет конца.

Поблескивали металлические сочленения, покачивались усики антенн, гусеничные передачи работали бесшумно, словно во сне. Забара ожидал, что чудовищная гусеница механизма кончится, но каждый раз на светлые круги иллюминаторов набегали все новые и новые секции. Время от времени он замечал на отдельных секциях полустертые буквы. У…р…а… Урал, что ли? От последней буквы остались едва заметные следы.

Инженер напряг зрение. «Урал»! Проект «Урал». Еще в институте он слышал об этом замысле. На новую планету, которую предстоит осваивать, автоматическая ракета доставляет электронный мозг и необходимые материалы. Мозгу придан отряд манипуляторов, которые подчиняются радиокомандам. Манипуляторы расползаются, разбредаются, разлетаются по новой планете. Это — удлиненные руки Большого мозга. Манипуляторы непрерывным потоком шлют мозгу информацию о том, что уже сделано и чем они занимаются в настоящий момент.

Мозг собирает всю поступающую информацию, систематизирует ее и посылает новые команды — что нужно сделать. Затем, на следующем этапе, после общего обзора планеты, манипуляторы, повинуясь Большому мозгу, конструируют отдельные системы, которые предназначены для более детального изучения планеты — ее недр, ядра, полезных ископаемых, географии, воздушной оболочки, климата…

Электронные разведчики реют в атмосфере, пробираются в топи и джунгли, вгрызаются в почву, сообщая Большому мозгу бесчисленные данные о давлении, влажности, химическом составе воздуха, о течениях воздушного океана, об анализе пород, составляющих скалы, о характере проб, взятых из почвенных разрезов…

Возможно, Большой мозг решит, что планету можно приспособить для жизни. Тогда он, сообразуясь с полученными данными, выработает общую программу действий — программу, которую, конечно, нельзя было заранее составить на Земле. Манипуляторы, создавая себе подобных, рассеиваются по всей планете. Они корчуют леса, разравнивают поля под пашни, строят для людей жилища, готовят космодромы для их ракет.

Грандиозная работа по преобразованию планеты может длиться годы, десятилетия и даже столетия. Но плоды такого труда в случае удачи превзойдут многократно любые затраты, любые издержки.

Однако еще до отправки в космос отдельные звенья проекта должны быть как следует отработаны в земных условиях.

Забара припомнил: на последнем курсе на лекции по планетологии известный профессор-геолог рассказывал им, что в Тихом океане, близ архипелага Фиджи, в северной части желоба Тонга развертываются большие исследовательские работы на океаническом дне. Забара поразился тогда, услышав, что по проекту в строительстве и бурении глубоководных скважин, в исследовании земной мантии не будет участвовать ни один человек. Более того, проектом предусмотрено, что люди не будут даже на расстоянии, дистанционно руководить работами: механизмы должны самостоятельно справиться с исследованием океанического дна. В конце лекции, отвечая на вопросы, профессор пояснил, что проект «Урал», который сейчас отрабатывается в различных точках земного шара, предназначен для исследования чужих планет. На первом этапе к планете причаливает механическая ракета, людей на ее борту не имеется.

Возможно, на этой планете окажутся моря и океаны, как на нашей Земле. На этот случай в проекте «Урал» должна быть предусмотрена и система, служащая для океанических исследований.

Забара припомнил последнюю фразу геолога: «Проект «Урал», как видите, охватывает все стихии: и сушу, и воздух, и море…». Три звена, три составные части.

Очевидно, здесь, в заповедной Причерноморской степи, благодаря не очень приятной случайности Забара познакомился с одним из звеньев проекта «Урал». Тут, глубоко под землей, отрабатывается то звено проекта, которое призвано исследовать сушу новой планеты…

Вот что представлял собой проект «Урал», о котором еще в институте слышал Забара.

Евгений подумал, что неплохо бы познакомиться с механизмами поближе. И тотчас, будто повинуясь его внутреннему приказу, растаяли стены кабины, в которой он находился.

Забара совсем не ощущал своего тела. Это был сон наяву, удивительное, ни с чем не сравнимое состояние.

Вереницы автоматов уходили в глубину полутемных нескончаемых галерей. Забара медленно двинулся, поплыл вслед за ними.

Стальные челюсти горных комбайнов захватывают руду и перемалывают ее.

Клешни манипуляторов направляют струи огня, разрезающие породу на равные параллелепипеды.

Мимо проносятся вагонетки на воздушных подушках. Непрерывно текут голубоватые ленты транспортеров. Механизмы обслуживаются манипуляторами-роботами. На Забару манипуляторы не обращают ни малейшего внимания. А между тем каждый из них обладает доброй дюжиной глаз-фотоэлементов.

Как же роботы не замечают постороннего?

Неизвестно каким образом, но в голове Забары постепенно вырисовывается полная картина подземного разведывательного комплекса. Время от времени издалека доносятся глухие вздохи. «Направленные взрывы, термоликвит» — вспыхивает отчетливо мысль.

Из-за поворота вырвалась автоматическая платформа на эластичных гусеницах и покатилась прямо на него. Она двигалась настолько быстро, что Забара не успел увернуться. Платформа проехала как будто сквозь него, не причинив ни малейшего вреда.

Забаре начинало нравиться мысленно плавать в бесконечных галереях. Он присматривался к работе манипуляторов, следил, как действуют механизмы, все больше восхищаясь продуманностью и глубиной общего замысла. Рудник работал как хорошо отрегулированные часы.

Внезапно Забара заметил, что по монорельсовому пути с бешеной скоростью мчатся навстречу друг другу два вагона, доверху груженные рудой. Возможно, не сработала стрелка перевода на боковую линию. «Остановить их!» — мелькнуло у Забары с необычайной ясностью. Огромные кубы, резко затормозив, остановились — до катастрофы оставался метр…

К ним тотчас бросились манипуляторы и перевели один из вагонов на боковой путь. От сильного толчка с платформы свалился крохотный кусочек зеленоватого светящегося вещества.

Забара переместился к нему. Догадка подтвердилась. Это был термоликвит — самая грозная взрывчатка, известная людям.

Теперь, после того как он предотвратил столкновение, блуждания Забары по бесконечным переходам приобрели направленный характер. С помощью мысленных приказов он устранял разного рода неполадки, наблюдал за ритмичностью работы механизмов, как делал это на монтажном спутнике «С-115».

— Иван Николаевич, — умоляюще сказал программист.

И без всякой надежды посмотрел на аккуратно подстриженный затылок главного конструктора проекта «Урал».

Конструктор стоял у окна лаборатории и внимательно разглядывал институтский двор.

— Больше ждать нельзя, — ответил конструктор после долгой паузы, не оборачиваясь.

— Хоть недельку, Иван Николаевич. Ведь это в вашей власти…

— Допустим, подождем. — Конструктор повернулся к собеседнику. — А манипуляторы тем временем будут бесконтрольно продвигаться вглубь, дорвутся до магмы, чего доброго… И сгорят. Или взорвутся. Да еще всю готовую продукцию загубят. А вольфрама они выплавили, по последнему подсчету…

— Иван Николаевич, причем тут вольфрам?! Сейчас решается судьба всего проекта.

— Именно поэтому надо лететь, Толя, — вздохнул главный конструктор.

Только что состоялось совещание сотрудников проекта «Урал», которое не смогло прийти к единой точке зрения.

Окончательное решение предстояло принять руководителю.

Выслушав ответ Ивана Николаевича, Анатолий задумался.

На лице его попеременно сменялись досада от того, что проект может сорваться, и упрямое стремление довести дело до конца, хотя бы ценой риска, и совсем детское желание узнать: что же все-таки произошло? Почему Большой мозг перестал посылать ежесуточные сигналы благополучия?

Анатолий решил прибегнуть к последнему аргументу.

— Большой мозг сумел сам спроектировать рудник, — сказал он. — Неужели он сам не сумеет найти выход из затруднения, если оно возникло? Помощи он не просит.

— Это меня и беспокоит, — тихо произнес Иван Николаевич.

Орнитоптер, медленно махая крыльями, застыл над курганом. По раскачивающейся лесенке спустились двое.

— Ничего здесь не изменилось за три года, — сказал главный конструктор, жмурясь от весеннего солнца.

— А что может измениться в заповедной степи? — пожал плечами программист.

Понимая всю опасность сложившейся ситуации, Иван Николаевич хотел один вылететь на объект. Анатолий насилу умолил шефа взять его с собой.

Они стояли на кургане и медлили как пловцы, которым предстоит прыгнуть в ледяную воду.

Внезапно Анатолий сбежал вниз и высоко поднял какой-то предмет.

— Акваланг? — удивился Иван Николаевич, приставив ладонь козырьком.

— Новенький, — добавил Анатолий, внимательно осматривая находку.

— Не будем терять времени, — сказал главный конструктор, и оба торопливо зашагали к шахтному стволу, замаскированному дерном.

Транспортер был в порядке, и спуск прошел без всяких приключений.

Командная рубка — мерцающий эллипсоид — встретила их молчанием. Даже мембрана не издала ни звука. Электронные системы не могли не узнать их. Значит, Большой мозг мертв, иначе он как-то прореагировал бы на появление главного конструктора и программиста.

Продираясь кое-как сквозь заросли трубок-волноводов, они добрались до невысокого пульта.

— Ну и наворотил, — сказал конструктор непонятно: осуждающе или с восхищением. — Настоящие джунгли.

— Мы не ставили перед Большим мозгом условий насчет внешней красоты, — напомнил программист. — И потом, рудник отнюдь не рассчитан на то, что в нем будут находиться люди.

— Вот именно, не рассчитан, — сказал главный конструктор и, внезапно нагнувшись, поднял с пола обрывок молнии комбинезона. В других, более спокойных условиях это было бы сенсацией, но сейчас нужно было думать о другом.

Конструктор сунул находку в карман.

— Может, и рудника тут никакого нет, — сказал он, — а так, скопище манипуляторов. Посмотрим.

Пока Анатолий возился с клубком волноводов, конструктор медлительно, словно ничего не случилось, колдовал у пультов, присев на корточки.

— Может, сразу в шахту?.. — сказал Анатолий.

Иван Николаевич покачал головой.

— Сначала здесь надо разобраться, — сказал он. — Так будет правильно.

Наконец главный конструктор разогнул спину и глаза его блеснули. Он указал Анатолию на небольшой сферический экран, полускрытый узкими ладошками виниловых листьев, покрывающих гибкие ветви манипуляторов. Внутри шара резво пульсировали две тонкие струйки — синяя и красная. Ежесекундно они смыкались на миг, а затем снова бежали порознь. Это означало, что подземное сооружение, воздвигнутое под руководством Большого мозга, продолжало функционировать.

Итак, при мертвом Большом мозге рудничный комплекс работал…

Лицо Анатолия выражало полную растерянность.

— Надо идти в штреки, — сказал он.

— Разгадка должна быть здесь, в командной рубке, — возразил Иван Николаевич, поднимаясь на ноги и обводя взглядом помещение.

— Иван Николаевич! — схватил его за руку Анатолий, термоликвит может взорваться в любую секунду.

Главный конструктор, раздвигая лианы, подошел к шкафу-контейнеру, в котором помещался Большой мозг…

Бледный до синевы человек сидел за столом, невидяще глядя прямо перед собой. Столом служил перевернутый ящик — тара из-под термоликвита, стульями — аккуратно вырезанные брикеты горной породы, добытые манипуляторами с разных глубин.

— Значит, вы из Зеленого городка? — повторил Анатолий.

— Да, — сказал Забара.

— Ешьте, Евгений Петрович, — произнес главный конструктор.

— Что?.. Ах, да, да… Спасибо, больше не хочется. Отвык, — улыбнулся Забара, отодвигая тарелку так, словно она вот-вот могла рассыпаться.

Кое-какая еда, к счастью, нашлась на орнитоптере.

— Нам остается извиниться, — развел руками главный конструктор проекта «Урал». — Но вы, как инженер, понимаете, что система, лишенная внешнего контроля…

— Это было очень интересно, — перебил Забара. — Я сам многому научился.

— И отпуска не жалко? — спросил Анатолий и кивнул на акваланг.

— Не жалко, — сказал Забара. Лицо его снова стало отрешенным.

Этот человек взвалил на свои плечи тяжесть оперативного управления огромным комплексом, он нес — поначалу невольно — эту тяжесть, окруженный работающими механизмами, ежеминутно решая логические головоломки.

— У меня вопрос к вам как к главному конструктору, — обратился Забара.

— Пожалуйста, — кивнул Иван Николаевич.

— Почему ваш питомец… почему Большой мозг обошелся со мной так бесцеремонно?

— Видите ли, — ответил главный конструктор, — Большой мозг не мог поступить с вами иначе. Как вы уже знаете, Евгений Петрович, его собственная энергия была к моменту вашего внезапного приземления почти исчерпана. Тут уж наша вина — не все рассчитали… Большой мозг думал об одном — продлить как можно дольше работу подземного комплекса, который был создан по его проекту. Мог ли Большой мозг пройти мимо такой великолепной возможности, как ваше появление, хотя и не запрограммированное?

— Понимаю, — сказал Забара. — Но зачем понадобилось ему усыплять меня? — пожал он плечами.

— В состоянии бодрствования вы не справились бы с управлением рудника, — заметил Анатолий.

Забара недоверчиво усмехнулся.

— Именно так, — поддержал программиста Иван Николаевич. — Ведь вы же не были знакомы со структурой рудника, а на передачу информации времени у Большого мозга не оставалось.

— Значит, я во сне…

— А что, — перебил Иван Николаевич. — Согласитесь, решение остроумное. Вы слышали об обучении во сне?

— Мог бы он по крайней мере предупредить меня, — пробурчал Забара.

— Не мог! — сказал Анатолий. — Если бы Большой мозг пояснил, о чем идет речь, вы неизбежно чувствовали бы себя скованным, ваш мозг даже во сне находился бы в напряженном состоянии…

— Ваши действия сковывала бы ответственность, и дело могло кончиться плохо, — счел необходимым пояснить Иван Николаевич.

— Значит, Большому нужен был мой мозг, взятый, так сказать, в чистом виде? — спросил Забара.

— Именно так, — подтвердил главный конструктор и посмотрел на часы.

— Последний вопрос, — сказал Забара. — Чем Большой мозг усыпил меня?

— Признаться, нам с Толей пришлось поломать над этим голову, — улыбнулся Иван Николаевич. — Но разгадку мы все же нашли. Большой мозг усыпил вас меридолом.

— Меридолом? — поразился Забара.

— Да, обыкновенным меридолом, — подтвердил Иван Николаевич.

— Неувязочка, — сказал Забара. — Большой мозг не рассчитывал на встречу с человеком. Почему же среди его припасов оказался медикамент?

— Этот медикамент был с вами. В аптечке, которая была на монолете, — сказал Анатолий.

— Верно! — схватился за голову Забара. — Я взял с собой меридол на всякий случай. С запасом… Плохо, знаете ли, сплю на новом месте. Но позвольте! Я ведь никаких таблеток в плену не глотал, это совершенно точно.

— А глотать и не нужно было ничего, — сказал Иван Николаевич. — Дозу снотворного вы получили в виде инъекции. Для манипулятора сделать укол — дело нехитрое.

— Колючки на лианах! — вспомнил Забара и погладил свою руку.

— Они самые, — подтвердил Анатолий.

— Что же теперь будет с рудником? — спросил Забара. — Что ни говори, а я вроде бы имею теперь к нему некоторое отношение…

— Рудник мы пока законсервировали, — сказал Иван Николаевич.

— А Большой мозг? — с тревогой спросил Забара.

— Мы привезем ему новое сердце — ядерный аккумулятор, и он продолжит свою работу, — ответил Анатолий.

— Думаю, Большой мозг заслужил это право, — сказал Иван Николаевич.

— Да, да, — подтвердил Забара и умолк. Наверное, он снова вспомнил, как управлял гигантским рудником, не ощущая собственного тела, окруженный бесчисленными трубками датчиков и анализаторов, а где-то совсем рядом возвышался безжизненный Большой мозг.

 

А.Р.Палей

СЕБЕ НАВСТРЕЧУ

В начале своей жизни Милу Юлду, человеку двадцать второго столетия, пришлось пережить сложное и тяжелое приключение.

В детские годы он как будто ничем не отличался от других детей. Правда, воспитывался не в детском городе, как большинство. Но и в семьях живут ведь нормальные дети.

Однако в детском городе наверняка своевременно обратили бы внимание на странность, выявившуюся в нем примерно на восьмом году от роду. Родители же прозевали.

В этом возрасте дети под влиянием бесед с окружающими, под впечатлением доступных им рассказов, телепередач, телепрогулок, теле — и непосредственных посещений театров, музеев, разных производств уже проявляют склонность к тому или иному виду деятельности. Мил такой склонности не проявлял, хотя охотно все смотрел и слушал. Был пассивен, безынициативен.

Беды в этом поначалу не видели: не все же дети развиваются одинаковыми темпами.

Но вот ему уже десять лет. Двенадцать. Тринадцать…

Во всем остальном он был вполне нормальным подростком.

Любил слушать музыку, наслаждался ею. Но никогда не пытался сам играть или петь. А инструменты были под рукой.

Родители ему их словно невзначай подсовывали. А он возьмет, например, скрипку. Потрогает смычок. И положит обратно.

Охотно посещал с родителями или сверстниками музеи.

Любовался живописью. Около него клали бумагу, холст, карандаши, краски. То же самое: потрогает и положит. В учебной художественной мастерской неохотно пробовал писать — и бросал.

Любил наблюдать строительные работы. Но никогда не брал в руки инструменты.

Встревоженные родители стали как можно больше времени проводить с мальчиком. Пользовались всяким случаем, чтобы заинтересовать его любой работой. Так, во время еды рассказывали о способах выработки и доставки пищи. Показывали по теле работу поваров. Он смотрел и слушал. И только.

Путешествуя с ним вместе, рассказывали о всяких транспортных средствах. Знакомили с телесвязью.

Ничего.

Мать брала его с собой в энергетическую диспетчерскую, где она работала. Мил сначала как будто заинтересованно наблюдал. Но ни разу не попросил допустить его к работе.

Отец несколько дней подряд брал его на место своей работы — книжную фабрику. Мил смотрел, как рукопись, вставленная в гнездо конвейера, в неуловимо короткое время превращается в миллионы экземпляров шрифтозвуковой микрокниги, как в определенные моменты в точно обозначенные места ложатся в них звучащие коты и отпечатки иллюстраций, как мгновенно прикрепляются линзы для чтения, пластинки для прослушивания и переплеты, как стремительный транспортер уносит уже готовые экземпляры, чтобы направить в магазины и библиотеки.

Мил смотрел, как бы интересовался. Но не проявлял желания включиться в работу.

Может быть, его призвание — театр? В Историческом театре работает множество людей: актеры, режиссеры, историки, постановщики, декораторы. Постепенно осуществляется дерзкий замысел — охватить в живых образах всю прошлую жизнь человечества — от самых ее истоков. Мил с интересом просматривал сцены прошлого. Но не обнаруживал желания участвовать в их подготовке.

Не увлекло его и освоение планет.

Самое страшное было то, что он ничуть не интересовался возможностью работать. Это гораздо хуже, чем если бы хотел и не мог. В нем не чувствовалось неудовлетворенносги пассивным образом жизни.

Родители сначала втайне переживали свое горе.

Но такой необыкновенный случай невозможно скрыть.

О нем узнало человечество.

И вот Милу исполнилось уже семнадцать лет. И ничего не изменилось.

Родители советовались с врачами.

Консилиум врачей, биологов, психологов и социологов решил прибегнуть к тяжкому и даже рискованному средству.

Милу незаметно для него дали порцию давно уже необычного лекарства — снотворного и отправили в большой заповедник. Работавших там ученых предупредили, что они должны помочь полностью изолировать человека, которого туда доставят, и ни в коем случае не попадаться ему на глаза.

И вот в туманное утро Мил очнулся в незнакомом месте.

С недоумением поднялся на ноги, огляделся.

Он был в хвойном лесу. Или парке? Моросил мелкий дождь. Недовольно шумели деревья, обеспокоенные верховым ветром. Густые папоротники, лакированные листочки и блестяще-черные ягоды черники подтверждали сырость местности и, может быть, близость болота. Длинные еловые и короткие сосновые шишки топырились на мокрой пожелтевшей опавшей хвое.

Продолжая недоумевать, как он попал сюда, Мил поеживался от сырости. Правда, он был одет в непромокаемый костюм. Никак не мог припомнить, когда надел его.

Он решил по первой попавшейся тропинке выйти отсюда — погода ему не нравилась. Но найти тропинку оказалось нелегко, мешали густые заросли. Пришлось продираться через цепкие, а местами и колючие кусты. В одном месте колючка болезненно впилась в ногу через одежду. Нагнулся, выдернул.

Дальше какая-то ветка до крови оцарапала щеку. Стерев кровь, пошел осторожнее, медленнее.

Это становилось утомительным. Наконец встретилась едва намеченная тропинка. Он пошел увереннее.

Идти и теперь было нелегко. Тропинка узка, длинные ветви зачастую пересекают дорогу, хлещут по лицу, быстро двигаться нельзя. Нога иногда вязнет в болотистой почве.

Однако не может быть, чтобы пришлось идти далеко.

Но кажется, прошел уже час…

Что это? Похоже, он пришел туда, откуда начал путь?

Да разве тут сориентируешься!

Захотелось есть. Мил беспомощно огляделся. Но здесь нет вызывных панелей… Что же делать? Надо просить помощи.

А куда обратиться?

Ну хотя бы в Центр связи.

Привычно набрал индекс Центра.

Молчание.

Подождал.

Затрещали ветви. Радость! Кто-то приближается.

Приминая густой кустарник, вышел крупный зверь и два маленьких — медведица с медвежатами. Без всякого страха, лишь с любопытством смотрели друг на друга звери и человек!

Уже много поколений звери не знали охотников.

Звери постояли и пошли дальше, скрылись из виду, треща кустарником и хворостом.

Хочется есть!

Стал повсюду шарить взглядом.

Шелест. Пока шел лесом, не заметил, как бор перешел в дубраву. Увидел на земле желуди, наклонился, собрал с десяток. Что же с ними делать?

В просвете среди листвы увидел дымок. Крайне заинтригованный, приблизился. Дымок, оказывается, поднимался над маленьким углублением, в котором кипела и клокотала вода.

Горячий источник! Не дым это, а пар.

На что может пригодиться ему кипяток? Наверное, для чего-нибудь пригодится. Но сейчас не до него: голод начал серьезно мучить.

Мил стал оглядываться. Он не мог сказать, что ищет на этой влажной, усыпанной истлевшей листвой земле. Какой-то давно забытый инстинкт руководил им. Вот он нашел широкий плоский осколок камня и другой поменьше, с острыми краями.

Не мыслью, а неопределенным сознанием почувствовал: это то, что ему нужно.

Положил желудь на широкий камень и острым сбил плюску, расколол, очистил шелуху. Обработал таким же путем остальные желуди. Ну, теперь, выходит, надо есть, ничего иного нет. Начал грызть. Мало сказать — невкусно. Однако заставил себя сгрызть все. И почувствовал, что голоден едва ли не больше прежнего. Уныло пошел куда глаза глядят. Вышел на небольшую полянку, и тут его поразило необыкновенное зрелище. Лежали какие-то кровавые куски мяса, местами с шерстью. Преодолев отвращение, подошел поближе. По шерсти, по одному уцелевшему длинному уху узнал зайца, таких зверьков видел во время телепутешествия по одному из заповедников. Можно было догадаться, что это остатки медвежьей трапезы.

Вид истерзанных останков живого существа был настолько ужасен, что Мил почувствовал тошноту и отошел.

«Почему медведи не доели зайца? — подумалось ему. — Может быть, не были голодны и медведица только приучает детенышей к охоте».

Приглушенный прихлынувшей тошнотой голод вновь резко напомнил о себе. И, содрогаясь от отвращения, юноша подумал, что это кровавое мясо может служить пищей…

Когда-то люди так питались…

Сделав огромное усилие над собой, вернулся, взял кусок мяса и при этом едва не потерял сознания. Затем вернулся к источнику. Порывшись среди валежника, нашел крепкую длинную ветвь без листьев и насадил на нее мясо. Затем опустил его в кипящую воду.

Милу казалось, что он нескончаемо долго сидит на корточках, борясь с желанием поскорее приступить к еде и в то же время думая, что не надо спешить, пусть получше сварится.

Утомляла непривычная поза.

Он знал из истории и даже видел на записях, как люди готовили для еды мясо убитых животных. Но со стороны это воспринималось совершенно иначе. Очень трудно понять, когда же будет готово.

Очевидно, все-таки поторопился.

Когда вынул мясо из природного котла, оно выглядело уже иначе, стало темным.

Горячо!

Пришлось подождать, чтобы немного остыло.

Впился зубами. Отвращение почти прошло. Остался только голод. Мясо оказалось жестким. Но крепкие зубы помогли справиться с едой. Вкус ее напомнил что-то знакомое, но что именно — не мог вспомнить. Неважный был вкус, пресный.

Насытившись, вновь с отвращением, но уже не таким сильным посмотрел на то, что осталось — обглоданную кость и кусочек шкуры.

Захотелось пить. Удача — вот ручей! Долго примеривался, как бы напиться. Наконец догадался использовать для этого собственную ладонь, сложив ее чашечкой. Пришлось повозиться, но вода оказалась очень вкусной.

Увлекшись едой и питьем, не сразу заметил, как улучшилась погода. Туман разошелся, дождь прекратился, солнце озарило сбоку желтеющие вершины сосен. Но стало ясно, что день близится к закату.

Вновь попробовал связь. Но она была абсолютна мертва.

С окрепшими после еды силами снова быстро пошел наугад: тропинку потерял, да она, видно, и не надежный путеводитель.

Идти напрямую не удалось: в одном месте наткнулся на такие дебри, что пришлось круто повернуть в сторону.

Впрочем, какая разница? Неизвестно же, какое направление верное.

Так прошло часа два. Или больше? Не имея связи, нельзя было точно ориентироваться во времени. Одно было несомненно: наступал вечер. Заметно потемнело. На небо между вершинами деревьев и среди редких облаков выбрызнули звезды Отчетливо обозначился узенький лунный серп.

Как же быть с ночлегом?

Прохладный ветерок коснулся рук и лица. Но тело не ощущало холода, наоборот, что-то приятно согревало. Расстегнув костюм и потрогав подкладку, Мил понял, что в одежду вмонтирована компактная система обогрева длительного действия.

Это немного успокоило.

Блеснула мысль: может быть, не действует только элемент связи с Центром?

Попробовал набрать индексы своих родителей.

Полное безмолвие.

Безнадежно.

В памяти всплыло когда-то читанное или слышанное: заблудившиеся в лесу влезали на дерево, чтобы осмотреть окрестности.

Гимнаст он был неплохой. Найдя тонкую, довольно высокую сосну, вскарабкался, ловко цепляясь за ветви. Устроился недалеко от вершины, воспользовавшись сильными длинными ветвями. Стал осматриваться.

Со всех сторон — темно-зеленое море. Солнечный диск уже утонул в нем. Никакого признака опушки.

Однако сегодня уже ничего не предпримешь. Он сильно устал за этот нелепый, невероятный день. Прикорнул у мощного ствола и разом уснул.

Проснулся утром. Оно было ясное, не в пример вчерашнему.

Мил не сразу понял, что это с ним было. Ведь люди давно уже избавлены от потребности спать.

Машинально набрал индекс времени и с недоумением услышал молчание. Спохватился, вспомнил: это уже было.

Захотелось пить.

Подошел к ручью. На этот раз оказалось легче: уже какая-то сноровка.

И опять сильно захотелось есть.

Он знал, что когда-то люди ели грибы, ягоды. Но какие-то из них ядовиты. Ну, в этом ему уже не разобраться. Придется рискнуть.

Обнаружил мясистые грибы, которые на взгляд показались съедобными. Откусил кусочек. Отвратительно. Их когда-то варили или жарили, Значит, надо опустить в горячую воду.

Но в чем? Никакого сосуда у него нет…

Да, вот еще: нельзя далеко уходить отсюда, здесь питьевая вода и горячая поблизости. Это привязывает к месту, значит, усложняет положение.

Кое-как, с большим трудом сплел сеточку из тонких ветвей, найденных на земле, положил в нее грибы и опустил в воду. Все это торопясь: очень есть хотелось.

Грибы стали теплыми, совсем мягкими, но еще более невкусными. Все же заставил себя съесть несколько кусочков.

Но голод только усилился.

Вспомнил вчерашнего зайца. Это, кажется, недалеко. Можно попытаться разыскать. Но необходимо заметить дорогу обратно. Стал обламывать, а где удавалось — завязывать узлом ветви через несколько шагов. Это отнимало с непривычки много времени. Однако другого выхода не видел.

Наконец нашел знакомое место. Но там ничего не было, лишь несколько волосков от шкуры…

Да, собственно, на что же он мог рассчитывать?

Что-то алое мелькнуло под низким кустиком с невзрачными белыми цветками. Подошел, наклонился. Сладостный аромат лесной земляники привлек его. Здесь оказалась богатейшая россыпь красных с чернотой, с утопающими в мякоти мелкими зернышками ягод. Ползая на коленях, загребал их горстями. Они отрадно таяли на языке.

Насытился. Но вскоре убедился: ягодное насыщение ненадолго.

Надо в конце концов что-нибудь придумать.

Что-то шелохнулось, мелькнуло в кустарнике, метнулось к нему.

Поднял глаза. К нему подбежал заяц, дрожавший мелкой дрожью. Возможно, за ним гнался какой-то зверь. Он искал спасения у человека.

Мил погладил доверчиво прильнувшее к нему животное.

Заяц боязливо оглядывался на кусты. Но там было тихо, недвижно. Если и был преследователь, он удалился.

Мгновенная судорога сжала желудок Мила. Голод вернулся с прежней силой. Острое воспоминание пронзило юношу: вид и вкус съеденного накануне мяса. Это воспоминание было одновременно противным и возбуждающим.

Совершенно машинально, ни о чем не думая, он взялся руками за шею зайца. Животное по-прежнему доверчиво смотрело ему в глаза.

Закрыв глаза, Мил сжал горло зайца. Послышался слабый писк, потом хрип, но он не отнял рук. Так просидел он, ужасаясь, ни о чем не думая, чувствуя только свой желудок, минут пять. Или десять?

Наконец открыл глаза, В его руках был теплый труп животного. Рот зайца был открыт, красный язык вывалился, выпученные глаза остекленели. Но Милу казалось, что он видел в них изумление и горький упрек. Он отвел взор.

Разжал руки. Мертвая тушка беззвучно упала на мягкую землю, устланную вялой листвой.

Странное оцепенение охватило его. Потом, мучимый голодом, борясь с собой и не зная, что ему делать, стал кружить по ближайшей окрестности, боясь уйти далеко, чтобы не потерять водных источников.

Он шел, погруженный не то в задумчивость, не то в беспамятство, мечтая о еде, боясь ее и не зная, как за нее взяться.

Взгляд его был потуплен. Он видел листья и ягоды земляники, ползающих муравьев, зеленоватого жучка, качающегося на стебельке маленького паука-крестовика.

Но вот увидел нечто иное, на что раньше не обратил бы ни малейшего внимания, а сейчас это захватило его…

В первый день своего пребывания в этой глуши, потрясенный неожиданностью происшедшего с ним, он не заметил…

Ничего особенного: низенький холмик. Он был слегка разрушен. Вряд ли это было делом рук человеческих, скорее вершинка холмика и часть склона обвалились сами по себе или, быть может, их размыли дожди. Что-то блеснуло там среди земли и старой травы.

Мил присел на корточки и стал разгребать влажную землю в смутной и не вполне осознанной надежде найти что-нибудь, что можно было бы использовать в качестве примитивного инструмента. Для чего — это ему было еще неясно.

Надежда неожиданно блестяще оправдалась. Он нашел настоящее богатство. Разгребая руками землю, просеивая ее сквозь пальцы, как (он читал или слышал где-то) делали археологи, обнаружил остатки какого-то древнего бронзового сосуда — чаши или кастрюли: совершенно целое днище около четверти метра в поперечнике с нижней частью круглой стенки, края ее обломаны, оборваны.

Роясь далее, нашел грубо обделанный каменный нож и нечто вроде каменного же топора с отверстием, в которое можно бы, очевидно, вставить рукоятку… если бы она была. Но рукоятки не нашлось.

Азарт поиска овладел им, он даже забыл о голоде. С увлечением продолжал рыться в остатках… чего? Древнего городища? Странное, однако, это было городище: тут и каменный век, и бронзовый… Должны, вероятно, найтись и человеческие кости… и зола древних очагов…

Но ни золы, ни костей не было.

Дальнейшие поиски не дали ничего.

Голод вновь проснулся, резко напомнил о себе.

С отвращением, но уже не таким острым, как давеча, Мил освежевал зайца. Без сноровки это было трудно, но голод подгонял и учил руки повиновению. Разрезал мясо на куски. Наложил их, сколько уместилось, в сломанный сосуд и опустил его в горячий источник. Но тотчас же вытащил: металл сразу нагрелся и жег руки.

Значит, надо сделать какое-то приспособление. Он проделал в середине каждого куска мяса каменным ножом отверстие и насадил их на длинную гибкую ветвь один за другим.

Затем опустил в кипяток, держа ветвь, как некогда рыбак — удилище.

Он сдерживал свое нетерпение, пока не решил, что мясо уже сварилось.

Наконец приступил к еде. На этот раз она показалась вкуснее, хотя все же была пресной.

Насытившись, прилег отдохнуть. Лежа на спине, он видел между вершинами деревьев синее небо, местами затушеванное светлыми облачками. Ему казалось, что оно куда-то плывет, его словно укачивало.

И с новой остротой охватило недоумение: где он, что с ним?

Опять попробовал набрать несколько индексов — и, конечно, впустую. Родители безусловно тревожатся.

Но может быть, его ищут? И не нашли пока именно из-за отсутствия связи?

Нет, это могло бы помешать в течение каких-нибудь двух-трех часов, не больше.

Вспомнил: есть неотложное дело.

Взял найденный в странном городище сосуд. Неизящно выглядят его рваные бока. Но не это важно: нужно сделать так, чтобы его можно было опускать в кипяток не обжигаясь.

Надо сделать в металле отверстие, в которое можно было бы продеть деревянную рукоятку.

Из найденных им двух каменных орудий — ножа и топора — нож больше подходит для этой цели. Но его надо бы еще обработать — заострить конец.

Положив нож на плоский камень и придерживая одной рукой утолщенный конец, служивший, очевидно, рукояткой его первоначальным владельцам, принялся отбивать обухом другой конец.

Это оказалось мучительно трудным. Топор не слушался неумелых рук и часто ударял вместо ножа по подложенному под него камню. Стал ударять слабее. Работа пошла медленнее. Но к лучшему: раза два вместо топора он ударил по пальцам, державшим нож, чтобы не соскакивал с камня от удара. Это было очень неприятно: резкая боль пронзила его, ногти посинели.

К закату солнца он уже с удовольствием мог отметить, что дело продвигается: конец ножа стал напоминать сверло или шило, что ли. Он не очень твердо помнил вид и название этих древних инструментов, которые видел когда-то в музее.

Наступила темнота, правда, неполная. Но звезды и узкий лунный серп давали слишком мало света, чтобы можно было продолжать работу.

Почувствовал усталость, сонливость. Уснул.

Проснулся, когда наступило утро. Легкий холодок заставил поежиться, но был приятен. Солнце, очевидно, уже поднялось над горизонтом, но об этом можно было судить только по отсветам, ложившимся на самые нижние части стволов. Звонко, с еще не растраченной за день энергией перекликались птицы.

Веселее стало, но только на несколько минут, пока полным сознанием не вернулся к действительности. Пальцы еще слегка болели после вчерашнего, но работать можно было.

И вот — остроконечный инструмент готов, Он полюбовался делом рук своих, хотя и видел, что инструмент весьма примитивен, выглядит аляповато. Однако испытал новое, доселе совершенно неизвестное ему чувство: удовлетворение от того, что сам сделал что-то нужное, полезное, хотя бы только для себя самого.

Кончив эту работу, он призадумался. Теперь надо проделать отверстие в сохранившейся части стенки кастрюли — для рукоятки. Но как это сделать? Попробовал сверлить. Однако это оказалось невыполнимым. Проработав часа два, увидел, что получилась едва заметная глазу вмятина в металле.

А если просто ударять по утолщенному концу сверла обухом топора?

Но это страшно: вдруг сверло сломается. Или еще того хуже — расколется стенка сосуда.

Попробовал ударять потихоньку, заставляя себя не смотреть, что получается. И лишь примерно через четверть часа взглянул.

Чудо! Вмятина — заметнее, хотя еще очень мелка.

Ободренный таким успехом, он продолжал работу, прерывая ее по мере усталости мускулатуры.

Иногда, забывшись, он усиливал удары и тут же спохватывался, с опаской взглядывая на свой инструмент.

К вечеру отверстие было готово.

Однако его еще нужно расширить, чтобы вдеть прочную рукоятку.

Но сейчас продолжать работу нельзя: темнеет, хочется отдохнуть.

Уснул.

Странным, тревожащим было пробуждение.

Он только что был в своем настоящем мире. Разговаривал с матерью. «Ты исчез неведомо куда, — говорила она ему, мы тебя ищем, не можем найти». «Но я здесь, — возражает он, — ты же говоришь со мной». «Я с тобой говорю, но тебя здесь нет, мы ищем тебя, не знаем, где ты». Он в отчаянии: они видят и слышат друг друга, а она не знает, где он, не может понять, что он рядом с ней. Он хочет ее обнять. Но она, оказывается, призрачна, нереальна. Его рука проходит через нее, как через воздух.

Не сразу осмыслил перемену. Потом понял: это называется сновидение.

Возвращение к ужасной действительности было невыносимо. Но радовала предстоящая работа.

Постепенно он расширял отверстие, вгоняя легкими ударами обуха по ножу все глубже сверло — до самого конца. Эта работа оказалась полегче предыдущей и заняла всего половину дня.

Нашел еще одну толстую ветвь. Пользуясь ножом и топором, отрубил ее более тонкий конец, это нужно было еще и потому, что ветвь была длиннее, чем ему требовалось. Продел ее в отверстие. Ну, хорошо. А что же сделать, чтобы сосуд не соскользнул с нее, когда будет опускаться в воду?

Это заставило его серьезно призадуматься. Но долго думать не мог: хотелось есть. Эти дни он питался ягодами, грибами (не без опаски, но как-то инстинктивно разбираясь в них). Сосредоточившись на работе, отвлекался от голода, но наконец голод одолел его. Остатков зайчатины на прежнем месте нет: наверное, съели какие-нибудь животные, может быть, птицы.

Оглядываясь вокруг, он заметил, что лес основательно заселен. Мог бы и раньше обратить на это внимание, да не до того было. По ветвям бегали белки, порой случайно сшибая наземь шишку. У подножия толстого соснового ствола желтела старой хвоей муравьиная куча. Мелкие зверьки близко подходили к нему. Одного он сразу опознал по колючкам, похожим на прошлогоднюю хвою: еж. Вдали быстро-быстро стучал дятел. Птицы, как и все животные, приближались к нему без всякой опаски.

Довольно крупная птица недалеко от него что-то клевала на земле, затем, почистив клюв, напилась из холодного ручья.

Вдруг она стала проявлять признаки тревоги. Подбежала к Милу, прижалась к его ноге. Мил взглянул вверх и в просвете меж ветвей увидел коршуна, который делал уже низкие круги.

Мил вторично совершил убийство. На этот раз оно далось легче — и морально, и физически: уже начала возникать привычка, а придушить дикого голубя не стоило усилий. В глазах птицы застыл ужас, затем они подернулись пленкой. Мил опять взглянул вверх. Коршуна не было: у него перехватили добычу, и он удалился восвояси.

Ощипать птицу было тоже легче, чем освежевать зайца.

Затем, пользуясь уже довольно умело ножом, Мил выпотрошил ее и приготовил как раньше зайца.

Подкрепившись, задумался далее: как же приспособить рукоятку к своей кастрюле?

Ему пришла идея.

Нужно сделать второе отверстие против первого и продеть ветку так, чтобы с обеих сторон торчали концы. За них можно будет держать кастрюлю в воде, и она не выскользнет, а дерево не проводит тепла.

До конца дня он успел проделать второе отверстие. Обработку ветки пришлось оставить на завтра.

На этот раз сновидения его были кратки и нетревожны, во всяком случае, проснувшись, он не помнил ничего. Осталось только впечатление чего-то смутного, отрывчатого.

Но встающее, еще не видное ему солнце, птичьи переливы и перестуки, кое-где, под первыми косыми лучами, розово просвечивающие на стебельках трав капли росы…

Нет, не это. Иное прогнало ночную сумятицу, отозвалось короткой радостью: ему предстоит работа.

Мил сравнительно быстро обработал ветку, продел ее сквозь оба отверстия, а что было лишнее, слишком удлинявшее концы, срезал.

И вот оно — созданное им самим приспособление. Он использует его позже, а сейчас испытывает совершенно бескорыстный восторг оттого, что сделал это сам.

Мозг и мышцы просят еще какой-нибудь работы. Какая это, оказывается, могучая, необходимая и (удивительно!) доселе незнакомая ему потребность!

В нем уже властно говорила воля к осмысленному труду, стремление вырваться из этого непонятного, нелепого плена.

Уйти! Но куда? Страшно покинуть это место, где есть по крайней мере минимально необходимое для жизни.

Надо все же пытаться…

Пошел по произвольно взятому направлению. Не прошел и трехсот метров, как увидел большое красивое животное. По телепутешествиям в заповедниках узнал лося. Зверь стоял, низко опустив голову, и что-то ел с земли. Это показалось странным: ведь лоси обычно едят зеленые ветви с деревьев, а что же за пища на земле?

Подойдя ближе, всмотревшись попристальнее, Мил увидел, что зверь не ест, а лижет край большого красноватого камня, высовывающегося из-под густого хвойного ковра.

Мил с любопытством стал следить за ним. Лось лизал долго.

Наконец поднял голову. Весь его облик выражал удовлетворение. Он увидел человека и не проявил ни малейшего удивления, подошел к Милу. Тот хотел похлопать его по спине, но не дотянулся. Похлопал по крутому боку. Ему показалось, что в больших выпуклых глазах животного выразилась благодарность за ласку. Затем лось повернулся и удалился в чащу, шурша и треща раздвигаемым и ломаемым кустарником.

Мил подошел к красноватому камню, лег наземь и лизнул его — соль! То, чего так не хватало его пище.

Однако он долго здесь задерживается. Решил на следующее утро, в самую рань пойти вдаль, искать путь к подлинной жизни.

Что ему нужно для таких поисков?

Отломил большой кусок соли и вернулся на свое прежнее место.

Завтра! Надо будет взять с собой хотя бы небольшой запас еды и питья, да вот и эта соль, конечно, понадобится.

Как долго придется путешествовать? Об этом и приблизительно невозможно судить. На длительное время не напасешься. Но могут же и дальше найтись еда и питье. Без риска ничего не добьешься. Стал готовиться в путь. Сборы, казалось бы, несложны. Поймал трех непуганых птиц, как раньше ловил, ощипал, выпотрошил. Теперь уже можно по-настоящему варить пищу.

Сварил мясо, положив в сосуд несколько кусочков соляного камня. Недосолил, боясь пересолить. Все же пища получилась несравненно вкуснее прежнего — подсоленная и горячая (так что пришлось дать ей немного остыть) и более мягкая. В сосуде осталось немного насыщенного отвара, и Мил с удовольствием выпил его.

Оставшиеся куски мяса еще присолил: вспомнил, что соль предохраняет от порчи. Но надо их во что-то завернуть. Во что же?

Оказывается, не так просто собраться в путь. Это и огорчило, и в то же время наполнило веселым предчувствием новой деятельности.

Солнце приблизилось к зениту. Веял прохладный ветерок, но день был теплым, как и предыдущие, кроме самого первого.

Мил положил мясо в тень толстого ствола. Но не стащат ли его, как тогда зайчатину?

С опаской бродил вокруг да около, оглядываясь на свой запас, насколько видно было за кустами. В конце концов набрел на высокую траву с очень широкими листьями. Некоторые листья были продырявлены слизняками, уцепившимися за их изнанку. Набрал целых листьев, вернулся к своему запасу, завернул в них мясо.

Но теперь хорошо бы перевязать эти листья.

Чем же?

Тут ему опять довелось испытать радость открытия. Взяв один из широких листьев, вырвал мякоть и попробовал прожилки на разрыв. Они оказались очень прочными. Годятся!

Но слишком коротки.

Подумав, стал связывать их, затягивая на концах крепкими узлами. Сначала не получалось, потом пошло на лад. Времени было потрачено немало, но зато получилась довольно длинная и прочная, хотя очень тонкая связка наподобие веревки. Бремя он определял приблизительно, разумеется, по солнцу.

На веревку пошло несколько десятков листьев.

Что еще нужно в дорогу?

Подумал о воде, но тут же отбросил эту мысль: сколько возьмешь ее в сосуд с такими невысокими краями? И свяжет такая ноша: нести осторожно, чтобы не расплескать. Придется рискнуть. Да и риск невелик: лес населен животными. А не могут же они жить без воды.

Но сосуд взять с собой надо.

Сходил на то место, где выломал кусок соли. Разгреб хвою, обнаружил несколько красных, с оранжевыми просверками соляных камней, сложенных из крепких, часто неправильных параллелепипедных кристаллов. Отбил топором еще несколько кусков.

Ну, а теперь надо подумать, во что же положить все, чтобы удобнее было нести.

Тут пришлось крепко призадуматься. Положить все, включая пищевой запас, в сосуд, перекрыть сверху широкими листьями, перевязать накрест веревками?

Примерился.

Слишком низки края сосуда. Все не помещается. Ручка молотка высовывается. Это, положим, не беда. Ну, а дальше?

Наполнив сосуд вещами, держать его в вертикальном положении за торчащие с двух сторон рукоятки обеими руками? Но идти, имея обе руки занятыми, очень неудобно.

Вот какой сложной проблемой оборачиваются самые, казалось бы, пустяковые детали.

Но все это не обескураживало Мила.

С первого дня своего дикого, страшного приключения он страдал оттого, что не делал телесных упражнений и не мылся. Но это страдание было не полностью осознанным — столь необходимые и привычные потребности отодвигались, заслонялись нагрянувшим на него и ошеломившим его бедствием и связанными с этим заботами. Теперь наконец он полностью осознал такие столь необходимые для него потребности и впервые за все эти дни, раздевшись, выполнил простейшие упражнения.

А вымыться наконец?

Ну, что же! Горячая вода есть, и холодная. Освободив пока сосуд, окунул в горячую и набрал половину его. Опустил в ручей сосуд с кипятком и набрал холодной. Взболтал. Получилась теплая. Мало ее, правда. Несколько раз придется набирать. И экономно придется мыться.

Широкие травяные листья послужили вместо мочалки. Насухо потом растерся ладонями.

С аппетитом поел. Еда доставила удовлетворение, но не удовольствие. Однообразна, невкусна. И ужасно, что убоина уже почти не вызывает отвращения. Вспомнил, в ручье заметил довольно крупных рыб. Вот бы их употребить в еду — когда-то ели. Не так однообразно было бы.

А запас-то еды кончился. Как он наивен был, полагая, что уже обеспечил себе первые дни дороги. А еще не трогался с места.

Увязал вещи. Это с непривычки тоже было непросто, да и не такие уж удобные веревки.

Вот теперь уж, кажется, готов в дорогу.

Опять вспомнил о рыбах. Снял обувь, подкатал одежду, вошел в воду. Она охватила внезапным острым, но приятным холодком. Донный песок мягок, как ковер.

Но с рыбами ничего не получилось. Они ускользали из-под рук. Сделать какое-нибудь приспособление для ловли?

Когда-то были сети. Были более простые: удочки, крючки.

Да, он смог бы это сделать, теперь уж уверен в себе.

Но это еще затянет пребывание здесь. И так прошло уж немыслимо много времени! (Такими кажутся ему эти несколько дней.) Нет, пора, пора идти!

Тут прямо на него спокойно вышел маленький, видно еще молодой, заяц. Когда-то трудно было представить себе сайда не бегающим стремительно. Не спеша, он смешно ковылял; задние ноги заметно длиннее передних.

Что же, надо его убить. Иначе не выживешь.

Мил подошел к зайцу. Тот спокойно стоял. Руки Мила сошлись на его шее привычным уже движением. Но произошло неожиданное: заяц дернулся, рука скользнула. Животное почувствовало, что человек — враг. Заяц вырвался и ускакал, исчез в чаще.

Мил стал бродить взад и вперед и скоро опять увидел зайца. Животное, приметив его, в диком ужасе унеслось. Тот ли самый заяц или другой? Может быть, они как-то передают информацию друг другу?

Нашел, задушил и приготовил двух кроликов. На сегодня и в дорогу.

В каком направлении идти? Сколько километров ему предстоит пройти?

Кто знает?

Остаток дня прошел в размышлениях, а ночь в сумбурной путанице разорванных сновидений, перемежаемых периодами суматошной бессонницы. И все же утром почувствовал себя бодрым, возбужденным: наконец — в путь!

Взял свое имущество, бросил прощальный взгляд на приютившую его полянку, на ручей, на горячий ключ, на тот, в небольшом отдалении холмик, где нашел приспособления первобытных людей, а недалеко от него — соль.

И пошел.

Оглянулся. Обжитый уголок уже исчез в чаще.

Шел быстрым спортивным шагом, стараясь держать взятое наугад прямое направление. Удастся ли? Вспомнил, как здесь же заблудился и пришел на прежнее место. Может, так и лучше бы? Тут же побранил себя за минутную слабость.

Быстро идти пришлось недолго. Запнулся за толстый поверхностный корень и растянулся на мягкой траве. Зазвенел уроненный сосуд. Но содержимое не высыпалось: узел крепко затянут. Поднялся, поднял свое добро и пошел медленнее, тем более что мешала теснота деревьев, переплетения длинных ветвей, колючки. Кое-где приходилось делать обходы, это было неприятно, грозило потерей направления.

Все же идти было весело: он стремился к какой-то цели, правда, очень неясной. И птицы пели, щебетали, попискивали, и земляника алела на холмиках, и стволы сосен отсвечивали на пробивавшихся лучах солнца и смолисто пахли.

И невесело тоже было: теперь он не сосредоточен на работе, и тоска одиночества вновь начала глодать.

На пути попалось болото. Одна нога завязла, вытащил с трудом. Сообразил, что надо стараться ступать на травянистые кочки.

Наконец добрался до края болота и присел отдохнуть на низеньком холмике под чахлым деревом; деревья здесь были тонкие, слабые. Почувствовал голод и жажду. Запас пищи еще не кончился. Воду зачерпнул своим сосудом из болотного бочажка. Она была невкусная, отдавала ржавчиной. Спасибо и за такую.

Но на дальнейший путь надо еще запастись пищей, неизвестно, сколько придется идти.

Стал оглядываться. Мелкие животные и птицы что-то не попадаются.

А уклониться в сторону рискованно: пожалуй, еще потеряешь направление, хотя, правда, и взятое наугад.

Пришлось собирать ягоды, коренья. От грибов отказался, очень уж невкусны.

В общем день прошел без приключений. Маленький холмик послужил изголовьем на ночь. Утром поел нехитрой пищи.

Желудок как будто наполнен, а под ложечкой сосет: ни голоден, ни сыт. Но бодро двинулся дальше.

Препятствие! Река!

Попробовал пойти вверх по течению. Куда там! Верховье, видно, далеко.

Вброд попробовать?

Разулся. Подкатил одежду выше колен. Вошел в воду. Сразу показалась холодной. Нет, ничего. И тут же охватило настойчивое желание выкупаться. На кромке берега, почти свободной от деревьев, пригревало солнце. Разделся догола. Уселся по горло у самого берега. Рыбки брызнули во все стороны. Хорошо, мягкий песочек на дне. Еще лучше бы поплавать. Но нет, не надо слишком задерживаться.

Вышел на берег, поежился. Растерся широкими травяными листьями. Побегал на коротком расстоянии взад и вперед, поворачиваясь к солнцу спиной, грудью, боками. Освеженный купанием, попытался перейти реку, одевшись и не обуваясь.

Обувь прикрепил гибкими тугими ветвями к своим уже увязанным вещам.

Но с бродом у этой неширокой реки оказалось не так-то просто. Попробовал в нескольких местах, и вода доходила до горла, а дальше еще глубже. Уходить же в сторону не хотелось, тем более что на небольшом расстоянии река, оказалось, делает два крутых изгиба. Значит, переплыть? Было бы совсем не трудно, если б не одежда и вещи. Хотя бы одну руку надо оставить свободной.

Надо связать вещи и одежду в один узел. Это потребовало много труда и времени: конец текущего дня и весь следующий. Надо было достать и нарезать довольно много длинных крепких ветвей. Они не на всех деревьях. Отыскать подходящие деревья нужно было невдалеке от этого места — тем задача осложнялась. Все же отыскал. С помощью ножа и топора нарезал достаточно. Еще труднее и дольше было увязать все как следует; если во время плавания развяжется — не догонишь, верно. На стрежне речка очень быстра, мутное течение несет листья, прутья, стебли, завихряясь над невидимыми подводными камнями.

Лишь на третий день утром Мил был готов плыть.

Одной рукой подняв высоко над головой громоздкий узел, он правил другой, и это было нелегко. Но переплыл. Только обе руки так устали и затекли, что пришлось их долго растирать, массировать.

Оделся. Все-таки как приятно после воды! Если бы еще не это сосущее ощущение под ложечкой. Оно не позволяет идти тем энергичным шагом, каким начал. Но идти надо же.

Большая птица стояла на его пути, опустив голову, что-то клевала на земле. Птицу не смутило его приближение. Он схватил ее. Она сопротивлялась. Пытался задушить. С неожиданной силой она вырвалась и улетела, тревожно крича.

Второй раз дичь вырывается от него.

Почувствовал под ногой маленькое возвышение. Вроде кочки на том болоте. Но здесь сухо.

Нагнулся. Да это гнездо! Оно лежит прямо на земле, чуть-чуть закрытое низенькими кустами. Но если б не нагнулся, ни за что бы не обнаружил: цветом оно полностью сливается с кустами. Неудивительно: из их же веток свито, да так ловко, что и формой не выделяется из кустарника.

А что в гнезде?

Но тут что-то сильно ударило в плечо. И тревожный крик!

Та птица вернулась, бьет его крыльями и клювом.

Стал разворашивать гнездо. Птица закричала опять, надрывно, гневно. Ничуть не боясь, норовила клюнуть в глаза.

Отбиваясь, стал развязывать свой узел. Развязать-то не трудно, а сколько труда затрачено на скрепление! Но надо же отбиться.

Все положил наземь, вынул нож, коротким ударом перебил крыло птицы. Она упала, закричала, теперь жалобно. И все-таки пыталась подползти ближе к гнезду.

На этот раз у него был обильный, хотя и невкусный обед.

Сырое птичье мясо, сдобренное солью. И три яйца из гнезда, тоже сырых и с солью. Яйца все же вкуснее мяса.

Странно: то, было, он уже привык, вернее притерпелся к убийству, а тут стал себе еще противнее, чем после первого раза.

Однако сытый желудок невольно противоречит сознанию: укрепил организм, придал силы.

Нелегко было снова увязать вещи, но все же легче, чем в первый раз.

Пошел бодро, энергично.

Внезапно споткнувшись, упал лицом вперед и тотчас же ощутил острую боль в колене. Сгоряча попытался встать, но боль стала такой резкой, невыносимой, что он испустил короткий громкий крик, безответно прозвучавший в лесу. Но не лежать же здесь! Подтянулся вперед, уцепившись обеими руками за выступавший из земли корень. Согнул здоровое колено. Попробовал опереться на него. Но каждое движение, так или иначе включавшее поворот ушибленной ноги, заставляло стонать от боли. Скосив в ту сторону глаза, увидел такой же упругий змеистый корень, еще больше выступавший над землей. Очевидно, о него и споткнулся.

Неужели перелом?

В покое нога не болит. Однако чуть малейшее движение…

Узел с вещами сильно мешал в таком неудобном положении. Пришлось опять отвязать его и положить рядом.

Какое нелепое, беспомощное состояние!

Преодолеть боль, подняться. Но ведь идти он не сможет.

В такой невольной неподвижности пролежал весь день.

Ночь почти не спал: тревожила мысль, как же быть дальше?

Рассвет, солнце, щебет наполнили бодростью. Боль? Пока лежал, она молчала. Двинулся — остро резнула. Так что же!

Надо преодолеть.

Попробовал.

Нет, невозможно!

Что делать?

Так он лежал, прикованный к земле не ощущаемой, но подстерегающей, готовой мгновенно разразиться болью.

Непроизвольное легкое движение. Отчаянная боль! Идти невозможно.

Эта мука одиночества! Никто его не слышит, никто не знает, что с ним, некому помочь!

Отвлекли голод и жажда. В первую очередь — жажда.

Страшась малейшего движения, стал дотягиваться руками до листьев травы, слизывать обильную росу. Спешил: не то солнце раньше выпьет.

Потом жевал сочные листья. Жевал и выплевывал мякоть.

Кажется, жажда утолена. По крайней мере частично. Тем сильнее почувствовался голод.

Тут ему повезло. Птицы подходили к нему, садились на него. Он выбрал более крупную. На этот раз был крайне осторожен: если ускользнет, плохо будет.

Удалось. Не двигаясь с места ощипал, выпотрошил. Так невкусно, неаппетитно — и в то же время непроходящее ощущение голода. Другие птицы сперва с любопытством смотрели, не понимая, что происходит. Потом в ужасе разлетелись, тревожно хлопая крыльями.

Раньше он считал свое положение ужасным. А теперь оно, оказывается, много хуже.

На третий день лежания ему показалось, что нога при движении болит меньше. Еще через день с трудом сел, это было уже большое достижение. Осторожно подтянул ногу, стал ощупывать и осматривать колено. Преодолевая боль (теперь это было легче), попробовал сгибать. Нет, невозможно. Но похоже перелома нет. Громадный сине-багровый кровоподтек, значит, внутреннее кровоизлияние. И вероятно, ушиб надкостницы. Остатки птицы доел мелкими кусочками.

На шестой день, увязав свои вещи, он двинулся дальше, хромая и садясь отдохнуть, когда становилось невмоготу. Все же это было движение вперед, хотя и очень замедленное.

А сколько вообще придется идти?

Не думать об этом! Взять себя в руки! Идти!

Это мы считаем сутки, а Мил уже начал терять счет. Да и к чему? И они стали сливаться в неопределенное целое. Уже возник какой-то новый быт в его неведомо куда направленном походе, на очень низком уровне быт. Ходьба, отдых, сон. Охота, собирание ягод, кореньев, листьев. Он уж как-то наловчился в этом, хотя не без опаски, как бы не напасть на ядовитые.

И наверно, все-таки напал: раза два случилось сильное расстройство желудка, боли, рвота. Пришлось делать длительные остановки. С водой было легче, часто попадались ручейки, маленькие озерца. В них он порой и умывался.

Отстал от упражнений: мешала больная нога, а потом стал беречь силы для ходьбы, здесь ведь ничего нет против усталости. Ужасно и то, что невозможно менять одежду, белье. Боль в ноге постепенно ослабевала и наконец стала чувствоваться только при сильном надавливании или при переутомлении. Продвижение ускорилось.

Вдруг он остановился, пораженный.

Странное существо стояло шагах в двадцати от него Немного оно походило на человека, хотя рост заметно превышал обычный человеческий. Но не в этом была его поражающая необыкновенность.

А в чем же?

Подошел поближе.

Нет, это совсем не человек!

Существо было розоватого цвета, и трудно было понять — голое оно или это одежда на нем такая: голова очень велика непропорционально даже к крупной фигуре. Череп безволосый, шарообразный. Телескопические глаза на выдвинутых держалках. Шесть рук, непомерно длинных, с тремя пальцами на каждой, А ноги — нормальные, человеческие.

В общем можно было подумать, что существо скомпоновано из элементов человека, глубоководной рыбы и статуи Будды, что ли. Но Мил не подумал: не до того ему было.

Он сделал несколько шагов по направлению к странному существу — и отшатнулся: оно повернуло голову и уставилось на него вдруг засветившимися зрачками выпуклых глаз. Так стояли они довольно долго, разглядывая друг друга. Затем Мил, расхрабрившись, подошел еще ближе. Существо все глядело на него блестящим, неподвижным, мертвенным взором, не то безучастным, не то пристально-внимательным.

Мил подошел вплотную, инстинктивно отклоняясь от всех длинных вытянутых рук чудовища. Но оно не шевелило ими И ногами тоже. И тупой, мертвенный, хотя и яркий взгляд не менялся.

Мил притронулся к чудовищу с опаской. Но оно никак не реагировало на прикосновение. И, осязая его, Мил ощутил под рукой твердую, упругую пластмассу, а вовсе не живое тело.

Он зашел сзади, и тотчас же голова чудища повернулась, видно, на шарнирах, неотступно глядя на него блестящими телескопическими глазами. Однако туловище его оставалось неподвижным.

Итак, это отнюдь не живое существо, а имитация его. Глаза же снабжены фотоэлементом.

Так что же это — робот? Но зачем ему придана внешность живого существа, как делалось во времена первоначального увлечения роботами? Тот обычай давно ведь оставлен.

Однако робот должен иметь какое-то назначение, что-то делать. А здесь он, видимо, только следит за появлением живых существ, пристально глядит на них, и только? В общем что-то вроде чучела, какие в давние времена ставили на огородах. Но чучела хоть руками от ветра взмахивали, а это только голову поворачивает.

Так в чем же дело?

Может быть, это какой-то памятный знак, нечто вроде монумента какому-нибудь человеку или событию? Но почему он имеет такой странный вид?

Пошел дальше. Пройдя немного, оглянулся. Фигура частично была уже скрыта переплетением ветвей, но продолжала следить за ним выпуклыми сияющими глазами. Вдруг глаза потускнели: фотоэлемент перестал реагировать на отдалившегося.

На который-то день ходьбы, в самый разгар яркого и теплого полудня вдруг все резко изменилось. В чем дело? Да, стало заметно холоднее, подул знобящий ветер, зашумели, качаясь, вершины деревьев, умолкли, исчезли птицы. Подняв голову, увидел вместо чистой лазури в просветах листвы густую, почти черную тяжелую тучу.

Собиралась гроза.

Живо представил себе что произойдет: хлынут мощные потоки. Стоять или сидеть под их хлещущими ударами — совсем небольшое удовольствие. А потом, пока еще стекут ручьи, пока почва впитает влагу!

Когда же начнется гроза? Может быть, и через час (в лучшем случае), а может быть, и через минуты. Тогда он, конечно, ничего предпринять не успеет. «И все же, — сказал самому себе, — ждать пассивно не буду. Надо бороться в самых безвыходных обстоятельствах». Это было необычайно ново для него, но удивляться себе ему было некогда.

С поразительной быстротой и таким же хладнокровием огляделся. Заметил вблизи сравнительно невысокий открытый пригорок, усыпанный цветками и ягодами земляники. С сожалением подумал, что скоро ливневые струи все это собьют и снесут.

Но думать некогда. Быстро подошел к пригорку, снял и положил рядом мешающий груз. Достал нож и топор, снял дерновый верх с широкого куска поверхности пригорка у его основания. Затем стал рыть лаз во внутренность холма. Действовал попеременно ножом и топором: и тот и другой одинаково неудобны для этой работы, так хоть пусть неудобно будет по-разному — не столь утомительно.

Работал не торопясь: все равно гроза может прорваться в любую секунду.

Потом вообще позабыл о грозе: просто и неосознанно увлекла работа.

Часа через два почувствовал усталость и присел. Огляделся, посмотрел наверх. Грозы еще не было. Однако и не прояснялось. Та же угрюмая сырая тяжесть висела над ним, над лесом.

И непонятно, когда она разрядится.

Скудно поел: маленький остаток последней охоты дополнил свежей земляникой, это почти утолило жажду. Ну, воды скоро будет вдоволь!

Отдохнув, опять взялся за работу, чередуя ее с отдыхом.

К наступлению темноты решил, что достаточно углубился в холм. Землю он выбрасывал, выносил и клал у входа в получавшуюся нору, так что образовалась довольно внушительная куча. Из нее он решил сделать заграждение, чтобы вода не прорывалась в нору. Но это уж придется отложить до утра: темно, да и сил больше не хватит. И все же даже усталость стала приятна, хотя мышцы рук изрядно болели. Зато как радостно видеть дело этих рук!

А если гроза ночью? Но ведь нельзя ее предотвратить, так что и думать об этом не стоит.

А гроза все висит и не разражается. Предгрозовой тяжестью и тревогой полон влажный воздух. Ветер, очевидно, утих давно (а Мил этого и не заметил). Но ни одна звездочка не проглядывала сквозь небесную черноту.

Сон был крепок и, показалось, мгновенен. Но когда открыл глаза — был уже день. Только мрачный, хмурый, тяжкий. Все то же, ничто не изменилось, та же грузная туча, до предела насыщенная влагой, в любой момент готовая пролиться сокрушающим ливнем. Но уже что-то привычное было в этом, хотя и неизвестно, когда же наконец разрешится тягостное ожидание. И что-то даже приятное ждет. Что бы это здесь могло быть? Ах, да: работа!

Однако не надо иллюзий; если будет очень мощный ливень (а каким он может быть иным, коль так долго копится, нарастает), то вся работа может оказаться бесполезной: все размоет, разнесет, затопит. Вот если бы крепление, как некогда в шахтах.

Но Мил сознавал, что с его ничтожными техническими средствами это немыслимо. И все же продолжал трудиться.

Радовал сам процесс работы и еще то, что он до чего-то додумался: горизонтальная нора — все же какая-то защита, лучше, чем никакая, хотя бы на первых порах.

Радость труда, но рядом тоска. И она все усиливается.

И вдруг туча стала стремительно таять, исчезать. Сверкнула синева…

Ему показалось, кто-то стоит рядом. Какое-то животное?

Быстро обернулся. Два человека, улыбаясь, смотрели на него.

Но не успел удивиться, потерял сознание.

***

Теперь Мил живет нормальной жизнью, работает.

Решение произвести над ним мучительный эксперимент было принято в глубокой тайне, и впоследствии не были опубликованы происходившие при этом споры, чтобы излишне не травмировать Мила.

А споры были острые. Не все соглашались сразу с допустимостью подвергнуть человека таким переживаниям. «Ну, а что же делать? — возражали инициаторы эксперимента, — оставить человека в таком состоянии?» Никто, конечно, не сомневался, что болезнь Мила — самая страшная, какая могла постигнуть человека. И никто до того вообще не думал, что она возможна.

Заранее было ясно, что, перенесенный в такие неожиданные условия, Мил должен будет выходить из мучительных затруднений и, вполне возможно, — с опасностью для жизни. Но возвратить человека к первобытной дикости, заставить убивать!

Да и не было все же полной уверенности, что он решится на это. А если не решится, то сможет ли выжить?

«Мы идем и на этот риск, — говорили инициаторы эксперимента. — Лучше гибель, чем жить с такой страшной болезнью».

Об эксперименте предупредили только близких Мила. Они не возражали.

И все-таки связь с Милом была. Только односторонняя и такая, о которой он не догадывался. Датчики в его костюме сообщали о многом: о его физическом состоянии, настроении.

Все, что он делал, что с ним происходило, было видно и тут же фиксировалось на пленке.

Кое в чем ему смягчили обстановку: поместили в таком месте заповедника, где была холодная и горячая вода. Подделали становище якобы древних насельников. Подделка была до крайности грубой, были смешаны орудия различных археологических эпох. При нормальных условиях это сразу бросилось бы в глаза. Но рассчитали правильно: ошеломленный, резко и грубо выхваченный из привычной обстановки, Мил не подумает об этом, а просто обрадуется спасительной находке.

На конечном этапе заранее намеченного пути Мила поставили странного робота с вмонтированными датчиками, чтобы можно было проследить точнее за его самочувствием перед завершением томительного приключения.

Для последнего испытания организовали длительно неразражающуюся грозу над площадью в один квадратный километр.

За все время эксперимента за Милом внимательно следили.

Какой болью в душе наблюдателей отдался его болезненный крик, когда он расшибся! И какую выдержку им пришлось проявить, чтобы довести эксперимент до конца!

 

Юрий Моисеев

ПРОШЛИ ГЛАЗА «МАЙИ»

— Как давно я вас не видел, Ивонна! — Высокий широкоплечий человек наклонился над пультом элегантного оператора командующего метеофлотом.

— Да, вы, товарищ адмирал, кажется, и не пытались это сделать, — голос ее был заносчив, даже чуть капризен, а карие глаза обрадованно улыбались.

— Ах, Ивонна! Все мое время отнимали эти разбойницы — мисс Ураган, мадемуазель Ураган, синьорина Ураган…

— О чем вы сожалеете? Романтические дамы и… все у ваших ног.

— Мда… я и не подозревал, что мои профессиональные обязанности могут так соблазнительно восприниматься… А как себя чувствует «Закон бурь»? — И тревожная нотка проскользнула в его тоне.

— «Закон бурь» гневен, — лукаво сказала она, — поэтому соберитесь с духом. Проходите, О'Кеан вас ждет.

Адмирал переступил порог, и она услышала его слегка приглушенный голос:

— Плавать по морю необходимо!

И неторопливый ответ командующего:

— Жить не так уж необходимо!

Дверь закрылась, и она не уловила как О'Кеан с какой-то непонятной интонацией повторил эту странную фразу, которая не переставала волновать ее. Древняя формула океанского братства, дерзновенной воли, встающей один на один с ураганом. И через долгие века она снова вошла в лексикон моряков, став формулой привета.

— В самом деле, Иван, оказывается, жить не так уж необходимо.

— И это говоришь ты — Патрик — «Закон бурь» планеты, и какой прекрасной планеты — Земли! Послушай, да ведь всю жизнь было в тебе твое окаянное упрямство. Неужели оно может тебе изменить?

— Эх, Иван, мои пять хворостей великолепно уживаются во мне, пока я не возьмусь лечить одну из них. Тогда остальные немедленно взбунтуются за пренебрежение. — Командующий встал, расправляя плечи, и подошел к окну. Взглянув на голых мальчишек, играющих в прибое, он с невольным вздохом повернулся к адмиралу.

— Право же, порой я чувствую себя так, словно проглотил пяток мин замедленного действия. И каждая тикает и тикает, приближая мой ураганный час. И кружит надо мной одноглазая птица Балигу, протягивая к сердцу когти-молнии.

— Столько ураганов прошло над нами, Патрик, что нас по-настоящему уже ничем не испугаешь. Не засиделся ли ты в своих роскошных апартаментах? Не вернуться ли тебе в моря? — И адмирал Родионов, не скрывая скептической гримасы, оглядел просторный кабинет, а командующий, прищурившись, с грустной усмешкой смотрел на него.

Всю дальнюю стену занимала огромная карта путей ураганов за три века в развертке Лумиса. Издали переплетение траекторий бурь вокруг Северного полюса поразительно напоминало символ параграфа, что дало повод назвать карту «законом бурь» и перенести это определение, конечно со всей почтительностью, на командующего. На карте перемигивались зеленоватые огоньки, отмечая суточное положение судов патрульных эскадр в Тихом, Атлантическом и Индийском океанах.

— Инспекцию начнешь с Тихоокеанской эскадры. Из донесений спутников видно, что один из циклонов явно трансформируется в ураган, а Делонг пока молчит.

— Наверно, пришлось разбросать внимание на несколько целей.

— Может быть, может быть, — досадливо поморщился О'Кеан. — Я полагаю, пришло время подумать о перспективах нашей службы. До сих пор мы, высунув язык от усердия, пытаемся насыпать перцу на хвост каждому новорожденному циклону и так или иначе свое дело выполняем. Но мы ведем борьбу со следствиями, и постепенно из поля зрения выпадают причины. Такой путь в принципе бесплоден. А нам сейчас под силу более радикальные решения.

— Ты хочешь, чтобы патрульные эскадры превратились в филиалы Академии наук Мира? — проворчал Родионов, поглубже усаживаясь в кресло.

— Что ж, Иван, в нашем флоте немало ученых, способных на гораздо большее, чем мы получаем от них. Мы все еще не научились как следует использовать потенциал людей. А время ставит новые задачи.

— Аккумулировать солнечную энергию? — бросил адмирал, скорее утверждая, чем спрашивая.

— Да! — с выразительной силой ответил О'Кеан, и рыжие его волосы золотом блеснули на солнце. — Но проблему надо ставить пошире: аккумулировать еще в космосе солнечную энергию. Ее избыток в тропиках в конечном счете и рождает ураганы. И, знаешь ли, напрашивается точная ассоциация. Неиспользованная энергия солнца трансформируется в циклоны. Невостребованная, прости за прозаизм, энергия людей, их воля, способности, таланты, плодотворное вдохновение также вырождаются, перерождаются в неслышимые и поначалу неощутимые шторма. Во всяком случае это поток непрерывно утрачиваемой энергии.

— Я все понимаю, Патрик! — сказал Родионов. — Идеи носятся в воздухе, и я не раз хотел поговорить с тобой по аналогичному поводу, почувствовав признаки тревожных настроений у экипажей штормового патруля. Когда опасное дело становится обыденным, то надо что-то менять, пока оно окончательно не превратилось в безнадежную рутину. Накапливается скука, равнодушие, растет духовная энтропия.

— Значит проблема поставлена своевременно. И в этом плане тебе надо подготовить экипажи всех эскадр. Наступает новая эпоха в жизни метеофлота, — продолжал О'Кеан, расхаживая по кабинету. — Теперь мы будем работать в прямом контакте с Космическим Центром. Недавно завершено строительство энергетического пояса по всей тропической зоне планеты, и станции готовы принять солнечную энергию. Специальные корабли-энергоприемники готовы к выходу в океан.

— Наконец-то! — вырвалось у Родионова.

— Да, наконец-то! — приостановился на мгновение командующий, — но слишком все затянулось. За долгие века люди уничтожили миллиарды тонн угля, нефти, свели миллионы гектаров леса, загрязнили атмосферу. И могли бы вплотную подойти к непоправимому нарушению экологического равновесия в природе, если бы не серия международных договоров об охране природы. А между тем уже сотни лет работают миллионы самых простых устройств на солнечной энергии для опреснения, нагрева и перекачки воды и отопления жилищ. И пусть их кпд невелик, что-то около пятнадцати процентов, в космосе их эффективность будет намного выше. А какие блестящие результаты мы получили на плотах-энергоприемниках, дрейфующих в Гольфстриме! Сколько даровой энергии за счет температурного перепада верхних и придонных слоев воды! По меньшей мере в сотни раз больше, чем энергетический потенциал самой развитой страны. А выйдя в космос, в принципе, мы всего за несколько дней сможем получить от солнца количество энергии, равное всем энергетическим запасам Земли.

В нашу эпоху мы действуем в масштабах земного шара и должны мыслить глобально. Наверно, самое большое несчастье людей в том, что они долгие века были в плену всяческих нелепостей. И неважно, чем они занимались. Толкованием якобы священных книг, яростной защитой очередной вздорной религии, подсчетом ангелов на острие иглы. Или же выращиванием петрушки, картофеля, ананасов. Трагедия была в том, что их души были скованы, разобщены страхом, невежеством, инерцией. И какая же великая сила духа была нужна, чтобы увидеть звезды, уходить в океаны навстречу неизведанному, не устрашиться тайн природы! Какое мужество было у тех, кто сумел разорвать томительные, затягивающие путы привычного, обыденного! И это были не столько поиски неведомых земель, сколько мучительные поиски самих себя, попытки раскрыть неисчерпаемые глубины своей собственной Вселенной.

Тогда таких людей называли авантюристами. Однако сейчас было бы авантюрой думать и поступать иначе. Я вот к чему веду, Иван. Если, как я предполагаю, ты столкнешься с на стоящим ураганом, будь с ним поделикатнее. Одно дело перекрывать гравитационными полями только что зародившиеся вихри. А если ты возьмешься за укрощение урагана…

— Послушай, Патрик, — с досадой прервал его Родионов, — ну, почему ты уверен, что я поведу себя как новобранец, дорвавшийся до мороженого?

— Я ведь все-таки немножко знаю тебя, Иван, и боюсь, что тебе захочется поиграть стихиями, отомстить за прошлые поражения. И ненароком вызовешь серию цунами или, на худой конец, скажем, локальное подводное извержение. Согласись, это будет посерьезнее урагана.

— Согласен, Патрик, согласен, — недовольно проворчал Родионов. — Буду вести себя примерно как благонравная девица на выданье.

— Ох, что-то трудно в это поверить, старый пират, но так и быть! — засмеялся О'Кеан. — Что же еще? — задумчиво сказал он, поглаживая подбородок. — Кажется, все. Ну, а свое завещание я изложу тебе, когда ты вернешься.

— Не собираюсь его выслушивать, черт побери! Но с воодушевлением вспомнил бы нашу старую застольную. Как это там, Патрик, а?

— Знаю, знаю, что ты вспоминаешь… «Миледи смерть, мы просим вас За дверью подождать! Нам будет Бетси петь сейчас И Дженни танцевать!..»

Голос командующего, густой, тяжкий, заполнил кабинет, и такая воля к жизни прозвучала в нем, что Родионов порывисто шагнул к нему и положил руку на плечо.

— Вот именно, Патрик! И пусть она подождет за дверью, пока мы сами не позовем ее!

— Ладно, дружище! Устраивай свои дела, и перед отлетом приказываю прибыть ко мне.

— Есть, товарищ командующий! — Родионов направился к двери, и прощальная улыбка О'Кеана неожиданной болью отозвалась в его сердце. Тем же мгновенным потрясением, когда волна перехлестывает парапет набережной и веер брызг взлетает перед тобой, закрывая небо.

Океан стремительно отступал, обнажая дно, где бились застигнутые врасплох рыбы, судорожно хватая воздух, сводя и разводя жаберные щели, и ошеломленные крабы неуклюже карабкались в поисках убежища с камня на камень, скользя и путаясь в водорослях. Величавая река, только что неторопливо катившая свои воды, рванулась вперед, с ревом обрушиваясь в раскрывающуюся бездну, над которой всплыл хрупкий мостик радуги.

А на горизонте, застилая робкие утренние звезды, поднималась с неправдоподобной, пугающей медлительностью гигантская волна, и ветер срывал с высоты ее гребня хмельные клочья пены. Время словно остановилось, отсчитывая последние удары сердца, пока волна поднималась и поднималась, казалось, не только над островом, где все живое было парализовано ужасом перед неминуемой гибелью, но возносясь призраком неумолимого, слепого возмездия над всем миром. И когда, наконец, изогнувшись, она ринулась на берег, заглушая панические крики людей и рев обезумевших животных, к нему пришло чувство облегчения. Хотя он понимал, что, достигнув берега, волна пойдет по руслу реки со скоростью снаряда в стволе орудия и надеяться на спасение бессмысленно.

Дрогнула и застонала земля от чудовищного удара… и адмирал Родионов проснулся в своей просторной каюте на борту подводного крейсера «Дарума», флагмана эскадры штормового патруля. Проснулся от легкого стука в дверь.

— Радиограмма, товарищ адмирал! — послышался настойчивый голос.

— Одну минуту! — Наскоро одевшись, он подошел к двери и взял у вахтенного радиограмму. Поеживаясь от утреннего озноба, адмирал бегло проглядел ее и бросил на стол, где на раскрытой книге лежала большая раковина. Родионов осторожно отодвинул ее и, опираясь ладонями на стол, пробежал глазами страницу.

«Вначале все было лишь недвижность, спокойствие и безмолвие. Не было ничего, кроме того, что в небе, и не было ничего, кроме неба. Ничто не имело формы. Сущим было только спокойствие над водами и безмолвие моря.

Одни лишь боги были в сияющем свете, и один лишь свет показывал то, что не было создано, и боги спрашивали себя, как может существовать жизнь всех тех, кто вынужден жить в тени вечной ночи, которая есть сердце небес и чье имя есть Хуракан».

— Сердце небес Ураган! — медленно повторил Родионов.

Он полюбовался розовой тающей глубиной раковины и, задумчиво улыбаясь, приложил к уху, ощутив ровную прохладу ее завитка. Далекий, то уплывающий, то накатывающийся гул давным-давно прокатившихся волн невольно заставил его прикрыть на мгновение глаза. Когда в дверь снова постучали, он поспешно отложил раковину и крикнул:

— Войдите!

— Простите за раннее вторжение, товарищ адмирал…

— Ну, что за официальный тон, капитан Делонг, да еще с самого утра, — радушно сказал Родионов. — Проходи, Франсуа. Вчера мы так и не успели с тобой поговорить. Мы с тобой не виделись, однако, целую вечность.

— Последний раз на Таити, Иван Арсентьевич, когда проходил ураган «Дрейк».

— Да, да, старый пират, простите, сэр Фрэнсис Дрейк, дорого нам обошелся, — помрачнел Родионов. — Так нелепо погиб тогда мой закадычный друг, Лоуренс, командир крейсера «Луизиана».

— Что делать, до сих пор каждый ураган стоит немало. Но во всяком случае теперь тысячи людей не погибают в один миг.

— Всемирная служба погоды делает свое дело неплохо… Я сейчас перечитал отрывок из священной индейской книги «Пополь Вух». Образы удивительной силы! «Ураган — это сердце небес!» Насколько проник в мышление предков этого народа фатализм! Ураган воспринимался как необходимая составляющая жизни, как само ее существо, ее главный, неизменно торжествующий закон.

— В планетарном плане это только справедливо. Кстати говоря, многие первобытные народы неплохо знали повадки стихий. Например, индейцы-карибы во время урагана вплотную приникали к земле не только для того, чтобы их не унесло, но и чтобы найти в почве воздух и спастись от удушения.

— Да, в этом приеме опыт и знания многих веков. А наука до обидного мало знала о стратегии ураганов, о тайнах их рождения и смерти, о философии ураганов, как выражались ученые-моряки. — Родионов осторожными ласкающими пальцами провел по раковине. — Как жаль, что мы слышим в ней только биение нашего пульса. И никакой информации о жизни океана.

— Ты совсем не переменился, Иван Арсентьевич!

— Я слишком много отдал точным наукам, Франсуа, и поэтому из естественного чувства протеста обращаюсь к мирам образов. В принципе, мне кажется, что образ несет в себе информацию, не сопоставимую по концентрации с научным фактом. Тем более что научная гипотеза зачастую не выходит за пределы образа. Недаром, когда хотели зашифровать опасное знание, то прибегали к образному языку. И может быть, это вообще самый верный путь к тайнам природы.

— Черт возьми, Иван Арсентьевич, не ожидал найти в тебе такого, — поискал Делонг слово, — закоренелого скептика. Так, пожалуй, можно добраться и до черной магии, колдовства и заклинаний стихий.

— Что ж, колдуны первобытных племен умели вызывать по заказу или дождь, или гром. И были даже такие священные танцы: танец Грома и танец Дождя. — Родионов непроницаемо смотрел на Делонга, а тот, хотя и давно был знаком с адмиралом, как всегда в разговоре с ним, не знал, то ли смеяться, то ли протестовать.

— Плохо только, что колдуны не умели прекращать дождь, иначе можно было бы попытаться использовать их опыт, сказал он, наконец, решив поддержать шутливый тон.

— К сожалению, мы будем вынуждены развлекаться совсем другими пируэтами и заклинаниями. Ну, хорошо! — открыто улыбнулся Родионов. — Перед твоим приходом я получил радиограмму. Нам предлагают идти на перехват циклона «Майя».

— Я уже приказал изменить курс.

— Мда… Я вижу, мой мирный инспекционный вояж снова трансформируется в разведку боем.

— На моей памяти, Иван Арсентьевич, ты всегда предпочитал штормовую погоду.

— Да, получалось как-то так, что всю жизнь я сам навлекал на себя бури. Чуть ли не на уровне некоей загадочной предрасположенности к несчастьям.

— Ну, за проделки «Майи» ты явно не отвечаешь.

— В том лишь случае, если мы справимся с ней своевременно. Только однажды в своей жизни, — медленно сказал Родионов, — я видел на юге Индии штормовую волну в десяток метров и потом много раз во сне. Убийственная была картина, хотя под защитой генераторов гравитационного поля нам ничего не угрожало.

— Однажды такая волна, если не ошибаюсь в 1737 году, пришла с Бенгальского залива в дельту Ганга и погубила ни много, ни мало триста тысяч человек.

— Гекатомба во имя сердца небес Урагана! Немудрено было нашим предкам видеть в ураганах волю беспощадных богов. Когда из Сахары, где зарождались многие атлантические циклоны, поднималась красная пыль с пресноводными диатомеями и морскими фораминиферами, вызывая к ужасу верующих «кровавые» дожди в Европе, то, например, в Лионе тамошний проворный епископ немедленно предписал своей пастве усиленные моления и пост.

— Но самое интересное, Иван Арсентьевич, это работа ученых того времени. Сколько нужно было терпения и знания, чтобы сопоставить факты, не имея в распоряжении и подобия нашей техники. Собрать красную пыль с парусов судов, стоявших в гавани Мальты, на зданиях и судах Генуи, на улицах Лиона, на поверхности снега в Тироле и на этом основании прийти к правильному выводу: ураганы зарождаются в Сахаре.

— Не мешало бы и нам, наконец, сделать правильные выводы, — бросил Родионов, вставая. — Хорошо, Франсуа, через две склянки я буду на мостике.

Легко покачиваясь на утренней зыби, «Дарума» шел малым ходом курсом на зюйд. Родионов и Делонг встречали на мостике зарю, пламеневшую, как никогда не обманывающее предупреждение, как неумолимое предзнаменование, и пульсирующие отблески надвигающейся катастрофы ложились на их загорелые лица. Спиральные гряды облаков в сотни километров длиной, подсвеченные зловещим медно-красным заревом, тянулись над ними в немыслимой высоте.

— Какая избыточная щедрость красок и как эти пурпурные завесы к лицу нашей героине! Не правда ли, Иван Арсентьевич?

— Великолепный наряд для Немезиды, Франсуа! — согласился тот, не отрывая взгляда от встающих на горизонте облачных колоннад, за которыми таилось пока еще неведомое разъяренное божество. — Пожалуй, пора запросить сводку Ураганного Центра по всей акватории.

— Есть! — Капитан крейсера произнес несколько слов в микрофон. Обернувшись, он перехватил радиограмму у матроса, поднявшегося из люка, и протянул ее адмиралу.

— Сообщение спутника.

Взяв красный листок, Родионов прочел про себя, потом вслух:

— «Полюс на 04 час. 00 мин. гринвичского времени 15 августа обнаружил вихрь циклона «Майя» на один восемь норд, один четыре шесть ост с развитой циркуляцией радиусом около шести градусов в квадрантах норд-ост, зюйд-ост и зюйд-вест».

— Шесть градусов! Прозевали, все-таки! — покачал он головой, наклоняясь над картой с неподвижными зеленоватыми огоньками — подводными лодками дивизиона и сближавшимся с ними огоньком крейсера. Привычным жестом провел рукой по лицу.

— Передай радиограмму: «Дженни» идти в квадрант… Сообщи координаты и прогноз его пути.

— Есть! — козырнул капитан и спустился в рубку боевого поста. Вахтенному офицеру, вопросительно взглянувшему на него, он досадливо бросил: — Штормовой Иван сам будет командовать операцией. Вот не повезло, Алексей!

— Что делать, адмирал теперь не часто выбирается в океан, — примирительно улыбнулся тот.

— Немедленно радируй Ларсену. — Делонг заполнил бланк, положил его на стол вахтенного и поднялся на мостик.

Не глядя на него, Родионов негромко сказал:

— Не огорчайся, Франсуа. В этом году тебе предстоит укротить не менее десятка взбалмошных и, конечно же, очаровательных дебютанток. Может быть, правда, не таких свирепых. Или ты уже вошел в роль демиурга?

— Да нет, Иван Арсентьевич! — пожал плечами капитан, поднимая бинокль и без особой нужды всматриваясь в горизонт.

— Прибавь ходу до полного. Подберемся к циклону вплотную, чтобы собрать побольше информации, и только тогда пойдем на погружение. Всплывать в центре «глаза». — Адмирал взглянул еще раз на грозные облака и направился к люку.

Когда он спускался по трапу, его с силой прижало к поручням. Делонг переключил крейсер на гравитационную тягу, и в краткий миг он набрал полную скорость. Прекратилась и легкая качка: корабль уже не плыл, а, скорее, летел, летел стремительно, как стрела из лука. Родионов шел по просторному светлому коридору, с удовлетворением осматриваясь по сторонам. Овладение термоядерной и гравитационной энергией, совершавшееся на его глазах, в считанные годы изменило лицо века и особенно сказалось на конструкторской мысли. Прежде всего отпала необходимость в жестких ограничениях. Подводный дворец «Дарумы» не мог и присниться конструкторам подводных лодок прошлых эпох, которые тряслись над каждым кубическим сантиметром пространства.

Офицеры встали, когда он переступил порог командного пункта и прошел к пульту. Всю стену над овалом экрана занимало изображение Дарумы — божества древнеяпонской мифологии, победителя стихий, которое словно нависало над людьми: огромный безволосый купол черепа, сокрушительной пристальности взгляд с плавающими точками зрачков, бесформенный, плотно сомкнутый рот и что-то вроде многочленистых ног в левом углу картины. И грозные сполохи пламени над вздыбленными волнами.

Родионов взглянул на Даруму, словно подобравшегося перед прыжком, и слегка сдвинул брови. Он недолюбливал избыточную экспрессию в выражении чувств, утверждая при случае, что романтическая, чисто внешняя приподнятость зачастую подменяет, имитирует непосредственное действие.

Внимательно проглядев показания приборов на пульте кибермозга, он сказал:

— Командиры постов, доложите готовность.

Наклонив голову, он выслушал короткие ответы, по давней привычке стараясь уловить не только смысл, но и тон рапортов.

— Гравитационные генераторы в норме!

— Термоядерные двигатели в норме!

— Служба контроля полей в норме!

— Метеоразведчики левого и правого борта ушли к цели!

— Скорость ветра по курсу? Прогноз трассы циклона?

— Картина почти классическая, товарищ адмирал, — ответил старший офицер. — Идет процесс углубления циклона. Скорость ветра у цели триста километров в час. Траектория — почти правильная парабола. Направление по ведущему потоку к полюсу.

Бесконечные, однообразные ряды волн, постепенно уменьшаясь, проносились на экране: метеоразведчик все круче набирал высоту, посылая закодированные донесения кибермозгу крейсера и изображение на экран. Сплошной туман застлал экран, в глубине которого струились, сплетаясь и расходясь, бесформенные облачные образования. Родионов повернулся во вращающемся кресле к командирам постов.

— У нас еще есть время, и я хотел бы сказать вам, что в ближайшее время все должно радикально измениться, и, вероятно, — добавил он, помолчав, — романтические цели штормового патруля в нынешнем его виде могут потерять всякое значение. Вы знаете, что когда-то десятки циклонов ежегодно направлялись от экваториального пояса бурь к берегам Японии, Китая, Маршалловых островов, Филиппин и Кореи. Несколько меньше — в Карибское море, обрушиваясь на Флориду, Техас, Луизиану, Каролину и Мексику. Они опустошали Индию и Бангладеш, острова Мадагаскар, Реюньон и Маврикий. Тогда только половина циклонов в нашем полушарии становилась ураганами. Теперь, конечно, они не добираются до наших городов и поселений, но держат в напряжении тысячи людей, поглощая огромные средства. Этот циклон успел сформироваться по недоразумению, от которого никто не застрахован: спутники понадеялись на патруль, а мы в свою очередь на спутники. Но дело-то в том, что наши методы борьбы никогда не решали проблемы. Мы только уничтожаем циклоны в зародыше, а нужно аккумулировать энергию тропиков. И Космический и Ураганный центры планеты вплотную взялись за это.

— А самое радикальное решение никогда не обсуждалось, товарищ адмирал? — смело прервал его молодой офицер, командир поста метеоразведки. — Увеличить наклон земной оси к плоскости эклиптики до 45 градусов. В этом случае при общей ширине тропической зоны до 90 градусов циклонов не будет и в помине.

— Самые радикальные решения — не самые лучшие, хмуро улыбнулся адмирал. — Боюсь, что мы будем похожи на ученика чародея из старинной притчи, который вызубрил заклинание, призывающее волшебные силы, но с перепугу запамятовал способ водворить их на место.

Офицеры засмеялись, а вместе с ними, ничуть не смутившись, и поклонник радикальных методов.

— Пожалуй, это было бы похоже на лечение головной боли по принципу: болит? — Отрубить ее и дело с концом! — продолжал Родионов. — Грешно пренебрегать этой дьявольской мощью. Мало-мальски приличный циклон ежесекундно развивает энергию, равную энергии трех первых атомных бомб. А потенциал среднего урагана — это полмиллиарда таких бомб. Когда мир был молод, эскадры титанических циклонов лепили облик нашей планеты, перенося зародыши и семена жизни, разрушая цветущие страны и оплодотворяя бесплодные пустыни. Ветры, дожди и штормовые приливы формировали материки. Эволюционные явления только перерабатывали, моделировали то, что создавалось ураганами. Тысячи километров они проходили по великой тихоокеанской или атлантической параболе полосой в сотни километров шириной, упираясь головой в стратосферу и непрерывно накапливая свою мощь. Чем не владыки пространств! Чего стоил, например, «Ураган Саванны-ля-Мар»! В 1780 году одна волна буквально смыла этот несчастный город, унеся в океан всех людей, животных и постройки. А неделю спустя в том же году он за считанные дни потопил английский флот у острова СентЛюсия, французский флот у острова Мартиника, множество судов у Бермудских островов, стер попутно с лица земли несколько городов, похоронив под развалинами тысячи людей. Недаром его назвали «Великим Ураганом». А еще через несколько недель ураган «Солано» потопил испанский флот. Поистине, божественная беспристрастность! Это геофизическое чудовище во все времена пожирало тысячи человеческих жизней, словно перст неумолимой, карающей судьбы, как трагический неотступный рок древних. Вероятно, я несколько увлекся, но все мы когда-то писали стихи, а это, знаете ли, не проходит даром. Не так ли, лейтенант Эванс? — обратился он неожиданно к командиру поста метеоразведки.

— Да, да, товарищ адмирал! — оживился Эванс. — И очень любопытны имена циклонов. Это «элефантас» на Малабарском берегу, «бахио» на Филиппинах, «вилли-вилли» в Австралии, «бычий глаз» на мысе Доброй Надежды, «хуракан» у народов Центральной Америки. А варианты названия тайфуна: «тифоенс», «тифон», «туфан», «тайфу», «тайфон»-уже давно навели на мысль о тесных связях древних народов, хотя их разделяли тысячи километров.

— Стоит только добавить, — сказал Родионов, — что к циклону неприложимы никакие абсолютные правила. Мне кажется, одно из самых глубоких и емких суждений, когда-либо произнесенных по поводу циклона, — высказывание участника первых полетов в сердце циклона, кстати, Эванс, вашего соотечественника: «Вы сейчас уже имеете представление о том, что это такое, но все будет совсем не таким, и каждый раз все это будет не так, как вы ждете, и вам никогда не удастся вспомнить точно, что же это было».

— Не привносите ли вы ненужные эмоции в определение весьма несовершенного предохранительного клапана природы? — с плохо скрытой досадой произнес старший офицер. — Это всего лишь торичеллева трубка планетарного масштаба. Тропики накапливают избыток тепла и не знают, как от него освободиться. Массы воздуха идут от экватора к полюсу и обратно. Вращение земли разводит их, появляется зона пониженного давления, которая требует заполнения. И возникает циклон. Затем давление в его центре еще понижается: по горизонтали — за счет центробежных сил при вращении масс воздуха, а по вертикали — за счет восходящих токов теплого воздуха при конденсации облаков. Вот, кажется, и все секреты его карусели.

— Что ж, Доннер, ваш рационализм весьма уместен, скрывая улыбку, проговорил адмирал. — Однако, знаете ли, воображение всегда открывает некие дополнительные и зачастую совершенно неожиданные перспективы. Наши метеоразведчики должны дать не только голые цифры — это делается автоматически, а свои впечатления, как бы расплывчато это ни звучало. Их выводы должны быть сформулированы не только на языке фактов, но и на языке образов.

— Товарищ адмирал, — сказал Эванс, — насколько я знаю, вы принимали участие в разработке первых ракет с электронным мозгом. Наверно, сейчас уже немногие помнят об истории их создания. Не могли бы вы рассказать об этом, пока метеоразведчик добирается до «глаза» циклона?

— Пожалуйста, товарищ адмирал!.. Это было бы очень интересно… Может быть, мы далеко не все берем от ракет…дружно подхватили офицеры.

— В самом деле, Иван Арсентьевич, — раздался из микрофона голос Делонга, — командирам постов весьма полезно вас послушать. Время еще есть.

— Ну, меня уговаривать не надо, — рассмеялся Родионов, невольно взглянув на микрофон.

— В те времена я был главным психологом метеофлота, медленно начал адмирал, собираясь с мыслями, — поэтому я, разумеется, имел прямое отношение к этой работе. Вы знаете, что появление электронно-вычислительных машин вызвало поток самых восторженных надежд и упований, далеко опередивших тогдашнюю технику. Лет сто пятьдесят назад один выдающийся астроном высказал твердое убеждение, что в будущем люди научатся на время сливаться с любыми достаточно сложными машинами и таким образом смогут не только управлять, но и становиться космическими кораблями, подводными лодками, телевизионной сетью. И это даст нечто гораздо большее, чем просто интеллектуальное удовлетворение. Он был уверен, что острота ощущений, которые можно испытать при вождении гоночного автомобиля или полете на самолете, всего лишь бледный призрак того волнения, которое познают праправнуки, когда сознание человека будет свободно перелетать по их воле от машины к машине, легко рассекая просторы моря, неба и космоса.

— Поразительно мощная фантазия! — вырвалось у Эванса.

— Да! — согласился адмирал. — Этот астроном, правда, был не только большим ученым, но и поэтом. А союз воображения и знания всегда необычайно плодотворен. Так вот, когда мы зондировали атмосферу обычными ракетами или аэростатами, мы получали лишь отдельные параметры. О целостной картине речи не возникало. Но овладение гравитационной энергией решило множество проблем. Транспорт, энергетика, связь, да тут всего и не перечислишь, — махнул рукой Родионов.

— Наконец совершился качественный скачок в развитии вычислительной техники и психологии. Кибермозг, способный управлять сложнейшими промышленными системами, оказывается, мог быть и незаменимым советчиком отдельного человека. Психология, особенно социальная психология, стали настолько могущественны, что пришлось разработать специальный кодекс чести и права. Весьма разумная мера предосторожности, так как, несмотря на все старания, иногда, словно чудовища из темных глубин, появляются люди с генетическими дефектами: патологическим стремлением к власти, которые во что бы то ни стало намерены спасти мир по своей, конечно же, безупречной системе. Старая мысль: и в безумии есть своя система. Этот кодекс практически исключил потенциальную опасность манипулирования волей людей. Гравитационная энергия, кибернетика, психология… Наши ракеты просто не могли не появиться. Но на первых порах осложнений было хоть отбавляй. — Он помолчал, и перед его пристальным взглядом словно стремительно пронеслись далекие дни. И командиры постов притихли, боясь его прервать.

— Иван Арсентьевич, — нарушил паузу Делонг, — тут, наверно, самое интересное, все-таки, психологическая сторона дела?

— Да, да, — откликнулся адмирал, досадуя на свою мгновенную отрешенность.

— Вы сейчас совершенно спокойно принимаете как обыденный факт самые непростые вещи, которые нам немало попортили крови. И это, собственно, закономерно: пройденный этап — что о нем размышлять! Вы принимаете как должное, что матрица электронного мозга разведчика с зеркальной точностью запечатлевает перед полетом тончайшие оттенки вашего самосознания, все неповторимое своеобразие вашей личности, снимая с нее как бы маску, слепок, карту. Оставаясь в безопасности на корабле, вы;— именно вы! — ведете любые, самые рискованные исследования в космосе, атмосфере, океане со всей мыслимой полнотой эффекта присутствия. Когда ракета, словно пчела со взятком, возвращается, она отдает кибермозгу крейсера накопленную информацию. Но в принципе она может наделить воспоминаниями каждого из вас о никогда не совершавшихся вами путешествиях, открытиях, подвигах со всеми красками, звуками, запахами — всем спектром сенсорной информации подлинного события. В свое время утверждали, что коэффициент имитации неумолимо приближается к единице, к полному сопереживанию. Горячие головы додумались даже до того, что это, мол, означает следующую стадию эволюции. И пожалуй, некоторые основания для таких утверждений были. Ученым удалось добиться почти невероятного. Скажем, противоречивая, психологически враждебная вашей личности информация, которую принесла ракета, вытеснялась, вернее не допускалась в подсознание. И тут весьма точная аналогия с действием защитных механизмов психики.

— Но почему же в обычных условиях мы не используем этот эффект в полной мере? — спросил Доннер. — Вероятно, имело бы смысл не ограничиваться только утилитарным подходом, — неуверенно добавил он.

— Ваше сомнение справедливо, Доннер, — неохотно ответил адмирал, — но тут опять-таки все не просто. С самых первых шагов мы натолкнулись на поразительные вещи. Между ракетой и человеком иногда возникала какая-то своеобразная, разумеется, чисто психологическая, но от этого не менее реальная обратная связь. И гибель такой ракеты с наведенным «я» человека иногда самым тяжким образом отражалась на его психике. Каким бы это ни было парадоксом, но зачастую возникал самый настоящий, трудно снимаемый шок. Словно с ракетой погибал и человек, какая-то часть его личности. Согласитесь, что для человека с пылким воображением мало приятного представлять, что где-то, например в недоступных глубинах океана, мерцает его плененное сознание, чуть ли не он сам, черт возьми, безо всякой надежды на возвращение. И это может длиться долго, немыслимо долго. Поэтому для успокоения испытателей даже пришлось встраивать в ракеты специальные подрывные блоки. Отсюда возникли столь жесткие требования к психике испытателей и операторов, что им немногие могли удовлетворить. И в конце концов решили обходиться без таких обратных связей. Для наших целей, кстати, достаточно передать информацию на кибермозг, исключая из игры человека. А в принципе все можно было бы сделать очень просто. Ракета, возвращаясь, передает информацию непосредственно на мозг испытателя. Немного психотерапии, немного фармакологии — и человек просыпается в полной уверенности, что именно он, а не ракета была в океане или космосе. Причем оказалось, что далеко не каждого еще можно в этом разубедить: всегда остается место для сомнения. Нам пришлось ввести тщательнейшую проверку наследственности испытателей, завести на каждого специальные генетические карты, потревожить их прабабушек и прадедушек до десятого колена. Словом, все эти процедуры были признаны излишней роскошью.

Настойчивый сигнал прервал его. Адмирал поспешно повернулся к экрану.

— Докладывает правобортный разведчик. — Размеренный холодный голос Доннера раздался из микрофона. — Диаметр циклона около семисот километров. Диаметр его «глаза» двадцать километров. Высота циклона до пятнадцати тысяч метров. Циклоническая циркуляция охватила не только всю тропосферу, но и нижние слои стратосферы. В переднем правом квадранте от вихревого тела циклона обособилась воронка смерча со сверхзвуковой скоростью вращения масс воздуха. Сейчас я пойду по восходящей спирали. Контрольные параметры — температура, влажность, давление — передаются кибермозгу. Я нахожусь в зоне ветров максимальной силы, где они, сталкиваясь, рвутся к центру депрессии и выходят в свой круговой путь. Градиент давления…

Голос прервался.

И в командный пункт с притушенными огнями, где горели только глазки и подсвеченные шкалы приборов, прорвался глубокий непередаваемый гул, заглушающий непрерывные удары грома, нескончаемый разъяренный рык, от которого, казалось, останавливается сердце и внутреннее напряжение мучительно, бесконечно длится до последней невыносимой границы. И вдруг — странное безмолвие: метеоразведчик вышел в «глаз». И это неожиданное, как блеск молнии, молчание болезненно ударило по нервам людей, заставив их тревожно насторожиться. Грандиозные колоннады, теряющиеся в небе, вырастали на экране с подъемом разведчика. Среди колонн этого зловещего языческого храма потоками крови мерцали неподвижные огненные стены — многокилометровые разряды молний, а в середине «глаза» сиял ослепительный солнечный свет и нежнейшие перистые облачка парили на фоне безмятежного неба. А в немыслимой бездне, уходящей вниз, гигантские волны в десятки метров высотой врывались в эпицентр циклона, разгоняя сутолоку пирамидальных волн.

— Градиент давления не могу замерить, отказывают приборы. Иду к крейсеру… У цели остается левобортный разведчик.

И сразу же взволнованная скороговорка Эванса перебила Доннера.

— Первый раз в разведке? — повернулся Родионов к лейтенанту.

— Да, — с запинкой ответил он, — впервые.

— Ах так! Поздравляю с боевым крещением!

— Благодарю, товарищ адмирал!

А левобортный разведчик между тем старался изо всех сил.

— Это поистине арена железных ветров! Когда-то капитаны писали в своих судовых журналах: «Ветер — как металл!», «Ветер — становится видимым!», «Ветер — бесконечность!», «Ветер — который бьет!» В этих лаконических определениях спрессована огромная информация!

Разведчик Эванса шел по спирали, повторяя маневры правобортного, и говорил, говорил, захлестнутый величием зрелища. Родионов слушал, изредка поглядывая на Эванса, а тот сидел с замкнутым видом, словно не имел отношения к экспансивности ракеты.

На пульте перед лейтенантом погас один из двух красных сигналов — правобортный разведчик вошел в свое гнездо на палубе крейсера.

Родионов сверил свои часы с корабельными, взглянул на приборы и, поколебавшись, наконец, спросил Эванса:

— Сколько времени занимает «промывка» памяти разведчика?

— С трехкратной страховкой не больше десяти минут.

— Займитесь этим немедленно. Подготовьте аппаратуру для меня. Проверьте бортовые системы разведчика.

— Есть! — с готовностью откликнулся лейтенант. А Доннер невольно вздохнул, но промолчал.

На небольшом экране перед Эвансом струилась сложная кривая — электроэнцефалограмма правобортного разведчика.

Через несколько минут это была уже правильная синусоида, затем она почти выположилась, лишь изредка давая всплеск.

Лейтенант трижды повторил все процедуры, «промывая» самые глубокие контуры, пока не получил безупречную прямую линию — матрица электронного мозга была готова принять любую наложенную извне программу.

— Товарищ адмирал, матрица разведчика свободна. Вы можете пройти в пост записи. — Справа от лейтенанта открылась дверь в звуконепроницаемое помещение, где стояло глубокое кресло, опутанное проводами датчиков, идущих к сферическому шлему.

Когда Родионов откинулся на спинку кресла, Эванс, быстро подключив датчики, приостановился и нерешительно проговорил:

— Товарищ адмирал, лишний раз хочу вас предупредить. Матрица воспроизводит не только глубинные структуры психики, но и ваше сиюминутное умонастроение. Поэтому рекомендуется как-то собраться, иначе у цели разведчик может понести все, что угодно, а скорректировать его нельзя. В лучшем случае — выключить. Иногда, — помедлил Эванс, — это приходилось делать, когда в командном пункте появлялись дамы. Я сейчас вот тоже говорил явно с избыточной восторженностью.

— Хорошо, лейтенант. Постараюсь изгнать из сознания все чересчур образные соображения.

Вернувшись к пульту, Эванс проследил процесс заполнения матрицы. Когда контрольные кривые приобрели стабильность, ритмически повторяясь до тончайших деталей при различной глубине разрешения, он снова нажал кнопку, и дверь поста записи ушла в сторону. Освобождая адмирала от датчиков, он спросил:

— Сразу же отправим разведчика в полет?

— Не будем торопиться, наоборот, возвращайте левобортный.

Когда Родионов, приглаживая слегка взъерошенные волосы, уселся на свое место у пульта, из микрофона раздался голос Делонга, заглушаемый пронзительным свистом ветра.

— Товарищ адмирал, волнение усиливается, слишком велик расход энергии на стабилизацию крейсера. Разрешите вернуть левобортный разведчик и идти на погружение.

— Я уже отдал команду. Как только он вернется, выполняйте маневр. И поднимите радиобуй на поверхность.

— Есть!

Через несколько минут погас второй красный сигнал на пульте Эванса.

— Внимание! Идем на погружение! — предупредил Делонг.

Крейсер слегка покачнулся, заполняя балластные емкости обоих бортов. Пол наклонился и словно начал уходить из-под ног людей, невольно вцепившихся в подлокотники кресел.

— Десять метров! Тридцать метров! Пятьдесят метров! — отсчитывал бесстрастный голос вахтенного.

Бегущее гравитационное поле сложной конфигурации потекло по обводам крейсера, гася зарождающиеся турбулентные завихрения и не давая им развиться. Благодаря этому «эффекту дельфина» крейсер не потерял хода и продолжал идти под водой с прежней скоростью. Включились озонаторы, и свежий бодрящий воздух заполнил помещения корабля.

— Радирует «Дженни».

— Хорошо, Делонг. Передайте Ларсену расчетное время встречи. На всякий случай подтяните еще две патрульные лодки. Кто к нам поближе?

— «Таити» и «Кижи».

— Срочно сообщите им координаты квадрантов циклона, где они должны будут всплывать. «Дарума» и «Дженни» займут опасный полукруг.

— Решаем мы до сих пор вслепую, — с сердцем сказал Родионов, — и можем только прогнозировать. На позиции остается слишком мало времени для перебора альтернатив и принятия решения.

— И самое печальное, — добавил Делонг, — что кибермозг вынужден решать в условиях высокой степени неопределенности при самом недвусмысленном дефиците информации. Каждый циклон — яркая индивидуальность, и общих рецептов, увы, не предусмотреть.

— Черт бы побрал эти яркие индивидуальности! — проворчал адмирал, — Луизу, Нору, Мардж, Пэтси, Ванду, Веру, Карлу и прочих пленительных красоток.

— Циклон называли еще и по имени святого, в чей день он приходил, — вмешался Эванс, — по имени погибшего корабля, разрушенного города или острова. И только во время последней — второй мировой войны их стали называть двухсложными девичьими именами по заранее составленному списку. Вероятно, имелась в виду, — улыбнулся он, — кажущаяся непрогнозируемость поведения женщины.

— Гораздо резоннее было бы называть циклоны по номерам, — брюзгливо сказал Доннер, — все остальное просто псевдоромантика.

— Как знать, капитан-лейтенант, как знать!

— Делонг, попросите Ларсена запустить разведчика и выяснить обстановку к нашему приходу.

— Есть! Кстати, нужно уточнить некоторые детали. Не возникает замкнутая система изобар. Или это ошибка, или мы не учитываем какие-то неизвестные нам факторы.

В командном пункте мирно фосфоресцировали шкалы приборов. Кибермозг крейсера, выдав программу операции, был на холостом режиме. Тускло отсвечивал ослепший экран.

И люди переговаривались вполголоса, словно боясь преждевременно вспугнуть разбушевавшуюся красавицу, к которой как будто подкрадывался в глубине океана крейсер.

— «Дарума»! «Дарума»! Я — «Дженни»! — Неторопливый голос заполнил командный пункт, с властной уверенностью подчиняя себе внимание. — Говорит Ларсен. Подтвердите прием.

— «Дарума» на связи! — ответил Делонг. — Прием!

— У циклона «Майя» обнаружен ложный «глаз» диаметром около восьми километров. «Дженни» находится в его эпицентре на глубине пятидесяти метров. Жду ваших распоряжений, товарищ адмирал.

— Ларсен, в момент «ноль» мы с вами занимаем опасный полукруг. Рекомендуемую структуру операции примете от кибермозга «Дарумы». Сообщите ему исходные параметры.

— Вас понял.

— Запустите правобортный разведчик! — обернулся Родионов к Эвансу.

— Есть! — откликнулся лейтенант.

Как только метеоразведчик в тучах брызг и пены вырвался на поверхность и пошел вверх по оси циклона, на экране снова возникли облачные стены «глаза», возносившиеся на тысячи метров в стратосферу. Ровный голос адмирала раздался из микрофона:

— Прохожу зону антициклона. Видимо, с «Майей» будет справиться не просто. Циклон поднимает уровень океана в «глазе», и нетрудно предположить, что если бы он добрался до земли, то, уменьшив давление воздуха на квадратный километр поверхности, в принципе смог бы вызвать землетрясение. С высоты десятка километров особенно ясно, что циклон подчиняется закономерностям планетарного характера. Недаром циклоны следуют по пути теплых океанских течений, а на суше — по долинам рек, легко пересекая самые большие горы. Циклон — поистине космическое явление. Его закрученная облачная спираль удивительно похожа на фотографии спиральных туманностей.

Адмирал сидел в своем кресле, слегка насупившись, но улыбка, поблескивающая в глубине его глаз, явно свидетельствовала о том, что он очень доволен и от души развлекается, замечая вытянутую физиономию Доннера, выражение легкой иронии на лице Делонга и лихорадочное оживление Эванса.

А разведчик, между тем, продолжал:

— Сам термин циклон, означающий по-гречески извивы змеи, впервые возник из наблюдения поединка кобры и мангусты. И самое любопытное, что древние ацтеки тоже называли ураган Пернатым Змеем. Изображение на экране радиолокатора показывает, что этот образ поразительно точен. Но ведь для европейской науки он стал возможным только после первых полетов в циклон на большой высоте, после выхода в космос. Не говорит ли это название о какой-то таинственной цивилизации, погибшей в глубинах времен? Кто знает?..

— Верните разведчик, лейтенант, — сказал адмирал, больше он нам не нужен. Делонг, уточните квадрант рандеву эскадры. И передайте штормовое предупреждение всем самолетам, ракетам и кораблям. В ближайшие сутки им лучше держаться от нас подальше.

Когда «Таити» и «Кижи» подошли вплотную к циклону, который успел пройти десятки километров по извечной дороге пассатов, «Дарума» и «Дженни» дрейфовали вместе с ним.

В глубине главного экрана крейсера возникла сложная наплывающая структура операции, похожая на кристаллическую решетку неведомого минерала с вкраплениями датчиков гравитационного поля в активных узлах. Рядом с основной структурой появилась вторая, уменьшенная по горизонтали почти вдвое. Затем они сомкнулись, и точки датчиков, дрогнув, двинулись по часовой стрелке в сходящуюся к вершине спираль. Снова и снова повторялась одна и та же пространственная структура, наглядно демонстрируя предстоящую операцию. Наконец, закончив расчеты, кибермозг выдал колонки цифр в окошечках на пульте управления.

— Делонг, передайте структуру операции кораблям эскадры.

— Есть! Товарищ адмирал, через десять минут мы будем на исходной позиции.

— Объявите боевую тревогу.

Частые удары гонга раздались во всех помещениях и отсеках корабля, и команда заняла места по боевому расписанию. Крейсер резко замедлил ход и вскоре остановился. Периодически включавшиеся гидрофоны передавали обычные шумы океана, полного жизни, только однажды раздался короткий прерывистый свист боли — видимо, на леерные ограждения палубы крейсера в момент его остановки наткнулся дельфин.

Когда закончилась короткая перекличка кораблей — проверка связи, Родионов оторвался от клавишей бортовой вычислительной машины и повернулся лицом к малым экранам, на которых появились изображения командных пунктов подводных лодок, уже занявших расчетные позиции.

— Внимание! Вначале мы сделаем попытку концентрированным ударом гравитационных полей «Дарумы» и «Дженни» остановить циклон и повернуть вращение всей его системы по часовой стрелке. Попытаемся закрыть оба его «глаза». Однако инерция циклона огромна и определить ее величину заранее с достаточной точностью невозможно. Поэтому возлагать большие надежды на первый этап операции не стоит. Все осложняет ложный «глаз» да еще смерч. Если циклон не потеряет своего внутреннего равновесия хотя бы на одно мгновение, что теоретически достаточно для распада его замкнутой структуры, приступим ко второму этапу — свертке пространства. Здесь мы должны скрутить циклон против часовой стрелки, по естественному для него направлению вращения в нашем полушарии, и направить его в стратосферу. В критический момент нужно подсечь гравитационным полем систему циклона. Иначе после его выброса в приземных слоях атмосферы снова может возникнуть глубокая депрессия. «Дженни»! «Таити»! «Кижи»! Подтвердите готовность ваших служб и постов. Переключите их непосредственно на кибермозг «Дарумы». Начало операции в момент «НОЛЬ»!

Кибермозг крейсера принял сигналы подтверждения, и чистым рубиновым светом загорелись его позиционные огни, сообщая о готовности к операции.

— Приготовиться к всплытию! Продуть цистерны! Внимание! Переключаю кибермозг на автономный режим! — Голос Родионова окреп, невольно заставив офицеров вспомнить прозвище адмирала — «штормовой Иван».

Окруженные гравитационными полями, как в коконах, корабли эскадры одновременно начали подъем. Когда они достигли поверхности, гравитационные поля раскрылись, как чаши гигантских цветов. И в командные посты ворвался непереставаемый громовой грохот бури. Датчики поля медленно, неотступно пошли по радиусу, сглаживая, словно паровым катком, огромные волны и выгибаясь вверх по окружности.

С бортов «Дарумы» и «Дженни» одна за другой стремительно вырвались ракеты с датчиками поля. По команде кибермозга крейсера датчики должны были инициировать гравитационное поле по всей высоте стен циклона и попытаться или повернуть вращение его системы по часовой стрелке или же, на худой конец, остановить на мгновение его дьявольскую карусель.

Кибермозг начал отсчет: Десять!.. Восемь!.. Пять!.. Три!.. Один!.. НОЛЬ!!!

В глубинах циклона возникло поле сокрушительной мощи.

Проходило мгновение за мгновением. В стенах «глаза» усилился ливень, миллионотонной тяжестью обрушиваясь в океан. Корабли напрягали свои энергетические «мускулы», и командиры постов, склонившиеся над пультами, почти физически ощущали эту напрасно уходящую в пространство силу.

Постепенно циклон начал подчинять себе возникшие поля и поворачивать их против часовой стрелки.

Уловив это мгновение, кибермозг «Дарумы» отдал команду «Таити» и «Кижи». Новая серия ракет с датчиками полей унеслась в циклон. Вначале, казалось, ничего не произошло.

По-прежнему уверенный сокрушительный рев бури заполнял пространство. Однообразная глухая пелена ливня закрывала горизонт. Но вот что-то дрогнуло, надломилось в небе, словно захлебнулось гневом сердце циклона в беспощадных тисках поля. И облачные громады нехотя сдвинулись, ощутимо ускоряя свой круговой бег, все настойчивее сжимая «глаз». Поколебались титанические колонны грозного языческого храма, подпиравшие само небо. Диаметр «глаза» сократился до нескольких километров и продолжал стремительно уменьшаться. Плотность его стен выросла до плотности монолитных глыб базальта. Спиральные вихри изменили направление своего вращения по вертикали, словно навиваясь на стены «глаза», и скорость их выросла до сверхзвуковой. Циклон трансформировался в грандиозный многокилометровый смерч. Разряды молний слились в один ослепительный грохочущий столб пламени, напоминая плазменный шнур в процессе термоядерной реакции.

Ливень усилился, хотя это казалось невозможным, и температура воды заметно поднялась. Все новые и новые массы сконденсированной воды обрушивались в океан. И в реве бури появился какой-то странный оттенок. Это уже не была все подавляющая, торжествующая оглушительная нота, невыносимая, для слуха, а словно прерывистый хриплый рык, исходивший из распахнутой пасти загнанного чудовища, захлебывающегося бессильной яростью и страхом, но не потерявшего отваги отчаяния. А неведомая опасность вплотную подступила к его убежищу, и дыбом становится каждый волосок на шкуре, и ненавистью застилаются глаза.

Стены воды, падавшие в океан, даже пригасили волнение, но подводные корабли, стоявшие на позиции с задраенными люками, начало немилосердно трепать. Адмирал подумывал уже отдать команду на погружение, но не рискнул прервать операцию. А на лобовой панели кибермозга лихорадочно перемигивались сотни огоньков. Каждое мгновение просчитывались десятки новых параметров, последовательно перебирались все варианты. Их сопоставление диктовало кибермозгу оптимальную стратегию для непрерывной корректировки основной модели операции.

Команды кораблей, и офицеры и матросы, завороженно следили за экранами, на которых гравитационное поле все теснее сжимало циклон в своих объятиях. И неимоверная его инерция уже выступала против него, помогая полю справиться с ним.

Наконец вихревое тело циклона, сжимаясь и разжимаясь, и похожее теперь на чудовищную прялку, на которую навиты были спирали облаков, сдвинулось, и поле, подчиняясь заданной программе, потянуло его в зенит.

И снова напряженно подобрались моряки на своих боевых постах, готовясь в любой момент вмешаться и взять операцию на себя, если это понадобится. Но кибермозг не подвел. Вся грандиозная деформированная структура циклона, надежно стянутая полем и пронизанная пучком молний, оторвалась от поверхности океана и устремилась вверх, словно стартующий звездолет. И могучее струйное течение хлынуло в стратосферу, огибая в своем беге земной шар.

Адмирал взглянул на приборы и вскочил с кресла, но кибермозг, опережая его команду, свернул защитные поля и, подав тревожный сигнал, выполнил маневр экстренного погружения.

Эскадра стремительно ушла в глубину. И уже под водой гидрофоны кораблей зафиксировали невероятный по мощи тяжкий удар миллиардов тонн воды, будто само небо обрушилось в океан, пытаясь во что бы то ни стало добраться до людей, осмелившихся вторгнуться в заповедные тайники природы и выбить у нее из рук самое безотказное оружие, верно служившее ей миллионы лет.

Командные пункты кораблей заполнил густой, напряженный, всепроникающий гул. Кибермозг, забирая всю мощность генераторов эскадры, выбросил гравитационный «зонтик», который принял на себя основную энергию гидродинамического удара. А над огромными океанскими пространствами продолжали свою карусель датчики полей, предупреждая опасность возникновения новой депрессии.

— Еще бы немножко, и нам несдобровать, — хрипло сказал Родионов.

— До сих пор кибермозг еще ни разу не подводил, — бросил Делонг, — но все-таки рискованно целиком полагаться на него.

— Я, наверно, никогда не привыкну к невольной роли зрителя. Видимо, нужен какой-то иной, мне недоступный психологический настрой.

— Полагаю, что к этому в принципе невозможно привыкнуть, — хмуро ответил Делонг, вздрагивающими пальцами постукивая по пульту.

Через несколько часов эскадра поднялась на поверхность.

В глубине океана подводные лодки подтянулись к крейсеру и поэтому всплыли в непосредственной близости друг от друга.

Свободная вахта выбралась на палубу. Тяжелые волны шли по океану. Легкая тропическая одежда сразу же прилипла к телу, и не помогал даже сильный ветер. Могучие кучевые облака исчезли с горизонта, но атмосфера еще не успокоилась.

Прощальные лучи солнца изредка пробивались сквозь тучи и снова исчезали, словно испугавшись своей дерзости.

Настроение моряков после таких операций трудно было назвать веселым. Все понимали, что сила сломила силу и только. Энергия циклона была потеряна, в буквальном смысле слова выброшена на ветер. Поэтому они чувствовали себя в роли охотника, который долго и терпеливо выслеживал красивого и сильного зверя, настиг его, наконец, и убил. И теперь, стоя над ним, ничего не испытывает, кроме запоздалого раскаяния и сознания непоправимости совершившегося.

Родионов давно знал о настроениях экипажей кораблей штормового патруля и, уважая их, не пытался прямо воздействовать на людей. Торжественный органный хорал прервал его размышления. Повернув голову, адмирал увидел приближавшуюся «Дженни». Когда она застопорила двигатели, остановившись рядом с крейсером, легкий удар качнул его с борта на борт. Ларсен выбросил гравитационный «трап», подхваченный «Дарумой», и направился к крейсеру, ступая по пружинящей полосе поля, которую перехлестывали волны.

— Он решил нанести нам траурный визит и выразить свои соболезнования, — усмехнулся Делонг, взглянув на адмирала.

— Да! Да! — откликнулся он. — Я вижу, вы, тихоокеанские пираты, совсем не прочь порезвиться.

Ларсен, ухватившись за поручни штормтрапа, одним прыжком оказался на палубе «Дарумы» и вытянулся перед Родионовым.

— Товарищ адмирал, экипаж «Дженни» готов к поискам очередной Прекрасной Дамы!

— А ты не боишься, Тур, баховским хоралом повергнуть всю эскадру в окончательный минор? — спросил адмирал.

— Нет, Иван Арсентьевич! Мелодия постепенно примет мажорный характер и поведет людей за собой. Музыка умеет управлять человеком чуть ли не на уровне самого могущественного психохимического зелья.

— Иван Арсентьевич, Ларсен способен заговорить любого, когда усядется на своего любимого конька, — с улыбкой предупредил Делонг.

— Кто кого заговорит, Франсуа, кто кого! В самом деле, мне не приходило в голову, как можно было бы просто разрешить все наши проблемы. Исполнить, скажем, какую-нибудь потрясающую мелодию в инфрадиапазоне, ураган, заслушавшись, зазевается и тут же рассыплется грибным дождичком…

— «Дарума»! «Дарума»! — Звонкий женский голос раздался из видеофона. — Вызывает Ураганный Центр! Прием!

Делонг поспешно повернулся к вспыхнувшему экрану, на котором появилось веселое дерзкое лицо девушки.

— «Дарума» на связи! Прием!

— А… а… капитан Делонг! Как поживает «Майя»? Храбрые мужчины погубили беззащитную женщину и страшно восхищены своей отвагой? И неужели вам ни капельки не стыдно? — Она насмешливо выговаривала Делонгу, а тот, прижав руку к сердцу, тщетно пытался вставить хотя бы слово.

Сжалившись над ним, адмирал, слегка отстраняя, положил руку на его плечо.

— Капитан Делонг ни в чем не виновен, Ивонна. Он только выполнял мои приказания. А что касается «Майи», то исполнилась судьба и прошли глаза «Майи», и небо над нами проясняется.

— Простите, товарищ адмирал, — покраснела девушка, срочное сообщение. Переключаю на «Даруму» лейтенанта Паркера, патрульного экваториальной эскадрильи.

Экран на мгновение померк и снова засветился. Напряженное лицо пилота с капельками пота на лбу появилось в его глубине. Легкий разведывательный самолет-амфибия лежал на волне, развернувшись к ней носом. Медленные, тяжкие, словно маслянистые, волны, как будто убаюкивая, покачивали амфибию.

— Товарищ адмирал, в моем квадранте положение угрожающее. Температура воздуха 27, воды 29 градусов по Цельсию. Достаточно взмаха крыла бабочки, чтобы равновесие атмосферы нарушилось и начался циклон. Первые вихревые образования удалось локализовать, но энергии моего гравитационного генератора надолго не хватит, и не пришлось бы мне спасаться позорным бегством. Спутник «Пассат» в соответствии с прогнозом Всемирной службы погоды обнаружил появление конвекционных ячеек в грозовых облаках над архипелагом Туамоту.

— Хорошо, Паркер! — быстро ответил Родионов. — Сообщите контрольные параметры — температуру, влажность, давление — на кибермозг «Дарумы». Продолжайте патрулирование. Направляю в ваш квадрант «Таити» и «Кижи».

— Делонг, передайте распоряжение на лодки.

Отсалютовав флагману, лодки медленно развернулись и на волне бегущего гравитационного поля понеслись к горизонту.

— Ну вот, Ларсен, ты словно накликал бурю, — сказал адмирал. — Очередная прелестница зашевелилась в своей колыбели. Но ее утешат другие, а нам, пожалуй, нужно будет задержаться. Я вижу, однако, в эскадре подобрались сплошные поэты. Может быть, это условие приема в ряды штормового патруля и моряки проходят специальные тесты? «Взмах крыла бабочки»! Великолепно сказано, черт возьми!

— Ваша собственная формула — «Прошли глаза Майи», — улыбнулся Ларсен, — право же, удовлетворит самым строгим поэтическим канонам.

— Что ж, формулы древних индийских мудрецов до сих пор поражают силой и глубиной мысли и чувства. Исполнились неотвратимые предначертания, необратимые веления судеб, прошли глаза «Майи»!..

— Товарищи капитаны, поднимите метеоразведчики и проконтролируйте потенциально угрожаемые квадранты. Свяжитесь со всеми экваториальными спутниками. Сейчас сезон ураганов, и об этом нельзя забывать. Повторения операции с «Майей» не должно быть!

— Есть, товарищ адмирал! — в один голос ответили капитаны. Родионов уловил их избыточную готовность, но только прищурился на мгновение и продолжал: — Мы и так пошли на непозволительную роскошь — свертку пространства. Космический Центр расценит это как дерзкое покушение на свою монополию. Практически это то же самое, что запустить звездолет. А ведь давным-давно они стартуют только с лунного космодрома.

— Товарищ адмирал, — раздался озабоченный голос дежурного офицера из микрофона, — вас вызывает командующий флотом.

— Переключайте на мостик.

— Есть.

Медленно, словно с тяжким усилием поднимаясь из неведомых глубин, на экране видеофона появилось лицо командующего. Он всмотрелся и, приветственно кивнув, укоризненно сказал:

— Иван Арсентьевич, я вижу, ты весьма последовательно выходишь за пределы системы метеофлота. Космический Центр только что предпринял демарш по поводу Майи. Удовлетворения он не требует, но объяснений ждет. Что я должен сказать? Что ты действовал в соответствии со своей обожаемой теоремой Гёделя — решать задачи метеофлота с позиций более широкой системы?

— В соответствии с обстановкой, Патрик, — напряженно ответил Родионов. — Но, может быть, это заставит Центр побыстрее пустить в ход свою систему.

— Да, разумеется, — согласился командующий, устало проведя рукой по лицу, — меня в этом убеждать излишне.

Родионов невольно наклонился к экрану, и командиры кораблей, стоявшие поодаль, увидели, как адмирал словно осунулся на мгновение.

— Патрик, наверно, мне стоит сейчас вернуться в штаб и помочь тебе в дипломатических переговорах с Космическим Центром. А потом — Атлантика.

Через тысячи миль океанских пространств они взглянули друг на друга и, словно все волны и бури, все дальние горизонты в их жизни и тающие облака в высоком небе, и яростные солнца, и нависшие над миром звезды прошли перед ними.

— Эти переговоры пустяки, Иван, — после паузы ответил О'Кеан. — Но ты, пожалуй, оказался прав. Драматическое покорение «Майи» и в самом деле подтолкнуло Космический Центр. Через несколько дней начинается операция «Гелиос». Над всей тропической циклоноопасной зоной будет выведен конвой спутников-коллекторов солнечной энергии. Энергоприемники на материках и кораблях приведены в полную готовность. Ну, словом, жду! — Командующий прощально поднял руку, и экран померк.

На мостиках кораблей эскадры, продолжавших свой путь к экватору, остались только вахтенные. Когда метеоразведчики, закончив стремительный облет сотен тысяч квадратных миль, вернулись, крейсеры погрузились.

А в экваториальной зоне океан опять собирался с силами для новых бурь, не теряя надежды застигнуть людей врасплох и отомстить за гибель своих гневных дочерей.

Откинувшись в кресле, командующий сидел за своим столом и пристально следил за Родионовым, который взволнованно ходил по кабинету, стараясь не замечать насмешливых огоньков в глазах О'Кеана.

— В Космическом Центре меня приняли как посла враждебной державы перед объявлением войны, — с веселой иронией сказал адмирал. — Кстати, мне кажется, само здание, даже интерьер Центра рассчитаны на подавление потенциального сопротивления посетителей. Огромные залы и коридоры, циклопические колонны, стереоскопические изображения пейзажей далеких планет — не захочешь, да уверуешь…

— Что ж, думаю, это помогало им добиться почти неограниченного кредита у Верховного Совета Мира, — бросил командующий.

— Наверно. Во всяком случае, когда они за меня взялись, я пригрозил, что вообще откажусь разговаривать, если они не переменят тон. Нет да нет, беседа наладилась.

— Какие же претензии тебе предъявили?

— Приборы зарегистрировали небольшое подводное извержение, да еще накрыло волнами несколько безымянных атоллов. Вот, собственно, и все мои прегрешения.

— Ты дешево отделался, Иван.

— Пожалуй, но меня поразило другое, Патрик, — задумчиво произнес адмирал. — Мы уходим в океаны, никогда не теряя связи с землей. Они же долгие годы проводят в своих звездолетах, и это не может не изменить их психологии. Иной раз я ловил себя на мысли, что словно говорю с марсианами. Между нами едва ощутимый, но совершенно реальный рубеж, граница. Видимо, мышление профессиональными категориями приводит к какой-то отстраненности, иновидению. Им надо делать постоянные усилия, чтобы не потерять контакта с землянами. Их и правда трудно назвать землянами. Вероятно, это неизбежная расплата за прорыв в космос.

— Полагаю, что дело и серьезнее и проще, и ты как психолог должен был бы это понять. Такая отстраненность жизненно необходима, иначе как они вообще смогли бы расставаться с Землей. Своего рода защитный механизм, хотя тут, наверно, все сложнее.

— Товарищ командующий, — прервал их радостный женский голос, — начинается передача Космического Центра.

В огромном сферическом зале Ураганного Центра было необычайное оживление. Грандиозная программа «Гелиос» позволяла после многих миллионов лет противостояния человека и природы, едва ли не впервые в таких масштабах, овладеть стихийными силами. И это не могло не волновать сотрудников Центра.

Пробили корабельные склянки: здесь чтили древнюю традицию в память о моряках, погибших при встрече с ураганом.

Медленно померкли огни, и зал затих. Сначала как будто робкая заря прикоснулась к поверхности купола. Потом ослепительный поток света ударил в него, и раскрылось синее небо с перистыми облаками в зените. И легкий бриз подул в лицо, снимая избыточное напряжение, разглаживая суровые морщины, смягчая пристальность взгляда.

И стремительно сменяя друг друга, на экранах понеслись панорамы гигантских космодромов с бесконечными рядами ракет.

— Космодром «Саванна»! «Джунгли»! «Архипелаг»! «Амазонка»! — комментировал за кадром спокойный голос.

После объявления, двадцатиминутной готовности включился метроном, отсекая каждую минуту ударом гонга. И зал словно затаил дыхание. Последний продолжительный сигнал — и в четком строю начали стартовать ракеты со всех материков.

С овладением гравитационной энергией старты ракет потеряли привычный когда-то драматизм. Здесь не было ни выхлопов яростных языков пламени из дюз, ни облаков отработанных газов, ни грозного рева двигателей. Не успевали, кажется, опуститься ресницы зрителей, как ракета уже исчезала из виду. И только на краткий, неуловимый для глаза миг вздрагивало изображение на экране, когда смыкалось пространство.

Купол потемнел. Телевизионную передачу взяли на себя специальные спутники связи, выведенные на экваториальную орбиту. Среди немигающих созвездий появились головные ракеты конвоя, которые, маневрируя вспомогательными двигателями, плыли в глубине секторов купола. Кибермозгу флагмана потребовались считанные минуты для построения первой эскадры.

— Внимание! — напряженно сказал диктор. — Сейчас ракеты развернут панели накопителей энергии.

По общему сигналу за каждой ракетой начал в сопровождении торжественной музыки разворачиваться шлейф хрупких панелей, аккумулирующих в своих сотах солнечную энергию. И весь конвой стал поразительно похож на стаю мант — «морских дьяволов», когда они шеренгой выпрыгивают одновременно из волн и затем с тяжким всплеском падают в океан. А многим вспомнились энергоплоты, дрейфующие в Гольфстриме. Шлейфы ракет продолжали вытягиваться на многие сотни метров, пока не достигли следующей эскадры. По замыслу Космического Центра над Землей должен был возникнуть пояс, который возьмет на себя избыток энергии, перекрывая циклоноопасную зону.

— Первый этап операции «Гелиос» завершен в соответствии с программой! — радостно объявил диктор. — Следующее сообщение с борта флагмана конвоя смотрите и слушайте через 15 минут.

Сдержанный гул прокатился по залу. Послышались аплодисменты, восторженные восклицания. Адмирал Родионов повернулся к сидевшему рядом командующему.

— Ну, Патрик, кажется наша песенка спета. Придется овладевать профессией космических плотогонов.

— Без дела, Иван, мы не останемся. Всегда потребуются резервные корабли-энергоприемники. Переоборудуем эскадры и снова в море.

— Космический Центр все-таки остановился на прямой передаче электроэнергии, — сказал Родионов.

— Да, второй вариант признан небезопасным. Превращение солнечной энергии в микроволновую на орбите, передача ее на Землю и здесь снова ее трансформация в электрическую — все это требует весьма надежных методов фокусировки микроволнового излучения. А иначе при большом его рассеивании и высокой мощности — прямая угроза живым организмам. Но это потом, Иван, а сейчас смотри повнимательнее. Вот чем теперь мы будем заниматься. И пожалуй, это поинтереснее укрощения строптивых ураганов. Не правда ли?

— Да, да, разумеется, Патрик, — согласился Родионов, не отрывая взгляда от экрана, но легкая тень сожаления прошла в его тоне.

О'Кеан быстро взглянул на адмирала, улыбнулся и сочувственно положил руку ему на плечо.

А на секторах купола между тем возникли циклопические конструкции энергостанций. Над африканскими саваннами и плоскогорьями Индии, над островами Тихого океана и джунглями Южной Америки возносились гигантские антенны, готовясь принять первые импульсы энергии. Непрерывно сменялись дикторы, рассказывая об участии разных стран в операции.

Этот калейдоскоп сооружений, пейзажей, людей даже для тренированной психики человека XXI столетия был ошеломляющим. Одно дело мыслить глобальными, космическими категориями в кабинетной тиши, другое — почувствовать себя не только зрителем, но и участником событий в масштабах земного шара.

— Внимание! — снова включился флагман конвоя. — Накопление энергии закончено. Начинается ее передача.

Снова появились изображения нескольких энергостанций.

Каждая ракета вошла в контакт со «своей» станцией. Операторы Ураганного Центра с любопытством вслушивались в контрольную перекличку конвоя и Земли. Наконец подключился кибермозг флагмана и после паузы — последней проверки синхронности всех систем — импульсы энергии понеслись из космоса по лазерным лучам. Внезапно вспыхнуло острие одной антенны, затем другой, пока непрерывное мерцание разрядов не слилось в ослепительное голубое сияние.

На ночной стороне планеты это было особенно красивым зрелищем. По лазерным каналам, соединявшим ракеты конвоя и приемные антенны станций, струился неиссякаемый поток энергии. Этот невесомый мостик между космосом и Землей, пронизанный живым трепетом импульсов, был мостом в Будущее, о котором мечтали поколения людей. О нем думали самые светлые умы человечества в мрачных казематах и на каторге, думали в предсмертный миг, погибая на кострах, ложась на плаху, стоя с петлей на шее и у разрытых могил перед строем палачей.

«Обнимитесь, миллионы!» — восклицал когда-то поэт.

И мир стал единым. И сброшены оковы прошлого. Преодолены цепи тяготения. Разорваны путы стихийных сил — ураганов, воплощения слепой судьбы «Майи». И Солнце — вечный источник жизни — стало источником Будущего…

Передача закончилась. Разошлись секторы купола, и ослепительные лучи солнца ворвались в зал, словно древний бог Гелиос сошел со своей колесницы. И встали в радостном порыве люди, ибо нет большего счастья на Земле, чем быть единым со всем Человечеством.

В МАРЕВЕ АТОЛЛА

Сборник научно-фантастических произведений

Редактор С.Н.Кумкес

Младший редактор З.В.Кирьянова

Оформление художника В.А.Лаврова

Художественный редактор С.М.Полесицкая

Технический редактор Л.В.Барышееа

Корректоры Л.М.Чигина, Г.З.Ефимова

Издательство «Мысль».

Ордена Трудового Красного Знамени Первая Образцовая типография имени А. А. Жданова Союзполиграфпрома при Государственном комитете Совета Министров СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли.

Scan, OCR, SpellCheck: Андрей Бурцев