Гостиница

Васильев (Ташкент) Владимир

4. Поэт

 

 

 

 

Он мыслил музыкою слов Он тишине внимал, как Богу. И в завывании ветров Он слышал Слово — слог за слогом: Он слышал осень в шелестве, В шуршепоте и желтегрусти, И колко скошенной траве Он дождевал культи, как чувства. Он ненавидел и любил, Пока не превращалось в Слово Все, чем дышал он, чем он жил… А после — смерть! Рожденье — снова!.. Он немотой болел, как люди Болеют воспаленьем легких. Он ею умирал, покуда Из бездны не рождались строки. Он знал, что тайна Бытия — Не более, чем тайна Рифмы: Неповторимо наше Я… Жить — рифмовать неповторимых!.. Жить — это значит находить Созвучья в хаосе желаний И ритм… И музыку… И длить, И длить гармонию звучанья. В поэме жизни нет конца. Конечны только строфы, главы, Как наши хрупкие сердца, Как наши страхи и забавы. Он жил и, стало быть, творил Вселенную из слов и звуков. Он и Певцом, и Песней был, Он был и Голосом, и Слухом… А, впрочем, что там — был да был… Он — есть! И, надо думать, вечно, Покуда мир сей не избыл Своих надежд на Чудо Встречи. Он не был баловнем судьбы, Любимцем публики и женщин, Не ждал наград, не ладил быт И не был лаврами увенчан. Он верил в честность и в Порыв, Работал сторожем в хозмаге. А тропы к Истине торил Он на оберточной бумаге И, кстати, на любой другой. Понятно — не в бумаге дело, Когда душа идет нагой В то пламя, где пылает тело… Читатель понял: я о нем Писать способен бесконечно… Вздохнем… И к сути перейдем. А суть поэмы этой — Встреча…

 

Часть первая. На распутьи

 

Встреча первая

Молча младенец в коляске взирает на синее небо, Точно как старец глубокий бы в зеркало жизни воззрился, Не узнавая Пути, что им пройден был, словно и не был, Так же, как крона и корни взирают на выросший стебель, Что им внезапно, как правда, в таинственном свете открылся. Где-то в изножьи коляски — незримое глазу Начало. Дальше — на синем — сверкает громадное тело Дороги. Кажется, хватит касанья руки, чтоб коляска помчалась В странную, тихую даль, где Дорога, стремглав истончаясь, Острой иглою уходит в Ничто — не узреть, не потрогать. И засмеялся младенец, довольный такой перспективой, Координатных осей различать в бытии не умея… Мягкий толчок материнской руки, и легко покатилась Горизонтальная жизнь к горизонтам, где Солнце активно Солнечных зайчиков лепит младенцам, немея От созерцанья той Тьмы, что их ждет за незримой чертою… И, закачавшись бессильно, исчезла куда-то Дорога, Та, что манила младенца открытой своей красотою, Шпилем над Городом став, поражавшим людей высотою, То вызывавшим восторг, то желанье понять, то тревогу… Мало кто помнил из живших, когда этот шпиль появился, А в документах занудных кому, право, рыться охота?.. Звался Гостиницей он, но никто в ней еще не селился. Правда, порою казалось — он чудною жизнью светился, Словно безмолвно к себе призывая кого-то… Мальчик давно возмужал и по миру шагал вертикально. Образом Белой Дороги, стрелой улетающей в небо, Теперь он не бредил, а жил, в себе познавая детально Тайну пути в высоту, а не в замок нелепо хрустальный, Зная — идти по нему в одиночестве — грустно и слепо. А не идти невозможно!.. И глупо… И даже преступно — Если есть Путь, то он должен быть кем-нибудь найден и пройден. Но каждый шаг на Пути означает Реальный Поступок — Истины штрих, что сквозь горы обмана пробившись, проступит… Недопустимо, чтоб Путь был изгажен, изолган и продан!.. Выйдя однажды на площадь, он начал вещать горожанам О Белой Дороге, что, в сущности, — Путь Восхождения к Свету. За то, что вещал он красиво, немного безумно, чуть странно, Как будто не в мире фантазий бродил, а в действительных странах, Его нарекли горожане, по стройности речи, — Поэтом…

Но сам он таковым себя не считал. Максимально приближенным к поэзии титулом, который он себе позволял, был титул Рифмач:

Я — рифмач От слова — рифма, Я — хохмач, От слова — хохма, Логос я — от логарифма И гора я — от гороха…

А стихи свои небрежно и одновременно ласково называл «рифмульками»:

Я вам на суд принес рифмульки: Преступный плод душевной муки… Ну, не душевной — душевой… Душа зудит — хоть пой, хоть вой… Спасите ваши уши — Заткните наши души!…

 

Из монологов, произнесенных на площади перед гостиницей

Я вышел из круга… Вернуться?.. Едва ли — Я лишний, как лошадь на магистрали, Где мчатся, сверкая, ревущие ралли. Мне чужды отныне Азарты погони. Оставьте себе ордена и погоны, Мне внятны теперь только кроны и корни. Свободному сердцу Милей бездорожье, Где ветви когтисто касаются кожи, Где росы, смеясь, отзываются дрожью. Проснувшийся разум Мышленью покорен. Так робкий ручей стать стремится рекою — В ней вечность движенья — лишь форма Покоя…
Когда подступит тишина Ознобом ожиданья к горлу, Когда становится слышна Тоска далекого другого, Когда в предчувствии любви Ты сердце открываешь миру, Когда в звучании травы Услышишь песнь вселенской лиры Закрой усталые глаза И загляни в себя поглубже — В слепящей суете нельзя Свеченья Тайны обнаружить — И ты увидишь Светлый Путь, Лежащий молча пред тобою. Постой, не торопись шагнуть Сначала насладись покоем. Проникнись тишиною сфер, Тебе доселе недоступных. В них нет уже привычных мер, Но Мера есть, она — Поступок. Он — соучастие души В судьбе людей и мирозданья, Когда она и вглубь и вширь Растет на почве состраданья. Неспешно снизойдя в покой, Познай, где радостно, где сиро. Не бойся встретиться с тоской, Ты — Бог, ты — боль и радость мира… Тогда и делай Первый Шаг, Когда познаешь жажду страсти — Не научившимся дышать Секрет дыханья неподвластен…
Я отмираю. Я — колос, зерно уронивший. Чувствую осень — Дыхание первых морозов… Чувствую солнце — Печальную нежность заката… Чувствую поле — Оно все просторней, все тише… Чувствую время — Все более ломкая поза Тени прозрачной, Струною звеневшей когда-то. Чувствую зерна — Спрятаться в землю! Укрыться!.. Стеблем, листвою… Хотя бы скорлупкой надежды… Это не страх — Это вечное жизни движенье, Это бессмертная жажда — Вернуться!.. Продлиться!.. Видеть, что будет, И помнить, что прожито прежде… Я отмираю, Но зерна — мое продолженье… Чувствую осень, Чувствую солнце, Чувствую поле… Свежая росень Утром коснется — Славная доля! Чувствую время, Чувствую зерна, Чувствую чудо: Я буду! Я буду! Я буду! Я — Будда…
Как холодно и одиноко, И воздух обнаженно чист… И сердце нотою высокой Меж звезд задумчиво звучит. Нет ни вопросов, ни ответов. Лишь тонко тает тишина. Не нужно тьмы, не нужно света, Лишь только искренность нужна, Чтоб отыскать свой луч в сиянье Бессчетных мириадов звезд, Чтоб различить свое звучанье В хаосе смеха, криков, слез… Чтоб разглядеть свою тропинку Среди бесчисленных Путей… Но тает тоненькая льдинка В горячем выдохе страстей. Хотя, быть может, тишина Без шума вовсе не нужна?..

 

Встреча вторая

Однажды на сумрачном зимне-весеннем изломе, Когда через чад городской забрезжили чахлые звезды, И снежно-мазутную слякоть слегка прихватило морозцем, И слово Поэта вспылало костром на соломе Озябнувших душ, на ступенях алкавших надежды, как воздух Алкает утопленник… Вдруг двери гостиничной лопнула тонкая кожица. И голос Поэта умолк, оборвавшись струною. И он повернулся навстречу тихо открывшейся тайне. Впервые Гостиницы дверь, не таясь, открывалась при людях… Сжавши дыханье, он ждал, чувствуя Город спиною, Как снег ощущает тепло, от него размягчаясь и тая. И чудо свершилось! И Женщина в Город явилась, Как в голод безмолвья прелюдия, Что стать обещает надежды божественной фугой. Пришла Красота, как приходят стихии к спящему миру. И стало на миг тишиною распятое шумом пространство… Она огляделась, как будто бы в поисках друга… Так, словно во сне оказалась в когда-то знакомой квартире, С трудом узнавая ее интерьер, Пока что во власти прекрасно-таинственных странствий. И сказочно было нездешним ее одеянье То ль феи, забредшей в наш мир, то ль юной русалки достойно — Из утренних рос, из подземных ручьев да из радужных нитей, Из брызг водопада, из слез, из тумана дыханья, Из жертвенных капель дождя, усмиривших пожар сухостоя, Из вешней капели, из первых снежинок, из связи незримой событий… И трепетно тело светилось дрожащей свечою, Вечно храня и лелея в себе беззащитное пламя, И взоры рискнувших проникнуть сквозь струи оно опаляло Пламенем страсти, лишенной вовек утоленья… И чуя, Быть может, опасность, толпа лишь молитвы листала устами, В священном восторге нездешности свет ощущая, во мгле ослепленно стояла. И только Поэт беззащитен был пред Красотою — Ведь видело сердце лишь нимбом вкруг тела ее одеянье. И было прекрасным безумье, его охватившее разум. Он Белой Дорогой увидел свой Путь пред собою, И Первого Шага по ней вдруг в себе ощутил созреванье. И сумрачный вечер ему показался светящимся, как стихотворная фраза… Две сумки-бездонки несла она, как горожанка. И были те сумки доверху обычной наполнены снедью… Прошла она мимо толпы, на нее восхищенно смотревшей, Не видя, не чувствуя взглядов, ее провожавших, И в мерзлую слякоть ступила босыми ногами, как дети Бегут по лужайке, поросшей травой шелковистой — легко и небрежно. И следом помчался, оставив толпу одиноких, Поэт, позабыв о прозреньях своих, о стихах и поэмах. Дорогою Белой казалась ему мерзлая грязь тротуара… А ночь вытекала на улицы сквозь водостоки, Таинственной тьмой, не спеша, заливая земные проблемы. Она наступала на Город открыто, как Рока извечная кара. А Женщина быстро исчезла в облезлом подъезде. Поэт не успел даже вздрогнуть, тем паче — окликнуть… И кончилась встреча, что вечной казалась, а тайна осталась. И он застонал от обиды, приняв как возмездье Внезапность разлуки за глупый свой страх и Поступка безликость. И черною стала Дорога, безмолвной — душа и слепой, как усталость… Но смеживши веки, Поэт в тишину погрузился И чуткую душу настроил на боль мирозданья… И тихие волны безмерной, мучительно-светлой печали Открытое сердце незримо лучами пронзили. И он ощутил, что разлука витает над светом свиданья, И черные крылья колючками перьев тяжелую тьму излучают. И вдруг тишина, где Поэта душа пребывала, Стремглав устремилась в бездонную Пропасть Безмолвья, Где вечность движенья покорно сменяется Вечным Покоем, И там немотою поющую душу сковало, И холод вселенский царил безраздельно над льдами безволья — Теперь не со светлой печалью встречался Поэт, а с великой тоскою. Но он не бежал, а тотчас же откликнулся зову. Иль стону?.. Быть может… Но он уж бредет по ступеням Вне времени, правда, в пространстве… и кнопку звонка нажимает… Реальность со звоном врывается в разум!.. Засовы Открыты… И женщина смотрит с отчаяньем и удивленьем. Она?!.. Нет — похожа!.. Свеча без огня… Да и держится, как неживая. И девочка рядом — живая, как пламя без свечки. — Папа?!.. Ой, дядя Поэт!.. Бабушка лучиком стала!.. Дедушка тоже… И дома их нет… Так только в сказках бывает?.. Застыла вопросом, про детство забыв и беспечность, Как будто в тетрадочке жизни странички вмиг перелистала И вдруг догадалась: меж строк и страниц жизнь главные тайны скрывает. Движение сердца — и настежь распахнуты двери! Взгляд женщины помощи ищет в мольбе безутешной… Бегом через комнаты… Запах лекарств…Заоконная темень… Но Светлой Тропинки еще не иссякло доверье — И там, где сливается с Белой Дорогой тропинка, неспешно Олень вез наездницу: двое во тьме были вечной подобными теме И Женщина вдруг прошептала одними губами: Смерть к отцу приходила, ужасно подобная маме…

 

Из набросков, найденных в сторожке

В той тишине, где я всегда один, Твоих шагов я чуял приближенье. Ты — чистый свет на грани пробужденья, Ты — тайный смысл в причудах сновиденья, Глубинная причина всех причин. Ступени строк хранят Твои следы. Наверно, оттого они напевны. По ним Ты в мир всегда нисходишь первой… Боюсь, что я проснуться не успею, Чтоб между нами растопились льды. Я очень часто вижу странный сон: Как будто я — веселый юный Ветер, Ты — Облачко… Твой облик чист и светел… Несу Тебя… Я за тебя в ответе. Само собою — по уши влюблен… И вдруг Ты исчезаешь в темноте — И только тень в ладонях… Только тень… Я просыпаюсь, вижу лунный свет, Но нет Тебя… Который век уж нет…
Средь ложных звезд и в темноте Пребудь мне путеводным светом. И в суете привычных тем Будь неразгаданным секретом. Средь диссонансов бытия Пребудь прозрачной тишиною, Где лишь два звука: Ты и я… Пусть только Ты, но предо мною… Среди поспешных фраз и слов Пребудь невыразимой сутью. Будь мне основою основ И объективнейшей из судей. Средь океана зыбких чувств Пребудь неутолимой жаждой… Да, я припасть к Тебе хочу! Но есть точнее слово — стражду. Ты можешь повелеть — не сметь! Я подчинюсь — вольно ли сметь мне?.. Но если верно, что Ты — смерть, Молю: пребудь моею смертью!..
Я не думал, что это так больно, Что невстреча — как нож по живому. Мне разлуки бы было довольно — В ней ведь встреча хранится невольно, Чтобы теплить надежды истому. Только я оказался вне мира, В коем чувства Твои обитают. Ты — улыбка, летящая мимо… Ты — слезинка, текущая мимо… Ты — снежинка, что здесь не растает. В тишине по прозрачной тропинке На прозрачном олене уходишь… Звезд колючие лучики-льдинки, Как сквозь нежность улыбки грустинки, Сквозь тела проникают… Сквозь годы… Неизбывна ли наша невстреча?.. Кто — Мессия Ты?.. Или Предтеча?..
Мечты незримы для других. И в этом сила их и прелесть. В тепле их тайном тайно греясь, В них ищем древних берегинь. Мечтам свидетели — враги: Невыразим их смысл и смелость, Так хрупко-трепетна незрелость, Они наивны и наги. Когда ж Мечта приходит в мир Мишенью в ярмарочный тир — В отчаяньи ее мечтатель: Мечта свободна и сильна, Твореньем стал — ее создатель… Судьбу его решит она…

 

Из монологов, произнесенных на площади перед гостиницей

Да! Ты — Мечта! Он вымечтал Тебя По черточке, по вздоху, по крупице Тревожных снов, когда всю ночь не спится И проступает Лик Любви сквозь лица В судьбу его входящих, не любя. Ночную тьму отчаяньем дробя, Он, вижу, глыбу света высечь тщится. Твой образ в ней позднее воплотится: Когда уже откажется больница В нем теплить жизнь, он сотворит Тебя… Да! Ты — Мечта! Он вымечтал Тебя Из одиночества, тоски… Когда границе Меж двух миров нельзя не раствориться… Так свой полет творят из выси птицы… Он не летал. Он просто жил, скорбя. И Ты пришла, его внимая зову, Когда у смерти было все готово, И он поверил: жизнь начнется снова!.. Но жизнь не повторяется с нуля. Был светел Путь, была желанна ноша… Путь в мир иной, где небо и земля Навряд ли есть… И души не болят… Сбылась Мечта… Все в прошлом… Жребий брошен… Но сердцу одиноко и печально, Когда в чужой мечте свою встречаешь…

 

Встреча третья

То ли исповедь это была, то ль прозрение, то ли молитва, Но вбирала толпа, словно почва, созревшее Слово. Слово не было жарким, как пламя, и не было острым, как бритва, Слово искренним было, а это искусства основа. От толпы в стороне он заметил двоих одиноких и скорбных. И почувствовал, что его строки им слышать больнее, Чем прочим — рифмы били их души, как град по листве непокорной. Он узнал их тотчас — эту Женщину, дочь рядом с нею… Замолчал. Со ступеней сойдя, подошел к ним и встал на колено. — Извините меня, если слово мое слишком грубо. Ведь для вас это вовсе не сказка, а касанье плиты раскаленной… Это вечная боль, когда мир по живому разрублен. — Ни отца нет, ни мамы теперь, и могил на земле не сыскать их, Чтоб цветы возложить и поплакать, когда одиноко. Разве что возле входа в сей склеп расстелить поминальную скатерть… Только холодно здесь… Да и в тризне пустой мало прока… — Горе вечной разлуки, увы, для познавших ее неизбывно, — Ей ответил Поэт, поднимаясь с колена неспешно. — Чтоб ее превозмочь, надо верить и встречу творить непрерывно, Как отец ваш творил… И творение было успешно… А Гостиница — это не склеп — меж мирами прямая дорога: Между тем, что нам явлен, и тем, что остался незримым, Но касается нас то тоской, то мечтой, то тревогой Всем несбывшимся, что сиротливой душою храним мы. — Это то, чего нет, — помолчав, усмехнулась она удрученно. Иллюзорная жизнь — от бессмысленной правды спасенье… Ах, зачем вы, Поэт, так отчаянно и увлеченно Людям дарите Ложь?!.. Ядовито для душ угощенье… Тридцать лет миновало с тех пор, когда мама внезапно исчезла. Тридцать лет — нет как нет… А вернулась прекрасной и юной… Как сие объяснить, но без лживых иллюзий — разумно и трезво?! Кто так ловко играет на сердца натянутых струнах?.. Может, каждый, кто в Город попал, для кого-то — подопытный кролик? Может, каждому номер в Гостинице этой заказан? Кто же тот Драматург, что в экстазе придумал нам странные роли?.. Кто же Зритель, кому этот странный спектакль показан?.. — Я не ложью дарю, а Дорогой… Я — только один из Идущих. Я — лишь голос души, что себя в тишине наблюдает. Я дарю Тишину — ту, где шепот души болтовней не заглушен… А иллюзии?.. Что ж, без иллюзий любви не бывает… Кто мы с вами по сути? Всего лишь иллюзии тех, кто нас знает… Мы творим этот мир и друг друга из наших иллюзий. Всяк из нас — Драматург… И Актер, он же Зритель… И рана сквозная В нас от разных ролей… А спасенье — в их дружном союзе… — Философия, сказка, игра и весьма поэтический образ… Но, увы, из идей ни домов, ни Гостиниц не строят. Я боюсь — что-то в мире не то!.. Не пора ли нажать нам на тормоз?.. На Гостиницу глядючи, мне вспоминается Троя… Как приятно, наверно, и славно уходить от ответа меж строк, Из троянского робота храм сотворить и святыню… Ну, а если когда-то нежданно вдруг минует таинственный срок И по вашей Дороге на Город данайцы нахлынут?.. — Что ж, пожалуй, вы правы, — подумав серьезно, Поэт согласился. — Я в ответе за Слово, что к людям отпущено мною… Я по Белой Дороге пройду до конца, где бы он ни случился, Постараюсь связать с этим чудом земным неземное… Да, я должен идти!.. Ведь когда-то в той сказке, что сбудется вряд ли, Я поклялся ЕЕ охранять от невзгод и напастей… Она мимо прошла сновиденьем Поэта заснувшего рядом, На мою ли беду?.. На его ль одинокое счастье?.. Попрощавшись кивком, подошел он неспешно к стене бесконечной, Что, сверкая, стремилась безудержно в синее небо. И застыл посредь мира недвижно, как камень, казалось, навечно, В Тишину погружаясь, как в небо — пробившийся стебель. И сгущался Покой вкруг него, как озерная гладь, леденея. Снисходила, кружась, Тишина на застывшую площадь. Мягче лица людей становились, а взоры и думы — нежнее, Мир — прозрачней и глубже, проблемы — понятней и проще. Перед взором его в Тишине расстилалась призывно Дорога, У границ окоема сужаясь стрелой нитевидно, И представил он Путь предстоящий искомой строкой — слог за слогом. Жизнь Поэта — поэма, которой за прозой не видно… Просветленная площадь от страха на миг затаила дыханье, Наблюдая, как он по стене вертикальной восходит. Шаг, другой… Выше, выше… Как будто становятся стопы стихами, В тихом ямбе шагов заменяя мгновеньями годы. И за маму держась, вслед Поэту Девчонка шептала: — Я теперь буду жить, чтоб когда-нибудь вымечтать Вас… А потом вышло солнце и видно Поэта не стало…

 

Часть вторая. В пути

 

За шагом шаг идя по вертикали, Он ощущал, как крылья за спиной, Поддержку взглядов, что его искали Все выше на стене, не под стеной Пятном кровавым на горизонтали Бетонных плит под коркой ледяной. Он видел Путь… Мельчайшие детали К себе его приковывали взор И вехами его Дороги стали… Поэт забыл про вековечный спор Декартовых осей координатных, Как забывают скучный разговор. В его душе тревожный крик пернатых, Напуганных визитом в небеса, Звучал, как незнакомая кантата — Столь были музыкальны голоса. Вниз серой мутью опускался смог Туда, где крыш бугрилась полоса, Как смятое в отчаяньи письмо. А синева все гуще наплывала И постепенно становилась тьмой. Но все ж воздушных замков не скрывала, Что, очертания меняя, плыли в даль, Которой ни конца нет, ни начала. Заметно покраснела смога сталь В горниле деловитого заката, И вечер краски соскоблил с холста, Который день раскрашивал богато… Мир собирался погрузиться в ночь, Надеясь утро обрести когда-то. Поэт же уходил от мира прочь… Нет — просто шел вперед Своей Дорогой, Чтоб тесноту незнанья превозмочь И к Истине приблизиться немного. Но знал Поэт, что Истина не вне, А в нем самом живет заветным слогом, Мелодией, звучащей в тишине, Что суетному слуху недоступна… И ощутил себя он в глубине, Где возноситься глупо и преступно. Достойно же — идти бесстрашно вглубь, Где то мельчает, что казалось крупным, А кто казался мудрецом — тот глуп, Поскольку в Глубине свои законы… И уходил Поэт в ночную мглу, Как в неизвестность пропасти бездонной. И взоры звезд он ощущал, как зов Земной Надежды многомиллионной. А Путь пред ним был светел и суров Светился в темноте, но не слепяще, Открыт для гроз, дождей, снегов, ветров… И для духовных, и для настоящих — Ведь истинна тогда природы скорбь, Когда душа, в ней сущая, скорбяща. Плыл за Поэтом облачный эскорт, Как айсберги бездомные по морю, Как прошлого и будущего спор, Присутсвующий в каждом разговоре. Но он его почти не замечал, Поскольку в Тишине ни с кем не спорил. И вдруг открылось: светлая печаль Путь в тишину Познанья освещает, Как келью одинокая свеча… Поэт шел в высь, что с глубью совмещалась, И каждым нервом в мира нерв врастал, Переливаясь из печали в жалость, Из жалости — в отчаянья оскал, Слегка смягченный трепетом надежды. И становилась знанием тоска… Вернее, что тоской казалось прежде. Объятый полнотою бытия, Он ощущал себя в «чужой одежде» — Пацан, надевший шлем богатыря, Комарик в многомерной паутине… Вселенная, секретов не тая, Пред ним сверкала, как мираж в пустыне: Все чувства внемлют — разум суть неймет, И тает «Я» от чувств, подобно льдине, Чтоб дальше духа длить круговорот… Уже почти не ощущая тела, Поэт искал сюжета поворот, Чтоб вновь пред ним Дорога заблестела. И в тот момент, когда ее обрел, Она под ним как будто бы просела, Вернее, он, как в облако орел, В нее влетел и потерял пространство, Где роль свою прекрасно знал и вел. И времени забыл непостоянство, И ощутил такую Тишину, Из коей смерть высасывает яд свой. Он мертвым камнем шел и шел ко дну Той пропасти, что испокон бездонна — Невольник у безмыслия в плену. Но, как рассвет во мраке заоконном, Почувствовал Поэт в пространстве мир Чуть ощутимо, неопределенно… И появилось Время — целый миг, В который жизнь себя осознавала… Потом — провал… И снова — свет из тьмы… Конец безмыслия?.. Мышления начало?.. Он ощущенью бытия был рад, Чтоб для него оно ни означало… За мглой — туман… Светотеней игра… Прозрение подобно вспышке света: Он видит Мир!.. Живой, а не мираж, Но странный — треугольная планета!.. Как будто Бог, разрезав целый шар, Одним куском пожаловал Поэта… «Кому ж еще достался Божий Дар?!.. Кто растащил прекрасный мир по норам? Что было здесь — вселенский взрыв, пожар?.. Кто здесь выказывал свой сатанинский норов?.. И как мне снова мир соединить Для новой жизни, а не для раздора?! Но, может быть, и в этом можно жить?.. И для кого-то он — верх совершенства?.. Ну, кто я здесь, чтобы о нем судить?.. Кто я теперь?.. И в чем мое блаженство?.. Куда исчез прямой и ясный Путь?.. И чье незримо надо мною шефство?.. Как я посмел в случайный мир свернуть, Когда меня вела надежда ждущих? Я должен разгадать Дороги суть!.. Чтоб невзначай вселенной на разрушить…» Он осознал, что обнимает мир, От одиночества спасая и удушья, От пиков гор до распоследних дыр, Как может обнимать лишь атмосфера, Собой заполнив мира глубь и ширь. Как Вечный Дух — Любовь, Надежда, Вера… Да, мир сей неказист и угловат, Но в нем — свои гармония и мера. Их должен научиться видеть взгляд, Когда желает мир спасти любовью… Желает ли?.. Конечно!.. Был бы рад!.. И, может быть, спасет, но при условьи, Что в мире есть желание спастись, Иначе благо обернется кровью… Но если Дичь имеет, где пастись, А Хищник день за днем насыщен Дичью, Не стоит покидать мессиям высь — Слепое мессианство неприлично… Он был везде… Поскольку вездесущ… Хотя такое свойство непривычно, Он им овладевал, вникая в суть Всех странных форм своих контактов с миром: Дыханья, ветра, шороха в лесу, Сушильщика, когда в природе сыро, Дарителя дождя, когда в ней сушь, Борея грозного и нежного Зефира. Он песней наполнял лесную глушь, Играючи травой, листвой, ветвями… Но не было в глуши заблудших душ, Которых он спасать привык словами… И все же обладал душою Лес — Он чувствовал ее существованье В очаровании лесных чудес. Им несть числа, но мир был многолик И ждал вниманья с недр до небес, Где бился в тишине беззвучный крик, Когда вселенский холод погружал В плоть атмосферы ядовитый клык И кожу с мясом до костей сдирал, Точнее — до вершин громадных гор… Но ничего об этом мир не знал. Тот мир, над кем он жизнь свою простер, Тот самый — треугольный, неказистый… Был безмятежен жизненный простор Для тех, кто оказался в мире, чистом От тех проблем, что мучали в другом, Который не был до конца прочитан, Оставленный в цейтноте на потом… Кто может знать, когда «потом» наступит, И не предстанет ли кошмарным сном?.. Нам нравится хранить родные трупы, Но этим их, увы, не воскресить, Хотя и расставаться с ними трудно… Но в новом мире — новые часы, Вокруг своей оси мировращенье, Вокруг той самой мировой оси, Которой ведом тайный смысл крушенья… И все ж, коль был намеренным раздел Безумно это страшное решенье… Здесь было у Поэта столько дел, Что он забыл, как прежде был поэтом, Но оставался им, когда хотел, Чтоб мир красив был, как венок сонетов. И он, как мог, расцвечивал его То радугой, то утренним рассветом, То, просто, бесконечной синевой, То над рекою бреющим туманом, То ливнем свежевымытой листвой… Свой мир творил он честно, неустанно, Поспешностью и ленью не греша, Но чувствовал себя светло и странно, Когда им этот мир живой дышал, И он вникал в плоть птиц, зверей, растений И каждым вдохом к жизни возвращал Бессмертных душ трепещущие тени — И в этом смысл свой вечный обретал, Что полнит смыслом каждое мгновенье. И ни о чем нездешнем не мечтал, Как всякий, кто достиг Заветной Цели И этим Путь свой Вечный исчерпал — Обрел Покой в своем Вселенском Деле. Такой покой не означает смерть, А дарит жизнь на творческом пределе… Но, может быть, творцу предела нет, Когда познал он истинность таланта И максимальный излучает Свет, Вполне довольный ношею Атланта?…

 

Встреча четвертая

Над миром в себя погруженным, как в песню поющий, Ветер свободный летел, связуя земные просторы с небесною сферой, Творя свой порядок в безбрежьи морском и на суше, Весь мир поверяя своею срединною мерой… Лесу, таящему шелест, махом легко расчесал непокорные кудри И птицам летящим небесные тайны доверил. С него начиналось обычное светлое утро… Ветер заметил тумана ночного лохмотья над просветленной рекою, Как слов паутину над истиной вечной и мудрой, Порывом смахнул их в чащобу прозрачной рукою, Замер, восторгом исполнившись, над красотою, тихо текущей по миру, И вихрем промчался над гладью зеркальной, ликуя От близости к вечности, столь беззащитной и милой, Видя ее от истоков земных-родниковых до устья — до Океана, Помня и зная, не узнавая, милю за милей… «Как странно — всегда неизменна и непостоянна!..» — Думал он, дуя, свистя, шелестя, затихая и зачарованно вея, Телом своим неуемным касаясь Богини случайно, И опасаясь покой потревожить, и благоговея. Рябью зеркальная гладь отвечала, словно по коже мурашки бежали, И ускоряла теченье, смущения скрыть не умея. А Ветер над нею метался из нежности в жалость, Страстно себе удивляясь, как жил с ней бок о бок, из мира не выделяя?! Дробясь в ипостасях, духовную зоркость сужаешь… Река убегала, то в скалы биясь, то петляя, Словно не знала, что тщетно от ветра бежать… Иль, может, его завлекала, Вся вдаль устремившись, но, странно, — не удаляясь?.. И струи вскипели, и брызги взлетели на скалы, Влажным дыханием Ветра порыв остужая… Он подхватил эти брызги И к солнцу вознес их, в нежнейших ладонях лаская. И в эти мгновенья казавшись пронзительно близкой, Она испарялась… Он выл, от внезапной потери своей леденея. А новые брызги сверкали на солнце, как искры… Игра становилась стремительней, жестче, страстнее. Ветер с Рекою сшибались упруго телами, гулко летя по ущелью, И песни горланило эхо, от криков их страстных пьянея. А скачущий лесом Олень выворачивал шею В жажде его призывающий голос услышать, но не было смысла в их шуме Для чуждого слуха… Он был для двоих лишь волшебен. И чувствовал Ветер: отнюдь не равнялось их сумме То, что неслось по ущелью, подобному жерлу, под собственный радостный грохот, Но было подобно их вместе додуманной думе, Что прежде бы вызвала лишь недоверчивый хохот. В ней гибкие струи в полете смешались с порывами буйного ветра — И страшно, и тесно… но порознь было бы плохо…
Исчезли, как сон, вопросы, И разум не ищет ответов. Свято капельная россыпь Пронизана музыкой света! И близится цель всех странствий, Мгновенья сгущаются плотно! И то, что звалось пространством, В полете становится плотью!.. О, этот глубинный рокот! И стон, и разбойный посвист!.. Где грань меж Судьбой и Роком Быть может, рассудим позже… А ныне — полет и скорость! И грозных стихий слиянье, И крик — звонким эхом горным Пронзающий расстоянья… А ныне — веселый поиск Друг друга средь брызг и ора! Так к полюсу рвется полюс, Единство храня и споря!.. И — словно снаряд из жерла: В параболе гибкой тело! Едины палач и жертва, Каждому — что хотелось!.. Крепче, страстней объятья!.. Круче полет изгиба!.. Хохот, восторг, проклятья!.. Сладостно — так погибнуть!.. Темень!.. Удар!.. И скрежет!.. Гибель и воскрешенье!.. И невесомая нежность Капельного паренья… В диких ладонях Ветра Трепета дуновенье… К небу! К простору!.. К свету!.. Вневременное дленье… То, что в объятьях билось Слепо, неукротимо, Радугой засветилось, Словно весь мир простило…
В котле водопада кипели недавние страсти, А Ветер все выше дыханьем своим возносил драгоценные брызги, Как будто спеша их умчать от зияющей пасти. И в этом стремленье стал к ним упоительно близким, Как, видимо, не был в безумном биении струй, напряженных, как струны Слепого оркестра… Как буквы в предсмертной записке… А в близости долгой и радостно было и трудно — Он каждую капельку нежил, лелеял и холил дыханием свежим, Творя ее вечнолетящею и вечноюной. И трепетный образ пред ним неразборчиво брезжил Вселенскою тайной, когда он все капли, любуясь, сближал воедино. Откуда возник он?.. Случаен ли иль неизбежен?.. Свободен ли Ветер иль с кем-то ведет поединок? Кем послан сей образ прекрасный на радость иль горе безумному Ветру? А в ярких лучах все живей становилась картина: Прозрачная Женщина с телом из капель и света Легко и свободно в танцзале пространства в медленном танце парила. И Ветер вдруг вспомнил, что прежде бывал он Поэтом… Владея иною, пусть странной, но мощною силой, Все образы в мире которой извечно ясны и послушно подвластны, И силою этой в нем Нечто несчастных любило. А впрочем, счастливых любило не меньше… Прекрасно Любовью души и вселенной слиянье под именем трепетным — счастье. И той же любовью, даря беззащитность, опасно. И Ветер боялся мгновенья распада на части. Но Женщины светлое чудо он бережно ввысь устремлял над утесом, Взирающим мрачно, как жертва уходит из пасти. Увидев Оленя, застывшего грустным вопросом Средь скал на вершине, завихрился Ветер, почувствовав горечь волненья — Он помнил Его попирающим звездную россыпь… И Женщину эту — застывшей на крупе оленьем, И Вечную Тему Разлуки, безмолвно звучащую в бьющемся сердце… Город… Себя у окна… Рядом — две женские тени… И в этот момент позабыл о прекрасном соседстве. Верней, о единстве, что стало соседством внезапно, как взрыв пробужденья, Забыл о дыханьи, вдруг рухнув то ль в явь, то ли в бред свой… И Женщина моросью пала на спину Оленя. Тот вздрогнул, напрягся и с места сорвался, как камень, рождающий ветер В полете… И Ветер познал воскрешенье!.. И с ужасом вспомнил, что он за творенье в ответе! И капли, что вниз растекались по шерсти, вмиг снова собрал воедино. И мир помрачневший стал тотчас понятен и светел… Олень же по скалам летел, как по склону лавина, Свободно ударами звонких копыт попирая пространство и время, И горы пред ним становились лесистой долиной, И злаки от страха роняли созревшее семя… А Женщина крепко держалась руками за ветви рогатой короны, И ноги напрасно искали надежное стремя. Встревожены Ветром, картаво ругались вороны… И в плоть превращал нежный образ густеющий Ветер, препятствуя бегу, Боясь, как бы хлыст разрушенья творенья не тронул. Сначала стал образ подобен летящему снегу, Потом стал прозрачным, как лед, и настолько же хрупким… Но тело Оленя Тепло излучая, дарило упругости негу… И плоть ожила, хоть была неподвержена тленью. Хлыст боли был первым, что встретила плоть в этом мире, а стон — первым звуком, Который так странно повсюду предшествует пенью. И Ветер себя ощутил жертвой, загнанной в угол… И радость иных ипостасей своих ощущая, вознесся над миром, Возжаждав свободы и силы, спеша от недуга. И ткнувшись в холодную стену громадной квартиры, В которую звезды с тоски были вбиты по самую шляпку когда-то, Он глянул в себя, иные найдя ориентиры: Там мир треугольный в пространстве висел, виновато Сверкая на солнце, как сыр у вороны украденный хитрой лисою. Сферический сектор — к сферической ране заплата… Укутанный воздухом, словно песчинка росою… И светлая точка к вершине ползла по ребру, чуть заметно сверкая Слезой, что в морщинах разлука искусно рисует. А если слеза, то, скорей, не ползет, а стекает… Куда?!.. Если Мрак окружает скрещенье трех линий бездонно и слепо. Куда мы уходим, когда в нас любовь иссякает?.. И понял Поэт, что разлука с твореньем нелепа. Что создано нами — вне времени нас продолжает, пока не погибнет. А живо покуда — по образу тоже нас лепит… И ветром опять он помчался к воскресшей Богине, Желая спасти, уберечь и взлелеять… И жаркая потная масса Метнулась навстречу безумной упругостью линий И хрипом, и потом, и болью пронизанной трассой… Стеною стал вязкою Ветер пред грудью Оленя, и бег, замедляясь, Стал поступью мягкой, как будто Олень только пасся. Утих буйный Ветер… Наездница встала, шатаясь, На ноги, руками держась за корону оленью, как дети за руку, К скрещенью трех линий, не видя его, приближаясь… И вдруг побежала, увидев речную излуку, Как будто бы дома родного внезапно сверкнули открытые окна. Почувствовал Ветер — творенье идет сквозь разлуку, Легко обрывая приязни их юной волокна, Послушная зову, который из мрака, коснувшись вершины, донесся. Олень же стоял недвижимо… Глаза с поволокой Застыв, как две точки тревожных за знаком вопроса, Вослед ей смотрели покорно и мудро, исполнившись грусти извечной, И трепетом вздохов в тиши ее провожали березы… Стволы их светились в тени, как церковные свечи… И радостно здешним казалось ее одеянье То ль феи, живущей в цветах, то ль юной русалки достойно — Из утренних рос, из подземных ручьев, да из радужных нитей, Из брызг водопада, из слез, из тумана дыханья, Из жертвенных капель дождя, усмиривших пожар сухостоя, Из вешней капели, из первых снежинок, из связи незримой событий… Мимо речушка! И озеро — мимо! Зов, что влечет ее неудержимо Вовсе не слово, не стон и не песня, Но ощущение: душно и тесно! Пусть живописна вокруг несвобода, Ласково солнце, чудесна погода — Душно и тесно, как в трюме тюремном! Тошно, как будто на ложе гаремном!.. Узкой тропинкою вьется надежда Между сомнений и слабостей между… Лес за спиною, родник и поляна, А впереди — лишь полоска тумана, Да вездесущие сумки-бездонки… Дверь — то ль из дерева, то ль из картонки Точкой — у мира на самой вершине, Точкой скрещенья трех граней, трех линий… И содрогнулся от ужаса Ветер, Вспомнив о некогда жившем Поэте: Площадь… Гостиница… Женщина… Вечер… Кто это чудо?!.. Мессия ль!.. Предтеча?.. В сумерках вянут отцветшие лица… Было ль все это?.. Ужель повторится?.. Или смешались концы и начала?.. Хлопнула дверь… Стало в мире печально… Завыл горько Ветер и слету ударился в двери В надежде прорваться, протиснуться иль просочиться. Еще не умел он смиряться с такою потерей И вовсе не жаждал такому уменью учиться. Но не было двери, а было прозрачно-пустое пространство. И не во что было слепому отчаянью биться. И ждали, и звали… Одно от разлуки лекарство Всемерная жизнь, где наполнено смыслом любое мгновенье, Где в вечном движеньи — единственное постоянство. Стал Воздухом Ветер, вдыхаясь и благоговея Пред всем, чему жизни дарил бесконечно прекрасное чудо. И вскоре себе самому б ни за что не поверил, Что жизнь эту мог превратить в бездыханную груду. Он понял, что к этому миру любовью навеки придышан, Не жаждет, не ждет избавленья себе ниоткуда… Но в Путь он пошел, чтобы стал Голос Истины слышен!..

 

Часть третья. Весть

Город есть город — стандартно-бытийная проза

С чуть слышимым ямбом беспечно влюбленных сердец…

А в остальном — заскорузлая проза без ритма и смысла:

Пропыленная чешуя крыш, оставленная гладкими змеями улиц

на придорожных камнях-домах,

Аллергические кустики зеленых насаждений,

Облысевшие метлы деревьев, воткнутые пьяными дворниками

заостренными черенками в асфальт,

Заброшенность одинокого прохожего, И устремленность толпы в никуда…

Нервная система телекоммуникаций, кровеносная — электроснабжения…

На этом физиологическую аналогию можно было бы оборвать,

потому что за клоакой канализационной системы

мы будем вынуждены заняться поисками анального отверстия…

А сие невыполнимо, ибо городская свалка —

лишь одно из бесчисленного их множества.

Во что же мы превратим поэму, занявшись перечислением анальных отверстий современной цивилизации?!

В венок проктолога?…

Я вовсе не иронизирую!.. Нет ничего важнее анального отверстия,

в нем центр мироздания, когда оно болит!

Да не дадут мне соврать страдальцы-геморойщики…

Однако, аналогия не обрывается…

Но у каждого свой предмет.

И один не лучше другого, когда все они на своем месте…

Поэту — поэтово!…

А для Поэта Город всегда остается поэзией,

Даже если выглядит он, как проза —

Это только на подслеповатый взгляд и на глуховатый слух.

У Поэта любая проза превращается в свободный стих,

Потому что так — Он ее видит,

так — Он ее слышит,

так — пытается дать увидеть и услышать своим читателям.

Что может быть поэтичней старого облезлого уличного фонаря, подслеповато понурившего голову, пытаясь рассмотреть прохудившиеся носки своих ветхих шлепанцев — концы кабеля торчат во все стороны!?.. Ох, быть беде…

Ну, чем не сказочный персонаж — большая серая крыса, одиноко и терпеливо ждущая на краю водосточной канавы своего Крысолова с волшебной дудочкой?..

Поэзия в Городе была — для того, кто был способен ощутить ее.

Другая беда — уже давным-давно в нем не было Поэта.

Однажды, поговорив с какой-то Женщиной и Девочкой,

Он вдруг, вроде бы ни с того ни с сего, полез на стенку Гостиницы,

которую в своих стихах называл Белой Дорогой.

И запросто зашагал вертикально вверх, пока не исчез из поля зрения…

С тех пор Поэта никто не видел. Но ждали…

Слишком уж чудесным было его Восхождение, чтобы оно окончилось ничем.

Всякое чудо должно иметь смысл или, по крайней мере, рациональное объяснение.

Так хочет человек. И никто не в силах запретить ему хотеть.

Поэта не было, но Город начал читать Его стихи, перепечатывая их с оберточной бумаги на глянцевую, офсетную, рисовую — одна другой краше. Город собирал их по строкам и строфам из ящиков, мешков и углов сторожки, где Поэт жил и работал…

И небольшой круг Его слушателей-почитателей, некогда приходивших к нему на площадь перед Гостиницей,

Стал Кругом Глашатаев, Апостолов и Главных Хранителей Наследия.

И с их помощью Город только-только начал осознавать,

Что некогда в Городе был Поэт!..

Почему-то для того, чтобы обрести, надо потерять…

Глупый Закон Жизни…

Только назовите мне хотя бы один умный ее закон…

Чего стоит уже тот факт,

Что Главным Законом Жизни является Закон Смерти!..

Идиотизм, переходящий в безумие,

Среднее до умеренного… с порывами энтузиазма…

В Круг вошла и Девочка, ныне Девушка,

Которая последней слышала Его.

И ее неисчислимое число раз просили повторить

Каждое сказанное Им Тогда Слово.

Что она с удовольствием и делала.

Но от частого повторения слова истерлись и поблекли.

И ей самой не казались больше столь уж значительными, интересными, тем более — поэтическими.

За исключением, пожалуй, главных, как ей представляется:

«… Я в ответе за Слово, что к людям отпущено мною, Я по Белой Дороге пройду до конца, где бы он ни случился. Постараюсь связать с этим чудом земным — неземное…»

Боже! Как ей хотелось, чтоб Он поскорей возвратился!..

Чтобы двери Гостиницы вдруг распахнулись однажды,

Как тогда, когда Женщина в Город вечерний явилась…

А она на ступенях пред ним, истомленная жаждой,

Взор потупив, в поклоне бы благоговейном склонилась…

Нет! Это было явное Не То… Девушка понимала, что на подобную сусальность не то, что вытянуть Поэта из другого мира невозможно, но и в собственном она — прямой путь к осмеянию…

Если Поэт прав, а она не смела в этом сомневаться, и ее Дед вымечтал Бабушку из небытия, вернее, из инобытия, то какою же материальной силой и энергией обладала мечта, чтобы пробить границу меж двух, столь разных миров?!..

Впрочем, кто и когда оценивал их разницу?.. Может быть, всего-то и надо, что почувствовать два мира как один?.. Может быть…

Собственно, у Поэта есть об этом (как выяснилось, у Него есть обо всем):

«Тогда мечта Не стоит ни черта, Когда она не плачет, не болит… Се — маета, В которой пустота Вдруг обретает благородный вид…»

Если честно, у нее и вправду «не плачет, не болит», а всего лишь нудит или зудит… Она слишком мало и слишком плохо знала Его тогда. Была слишком мала, чтобы знать лучше… Разминулись во времени…Но сейчас-то! Сейчас она знает Его, как никто… Может быть, как сам Он себя не знал. Знает, в смысле, чувствует… Пусть не во плоти и быте, а в стихах. Но ведь именно в стихах Истинное и Вечное Поэта. Все остальное — случайное, наносное, необязательное. В лучшем случае — эскиз к Истинному. Потому Поэт в стихах всегда прекрасней поэта в жизни. Но первый невозможен без второго. И, вообще, невозможно их разделять. Человек един!..

Но человека ли она пыталась вымечтать из инобытия?..

Как она могла давать клятву, не понимая, в чем клянется?.. И

разумно ли оставаться верной неразумной клятве?..

Верность клятве и разумность —

Разные формы единого Разума:

Чести и логического мышления.

Честь внерациональна,

Мышление рационально,

Но оба — разумны.

Одно не заменяет, а дополняет другое…

А Поэзия?..

Поэзия едина, как сама жизнь.

Если она внерациональна, то глупа,

Если только рациональна, то мертва…

Способна ли я, — думала Девушка, — понять Поэта, мысля и чувствуя прозой?.. Разве может Поэт варнуться в Город, где нет поэтов? В Город, который покинул Последний Поэт, то есть Он сам?..

А не есть ли явный интерес к его поэзии признак того, что Город ждет Поэта? Что он готов к Его возвращению?..

Вопросы без ответов…

Почему во времена распада в людях возникает аллергия к Поэзии?

Невосприимчивость к ритмическому и рифмованному Слову?..

Потому что каждый за себя, а ритм и рифма — то, что возникает в единстве?

Или потому что невыносимо больно ощущать гармонию, не обнаруживая ее в жизни?..

Несоответствие порождает ощущение лживости…

И поэты становятся прозаиками, публицистами, философами,

А если не получается, то алкоголиками.

В лучшем случае пытаются удержать мир от распада свободным стихом, который и сам — дитя распада:

То, что остается от Поэзии, потерявшей музыку — осколки смыслов и образов,

В идеальном случае, слепленные в мозаику на непритязательно-серой цементной основе,

А то и вовсе обретающиеся в обрезках чужих кинолент…

Когда распадается мир, — подумала Девушка, —

Когда распадается мир на страны-обломки,

Когда распадаются страны на страночки и города,

Когда города распадаются на дома,

Когда дома распадаются на квартиры,

Когда квартиры распадаются на комнаты,

Когда комнаты распадаются на квадратные метры,

Когда квадратные метры распадаются

на обиды, зависти и желание выпихнуть ближнего своего,

Когда человечество распадается на нации,

нации — на племена,

племена — на роды,

роды — на семьи,

семьи — на озлобленные одиночества,

Когда одиночества распадаются на ненависть и тоску,

А слезы высушивает испепеляющее дыхание злобы,

Суховеем проносящееся над распавшимся миром,

Тогда мир воскресит тот, кто останется человеком —

Тот, кто будет продолжать любить…

Девушке и в голову не пришло, что эту мысль можно назвать стихотворением. Во-первых, она не смела считать себя поэтом. Во-вторых, не хватало Музыки, чтобы это можно было отнести к поэзии. Правда, некий первобытный ритм прослушивался… И девушка записала свою мысль в блокнот, потому что ей жаль было с ней расставаться…

И тут ей вспомнились Его строки:

«Когда-нибудь кому-нибудь Я передам блокнот, И карандаш продолжит путь Вглубь… Значит, и вперед. Я представляю связь времен, Как сообщенье душ. Их единение — закон. Все остальное — чушь. Пока я мыслю, у меня Вопросов к Богу нет. Хватило б жизни и огня Я сам найду ответ. А не найду — Мой карандаш Зависнет над строкой — И ты ответ заветный дашь — Ты, кто идешь за мной. Забудут наши имена Те, кто продолжат времена, Собьется ритм на миг, Но не прервется связь времен Из-за забвения имен, И стих продолжит стих…»

О каком блокноте Он говорит?.. У Него в жизни блокнота не было… Разве только в детстве?.. Или Он имеет в виду тот Единственный Блокнот, страницы которого заполняют все Поэты?..

«Я представляю связь времен, Как сообщенье душ…» —

мысленно повторяла Девушка и вдруг, неожиданно для себя почувствовала, что Поэт не Бог и не черт знает где, как ей всегда казалось, а совсем-совсем близко… И не то, чтобы внутри нее, в душе, а словно бы оба они, он и она, пребывают рядышком внутри чего-то большего. И это Большее странным образом не воспринималось как внешнее, а было ими самими, их единой сущностью…

— Когда подступит Тишина Ознобом ожиданья к горлу… —

вдруг услышала она Его голос в себе и так же безмолвно ответила:

— Не дочь Тебе и не жена, Но мне — как Божий Глас, Твой голос. — Отринь тенета суеты — В них липкий страх твоих сомнений!.. — Но как забыть, кто — я, кто — Ты?! Душа привыкла к поклоненью… — Проникнись тишиною сфер Тебе доселе недоступных… — Где доступ к ним, коль мир мой сер, И я в сем мире неотступно? — Не бойся встретиться с тоской… Ты — Бог, ты — боль и радость мира. — Тоска все время «под рукой», Но мир не храм, а лишь квартира. — Тогда лишь делай Первый Шаг, Когда познаешь жажду страсти… — Коль страсть придет, не мне решать — Ей будет каждый шаг подвластен… Когда подступит тишина… Когда подступит тишина… Вернулось эхо, как волна, Дыханьем гладя сон прибрежный, Стирая тяжесть глыб со дна В песочек ласковый и нежный… Когда подступит тишина?.. Да никогда! Жизнь — вечный шум! Немолчный, вездесущий шум, Подобно камню-катышу Гремящий глухо за прибоем… Пока его не заглушу, Навряд ли быть смогу собою… И тишина — лишь слабый шум… Но, может быть, откажет слух, Когда в зенит взметнется дух, Который к суетному глух, И Тишины душа коснется?.. Но трижды пропоет петух, И ведьма женщиной проснется, Напялит зрение и слух… И канет в грезы Тишина, Неощутима, неслышна… Когда ж становится слышна Тоска далекого… другого, Что бьется в сердце, как струна, И жалит чувства, словно овод?.. Когда своя заглушена… . .

…Девушка встала из-за письменного стола, оставив на нем маленький круг света с открытым блокнотом в центре. Взгляд ее все еще оставался погруженным в эту светящуюся бездну, но в теле чувствовалось томление и жажда движения. Она потянулась, услаждая мышцы, и сбросила халатик на пол, как осеннее деревце сбрасывает мертвые листья.

Ей захотелось погрузиться в медленный и глубокий танец, который растворил бы ее в себе, как Океан припадающую к нему речку. Но музыку включать было нельзя, потому что она могла разбудить родителей.

Тогда Девушка стала воспроизводить мелодию мысленно и постепенно погружалась в танец, как в знобкие воды, пусть не Океана, но чистого горного озера. Озноб, быть может от сквознячка, мелкой дрожью пробегал по ее коже. Однако ей казалось, что она ощущает именно прохладное прикосновение воды…

Но когда тело разогрелось в танце, озноб исчез, и Девушка ощутила себя речкой, текущей вместе с мелодией в тревожную и манящую даль, где ждало ее Нечто или Некто… И в нем не ощущалось опасности, а лишь покой и радость…

Незаметно для себя она оказалась в соседней темной комнате и вдруг почувствовала там чье-то присутствие!.. А потом заметила во мраке и чуть светящийся силуэт.

Девушка остановилась, и священный трепет узнавания очистительным порывом ветра пронесся то ли по телу ее, то ли в душе — все едино…

Из темноты к ней приближалась Женщина, а за спиной ее светилась лунным мерцанием уносящаяся ввысь стена Гостиницы. И Дверь за спиной Женщины закрывалась медленно, словно еще оставляла ей возможность вернуться. Но Женщина не оборачивалась на Дверь. Она шла навстречу Девушке…

…И сказочно было нездешним ее одеянье — То ль феи прелестной, то ль юной русалки достойно… И шла она так, как к прощенью идут от прощанья Грустя от разлуки, но Встречу приемля спокойно. Из брызг водопада, из слез, из тумана дыханья Казалось сплетенным вкруг чистого тела свеченье. И Вечное знанье во взоре, и жажда Свиданья — Как Вечной Реки от истока до устья теченье… А Девушка, трепет почуяв, шагнула навстречу, И образ стал четче, понятнее, ближе, живее Как странно знакомы: прическа и хрупкие плечи, И бедер изгибы, и стебель стремительной шеи… «Я стану такой же!..» — вдруг детская вспомнилась клятва. О, детские грезы… Какая прекрасная сказка… Витает над нею извечное злое заклятье, Как будто на озере светло-зеленая ряска… И все же — вперед!.. Да свершится заветная Встреча! Не зря ж столько рек и озер в Никуда утекло… Шагнула Девчонка и гордо расправила плечи, И ткнулась с размаху в зеркально-пустое стекло… . . Ночи нефть за окном равнодушно стекала по крышам, Повисев на ветвях, натекала на серый асфальт… И никто на Земле этой вязкой капели не слышал, Погрузившись во мрак, как в законно свершившийся факт. Но во мраке скользят, кто духовным томлением маясь, Отправляются в ночь, чтоб в себе обрести Тишину, И в паденье нежданном калечась и вновь поднимаясь, В раскоряку ползут, словно крабы по мутному дну. Где же тайный огонь, от которого «нефть» возгорится, Выжигая дотла за века накопившийся мрак?.. И вернется домой за Мечтой устремившийся рыцарь, Разгадавший в пути тайну вечную Зла и Добра?..

Девушка не видела ночи. Ее взор все глубже уходил в белые глубины блокнотного листа. И строчки, которыми она его заполняла, были ступенями, позволявшими ей нисходить в Белую Глубину.

«Белая Дорога! — вдруг осознала она. — Белая Дорога, по которой ушел Он!…»

И мягкий карандаш буковка за буковкой стал поспешно, словно из кирпичиков, выкладывать черные контуры ступеней, изнутри заполненных белизной…

Она сделала первый шаг и снова ощутила себя рекой, но уже не маленькой и тихой, а глубокой, полноводной, упругое течение которой наполнено энергией и радостью Вечного Движения… И течение было ею, и глубина была ею, и то, что там — впереди, тоже было ею… И она заговорила голосом Реки:

Я — Река… Прикоснитесь губами к струе родникового пульса. Я — Река… Пробудитесь под утро от звона весенней капели — Это брат мой — Ледник на вершине далекой проснулся, Это Ливень — мой сын — пробудился в небесной купели… Я — Река… Да, река! От истоков бессчетных до дальнего устья. Я — Река… И иною не жажду вовеки ни быть, ни казаться. Пусть Мороз в исступленье меня обнимает до хруста Мне достанет любви, чтобы нежностью снега касаться… Я — Река… Несть числа для всевечных мгновенных моих ипостасей. Я — Река… В каждой капле дождя и в беспечной пушистой снежинке… Возвращаюсь в себя, ибо смысл вознесения ясен — Возвращенье к истокам течения вечного жизни. Я — Река… Утолите извечную жажду живительной влагой… Я — Река… Погрузитесь душою в упругую свежесть теченья… Я — Река… Я — забвенье и память… Любви изначальное благо… Я — Река… Я — начало… Я — вечность… Я — жизнь… Я — конец… Я — мгновенье…

И вдруг совсем другой, странно знакомый, чуть хрипловатый, наверное, от волнения мужской голос не то продолжил, не то попытался ответить на монолог Реки:

Я — воздух… Я жизнь треугольного мира. В биенье сердец и в дыхании трав Обретшая песню бездомная лира — Как мертвая ветка — в пыланьи костра. Кончается Путь обретением смысла. Как преодоленьем кончается страх. Кончается жизнь ощущением мысли, Что в сущности жизнь не имеет конца. Светильники звезд надо мною повисли, Чтоб видеть я мог, не теряя лица, Сколь мир мой увечен на вечном их фоне, И принял на душу обузу творца. (Обуза, подобная ломтю арбуза, Что ловко разрезан ножом карапуза…) Мой мир не ярится, не плачет, не стонет. Он — просто летит не туда и не так. Он напрочь забыл о Вселенском Законе, Когда-то осколком Единого став. Мир жизнью прекрасен… И страшен углами, Как фразы обрывом — граница листа… Быть может, в них спрятана дверь меж мирами? А может быть, дверь в Никуда и в Ничто? Возможно, они — точки связи меж нами? И страшно, коль — жизни последний итог… Но шарообразно миров совершенство, Как шарообразен сонетов венок. Оно не сулит неземного блаженства, Лишь мир и покой и разумную жизнь, И манит премудрой улыбкою женской… Но всюду пред взором углов миражи. Повсюду — следы сингулярного взрыва И черная бездна вселенской межи… Пусть мир неказист, но он все-таки диво, И жизни счастливой бесспорно достоин. Хотя кровоточат изломы разрыва, Все ж в боль с головой погружаться не стоит. Не стоит всю жизнь упираться в углы, Как скучный осел в невеселое стойло: Как ни были б наши осколки малы, Мы, только живя, воскресим их единство Так цель слита с луком в полете стрелы… Покинуть свой мир было б право же, свинством. Займемся же лучше своими мирами, Чтоб в них из-за нас не творилось бесчинство. Углы же пускай остаются углами — Когда-нибудь встретятся наши миры, Наступит финал в развернувшейся драме… Но это зависит от нашей игры… . . А из-за строк блокнотного листа Смотрел портрет Поэта, как с холста Иль, может быть, скромнее — не портрет, А лишь эскиз, набросок, силуэт… И просыпался Город за окном Спросонок бился в стену утра лбом. И этак отряхнув остатки сна, На стену лез — и падала стена. Жизнь продолжалась… Если это жизнь: Беги, хватай, а коль схватил — держись!.. С гостиничного шпиля солнца свет На Город лился, словно бы в ответ На кем-то ночью заданный вопрос. И Город понимал: — Не вешай нос! А Поэтесса глянула с испугом На этот самый острый в мире угол… И поняла по-своему ответ: — Лишь Словом возвращается Поэт…