Жизнь и сочинения

Артур Шопенгауэр (Schopenhauer) родился в Данциге (ныне Гданьск) 22 февраля 1788 г. в семье крупного торговца Генриха Флориса Шопенгауэра. В 1793 г., когда Данциг утратил автономию, Шопенгауэры перебрались в вольный город Гамбург: отец будущего философа отстоял свои республиканские убеждения ценой больших финансовых потерь. В 1799 г. Артур поступил в частную школу Рунге, но в 1803 г. оставил ее и отправился с родителями в длительную поездку по Европе. Это путешествие, как писал Шопенгауэр, с самого детства приучило его «не удовлетворяться одними лишь именами вещей, но решительно предпочитать словесной оболочке наблюдение и исследование самих вещей» (6, 322). Между тем, уже в юном возрасте он овладел французским и английским языками, а затем и целым рядом других, в том числе латынью и древнегреческим.

По окончании путешествия в 1804 г. Шопенгауэр прошел конфирмацию в Данциге и начал обучение торговому делу (на этом условии отец взял его в европейский тур). Возвратившись в Гамбург в начале 1805 г., он продолжил обучение в другой фирме. В том же году его отец умер в результате несчастного случая (не исключена и версия самоубийства), и это событие обострило трагизм шопенгауэровского восприятия мира, возникший еще в годы путешествий. «На 17–м году моей жизни, — вспоминал Артур, — безо всякой школьной учености я был так же охвачен чувством мировой скорби, как Будда в своей юности, когда он узрел недуги, старость, страдание, смерть» (6, 222). Размышляя о бедствиях мира, Шопенгауэр «пришел к выводу, что этот мир не мог быть делом некоего всеблагого существа, а несомненно — дело какого‑то дьявола, который воззвал к бытию твари для того, чтобы насладиться созерцанием муки» (там же). Этот крайне пессимистичный взгляд вскоре был модифицирован Шопенгауэром в том плане, что он стал утверждать, что хотя разнообразные бедствия неразрывно связаны с самим существованием мира, но сам этот мир есть лишь необходимое средство для достижения «высшего блага». Перестановка акцентов изменила и трактовку Шопенгауэром глубинной сущности мира. Из дьявольского начала она превратилась скорее в начало неразумное, но бессознательно ищущее самопознания. Чувственный же мир утратил самостоятельную реальность, представая кошмарным сном, раскрывающим неразумие мировой сущности и подталкивающим к «лучшему сознанию». Со временем эти мысли обретали у Шопенгауэра все более четкие терминологические очертания. Но это не значит, что от своих юношеских озарений Шопенгауэр прямиком зашагал к созданию философской системы. Его путь в философию был непростым, и он далеко не сразу понял, в чем состоит его истинное призвание.

В 1806 г. мать Артура Иоганна Генриетта Шопенгауэр (вскоре ставшая популярной писательницей) с дочерью Аделью переехала в Веймар, где открыла салон, который посещали Гёте, Виланд и другие знаменитости. Со временем познакомился с ними и ее сын. Пока же в его судьбе принял участие приятель Иоганны К. Л. Фернов. Артур больше не хотел заниматься коммерцией, и Фернов по просьбе Иоганны посоветовал ему продолжить образование. С 1807 г. Шопенгауэр проходит гимназический курс, а в 1809 г., получив по достижении совершеннолетия треть отцовского наследства, позже обеспечившего ему возможность вести жизнь «свободного ученого», поступает в Геттингенский университет. Начав с «медицинских» наук, в дальнейшем он решительно переориентировался на философию, во многом под влиянием Г. Э. Шульце, философский курс которого он прослушал в 1810–1811 гг. Еще в 1792 г. Шульце выступил с критикой ряда положений философии Канта и очень авторитетного в то время кантианца К. Л. Рейнгольда. Шульце атаковал кантовское понятие вещи в себе и отрицал изначальность так называемого «закона сознания» «представление в сознании отличается субъектом от субъекта и объекта и соотносится с обоими», который Рейнгольд хотел сделать базой кантианской теории душевных способностей. Шульце считал, что этот закон предполагает более фундаментальный закон тождества, А=А. Рейнгольд не смог снять проблемы, поставленные Шульце, однако с этим справился И. Г. Фихте, сохранивший трансцендентально — субъективистское ядро кантианства, но взявший курс на устранение понятия вещи в себе и — в поисках изначального приницпа — совместивший закон тождества с актом самосознания, т. е. с самополаганием Я своего собственного бытия. Наполнив «яйность» логическим содержанием и сделав ее источником всякого бытия, Фихте положил начало так называемой «немецкой классической философии», для которой в целом характерно толкование сущего как спонтанно развертывающейся, т. е. наделенной статусом субъекта, логической системы. В общем, в начале 90–х гг. XVIII в. Шульце стал инициатором глобальных перемен в немецкой философии. Через 18 лет ситуация повторилась: лекции Шульце нацелили Шопенгауэра на творческое развитие кантовского критицизма. Не мог он проигнорировать и Фихте, a priori питая к нему большое уважение. Однако лекции этого философа, прослушанные Шопенгауэром в Берлинском университете в 1811–1812 гг., произвели на него тяжкое впечатление. Фихте порой говорил вещи, которые вызывали желание «приставить пистолет к его груди и сказать: “Ты сейчас умрешь, и не жди пощады, но ради спасения бедной души твоей скажи, имел ли ты в виду под своей галиматьей хоть что‑нибудь отчетливое или просто держал нас за дураков?”» (6, 49).

Осуждение философии Фихте было перенесено Шопенгауэром и на его продолжателей — Шеллинга и особенно Гегеля. Он больше не хотел видеть посредников между собой и Кантом. Впрочем, на становление его идей оказывал влияние не только Кант. Сам Шопенгауэр говорил, что он также обязан Платону и философии Упанишад (внимание Шопенгауэра к Платону привлек Шульце, а древнеиндийской мудростью его заинтересовал востоковед Ф. Майер). Еще ближе ему был буддизм, но, по словам самого Шопенгауэра, он не оказал влияния на формирование его системы и был оценен им позже.

В 1813 г. Шопенгауэр оставляет Берлин, поднявшийся против Наполеона, и публикует работу «О четверояком корне закона достаточного основания» (Ьber die vierfache Wurzel des Satzes vom zureichenden Grunde; 2 изд. 1847), которая принесла ему степень доктора философии (присуждена заочно в Йене). Этот суховатый академический труд рассматривался Шопенгауэром в качестве введения в собственную систему. Гёте поздравил молодого автора, и благодарный Шопенгауэр решил поддержать гётевскую теорию цвета, которую великий поэт безуспешно пытался противопоставить ньютоновскому учению. Поддержка, впрочем, получилась условной: в ряде моментов Шопенгауэр обнаружил значительные расхождения с Гёте. В итоге, несмотря на настойчивые просьбы Шопенгауэра, Гёте так и не «благословил» его работу к публикации и вообще отказался оценивать ее. Тем не менее в 1816 г. Шопенгауэр издал этот текст, «О зрении и цветах» (Ьber das Sehn und die Farben; лат. изд. 1830, 2 изд. 1854). Впрочем, учение о цвете уже тогда находится на периферии его интересов: в письме Гёте от 11 ноября 1815 г. Шопенгауэр сообщает, что «за исключением нескольких недель, смотрел на это занятие, как на нечто второстепенное, и постоянно ношу в уме совсем другие задачи» (6, 302). Под «другими задачами» Шопенгауэр имеет в виду создание своего «главного труда» — трактата «Мир как воля и представление» (Die Welt als Wille und Vorstellung, 1819). Он работал над ним с 1814 по 1818 г. в Дрездене, куда он переехал из Веймара после ссоры с матерью. Работа шла на большом эмоциональном подъеме. «Под моими руками или, правильнее, в моей душе, — записывал Шопенгауэр еще на ее подготовительном этапе, — вырастает некое творение, некая философия, которая должна этику и метафизику соединить в одно… Творение это растет, постепенно и медленно слагается, как дитя в утробе матери… я не понимаю, как возникло мое творение, — подобно матери, которая не понимает, как возникло дитя в ее утробе. Я смотрю на него и говорю, как мать: “благословен плод чрева моего”» (6, 213–214).

Передав завершенный трактат издателю, Шопенгауэр «предпринял путешествие в Италию и добрался до Неаполя, а по возвращении оттуда, в 1820 г. причислился к Берлинскому университету в звании приват — доцента, но лекции читал только в течение одного семестра, хотя по 1831 г. — за исключением годов отсутствия в Берлине — мое имя постоянно вносилось в расписание лекций. То была пора самого полного расцвета гегельянства» (6, 313–314). С Гегелем в Берлине конкурировать было почти невозможно. Лекции Шопенгауэра по курсу «О философии в целом или учение о сущности мира и о человеческом духе», раскрывающие идеи «Мира как воли и представления» и по его просьбе назначенные на те же часы, что и занятия, которые вел Гегель, не пользовались успехом у студентов.

Крах академической карьеры обострил неприятие Шопенгауэром Гегеля и университетской философии вообще. Он даже заявлял, что преподавание философии скорее вредит, чем помогает ей, так как профессора думают не об истине, а о заработке и об угождении светским и церковным властям. Коммерческий же провал его книг, которые не только часто были безгонорарными, но и плохо продавались (хотя неоднозначные рецензии Гербарта, Бенеке, Круга и др. на главный труд Шопенгауэра могли бы вызвать интерес к его работам у читателей), подталкивал его к еще более глобальным выводам о деградации ученой публики: «Полюбуйтесь только на них: лысые макушки, длинные бороды, очки вместо глаз, в качестве суррогата мысли — сигара в звериной пасти. Благородное “нынешнее время”, чудные эпигоны, поколение, вскормленное материнским молоком гегелевской философии» (5, 418–419). Но вера в свои силы у Шопенгауэра не пошатнулась. Он рассматривал неудачи как еще одно подтверждение незаурядности собственных дарований. «На высотах, конечно, должно быть одиноко» (6, 204), гений, как правило, обречен на непонимание современников, и он творит для будущих поколений. Шопенгауэр не сомневался, что настанет время, когда его труды будут востребованы человечеством.

Впрочем, он и сам увидел начало своего влияния. Первым благоприятным знаком стало премирование Норвежским королевским научным обществом в Дронтхайме в 1839 г. конкурсной работы Шопенгауэра «О свободе человеческой воли» (Ьber die Freiheit des menschlichen Willens). Эта работа, написанная в 1838 г., стала вторым трудом, уточняющим тезисы «Мира как воли и представления». В 1836 г. Шопенгауэр, выйдя из длительного периода творческой неопределенности (когда он даже переквалифицировался в переводчика), опубликовал небольшой трактат «О воле в природе» (Ьber den Willen in der Natur; 2 изд. 1854). Одну из его глав — «Физическая астрономия» он считал лучшим разъяснением «ядра своей метафизики» (1, 114). В 1839 г. Шопенгауэр пишет еще одну конкурсную работу — «Об основе морали» (Ьber das Fundament der Moral) для Датского королевского научного общества, которая, однако, не получает премии. Оба конкурсных сочинения, образующих фундамент моральной доктрины Шопенгауэра, были опубликованы автором в 1840 г. (на титуле 1841) под заглавием «Две основные проблемы этики» (Die beiden Grundprobleme der Ethik; 2 изд. 1860).

В 1844 г. Шопенгауэр переиздает «Мир как волю и представление», дополнив трактат вторым томом, содержащим развернутый комментарий к первому (2 изд. 1854, 3 изд. 1859). Жанр автокомментария пришелся по душе Шопенгауэру и он продолжил этот опыт в сборнике «Parerga и Paralipomena» («Дополнения и остатки», 1851). Правда самым заметным разделом этого издания оказались «Афоризмы житейской мудрости» (Aphorismen zur Lebenswei- sheit), замысел которых — указание пути к мирскому счастью — по признанию самого автора вступал в противоречие с важным тезисом его метафизической системы о жизни как страдании. И хотя Шопенгауэр пытался примирить «Афоризмы» с «Миром как волей и представлением», акценты в его мировосприятии все же смещались.

50–е годы стали временем роста популярности идей Шопенгауэра. Иногда это связывают с усилением пессимизма в обществе после поражения революции 1848–1849 гг., создавшего условия для восприятия «мрачных» идей Шопенгауэра (сам он, кстати, мягко говоря, не поддержал борьбу сограждан за свои права, хотя абстрактно и осуждал угнетение, с гневом, к примеру, отзываясь о рабовладении в Америке), но, несомненно, здесь действовали и собственно философские факторы — его работы больше нельзя было игнорировать. Так или иначе, но в 50–е гг. появляются все новые отклики на его труды, Ю. Фрауэнштедт в 1854 г. издает «Письма о философии Шопенгауэра», в разных городах начинается чтение лекций о его философии, художники и фотографы запечатлевают его образ, путешественники мечтают встретиться с ним. Впрочем, Шопенгауэр внешне мало реагировал на изменение настроений публики, по — прежнему ведя замкнутый образ жизни во Франкфурте — на — Майне, где он обосновался еще в 1833 г. Беседам с людьми он предпочитал общение со своим любимым пуделем, который, кроме «профанного», имел и тайное ведийское имя — Атма. «Я должен откровенно сознаться, — писал Шопенгауэр, — что вид всякого животного дает мне непосредственную радость, и у меня при этом становится теплее на сердце. Наоборот, вид людей возбуждает во мне почти всегда решительное отвращение» (6, 231). Отметим, правда, что нелюдимость Шопенгауэра была весьма относительной, и он, к примеру, регулярно посещал рестораны, где обменивался репликами с посетителями, и переписывался с учениками, требуя от них собирать отзывы на его философские произведения. И в любом случае в конце жизни у него появилось больше поводов любить людей: они стали воздавать ему должное. Да и сам он пришел к согласию с собой: он чувствовал, что сделал в жизни то, что должен был сделать. В 1856 г. он записал: «Я, утомлен, пришел к своей мете, Под лаврами чело мое устало; Но я свершил, покорствуя мечте, Все то, что мне душа предуказала» (6, 508). Шопенгауэр умер 21 сентября 1860 г. от паралича легких. В своем последнем тексте, письме, датированном 1 сентября 1860 г., он призвал к изучению «Критики чистого разума» Канта и подчеркнул неразрешимость предельных метафизических вопросов.

 

О философии вообще и ее истории

Шопенгауэр сравнивал свое учение с организмом: точно так же как невозможно уяснить функцию какого‑либо из органов, не понимая его места в общем жизненном плане всего существа, ни один фундаментальный тезис его системы не может быть адекватно истолкован без уразумения целого. При этом Шопенгауэр совсем не стремился к построению системы. Он был мыслителем эссеистского и афористического плана: вслушиваясь в мир, он ухватывал его истины и «охлаждал» их в понятийной форме. Внутренняя связь сделанных им набросков, часть которых, по его собственным словам, имеет характер «откровения», идущего чуть ли не от Святого Духа, обнаруживалась сама собой, повергая в изумление самого автора. Это, однако, не означает, что Шопенгауэр воспринимал себя как пророка истины и был чужд методической дисциплины. Наоборот, усвоив уроки кантовского критицизма, он всегда помнил о границах, за которыми знание превращается в фантазию, философия — в мистику.

Другое дело, что сама философия трактовалась им не по- кантовски. Кант ограничивал философию априорным знанием (теоретическим или практическим) о вещах, Шопенгауэр же считал необходимым учитывать в ней и данные опыта, как внешнего, так и внутреннего. По его мнению, подключение опыта к философским исследованиям дает возможность в некоторых случаях высказывать правдоподобные предположения о глубинной сущности мира, запрещенные традиционным кантианством. И именно мир, мир в целом, убежден Шопенгауэр, является главным предметом философии. В этом одно из ее отличий от частных наук, занимающихся конкретными областями сущего: «Философия… начинается там, где кончаются науки» (1, 84). Но воспаряя над частными дисциплинами, философия отчасти утрачивает свой научный характер. Она не может исследовать мир с точки зрения «закона основания», главенствующего в науках. Этот закон, выражающийся в тех или иных абстрактных формулах, действует исключительно внутри мира, но не приложим к нему в целом. И философу остается изучать не «почему», а «что» этого единого объекта, мира, саму его сущность. Основой такого изучения может быть лишь созерцание. Это роднит философию с искусством: художник тоже настроен на усмотрение существенного в каком‑либо единичном феномене. Но, в отличие от художника, философ фиксирует свои результаты не в наглядных образах, а в общих представлениях: «Философия является совершенным повторением, как бы отражением мира в абстрактных понятиях» (1, 85). Поэтому она есть «нечто среднее между искусством и наукой или, вернее, нечто, объединяющее то и другое» (6, 22).

Началом всякой подлинной философии, считает Шопенгауэр, является осознание загадочности мира. Оно чуждо обычным людям, живущим лишь заботой «о себе и своих близких» и полагающим это единственным делом, достойным серьезного внимания. «Но эту жизненную мудрость свою, — замечает Шопенгауэр, — они разделяют с животными, которые тоже. пекутся о себе и о своем потомстве, не заботясь о сущности мира и его значении» (6, 242). Философы же пытаются найти решение «мировой загадки». Действуя в этом направлении, они создают системы. Вплоть до самого последнего времени, уверен Шопенгауэр, предложенные решения оставались не вполне удовлетворительными (конечно, если брать европейскую традицию, в Индии, как он считает, мыслители сразу напали на след истины, правда не смогли придать ей систематическую форму): «Все системы — это задачи, которые “не выходят”: они “дают” остаток или… нерастворимый осадок» (4, 53) Некоторые стороны «реального мира» «остаются при этом совершенно необъяснимыми» (там же).

При этом степень неадекватности систем европейской философии, по Шопенгауэру, со временем постепенно уменьшалась. Он решительно высказывается в пользу существования прогресса в философии. Этот прогресс по большей части имеет имманентный характер (влияние внешних факторов незначительно: философия не отражает эпоху, а скорее определяет образ будущей эпохи): история философии — это заочный диалог гениев (разделяемых порой столетиями), каждый из которых опирается на выводы своих предшественников и, пересматривая их, предлагает более точные решения.

Шопенгауэр насчитывал три основных эпохи в истории европейской мысли. Первая из них — античная философия, которую, как полагал Шопенгауэр, «можно было бы с одинаковым правом начинать как с Пифагора, так и с Фалеса» (6, 247). Вершиной античной мудрости стала платоновская метафизика, точнее ее ядро — учение об идеях, заимствованное Шопенгауэром для своей системы. Вторая эпоха, схоластика в широком смысле, охватывает период от Августина до конца XVIII в. Внутри этой эпохи можно выделить два этапа: схоластика в собственном смысле, до Суареса, и докантовская метафизика Нового времени. Главным пороком схоластики, этой «карикатуры» на философию, было то, что место поисков истины заняло стремление услужить теологии: «всякое свободное исследование неизбежно должно было совершенно прекратиться» (6, 253). В Новое время зависимость философии от теологии и религии стала несколько ослабевать, но не исчезла полностью. И все же общефилософская ситуация поменялась. Декарт совершил субъективистский поворот в метафизике, начав свою систему анализом мыслящего Я, предполагавшим данность мира вначале только в качестве представления этого Я. Локк и Беркли продолжили эту линию, а Юм способствовал общему критическому отрезвлению новоевропейской мысли.

Эти новации вывели философию на правильный путь. Но третью эпоху в истории философии открывают не Декарт или Юм, а Кант. Главная его заслуга, по Шопенгауэру, в четком различении явлений и вещей самих по себе и демонстрации, что чувственный мир — явление, или представление, которое с формальной стороны определяется структурами познающего субъекта. Именно Кант придал этой истине статус не догадки, а установленного положения. Другим его важным открытием стало указание на невозможность понимания природы доброй воли без соотнесения последней с вещами в себе.

Однако Кант был небезупречен. Темнота его работ свидетельствовала о непроясненности мысли, а его пристрастие к симметрии породило множество искусственных классификаций, примером которых является «таблица категорий», из двенадцати элементов которой, считает Шопенгауэр, надо оставить только понятие причины.

Одним словом, идеи Канта нуждались в уточнении. И Шопенгауэр был уверен, что до него никто не понимал, в каком направлении надо трансформировать кантовскую систему. И уж точно этого не понимали Фихте, Шеллинг и Гегель. Шопенгауэр говорил, что это вообще не философы, а «софисты», дурачившие немецкую публику. Впрочем, он не отрицал ораторских способностей Фихте, а на натурфилософские работы Шеллинга, «решительно даровитейшего из трех» (4, 21), он иногда даже ссылался в позитивном ключе. В конце концов Шопенгауэр признал, что какие‑то идеи Фихте и Шеллинга предвосхищали ряд его собственных концепций. Впрочем, это не повлекло за собой кардинального пересмотра его взглядов на философию последних десятилетий: «Фихте и Шеллинг заключаются во мне, но не я в них, т. е. то немногое истинное, что есть в их учениях, находится в том, что сказал я» (6, 219). Не меньше параллелей со своими теориями он мог бы найти у Гегеля, но именно Гегель всегда вызывал полное неприятие Шопенгауэра. Он писал, что «так называемая философия этого Гегеля — колоссальная мистификация» (3, 288), состоящая «из % чистейшей бессмыслицы и % нелепых выдумок» (6, 39). По большому же счету, уверял он, «за время, прошедшее между Кантом и мной, не существовало никакой философии, а было лишь одно университетское шарлатанство. Кто читает все эти бумагомарания, тот теряет потраченное на них время» (6, 44).

Шопенгауэр был убежден, что, оттолкнувшись от кантовских учений, ему было суждено сделать громадный шаг к истине, «и я думаю, — писал он, — что этот шаг будет последним» (4, 17). Таким образом, в своей собственной философии Шопенгауэр видел реализацию идеала философии вообще: «Моя философия в пределах человеческого познания вообще представляет собою действительное решение мировой загадки» (6, 232). Поэтому о внутренней систематике философии он судил, исходя из строения своей системы. Философия, по Шопенгауэру, должна начинаться «с исследования познавательной способности, ее форм и законов, а также и границ ее приложения» (5, 16). Эта часть, соответствующая кантовской «Критике чистого разума», заслуживает названия «первой философии». Она включает в себя «рассмотрение первичных, т. е. наглядных представлений», а также «вторичных, т. е. абстрактных представлений». За первой философией следует метафизика. Метафизика смотрит на мир как на явление, «в котором обнаруживается некая отличная от него самого сущность, следовательно, вещь в себе», и озабочена «наиболее точным познанием» вещи в себе, насколько она допускает таковое (там же). Метафизика распадается на метафизику природы, метафизику прекрасного и метафизику нравов.

 

Philosophia prima

В первом же предложении «Мира как воли и представления» Шопенгауэр заявляет, что для «всякого живого и познающего существа» имеет силу истина «мир есть мое представление» (1, 18). В своем общем виде она едва ли не самоочевидна. В самом деле, попытка представить непредставимый мир ведет к противоречию. В любом представлении можно выделить представляемое, или объект, и представляющее — субъект. Большой ошибкой прежней философии, считает Шопенгауэр, было стремление установить субординацию между субъектом и объектом. Материалисты хотели вывести субъект из объекта, идеалисты, вроде Фихте, объект из субъекта. В действительности субъект и объект коррелятивны друг другу.

Вполне в духе Рейнгольда Шопенгауэр считал, что представление есть некий пункт объединения субъекта и объекта — оба они привносят в представление что‑то от себя. Философия должна установить, какие именно элементы мира как представления идут от субъекта, какие от объекта. Внешний мир представляется нами в качестве материи, существующей в пространстве и времени и изменяющей свои состояния по закону причинности. Но что такое пространство и время? Отвечая на этот вопрос, Шопенгауэр присоединяется к кантовскому тезису о том, что они предшествуют опыту, являясь априорными формами способности представления мира. Подобно Канту, он доказывает это положение «совершенной невозможностью устранить из мысли время и пространство, между тем как очень легко устранить из нее все, что в них представляется» (2, 28).

Итак, «время и пространство принадлежат субъекту» (2, 28). Сущность времени исчерпывается понятием последовательности. Каждое мгновение существует лишь при условии уничтожения предыдущего мгновения. Время, таким образом, выражает самую простую форму уже упоминавшегося «закона основания» (обусловливания), рассмотренного Шопенгауэром в докторской диссертации, где он провел различие между основаниями становления, познания, бытия и действия и всячески предостерегал от их смешения. Время, как и пространство, он причислил к «основаниям бытия». Общее между ними в том, что «все их части находятся друг к другу в таком отношении, в силу которого каждая из них определяется и обусловливается другой» (3, 98). В отличие от времени с его последовательностью, «в пространстве это отношение называется положением» (там же), к примеру, наличие у треугольника прямого угла является основанием определенного расположения и соотношения его сторон.

Пространство отграничивается от времени еще и тем, что оно не имеет отношения к внутреннему чувству, формой которого Шопенгауэр, следуя Канту, признает исключительно время. Что же касается предметного содержания внутреннего чувства, то Шопенгауэр четко заявлял, что «единственный предмет внутреннего чувства — собственная воля познающего» (2, 31). Именно в этой сфере значим закон «основания действия», или «закон мотивации». Мотивация, по словам Шопенгауэра, «это причинность, видимая изнутри» (3, 108). Внешняя же причинность, рассматриваемая им под рубрикой «основания становления», обнаруживается при участии внешнего чувства, и для ее реализации требуется не только время, но и пространство. Собственно, она и проявляется как действенность в пространстве, приводящая к изменению состояний самотождественной материи.

Закон причинности — «всякое изменение в материальном мире может наступить лишь в том случае, если ему непосредственно предшествовало другое» (2, 34) — так же априорен, считал Шопенгауэр, как априорны пространство и время. Этот закон проистекает из рассудка и является главной и единственной функцией последнего. Дело в том, что «без применения закона причинности никогда не могло бы осуществиться созерцание объективного мира» (2, 18). Предшествуя созерцанию как условие его возможности, причинность не может быть продуктом этого созерцания, т. е. она априорна.

В приведенных формулировках опять‑таки просматриваются кантовские мотивы, но в данном случае это сходство обманчиво. Кант тоже доказывал, что закон причинности составляет условие возможности эмпирического восприятия вещей. Он делал это, показывая, с одной стороны, что без понятия причины немыслима объективная последовательность представлений, с другой — что единство мысли о такой последовательности совпадает с одним из модусов первоначального единства самосознания. В итоге у него получалось, что вещь не может быть осознана (т. е. соотнесена нами с нашим единством самосознания) во времени, если ее воспринимаемые состояния не схватываются «продуктивным воображениеим» в каузальном соотнесении с предшествующими событиями в мире явлений.

Шопенгауэр доказывает обусловленность объективного созерцания законом причинности совершенно другим способом. Он отталкивается от различения ощущений и объективных представлений. Лучше всего его иллюстрирует зрительный опыт. Когда мы созерцаем объект в пространстве, мы убеждены в том, что непосредственно видим сам этот объект. Непосредственность и в самом деле здесь есть, но это непосредственность не чувства, а рассудка. На уровне чувства мы напрямую сталкиваемся лишь с субъективными ощущениями, возникающими вследствие воздействия лучей света, идущими от физического объекта, на сетчатку глаз. Рассудок обрабатывает этот сырой материал, относя имеющиеся ощущения к их причинам в пространстве. При этом отнесении перевернутый в глазу образ предмета принимает правильное положение, ощущения обоих глаз объединяются и т. д. В результате всех этих действий рассудка, которые происходят нерефлективно и в этом смысле являются непосредственными, мы имеем созерцание уже не ощущения, а самого предмета. Примерно так же работает рассудок и с ощущениями осязания, хотя здесь отнесение к причине ощущений может запаздывать. Что касается других чувств, то Шопенгауэр полагает, что здесь объективизация затруднена, а в ряде случаев даже невозможна.

Сравнивая кантовское и шопенгауэровское доказательство, можно констатировать, что если Кант доказывал не только априорность закона причинности, но и его необходимую истинность для сферы феноменов, то Шопенгауэр скорее предполагает значимость этого закона рассудка и демонстрирует лишь его прямое участие в созерцании. В самом деле, из того, что объективное созерцание предполагает отнесение ощущения к его причине, предмету, не следует, что все предметы должны быть встроены в каузальные ряды. Эти различия не случайны. Канту было очень важно совместить обе указанные задачи в свете его усилий опровергнуть фундаментальный вывод Юма о том, что закон причинности не является самоочевидным и не может быть предметом рационального доказательства. Подобно Канту, Шопенгауэр высоко ценил труды шотландского мыслителя. Он говорил даже, что «из каждой страницы Дэвида Юма можно извлечь больше, чем из полного собрания философских сочинений Гегеля, Гербарта и Шлейермахера, вместе взятых» (2, 489). Однако, в отличие от Канта, Шопенгауэр не придал значения знаменитому юмовскому доказательству мыслимости беспричинных событий, представленному в одной из глав «Трактата о человеческой природе». Поэтому он вполне традиционно считал, что беспричинные события попросту немыслимы, и в результате, по сути, опустил вопрос о доказательстве общезначимости закона причинности, сконцентрировав внимание на демонстрации априорности последней как субъективного условия объективного представления. Подобный подход, кстати, позволял ему допускать исключения из закона естественной причинности (т. е. из положения, что каждое событие в мире феноменов имеет причину из этого же мира), не противореча себе: если бы он проводил доказательство истинности общего закона причинности в кантовском ключе, ему пришлось бы заключить, что он истинен именно в качестве принципа естественной причиннности.

Ценой таких решений, однако, была неясность, оставленная Шопенгауэром в объяснении того, почему феноменальные события как правило все‑таки подчинены закону причинности — но в любом случае он был уверен, что доказал, что рассудок, соотносящий действие с причиной, составляет необходимое условие объективного созерцания, именуемого им поэтому «интеллектуальным» (1, 26). Подобные созерцания наглядны, или интуитивны, и они, по Шопенгауэру, образуют первый класс представлений. Второй класс составляют абстрактные представления. С ними имеет дело разум. В отличие от рассудка и априорных форм созерцания, пространства и времени, которыми обладают и животные, разум — исключительно человеческая способность. Разум как таковой лишен собственных представлений. Все свое содержание он черпает из наглядных представлений, преобразуя их в понятия с помощью абстрагирования. Абстрагирование отделяет существенные признаки от несущественных. Обособленные признаки утрачивают наглядность (невозможно вообразить человека как такового, треугольник вообще и т. д.) — поэтому их приходится фиксировать специально придуманными наглядными образами, напр. словами. Но неудобства с избытком компенсируются тем, что благодаря абстракциям человек получает возможность эффективной утилизации прошлого опыта, поставляющего материал для понятий и постоянно обогащающего их, и обретает некую власть над будущим, предвидение событий: если наглядное представление по ряду признаков подходит под имеющиеся понятия, от него можно ожидать проявления других качеств, мыслимых в этих понятиях. Это позволяет человеку планировать свои действия.

Каждое абстрактное представление, или понятие, имеет содержание и объем и определенным образом соотносится с другими понятиями. Отношение между понятиями изучает логика. В этой сфере действует закон «достаточного основания познания». Истинность одного суждения, устанавливающего отношение между понятиями, может зависеть от истинности другого. Но в конечном счете все основания познания (за исключением тех случаев, когда идет речь лишь о формальной истинности, зависящей от логических законов, познаваемых чистым разумом, а именно от законов тождества, противоречия, исключенного третьего, а также от самого закона основания познания) выходят к созерцаниям, самоочевидным наглядным представлениям. Но хотя созерцания, являются, таким образом, «первым источником всякой очевидности» и даже «абсолютной истины» (1, 73), мир, данный в этих созерцаниях, далек от абсолютности. Господствующий в нем закон основания, отмечает Шопенгауэр, как раз и подчеркивает его несамодостаточность. Ведь этот закон демонстрирует обусловленность любой части мира, нуждающейся для своего существования в чем‑то другом, а значит, не имеющей собственного бытия. И это касается не только частей мира. Мир в целом тоже несамостоятелен: он невозможен без субъекта и есть лишь его представление. В этом плане мир ничем принципиально не отличается от сновидения. В каком‑то смысле он и есть сновидение, иллюзия, Майя, «покрывало» которой скрывает вещь в себе.

Следует отметить, что трактовка мира в качестве представления, имеющегося у субъекта, не должна приводить, настаивает Шопенгауэр, к признанию субстанциальности этого субъекта. Поддерживая кантовскую критику рациональной психологии, Шопенгауэр отмежевывается от спиритуализма. Субъект, представляющий мир, не есть некая самодостаточная сущность, душа или дух . Он есть лишь коррелят мира, столь же иллюзорный и зависимый, как и сам мир.

Как уже отмечалось, субъект представления привносит в представляемое собственные априорные формы. Первой из них оказывается сама субъект — объектная структура представления. Ее дополняют пространство, время и причинность. Пространство и время являются, по Шопенгауэру, так называемыми «принципами индивидуации». Дело в том, что на сущностном уровне действует лейбницевский принцип «тождества неразличимых», но благодаря пространству и времени появляется возможность существования множества разных индивидов, тождественных по своей сущности. Поскольку субъект — объектное отношение в известном смысле независимо от пространства, времени и причинности, субъект, утверждает Шопенгауэр, в принципе может созерцать объекты и не накладывая на них эти априорные формы. В таком случае объекты предстают пред ним в своей неизменной видовой сущности. Подобные объекты, не замутненные принципами индивидуации и становления, Шопенгауэр, вслед за Платоном, называет идеями. Идеи имеют некоторое сходство с понятиями, тоже устраняющими индивидуацию. Но в понятиях это происходит вследствие абстрагирования, идеи же являются объектами наглядного познания, созерцания. Идея, пишет Шопенгауэр, есть «единство, распавшееся на множественность …, понятие — это единство, вновь восстановленное из множественности посредством абстракции нашего разума» (1, 205). Иными словами, идеи предшествуют индивидуализированному миру, понятия, напротив, отвлекаются от него при помощи разума. Мир идей должен представляться совершенно объективным, безразличным относительно субъекта.

А вот среди множества объектов материального мира, предстающих созерцанию субъекта, просматривается важная асимметрия. Один из объектов оказывает существеннейшее влияние на представление субъектом других объектов. От его состояния и положения зависит, в каком виде они представляются, и представляются ли вообще. Этот «непосредственный объект» (в терминологии раннего Шопенгауэра) есть не что иное, как наше собственное тело. Поскольку вещи как представления воспринимаются, с одной стороны, через априорные формы чувственности и рассудка, с другой — через тело, то естественно предположить, что эти формы находятся в определенном отношении к телу, точнее к одной из его частей — мозгу. Неудивительно, что человеческий интеллект объявляется Шопенгауэром функцией мозга. К примеру, относительно мышления он провозглашает, что «надо хорошенько себе усвоить, что мышление наше есть не что иное, как органическая функция мозга… мозг мыслит, подобно тому как желудок варит пищу» (4, 332). Несколько более туманно Шопенгауэр высказывался о телесной привязке не априорных функций субъекта познания, а самого субъекта. Иногда он заявлял, что «субъект познания. есть простое явление, акпиденпия, обусловленная прежде всего организмом» (5, 37). В таком случае под субъектом познания подразумевается Я как индивидуальный фокус представлений. Но безусловное отождествление субъекта познания с индивидуальным Я проблематично. Ведь Шопенгауэр допускал возможность неиндивидуализрованного представления мира. В подобных случаях «я перестает существовать, и остается только объективный мир: мы видим еще вещи и их отношения друг к другу, но мы перестаем относить их все к себе: познание без центра… внешний мир еще есть, но без я» (6, 141). Субъект «индифферентного и безграничного мира объективного представления», находящийся за пределами индивидуации и становления, может мыслиться только в качестве «вечного ока мира» (1, 242). Это вечное око, это «единое существо» видит «великий сон», который снится ему так, что «вместе с ним его видят и все участники сновидения. Вот почему все на свете переплетается и согласуется между собою» (4, 165). «Участники сновидения» — индивидуальные Я.

Решения, предложенные Шопенгауэром, оставляют много вопросов. С одной стороны, не вполне ясен статус «вечного ока мира». С другой — утверждение о том, что человеческий интеллект является функцией мозга, по — видимому, нельзя понимать буквально. Ведь мозг как пространственный объект — тоже представление, причем индивидуализированное и существующее в интеллекте индивидуального Я. Значит, мозг и интеллект не находятся в отношении причины и действия. Мышление не действие, а именно коррелят мозга.

Но какова природа этой корреляции? Ответ на этот вопрос, по Шопенгауэру, лежит на поверхности, так как все необходимое для него заложено в самом вопросе. Дело в том, что мышление, обнаруживаемое нами в самопознании, есть как бы внутренний аспект физиологической деятельности: «То, что, рассматриваемое изнутри, есть познавательная способность, — это же самое, рассматриваемое извне, есть мозг» (2, 216). Возможность увидеть явление с двух сторон, внешней и внутренней, имеется у нас лишь относительно своего тела, занимающего уникальное место среди наличных объектов.

Внутренний аспект нашей телесной жизни открывается во внутреннем чувстве, самосознании. Как и внешнее чувство, оно имеет субъект — объектную структуру. Подчинены его объекты и априорной форме времени, «но при этом внутреннее познание свободно от двух форм, которые присущи познанию внешнему, а именно от формы пространства и от… формы причинности» (2, 162). Это значит, что хотя внутренний мир — тоже явление, зависящее от субъекта, но он адекватнее раскрывает подлинную сущность вещи самой по себе. Во внутреннем восприятии мы находим точку, «где вещь в себе наиболее непосредственно проступает в явлении» (там же).

Таким образом, Шопенгауэр находит возможность выйти за пределы мира опыта к вещам в себе. Ведь мир не есть только представление. Он должен быть чем‑то и сам по себе. Но нельзя заключать к вещи в себе по закону основания из внешнего мира. К ней надо приходить изнутри. И именно наличие у человека внутреннего чувства позволяет правдоподобно предположить, чем может быть такая вещь. Надо лишь отыскать общее понятие, приложимое ко всем феноменам внутреннего чувства. Мы уже знаем, что это — «воля».

На первый взгляд кажется, что понятие воли не вполне адекватно отражает содержание внутреннего чувства, которое включает ведь не только волевые, но и интеллектуальные акты, причем они кажутся различными до такой степени, что естественно возникает желание противопоставить их, что и делало большинство европейских философов. Шопенгауэр, правда, так не считает. По его мнению, именно он впервые четко обособил волю от интеллекта. Предшествующие философы на словах могли различать их, но в действительности (за редчайшими исключениями, которые он находит, к примеру, в философии Хр. А. Крузия) учили об их единстве под эгидой интеллекта. Самым наглядным проявлением такого подхода в глобальном плане является теистическая картина мира — сотворенного неким всезнающим существом сообразно его мудрому замыслу.

На деле все обстоит совершенно иначе. Интеллект, конечно, имеет отношение к воле, но он есть лишь одна из ее модификаций, «воля к познанию» (Erkennenwollen, Wille zu erkennen — 2, 216) Однако эта модификация не первая и не единственная. Поэтому можно утверждать, что воля как таковая предшествует познанию. Что же касается собственно воли к познанию, то, судя по разъяснениям Шопенгауэра во втором томе «Мира как воли и представления», она, взятая как вещь в себе, порождает субъект, Я, представляющее ее извне и изнутри через свои познавательные формы. Изнутри воля к познанию представляется в виде множества познавательных актов, извне — в качестве мозга. Но воля объективируется и в других частях тела. Собственно, наше тело и есть объективация нашей воли (т. е. среди внешних объектов одной из частных модификаций индивидуальной воли имеется индивидуальная воля в целом). При этом важно не забывать, настаивает Шопенгауэр, что «волевой акт и действие тела. не находятся между собою в отношении причины и действия, нет, они представляют собой одно и то же, но только данное двумя совершенно различными способами — один раз совершенно непосредственно и другой раз в созерцании для рассудка» (1, 98). Итак, тело есть явление, совокупность волевых актов — вещь в себе, точнее «самое непосредственное из ее проявлений, которое этой непосредственностью toto genere отличается от всех остальных» (2, 163).

И все же проявление вещи не есть сама вещь. Она может обладать и какими‑то другими свойствами, совершенно сокрытыми от нас. Это обстоятельство Шопенгауэр обыгрывал в своей этике, завершающей его систему. Первая же философия, о которой шла речь в этом параграфе, непосредственно переходит не в этику, а в метафизику природы. Этот переход начинается с отыскания выхода к вещи в себе через волю и перенесения полученных результатов по аналогии с нашего тела на другие объекты. В самом деле, с внутренней стороны нам известно только собственное тело, которое, однако, с точки зрения представления есть лишь один из множества объектов. Естественно возникает вопрос: а есть ли внутренняя сторона у этих объектов в их совокупности и у единого мира в целом? Если она есть, то ее можно мыслить лишь по аналогии с волей. Отказ от рассмотрения других вещей в их внутреннем аспекте равносилен, по Шопенгауэру, «теоретическому эгоизму» (солипсизму в современной терминологии), когда получается, что мы признаем лишь собственное существование, а все остальное объявляем нашей иллюзией. И хотя Шопенгауэр сам говорил о «покрывале Майи», он оспаривал мнение, что за ним вообще ничего не скрывается. Он был убежден, что за всеми явлениями мира стоит что‑то реальное, некая Воля, хотя и прямо признавал, что не в состоянии строго доказать этот тезис. Солипсизм, подчеркивал Шопенгауэр, «никогда не может быть опровергнут никакими доказательствами», но поскольку «как серьезное убеждение его можно найти только в сумасшедшем доме», на нем можно подробно не останавливаться: его можно рассматривать «как маленькую пограничную крепость, которую, правда, никогда нельзя взять, но и гарнизон ее тоже никогда не может выйти наружу, поэтому ее можно смело обойти, не боясь оставить в тылу» (1, 102). Понимание мира в качестве проявления Воли позволяет перейти к философскому истолкованию его форм в метафизике природы.

 

Метафизика природы

Мир как представление определяется априорными формами способности представления, пространством, временем и причинностью. Но одного взгляда на него достаточно, чтобы понять, что он не исчерпывается этими параметрами. Он поражает нас богатством, многообразием и целесообразностью своего устройства. Метафизика природы должна объяснить все эти характеристики. Исходным пунктом объяснения может стать анализ каузальных связей явлений.

Для иллюстрации всеобщего механизма причинности достаточно взять простейший физический пример: мы держим на весу мяч, затем отпускаем его, и он падает на землю. Падение мяча следует за определенным движением руки. Это движение, вкупе с таким обстоятельством как близость земли, выступает в качестве причины, падение — действия. Ясно, однако, что перечисленные условия не исчерпывают природу случившегося. Если рассуждать a priori, то мяч мог бы не падать, а, наоборот, взлетать. Если же он падает, то необходимо признать участие в этом еще какого‑то фактора. Таким фактором в данном случае является сила тяжести. По этой схеме, считает Шопенгауэр, происходят все причинные события. В них присутствует причина, действие и некая сила. Причем именно сила играет определяющую роль в том, какое действие вызовет та или иная причина. При таком толковании, причины по сути превращаются в поводы, и неудивительно, что Шопенгауэр поддерживал знаменитое учение Мальбранша об окказиональных причинах.

Но что же такое эти силы, определяющие ход событий? Они представляют собой загадку для естествоиспытателя, который всегда предполагает их, но не может дать им объяснения. Но лишь философ может указать, почему так происходит. Ключом к решению может быть понимание Воли как внутренней сущности мира. Если мир как представление есть проявление Воли, то она каким‑то образом должна обнаруживать себя. С формальной стороны мир определяется априорными формами субъекта, пространством, временем и причинностью, которые, однако, не властны над его конкретным содержанием. Поэтому внутреннюю сущность мира как представления, Волю, должно отображать его эмпирическое содержание. В этом отображении должны сохраняться какие‑то черты воли. Именно это можно сказать о природных силах. То, что именно они составляют содержательную сторону мира, явствует и из того, что сфера понятного, по Шопенгауэру, совпадает с областью упомянутых априорных форм. Поэтому чисто содержательный, эмпирический аспект бытия должен оставаться непрозрачным для познания, загадочным. Природные силы соответствуют этой характеристике.

Каждая природная сила действует в индивидуализированной среде. Но сама по себе она едина. Вне индивидуации она предстает в качестве «платоновской идеи», непосредственной объективации воли. На необъективированном уровне ей соответствует отдельный вневременной акт Воли. Из сказанного в предыдущем абзаце очевидно, что Шопенгауэр не претендовал на априорное перечисление основных природных сил и, соответственно, на точное описание мира идей. Но некоторые моменты он считал вполне достоверными. Так, Шопенгауэр настаивал на существовании иерархии природных сил, наличии низших и высших объективаций Воли. И он был решительным противником глобального редукционизма. Хотя в некоторых случаях одни силы действительно можно свести к другим, поиски основополагающей единой силы, по его мнению, бесплодны и даже вредны, если высшие объективации Воли, такие, к примеру, как «жизненная сила», хотят растворить и свести к низшим.

Лестница объективаций Воли начинается с механических сил, тяготения и инерции, над которыми возвышаются химические силы и жизненная сила. На уровне последней происходит важная дифференциация. Если сила тяжести, к примеру, всегда равна себе и предполагает один — единственный акт Воли как вещи в себе, то в органическом мире каждому виду соответствует своя идея. Еще более сложно обстоит дело с высшей объективацией Воли, которой, по Шопенгауэру, является человек. Здесь уже не вид, а каждый индивид предполагает уникальный акт воли: «Характер каждого отдельного человека, поскольку он всецело индивидуален и не заключен вполне в характер вида, можно рассматривать как особую идею, соответствующую самостоятельному акту объективации воли» (1, 146). На это следует обратить особое внимание — индивидуальность человеческих характеров не обусловлена «принципами индивидуации».

Вся лестница объективаций Воли отражается на общем облике каузальных связей, соответствующих тем или иным ее уровням. В механическом мире отношения между причиной и действием еще более или менее понятны в силу их однородности. В химическом эти отношения замутняются, но подлинной неясности они достигают в органическом мире. Причина и действие здесь настолько разнородны, что для обозначения причины лучше пользоваться другим термином — «раздражение». Ситуация еще более усложняется, когда между раздражителем и действием возникает посредник — интеллект.

Причину, опосредованную интеллектом, Шопенгауэр называет мотивом. Животные и люди обычно действуют по мотивам, причем у людей они могут быть почерпнуты из разума, т. е. отсутствовать в наличном окружении того или иного индивида. В такой ситуации внешний наблюдатель оказывается иногда просто не в состоянии предсказать реакцию человека на определенные стимулы. Отсюда ощущение свободы человеческих действий. В действительности, считает Шопенгауэр, человеческие поступки не менее необходимы, чем физические процессы. Просто они непосредственно вызываются внутренними, а не внешними поводами. Вместе с тем Шопенгауэр совсем не отрицает, а, наоборот, подчеркивает, что в высших объективациях Воли — в себе абсолютно свободной — она и правда словно бы все явственнее проступает в мире явлений, а в некоторых исключительных случаях она даже может реально прорываться в него.

В феноменальном мире человек не может существовать без низших форм органической жизни, которые, в свою очередь, предполагают неорганическую природу. Это значит, что высшие объективации воли нельзя мыслить отдельно от низших. Воля не может объективировать себя сразу на высшем уровне. Чтобы идея человека могла появиться «в своем надлежащем значении» она «не могла выступать одинокой и изолированной, она должна была пройти в сопровождении нисходящих ступеней через все формы животных, через царство растений, вплоть до неорганического мира; все они лишь восполняют одна другую до полной объективации воли» (1, 142).

Лестница объективаций воли сама по себе имеет вневременной характер. Но в феноменальном аспекте она мыслима лишь как последовательное раскрытие этих потенций в их столкновении друг с другом: «Нет победы без борьбы: высшая идея, или объективация воли, может проявиться, только одержав победу над низшими» (1, 135). Но, побеждая низшие, высшая объективация «допускает сохранение их сущности в подчиненном виде» (1, 134–135). Гегель в таких случаях говорил о «снятии» (Aufhebung) низших форм в высших. Шопенгауэр использует экставагантный термин «порабощающая ассимиляция» (ьberwaltigende Assimilation).

При рассмотрении развертывания природных форм во времени мы неизбежно сталкиваемся с «антиномией», суть которой состоит в том, что «с одной стороны, бытие всего мира необходимо зависит от первого познающего существа, как бы несовершенно оно ни было, а с другой стороны, это первое познающее животное также необходимо и всецело зависит от длинной предшествовавшей ему цепи причин и действий» (1, 41). Эта антиномия решается учением о том, что «время, пространство и причинность принадлежат не вещи в себе, а только ее явлению, формой которого они служат», так что «первое настоящее не представляется как первое» (там же). Иначе говоря, мир как представление со всей его историей не существует до первого представляющего существа в нем (хотя Шопенгауэр допускал наличие неких «суррогатов познания» в растительном и даже неорганическом мире, в строгом смысле мир как представление имеется только у животных), но оно неизбежно должно представлять себе этот мир так, будто он существовал и прежде.

Опираясь на данные современного ему естествознания, Шопенгауэр рисовал детальную картину того, как должна представать познающему мир явлений субъекту смена основных фаз объективации Воли, точнее не просто Воли, а «Воли к жизни», так как именно жизнь является изначальной бессознательной целью Воли. В первый период «объективация воли к жизни ограничивалась наиболее низкими ступенями, т. е. силами неорганической природы» (5, 111). Когда эти силы отбушевали, после паузы воля объективировалась в растительном мире. Этот период завершился «бурной революцией природы». «Растительный рай» был разрушен. Третья великая ступень объективации воли к жизни — животный мир. На этой ступени появляются рыбы и китообразные, на суше — пресмыкающиеся. Четвертая ступень — теплокровные животные, роды которых ныне уже не существуют. Потом опять было разрушение и новая объективация роды существуют и поныне, но видов нет. Эта объективация возвысилась до обезьяны. «Однако и этот последний из предшествовавших нам миров должен был погибнуть, чтобы на обновленной почве дать место современному населению Земли, в котором объективация воли к жизни достигла уровня человечества» (5, 112).

На низших ступенях объективации воли к жизни Шопенгауэр допускет возможность прямого самозарождения. «Однако на высших ступенях животного царства такое самозарождение нельзя понимать в том виде, в каком оно представляется нам на ступенях низших». На высших ступенях его можно мыслить следующим образом: «из утробы или, вернее, из яйца какой‑нибудь особо счастливой животной четы, — в силу накопления именно в этой чете ненормально возросшей жизненной силы ее вида, раньше чем‑либо подавленной, — родится вдруг, в счастливую минуту, при надлежащем положении планет и совпадении всех благоприятных атмосферических, теллурических и астральных влияний, в виде исключения, не ей подобная форма, но близко ей родственная, хотя и стоящая на одну ступень выше; так что эта чета на этот раз произведет на свет не просто особь, а новый вид. Подобные явления могли, естественно, совершаться лишь после того, как путем обычной generatio aequivocae из органического гниения или из клетчатки живых растений уже успели появиться на свет самые низшие животные как первые предвестники и квартирьеры грядущих пород животных. Такой процесс должен был наступать после каждой из тех великих земных катастроф, которые по крайней мере трижды гасили уже на нашей планете всякую жизнь, так что ей приходилось затепливаться сызнова и в силу этого с каждым разом — в формах более совершенных, т. е. ближе стоящих к современной фауне» (5, 119). Но сейчас новая катастрофа, считает Шопенгауэр, «была бы бесцельна, ибо внутренняя сущность мира для возможности своего избавления от него уже не нуждается теперь в более высокой объективации» (5, 113). Человек в силах помочь Воле избавиться от мира.

Но почему нужно избавляться от мира? Рассуждая a priori, можно было бы предположить, что ответ Шопенгауэра будет выглядеть примерно так. Воля — бессознательное начало, действующее, стало быть, безо всякого плана, хаотично. Но в некоторых из своих созданий она получает возможность взглянуть на результаты своей деятельности, и увиденное заставляет ее отшатнуться от созданного ею. На деле Шопенгауэр рисует несколько иную картину. Несмотря на темную природу, Воля порождает целесообразный мир, части которого прекрасно гармонируют друг с другом. Причина в том, что мировая воля обладает внутренним единством. На феноменальном уровне это единство превращается в согласованность различных частей и существ мира: «во всех идеях… раскрывается… одна и та же воля. Ее единство должно поэтому выказывать себя внутренним родством всех ее явлений» (1, 133). «Мы должны допустить, — продолжает Шопенгауэр, — что между всеми этими проявлениями единой воли произошло всеобщее взаимное подчинение и приспособление друг к другу. Все части природы сходятся между собою, ибо во всех них проявляется единая воля» (1, 146–147).

«Пессимистическую» философию Шопенгауэра часто противопоставляют оптимизму Г. В. Лейбница. Шопенгауэр и правда заявлял, что оптимизм — «ложное воззрение» (6, 228), и невысоко ставил Лейбница. Однако едва ли можно говорить о полной противоположности взглядов этих мыслителей. Хотя Лейбниц утверждал, что наш мир — наилучший из возможных миров, а Шопенгауэр считал его наихудшим (еще более плохой был бы адом или, по другой его формуле, вовсе не мог бы существовать), но, рассуждая о наилучшем мире, Лейбниц имел в виду прежде всего царящую в нем «всеобщую гармонию». В этом плане между ними нет расхождений. Вместе с тем, совершенная гармония, полагал Шопенгауэр, имеется только во вневременном и непространственном мире идей. Индивидуализированное же существование сопряжено с неизбежной нехваткой материи для реализации всех возможностей. Это порождает отчаянную борьбу за существование, сопровождающуюся перманентным разрушением вещей и гибелью существ, живущих в мире.

Картина всех этих ужасов и страданий действительно может заставить волю к жизни отшатнуться от себя, точнее от своего индивидуализированного существования. И здесь перед ней открываются две возможности. Во — первых, используя некоторые особенности своего порождения, интеллекта, Воля может попытаться уйти с его помощью от индивидуализированного восприятия мира. Во — вторых, она может решиться на самоуничтожение. Специфика первого пути рассматривается Шопенгауэром в метафизике прекрасного.

 

Метафизика прекрасного

Учение Шопенгауэра о прекрасном, возвышенном и их отображении в произведениях искусства органически продолжает его метафизику природы. Напомним, что существование природных вещей — настоящая «война всех против всех». Эта война объясняется невозможностью материи вместить в себя всех индивидов, которые в принципе могли бы существовать в том или ином месте в данное время. Нехватка материи приводит к попыткам индивидов вытеснить друг друга, к попранию их внутренних устремлений. Существа, одаренные интеллектом, воспринимают подобные притеснения как страдание. Из сказанного очевидно, что глубинным «источником всех страданий жизни» являются «время, пространство и причинность» (6, 123), так как именно они конституируют материю и индивидуализируют мир идей, в котором нет такой борьбы.

Поскольку «наслаждения, — убежден Шопенгауэр, — отрицательны» (4, 302), т. е. возникают лишь при устранении страданий, то неиндивидуализированное восприятие мира, на время устраняющее самый корень всех человеческих страданий, должно быть источником особого наслаждения, качественно отличного от обычного удовольствия, возникающего при удовлетворении желаний. Это наслаждение, не соотнесенное напрямую с интересами индивидуальной воли, Шопенгауэр называет «эстетическим». Правда у него есть не только субъективная, но и объективная сторона, связанная с полнотой проявления Воли в той или иной объективации.

«Прекрасное» относится именно к объективной стороне эстетического наслаждения. На него направлено эстетическое созерцание. Деиндивидуализированность соотносит его с миром идей. Но любая вещь в мире несет на себе отпечаток тех или иных идей и в силу этого может стать отправной точкой подобного созерцания. Так что «всякая вещь прекрасна», поскольку она «может рассматриваться чисто объективно» (1, 185). Но если эта вещь находится «во враждебном отношении к человеческой воле вообще», и тем не менее человек «сознательно отворачивается от него, хотя воспринимает и сознает его», то его «наполняет чувство возвышенного» (1, 178).

В учении об эстетическом созерцании Шопенгауэр развивает тезисы «Критики способности суждения» Канта, где был убедительно показан особый, незаинтересованный характер эстетического чувства. Вместе с тем Шопенгауэр серьезно модифицирует кантовские концепции. Кант тоже говорил об эстетических идеях, продуцирующих эстетическое чувство, но он понимал под ними образы, которые не могут быть исчерпаны никаким понятием. Шопенгауэр же приписывал аналогичным идеям самостоятельное существование.

Теория идей занимает одно из центральных мест в философии Шопенгауэра. Но именно она, пожалуй, наименее отчетливо изложена им. В самом деле, Шопенгауэр определяет идеи как адекватные объективации воли как вещи в себе, объективации, не подпадающие под власть закона основания, т. е. пространства, времени и причинности. Идеи сохраняют лишь «форму представления вообще, форму бытия объектом для субъекта» (1, 157). Но что может представляться, к примеру, в идее какого‑то вида животного, если лишить ее всех пространственных и временных аспектов? Ведь особенности вида раскрываются в пространстве и времени. Единственный разумный ответ, как может показаться, состоит в том, что подобная идея есть представление об определенном акте Воли, соответствующем природе данного вида. В случае с человеческими индивидами Шопенгауэр мыслит дело именно так. Так называемый умопостигаемый характер человека, считал он, это именно волевой акт (см. 1, 144). В общем случае он, однако, проявлял колебания, не решаясь на прямое отождествление идеи с волевым актом. Одна из причин — в том, что он поначалу жестко привязывал волю к вещам в себе, находящимся вне сферы представления. Позже Шопенгауэр, впрочем, признал, что воля тоже есть не вещь в себе, а лишь самое неприкрытое индивидуализированное представление о ней. Поэтому именно деиндивидуализированные волевые акты лучше всего могли бы подойти на роль идей. Однако принятие этой теории означало бы допущение Шопенгауэром возможности непосредственного проникновения во внутреннюю сущность вещей (ведь идеи, как он считает, могут быть предметом прямого созерцания), что противоречило бы его тезису о том, что такое проникновение возможно лишь относительно нашего тела. Поэтому Шопенгауэр останавливался на другом объяснении идей: вначале мы познаем отношения вещей в пространстве и времени к собственной воле, затем отношения вещей друг к другу (на этом этапе может возникать научное знание ), а потом как бы фокусируем отношения какой‑либо вещи в одной точке. Созерцание этого «центрального пункта отношений» и есть представление идеи (2, 305).

Можно спорить, выходит ли это решение за пределы простой метафоры. Но в любом случае бесспорной остается убежденность Шопенгауэра в том, что почти каждый человек способен созерцать идеи. Конечно, эта способность развита у всех по — разному, и лишь немногие могут зафиксировать результаты подобных созерцаний и сообщить их другим. Дело в том, что изначальной функцией интеллекта является обслуживание интересов индивидуальной воли, а не деиндивидуализированное созерцание мира в качестве суммы идей. У животных, считает Шопенгауэр, интеллект находится в точном соответствии с их волевыми устремлениями. Человеку же от природы свойствен некоторый избыток интеллекта, как раз и дающий возможность созерцания мира идей. Но людей, обладающих значительным перевесом интеллекта над волей, совсем немного. Это гении. Учитывая указанное обстоятельство, можно даже сказать, что гений одарен «двойным интеллектом: одним для самого себя, для служения своей воле, другим — для мира, зеркалом которого этот интеллект становится, воспринимая его с чистой объективностью» (5, 59).

Функция гения состоит в облегчении созерцания идей другими людьми. Он добивается этого, выражая результаты своих созерцаний таким образом, что избираемый им предмет как бы вырывается из своего привычного окружения и предстает вне прямой связи с законом основания. Это облегчает другим людям познание его идеальной стороны. Сфера подобной созерцательно — репродуктивной деятельности называется искусством: Искусство «воспроизводит постигнутые чистым созерцанием вечные идеи. его единственный источник — познание идей, его единственная цель — передать это познание» (1, 164). Тем самым гении искусства вносят «благотворный луч в темноту и глушь обыденного человеческого сознания» (5, 69).

Итак, искусство призвано отображать идеи. Лестнице идей соответствует иерархия искусств. Базовым искусством является архитектура. По большому счету ей присуще «только одно стремление: довести до полной наглядности некоторые из тех идей, которые представляют собой низшие ступени объектности воли, а именно тяжесть, сцепление, инерцию, твердость, эти общие свойства камня, эти… генерал — басы природы, а затем, наряду с ними, свет» (1, 188). Сделать это можно, лишь показывая изображаемые природные силы не обособленно, а в борьбе, столкновении друг с другом.

Естественным дополнением архитектуры является искусство гидравлики, обыгрывающее текучесть материи. Более высокой ступени объективации воли, растительной жизни, соответствует парковое искусство, а также ландшафтная живопись. «Еще более высокую ступень раскрывает живописное и скульптурное изображение животных» (1, 192). Но главный предмет искусства — это, разумеется, человек. В изображении человека художник должен удерживать баланс в репрезентации свойств его видового и индивидуального характера. Лучше всего природу человека передает поэзия.

Поэзия — многообразное искусство, но наиболее динамичную и адекватную картину человеческой природы дает, конечно же, трагедия. «Целью трагедии, этой вершины поэтического творчества, — писал Шопенгауэр, — является изображение страшной стороны жизни. здесь, на высшей ступени объектности воли, грозно выступает в своем полном развитии ее борьба с самою собою» (1, 220). Совершеннейшим видом трагедии, по Шопенгауэру, следует признать тот, при котором страдания людей предстают не как результат случая или какой‑то исключительной злобы отдельных индивидов, а как следствие неотвратимых законов, когда «ни одна сторона не оказывается исключительно неправой» (1, 221). Подобные трагедии не могут остаться безразличными для людей, поскольку они чувствуют, что в любой момент могут сами попасть под сокрушающее действие таких сил. Среди немногочисленных примеров трагедий этого высшего рода Шопенгауэр упоминал «Гамлета», «если иметь в виду только отношение героя к Лаэрту и Офелии» и «Фауста», «если видеть главный момент действия в событии с Гретхен и ее братом» (1, 222).

Особое место в ряду искусств, по Шопенгауэру, занимает музыка. Если другие искусства преимущественно отображают какие‑то отдельные идеи, то музыка есть «непосредственная объективация и отпечаток всей воли, подобно самому миру, подобно идеям, множественное явление которых составляет мир отдельных вещей» (1, 224).

Итак, музыка объективирует мировую волю, но по — другому, нежели идеи. Тем не менее это обстоятельство задает некий параллелизм между музыкой и миром идей, наглядно обнаруживающийся в природе гармонии. «В самых низких тонах гармонии, в ее басовом голосе, — писал Шопенгауэр, — я узнаю низшие ступени объективации воли, неорганическую природу, планетную массу… далее, в совокупности сопровождающих голосов, образующих гармонию, между басом и ведущим, исполняющим мелодию голосом, я узнаю всю лестницу идей, в которых объективируется воля. наконец, в мелодии, в главном высоком голосе, который поет, ведет все целое. я узнаю высшую ступень объективации воли, осмысленную жизнь и стремление человека» (1, 224–225). В известном смысле музыка параллельна и философии, тоже отображающей мир в целом. Поэтому полное объяснение музыки в понятиях являлось бы точным понятийным отображением мира, т. е. истинной философией.

Учение Шопенгауэра о музыке воодушевляло Р. Вагнера и некоторых других философски настроенных композиторов . Нельзя также отрицать, что его гипотеза (он не утверждал, что это доказанная истина) о музыке как непосредственном выражении мировой воли хорошо объясняет тот факт, что это искусство не погружает нас в состояние безвольного и умиротворенного созерцания, как это обычно бывает с живописью или скульптурой, а глубоко затрагивает наше сердце. Впрочем, эту особенность музыка разделяет с поэзией, где тоже есть место не только прекрасному, но и интересному. Шопенгауэр специально исследовал отношение этих категорий. На первый взгляд, интересное противоречит сути искусства, которое должно облегчать созерцание идей чистым, т. е. незаинтересованным субъектом. Вместе с тем, живой интерес у читателя может вызывать лишь правдоподобное изображение каких‑то черт мира, а правдивость не может быть достигнута без понимания его сущности, отображение которой мы называем прекрасным: «Посредством правдивости интересное, значит, связано с прекрасным» (6, 288). И хотя эта связь не носит необходимого характера (некоторые великие произведения, к примеру все тот же «Гамлет» Шекспира, считает Шопенгауэр, не назовешь интересными, и наоборот, многие интересные романы вообще лишены реальной эстетической ценности), в идеале интересное должно дополнять прекрасное, связывать его подобно нити, соединяющей жемчуг в ожерелье, чтобы держать внимание, облегчая переход от одной части произведения к другой. Иными словами, можно сказать, что «интересное — это тело поэтического произведения; прекрасное — его душа» (6, 292).

Интересное в художественных произведениях предполагает способность человека сочувствовать их героям, воспринимать их переживания как свои собственные. Эта особенность человеческой натуры помогает объяснить и природу моральных поступков людей. Обсуждению этого вопроса посвящена метафизика нравов.

 

Метафизика нравов

Кант в свое время говорил, что прекрасное — это символ доброго и что искусство, приучающее душу к незаинтересованным эстетическим созерцаниям, подготавливает ее к восприятию бескорыстных моральных максим. И хотя Шопенгауэр критиковал этику Канта, усматривая в его категорическом императиве рудимент прежней теологической морали с ее божественными заповедями, он сохранил представление о параллелизме эстетического и этического. Как и искусство, дарующее временное освобождение от мира индивизуализированного существования, мораль основана на глубинном единстве сущего, даже более глубоком, чем в первом случае. Искусство срывает с вещей индивидуализирующие их формы, но не идет дальше дифференцированного мира идей. Мораль же, по Шопенгауэру, проистекает от абсолютного единства всех вещей в Воле к жизни.

Этот тезис, разумеется, нуждается в доказательстве. Но в предварительном плане можно отметить, что его признание означало бы, что мораль в принципе противоположна индивидуалистичности. И в этой связи показательно, что индивиды поддерживают свою индивидуальность благодаря стремлению к самосохранению. Одно из названий этого стремления — эгоизм. Эгоистичными, утверждает Шопенгауэр, следует считать поступки, направленные на «собственное благо» (3, 447): для них характерна замкнутость интересов личности на сферу своей индивидуальности. И уже в обыденном сознании эгоистичные действия выводятся за пределы морали. Шопенгауэр развивает эту интуицию, заявляя, что «эгоизм и моральная ценность поступка, безусловно, исключают друг друга» (3, 446).

Итак, эгоистичный, направленный на собственное благо поступок сам по себе лишен моральной ценности, т. е. этически нейтрален, хотя акцидентальным образом и может казаться нравственным или безнравственным. Из этого следует, что поступки, несущие внутреннюю моральную ценность, должны иметь отношение к благу других людей (Шопенгауэр отвергает моральные обязанности человека по отношению к себе самому). Это отношение может быть как положительным, так и отрицательным. В последнем случае поступки порочны и продиктованы злобой. И наоборот, если поступки направлены на благо других людей, они добродетельны. Но как конкретизировать понятия зла и блага? Для Шопенгауэра здесь нет большой проблемы. Главное и до конца не устранимое зло мира — страдание. Значит, поведение, нацеленное на благо других, должно проявляться в стремлении не причинять страдания людям и избавлять их от страданий. Поэтому изначальным принципом этики, считает он, надо признать следующий тезис: «Никому не вреди, напротив, помогай всем, насколько можешь» (3, 397). Первая, отрицательная, часть этого положения, по мнению Шопенгауэра, содержит формулу справедливости, вторая, позитивная — человеколюбия. Справедливость и человеколюбие объявляются Шопенгауэром двумя основными добродетелями. Но если справедливость есть «первая и самая существенная кардинальная добродетель», практиковавшаяся с начальных времен человеческой истории, то человеколюбие впервые по — настоящему пришло в Европу с христианством (3, 461).

Однако несмотря на различие этих добродетелей, обе они, как считает Шопенгауэр, проистекают из одного источника. Определить его помогает то обстоятельство, что они нетерпимы по отношению к страданию других людей. Значит, они должны корениться в некоей способности человека принимать чужие страдания как свои (но сохраняя сознание того, что это все‑таки чужие страдания) и стремиться к их устранению или недопущению, как это бывает и при самосохранении. Эта способность — сострадание: «Исключительно только это сострадание служит действительной основой всякой свободной справедливости и всякого подлинного человеколюбия» (3, 448).

На первый взгляд, рассуждения Шопенгауэра выглядят не вполне убедительно, особенно в связи с понятием справедливости. Почему он отождествляет желание не причинять страдания со справедливостью как стремлением к эквивалентному воздаянию? Шопенгауэр, впрочем, пытается показать, что подобное отождествление оправдано. Ведь несправедливость, утверждает он, причиняет страдание. Значит, сострадание должно удерживать от нее. Шопенгауэр, конечно, понимает, что причинять страдания могут и справедливые поступки. Но такие поступки он трактует в качестве действий, восстанавливающих попранную справедливость. К тому же наказание отступившего от справедливости, т. е. причинение ему страданий, служит предупреждением для тех, кто хотел бы вести себя так же, предотвращая множество возможных страданий от их действий.

И все же, несмотря на все усилия Шопенгауэра, связь между состраданием и справедливостью не выглядит очевидной. Ведь из тезиса о том, что всякое несправедливое действие ведет к страданиям, следует, что любое действие, не ведущее к страданиям других, справедливо. А это спорно. Ведь далеко не все несправедливые действия могут быть неприятны принимающей стороне — несправедливость может обнаруживаться и в несоразмерности награды. Впрочем, такие случаи можно было бы отнести на счет человеколюбия.

Шопенгауэровские разъяснения истоков человеколюбия кажутся более наглядными. Страдание другого и в самом деле естественно подталкивает к тому, чтобы облегчить его — а это и есть проявление человеколюбия. С другой стороны, единственное ли это его проявление? Что если мотивом поступка является доставление радости другому, не связанной с избавлением его от страдания? Очевидно, что подобный поступок тоже имеет отношение к человеколюбию, и если такая ситуация возможна, то сострадание по меньшей мере не может быть единственным источником этой добродетели. Шопенгауэр пытается избежать этой трудности, постоянно говоря о том, что радость, удовольствие или счастье — чисто отрицательные понятия. Всякое удовольствие есть лишь избавление от страдания, и поэтому оно не может быть особым мотивом поступков. Эта теория имеет кардинальное значение для Шопенгауэра, и она используется им не только для обоснования своей этической системы, но и в качестве решающего аргумента в пользу преобладания страданий в мире.

Но действительно ли понятия удовольствия и устранения страдания полностью тождественны? Шопенгауэр рассуждает следующим образом: удовольствие наступает при удовлетворении желания, следовательно, первичным феноменом внутренней жизни является желание. Но «желание по своей природе — страдание» (1, 268). Таким образом, удовлетворение желания, т. е. получение удовольствия, есть не что иное, как прекращение страдания, что и требовалось доказать. Но не слишком ли сильное допущение делает Шопенгауэр, отождествляя желание со страданием? Не точнее было бы сказать, что страдание возникает при невозможности удовлетворить желание? Если же такая возможность имеется, то желание совмещается с предвкушением и служит источником дополнительных удовольствий. Важно, кстати, что это признавал и сам Шопенгауэр. Но если удовольствие — не то же самое, что устранение страдания, то оно имеет особую, позитивную природу. Можно показать, что в действительности Шопенгауэр, пусть неявно, но придерживается того же мнения. Иначе были бы лишены всякого реального смысла его заявления, к примеру, о том, что «рассудительный ищет свободы от страдания, а не того, что доставляет удовольствие» (4, 301).

Одним словом, Шопенгауэр, возможно, поспешил, назвав этику «самой легкой из всех наук» (3, 464). Впрочем, его гораздо больше интересовали метафизические аспекты учения о морали, а именно прояснение возможности этого удивительного этического «прафеномена» — сострадания. Для того, чтобы разгадать его, надо еще раз всмотреться в то, что происходит, когда один человек сострадает другому. Происходит же, как полагает Шопенгауэр (представитель британской школы, к примеру Юм, дал бы гораздо более прозаичное объяснение), следующее: такой человек словно забывает о своем отличии от другого, об индивидуальном существовании, видит в нем ту же самую сущность, что и в себе, и именно поэтому так глубоко принимает к сердцу страдания этого ближнего. Неудивительно, что Шопенгауэр объявлял основой своей этической системы ведийский принцип «ты есть то» (tat twam asi), означающий тождество твоей собственной природы с природой другого существа. Но как объяснить это тождество? В трактате «Об основе морали» Шопенгауэр рассуждает следующим образом: пространство и время делают возможной множественность, но сами они, как доказал Кант, «принадлежат лишь явлению вещей самих по себе», а значит вещи самой по себе «необходимо чужда и множественность» Поэтому всякий человек как вещь в себе тождествен другому (3, 490). Именно в этом заключается метафизический исток возможности сострадания.

В приведенном рассуждении, вариации которого можно найти и в других работах Шопенгауэра, обращает на себя внимание любопытная деталь. Из него следует, что в непространственной и вневременной среде вообще не может быть дифференциации. Между тем сам Шопенгауэр посвятил немало страниц размышлениям о дифференцированном мире идей (идеям, как он говорил, присуща «трансцендентальная различность») и множественности соответствующих им актов Воли. И он подчеркивал, что пространство и время есть принципы индивидуации лишь в том смысле, что они отвечают за существование «множественности однородного» (Vielheit des Gleichartigen — 1, 154). Что же касается множественности разнородного, то она сохраняться и при отсутствии временных и пространственных определений. Дифференциация актов мировой воли проявляется в многообразии природных сил и человеческих характеров.

Повторим: каждому индивидуальному человеческому характеру в его феноменальном аспекте («эмпирическому характеру») на уровне вещи в себе соответствует, по Шопенгауэру, особый акт воли, составляющий его «упопостигаемый характер» (термины заимствованы Шопенгауэром из кантовских работ). Но тогда получается, что каждый индивид даже в качестве вещи в себе отличен от другого. Не разрушает ли это шопенгауэровскую дедукцию сострадания? Похоже, что единственным выходом для Шопенгауэра могла бы стать иерархизация сущего по неоплатоническому образцу. Первой ступенью была бы единая мировая воля, второй — множество ее вечных дифференцированных актов, третьей — мир идей, коррелятивный «мировому духу», чистому субъекту, порождаемому непосредственно единой Волей, но созерцающему второй, дифференцированный уровень бытия (являющийся ему в качестве мира идей), и, наконец, четвертой — пространственно — временной мир вещей, отображающий в несовершенном и распыленном виде идеи, но существующий лишь в сознании индивидов, определенных к пространственно — временному восприятию уже на второй ступени мировой воли, хотя каким‑то образом причастных и «мировому духу».

Подобная схема (разумеется, совсем не ортодоксально неоплатоническая) позволила бы Шопенгауэру сохранить свое обоснование морали, одновременно удерживая тезис о дифференциации актов мировой воли и уникальности умопостигаемых характеров. Однако в четком виде она не прописана им, хотя он и искал союза с неоплатониками. Одна из причин его нерешительности — выраженно догматический или «трансцендентный» характер таких конструкций. Шопенгауэр же, не отрицая трансцендентного, сторонился содержательных высказываний о нем. Однако нельзя не отметить, что указанные трудности всерьез беспокоили его, а вопрос об истоках различия человеческих характеров — «почему при тождестве и метафизическом единстве воли как вещи в себе характеры разнятся друг от друга, как небо от земли?» — вообще был объявлен им «самой трудной из всех проблем» (6, 99). «Может быть, кто‑либо после меня, — надеялся Шопенгауэр, — осветит и прояснит эту бездну» (6, 100).

В любом случае, однако, Шопенгауэр активно пользовался учением об умопостигаемом и эмпирическом характере, в частности, при обсуждении проблемы свободы. О свободе, считал он, решительно свидетельствует чувство ответственность человека за свои поступки. Но как понимать эту свободу? Ведь действия человека подчинены неумолимому закону мотивации: сильнейший мотив определяет эмпирическую волю к действию не меньше, чем механическая каузальность определяет изменения физических объектов. В сфере поступков господствует фатализм, здесь нет свободы. Любопытно, что в качестве чуть ли не решающего подтверждения этого тезиса Шопенгауэр ссылался на факты ясновидения: если будущее можно увидеть как настоящее, то оно детерминировано. Упоминание им ясновидения — не какая‑то случайность. Он разработал детальную теорию этой способности, связываемой им с так называемым «реальным сновидением», за которое ответствен особый «орган сновидения» в мозге, и которая обнаруживает себя уже у сомнамбул.

Но хотя человек не свободен в своих действиях на эмпирическом уровне, он абсолютно свободен в своей сущности, как вещь в себе. Ведь как вещь в себе он не подчиняется закону основания, безосновен, а значит свободен. Поэтому каждый человек — творец самого себя. Может, правда, показаться, что рассуждения о свободном самосозидании человеком своего собственного характера на уровне вещи в себе плохо совместимы с тезисом о нетемпоральности умопостигаемого мира актов воли. Но эта абсолютная свобода может в исключительных случаях проявляться, считает Шопенгауэр, и в мире явлений. Можно даже сказать, что Воля к жизни объективируется в темпоральном мире явлений лишь для того, чтобы ей можно было в полной мере проявить свою свободу. О возможности феноменального обнаружения Воли как вещи в себе свидетельствует уже магия, к которой Шопенгауэр относился не менее серьезно, чем к ясновидению. Магические факты, считал он, «коренятся непосредственно в вещи в себе и производят в мире явлений феномены, которые никогда не могут быть объяснены с помощью его законов» (4, 197). Но главнейшей манифестацией вещи в себе в жизни человека может стать полная трансформация его эмпирического характера (мелким изменениям он вообще не подвержен: каждый такой характер со своим уникальным соотношением эгоизма, злобности и сострадания, как полагает Шопенгауэр, врожден индивиду и постепенно раскрывается ему в течение всей его жизни) в случае самоотрицания воли.

Учение о самоотрицании воли эффектно завершает метафизическую систему Шопенгауэра. Воля отрицает себя, убедившись, что по самой своей сути она не может порождать ничего, кроме страдания. Тонкость в том, что хотя удовлетворение стремлений Воли принесло бы ей радость, они не могут быть удовлетворены в ее темпоральных объективациях, в частности, в человеческой жизни. Ведь каждое удовлетворенное желание тотчас сменяется здесь новыми желаниями, а значит новыми страданиями. А если все желания вдруг удовлетворяются, на сцене вскоре появляется скука, делающая существование просто невыносимым. Шопенгауэр, впрочем, не отрицает, что воля к жизни может добиваться временных успехов в борьбе за счастье. В «Афоризмах житейской мудрости» он даже приходил ей на помощь, описывая наиболее эффективные методы его достижения. «Самым ближним путем к счастью» он считал «веселость» (4, 237), добавляя, что для нее «нет менее благоприятного условия, чем богатство, и более благоприятного, чем здоровье… 9/10 нашего счастья зависит исключительно от здоровья» (4, 238–239). В остальном же благоразумный человек должен ограничивать себя, помня о том, что «всякое ограничение ведет к счастью. Ибо чем меньше возбуждается воля, тем меньше страданий, а мы знаем, что страдание положительно, счастье же чисто отрицательно» (4, 311).

«Афоризмы житейской мудрости» рисуют идеал эгоистического счастья. Но и мораль, как может показаться, играет на стороне Воли к жизни. Ведь моральный человек стремится уменьшить страдания других людей, а значит поддерживает иллюзию возможности счастья. На деле, по Шопенгауэру, все несколько иначе. Чем больше человек проникается нравственными принципами, тем лучше он видит реальные масштабы страданий. И он все отчетливее понимает, что они неотвратимы и не могут быть устранены в глобальном плане. Эгоист, которому нет дела до других людей, может добиться личного благополучия и твердить об оптимизме. Но моральный человек понимает всю глубину и неизбежность страданий, и это приводит его, а через него отчасти и саму мировую волю, к отказу от такого мира, к уничтожению самой его сущности, этой самой воли.

Воля к жизни — самопорождающее начало, и на эмпирическом уровне человеческого существования этой интенции соответствует могущественный родовой инстинкт — половое чувство. И неудивительно, что чистейшим раскрытием воли к жизни Шопенгауэр называет «сладострастие в акте совокупления» (6, 152). Поэтому первым шагом на пути самоотрицания воли является целомудрие. Но хотя воля к жизни фокусируется в гениталиях, ее объективацией является все тело. Поэтому борьба с этой волей должна состоять в систематическом подавлении телесных побуждений, в аскетической практике. Следующий шаг аскетизма после усмирения полового инстинкта — «добровольная и преднамеренная нищета» (1, 325). В идеале же аскет должен уморить себя голодом (1, 340–341).

Уморение голодом — единственный вид самоубийства, который готов признать Шопенгауэр. Вопрос о правомерности самоубийства естественно возникает при рассмотрении его взглядов. На первый взгляд, Шопенгауэр должен приветствовать и другие его разновидности. Ведь если тело коррелятивно индивидуальной воле, то простейший способ отрицания воли — немедленное прекращение существования тела. Но Шопенгауэр не разделяет такой позиции. «Классическое» самоубийство он называет «шедевром Майи», хитрым обманом мировой воли. Дело в том, что самоубийца отказывается не от воли к жизни, «а только от самой жизни» (1, 338). Он любит жизнь, но что‑то в ней не удается, и он решает свести с ней счеты. Подлинный же нигилист ненавидит жизнь и поэтому не спешит с ней расстаться. Это звучит несколько парадоксально, но ситуацию может прояснить учение Шопенгауэра о посмертном существовании.

Тема посмертного существования всерьез занимала Шопенгауэра. Он решительно отрицал возможность сохранения после разрушения тела так называемого «тождества личности», т. е. индивидуального Я со всеми его воспоминаниями. Категоричность объяснялась тем, что Шопенгауэр привязывал все интеллектуальные качества личности к физиологическим процессам в мозге. Разрушение мозга при таком подходе означает полное уничтожение личности. С другой стороны, умопостигаемый характер каждого человека, уникальный акт воли как вещи в себе, не подвержен тлению. Значит, он сохраняется после распада тела, и с внешней точки зрения все выглядит так, будто он какое‑то время существует без интеллекта: воля к познанию, конечно, остается, но нереализованной. Однако со временем этот характер оказывается в новой интеллектуальной кожуре.

С эмпирической точки зрения новая личность предстает совершенно отличной от старой. Отчасти так оно и есть — это пример того, как время может быть принципом индивидуации. И все же связь этих личностей несомненна. Шопенгауэр, правда, отказывается говорить о метемпсихозе, т. е. «переходе целой так называемой души в другое тело», предпочитая именовать свою теорию «палингенезией», под которой он понимал «разложение и новообразование индивида, причем остается пребывающей лишь его воля, которая, принимая образ нового существа, получает новый интеллект» (5, 214).

Теперь вопрос о самоубийстве действительно проясняется. Обычный самоубийца отрицает жизнь, но не волю к жизни. Поэтому его умопостигаемый характер вскоре вновь проявляет себя. Аскет же методично давит волю к жизни и выпадает из колеса перерождений.

Но что ждет человека после отрицания воли к жизни? Это, конечно, труднейший вопрос. Ясно лишь, что хотя на первый взгляд аскет ведет жизнь, полную страданий, и даже сознательно стремится к ним, она не исчерпывается страданиями, ибо «тот, в ком зародилось отрицание воли к жизни. проникнут внутренней радостью и истинно небесным покоем» (1, 331). Можно поэтому предположить, что полное угасание воли к жизни зажжет новый, мистический свет в умопостигаемом характере человека. Состояние, возникающее после отрицания воли к жизни, можно было бы описать как «экстаз, восхищение, озарение, единение с Богом» (1, 348). Впрочем, это уже не философские характеристики: «Оставаясь на точке зрения философии, мы должны здесь удовлетвориться отрицательным знанием» (там же). Эта оговорка не случайна: «Я хотя и указал в заключение своей философии на область иллюминизма как на существующий факт, — писал Шопенгауэр, — но остерегся хотя бы на один шаг приблизиться к ней. дошел лишь до тех пределов, до которых возможно дойти на объективном, рационалистическом пути» (5, 10).

Собственно же философский ответ на вопрос о состоянии воли после ее угасания состоит в том, что его надо мыслить как Ничто. Тем не менее именно философия показывает возможность трактовки этого Ничто не в абсолютном, а в относительном смысле, равно как и использования иллюминативного опыта для его характеристики. Ведь мир как вещь в себе не целиком тождествен Воле к жизни. Если бы это было так, ее отрицание давало бы чистое Ничто. На деле вещь в себе именуется Волей лишь по самому непосредственному ее проявлению. Так что у нее могут быть и другие свойства, и угасание воли к жизни может приводить к их обнаружению. Далее, философия указывает, что обнаружение этих свойств нельзя мыслить в субъект — объектных категориях. Если иллюминативный опыт возможен, то это такой опыт, в котором исчезает различие субъекта и объекта. Наконец, философия разъясняет, что самоотрицание индивидуальной воли как вещи в себе не тождественно угасанию мировой воли в целом. Ведь индивидуальная воля как вещь в себе — лишь один из дифференцированных актов мировой воли. Иными словами, святой приводит в нирвану себя, но не весь мир. Впрочем, в нирвану попадают не только святые. Этой участи Шопенгауэр удостаивает также и героев.Герой — это тот, «кто в какой‑нибудь сфере или в каком‑нибудь деле борется с чрезвычайными трудностями за что‑либо, являющееся благом для всех, и под конец побеждает, но при этом недостаточно или вовсе не вознаграждается… воля же его, которую в течение целой жизни умерщвляли усилия и труд, неудачи и людская неблагодарность, угасает в нирване» (5, 250).

Нетрудно заметить, что нарисованный Шопенгауэром образ героя словно подогнан под него самого: героем в обычном смысле он не был. Хотя он, конечно, не отрицал и такой героизм и допускал правомерность рассуждений об исторических личностях. В отличие от Гегеля, он, правда, не считал их слугами провидения. Вообще его социальная философия — как в ее динамическом, так и статическом аспекте — во многом контрастирует с социальным оптимизмом Гегеля.

 

Социальная философия

Шопенгауэр не создал специальных работ по социальной философии, но из его разрозненных высказываний можно составить достаточно цельную картину его воззрений на данный предмет. Элементы гоббсовской договорной теории причудливо переплетаются в ней с утопическими идеями в духе платоновского «Государства».

Подобно Гоббсу, писавшему о «естественном состоянии» как «войне всех против всех», Шопенгауэр утверждал, что «человек, в сущности говоря, — дикое, ужасное животное. Мы знаем его лишь в укрощенном и ручном состоянии, которое именуется цивилизацией: поэтому‑то и приходим мы в такой ужас, когда истинная его природа иной раз прорвется, но лишь только где‑либо замки и цепи законного порядка отпадут и водворится анархия, как тотчас же обнаруживается, что он такое» (5, 165). Законный порядок, о котором говорит Шопенгауэр, поддерживается государством. Но Шопенгауэр был далек от того, чтобы называть его «этим действительным Богом», как это делал Гегель. Он считает государство естественным следствием отрезвленного разумом эгоизма, когда к людям приходит понимание, что безоглядная погоня за индивидуальным благом менее выгодна им, чем относительно безопасное существование в социуме, достижимое путем отказа от некоторых личных притязаний.

Итак, при помощи государства эгоизм пытается избежать «собственных дурных последствий» (1, 299). Государство берет под охрану «нашу личность и нашу собственность» (4, 281) и обеспечивает поддержку морали посредством «положительного права» («естественное право» непосредственно продуцируется состраданием).

Таким образом, государство, по Шопенгауэру, пусть косвенно, но все же служит нравственности, способствуя недопущению людских страданий. Но именно это обстоятельство вызывает негативную реакцию Шопенгауэра. Будучи уверен, что подлинное избавление от страданий возможно лишь через самоотрицание воли, он считал, что любые попытки поддержать иллюзию возможности мирского счастья подстегивают волю к жизни. «Цель человека в том, — писал он, — чтобы воля… обратилась, для чего необходимо, чтобы человек. познал эту волю, познал ужасную ее сторону. Государство, заботящееся только об общем благосостоянии, подавляет лишь проявления злой воли, но вовсе не саму волю, что было бы и невозможно. Отсюда происходит то, что человек в высшей степени редко видит, как в зеркале, весь ужас своих поступков» (6, 102). Иными словами, «государство ставит себе целью сказочную страну молочных рек с кисельными берегами, что как раз противоположно истинной цели жизни — познанию воли во всем ее ужасе» (там же).

Двусмысленность ситуации еще более усиливается тем, что Шопенгауэр не мог отрицать успехов цивилизации. Более того, он понимал, что постепенно положение будет улучшатся: «Если машинное дело и впредь будет развиваться с таким же успехом, то со временем напряжение человеческих сил будет почти совершенно сбережено. Тогда можно будет, конечно, рассчитывать на известную глобализацию духовной культуры человеческого рода. тогда, быть может, как войны в большом, так и драки или дуэли в малом, совершенно исчезнут из мира» (5, 192). И хотя он добавлял, что «вовсе не намерен сочинять здесь утопии» (там же), растущее желание сыграть на стороне воле к жизни иногда брало у него верх.

«Утопия» Шопенгауэра нацелена на определение такой формы государственного правления, которая лучше всего способствовала бы реализации исконных целей государства, достижению всеобщего благосостояния и справедливости. Проживая в республиканском Франкфурте — на — Майне, он считал республики «противоестественными» и непригодными для решения подобных задач. У монархий (наследственных, но не абсолютных: разделение властей, полагал он, имеет свои преимущества) больше шансов, так как «монархическая форма правления от природы свойственна человеку почти так же, как в еще большей степени она свойственна пчелам и муравьям» (5, 198). Но еще лучшим вариантом было бы создание деспотического государства, власть в котором принадлежала бы наиболее достойным людям: «Если утопические планы пригодны на что‑либо, то я выскажусь за то, что единственным решением задачи была бы деспотия мудрых и благородных из подлинной аристократии, из подлинной знати; а это достижимо путем отбора от браков благороднейших мужчин с наиболее умными и даровитыми женщинами; это предложение — моя утопия, мое платоновское государство» (5, 199).

Впрочем, Шопенгауэр вполне осознавал «необозримость» трудностей, которые возникли бы при реализации этого проекта (6, 106). И это обстоятельство подпитывало другие, критические тенденции его социально — философской мысли, проявлявшиеся в разоблачении им скрытых пороков цивилизации и в его концепции истории.

Т Цивилизация, считал Шопенгауэр, конечно, подавляет изначальную жестокость человека. Но, загоняя вглубь его природные инстинкты, она привносит в его жизнь множество условностей, создает искусственную среду, где царствует притворство и ложь: «Наш цивилизованный мир не что иное, как громадный маскарад» (5, 164). Кроме того, неподлинность цивилизованного существования, по его мнению, привела к измельчанию людей и самой эпохи по сравнению с античными временами. Мрачный колорит современности придает и сохранение остатков средневековой «рыцарской чести» с ее бессмысленными кодексами, а также «венерические» болезни.

Противопоставление Шопенгауэром древности и современности может создать ощущение того, что история трактуется им как некое «планомерное» поступательное (или регрессивное) движение человеческого рода. Однако это не так. На деле Шопенгауэр был решительным противником подобных концепций «органического конструирования» истории. Ведь «человечество» или «народ», являющиеся субъектами так истолкованной истории, — просто абстракции. Реальностью обладают лишь индивиды. И за внешним многообразием эти индивиды всегда демонстрируют одну и ту же сущность: «Главы человеческой истории, в сущности, отличаются между собою только именами и хронологией: действительно значимое содержание их всюду — одно и то же» (2, 370). Истинная философия истории должна выявлять эти инварианты и показывать, что история «в сущности своей лжива, ибо, повествуя об одних лишь индивидах и отдельных событиях, она делает вид, будто всякий раз сообщает нечто новое, между тем как в действительности она, от начала и до конца, повторяет лишь одно и то же» (2, 372). Впрочем, Шопенгауэр вовсе не хотел сказать, что историческое знание (наукой он историю не считал, так как она занимается лишь индивидуальным и «субъективно общим») совсем бесполезно. История, по его мнению, играет для человечества ту же роль, что и разум для отдельного человека. Разум обеспечивает сознание целостности личности во времени, история — «самосознание человеческого рода» (2, 373), и только благодаря историческому знанию человечество впервые конституирует себя.

Аналогия истории с разумом довольно любопытна. Историю делают в основном мужчины, и именно мужчинам, по Шопенгауэру, в первую очередь свойственно разумное мышление. Развивая гендерную тему, Шопенгауэр приходит к выводам, которые могут шокировать современного читателя. Он прямо объявляет женщин людьми второго сорта и осуждает любые эгалитаристские усилия: «Было бы весьма желательно, чтобы также и в Европе этому № 2 человеческого рода было опять отведено его естественное место и положен конец этому дамскому бесчинству, над которым смеется не только вся Азия, но также смеялись бы Греция и Рим» (5, 480).

Азия упомянута Шопенгауэром не случайно. Там понимают, что женщины «никогда не бывают вполне правоспособны и всегда должны находиться под действительным мужским надзором» (5, 202). И там практикуют полигамный брак, который явно предпочтительнее моногамного и который надо было бы ввести в Европе.

Впрочем, такая картина пренебрежительного отношения Шопенгауэра к женскому полу (которую можно было бы еще усилить фактами из его собственной биографии) все же не вполне адекватна. Он не отрицал интеллектуального паритета двух полов (будучи уверен, что интеллект передается детям от матери, а черты характера от отца), хотя и считал, что женщины менее склонны к абстрактному мышлению. Именно поэтому у них довольно редко встречается добродетель справедливости, отчасти основанная на принципах разума. Зато другая «кардинальная добродетель», человеколюбие, вырастающая из непосредственного созерцания страданий, свойственна им в большей степени, чем мужчинам. И хотя женщины не могут быть гениями, только им, полагал он, доступен дар ясновидения. Женщинам также вполне по плечу и идеал святости, хотя на роль религиозных лидеров лучше опять‑таки подходят мужчины. Суждения Шопенгауэра о религии заслуживают отдельного рассмотрения.

 

Учение о религии

Шопенгауэр посвятил религии отдельную главу в сборнике «Parerga и Paralipomena». Эта часть его философии имеет важное значение для уяснения центральных положений его системы в целом.

Свое толкование религии Шопенгауэр суммировал в тезисе о том, что она есть «народная метафизика» (5, 252). Подобно Канту, Шопенгауэр считал, что у каждого человека есть некая потребность в метафизике, т. е. в уяснении глубинной сущности мира, сущности, лежащей за пределами физического существования. Более или менее адекватное удовлетворение этой потребности может дать философия. Но философия — трудная вещь, и она недоступна пониманию большинства. Поэтому ее заменяет некий суррогат. Это и есть религия.

Суррогатность религии проявляется в том, что высшие истины подаются в ней в виде аллегорий. С одной стороны, это облегчает их усвоение. С другой — порождает некое внутреннее противоречие. Дело в том, что религии не могут прямо объявлять свои догматы аллегориями, так как это сразу подорвет доверие к ним. Поэтому они вынуждены настаивать на их буквальной истинности. Но это часто приводит к нелепостям. Таким образом, у религии оказывается «два лица: лицо истины и лицо обмана» (5, 261). Эту ситуацию нельзя назвать нормальной, и Шопенгауэр предрекает время, когда свет просвещения позволит человечеству полностью отказаться от религий.

Но, заметно уступая философии в эвристическом отношении, религия в любом случае параллельна ей. Однако общепринятой философской системы не существует. Нет единообразия и среди религий. Как и в философии, здесь можно говорить о большей или меньшей степени приближения к истине. «Наилучшей» религией Шопенгауэр считает буддизм (5, 176). Вместе с христианством и брахманизмом он относит его к пессимистическим религиям.

Пессимистические религии смотрят на мирское существование как на зло и нацелены на отрицание мира. Им противостоят оптимистические религии, такие как иудаизм и его порождение — ислам. К ним примыкает и пантеистическое мировоззрение. Пантеизм, по Шопенгауэру, вообще абсурден, так как отождествление Бога с миром приводит к противоречию: мир ужасен, а Бог, как предполагается, мудр — как же он мог избрать для себя такую жалкую участь? Теизм, отделяющий мир от Бога, по крайней мере последователен.

Происхождение теистических представлений достаточно очевидно. Люди испытывают страх перед явлениями природы и пытаются взять их под контроль. Само это стремление уже подразумевает наличие у человека разума, к некоторым особенностям функционирования которого сводится и вышеупомянутая метафизическая потребность, присущая всем людям. Люди наделяют эти неведомые силы антропоморфными качествами, чтобы вымаливать у новосозданных богов или единого Бога (политеизм и монотеизм) различные милости. Для действенности таких представлений они должны быть упорядочены и опираться на какой‑либо авторитет. В свою очередь, религиозные учения могут цементировать государство. А вот влияние их на нравственность, считает Шопенгауэр, весьма сомнительно. Другое дело, что они могут приносить субъективное утешение людям.

Впрочем, теистические воззрения все равно неприемлемы. Политеизм вообще не является подлинной религией, не доходя до уразумения единой сущности мира, а монотеизм основан на концепции творения мира, причем творец мыслится по модели человеческого интеллекта, как разумное существо, индивид. Но сущность мира не индивидуализирована и не разумна, это слепая Воля. Кроме того, учение о творении выносит ее за пределы мира: «Теизм в собственном смысле вполне походит на утверждение, что при правильной геометрической конструкции центр шара оказывается вне его» (6, 157). Креационизм теизма плохо согласуется и с учением о вечности умопостигаемых характеров людей — то, что возникло, должно рано или поздно исчезнуть, — а также несовместим с абсолютной свободой человеческого существа, предполагающей его полную автономию.

Воля к жизни как «в себе» мира не может быть названа Богом в теистическом смысле еще и потому, что предполагается, что такой Бог должен быть благ, а она порождает страдания. Нельзя именовать Богом (разве что фигурально) и успокоенную Волю, ибо «Бог был бы в данном случае тем, кто не хочет мира, между тем как в понятии “Бог” лежит мысль, что он хочет бытия мира» (6, 151). Неудивительно, что при таком подходе лучшей религией для Шопенгауэра оказывается буддизм, религия без Бога, но с четким противопоставлением мира страданий, сансары, и состояния, свободного от порождающих страдания желаний, нирваны. Однако поскольку Шопенгауэру свойствен динамический подход к соотношению активной и успокоенной воли, т. е. поскольку он считал, что самоотрицание воли предполагает ее самоутверждение, что нирвана не изначальна, а должна быть достигнута волей и условием ее достижения является порождение мира индивидуализации и страдания, то он все‑таки мог привлекать квази — теологическую терминологию и, в частности, искать союза с христианством, близкого ему своей идеей искупления. Он даже говорил, что «мое учение можно было бы назвать настоящей христианской философией» (5, 244) и делал попытки перевести главные тезисы своего учения на язык христианской догматики. Согласно его интерпретации, Воля к жизни — это Бог Отец, «решительное отрицание воли к жизни» — Святой Дух. Тождество Воли к жизни и ее отрицания являет Бог Сын, богочеловек Христос (2, 530).

Учитывая мнение Шопенгауэра об аллегоричности всех религиозных положений, приведенные формулы можно истолковать как утверждение о включенности человека в процесс возвращения мировой сущности к самой себе, в процесс квази — божественного самопознания. Очевидны аналогии этой философемы Шопенгауэра с глубинными интуициями Шеллинга и даже Гегеля, у которого Абсолютный Дух тоже нуждается для самопознания в человеке. Правда Гегель считал, что это самопознание наиболее адекватным образом реализуется в мысли, Шопенгауэр же отводит эту роль действию. Еще одно бросающееся в глаза отличие — место изначального принципа у Гегеля занимает Абсолютная Идея, у Шопенгауэра — темная Воля. Однако оно, возможно, менее существенно, так как хотя эта Воля и темна, в ее деятельности просматривается некие сверхразумные интенции, Провидение, ведущее ее к самоосвобождению.

Более существенное различие в подходах Шопенгауэра и Гегеля к религии вообще и христианству в частности состоит в том, что последний гораздо бережнее относился к догматике и пытался оказать философскую поддержку рациональной части христианской теологии, в частности, отбить опасные атаки Канта на доказательства бытия Бога. Шопенгауэр действовал совсем иначе. Он полагал, что «нигде нет такой необходимости различать ядро и скорлупу, как в христианстве», добавляя, что «именно потому, что я люблю ядро, я иногда разбиваю скорлупу» (6, 163). «Скорлупа» христианства — это прежде всего элементы иудаизма, оптимистической посюсторонней религии Ветхого Завета. Его объединение с Новым Заветом стало возможным только потому, что в Ветхом Завете все же есть элементы пессимизма, выраженные в истории грехопадения. Кроме эклектизма, христианство имеет и другие недостатки. Оно слишком акцентирует конкретные исторические события и игнорирует сущностное единство всех живых существ, поощряя жестокое обращение с животными, — это вызывает особое негодование у Шопенгауэра.

Что же касается рациональной, или «естественной» теологии, то ее, по Шопенгауэру, попросту не существует. Ведь ее фундаментом должны быть доказательства существования Бога, но все они несостоятельны. Онтологический аргумент, заключающий от идеи всесовершенного существа к его существованию, это просто софизм, космологическое доказательство, восходящее от мира как действия к Богу как первопричине, ошибочно, так как закон причинности работает только внутри мира, а физико — теологическое, которое отталкивается от целесообразности мирового устройства и выводит из этого представление о разумном Архитекторе мироздания, недостаточно, так как целесообразность может быть объяснена и без привлечения понятия разумного существа, — из единства мировой воли. Сопоставив эти рассуждения с другими тезисами Шопенгауэра, можно, впрочем, заметить, что трансформированное физико — теологическое доказательство все же должно было играть важную роль в его системе. Целесообразность природы, заявляет он, объясняется единством Воли к жизни. Но откуда известно об этом единстве? Ведь сам Шопенгауэр говорил, что не знает, как глубоко уходят в вещь в себе «корни индивидуации». И доводом в пользу наличия высшего единства уникальных волевых актов, могло бы стать именно указание на целесообразность мира, делающую вероятным предположение о существовании в нем некоего координирующего центра.

В общем, отношение Шопенгауэра к религии и теологии нельзя назвать однозначным. Одно несомненно: его философия эмансипирована от религии. Своими предшественниками в этом плане Шопенгауэр считал Бруно и Спинозу. Но лишь у него подобная установка предстала во всей ее чистоте. В его философии нет ни зависимости от религии, ни бунта против нее. И даже если он обращается за поддержкой к религиям, союз с ними всегда оказывается свободным. Шопенгауэр показал, сколь яркой может быть философия, не скованная религиозными догмами. В этом громадное значение его системы, хотя ее влияние, конечно, этим не ограничивалось.

 

Влияние идей Шопенгауэра

С конца XIX века и по наши дни Шопенгауэр остается одним из самых читаемых философов. Влияние его выходит далеко за рамки философии и не замыкается на собственно философские концепции. Свое место в истории естествознания заняла его теория физиологических цветов. Логику Шопенгауэр обогатил подробной классификацией диалектических уловок, и он внес вклад в историю философии, прежде всего в кантоведение, обратив внимание на серьезные различия первого и второго изданий «Критики чистого разума» Канта. Но, разумеется, наибольший резонанс вызвала его метафизика.

Уже при жизни у Шопенгауэра появились верные последователи, которых он в шутку называл «евангелистами» и «апостолами». После смерти учителя Ю. Фрауэнштедт выпустил в свет собрание его сочинений и опубликовал фрагменты рукописного наследия Шопенгауэра. И хотя эти издания были весьма несовершенными с научной точки зрения, новые тексты еще больше подогрели интерес к идеям «новоизбранного кайзера немецкой философии». Среди широкой публики особым успехом пользовались (и пользуются по сей день) «Афоризмы житейской мудрости» и «Метафизика половой любви» (одна из глав второго тома «Мира как воли и представления»). Профессиональных же философов привлекали базовые принципы системы Шопенгауэра. Многие, правда, считали, что они нуждаются в модификации. К примеру Э. Гартман, автор «Философии бессознательного», полагал, что первоначало сущего должно быть и Волей, и Идеей вместе. Коррекции подверглась у него и концепция отрицания Воли — оно может быть действенным лишь при коллективном самоубийстве прозревшего человечества.

Совершенно другие выводы из теорий Шопенгауэра сделал Ф. Ницше. Подобно тому, как Фейербах перевернул философию Гегеля, Ницше радикально пересомыслил учение Шопенгауэра о Воле к жизни. Отказавшись от трансцендентных аспектов этого учения, Ницше пришел к выводу о безальтернативности подобной Воли, а значит и о необходимости ее возвышения, а не иллюзорного отрицания.

Учитывая влияние на Ницше, Шопенгауэр может по праву считаться предшественником «философии жизни», важнейшего направления европейской мысли конца XIX века. Не менее оправданными выглядят и попытки усмотреть в его системе элементы «индуктивной метафизики», представленной в XIX веке такими именами, как Фехнер, Вундт и др. В прошлом столетии влияние Шопенгауэра испытали, к примеру, Шелер, Витгенштейн и Хоркхаймер, хотя оно и не было значительным. Зато XX век стал временем расцвета историко — философских штудий, посвященных этому мыслителю. Ему способствовало создание в 1911 г. П. Дойссеном, А. Гвиннером и Й. Колером Шопенгауэровского общества, под эгидой которого издается ежегодник и проводятся научные мероприятия, связанные с творчеством Шопенгауэра. Особые заслуги в шопенгауэроведении XX века имеет А. Хюбшер, подготовивший критические издания сочинений и рукописного наследия франкфуртского философа.

Тщательный критический подход к публикации текстов Шопенгауэра необходим, в частности, потому, что он сам всегда придавал большое значение не только духу, но и букве своей философии.

Он был прекрасным стилистом и умел держать внимание. Неудивительно, что он стал кумиром философски настроенных писателей, от Т. Манна до М. Уэльбека. Лев Толстой даже называл его «гениальнейшим из людей». В России вообще быстро поняли значение Шопенгауэра и старались учитывать его идеи. После идеологической паузы, занявшей большую часть прошлого столетия, в последние десятилетия у нас вновь наблюдается рост интереса к этому мыслителю — его труды переиздаются, и появляются все новые основательные исследования его жизни и учения. Многие отечественные и западные авторы говорят о глубинных противоречиях метафизики Шопенгауэра — это стало своеобразной нормой с времен классической работы К. Фишера. Правилом хорошего тона является и проведение параллелей между идеями Шопенгауэра и Гегеля (а также Фихте и Шеллинга) в контексте утверждений о том, что, несмотря на все различия в акцентах, их системы обнаруживают несомненное «семейное сходство». Между тем, различия в акцентах имеют порой решающее значение в истории философии. Философия всегда несет не только логическое, но и эмоциональное содержание. И ощущение экзистенциальной трагичности Шопенгауэра остается несмотря на все оговорки. Сближение его философии с гегелевской не проходит еще и потому, что Шопенгауэр озабочен прежде всего проблемой человека и философствует «от первого лица», а Гегеля гораздо больше интересует Абсолют, от имени которого он словно бы и повествует. Гегелю было не занимать эпистемологического оптимизма и для него не существовало тем, непосильных для спекулятивного разума. Шопенгауэр же всегда помнил о границах познания. Многие «вечные вопросы» он намеренно оставлял без ответа. Это отчасти объясняет ощущение недосказанности или противоречивости, возникающее при ознакомлении с его системой. Но ведь проще на словах снять противоречия, чем удержаться от этого соблазна. Философия Шопенгауэра не создает идеальный мир абстракций, а бросает читателя в реальный мир с его реальными проблемами.

 

Сочинения

Шопенгауэр А. Сочинения в 6 тт. М., 1999–2001. Пер. Ю. И. Айхенвальда, Н. В. Самсонова, С. И. Ершова, М. М. Рубинштейна и др. Под. ред. А. А. Чанышева.

Schopenhauer A. Samtliche Werke. Hrsg. v. P. Deussen u. a. Bd. 1 — 16. Mьnchen, 1911–1942.

Schopenhauer A. Samtliche Werke. Bd. 1–7. Hrsg. v. A. Hьbscher. 4 Aufl. Mannheim, 1988.

Schopenhauer A. Der handschriftliche Nachlass. Hrsg. v. A. Hьbscher. Bd. 1–5. Frankfurt a. M., 1966–1975.

Schopenhauer A. Gesammelte Briefe. Hrsg. v. A. Hьbscher. 2 Aufl. Bonn, 1987.

Schopenhauer A. Gesprache. Hrsg. v. A. Hьbscher. Stuttgart, 1971.

 

Материалы к биографии

Гулыга А. В., Андреева И. С. Шопенгауэр. М., 2003.

Abendroth W. Arthur Schopenhauer in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten. Hamburg, 1967.

Gwinner W. Schopenhauers Leben. 3 Ausg. Lpz., 1910.

Safranski R. Schopenhauer und die wilden Jahre der Philosophie. Eine Biographie. Mьnchen, 1987.

 

Исследования

Андреева И. С. Артур Шопенгауэр: жизнь и творчество. М., 2001. Быховский Б. Э. Шопенгауэр. М., 1975.

Гусейнов А. А., Скрипник А. Пессимистический гуманизм Артура Шопенгауэра // Шопенгауэр А. Свобода воли и нравственность. М., 1992. С. 5 — 18.

Мееровский Б. В., Нарский И. С. Философия мировой воли и скорби // Шопенгауэр А. О четверояком корне… Мир как воля и представление. Т. 1. М., 1993. С. 632–636.

Трубникова Н. Н. Об издании произведений А. Шопенгауэра в России // Шопенгауэр А. Сочинения в 6 тт. М., 1999–2001. Т. 6. C. 326 — 335.

Фишер К. Артур Шопенгауэр. СПб., 1999.

Фолькельт И. Артур Шопенгауэр, его личность и учение. С — Пб., 1902.

Чанышев А. А. Учение Шопенгауэра о мире, человеке и основе морали // Шопенгауэр А. Сочинения в 6 тт. М., 1999–2001. Т. 1. С. 452— 468.

Чупров А. С. Родовая сущность человека в философии Шопенгауэра и Фейербаха. Екатеринбург, 1995. С. 3 — 94.

Ясперс К. Артур Шопенгауэр. К 100–летию со дня его смерти // Шопенгауэр А. Сочинения в 6 тт. М., 1999–2001. Т. 6. C. 315–321. Copleston F. C. Arthur Schopenhauer, Philosopher of Pessimism. L., 1946.

Janaway C. Self and World in Schopenhauer's Philosophy. Oxford, 1989.

Hamlyn D. W. Schopenhauer (Arguments of the Philosophers). L., 1980. Hьbscher A. Denker gegen der Strom: Arthur Schopenhauer gestern, heute, morgen. Bonn, 1973.

Kamata Y. Der junge Schopenhauer. Genese des Grundgedankens der Welt als Wille und Vorstellung. Mьnchen, 1988.

Magee B. The Philosophy of Schopenhauer. N. Y., 1983.

Malter A. Arthur Schopenhauer: Transzendentalphilosophie und Meta- physik des Willens. Stuttgart, 1991.

Schopenhauer. His Philosophical Achievement. Ed. by. M. Fox. Brighton, 1980.

Schopenhauer in der Postmoderne. Hrsg. v. W. Schirmacher. Wien, 1989. Tanner M. Schopenhauer (The Great Philosophers Series). N. Y., 1999

.