… И это было сделано потом Юмом. Вот Юм — чистый картезианец в этом плане, он очень строго доказал не несомненность принципа причинности.

Но то, что Декарт считает его и некоторые другие принципы, ну например: «из ничего — ничего не возникает» — Декарт тоже считает самоочевидной аксиомой это положение, — хотя и это положение скорее всего таковым не является, используя его же критерий несомненности, (как) невозможности представить противоположное. Он считает — такой приведу вам пример: «в причине не может быть меньше реальности, чем в действии» — тоже несомненным, по его словам. А это говорит, — то, что он такие положения принимал в качестве несомненных, о том, что он не совсем отчетливо сам представлял для себя собственные правила, сформулированные им. У него была ясность, говоря его словами, — в этих представлениях, но не было отчетливости.

Кстати, мы не раз еще будем пользоваться этими понятиями, ясность, и отчетливость, часто будем пользоваться этими терминами, но. надо их безусловно определить, чтобы потом к этому вопросу не возвращаться. Вот я сказал, первое правило Декарта иллюстрируя, — истинным мы должны считать то, что мыслим таковым ясно и отчетливо. Что это значит? Декарт говорит, что ясными мы считать можем такие представления, которые мы в состоянии отличить от других представлений; а вот отчетливыми мы должны назвать такие представления, которые мы не только можем отличить от других представлений но и объяснить почему мы их отличаем, то есть артикулировать те признаки, по которым мы их отличаем. Иными словами, ясное представление становится отчетливым тогда, когда мы начинаем различать в этом ясном представлении его внутреннюю структуру, начинаем ясно видеть не только само представление, но и части этого представления, его компоненты. Вот тогда само представление становится отчетливым, а его части пока еще мыслятся только ясно. Мы можем прояснить структуру этих частей — отчетливость передвинута еще на один уровень.

Так вот, если бы Декарт четко артикулировал критерии самоочевидности, то тогда возможно он бы и не совершал эти сомнительные, достаточно спорные утверждения о принадлежности некоторых принципов к аксиомам. Не будем увлекаться этим критическим анализом, лучше пойдем дальше, вот еще что надо сказать в связи с первым правилом. А не будем увлекаться, потому, что пока все то, что я говорил, крайне декларативно, ведь я, чтобы подтвердить свои слова, еще должен доказать, что это не самоочевидные принципы, (допустим — принцип причинности), а я это сейчас делать совершенно не хочу, потому что мы это разберем, когда о Юме будем говорить, так что оставим это на потом.

В связи с первым правилом метода, Декарт вводит важнейшее понятие интуиции. Он говорит, что вот эти самоочевидные положения постигаются нами интуитивно. Интуиция — старый термин, который достаточно был заезжен в схоластике и в схоластике он обозначал чувственное созерцание, ощущение. Кстати, вот в английском языке (в немецком языке этот термин не используется, а в английском языке это слово в ходу и сейчас), оно переводится совсем не в том смысле, как у нас, в русском языке, и оно переводится просто как созерцание, причем именно чувственное созерцание. А Декарт придает ему иной смысл, чем тот, который бытовал в оккамистской школе, у него интуиция это не ощущение чувств, и не зыбкий образ воображения, как он говорит, а внимательный взор понимающего ума; то есть — это умственный взор, поэтому декартовскую интуицию часто называют интеллектуальной интуицией и это действительно так. Наш ум наделен способностью созерцания. Тут Декарт тоже мало оригинален, потому что концепция созерцающего ума была широко распространена в средневековой мысли — все это идет от Аристотеля с его теорией нуса, как мыслящего, интуитивно мыслящего самого себя ума, вот так она и кочевала по трактатам средневековым и Декарт в известном смысле восстанавливает эту традицию. Итак, мы узреваем, интуитивным умом постигаем самоочевидное. Почему не воображением и не чувством? Почему воображение и чувство для Декарта менее надежные критерии истины, чем разум? Да потому, что в них больше смутности, они более склонны к обманам, заблуждениям, ошибки чаще бывают, чем в сфере чистого мышления.

И еще одно понятие здесь вводит Декарт в связи с первым правилом — это понятие естественного света разума. Вот интуиция является проявлением этого естественного света. Разум высвечивает какие- то вечные истины, и в этот момент происходит акт созерцания истины, постижения их сущности во всей чистоте, то есть акт интуиции. Ну, хорошо, договорились, понятно с чего начинать.

Второе правило Декарта объясняет нам, как мы должны поступать уже в реальной проблемной ситуации. Абстрактно мы да, знаем, должны начинать с самоочевидного. Тут перед нами конкретный вопрос, существует ли Бог, или, допустим, как связана душа с телом? Здесь, как говорится, при переходе от теории к практике, легко потеряться, чтобы начать хвататься за первые попавшиеся положения, а тогда всё, вся подготовительная работа пройдет даром. Декарт говорит, надо очень осторожно подходить к решению возникающих перед нами проблем. Мы должны, говорит он, делить проблему — любой проблемный вопрос — на столько частей, сколько нужно для его удовлетворительного решения. Вот так звучит — достаточно странно, на первый взгляд, и непонятно, звучит это второе правило. Его еще иногда называют правилом анализа.

Ведь проблемное поле надо рассекать на его компоненты. Зачем, с какой целью? С тем, чтобы найти среди этих компонентов претендента на самоочевидные принципы. Вот когда мы не спеша, начнем все разбирать — деконструировать это проблемное поле, мы рано или поздно увидим ряды, как говорил Декарт, — ряды возможной субординации частей этого проблемного поля. Мы увидим, что: а, вот это положение в принципе можно было бы вывести из другого, оно явно имеет производный характер. Все производные вещи, вопросы мы должны убирать, говорит Декарт — расчищая поле и оставляя место для самоочевидных положений. Оставить в этом проблемном поле только то, что самоочевидно — все остальное убрать. Вот самоочевидные компоненты проблемного поля, Декарт называет, используя чисто технический термин — «абсолютное», а производные компоненты проблемного поля — «относительное». Мы должны идти к абсолютому. Ну, а абсолютным может быть, например причина по отношению к действию, части по отношению к целому и так далее. То есть, если проблема комплексная, то мы должны сначала сосредоточиться на анализе частей. Если мы видим в проблемном поле что‑то явно дедуцированное — какую‑то незавершенную или плохо продуманную теорему, то мы должны искать посылки, из которых мы это дедуцировали или можем дедуцировать.

Третье правило объясняет нам следующий шаг. После того, как мы нашли абсолютные компоненты проблемного поля, мы должны начинать постепенное восстановление всей целостности вопроса и решения проблемы. Мы должны, говорит Декарт, начиная с простого, медленно — медленно передвигаться от простого к сложному. Очень важно здесь понятие медленности, постепенности. Движение должно быть непрерывным: стоит нам пропустить какое‑то звено, как оборвется вся наша дедуктивная цепь и нам уже не удастся транслировать истинность от аксиом к теоремам. Ниточка истины окажется оборванной — всё, теоремы лишатся достоверности. Это все равно, что проделать всю дорогу, весь путь зря. Поэтому надо очень бережно относиться к этой ниточке, а это можно сделать, лишь постепенно продвигаясь. Это третье правило называют еще иногда правилом синтеза. Рассуждая о нем, Декарт вводит понятие дедукции. Сразу хочу отметить: понятие дедукции, сам этот термин — deductio, (буквально, «выведение» в переводе с латинского), Декарт понимает совершенно не так, как его понимают в силлогистике, формальной логике… Для него формально — логическая дедукция построения силлогизма фактически является частным случаем дедукции; дедукция — более широкое понятие. Что такое дедукция? Дедукция — это движение мысли, говорит Декарт, от интуиции к интуиции. Именно вот в этот момент внутренняя структурированность этого движения интуитивным началам позволяет сохранить истинность следствий, сколь бы отдаленными они ни были.

Реально это выглядит так: мы берем какую‑то самоочевидную аксиому — ну, любая аксиома самоочевидна — самоочевидное положение. Мы начинаем смотреть: можно ли куда‑то пойти из этого положения, можно ли непосредственно усмотреть какое‑то следствие из этой аксиомы. Вот, представим, что мы усмотрели непосредственно какой‑то вывод из той или иной аксиомы — посмотрели, сделали вывод, — первый шаг дедукции совершён. Этот вывод сохраняет свою интуитивную истинность и абсолютную, соответственно, необходимость. Смотрим теперь на следующую ситуацию: ищем в этом следствии каких‑то новых возможностей непосредственных импликаций. Нашли, сделали эти импликации. Интуитивность держится пока, не упускается. Потом опять… — каждый следующий шаг будет иметь интуитивную очевидность, а истинностная значимость всего ряда объясняется, обусловливается и базируется на истинности исходных положений.

— А как определить, что мы сделали неверный шаг? Сделав неверный шаг, мы приходим к какому‑то положению, которое считаем самоочевидным… Как этого избежать?

Понятно. Вопрос очень к месту. Но тут два, в действительности, вопроса: во — первых — вопрос о факте. Факт состоит в том, что мы действительно часто ошибаемся, утверждает Декарт, и мы можем считать, что мы совершили правильный выбор, даже вот непосредственно, а в действительности пропустили какое‑то звено или приняли за очевидность то, что таковым не является. Но, если рассматривать идеальную структуру дедукции, то такая ситуация невозможна по определению: если каждый новый шаг дедуктивный носит интуитивный характер, а интуитивно мы постигаем лишь то, противоположное чему невозможно, то ошибка просто невозможна. Интуиция — это как бы движение в одном направлении — здесь нет вариантов. То есть разные можно делать импликации, но каждая из этих импликаций (в своем отношении) в этом направлении является единственно возможным движением. Если какое‑то следствие имеет такую природу, что из этого (из этой аксиомы) можно вывести как это следствие, так и противоположное — то это вовсе не следствие из данной аксиомы. Если имеет место реальное следствие, то оно всегда однозначно в этом направлении, то есть ошибок быть не может в идеале. Но реально они возможны, из‑за, — Декарт говорит — слабости человеческого ума.

И дабы эту слабость как‑то компенсировать, он вводит четвертое правило — правило энумерации. Enumeratio, в переводе с латинского — «перечисление». Иногда это правило еще называют правилом индукции, имея ввиду здесь перечислительную индукцию — не путать с бэконовской индукцией. Вот это правило при внешней его неброскости имеет весьма существенный характер. Дело в том, что иногда декартовскую философию трактуют как такой, действительно узкий рационализм — вот поставил разум на столбовую дорогу, запустил механизм и он дальше сам будет ехать. Это не так. Так действует божественный разум, может быть, но никак не человеческий.

Самым таким понятным примером дедукции, кстати говоря, для Декарта являются арифметические вычисления с большими числами. Когда мы разлагаем проблему на несколько частей — когда мы считаем столбиком — действует второе правило. Каждое из проведенных действий теперь для нас обретает интуитивный характер. Допустим, 1257 сложить с 2636 не так просто, правда? Но если выписать это, разбить на отдельные действия, складывать придется уже числа в пределах одного десятка и здесь будет все интуитивно. А потом мы все это сгруппируем, тоже интуитивно, и получится правильный результат — теорема в данном случае. Имейте в виду, что для Декарта примером дедукции являются по преимуществу арифметические вычисления. Но даже здесь мы можем ошибаться, в счете мы же ошибаемся — бывает, бывает. А что ж уж говорить о более глубоких сложных философских дедукциях, если даже в таких бывают сбои.

Поэтому нужна какая‑то коррекция. Какая может быть коррекция? Да очень простая: надо возвращаться просто постоянно к тому, что мы делаем, смотреть, проверять себя, короче говоря, пересчитывать. Вот пересчитал сдачу — значит все, не обманывает магазин. Так же мы должны делать и в философии. Но, является ли вот такой пересчет, проверка, составление списков всех этих, выводов, систематизаций, — могут ли они являться достаточной гарантией того, что не сделано ошибок? Декарт отвечает: не может. Почему? Да потому, что каждая такая проверка, в свою очередь, может что‑то упускать — сама может быть ошибочной. Как же быть? А приходится прибегать к новым проверкам. Но и они могут быть ошибочными. Короче говоря, Декарт считает, что чем больше проверок, тем выше достоверность того, что наши дедукции правильные. Но полной достоверности того (особенно в длинных дедукциях), что они совершенны, мы никогда не получим. Можем лишь стремиться к этому идеалу, но достичь его мы не в состоянии. Поэтому, можно сказать, что философское знание (да и не только философское, но и математическое) имеет, как ни странно, по Декарту индуктивный характер, потому что его вероятность базируется на энумерации, а энумерация — это вот индукция, по большому счету.

— А что такое индукция?

Ну, перечисление, теперь просто вот эмпирическим таким путем будем смотреть — сначала мы такое звено, такой шаг сделали в дедукции, смотрим правильно/неправильно — вроде правильно; идем дальше, здесь тоже правильно? — правильно; и так мы проходим по всей цепи. Но что‑то опять можем упустить; если можем упустить, выстраивая первоначальную цепь, почему не можем упустить при проверке? То есть чем больше проверок, тем больше вероятность, что мы ничего не упустили, но она не может быть 100процентной, как ничто эмпирическое (а энумерация носит эмпирический характер). Она не может дать окончательного решения, окончательной всеобщности. Вот этот момент некоторой двусмысленности дедукции надо иметь в виду. Конечно, бывают короткие дедукции, которые мы можем ухватывать целиком. Такие дедукции, по большому счету, являются как бы интуитивными дедукциями: если все звенья интуитивны, то здесь вероятность ошибки вообще отсутствует.

К счастью, некоторые важные философские рассуждения как раз весьма короткие, непродолжительные, имеют мало звеньев. Поэтому их можно охватить единым взором и, по сути, исключить недостоверность; но окончательно это или нет, все‑таки остается неясным по Декарту. Но и в любом случае только одно понятно: хотя философское знание, получается, носит вероятностный характер — именно в силу возможности ошибки и эмпирического характера проверки — но в обыденном языке оно, конечно же, заслуживает титула аподиктического знания — вот в чем дело. Ясно, что здесь высшая из возможных достоверностей присутствует, но самых строгих критериев достоверности не выдерживает даже она. Поэтому всегда надо определяться, на каком языке мы говорим о философской вероятности, о философских и математических дедукциях. Если на строгом — то тогда это знание вероятностно, если на обыденном — то тогда оно аподиктично, а вероятностным будет считаться совсем другое, построенное по совсем другим законам.

Ну, я уже говорил вначале, что чем дальше простираются наши дедуктивные цепи, тем больше мы ощущаем необходимость подключения опытного познания, то есть можно сказать, тем больше становится роль энумерации, индукции уже в ее буквальном понимании, в ее буквальном смысле. Кстати, энумерации бывают двух видов, по Декарту — энумерация классификационного характера — вот о ней как раз идет речь во втором правиле. Вообще, получается, что энумерация дважды появляется в декартовском методе: первый раз во втором правиле анализа (кстати, анализ, разложение, систематизация — это тоже виды энумерации), а второй раз в четвертом правиле — это такая уже перечислительная энумерация, имеющая более узкую задачу проверить правильность построений. Ну, еще там различные членения, рубрики, вводит Декарт: может быть полная энумерация и достаточная для членения конкретных вопросов. Полную классификацию осуществить, как правило, невозможно, поэтому надо выбирать базисные вопросы, и именно в них разбираться в первую очередь.

Ну вот, теперь мы с вами вооружились инструментарием декартовского метода и можем посмотреть, как он будет работать. Это не более, чем инструмент, тоже своего рода «Новый органон», только рациональный. Ну, видели мы, бэконовский инструментарий работает неплохо в сфере конкретных наук (и до сих пор неплохо работает). А вот как декартовский метод?

На какой области предметной, прежде всего, надо проверить действенность этого метода, к каким предметам его применять? Сам Декарт говорил, что, конечно, начинать надо с метафизики. Первой областью приложения метода должна стать наука наук, наука о первых принципах бытия и познания — здесь сначала надо найти какие‑то аксиомы, разобрать проблемное поле, построить достоверные дедукции. Только затем можно приступать к другим дисциплинам, потому что они зависят от метафизики, и неправильно было бы начинать с них, потом возвращаться — это ошибочная направленность была бы. Но сам Декарт признавался, что прежде чем решиться опробовать свой метод в метафизике, он применял его в частных математических вопросах. То есть, он хотел сначала посмотреть — все‑таки он не решался: метафизика — слишком сложное дело — он считал, что должен дозреть до метафизики, а пока опробовал на математике. И, надо сказать, весьма успешно: сделал несколько крупнейших открытий в результате этих проб, создал аналитическую геометрию и массу других полезных вещей сделал; решил несколько сложных задач, уравнений.

— А математики, наверное, и раньше пользовались *** ….?

Да, вот Декарт и говорит, что да, пользовались, только они их скрывали. Они скрывали, математики, а конечно они пользовались, потому что иначе они не могли прийти к таким результатам. Да. А я — говорит Декарт — ничего скрывать не хочу.

— Вот все геометрические теоремы так доказываются…

Да конечно, конечно, он уверен в этом. Декарт считает, что настало время открыть истинный метод для всех людей.

Кстати, последнее, что я скажу перед перерывом. Важная особенность декартовской методологии, которую он неоднократно подчеркивает — этот метод, что ли декартов, он может быть стандартизирован, то есть он подлежит стандартизации. Для того, чтобы быть философом, открывать истины, уверен Декарт, человек не должен, вовсе не должен обладать какими- то сверхъестественными способностями. Этого не надо: метод крайне прост, его вообще даже машина может осуществить. Такое массовое интеллектуальное производство возможно на основе этого метода. Декарт в этом плане очень демократично подходит к проблеме специфики философских способностей.

На этот счет в истории философии самые разные высказывались суждения. Декарт демократ: любой человек может стать философом, ничего для этого не надо, кроме здравого смысла, в общем. Потому, что «естественный свет разума», это не какая‑то чудесная способность, ниспосланная нам свыше. Это будет уже сверхъестественный свет разума, который Декарт тоже, кстати, не отрицает, иногда говорит о сверхъестественном свете. Но роль этого понятия не совсем ясна в его философии; могут быть разные мнения — не будем сейчас углубляться в эту, весьма любопытную тему. Но естественный свет свойственен всем людям. Почему же до сих пор этого массового интеллектуального производства не было налажено, конвейерного такого? Ну, потому что люди находились во власти предрассудков — говорит Декарт — они не пользовались этим источником рационального света. Он был закопченным, т. с., ложными мнениями, которые внушались с детства, вбивались в школах. Декарт знал это не понаслышке, он учился в одном из самых таких элитарных в интеллектуальном плане иезуитских коллежей того времени в местечке Ла Флеш — такое, очень значимое место в культурной жизни Франции XVII века. И в иезуитских школах, коллежах, конечно, натаскивали людей: все‑таки надо было бороться с протестантизмом, бороться можно было только оружием разума, эрудицией такого… эрудированного разума; поэтому надо было хорошо знать историю мысли. Вот парадокс: человек, который, может быть первым, даже более решительно, чем Бэкон порвал с традицией — очень хорошо в ней ориентировался. И, кстати, как и сам Бэкон (1561–1626): Бэкон тоже разрывает с Античностью и Средневековьем; но именно Бэкон предлагает впервые идею Истории философии. То есть разрыв традиции не означает, что предлагается уничтожить ее, забыть. Нет, наоборот, надо бережно относиться к памятникам, но только следовать им не надо, их можно читать, но когда мы начинаем философствовать, мы должны абстрагироваться от всего этого — мыслить с чистого листа.

Так вот, я сказал, что в истории философии были разные образы философов. Скажем, с конца XVIII века вот этот образ демократический, образ философа отступает на задний план. Первый шаг в этом направлении сделал Фихте (1762–1814). Кант (1724–1804) еще в этой парадигме работает, а вот Фихте уже говорит, что философы — как поэты. Не все же люди обладают поэтическими способностями. Ну и не надо всем философствовать и не могут все философствовать — мы же не требуем от всех гениальных стихов! Каждый философский трактат — гениальное произведение, творение гения человеческого, чтобы понять его нужно быть гениальным, конгениальным, если хотите. А людям, говорил Фихте, легче вообразить себя «куском лавы», чем «мыслящим Я» — большинству людей. Поэтому не надо им, подальше пусть держатся от философии, пусть занимаются там. разводят овощи на огороде, на здоровье выращивают и не лезут не в свое дело. Этот образ философа довольно долгое время присутствовал в европейской культуре и лишь в 20–м веке. *** На мой взгляд, Декарт прав: для философии не нужно особых способностей, надо просто настраивать то, что умеешь. Но это по силам каждому, надо просто кропотливо исследовать собственное сознание и все. Этим трудно заниматься, вот надо различать: это трудное дело — философия, но это не значит, что она принципиально невозможна, подобно тому, как поэзия тоже трудное дело, но явно принципиально невозможно писать стихи всем.

— Ну почему, Бах считал точно так же, как Декарт: если бы другие занимались музыкой так же усердно, как я, они писали бы не хуже. Ну, а чем философия отличается от музыки..? Это вот инженерное дело… можно обучить инженерному делу: разлагать по определенным правилам задачу и, значит, ее анализировать; а философия, вот, она может быть сродни…

Философия — это наука все‑таки, причем самая строгая, может быть, наука из всех возможных наук. А искусство включает в себя какую‑то нерациональность, порыв, неподконтрольность, гениальность — вот почему все‑таки нельзя их сопоставлять, на мой взгляд… Хотя здесь возможны разные точки зрения, естественно. Можно отстаивать и другие…

— Но, а вот постановка задачи в философии… Она возникает стихийно… Тот круг проблем, который людей волновал и никак не был артикулирован, вдруг представляется в виде задачи! Так же, как в поэзии — это чисто, так сказать, гениальное озарение; а дальше идет обработка уже с помощью логики и так далее. То есть задача поставлена — она уже решается с помощью какого‑то метода, аппарата.

В общем, да. Вы правы. Здесь, когда так говорят, есть некоторые недоговоренности. Все дело в том, что надо все‑таки различать творческий процесс и процесс оценки того или иного сочинения Декарта или произведения искусства. Иногда это смешивают. Для того, чтобы создать произведение искусства, конечно нужна гениальность, особое вдохновение; но чтобы оценить произведение искусства, нужно ли вдохновение или нет? Точно так же применимо это и к Вашему рассуждению: да, действительно, чтобы открыть новые горизонты философии, тоже нужно какое‑то вдохновение, тоже какой‑то порыв. Но, чтобы понять произведение философа, не требуется особой гениальности, не нужна никакая, просто достаточно здравого смысла и кропотливого исследования — достаточно просто вдуматься в то, что говорят. Тогда различие опять стирается. Словом, Вашу позицию можно отстаивать.

Сейчас мы прервемся и продолжим.

Декарт

Пользуясь биологическими аналогиями, и продолжая сравнение Декарта науки с древом, можно сказать в заключение нашего разбора его методологии, что первое правило напоминает, что ли, предоставление в наше распоряжение неких зерен истины; первое правило говорит, что истину надо выращивать из зерен — самоочевидных принципов.

Второе правило, это своего рода сито такое: у нас и зерна есть и шелуха, и с помощью этого сита мы просеиваем предметное поле и остаемся с этими самыми зернышками — аксиомами.

Третье правило говорит нам о том, как выращивать эти зерна — надо ухаживать за ними, неусыпно следить за тем, чтобы этот процесс случайно не остановился.

Ну и четвертое правило тоже, пожалуй, относится к технике выращивая из аксиом всей универсальной науки.

Теперь посмотрим, как сам Декарт проращивает зерна истины. Он действительно хорошо подготовился — 9 лет готовился к тому, чтобы начать штурм метафизики и наконец‑то решился. Что же получилось у Декарта? Ну, первое, естественно, что он должен был сделать в предметной области метафизики. А мы договоримся, еще раз, хотя я это оговаривал, что метафизика имеет дело с тремя великими предметами, как потом Кант говорил, (он несколько иначе их определял, но суть примерно та же): Душой, Миром и Богом (хотя с Миром у Декарта не все так однозначно). И в метафизике Декарт должен выяснить основные принципы и показать основные следствия из этих принципов именно по отношению к этим трем великим предметам: как узнать, есть ли Бог и что он такое, что такое душа и что такое мир. Мы знаем, надо начинать с самоочевидных положений; теперь в этом проблемном поле, как и диктует первое правило, мы должны найти некоторые аксиомы.

Но как же их искать? И вот тут Декарт запускает в дело свой великий принцип методического сомнения. Очень остроумное решение он предлагает — чтобы найти несомненное, надо пройтись по всем вопросам, традиционном метафизическим вопросам, очистительным огнем сомнений; т. е. надо испытать на прочность все принципы метафизики, претендующие на звание аксиом, и посмотреть: выдержат ли они это испытание сомнением или нет. Что это значит, выдержат испытание сомнением или нет? Ну, если можно усомниться, скажем, в каком‑то либо из этих принципов, то тогда он не годится на роль аксиомы, на роль самоочевидного положения. Потом проверим другое, попробуем в нем усомниться, может ли оно быть ложным? Если может, то отбрасываем мы его и так до тех пор, пока мы не дойдем до положения, которое окажется не подверженным сомнению. Вот с него то мы и начнем строительство метафизики — так решает Декарт. И надо сказать экспективно, что он эффектно реализует этот план.

Но тут тоже еще один момент надо помнить: прежде чем в деталях говорить о мире, Боге и душе, о том, как они устроены, надо, по крайней мере, знать, что они существуют. Ведь какой смысл говорить о несуществующих предметах? Поэтому первым делом мы должны найти самоочевидные экзистенциальные истины. То есть начинать мы должны либо с тезиса о существовании Бога — и его использовать как крючок для наших последовательных дедукций, либо с тезиса о существовании мира, либо с тезиса о существовании души, — вот, три варианта, других нет. Декарт пробует эти варианты.

Казалось бы, самое простое начать с тезиса, который признают абсолютно все: что все мы существуем в мире, что вне нас есть объективный материальный универсум. Вот есть этот универсум, он действует как‑то на нас, вещи действуют на органы чувств, происходит ощущение и пошло — поехало… Но выдерживает ли тезис о существовании материального мира (или просто мира, если хотите) проверку на самоочевидность? Смотрим вместе с Декартом. Если это положение о бытии мира самоочевидно, то в нем нельзя усомниться. Попробуем усомниться: что это значит? Мы должны попробовать представить ситуацию несуществования мира. Можно это сделать? Декарт считает, что можно. В каком случае? Ну, а скажем, как исключить такое положение дел, когда все, что нам кажется реальным миром, является всего лишь нашей грезой, фантомом, своего рода сновидением? Да, мы видим сны, в этих снах создается какой‑то особый мир, он существует только в нашем воображении, но вот мы просыпаемся и живем уже в реальном мире. А может быть, просто есть разные уровни сна? То, что мы называем обычным сном — это сон второго порядка, а вот этот мир, в котором мы сейчас находимся — это сон первого порядка, но все равно сон. Если весь этот мир сон, то тогда он существует только в нашем воображении, а сам по себе не существует. Достаточно хоть на секунду представить себе вот такую картину, чтобы понять — мы можем усомниться в бытии материального мира; ведь вот мы реализуем это сомнение, когда думаем, что это лишь сновидение, только более упорядоченное, чем то, что обычно считается сновидением.

— Ну, вот Декарт исходил ***, мир сделан совершенно определенным образом, реальность представлял совершенно определенным образом, *** если бы как‑то по — другому проблему поставили, тогда и сомнение было бы невозможно.

Ну конечно, здесь всегда нужно договариваться о том, как и что мы понимаем, безусловно: речь идет об обыденном, что ли, смысле.

— Обыденном, во времена Декарта?

В данном случае тут можно изменить условия его мысленного эксперимента и применить все, что он говорит к любой культурной эпохе, мне кажется. Другое дело, что сами его рассуждения, как мы увидим потом, — по бытию внешнего мира, нуждаются в уточнениях, потому что изначально как бы то, о чем говорит Декарт не совсем совпадает с тем, с той картиной, которая у него самого потом получается, но это другой вопрос. В любом случае, если уточнить картину, то получится такой момент: уточним ее, т. е. уже не на обыденном языке, а с точки зрения представления Декарта о душе и так далее. Ведь все дело в том, (и с этим опять‑таки согласятся уже все, я думаю, независимо от времен и народов) что непосредственно мы имеем дело не с вещами, а с образами вещей — их как бы отпечатками, что ли, на наши органы чувств. Спорить с этим, я думаю, не будем. Мы непосредственно осознаем не сами вещи, а результаты их воздействия на наши органы чувств, преобразуемые в электрические импульсы в мозге, а потом психически ощущаемые. Вот собственно эти психические ощущения мы непосредственно и осознаем, а предметы находятся за этими ощущениями, считает Декарт. Так вот, вопрос о существовании материального мира, в этой уточненной формулировке, сводится к следующему: очевидно ли то, что за психическими образами непосредственных «предметов» в сознании стоят реальные вещи, похожие на эти образы, которые эти образы в нас и порождают воздействием на наши органы чувств? Ведь гипотетически мы можем себе очень легко представить ситуацию, когда все эти образы возникают не в результате воздействия вещей на наши органы чувств, а в результате, например, прямого воздействия божества. Т. е Бог эти идеи безо всяких посредников, безо всяких вещей непосредственно нам сообщает. В истории философии Нового времени были концепции и теории, которые именно такую картину нам рисовали. К примеру, у Беркли сходная картина. Раз не только можно себе это представить, но даже и целую философию на этом построить, то, по крайней мере, возможно, что дело обстоит именно так, т. е. возможно, что реального мира за ощущениями и идеями нет. А этого достаточно для Декарта, для того, чтобы говорить, что принцип: «вне нас есть реальные вещи» — не самоочевиден.

Пока нам только это нужно. Заметьте, Декарт не говорит, что мира не существует. Наоборот, он потом докажет, что мир существует, он докажет бытие внешнего мира, но просто нельзя исходить из этого принципа как из самоочевидного положения, потому, что оно таковым не является по своей структуре. Не является потому, что оно не несомненно. Не несомненно потому, что можно представить себе, что этого мира нет.

Все, больше ничего не говорится. Тут четко надо понимать до каких пределов идет Декарт. Его сомнения носят методический характер.

— Ну, во многих культурах так и полагают, что мира нет…

Да, тем более вспомним вот индийскую философию, конечно: мир это следствие божественной игры, Лилы. Вот, весь мир является иллюзией, Майей. Да и у европейских. Шопенгауэр, например, так и говорил: да, наш мир и есть связанные сновидения. Сам Декарт так не считает, но базисом нельзя делать это положение.

Хорошо, идем дальше. Что же можно тогда сделать базисным положением? Бытие Бога, это исходная посылка? Тут тоже непонятно, здесь скользкое место, хочу сразу сказать, в декартовской философии, но он говорит, что представить можно, что Бога нет. Потом окажется, правда, что само это представление скорее следствие нечеткости нашей мысли. Но на таком, обыденном уровне можно вообразить, что мир существует сам по себе, и Бог не при чем, а может быть вовсе и не Бог, а какой- нибудь злой демон, который вводит нас в заблуждение во всем. Вот дальше Декарт начинает разрабатывать образ этого злого демона: представим себе, что Мир создан не Богом, а злым демоном и тот водит нас за нос. Может ли он достичь такого результата, чтобы обманывать нас буквально во всем, чтобы вообще ничего не было достоверно. Если этот злой демон способен добиться такого положения, чтобы мы обманывались тотально, то тогда вообще никаких самоочевидных аксиом просто быть не может. И где гарантия того, что мир не был создан демоном, а если он создан им, то тогда просто истина утрачивается во всем и вообще философией заниматься бесперспективно, как и познанием. Но Декарт, однако, считает, что есть такие принципы (это как раз те самые самоочевидные аксиомы), над которыми не властен никто и которые могут быть удостоверены непосредственным созерцанием. Мы уже исключили бытие Бога и бытие внешнего мира, как исходный пункт рассуждений, осталось посмотреть с душой как? Существование собственной души. Можно ли усомниться в собственном существовании? Потому, что если и тут окажется, что нельзя ничего поделать, то это сомнение все. все рушит. Но вот чудо! Оказывается, что сомневаться в собственном существовании нельзя, говорит Декарт. И положение «Я существую» в определенном плане может рассматриваться как самоочевидное, как исходный пункт всех рассуждений. Почему нельзя усомниться в собственном существовании? Ну, представим, как мы всегда делаем в подобных случаях, что мы сомневаемся в собственном существовании. Но вот оказывается, что фраза: «Я сомневаюсь в собственном существовании», — содержит в себе противоречие — она противоречива. А если она противоречива, то несомненным является противоположное, т. е. положение о том, что я существую. Почему фраза: «Я сомневаюсь в собственном существовании» — противоречива? Потому, что если я сомневаюсь, то по крайней мере сомнение то существует, даже в тот момент, когда я сомневаюсь в собственном существовании. Есть сомнение в данный момент, а если есть сомнение, то есть и сомневающийся, — замечает Декарт. А сомневающийся в данном случае это и есть Я. Итак, если я сомневаюсь в собственном существовании, то я существую. Т. е. сомнение в собственном существовании, является очередным подтверждением собственного бытия. Получается, что отмыслить себя невозможно. Представляя себя несуществующим, я представляю, а следовательно существую — можно и так передать эту формулу. Поэтому Декарт считает возможным сформулировать следующий тезис: «dubito ergo sum» — сомневаюсь, следовательно существую. Дальше он уточняет, что сомнение является неким модусом мышления, одним из модусов мышления, и генерализируя формулу он приходит к своему знаменитому тезису: «cogito ergo sum». — это и есть мышление; а сомнение — модус мышления, поэтому и можно сказать в более расширительной формулировке: мыслю, следовательно существую.

Надо сказать, что это рассуждение Декарта, несмотря на его внешнюю простоту, содержит немало на редкость трудных для истолкования моментов — прямо надо сказать. Ну, первый момент, на который обратили внимание все современники Декарта и позднейшие исследователи — часто это дискутируется — вот это ergo, которое присутствует в этой формуле. Вот, ergo, это следование, да? Можно ли сказать, что бытие выводится из мышления? Можно ли рассматривать это рассуждение, как некоторую разновидность силлогизма? Тогда он должен иметь такой характер (если это силлогизм): все, что мыслит — существует; я мыслю, следовательно — я существую. Но совершенно неочевидно, откуда берется истинность первого положения, во — первых. Она не доказывается Декартом — большая посылка. Можно ли считать ее самоочевидной? Сложный вопрос. Так или иначе, Декарт подчеркивал, что здесь нет никакого силлогизма. Запомним сейчас его мнение — силлогизма нет. Чем дальше я буду говорить на эту тему, я думаю, тем больше вопрос будет запутываться, это я вас предупреждаю — ясности мы здесь не добьемся, это факт. Но сказать‑то надо, все равно. Дальше.

(вопрос неразборчиво)

Да, вот по какой модели суждение построено. Ну, непосредственное соприсутствие обнаруживается. Они как бы всегда вместе присутствуют: мышление и бытие, — это одна из версий истолкования. Другая версия достаточно популярная: Декарт находит в этом «cogito» совпадение бытия и мышления. Есть достаточно серьезные, крупные историки философии, которые настаивают на такой интерпретации: «Просто обязательно в мире», — говорят они — «должна быть какая‑то точка, где совпадают бытие и мышление, иначе мир будет непрозрачным для познания». Такая точка должна быть. И эта точка — как раз человеческое мышление. Мысля, человек существует — нет различия. Причем, речь идет только о чистом акте бытия; на каких‑то более высоких уровнях мышления происходит расхождение этих рядов (бытия и мысли). Эта интерпретация может быть и красивая, но и она едва ли позволяет нам понять. до конца пояснить ситуацию.

Надо держать все время в памяти исходный этот момент декартовской мысли: я представляю себя. Т. е. надо всегда помнить, что формула эта: «cogito ergo sum» — сама по себе непрозрачная, является все‑таки обобщением формулы: «dubito ergo sum» — а вот ее как‑то интуитивно мы постичь можем. Т. е. действительно: когда я представляю себя несуществующим, я представляю, а следовательно существую. Это означает, что представить себя несуществующим невозможно, а значит, мое существование является самоочевидным. Но мы и ищем самоочевидные положения. Тут пока все более или менее интуитивно улавливается, но проблема в том, что мы в действительности не можем толковать этот тезис — я существую — как несомненное положение; в прямом таком, лобовом токовании это не проходит. И сам Декарт, можно сказать, так не считает, как ни странно.

Для того, чтобы может быть здесь чуть — чуть продвинуться в темноту, надо, чтобы мы задали сами себе такой простой вопрос: почему Декарт говорит именно «cogito ergo sum», а не просто говорит «sum», или «ego sum» (я существую)? Ведь он ищет самоочевидное положение. Почему он говорит, что тезис «мир существует» не самоочевиден? «Бог существует» — тоже не самоочевидный тезис. Теперь надо было бы разбирать тезис: «Я существую». И говорить — самоочевиден он или нет. И раз он самоочевиден, как мы только что договорились — наше существование самоочевидно, но тогда в качестве аксиомы философии Декарт должен был бы выставить это знаменитое (пишет большими буквами — «Я СУЩЕСТВУЮ») — вот исходный пункт философии. А он почему‑то по — другому: cogito ergo sum. Зачем это cogito ergo, зачем это надо? Многие бились над этим вопросом, задумываясь над началом декартовской философии.

А вот в чем дело. Посмотрим к каким следствиям это приведет. Допустим, он сказал бы sum. Так вот, если бы он это назвал бы самоочевидным принципом, то тогда получалось бы, что противоположное невозможно; но противоположным моему существованию является мое несуществование, так? Получилось бы, что мое несуществование невозможно. Из этого прямо следовало бы бессмертие души. Сразу же. Если «sum» — это самоочевидный принцип, то душа бессмертна. Потому, что если мое существование необходимо (ведь противоположное невозможно), значит, я не могу не существовать. Я обязан всегда существовать. Значит, я всегда и буду существовать (если я не могу не существовать). Ну, казалось бы, и прекрасно, с другой стороны: сразу же доказали и бессмертие души! Как просто, казалось бы, это сделать. Но. Все дело в том, что Декарт никогда не согласится с такими следствиями, он ни за что не скажет нам, что из этого положения следует бессмертие души.

Наоборот, он это отрицает! Почему? Казалось бы все так хорошо. Тем более, что в заглавии этого сочинения (в «Метафизических размышлениях») сказано, что в них будет доказываться бессмертие души. А когда его прочитали, то обнаружили, что там собственно нет этого доказательства. И ему резонно возражали: заявлена тема в начале, а нераскрыта. Декарт поэтому и изменил позже название своей работы.

Все дело в том, что признание этого тезиса вступило бы в тяжелейшее противоречие с другими онтологическими постулатами Декарта. Тут мне придется несколько вперед забежать, но я должен все‑таки сейчас сказать о том, что Декарт считает, что если какая‑то вещь существует с необходимостью, то она обязательно должна быть всесовершенной. Почему это так? Да потому, что необходимая вещь (тут разные у него доводы, но, суммируя, так можно сказать) — это та вещь, которая не нуждается ни в чем внешнем для поддержания своего существования. Потому, что если она нуждается в чем‑то внешнем, от чего- то внешнего зависит, то если это «что‑то» исчезнет — сама вещь тоже пропадет; а стало быть она не является необходимой: она может быть, может не быть — это не от нее зависит. Если вещь необходимо существует, то она сама себя воспроизводит (самодостаточна). Если она сама себя воспроизводит, воспроизводит вещность свою, т. е. воспроизводит свою субстанцию, то она может, говорит Декарт, воспроизводить и свои свойства, создавать свои свойства. Тут он приводит такой, несколько старомодный, довод: субстанция, говорит он, обладает большей реальностью, чем свойства субстанции. Если вещь способна свою собственную субстанцию сохранять, поддерживать, воспроизводить, то она тем более способна одарить себя всеми свойствами, какие выражают те или иные совершенства. Короче говоря, если вещь способна к самоподдержанию, она тем более способна к наделению себя всеми совершенствами. Потому что любое совершенство — какой‑то предикат, свойство вещи — менее реальная инстанция, чем субстанция; поэтому ее легче создать. Уж если можно справиться с самосозданием, с субстанциальностью, то тогда уж эта вещь создаст себе и любые свойства. Если же вещь может стать всесовершенной, а ничто препятствовать ей в этом не может (необходимой самодостаточной вещи ничего препятствовать извне не может), то тогда любая необходимая вещь должна быть всесовершенной, что и требовалось доказать. Ничто ей не препятствует быть всесовершенной, она реально может это, она, конечно, таковой и будет.

— А если она захочет себя наделить нехорошими свойствами?

Ну, нехорошими свойствами она себя наделить не может, потому, что нехорошие свойства, это всегда какой‑то недостаток, нехватка чего‑то, а хорошие свойства — наоборот: полота, избыток.

— А, вот, дьявольское могущество…

Дьявольская тема для Декарта не очень характерна, он мало на этот счет рассуждал, но если бы он рассуждал на этот счет, то он бы высказал наверняка какое‑нибудь традиционное суждение, что дьявольская сила не обладает реальной величиной, это бегство в ничто. Любое дьявольское начало предполагает бытие. Дьявол не совершенное существо и в своем бытии он зависит от Бога, он не сам себя порождает, поэтому эта логика здесь неприменима.

— А Бог как всесовершенное существо и включающее в себя все свойства не должно ли включать еще и свойства отличия от других, что утверждает плюрализм субстанций.

Интересный вопрос, но по большому счету может быть только одна субстанция такого рода, считает Декарт. Плюрализм субстанций Декарт понимает весьма специфически: совершенная субстанция может быть только одна. Могут существовать и другие субстанции, но в строгом смысле они субстанциями не являются.

— А необходимая субстанция только одна?

Необходимая субстанция только одна, да, это совершенно четко у него.

— Как здесь можно было бы определить субстанцию?*

Субстанция это то, что обладает самостоятельным бытием и то, что является носителем свойств, вот и все, никаких других импликаций по Декарту в этом понятии нет. Субстанция — это самостоятельная сущность, обладающая самостоятельным бытием и являющаяся носителем качеств.

Так что же мы имеем‑то в итоге? Вот если бы душа была бы бессметна. вернее, с необходимостью бы существовала (бессмертной то ее Декарт считает, но доказывает это совсем по — другому). Из того, что душа бессмертна, заметьте, не следует, что она необходима. А вот из того, что она необходимо существует, следует, что она бессмертна (в смысле обладания вечным существованием), но следует и еще масса вещей. Так вот, среди этих следствий есть то, что она должна быть всесовершенным существом, но. вот мы пришли к этому выводу и теперь мы замечаем явно, что вывод этот находится в вопиющем противоречии с опытом. Потому, что наши души явно не всесовершенны. Кто усомнится в этом, того могу спросить, что, допустим, написано на оборотной стороне крышки этого стола. Знаете, какие там слова написаны? Не знаете. Все, наш интеллект не всесовершенен. Мы не можем проникнуть даже сквозь эту деревяшку (глухой стук) своим умом, так о чем вы вообще говорите?

— Ну, может Вы настолько могущественны, что заставили себя…***

Ну, это слишком изощренная логика, тут мы уже в область гаданий попадаем, где всегда можно.

— А вот существование… модус существования, что он в себя включает; как Декарт считал, что значит существование?

Ну, это для Декарта элементарное понятие, которое он даже не пытался определить, дать дефиницию этому термину — «экзистенция». Поэтому на ваш вопрос можно только интерпретативно ответить — сравнивая его с другими философами. Не думаю, что Декарт сказал здесь что‑то специфически новое, потому, что он этим вопросом специально не интересовался. Ну. данность какая‑то.

— А вот потенциальное существование, это ведь тоже существование?

Да, может быть. Но аристотелевская терминология — различие потенции, акта для него вообще не актуальна, он не приветствует эти термины. Поэтому, чтобы его философию истолковать в аристотелевских терминах надо предпринять серьезные усилия по переводу декартовской терминологии на язык Аристотеля, тогда мы получим какие‑то любопытные результаты. Но вообще, надо сказать, что дихотомия потенции и энергии (или возможности и действительности) — она как будто метлой вычищается из новоевропейской философии; в этих терминах рассуждение никто не ведет из новоевропейских философов — вплоть до Лейбница и особенно Гегеля — вот он опять восстанавливает эти термины (ведь не случайно он так любил Аристотеля, вообще считал, что от Аристотеля и до Гегеля по большому счету ничего серьезного в философии не происходило — странный такой взгляд, но о Гегеле в свое время поговорим.).

— А вот относительно тезиса о Боге ***

Ну, вот именно потому, что бытие Бога — это результат дедукции. Убедиться в том, что Бог существует нельзя интуитивно, считает Декарт, надо дедуцировать его существование и поэтому тезис о его бытии не может претендовать на роль аксиомы — самоочевидного принципа. Но для упрощения этого рассуждения он говорит вначале, что мы можем представить Бога несуществующим. Хотя, строго говоря, мы этого не можем сделать. Мы можем представить Бога несуществующим, по Декарту, но только смутно понимая существо проблемы.

— Значит, интуиция обладает большим приоритетом перед дедуктивным доказательством?*

Да, безусловно. Всякая дедукция должна начинаться с первичных интуиций. Тезис о бытии Бога по Декарту — это теорема. Также, кстати, как и тезис о бытии мира — вот что интересно — тоже теорема. Т. е. получается, по Декарту, что и небытия мира тоже мы представить себе не можем, строго говоря. Что это тоже все для упрощения — он говорит — что мы можем себе представить: мы можем, но смутно, а речь‑то идет об отчетливом преставлении — видите, как все вдруг запутывается.

— Мы можем представить, пока этого не доказали, что сумма углов треугольника какое угодно количество градусов — на это мы не можем как на очевидный факт посмотреть. Но когда мы вывели это как теорему, это становится для нас истинным положением, которым мы пользуемся в дальнейшем.

Да, примерно так говорит Декарт, но все дело в том, что мы можем это на словах. Вот мы говорим, что сумма углов треугольника равна 210*. Вот я говорю, что представляю, что сумма такова. Но в действительности за этими словам (надо ведь отличать слова и понятия) не стоит никакого отчетливого концепта, есть только смутное интеллектуальное пятно, вот и все. Вот отчетливо представить 210* в треугольнике я не могу. Хороший пример, примерно также мы представляем себе и небытие мира и небытие Бога, по Декарту — в нашем исходном акте сомнения. Но проблема‑то в том, что если следовать строгим критериям, то тогда мы должны были бы ясно и отчетливо представлять себе невозможность противоположного и лишь тогда мы могли бы сказать, что это наверняка не аксиома — вот проблема в чем. А если мы смутно представляем себе возможность противоположного, то мы не гарантированны против возможной ошибки, которую мы здесь допускаем. Потом Лейбниц любил приводить эти примеры: вот, например, он говорит: бесконечное движение — и кажется, что мы себе представляем что это такое, какой‑то образ рисуется смутный. А если прояснить это понятие, то окажется, что оно противоречиво, т. е. ясно и отчетливо его представить нельзя. Так может быть и здесь также? Подумайте над этим.

Вернемся к нашему положению — «sum»: мы поняли, что Декарт не может признавать и не признает его в таком виде самоочевидностью, потому, что это приводит к противоречию. К столкновению очевидного факта нашего несовершенства и дедуцированного, в таком случае, нашего всесовершенства. Вот именно поэтому он и вводит вот этот элемент обусловленности — «ergo». Тут многие зациклено видят в этой формуле следование, а видимо «соль» этой формулы в том, что это «ergo» вводит момент обусловленности, а значит — случайности нашего существования. И именно поэтому Декарт говорит «cogito ergo sum»; он хочет сказать да, мое существование самоочевидно, но лишь поскольку я мыслю. А вот само по себе оно не является самоочевидным. А стало быть, является случайным. Мое существование случайно, но пока я мыслю — оно необходимо. Такой вот вариант ответа. И на этом, пожалуй, мы в этой части и остановимся — вот на таком решении.

Декарт

Здесь нам надо выяснить еще несколько вещей, коль скоро мы заговорили о душе, коль скоро именно с психологии Декарт начинает строительство метафизики. Что такое душа? Что такое субстанция мы уже обсуждали: субстанция это вещь, существующая сама по себе. Является ли душа в строгом смысле субстанцией? Нет, не является. Субстанцией в строгом смысле является только Бог, по Декарту. Ну, мы Бога еще не вывели, но опять забегаем вперед — чертим герменевтический круг: поясняем начало через конец, конец через начало таким взаимным движением… Почему же тогда Декарт называет душу субстанцией, если бытие души ежесекундно, считает Декарт, внедряет в нас божество? Души постоянно поддерживаются Богом в их существовании. Ну, какие же это субстанции?

(неразборчиво)

А потому, что они не могут сами себя воспроизводить, мы это уже обсуждали — души не могут сами поддерживать свое существование; они нуждаются во внешнем притоке бытия.

— Как и все остальное?

Как и все остальное. За исключением Бога. Только Бог сам себя поддерживает в своем бытии в силу своего всесовершенства. А все остальное представляет такие открытые ворота, в которые поток бытия от Бога должен попадать. Тем не менее, Декарт называет души субстанциями потому, что они могут существовать независимо от тел — вот какой смыл он вкладывает. И говоря о душах, как субстанциях, Декарт рассматривает мир в его горизонтальном измерении, а не вертикальном. В вертикальном измерении души оказываются на аудиенции у Бога и здесь они остаются независимыми от тел. Почему они независимы от тел? Почему души могут существовать в бестелесной среде? Потому, что мы можем себе представить, что весь мир — это материальное сновидение; души при этом сохранятся и будут существовать в принципе независимо от телесной субстанции. В принципе. Реально, подчеркиваю, Декарт считает, что души и тела взаимодействуют и связаны друг с другом. Человек — это единство души и тела. Механизмы человеческих чувств и физиологии как раз и объясняются активным взаимопроникновением психического и физического. Речь идет лишь о возможности. Но даже признание возможности их независимого существования достаточно для того, чтобы говорить об их субстанциальности в этом смысле.

— А вот во время сна, например, душа отделяется от тела?

Да нет. Нет. Ну, как бы она ослабляет хватку, но не отделяется, потому, что то, что происходит в теле, оказывает влияние на течение сна. Если бы она полностью отделялась, тогда бы и пробуждение было невозможным, потому, что оно происходит под влиянием каких‑то внешних факторов (зазвонил будильник, например). Тело передает энергию душе. Если бы они были развязаны, то этой передачи бы не происходило.

Теперь мы с первой частью определения разобрались. Что же значит мыслящая субстанция? О мышлении мы говорили, но я не давал дефиниции мышления. Это тоже запутанный вопрос, тоже достаточно спорный. Как Декарт понимает мышление? Ну, прежде чем сказать, как он его понимает, отмечу еще один весьма принципиальный момент. Декарт считает мышление атрибутом души. Привыкнем различать атрибут и модус (или акциденцию). Слово атрибут, кстати говоря, на русский язык наиболее точно было бы переводить термином «свойство». Но поскольку это слово обычно употребляется в смысле акциденции, как раз («свойство» это то, что может быть, а может и не быть у вещи), то я не буду пользоваться этим переводом, буду просто говорить — атрибут. Атрибут — это необходимое свойство.

— Души Декарт рассматривает только человеческие?

Дело в том, что у животных он души отрицает, как таковые, я скажу потом почему. Но есть еще и ангельские души. Но бытие ангелов проблематично по его мнению, мы точно не можем знать, существуют они или нет. Так, что реально остаются только человеческие души.

Да, значит мышление — атрибут. Это значит, душа не может не мыслить — такой непосредственный вывод отсюда — душа обязательно мыслит. Вот если бы это было акциденциальное свойство, то тогда душа могла бы мыслить, могла бы не мыслить. Акциденциальным свойством тел, к примеру, является движение. Движение — не атрибут материи, считает Декарт, — тела могут двигаться, могут не двигаться. И мышление в душах нельзя сопоставлять с движением в телах, как это иногда делают, считает Декарт. Если души не могут не мыслить, то тогда (тут много практических следствий) в частности не бывает сна без сновидений, вынужден признать Декарт. Часто считается, что, вот, сон без сновидений, это полная заторможенность всех мыслительных процессов; но это не так. вынужден он признать. Ему постоянно приходится бороться с эмпирическими нестыковками. Как объяснить тогда сон без сновидений? Мы просто забываем, полагает Декарт, то, что видели во сне. Мы что‑то видели, все равно, но. забыли, поэтому нам кажется, что мы ничего и не видели. А душа не может прекратить мыслить.

Но, что же такое мышление — настало время разобраться. Мышление Декарт понимает не так как мы. Мы понимаем под мышлением (на нашем обыденном языке) некую высшую психическую деятельность. Правда? Термин «мышление» понимается нами как некая комбинаторика понятий: мы сравниваем какие‑то вещи, пытаемся проникнуть в их сущность, анализируем существенные предикаты вещи, оперируем общими понятиями

— все это и есть мышление. Мышлению противоположны, думаем мы, чувства, воображение — они имеют дело с единичным. Декарт иначе трактует мышление. Для него мышление (дам сейчас определение) — это все, что связано с сознанием. Корнем мышления является сознание. Поэтому все, что происходит в душе осознанно подходит под рубрику мышление. А теперь судите сами: вот я ощущаю какой‑то предмет. Я осознаю, что его ощущаю? Осознаю. Значит ощущение — это модус мышления. Я что‑то хочу, желаю. я осознаю, что это желаю — значит, желание это тоже модус мышления. Воображение… Протекает осознано — тоже модус мышления. Короче говоря, для Декарта нехарактерно, совершенно нехарактерно противопоставление мысли и чувства. Напротив.

— А многие ощущения мы ведь не осознаем.

Сейчас я скажу об этом. Вы попали в самую точку. Это еще один ключевой пункт учения Декарта о душе, сейчас до него доберемся.

Но пока договоримся, что никакого противопоставления чувств и мышления нет и Декарт признает в душе массу модусов мышления: ощущения, желания, воображение, память, интеллект. Вот то, что мы называем мышлением, Декарт называет интеллектом. Это действительно высший модус мышления (он их не отрицает), так же как и воля; но это всего лишь разновидность мышления.

Предметы мышления мы называем как? Идеями. Правда? Поскольку для Декарта мышление — максимально широкая область деятельности души, то идеями он будет называть не только общие понятия, которые мы конструируем в разуме и в интеллекте, но и ощущения тоже будут называться у Декарта идеями. Это тоже важный момент, чтобы не перепутать потом: ведь любой непосредственный предмет ощущения — это идея, а не только тот образ, который остается в памяти, и который мы впоследствии анализируем (это тоже идея — идея воображения или рассудка). А это — идея ощущения, но все равно идея. Человеческая душа замкнута в мире идей: вот все, что мы непосредственно осознаем — это не реальные вещи — это идеи. Помните, вначале я говорил об этом; вот сейчас мы уже приходим на новом уровне к этой теории образов и вещей. Вот все, что мы осознаем — это идеи. Все, что вы видите перед собой — это идеи (а не часы, допустим, если вы на них смотрите). Сами часы существуют за пределами непосредственной достижимости для нашего ума. Мы должны умозаключать к существованию реальных часов. А вот то, что мы видим — это наш психический образ, возникающий в душе вследствие каких‑то там причин, которые мы пока еще не выяснили. Все эти образы существуют, лишь пока есть душа. Сами эти образы не обладают самостоятельным бытием, они имеют субъективный характер. Самостоятельным бытием обладают вещи. Так?

Еще один принципиальный момент касается того, о чем Вы спрашивали, а именно бессознательных перцепций (или идей). Смотрите. Если мышление связанно с сознанием, а идея — это предмет мышления, то могут ли быть бессознательные идеи? Декарт, рассматривая этот вопрос, вполне резонно заключает, что никаких бессознательных идей не существует. Почему? Да потому, что бессознательная идея — это понятие, заключающее в себе противоречие. Бессознательная идея — это такой предмет мышления, который не является предметом мышления — если расшифровать это понятие. Потому, что такая идея — это бессознательный предмет сознания. Противоречивое понятие, пустое. вследствие этого. Таким образом, Декарт решительным образом вычеркивает бессознательную жизнь души. Поэтому он и не может истолковать сон без сновидения, как то состояние, когда у нас были бессознательные перцепции. Этот вариант для него не подходит — их просто нет, и мы именно должны были что‑то видеть в этот момент, осознавать, но потом забыть. Т. е. два варианта он исключает: остановку души, ее мыслительной деятельности и наличие бессознательной деятельности (во сне без сновидений) — обе эти альтернативы не годятся для Декарта.

(небольшой пропуск)

Но это именно почти. В строгом смысле, нельзя дать доказательства бессознательных перцепций, хочу вас уверить. Поэтому, кстати, теории бессознательного не являются в строгом смысле научными теориями, они имеют дело с фантомными объектами. Можно сравнить фрейдизм с операциями математиков над мнимыми числами — какое‑то здесь сходство есть: мнимые числа — ничто, но оперирование с такими числами приносит пользу в вычислениях. И они могут

— эти ничтойные числа — работать, как математические объекты. Также возможно обстоит дело и с конструктами человеческого бессознательного. Но у нас, кстати, будет еще повод об этом порассуждать, когда мы о Лейбнице будем говорить. Вот Лейбниц был идеологом бессознательного, первым таким апологетом: главенство бессознательного над сознательным в человеческой жизни. Мы тогда и посмотрим какие доводы он приводил против декартовской теории бессознательного, какие следствия он извлекал из них, насколько они правомочны, обоснованы в свою очередь.

А пока я вот о чем скажу: тут две проблемы сразу возникает непосредственно в связи с отрицанием Декартом бессознательных идей. Первая проблема — как трактовать память? Ведь как мы обычно понимаем сущность, функции и особенности памяти: что такое память? Вот мы что‑то пережили, осознали, запомнили, как бы отложили в какую‑то кладовку ума. Положили эти перцепции, как я буду называть эти идеи. Сразу хочу оговорить, что эти термины я как синонимы буду использовать: «perceptio» (лат.) — в буквальном переводе на русский означает восприятие. А восприятие предполагает всегда сознание, поэтому этот термин очень подходит для характеристики декартовской теории, ну и не только ее. Ну, так вот: мы откладываем эти перцепции, забываем о них, не обращаем на них внимание, т. е. не осознаем их, правда? А потом, когда нужно, мы приходим в эту кладовку с фонариком нашего сознания и начинаем шарить по этажам. И, наконец, находим нужную перцепцию, высвечиваем ее сознанием — происходит припоминание. Но до того, как мы пришли в эту кладовку ума, перцепции там валялись: у кого‑то в порядке они, у кого‑то беспорядочно нагромождены, но они там лежат и не осознаются. Т. е. даже обыденные представления о памяти предполагают принятие этой теории бессознательных перцепций. А если Декарт их отрицает, как быть? Он вынужден какие‑то другие искать механизмы памяти, он должен отказаться от этой теории бессознательной кладовки. И надо сказать, что это чрезвычайно трудная задача. Сам Декарт, между прочим, обходил ее, подробно даже и не решал. Но потом общими усилиями картезианства и другими его последователями, скажем Локком, который тоже разделял эту теорию мышления, — сформулировали решение. Решение, базирующееся на текстах Декарта: в общем‑то, удивительно остроумное решение. Сразу скажу, опять же пользуясь преимуществом нашего герменевтического круга, чтобы далеко уж совсем не уходить, что проблема решается через введение понятия материальных идей, так называемых. Вот эта проблема в картезианском духе и ее невозможно решить, не прибегая к теории взаимодействия души и тела. Короче говоря, в механизмах памяти ключевую роль играет тело, получается, по Декарту. Как это происходит? Вот все внешние воздействия, которые попадают в душу, проходят через тело, и, в частности, через мозг: преобразование физической энергии в психическую происходит именно в мозге. Проходя через мозг, импульсы оставляют определенные изменения в структуре мозга. Эти изменения, согласно Декарту, соответствуют психическим образам, ощущениям; и каждому изменению в структуре мозга соответствует определенное ощущение, определенная идея. Так вот, идеи‑то пропадают, потому что они никуда не откладываются — нет интеллектуальных кладовок, но структуры, материальные структуры в мозге остаются после того, как прекратилось ощущение. Вот они остаются и сохраняются очень долго. Теперь представим, что мы хотим что‑то вспомнить — в душе нет ничего, никаких бессознательных линий, но мы включаем этот фонарик и активируем нашу душу, заставляя ее прохаживаться, только уже по не интеллектуальным кладовкам, а по кладовкам нашего мозга, она как бы толкает различные участки мозга и возникают слабые копии тех самых ощущений, которые возникали в момент изначального восприятия. И, наконец, человек наталкивается на то, что искал.

Вот такая вот модель, весьма остроумная. Но она содержит в себе некоторые недостатки, которые, впрочем, можно преодолеть. Когда мы ищем что‑то, мы как будто уже знаем, что ищем. Вот этот феномен предзнания при воспоминании, нельзя исключать из рассмотрения; иначе как мы понимаем, что именно это мы ищем. Чтобы понять, что мы нашли именно то, что искали, мы уже должны были себе это представлять, именно интеллектуальным представлением (а ведь не может быть никаких не интеллектуальных представлений).

— Ну, мы чувствуем какой‑то слабый импульс, как вот радар чувствует какой‑то слабый сигнал, по этому сигналу он начинает бегать и подъезжает к источнику сигнала.

Ну вообще теория красивая… Если человека палкой по голове ударить он действительно часто забывает что‑то… (смешки в аудитории)

Ну, может быть и правильно, да. Хотя были довольно сильные философы, которые потом говорили, что вот так резко ограничивать возможность нашей души независимо от тела сохранять идеи тоже нельзя, что это приводит к серьезным трудностям толкования даже вот этих механизмов, память это что‑то похожее на то, про что я только что говорил. Но я согласен, что тут можно выкрутиться в любом случае: в конечном счете нам придется взвешивать разные гипотезы, а это вообще для философии показатель неблагополучия. Там, где философия вступает в область гипотетических знаний, где приходится выбирать — там она уже на грани пропасти. Потому, что там утрачивается та самая аподиктичность, о которой так эмоционально говорил Декарт. Может быть он мало рассуждал на эти темы потому, что считал этот вопрос выходящим за пределы нашего познания. Ведь есть и такой момент: то, что мы не можем познать — Декарту не чужда была эта идея — то, что за пределами достоверности, то просто надо замалчивать, не говорить об этом: какой смысл, все равно мы ничего не получим достоверного — может быть так, может быть эдак — гадание на кофейной гуще. Философия должна заниматься твердым и продуктивным знанием. Если она натыкается на какие‑то стены. ну что ж поделать — вот вам проявление несовершенства нашего интеллекта, а что же вы хотели? Все познать? Это невозможно, надо спокойно к этому относиться. И Декарту был свойственен прагматизм, который далеко не у всех последующих философов присутствовал, кстати говоря. Он осторожен, как раз, весьма.

Ну и второй момент, который тоже надо объяснить — проблема врожденных идей. Декарт признает врожденные идеи. Это азбучная истина

— признание им врожденных идей. Но как объяснить врожденные идеи? В платоновском духе оказывается невозможно, подчеркиваю. То есть теория знания как припоминания врожденного знания для Декарта не годится. Она предполагает, что в душе опять‑таки есть какие‑то идеи врожденные, которые пока нами не осознаются, но которые надо вот индуцировать, припомнить их — но это опять‑таки связано с традиционным представлением о памяти, вы видите. Значит, Декарт их не может принять. Но, подождите, а как же он тогда может быть сторонником врожденных идей? Похоже, что у него не остается другого варианта, как сказать, что есть в нашем сознании такие концепты, идеи, которые мы актуально все время осознаем — все время актуально. Вот врожденные идеи это то, что каждый человек с самого момента своего рождения все время осознает — они фоном всех его познаний выступают, потому что в противном случае они не будут врожденными: если этого нет, то значит, они уже возникают и не являются врожденными. Но легко опровергнуть этот тезис, что в нашей душе постоянно присутствуют какие‑то концепты, потому что потом Локк очень хорошо это показывал на примере идеи Бога, которую Декарт считал врожденной, а Локк резонно возражал, что есть народы, у которых нет этой идеи Бога. Вы можете поспорить, что современная этнография опровергает, что нет нерелигиозных народов. Но у них не такая идея Бога, которую имел в виду Декарт; по крайней мере, они не представляют себе всесовершенного сущего, то есть любая пантеистическая религия не имеет в себе идеи Бога в декартовской смысле. Бог как всесовершенное существо — он может быть только один, а политеизм предполагает множественность богов, а верховный бог лишь первый среди равных. Но Декарт не спорит с Локком. Он не считает, что в сознании всех людей есть какие‑то постоянно присутствующие актуальные какие‑то идеи и вот именно они‑то и являются врожденными. Значит, и ни в потенциальном сознании нет врожденных идей, и в актуальном сознании тоже нет врожденных идей, по Декарту. А в каком же они тогда есть состоянии, можете вы спросить? Значит, еще раз: потенциальный статус врожденных идей отрицается, потому что нет бессознательных перцепций, актуальный статус врожденных идей отрицается, потому что это противоречит опыту, признание таких всепостоянных, наличествующих перцепций.

И, тем не менее, Декарт признает врожденные идеи, потому что он понимает под врожденными идеями способности при правильном употреблении интеллекта помыслить определенное, в каждом случае свое, концептуальное содержание. Все. Врожденная идея, это не готовый образ какой‑то бога, а способность нашего ума породить то или иное понятие. Вы можете сказать, что. а в чем же тогда отличие от платоновской концепции: тоже получается, что идеи потенциальны, и вот мы должны применить свой ум и мы придем к этим понятиям. Были потенциальными, станут актуальными. А различие в том, что по Платону, эти идеи уже есть в нашей душе, они есть уже в готовом виде, они остались там, как какие‑то своего рода оттиски того самого созерцания умного мира, о котором не раз говорил Платон. Душа когда‑то созерцала мир идей, и вот эти вот оттиски остались в душе, и их надо лишь припомнить. У Декарта совсем по — другому: нет оттисков, просто они сами создаются. Вот так он решает проблему врожденных идей.

Теперь еще один момент важный, связанный с пониманием Декартом мышления. Откуда в душе берется многообразие способностей, модусов, откуда так много модусов в мышлении, душа‑то одна и едина? А смотрите: и интеллект, и воля и то и се, и разум, чувства. Ответ Декарта следующий: душа раздробляется вследствие соединения с телом. Довольно необычный ответ. Вот если бы душа не была связана с телом, Декарт моделирует такую ситуацию: развивалась в темной комнате, условно говоря, то, по мнению Декарта, она достигла бы гораздо большего интеллектуального совершенства. В полном противоречии это находится с эмпирическими данными психологии, может быть эти эксперименты, как сказал бы Декарт, неточно проведены были.

— Нет почему, у него ответ есть: душа действительно такое совершенство, и ** она уже не выходит из этого совершенства.

Ну, можно и так, наверное, сказать. Условно, если рождается ребенок, его не выпускать на белый свет, а вот поместить в темную комнату и предоставить самому себе — он считает, что это будет более совершенно

— А ведь, по — моему, самому Декарту (или не Декарту?) отец запрещал читать книги по геометрии и он сам разработал геометрию, чуть ли не евклидову, очень похожую.

Ну, Декарт, все‑таки как раз полемизировал с Евклидом, он действительно проявлял ранние способности, вы правы, но та геометрия, которую он создал, все‑таки представляет сбой исследование скорее противоположное эвклидовым; хотя если говорить о том, что в раннем детстве было, да, это возможно, хотя точно проверить это нельзя, никаких не осталось сведений на этот счет достоверных; никаких сочинений Декарта того времени естественно до нас не дошли, не дошли его даже первые труды, уже в зрелом возрасте написанные — они пропали, поэтому тут мы в области гипотез пребываем.

Вернемся к способностям. Ваше объяснение интересно: действительно, может быть так оно и есть про Декарта, но все‑таки этот эксперимент не чистый, потому что в любом случае ребенок, в такие варварские условия помещенный, он будет связан, душа‑то его будет томиться, пересекаться с телом, зависеть от телесных, для чистоты эксперимента душу одну, без тела надо поместить вот в такую интеллектуальную среду, она бы проросла, уверен Декарт. Проросла и дала бы буйные всходы, гораздо более буйные, чем то, что происходит сейчас. Тело мешает душе, оно затуманивает ее восприятие, и вот все эти низшие способности души: воображение, чувства, чувственные желания, страсти, они приводят… к страданию, да — хотя Декарт в этом плане вовсе не Паскаль.

— Простите, по — моему, это Паскаля запирали в детстве.

Да это именно Паскаль, Блез Паскаль проявлял вот такие способности — тоже француз, тоже философ XVII века. Но Декарт тоже с детства был очень одаренным человеком и у него тоже что‑то похожее… А Паскаль, да, это был гений математический, я скажу о нем — первый экзистенциалистский философ по большому счету.

Так вот, тело, в общем, затуманивает нашу жизнь. Если бы душа была бы отдельно от тела, то у нее было бы всего две способности. Вот их- то Декарт считает базисными для души — это интеллект и воля, всех остальных не было бы; в том числе и памяти не было бы и воображения не было бы, но можно сказать что без памяти. Нет, памяти не было бы, без тела она невозможна. Но и не было бы нужды в памяти, потому что не было бы времени в таком существовании.

— А зачем воля?

Ну воля может быть для того, чтобы. Ведь воля есть и у бога, отрицать волю Декарт не осмелился. Бог тоже вне времени и, тем не менее, волей он обладает.

— Ну воля же понимается не ***, а воля — это способность самоопределяться…

— Но в любом случае воля — это идея, но там нет времени, нет длительности…

Вы правы, что в обычном смысле слова воли бы не было, но еще раз подчеркиваю, поскольку никто не отрицает (Декарт в том числе) волю у божественного существа — очевидно вневременного, то и здесь тоже какая‑то особая воля: единовременный акт выбора, самостоятельность какая‑то. Декарт прямо не говорит, что это была бы вневременная среда, но просто иначе быть не может (тут мы вынуждены додумывать за него), потому что иначе память должна была бы быть. Да и может быть он хочет сказать, что душа могла бы удерживать все актуально, все раскрытые закономерности идеального мира она была бы способна схватывать и удерживать в акте восприятия, не нуждаясь в том, чтобы откладывать это, потом возвращаться. здесь может быть такое решение. Потому что вариант безвременного существования души менее вероятен в этом плане.

Ну и последнее, что я скажу сегодня, это то, что вот как раз в связи с этими рассуждениями о том, что интеллект является корнем мышления (соответственно необходимым атрибутом душевной жизни) — именно вследствие этого тезиса Декарт отрицает наличие душ у животных. Тут у него очень такая. вычурная логика, но в то же время вполне последовательно он рассуждает. Действительно, не может быть души без интеллекта: то есть без чувств может, а без интеллекта не может. Мы‑то считаем наоборот обычно, но Декарт ведь доказал нам, что затемнение происходит при соединении с телом и так далее. Что душа — мыслящая субстанция, что истинное мышление является интеллектом и он уже подготовлен к дальнейшим выводам. Поэтому мы можем принимать в расчет его позицию. Теперь, чтобы понять есть ли душа у животных, мы должны понять — есть ли у них интеллект — вот и все, вот к чему сводится вопрос. Какие‑то внешние проявления чувства, эмоций ничего не доказывают. Тело, в общем, самодостаточный и сложный механизм, который может действовать и самыми разными способами реагировать на разные ситуации. Оно относительно автономно. Он вообще говорил, что больше удивляется тому, что у человека есть душа, чем тому, что у животных нет душ; вот это его больше удивляло — наличие души у человека.

Так вот, как выяснить, есть ли интеллект у животных? И опять остроумное решение предлагает Декарт. Интеллект прежде всего занят обработкой общих понятий; для того чтобы работать с общими понятиями, надо использовать язык — без языка их никак не ухватить: если чувственные состояния и образы еще можно как‑то передать непосредственно, то общие понятия — только словами. Поэтому, если есть интеллект, то должен быть и язык, развитый причем язык. А есть у животных язык? Нет. Нет языка — значит нет общих понятий, а нет общих понятий — значит нет интеллекта, нет интеллекта — нет души — вот такая логика.

Правда, к Декарту усиленно приставали любители животных, царственные, так сказать, кровей: ну как же так вы решили. — и он, в конце концов, стал сдаваться. В каких‑то письмах он говорил: ну я, в общем, готов признать, если очень просят, что что‑то там у них есть. Но с огромным скрипом он это делал.

Все на сегодня.

Декарт

во — первых, что факт нашего существования несомненен, а во — вторых, что мы — мыслящие субстанции (точнее Я — мыслящая субстанция); после того, как мы поняли, что мышление есть сознание. дальше‑то что? Неуютно как‑то в таком одиноком существовании.

Следующим шагом декартовской философии является доказательство бытия Бога. Здесь Декарт опробовал несколько вариантов доказательства. Он словно чувствовал, что каждый из путей, который он выбирает, в отдельности не является столь уж прямым и может быть подвержен самой разнообразной критике. Поэтому он словно пытался себя застраховать и предложил три (аж целых три!) доказательства бытия Бога. Мы помним с вами, что для того чтобы дедукции сохраняли истину, каждое из звеньев этой дедукции должно носить характер самоочевидности — постигаться интуицией. Итак, какое же сцепление интуиций нам предлагает Декарт? Я расскажу сначала о том доказательстве, которое он сам в «Размышлениях о первой философии» выдвигает в качестве основного. Правда, надо заметить, что в работе «Первоначала философии», которую вы читали, наблюдается обратная ситуация, т. е. там он меняет последовательность аргументов. Но об этом, может быть, чуть позже.

Итак, будем цеплять интуиции друг за друга. Первое положение самоочевидное — «Я существую, пока мыслю», так? Второй тезис, в котором тоже невозможно усомниться — «У меня есть идея Бога».

Здесь, конечно, нужно пояснение. Во — первых, можно сказать: «А почему? Вот у меня нет, например, идеи Бога». Декарт нам с готовностью даст определение, дефиницию Бога и, после этого, с точностью у всех уже будет эта идея. Это вопрос достаточно тонкий. В действительности, он считает эту идею врожденной — идею Бога. Сейчас я объясню, почему. Но эта дефиниция, которую он дает, будет лишь активировать нашу познавательную способность к тому, чтобы она из своих глубин извлекла это понятие. Оно «потенциально» присутствует. Он так, конечно сказать не мог, но наша интеллектуальная способность в любой момент готова породить это понятие. Вот она беременна понятием Бога, а дефиниция лишь помогает. Так вот, «Бог есть всесовершенное существо» — именно из такой дефиниции исходит Декарт.

Итак, у нас есть теперь идея всесовершенного существа, а нам надо доказать бытие Бога. Каким образом мы можем действовать? Что дает нам признание того факта, что у нас есть эта идея?

Мы начинаем всматриваться в эту идею, и задаем себе такой вопрос вместе с Декартом: ведь все, что существует — имеет причину своего существования, говорит он. Сразу же следует оговориться, что это тоже, по его мнению, самоочевидное положение — еще одна посылка его доказательств: первая: Я существую; вторая: у меня есть идея Бога; третья посылка: все, что существует — имеет причину. Пока все это интуитивно постигаемые положения.

— «Все, что существует — имеет причину» — это тоже интуитивная истина?

Это тоже интуитивная несомненная истина, по Декарту. Значит, идея Бога тоже должна иметь причину. Откуда она взялась в нашем уме?

Ну, причины, вообще говоря, три может быть у любой идеи. Они такие:

Первая причина: некоторые идеи можно узнать из опыта, как, например, идеи цветов, запахов. Как мы предполагаем, эти идеи возникают в результате воздействия на нас внешних вещей. Правда, внешние вещи пока еще стоят под вопросом: есть они или нет? Но это в данном случае не принципиально.

Второй возможный источник идей, по Декарту — мы сами: мы можем выдумать некоторые понятия, идеи, породить их с помощью воображения.

И третий источник идей — наша собственная человеческая природа. Нельзя их смешивать, эти два последних случая. В третьем случае речь идет о врожденных идеях. Врожденная идея ни в коем случае не означает, что эта идея никем не порождена. Врожденная идея врожденна кем- то в нашу душу. Причина врожденных идей — вовсе не мы сами, эта причина находится где‑то вовне. Забегая вперед, можно сказать, что причиной врожденной идеи Бога окажется сам Бог и никто иной. Врожденна она лишь в относительном смысле, а в действительности — порождена.

Вот теперь посмотрим на идею Бога и оценим ее с точки зрения возможных источников этой идеи. А может, мы действительно узнаем ее из опыта, может, мы выдумываем это понятие. вот так на досуге. Ясно, что для того, чтобы выбрать между тремя возможными источниками идею Бога, нам нужны какие‑то дополнительные посылки, постулаты.

И Декарт вводит очередной постулат, который тоже считается самоочевидным. «В причине не может быть меньше реальности, чем в действии» — говорит он. Если в причине было бы меньше реальности, чем в действии, то часть действия возникла бы из «ничего». Часть реальности действия возникала бы из ничего. А из «ничего — ничего не возникает» — это самоочевидно, как считает Декарт. Согласимся с ним. Я уже комментировал это положение, что самоочевидность можно оспорить, и принцип причинности, и «из ничего — ничего не возникает» — об этом позже поговорим подробнее, по другому поводу. Ну и что? Хорошо, согласились с этим.

Тут надо уточнить, что разумеется под «реальностью причины и действия»? Декарт достаточно просто трактует этот вопрос. Для него «реальности» больше там, где больше предикатов вещи: «вес» вещи обусловлен количеством ее свойств — такая схема. Чем больше свойств, качеств, тем вещь «весомее», тем она реальнее. Здесь не идет речь об актуальном существовании. Речь идет лишь о понятии вещи и о том, сколько «реальности» мыслится в этом понятии; «взвешивание» только с этой точки зрения происходит.

Ну а теперь посмотрим, теперь мы готовы, чтобы сделать завершающие шаги в этом доказательстве. Сейчас прикинем, можем ли мы сами быть причиной идеи Бога? Очевидно, что нет. Почему? Потому что идея Бога — это идея всесовершенного существа, а мы не совершенные существа. В идее человека гораздо меньше реальности, чем в идее Бога. Поэтому человек не может быть причиной идеи Бога, т. к. это противоречило бы последнему предположению, которое мы сделали, а именно, что в причине не может быть меньше в реальности, чем в действии. Это ясно. Точно также и с опытным источником идей: мир, как гипотетический источник таких идей, не является всесовершенной сущностью, поэтому и не может порождать идею Бога. Ну, хорошо, значит ни мир, ни мы сами. но эта идея врожденна. ну а кем же она врожденна? Подчеркиваю, что Декарт приходит к выводу, что идея Бога врожденна, он не сразу это постулирует. Очевидно, что причиной идеи Бога может быть только такое существо, которое обладает не меньшей реальностью, чем содержится в идее. Но таким существом может быть только Бог — уже реальный Бог. Т. е. причиной идеи Бога может быть только Бог. А поскольку идея существует, и поскольку ничего не существует без причины, а там, где есть действие — там есть и причина, то можно сказать, что мы имеем все основания для того, чтобы сделать заключение о существовании Бога.

Еще раз: есть идея Бога, стало быть, есть причина, но причина не может содержать в себе меньше реальности, чем идея Бога. А стало быть, причина идеи Бога и есть Бог. И он есть, т. е. существует.

— А вот. может быть тогда также можно доказать, что существует Ангел, там, с десятью крыльями?

На каком основании?

— У меня есть идея Ангела с десятью крыльями. Ангел явно более совершенен, чем я. Откуда у меня эта идея взялась?

Декарт предчувствовал это возражение на счет ангелов. Но он находит здесь такое решение. Этот аргумент не действует, полагает он, по отношению к ангелам. Как бы нам не хотелось, но, к сожалению, с ангелами не все так просто. Дело в том, что идея ангелов — композитивная идея, считает Декарт. Идея ангелов возникает из соединения идеи Бога и идеи человека — вот такое решение он принимает. Т. е. идея Бога врожденна, она у нас есть. У нас есть и идея человека. А потом из этих идей, уже имея их в наличии, мы можем создать некий гибрид, некое гибридное понятие. И оно может возникнуть исключительно путем комбинации уже имеющихся идей. Т. е. мы сами можем создать идею ангелов. Но только потому мы это можем сделать, что опираемся в этом создании на идею Бога, которая нами не создана. Т. е. по большому счету мы не являемся в полной мере творцами идеи ангелов. И, тем не менее, формально мы создаем эту идею с помощью нашего воображения. Поэтому и не обязательно, чтобы существовала реальная причина этой идеи, помимо нашего рассудка. Поэтому строго доказать бытие ангелов невозможно.

— А идею Бога нельзя никак представить как гибрид?

Чего — вот вопрос.

— Совершенства и ««всего».

Все дело в том, что совершенство не присуще человеку. По большому счету и идею совершенства мы тоже не можем сами образовать. А здесь речь идет о всесовершенстве. Поэтому.

— Нет, частичного, или идеи несовершенства, которая порождает идею совершенства, которая в сочетании с идеей ««всего», создает идею всесовершенства.

Да, логика понятна. В принципе, так можно против Декарта аргументировать, действительно, используя его же аргументы. Но он тут найдет, что сказать. Во- первых, идея «всего» в строгом смысле возникает только тогда, когда мы имеем идею Бога. В противном случае, мы не можем получить понятие актуальной бесконечности, потому что актуальной бесконечностью обладает только всесовершенное существо. Мир, в котором мы живем, не может нам дать идею «всего», потому, что мы хоть и не видим его границы, но мы и не созерцаем его, как бесконечность. «Мир неопределенно велик, а не бесконечен» — говорит Декарт. Соответственно, он не может дать идею «всего». Она тоже имеет божественное происхождение. Вот такой аргумент. Ну. ясна линия критики этого довода, если мы захотим его критиковать или просто критически разобрать. Мы должны сказать, что тут в качестве самоочевидных аксиом предполагаются такие положения, истинность которых не очевидна. Т. е. и «из ничего — ничего не возникает», и «без причины ничего не бывает» — можно четко показать декартовскими же приемами, что эти положения не самоочевидны. Это не значит, что они ложны, это значит, что их надо было бы доказать сначала Декарту. Доказательств никаких нет: аргументация не достигает своей цели. Но это, правда, не опровержение, а лишь демонстрация недостаточности аргумента. Многие спорили с Декартом, но другие выдвигали аргументы. Причинность ни у кого сомнений не вызывала, хотя были и такие. Вот этот принцип, что «в причине не может быть меньше реальности, чем в действии» — многие оспаривали. Примерно так говорили (весьма экстравагантные доводы): «из грязи же возникают насекомые?» Ну, самозарождение. Это сейчас концепция самозарождения никем не разделяется, а тогда были уверены, что примитивные формы жизни они просто самозарождаются из ила какого‑то, из грязи.

— И сейчас многие считают, что человек произошел из обезьяны.

Ну да, логично. То же самое, вы правы. Но это‑то не факт, а что насекомые из грязи возникают — считалось, что это факт. Ту же явно: грязь же менее совершенна, чем муха, которая из нее получилась. Что на это сказать Декарту? На это он говорил, что тут тоже не все понятно, как это происходит. Может, есть какие‑то семена жизненные в этой грязи? Ясно, что эта концепция самозарождения для него неприемлема была, но в открытую полемику он не вступал, а просто скорее гипотетически демонстрировал недостаточность конр — доводов его соперников и оппонентов. Ну, потом еще говорили, что он смешивает: одно дело — причина вещи, другое дело — причина идеи. Речь‑то идет о причине идеи. Идея актуальным бытием не обладает. Идея — это просто мысль. Разве реальность человека, мыслящего идею, меньше реальности самой идеи? Не абсурдно ли так говорить? В конце концов, идея находится в человеке — мыслящей субстанции. Субстанция всегда более реальна, чем ее модус. Поэтому не правильно такое утверждение. И сам Декарт считал, что субстанция реальнее, чем модус. А идея — модус мыслящей субстанции. На это Декарт мог бы сказать, что человек не является в полном смысле субстанцией. В действительности, субстанцией является только Бог. Просто он исходил из того, что человек независимо от тела может существовать, и поэтому иногда говорил о душе, как о субстанции. Поэтому тут тоже ему есть, что возразить. Этот довод… Декарту очень нравился этот аргумент. Но надо сказать, что большого распространения и популярности этот аргумент не нажил в Новое время, может быть из‑за слишком большого количества предпосылок, которые в нем задействованы.

Гораздо более известен, а в учебниках иногда рассматривается как единственный, другой довод Декарта, который, по словам недоброжелателей, был им украден у Ансельма Кентерберийского (1033–1109) — этот знаменитый «онтологический аргумент». В новое время его стали называть «картезианским аргументом»: схоластику знали плохо, и его все называли картезианским (вот тот, который я сейчас озвучу) — все, вплоть до Канта (1724–1804) — Кант впервые назвал его «онтологическим». И с тех пор всё: все стали называть «онтологическим», и до сих пор так зовут. Не помню, говорил я или нет, что сам этот термин основан на недоразумении. Правильнее было бы называть этот аргумент не «онтологическим», а «ноэтическим», т. к. он исходит вовсе не из бытия, а из понятия; «ноэтическое доказательство бытия Бога». Самое забавное, что Кант в начале, в работе 1763 года, «Единственно возможное основание для доказательства бытия Бога» (еще докритическая его работа), он под термином «онтологический аргумент» понимал совершенно другое доказательство, которое действительно исходило из бытия. А вот этот аргумент, который я сейчас озвучил, он там, в этой работе, называет «картезианским». И с «онтологический аргументом» Кант тогда был согласен. Это его собственный аргумент — он назвал новым термином, естественно, свое детище, свой аргумент. Но в «Критике чистого разума», вышедшей через 18 лет после этой работы в 1781 году, к тому времени Кант переосмыслил вообще отношение к возможности доказательства бытия Бога и отказался, в том числе, от того своего аргумента старого. Но уж так ему этот термин видно понравился, что он решил его перекинуть на тот аргумент, который называл «картезианским». И в «Критике.» «онтологическим» называется именно «картезианский аргумент». И с тех пор такое название закрепилось.

Итак, что же это за довод? Он очень простой и нам хорошо известен. И когда я говорил о Николае Кузанском, мы о нем уже вспоминали. Бог есть всесовершенное существо. Начала похожи. У нас есть идея Бога. Всереальнейшее или всесовершенное существо не может не включать в качестве одного из своих необходимых предикатов — предикат бытия вне ума. Что в уме существует это понятие — это очевидно. А вот внутри этого понятия содержится предикат внешнего существования. Почему это так? Представим, что в понятии всесовершенного существа не содержится предиката бытия. Тогда этому понятию чего‑то недостает — недостает одного из предикатов, который дополнил бы его совершенство. Но по предположению, это ведь всесовершенное существо, значит, ему не может чего‑то недоставать. Соответственно, предикат бытия не может отсутствовать в этом понятии и должен быть в нем заключен. Если же этот предикат бытия входит в сущность понятия какого‑то, то противоречиво утверждать, что такое существо не существует. Противоречие возникает тогда, когда мы отрицаем в вещи существенные предикаты. Вот вещи присущи какие‑то свойства с необходимостью — без этих свойств она существовать не может. Если мы скажем, что этой вещи эти свойства не присущи, то мы впадем в противоречие. Так вот обстоит дело с «бытием» в понятии всесовершенного существа. Оно не может не существовать именно в силу своего всесовершенства. Но раз оно не может не существовать, раз противоречиво говорить, что Бог не существует, то верно обратное — Бог существует.

— Всесовершенство — это только какие‑то позитивные предикаты? Да, безусловно, только позитивные. Но бытие, безусловно, является позитивным предикатом. Вот простой аргумент, стоивший бессонных ночей Ансельму — его изобретателю, и ничего не стоивший Декарту, который прекрасно знал Ансельма. Дело в том, что философию Ансельма Декарт изучал. Эти вот обвинения в плагиате не на пустом месте. Штудировали схоластику в иезуитском коллеже Ла Флеш, где он учился. Но Декарт, когда ему это говорили, отвечал: «Я понятия не имел об этом ансельмовском доказательстве, но если мое доказательство совпадает с ансельмовым, то я несказанно рад этому совпадению» — говорил Декарт — «если мои скромные, ничтожные мысли совпадают с рассуждениями столь выдающегося мужа». Так же он отвечал, когда ему говорили, что принцип «cogito.» есть у Августина (354-43°). Он действительно у него есть: «сомневаюсь, следовательно, существую» — это положение встречается.

— Но там же разрыв был: когда он ушел из коллежа, он же долго странствовал — лет девять или одиннадцать…

Вы думаете, забыл, да?

— Да психологически… За собой замечал, что что‑то прочел давно и забыл.

Согласен. Иногда так ведь и бывает, что прочли, забыли, а потом кажется, что это наши собственные мысли. Я думаю, что так оно и было. Конечно, Декарт знал эту теорию. Не исключено, что он ее забыл. Не исключено.

— У Остапа Бендера же была такая ситуация: вечером он написал стихи, а утром вспомнил, что это уже Пушкин их написал.

Да, что‑то в этом роде. Это такая ситуация, когда, что называется, не отпереться. Это уже чистой воды заимствование. Но с другой стороны, все- таки это не единственный аргумент у Декарта. Он его и не на первое место даже ставит. Не только потому, что это не его аргумент. В конце концов, он и не обязан использовать только свои аргументы. Он нигде не подписывался, что никакая его мысль не будет совпадать с тем, что было сказано в прежние времена. Это было бы просто абсурдно. Если удачно изобрели доказательство, почему же его не применить, в конечном счете. Главное, чтобы оно было истинным. Дело возможно в том, что Декарт не считал этот аргумент безупречным. Надо сказать, что он всегда производит, когда мы выслушиваем его, какое‑то двойственное чувство: с одной стороны, все вроде бы так просто, с другой, нас не оставляет ощущение, что тут какое‑то фокусничество присутствует. Какой‑то скользкий очень аргумент. Какой‑то переход странный от мышления, от понятия к бытию. Что значит в понятии предикат внешнего бытия? Ну хорошо, даже из того что, мы с необходимостью мыслим, что Бог существует, — разве из этого сразу следует, что он с необходимостью существует? А может быть, нет тождества мышления и бытия? Вот то, что сегодня мы уже обсуждали на семинарском занятии. Если они не параллельны — мышление и бытие, то мало ли, что нам там представляется: у бытия свои законы, у мысли свои.

Иногда говорят так, возражая на этот довод: бытие не есть реальный предикат. И он здесь следовал давней традиции — уже Фома Аквинский сходным образом полемизировал с этим доводом. Что это значит, какой смысл вот такой критики: «бытие не есть предикат». Что этим критикуется? Давайте посмотрим. Допустим, бытие, действительно, не предикат — не совершенство, не свойство. Бытие — не свойство вещи, а способ ее данности. Добавление предиката бытия ничего не увеличивает в самом содержании понятия. Вот есть у нас, к примеру, представление о комке снега. Представление состоит из нескольких свойств, скомбинированных друг с другом. И вот теперь я могу добавить новое свойство, сказав, что этот комок снега сладкий на вкус. Не было этого свойства, а я добавил — понятие расширилось, стало более содержательным. Я понятие в условном смысле употребляю: образ, понятие тут не различаются. Так вот спрашивается, является ли «бытие» таким же расширяющим содержание предикатом?

Чтобы решить этот вопрос проводили разные мысленные эксперименты. Возьмем, скажем, вещь. Опять приведу кантовский пример, потому что он прославился критикой онтологического аргумента: сто талеров, помыслим сто талеров. Теперь спросим себя: чем сто талеров существующие, находящихся в кармане Канта (повезло ему — сто талеров не малая сумма) отличаются от ста талеров в воображении по содержанию? Кант утверждает: ничем не отличаются. Если б они чем‑то отличались, то тогда образ ста талеров был бы образом не тех монет, которые находятся в кармане, а чего‑то другого. Тогда понятие было бы неадекватно вещи. Вещь содержала бы в себе что‑то другое, чем понятие; они бы не совпадали, и это не было бы истинным понятием той вещи, о которой идет речь. По содержанию они одинаковы, различаются лишь тем, в каком статусе они находятся. В каком статусе они существуют. Существует и то, и то. Просто одно мы можем увидеть и пощупать, а другое мы можем тоже увидеть и пощупать, но только в воображении. Дано либо в чувствах, либо в воображении. Вот и вся функция бытия: распределять предмет по различным способам данности его в сознании. На это Декарт может ответить. сходные ему делались замечания, а он говорил: просто понятие Бога — исключительное понятие и оно таково, что в нем «бытие» является предикатом. И потом, речь идет скорее не о предикации, а о совершенстве. Вот скажите: лучше существование или несуществование?

— Здесь можно возразить, что лучше несуществование. Мир несовершенный и лучше не существовать в нем.

С другой стороны, он самый совершенный из всех возможных миров. Поэтому. да и все равно другого ничего не будет. Я согласен, что тут можно отстаивать Вашу позицию, но с точки зрения здравого смысла, понятно, что лучше существовать.

— Здесь смешивание какое‑то ценностных каких‑то предпочтений и…

А совершенство всегда нацелено на ценностные суждения.

Совершенство — это и есть то, что составляет высшую ценность. Ценность и совершенство — взаимообратимые понятия. Поэтому можно применить здесь такой критерий.

— В таком случае, постулат, что мир всесовершенен, потому что его создал всесовершенный Бог, который существует — это гипотеза. А другая гипотеза, что Бога не существует, и мир не совершенен и в нем лучше не существовать. И это логически абсолютно не противоречивые вещи.

Да, Вы правы, поэтому здесь гипотезы надо отбрасывать. Надо стремиться к строгим доказательствам, что Декарт и делает — он стремится к ним. Другое дело, действенны ли эти аргументы? Но он стремится не к гипотезам. Здесь Вы правы, может быть можно настаивать, и говорить, что неизвестно: бытие совершенство или нет? Хотя любой человек ответит, что лучше существовать хотя бы для того, чтобы понять, что лучше не существовать. Но в любом случае, сначала надо было бы посуществовать немножко… А, потом, ладно. А раз так, то может быть, бытие есть совершенство? К чему я все это говорю: во всех доводах, контрдоводах против этого аргумента всегда сохранялась какая‑то двусмысленность. И даже лейбницевское возражение на этот аргумент, которое мы потом обсудим, которое, казалось бы, его полностью развалило, тем не менее, все равно оставляло какие‑то лазейки, хотя и очень узкие. Вплоть до Лейбница никто, пожалуй, не смог как следует справиться с этим доводом. Парадокс в том, что субъективно Лейбниц принимал этот аргумент, но принимал с оговоркой, которой, как увидели его последователи, его рассыпает. Но об этом в свое время.

— А какая оговорка, а то мы потом забудем…

Ну ладно, скажу, он очень простой. Гениальный Лейбниц был мыслитель, хотя и весьма неоднозначный. Он сказал: все правильно в этом аргументе, но он действует только в том случае, если понятие Бога не заключает в себе противоречие. Если понятие Бога заключает в себе противоречие, то из него следует вообще все, что угодно: и то, что он существует, и то, что он не существует, что он делает, что захочет… — любую нелепость можете подставить в качестве следствия. А как можно узнать, содержит в себе понятие Бога противоречие или нет? Для этого надо ясно и отчетливо представить все предикаты и их отношение друг к другу. Но для нашего слабого рассудка это невозможно. Вот так последовательно Лейбниц возражает в критическом плане. Наш рассудок слаб — мы не можем это представить ясно и отчетливо; значит, мы не знаем, есть там противоречие или нет. А это значит, мы не знаем — действует аргумент или не действует. А стало быть, не знаем, есть Бог или нет, но этого мы не знали и без аргумента. Так что мы не сдвигаемся с места после этого возражения. Оно не доказывает, что Бога нет, оно просто обессиливает аргумент. Но Лейбниц считал, что можно обойти эту трудность: Бог состоит из одних лишь положительных качеств, а между положительными качествами не может быть противоречий — так он говорил. Поэтому, даже не отчетливо постигая Бога, можно сказать, что там нет противоречий. Но он не учитывал, что понятие Бога — это понятие бесконечности, а она‑то как раз чревата противоречиями.

— А кроме того, есть необходимость объяснять зло в мире — и все равно какие‑то противоречия в понятии Бога выясняются.

С этим обычно выкручивались. Это то аспект Лейбниц учитывал. Более того, самое крупное его сочинение «Опыты теодицеи», опубликованное при жизни — оно только этому вопросу и посвящено. Он специально написал не одну сотню страниц, чтобы во всех деталях осветить этот вопрос. Мы поговорим об этом, обещаю (хотя может быть, и не так подробно, как подробно об этом говорит Лейбниц, ведь в его философии много и других интересных тем).

Следующий аргумент Декарта очень экзотичный, с таким привкусом схоластики, с которой он борется. Я, кажется, уже в основных чертах излагал этот довод: речь идет о возможности самоподдержания существования человека — мы касались этой темы. Как человек может поддержать себя в следующий момент времени? Вот он существует сейчас и существует через секунду. Почему он существует через секунду? Ведь он может как существовать, так и не существовать. Какая же причина того, что он именно существует в следующую секунду? Эта причина не может находиться в самом человеке, потому что если бы эта причина была в самом человеке, человек оказался бы способным ежесекундно репродуцировать субстанцию. Если бы человек мог репродуцировать субстанцию, то тогда он мог бы тем более (поскольку в субстанции больше реальности, чем в свойствах) создать любые свойства, которые бы захотел. И конечно, он сделал бы себя всесовершенным существом. А поскольку человек не всесовершенное существо, то не он сам себя поддерживает (по modus tollens сразу же вытекает). Не он себя поддерживает в существовании, значит, его поддерживает другая внешняя причина. Эта причина, коль скоро она поддерживает субстанцию человеческую, способна к созданию любых качеств, наделению себя любыми свойствами. И естественно, реализует эту способность, а стало быть, является всесовершенной и существует, что и требовалось доказать. Всесовершенная субстанция существует, т. е. Бог существует — такой довод. Понятно, что он опять‑таки зависит от тезиса о причинности, который не доказывается Декартом. Кроме того, здесь архаичный постулат о том, что субстанция более реальна, чем свойства. Потом не совсем понятно: ведь все‑таки субстанцией душа человеческая не является в полном смысле слова. Может, тогда она и поддерживать себя может, коль скоро она не субстанция? Можно пробовать разные пути. Этот аргумент Декарт не популяризировал, в промежуток засовывал его между этими двумя основными.

Вот, таковы доказательства. Идем дальше

Декарт

Мы выяснили, что есть Бог, есть всесовершенное существо. Теперь нам осталось разобраться с третьим великим предметом метафизики — с миром: неплохо было бы и его бытие доказать; тогда мы, наконец, вернемся к точке зрения здравого смысла, по крайней мере. С этой точки зрения никакого вопроса нет в том, существует внешний мир или нет.

Декарт выстраивает следующее доказательство реальности внешнего мира.

Во — первых, мы верим в то, что вне нас существуют вещи — первый тезис. Это без сомнения — то, что мы верим. Правильна ли наша вера или нет — это сомнительно; а то, что верим — несомненно.

Второй тезис: Бог, поскольку он всесовершенен, он не может быть лжецом. Многие смеялись над этим положением: ну надо же, какой наивный антропоморфизм! Ну, разве можно до такой степени доходить, что рассуждать о Боге с точки зрения — врун он или не врун?! На это Декарт говорил, что я понимаю, здесь нет полного соответствия, но вы же не будете, с другой стороны отрицать, что Бог правдив? Ну, это никто отрицать не мог. Хорошо, Бог правдив. И что?

А то, что если он правдив, то наша вера, которая не нами выдумана, а она внедрена в нас Богом — не может быть ложной! Значит Бог не обманывает нас в наших ожиданиях того, что за идеями вещей стоят реальные вещи, стоит материальный мир. Все.

Итак, у нас есть вера, Бог правдив, следовательно — вера истинна. А в этой вере говорится о том, что вне нас существуют вещи; значит, вещи, действительно, существуют вне нас. Что и требовалось доказать.

— Точно также мы можем доказать, что Солнце вращается вокруг Земли.

Хорошее возражение. Сейчас я об этом скажу.

Сразу же заметили, что, не получится ли в таком случае, что мы вообще не можем заблуждаться? Если Бог правдив, мы, в конечном счете, зависим от Бога, т. е. все наши суждения должны быть истинными. На это Декарт отвечает: надо различать исконные принципы человеческой природы, такие инстинктивные, если хотите, убеждения. Убеждение в реальности внешнего мира — это фундаментальная экзистенциальная вера. Она не может быть редуцирована, — считает Декарт. Она не является следствием каких‑то размышлений, она возникает в нас с первого момента нашей жизни и ее нельзя объяснить каким‑то соединением других убеждений. В этом он, кстати, был не прав. Эта вера не является фундаментальным убеждением и можно четко доказать, что она возникает из других когнитивных установок. Мы, в свое время тоже этим займемся, когда о Юме будем говорить: он это очень хорошо показывает — генезис экзистенциальной веры.

— О ком, простите…

Дэвид Юм — одно из светил мировой новоевропейской философии. Пожалуй, два самых могучих философа было в рассматриваемую нами эпоху. Внешне они совершенно друг на друга не походили: Юм был очень рослым, можно сказать гигантом, полным, дородным, сыном шотландских помещиков; а второй «великан» был совсем маленького роста — я говорю, конечно, об Иммануиле Канте. Вот два богатыря новоевропейской философии. Хотя их роли были различны. И по — разному они оценивались, по- разному представлялись. Пожалуй, они даже Декарта перевешивают по глубине их преобразования философии. Хотя он третий, конечно: должно быть три богатыря, вот он третий, — Декарт (1596–1650), Юм (1711–1776), Кант (1724–1804). Если со стороны взглянуть на то, как преломляются философские учения в мировой культуре. полезно иногда со стороны взглянуть, используя какие‑нибудь объективные критерии (скажем, индекс цитирования — самый, такой, надежный критерий) чьи философские системы в мире больше всего обсуждаются? Как вы думаете? Кто входит в пятерку?

— Платон, Аристотель, Кант. А там уже…

Совершенно верно, и еще Декарт и Юм.

— Именно философские системы, а не какие‑то предложенные инструментарии?

И это тоже. Речь идет только о великих философах.

— Если бы Гегель как‑то более прозрачно излагал свои мысли, то и он бы вошел в пятерку.

Гегель (1770–1831) в десятку точно входит, а в пятерку не входит. Другое дело, что в нашей стране Юм и в первую десятку долгое время не входил в обсуждениях, а Гегель явно был на первом месте всегда.

— А где публикуют подобную статистику?

Обычно в американских журналах, часто. Они любят «хитовых» философов. Но, естественно, это все меняется. Иногда выходит кто‑то другой на первое место, входит в пятерку. По годам разная ситуация складывается. Вот например, в последнее время по количеству статей в разных западных журналах стал вдруг набирать силу Мальбранш, хотя долгое время о нем мало говорили. Но вот о Юме, Канте практически если не в каждом номере, то через номер — это точно бывают статьи. Ну и естественно, Платон и Аристотель. Платон даже, наверное, на первой позиции до сих пор. А может, и Кант. Трудно сказать. Юм явно не на первом месте, а вот Платон или Кант? Наверное Кант на первом. Нуо не будем вдаваться в подробности: в конце концов в каждой стране по — разному, глобальных подсчетов не проводят. Но можно экстравагантные методы подсчета проводить. Например, попробовать задать поиск в Интернете, какое имя чаще встречается? Можете проделать такой эксперимент у кого есть возможность. Это своего рода такой социологический опрос: ведь там миллионы слов учитывается в поиске. А философия неплохо представлена во всемирной сети.

— А вот такой аргумент, что арифметическое большинство не может там разбираться серьезно в каких‑то вещах, поэтому наиболее серьезных философов большинство там не будет цитировать?

Есть и такой момент. Но в данном случае речь идет о философском сообществе. Помимо философского сообщества вообще мало, кому это нужно. Только о нем речь идет — о философском сообществе. Если же говорить вообще о человеческом сообществе, то конечно, тут совсем другие герои, это ясно. Другое дело, что все равно индекс цитирования у них ниже, потому что обычное человеческое сообщество, может и рассуждает на эти темы, но не пишет, по крайней мере. Конечно, тут другие идолы: популярные, «легкие», т. н., философы. Они властвуют умами, но они‑то, в свою очередь, черпают идеи у глубоких философов, у метафизиков, к числу которых принадлежали все упомянутые мною.

Думаю в данном случае простительно то, что мы отвлеклись, но вернемся к критерию оценки. Согласимся, что есть такие инстинктивные фундаментальные убеждения. Вот их надо тщательнейшим образом отделять от наносных установок, убеждений, вер, которые в нас возникают и которые базируются на неправильно истолкованном опыте, читает Декарт. Понять заранее, какая из установок, какое из убеждений является фундаментальным — нельзя. Это надо специальные энумеративные процедуры (вспомните четвертое правило Декарта) проводить, чтобы ситуация прояснилась. И, скажем, вера в то, что Солнце вращается вокруг Земли — относится к числу предрассудков, по мнению Декарта, который возник в результате неправильного истолкования опыта — это не естественная вера. Почему неправильное истолкование опыта? Да потому, что опыт‑то не говорит нам о том, что Солнце вращается вокруг Земли. Верно? Опыт нам этого не говорит.

— Но опыт и не говорит о существовании вещей.

Ну, пока от этого отвлекаемся, о существовании вещей я сейчас скажу. Вот мы берем ситуацию: опыт можно истолковать, что и Земля вращается вокруг Солнца, ведь коперниканская теория не противоречит опыту. Ведь иногда трудно понять, когда поезд тронулся, вы едите или соседний поезд тронулся? Такая ситуация и здесь. Просто мы видим относительное перемещение, строго говоря, нельзя из этой картинки заключить, что вращается именно Солнце, а не Земля. В случае же с верой в существование внешних вещей — тут вообще нет никакого истолкования опыта, считает Декарт — она просто врожденна человеку, это тоже своего рода врожденная идея. И вот по отношению к этим врожденным принципам действует постулат правдивости Бога. А по отношению ко всему, что мы сами придумали — нет уж, извините, здесь он конечно не действует.

— А имеется ввиду опыт, как способ проверки индивидуальной, т. е. всякие биологические ссылки на то, что рождается младенец, он, там тянется… Для Декарта это был не аргумент, или..?

Это для него не основной аргумент.

— Все‑таки он его принимал или для него были индивидуальные проверки запрещены?

В данном случае, если говорить об этой экзистенциальной вере, нет. Он на этот счет мало распространялся. Он не использовал подобного рода эмпирические доказательства. Он считал, что достаточно просто интроспективного метода в данном случае. Если просто всмотреться в эту веру, мы поймем, что она не производна ни от чего, а стало быть, действует принцип правдивости Бога.

Идем дальше. Значит, что мы достигли с вами? Мы вывели, наконец- то, материальный мир. Теперь можно сделать шаг — говорил Декарт — от метафизики к своего рода философской физике. С корнями древа наук мы разобрались. Теперь будем аккуратно взбираться на ствол дерева. Попробуем понять, что такое материальный мир, что он из себя представляет? Ведь пока он для нас «terra incognita».

Еще раз напоминаю вам, что материальный мир — это не тот мир, который мы с вами видим. Все, что вокруг нас — это мир идей по Декарту. Все это не вещи, а мысли наши. Все эти образы — то, что мы непосредственно осознаем — не существуют вне нашей души. За ними, за этими образами, как теперь мы знаем (только проведя всю эту дедукцию!), стоят реальные предметы, похожие на сами образы. Мы можем теперь сказать: существует реальный стол, а не только ощущение стола. Есть реальный стол, который тоже имеет форму, плотность какую‑то. Хотя с плотностью у Декарта (я сейчас скажу) сложнее несколько обстоит дело. Но вот геометрическая форма у него такая‑то. Вот цвета у него, правда нет, считает Декарт. Потому, что все ощущения, связанные с цветами, запахами, вкусами не обладают ясностью. Они смутны. И поэтому не передают точного устройства реального предмета. А передают устройство материального мира лишь те компоненты нашего восприятия, которые допускают отчетливую артикуляцию. К ним относятся, в частности (и главным образом) — протяжение. Вот не случайно, геометрия — одна из самых ясных наук, и это наука именно о протяжении. Это качество материальных предметов ясно и отчетливо нами постигается — значит, точно предается. Идея протяжения точно передает реальные свойства независимо от нас существующих вещей.

— Т. е. это врожденная идея протяжения?

Декарта спрашивали об этом. Его ответ был достаточно неясен. В принципе, все что отчетливо, он трактует как врожденное. Но трактовать идею протяжения как врожденную, ему как‑то не очень хотелось, потому что эта идея проистекает все‑таки из внешнего мира. Так что его позиция двусмысленна здесь.

Поговорим лучше о свойствах этого материального мира. Итак, у нас появился еще один персонаж, еще одна субстанция. До этого мы имели дело с сверхсубстанцией — Богом. С субстанциями — их много — душами. А теперь появляется еще одна единая субстанция, тут нет такого деления, нет такой партикулярности и плюрализма, как в случае душ. Здесь, значит, материя.

— А мы же не доказали, что есть другие…

А доказательство совершенно аналогично, его, кстати, Декарт и не приводит. Подразумевая, видимо, что у него нет его, как ни странно. Проблема интерсубъективности почему‑то выпадает из его философии — т. е. доказательство, что есть другие души. Но совершенно понятно как это доказывается, может, поэтому он и не приводит доказательства. Точно также: мы верим в существование других людей? — верим; Бог правдив? — правдив; значит, другие души существуют.

Как устроен материальный мир? Во — первых, материя — это субстанция, обладающая одним главным атрибутом. Как в мыслящей субстанции главным атрибутом является мышление, так в материи главным атрибутом является протяжение. Не может быть непротяженной материи. Поэтому так он называет материю: res extensa — протяженная вещь. Также как душа res cogitans — мыслящая вещь.

Ну, а есть ли у материи другие атрибуты, необходимые свойства? Нет, говорит Декарт — других необходимых свойств у материи нет! Т. е. материя может обладать другими свойствами, скажем подвижностью — материя может перемещаться (т. е. вся она в целом не может перемещаться, но ее компоненты могут перемещаться относительно друг друга), но вовсе не обязательно, что она движется. Дальше следует интересное умозаключение уже по знакомой нам логике. Во — первых, почему Декарт считает, что материя не необходимо находится в движении?

— Прошу прощения… А протяженность… Он на кого‑то опирался или это его собственное утверждение?

Ну, влияние Галилея в определенном смысле здесь было — вот его стоит упомянуть в первую очередь, хотя оно и не далеко заходило.

Так почему протяженность — необходимое свойство, а движение — нет? Ведь все движется в мире постоянно: нет, казалось бы, ничего, что находилось бы в покое. Декарт отвечает: потому, что мы можем себе представить неподвижную материю, но не можем себе представить непротяженную материю. Опять работает известный нам критерий: можем ли представить противоположное или не можем? Если можем себе представить покоящуюся материю, значит, движение — не ее необходимое свойство. Отсюда цепочка продолжается. Смотрите: раз материя движется (а может и не двигаться) то значит, есть какая‑то причина того, что она движется? И эта причина обязана находиться вне материи. Потому, что если бы в материи она находилась, то это было бы ее необходимое свойство: она изнутри себя, изнутри своей сущности имплицировала бы движение, а значит всегда бы двигалась. Раз причина движения находится вне материи, то она находится (а очевидно, что вне материи ничего нет, кроме Бога) — в Боге. Поэтому Бог, по Декарту — это перводвигатель материи.

— А в душах не может быть?

Может быть и в душах. Но в душах существует несколько другой импульс по Декарту. Души не могут сообщать движение, считает он. Почему? Потому что это противоречит другим принципам, которые мы сейчас дедуцируем. Но души могут изменять направление движения тел, вот это они могут. А само движение сообщать, движущую энергию, они не могут. Итак, перводвигатель — вне материи. Но, сразу же скажу — нельзя смешивать декартовское понятие перводвигателя с аристотелевским. Вообще, физика Декарта во многом совершенно противоположна физике Аристотеля. До смешного порой доходит, до абсурда. Прежде скажу, почему нельзя смешивать: вы помните, что аристотелевский перводвигатель движет миром, как целевая причина. Т. е. мир стремится уподобиться Богу и поэтому приходит в движение, по Аристотелю — сам он не суетится и ничего не делает, а просто блаженствует: ум, мыслящий сам себя. У Декарта не так. У Декарта получается, что Бог как электрический ток, запускающий мировую центрифугу, если хотите. Потому, что мир ведь действительно, как центрифуга устроен: там возникают вихри, расслоения начинаются — после этого первотолчка. Но вот запустить это движение должен Бог. Дальше он может ничего не делать тоже. Осуществил этот первый толчок знаменитый, а потом может не вмешиваться. Энергия, переданная Богом миру, должна сохраняться — говорит Декарт. И он пытается дедуцировать априорный закон сохранения количества движения в мире. Этот закон так и звучит: «количество движения в мире неизменно». И этот закон следует опять как в случае с верой во внешние вещи из атрибута правдивости, а в данном случае закон сохранения вытекает — из атрибута постоянства. Постоянство — тоже одно из божественных совершенств. Значит, этот атрибут везде, где только возможно, должен проявляться в материальном мире, в частности, в сохранении движения. Хотя Декарт говорит о сохранении движения, а не энергии, можно сказать, что именно он формулирует впервые и даже, как видите, пытается доказать закон сохранения энергии.

Есть еще несколько законов, но теперь поподробнее о том, как Декарт считает, устроен сам материальный мир: он имеет какую‑то внутреннюю структурированность или нет? Во — первых, Декарт уверен, что не существует пустого пространства. Мы знаем, что материя — протяженная субстанция. Протяжение — это и есть пространство. А пустого нет, почему? Потому что везде, где есть протяжение — говорит Декарт — есть и протяженная субстанция. Не может быть атрибут без субстанции, также, как и субстанции без атрибута — того, что выражает ее сущность. Значит, в любой точке протяжения есть субстанция. Субстанция — это вещь; вещь — это вещность какая‑то. А вещность — это и есть синоним заполненности пространства: там, где вещь — там пространство заполнено.

Итак, нет пустого пространства. Значит вся среда материи — континуальная среда. Но, значит ли это, что нет никаких частей, нет корпускул никаких в материи? Нет, Декарт так не думает. Напротив, он утверждает (хотя и внешний такой характер имеет эта систематизация), что в мире существует три класса элементов: «Огонь», «Воздух» и «Земля». Эти названия не имеют никакого содержательного смысла. Напоминаю, это Стихии греческих физиков, но это условные значки. Разница между всеми этими элементами, по большому счету, состоит только в одном (никакой качественной разницы между ними нет): величина. Самые большие частицы материи, Декарт называет элементами Земли, поменьше — Воздуха, еще меньше — Огня. Самый мельчайший элемент

— это элемент Огня. Само название «элемент» — тоже не удачно здесь. Элемент

— это то, что неделимо. «Элемент» — это латинская калька греческого слова «атом»; или — «стихия», даже точнее. Но в действительности это одно и то же: «стихия» это «буква» при буквальном переводе, а атомы тоже сравнивали с буквами алфавита. Стихия — это буква при буквальном переводе, атомы тоже сравнивали с буквами алфавита: мир состоит из атомов, также как слова из букв. А слово «элемент», кстати, хотелось бы об этом сказать, потому что это в своем роде исключительное слово: кто его придумал — неизвестно, но явно, что это искусственное слово. Догадайтесь, как оно возникло? Это слово — эЛ, эМ, эН — последовательное перечисление букв латинского алфавита.

К слову — это подтверждение того, что я говорил, о смысле этого слова. Оно неудачно потому, что элементы не делимы, а декартовские элементы делимы — он не признает никаких неделимых частиц. Материя текуча, изменчива. Любая часть, имеющая пространственные границы, может быть расколота на две или гораздо большее количество других частей. Просто так складывается, что есть три класса частиц. И они могут мигрировать: каждая индивидуальная частица может мигрировать из одного класса в другой: обломается по сторонам — станет элементом Воздуха, еще чуть — чуть отколется пара кусочков — превратится в мельчайшее. Это деление предпринято Декартом, казалось бы, просто для удобства.

— Т. е., прошу прощения, бесконечная делимость была у Декарта?

Да, бесконечная делимость.

— Не было минимальной протяженности?

Минимальной протяженности, атомарности никакой нет в континуальной среде — ее и не может быть. Декарт тут последователен: он анти — атомистическую занимает позицию.

— А если элемент Огня дальше раскалывать?

Он будет просто продолжать называться элементом Огня, так как элементом Огня называются все мельчайшие частицы. Какая, вы можете спросить, граница? С какой величины частицы становятся элементами Огня из элементов Воздуха? Декарт не определяет эту границу. Это не принципиальный вопрос, это вопрос просто нашей договоренности. Он просто хочет этим фиксировать, что есть разнородные частицы: ничего больше в мире физическом нет — только вот эти частицы. Они слипаются друг с другом, сдавливаются, образуются более крупные физические объекты. Но, несмотря на то, что различия, казалось бы, чисто количественные, на деле совершенно неожиданно, и я бы даже сказал несколько парадоксально, мы можем доказать, что Декарт первый мыслитель, который провозгласил тезис о неоднородности законов микро- и макромира. Более того, особенности микромира, эксплицированные Декартом (хотя и без достаточной степени отчетливости, но, тем не менее, их вычленить легко — он прямо об этом говорит) таковы, что Декарта можно рассматривать даже как философского первооткрывателя квантовой механики в каком‑то смысле. Вот до чего дело доходит.

— Но квантовая механика не говорит о бесконечной делимости.

Ну, сейчас я скажу, в каком смысле. Конечно, не в полной мере, а лишь в некоторых принципах, но зато очень важных. В чем здесь проблема? Сейчас изображу (рисует на доске). Мы договорились, что есть частицы. Они имеют форму самого разного рода, правильной формы они как раз не имеют, если посмотреть на них под микроскопом (потому, что даже самые крупные частицы Земли — все равно крошечные). Вот мы посмотрим на структуру какого‑нибудь предмета… Кстати, Декарт считает, что в вещах не бывает так, чтобы были только элементы Земли. Чаще всего в любой вещи присутствуют и другие элементы: и Воздуха, и, тем более Огня, сейчас мы посмотрим, почему это необходимо — как у Анаксагора: все во всем. Но мы видим, что из- за неправильной формы крупные элементы неплотно примыкают друг к другу, между ними есть пустоты. Спрашивается, чем заполнены эти пустоты? Они должны быть заполнены более мелкими частицами, потому, что пустоты в строгом смысле нет — мы это уже доказали. Меньшие частички и забивают эти щели. Но и они тоже неплотно прилегают друг к другу, между ними тоже есть пустоты. А они чем? — Еще более мелкими. Т. е. видимо, уже элементами Огня. Но и они тоже имеют определенную форму. Так мы можем попасть в тупиковую ситуацию: всегда будут оставаться промежутки, которые должны будут заполняться другими частицами, между которыми будут промежутки и т. д. Так мы уйдем в бесконечность. Декарт мог бы не решать этот вопрос, но он делает смелый ход. Он говорит (и эта фраза весьма знаменательна), что «самые маленькие частицы не имеют определенной формы» — именно это им и позволяет заполнять все пространство.

— Но протяженность они продолжают иметь?

В том‑то и дело, что форма у них есть, есть и протяженность, но эта форма т. с. не стабильна. Т. е. они нестабильны: микромир не стабилен. Более того, получается, что на уровне этих микрочастиц пропадает различие, как бы мы сейчас сказали, между частицей и полем. Они играют роль и всеохватной, всезаполняющей среды — континуальной. И в тоже время их можно, по — прежнему, рассматривать как дискретные образования. Можно сказать, в известном смысле, что эти частицы находятся и в одном, и в другом, и в третьем месте с разной степенью вероятности. Это именно то, что.

— Но тогда можно сказать, что это и есть предельная делимость пространства? Или нет?

Вот тут Декарт такую плодотворную двойственность сохраняет. С одной стороны, они дискретны и разделяют свойства всех других частиц, более крупных: у них есть форма. Но эта форма у них уникальна: то она есть, то ее нет — они словно мигают. С одной стороны дискретность, с другой континуальность. Также, как и квантово — волновой дуализм. И это Декарт совершенно четко прописывает в трактате «Мир или трактат о свете». Посмотрите, там где он рассуждает об элементах, он ограничивается тем, что говорит (но это самое главное), что форма у них неопределенна — в дальнейшие рассуждения он не вдается. Может быть, этот вопрос он обсуждал подробнее в полном варианте этого произведения, которое, как известно, не дошло до нас, к сожалению. Дошел лишь фрагмент. Теперь следующий аспект проблемы: как взаимодействуют эти частицы между собой? Признает ли Декарт, что‑нибудь подобное гравитации, могут они притягивать друг друга? Нет, — отвечает он, — никакого дальнодействия не существует. Единственный способ передачи движения от частицы к частице — соударение — других нет. Зафиксировав этот момент, Декарт считает своим долгом найти априорный закон, объясняющий поведение частиц, в том числе и законы их соударения. Он предлагает три закона, один из которых таков: всякая частица без внешних влияний сохранит ту форму и то состояние, в котором она находится. Здесь Декарт по сути формулирует фундаментальный для естествознания Нового времени принцип относительности. Т. е. если частица движется и на нее не оказывается внешнего влияния, то она будет продолжать движение.

— А изменение формы значит, под влиянием происходит?

Вот это не ясно у Декарта. Остается только догадываться, не будем фантазировать здесь. А вообще в макромире именно так: что любое изменение формы или состояния происходит под внешним влиянием. Если в покое — то будет покоится без внешних воздействий. Если движется, то будет движение.

— Но тогда это противоречит предположениям, что он имел ввиду, что‑то похожее. что, те флуктуации, которые происходят на микроуровне они ведь должны как‑то передаваться на макроуровень. Соответственно, если он утверждал, что тело сохраняет свою форму, то и флуктуации не имеют произвольной структуры…

Ну они и не произвольны. Но и квантовая физика тоже не говорит о том, что это все уж совершенно произвольно. Есть определенные рамки, в которых все это происходит, детерминизм не отрицается.

Еще один закон: в естественной ситуации тело стремится сохранить движение «по прямой». Т. е. движение «по прямой» более совершенно, чем криволинейное движение. Опять этот закон доказывается Декартом исходя из принципа постоянства творца материи, т. е. Бога. Если Бог постоянен, то и вещам должно передаваться это постоянство: они должны стремиться к сохранению состояния, формы и к прямолинейному движению.

— А как же самые совершенные объекты — космические тела? Они двигаются по кругу.

Я думаю, что он бы просто разъярился, если бы услышал то, что Вы сказали сейчас. Потому, что так говорил Аристотель, а Декарт его просто «на дух» не переносил, и его физику тем более. Я обещал вам рассказать, что физика Декарта противоречит физике Аристотеля, но сделаем это на следующем занятии.

— А как он объяснял круговые движения тел в космосе?

Ну, это могу сейчас рассказать, минута у нас еще есть. Тут у него остроумная концепция. Действительно, тела движутся по круговым орбитам. Он тут предположил революционную теорию, вот ее‑то он боялся публиковать. Он считает, что после того как Бог сообщил движение материи, в результате первого толчка, в материи не могли не возникнуть так называемые круги материи. В континуальной среде движение передается от одного к другому, от одной вещи к другой вещи, но на место ушедшей вещи сразу же должна встать некая третья вещь, движение которой должно передаться от другой вещи. И чтобы не впасть в противоречие, считает он, мы должны замкнуть этот круг. Там где есть круги в движении, там возникают вихри. В космосе, который изначально представлял собой хаотичное нагромождение частиц, после первого толчка, постепенно начали возникать очаги порядка такого, центры порядка, точнее говоря.

— А мир бесконечен?

Нет, мир беспределен, — так говорит Декарт. Мир, конечно же, не имеет никаких определенных границ. Можно сказать «бесконечен», но он так не говорит, а говорит «беспределен», чтобы не смешивать мир с Богом. Бесконечен только Бог.

Вот возникают такие центры упорядоченности, возникают такие центрифуги, о которых я уже упоминал. Там, где есть вихревое движение — происходит расслоение. Самые мелкие элементы уходят к центру, поэтому в возникающих планетных системах центральное место занимает Звезда — светоносное тело. Самые крупные, (именно так, а не легкие и тяжелые, легкость и тяжесть Декарт вообще не признает: их нет в материи; это качество, существующее в нашем ощущении) — крупные остаются на периферии этих вихрей. И действительно, говорит Декарт, на периферии Солнечной системы самые крупные планеты. Внутри этих кругов возникают новые завихрения, материя постепенно слипается, и возникают планеты. Но некоторые слиплись не до конца — так можно объяснить кольца Сатурна, например.

— Т. е. здесь есть предвосхищение теории Канта — Лапласа?

Безусловно. Только у Канта по — другому. У Канта объясняется возникновение порядка из хаоса с ньютоновских позиций, т. е. Кант исходит из существования сил притяжения и отталкивания. У Декарта никакой роли эти силы вообще не играют в его космогонической концепции. Она имеет чисто геометрический характер. Сил притяжения и отталкивания не существует. Вот так. Все на сегодня. Спасибо.

Декарт

Я обещал вам рассказать еще на прошлом занятии об отличии декартовской физики от аристотелевской. Потому, что ни выступают здесь как полные антагонисты: ведь дело даже до смешного порой доходит.

Напоминаю вам основные принципы аристотелевской физики, тезисно.

Во — первых — неоднородность пространства: мир замкнут и сферичен. Центр этого кокона — естественное место для тяжелых тел; на периферии — легкие, огненные субстанции или эфир.

Далее. Космос, по Аристотелю, конечен, это я уже, собственно сказал. И очень важную роль играет утверждение о, во — первых, различии надлунного и подлунного мира, — вот тоже проявление неоднородности пространства. Для надлунного мира характерны чистые несмешанные движения — чистота самих веществ, круговые движения сфер. В подлунном мире, наоборот — хаос и суета.

И другой принципиальный момент — различение насильственных и естественных движений. Если естественные движения — это движения тел к их естественным местам: скажем, для огня — естественно движение вверх, для земли, для камней — движение вниз. Если камень не движется вниз, то это может произойти только в случае того, что его кто‑то насильно, насильственно бросил в другую сторону — вверх, вбок. То есть, всегда, когда есть отклонения от естественных движений, мы имеем дело с насильственным движением.

Движение само по себе не может сохраняться, считал Аристотель. То есть логическим итогом любого движения является покой: движение не может продолжаться бесконечно — вот такие тезисы.

Ну, у Декарта все наоборот: а) пространство бесконечно; абсолютно однородно;

b) никаких естественных и неестественных мест и движений, соответственно, не существует — все движения в этом плане однородны; движения, как и покой, могут продолжаться до бесконечности.

— Пространство бесконечно… Оно однородно?

Абсолютно однородно. Оно однородно в том плане, что нет никаких естественных мест.

— Никаких выделенных направлений?

Никаких выделенных направлений, никаких силовых дифференциаций тоже не присутствует. Другое дело, что в пространстве (оно все заполнено) — могут быть центры покоя, и относительно хаотичные состояния вещества. В этом смысле какие‑то различия есть. Но эти центры не связаны с топологией самого пространства — они возникают случайно, после первого толчка.

Так вот. Во всем различия. Но есть один пункт, который заставляет задуматься над основаниями физических размышлений и Декарта, и Аристотеля. Можно даже сказать, что в этом пункте Декарт выступает, как «Аристотель наоборот».

Чтобы об этом моменте сказать, я напомню вам основную трудность (ну, или одну из основных, ведь их в действительности очень много было) с которой сталкивалась аристотелевская физика. Эта основная трудность связана как раз с тем понятием, где Декарт чувствует себя как «рыба в воде» — с понятием инерции. Известно, что аристотеликам всегда очень трудно было объяснить феномен инерции. Вот, мы бросаем камень, — моделируем ситуацию, — вот это и есть насильственное движение. Пока камень находится в моей руке и движется не вниз, а параллельно земле, вот он совершает насильственное движение. Но почему, когда я его отпускаю, он, как говорится, «камнем не падает вниз» — он же камень? А почему‑то продолжает движение по дуге какой‑то. Чем объяснить этот феномен? Ведь я- то его уже не толкаю, рука уже с ним не взаимодействует. Естественное движение камня — движение вниз; значит, по законам аристотелевской логики, камень сразу же, как я его отпустил, должен был рухнуть вниз отвесно. Как это объяснить?

Ну, объяснение в духе Аристотеля просто поражает своей экстравагантностью, и конечно, оно никого не удовлетворяло никогда, но все стыдливо молчали обычно долгие годы, потому что не было более удовлетворительной концепции, но потом, из понимания этой трудности, во многом и выросла новая теория инерции.

А объяснение это таково: камень продолжает лететь, потому что в тот момент, когда я отпускаю его, вокруг него, говорит он, возникают «завихрения» воздуха. Вот он как бы рассекает воздушную среду, а воздух как поток водяной уходит за него, и вот когда корабль плывет, сзади него вода бурлит. Такое же происходит и в воздухе. Вот эти завихрения, говорит он, сзади подталкивают камень — толкают его. И именно из‑за этих завихрений, которые дополнительное усилие прикладывают к нему, он не сразу падает вниз, а продолжает некоторое время движение вбок.

Конечно, даже с точки зрения здравого смысла, это выглядит довольно абсурдно: ну как завихрения воздуха могут камень толкать (ведь камень — такой тяжелый, а воздушные частицы — такие невесомые)? Но это можно обойти, в конечном счете, выкрутиться здесь, но ведь возникает вопрос и с самими частицами воздуха, — а их‑то что движет, почему они‑то совершают вот эти вихревые движения, какие здесь силы оказывают на них влияние? Почему воздух не успокаивается, ведь его‑то уже ничто не толкает?

— Почему, вообще, воздуху свойственно движение наверх?

Ну, воздух это не огонь. Наверху должен быть огонь, воздух как раз посередине. Ну, можно, опять сказать, что воздух толкает камень — камень толкает воздух, и вот такие накручивать словесные «навороты», которые, в общем, выглядят в любом случае, как малоудачная гипотеза ad hoc. Поэтому, значит, рано или поздно, эта конструкция должна была рухнуть.

Что в этой же ситуации — точно в такой же ситуации, говорит нам Декарт? Давайте задумаемся. Вот, как он объясняет ситуацию, когда мы бросаем камень? Он объясняет это следующим образом: камень летит, продолжая движение, потому, что любое тело стремится сохранить то состояние, в котором оно находится. Если я бросил какой‑то предмет, то вот он получил определенное движение, и если ничто ему не будет мешать — говорит Декарт — то этот камень и будет продолжать движение в этом направлении до бесконечности!

Иными словами, чтобы чистый представить эксперимент, давайте вообразим себе, что мы бросаем камень в безвоздушной среде (у Аристотеля и у Декарта): по Аристотелю, если камень бросается в безвоздушной среде — вот тут никаких завихрений уже не будет — и он сразу же упадет.

— А Аристотель будет объяснять, что эфир‑то все равно сохраняется…

Ну, допустим. Я не придаю здесь большого значения этому опыту. Просто, если бросить в безвоздушной, пустой вообще, среде, то он упадет сразу же — «камнем вниз». По Декарту, если его бросить в безвоздушной среде, он будет лететь бесконечно. А вы можете спросить, а как же сила гравитации? Причем здесь «воздух — не воздух», почему он будет лететь бесконечно? Его же будет притягивать Земля, все равно. Нет, говорит Декарт, никакого притяжения Земли попросту не существует. Запомните раз и навсегда, по Декарту нет никакого дальнодействия — он резко отрицает всякое там притяжение, гравитацию — только в результате толчков происходит движение. Если ничего не мешает камню, ничто не будет его толкать, то он будет двигаться всегда в этом направлении.

Вот этот пример иллюстрирует полную противоположность аристотелевской и декартовской физики. Но парадокс в том, что Декарт‑то сталкивается с новой проблемой, которую ему приходится объяснить столь же нелепым, может быть, способом, что и Аристотелю. А как же Декарту объяснить то, что камень падает в таком случае? Как, если нет притяжения? И он (Декарт) все‑таки вынужден прибегать к теории «воздушных завихрений»: именно благодаря воздуху камень затормаживает свое движение, и как бы «выталкивается» воздушными частицами вниз под влиянием геометрии движения частиц в космосе. Поэтому Аристотель прибегает к «завихрениям» для того чтобы объяснить продолжение движения камня; Декарт прибегает к завихрениям, для того, чтобы объяснить падение камня, окончание движения. Ясно, что и та, и другая теории крайне сомнительны. Поэтому декартовская физика в чистом виде не пользовалась большим успехом в Новое время, и постепенно была вытеснена сначала лейбницевской физической моделью, а затем, ньютоновской физикой.

— Извините, а у Декарта ведь еще хуже получается… Если камень отпустить, то он не должен вниз падать?

Ну, он объясняет это. Дело в том, что все. вращается. В нашем, по крайней мере, участке космоса. Поэтому, при вращении возникает эффект центрифуги, когда массивные тела и более мелкие перераспределяются, определенным образом перемещаются в зависимости от своей величины — занимая либо периферийные сферы, либо ближе к центру располагаются. И вот именно так он пытается объяснить в том числе, и падение тел на землю. Ну, я согласен, что понять это, может, еще более трудно — как это происходит конкретно. Поэтому, гравитация, в конце концов, взяла свое.

Ну, теперь еще несколько слов о декартовской мысли. Мы как бы завершаем с вами круг, смотрите: мы начали с психологии, потом «взлетели» к теологии, потом дедуцировали бытие материального мира. Что теперь нам осталось, чтобы завершить круг? Вернуться из материального мира опять в психологию. И сделать это у нас действительно есть удобный повод, потому что человек — это ведь не просто душа, человек — это единство души и тела. А об этом мы еще не говорили, трактуя философию Декарта. Раз человек — единство души и тела, то возникает сразу же несколько проблем:

во — первых, как объяснить взаимодействие души и тела? И вообще, что значит единство? Откуда может возникнуть это единство и как его понимать? Значит, во — первых, как можно понимать единство?;

во — вторых, как они могут взаимодействовать друг с другом душа и тело?;

в — третьих, зачем тело нужно душе?;

в — четвертых, зачем телу нужна душа?

По порядку. Ответить довольно легко, потому что на первые два вопроса Декарт практически не рассуждал — на эти темы — и только догадываться приходиться. Он говорил, что единство души и тела обусловлено божественным усилием, это Бог их объединяет в нерасторжимое целое. Потому что, в принципе, они и самостоятельно могут существовать — и душа, и тело, одно без другого. Поэтому, коль скоро их соединение носит всеобщий характер, то без божественного действия здесь не обходится.

— А как тело может быть без души?

Объясню сейчас. Теперь взаимодействие. В чем здесь проблема? Мы затрагивали этот момент. В чем здесь проблема, вы спрашивали. Проблема в разнородности — разнородности душевной и телесной субстанции.

Но, для Декарта, однако, это большой проблемой не является, потому что опыт, думает он, свидетельствует о взаимодействии. Хотя тут надо оговаривать — в действительности, на опыте‑то мы не видим тело, мы видим, только собственно, идеи. О бытии тела (собственного в том числе) мы заключаем, но, коль скоро мы знаем, что это наше заключение правильное, то все‑таки можно говорить о том, что факт взаимодействия души и тела несомненен, хотя и неопытен, подчеркиваю. Ну, Декарт для упрощения говорил, что это на опыте все видно. Есть факт взаимодействия — всё, он не более загадочен, чем другие взаимодействия — вот такая вот его позиция.

Следующий аспект — зачем душе нужно тело? Ответ Декарта — незачем! Душа прекрасно могла бы существовать и без тела, и даже, лучше бы, мы уже знаем, что она бы достигла большего совершенства без тела. Но уж так случилось, что она обременена телом, — от этого просто никуда не деться.

Другая сторона проблемы — зачем телу нужна душа? А может, тоже незачем? Вы спросили, а как же тело может без души? Прекрасно может. Животные же обходятся без душ. Животные — это «абсолютные автоматы» — в них нет никакой душевности. Я уже приводил вам доказательство этого по Декарту, повторять его не буду. Тело — это сложный механизм, устроенный по принципу взаимообратной связи. Декарт много посвящал времени изучению того, как конкретно происходит работа этой биологической машины. И, надо сказать, что достиг немалых успехов, например, его считают, в определенном смысле, отцом «рефлексологии».

Ну, коротко если говорить, он так очерчивает строение тела человеческого и других биологических объектов. Прежде всего, надо сказать о кровеносной и нервной системах. Нервная система играет роль транслятора, с одной стороны, внешних воздействий в мозг, и, с другой стороны, она же осуществляет и обратную передачу данных. Причем, это осуществляется совершенно по — разному. Нервы, пишет Декарт — такие тоненькие — тоненькие трубочки, тянущиеся из мозга по всему телу. Внутри они полые, но, мы знаем уже, что ничего пустого не бывает в пространстве, поэтому эти трубочки заполнены. Заполнены они «животными духами», так называемыми. Это важное понятие физиологии Декарта. Животные духи — это вовсе не какие‑то одушевленные существа, или что‑то в этом роде. Животные духи — это просто как бы мельчайшие огненные частички, частички огня, крошечные тельца, очень свободно циркулирующие с большой скоростью по трубочкам из мозга в конечности человеческого тела. Нервы — это не абсолютно замкнутые трубочки, в них есть поры. Нервы заканчиваются в мышцах, в мышцах тоже есть поры. Механизм дальнейший таков: чем больше духов перетекает из нервов в мышцы через эти поры, которые могут и открываться, и закрываться (а самые мощные клапаны стоят в мозге) — тем сильнее сокращается мышца. Если духи вытекают из одной мышцы в другую, она расслабляется.

Теперь. Вы уже догадались, наверное, что через эту простую механику, Декарт может объяснить движение тела. Импульсы идут из мозга, — там резервуар, самый главный, духов. В мозгу открываются те или иные поры.

Соответственно тому, какие поры открылись — сокращаются определенные группы мышц. Открылись одни поры — одна группа мышц сократилась, открылись другие — духи перетекли в другие мышцы, они сократились, — так вот может тело двигаться. Всякое движение является реакцией на внешние воздействия. Внешние воздействия происходят иначе: тут уже не принцип движений мельчайших частиц, а принцип непосредственного касания, если хотите. Вот, предмет касается тела, а в месте касания обязательно есть какой- то нервный отросток. Этот нервный отросток, словно палка, передает это воздействие непосредственно в мозг. То есть, уже здесь без опосредования, как с животными духами. Передается непосредственно такой «тычок» в мозг, и это воздействие так или иначе преобразует внутреннюю структуру мозга. Помните, мы говорили о материальных идеях? Вот они тут‑то и возникают. Возникают новые поры, увеличиваются или уменьшаются старые, возникают определенные «смычки». При повторении воздействия у тела наготове оказываются уже усовершенствованные механизмы реакции на эти воздействия. Механизм этот настолько отлажен, что никакой души не требуется для продуктивного существования таких биологических машин. Поэтому‑то Декарт и говорил, что его больше удивляет не то, что у животных нет душ, а то, что у человека есть душа — это его по — настоящему удивляет.

Ну, и все‑таки, значит, телу тоже не нужны души, как душе не нужно тело? Нет, все‑таки души нужны. Они играют полезную роль в телесной жизни. Хочу уточнить, что душа. имеет «седалище», по Декарту. «Седалище»

— в мозге. Она находится в самом центре этого резервуара — в так называемой «шишковидной железе» — и оттуда она может координировать и влиять на механику биологической жизни. Она не может полностью отменить законы телесности, но она может определенным образом модифицировать естественные импульсы. Это не значит, что душа прямо там внутри сидит (этой «шишковидной железы») — посмотрели, достали железу и нашли там душу. Она просто действует. Над Декартом смеялись, упрекали за это. Но тут нет ничего, в принципе, в этой теории, абсурдного — душа не сидит там как в темнице, она просто влияет на тело через эту железу. А она нигде вообще не сидит — она же не пространственная. Если бы она была пространственной, она не была бы самостоятельной мыслящей субстанцией, а была бы каким‑то элементом. Тогда нельзя было бы различать вообще духовную, идеальную субстанцию. Почему, кстати, Декарт выбирает именно «шишковидную железу»? Ну, он рассуждает довольно просто: во — первых, он утверждает, что это лишь гипотеза — что там. Но гипотеза вероятная, потому что органы чувств, подмечает он, парные у людей, и, соответственно, при любом акте восприятия, возникает два образа мира зрительных, слуховых. Они должны где‑то сходиться, потому что мир‑то мы воспринимаем единым. И они должны сходиться в какой‑то части мозга, структурированной части мозга, и не парной; то есть, надо найти какой‑то компонент мозга, который не обладает парностью. Есть два полушария, и должна быть какая‑то железа в мозге, которая будет фокусировать все образы. И в этой‑то железе, скорее всего, и находится душа, потому что она видит, воспринимает все уже не раздвоено. И такая железа действительно в мозге существует, Декарт ее локализует как «седалище души».

Мы еще не ответили на вопрос: зачем телу нужна душа. Ответ такой — душа, именно душа помогает телу. В чем? Помогает телу выполнять его естественные функции. Т. е., душа, сознание, связанное с ней — они как бы корректируют, такой коррекционный механизм. И в этой связи очень важно декартовское понятие аффекта. Аффект — это такое состояние души (иногда Декарт дает ему и телесную интерпретацию), которое способствует осуществлению естественных функций тела. Аффект возникает всегда по поводу той или иной телесной ситуации. Поясню. Вот, например (сходный с декартовским беру пример): если, допустим, на лесной тропинке — по мотивам Красной Шапочки приведу пример — вам встретился волк. А Вы — Красная Шапочка — сравнительно беззащитное существо. Если бы Красная Шапочка была бы лишена души, если бы это была не Красная Шапочка, а, скажем, овца, или что‑то в этом роде, как бы она поступила в таком случае? Она бросилась бы наутек, верно? Верно. Точно также должна поступить и Красная Шапочка — сообразно ее физиологии, верно? Но, душа, в данном случае, может позволить изменить эти естественные реакции, может подсказать, что, хотя первым импульсом является бегство. Да, а, кстати, говоря, в этой ситуации возникает соответствующий физиологическому состоянию аффект страха, и вот этот аффект страха побуждает душу к рассмотрению ситуации, и возможной коррекции — может быть, в данной ситуации лучше не бежать, а поговорить с волком, а потом бежать за дровосеком? И так далее. Может быть, надо бежать, но как‑то по — особому — бежать, допустим, петляя, или что‑то в этом роде. Вот все эти добавления будут сделаны уже душой. И, как правило, хотя и не всегда, такие добавления действительно повышают сопротивляемость тела внешней среде.

Ну, вот, пожалуй, и все. Круг у нас замкнулся. Теперь опять нам надо было бы говорить о душе — опять объяснять, что множество и многообразие ее способностей, возникают как раз в связи с соединением с телом, уточнять механизм памяти, говорить о бессознательных перцепциях, — то, что мы с вами уже сделали. Поэтому, заканчиваем говорить о Декарте, и переходим к следующему философу.

Декарт — семинар

Какой‑то храм, который мы разрушаем мышлением. Короче говоря, даже это (вот то, что я сейчас сказал) лишним является. Просто, что мы получаем путем отрицания этого закона? Мы получаем противоречие, верно? И «А», и «не А» — этот тезис выражает как раз сущность противоречия. Противоречие имеет место тогда, когда и «А», и «не А» присутствует; а то, что содержит в себе противоречие — невозможно. Все, больше ничего говорить даже не надо: ни про какой закон тождества.

— Ну, наверное, надо уточнить — невозможно в мышлении.

— А вот точно так и в природе…

— Невозможно в мышлении!

Да, вот здесь момент действительно тонкий, Вы правы; но тонкий он именно для Декарта — вот что интересно. Все дело в том, что большинство философов, подавляющее большинство (если в процентах считать, то я думаю, их будет больше 99 %) сказало бы в ответ на Ваши возражения, что противоречие не только в мышлении невозможно, но и вообще невозможно. Потому, что законы логики и законы бытия в известном смысле параллельны: т. е. не может быть чего‑то такого в Бытии, что не представлялось бы в мысли или представлялось бы в мысли, как невозможное.

— Ну, таких вещей много…

Ну. вот какие, например?

— Ну, любая бесконечность, да? Ведь очень много вещей в математике.

— Или проще: частица или волна? — знаменитая загадка начала века.

— Да. Ну да. И, кстати, из современной физики пример. Мы полагаем

— либо есть, либо нет. А современная физика отвечает: есть, но немого. с определенной вероятностью.

Понимаете в чем дело. Вот я понимаю вашу логику, она действительно, из вполне серьезных доводов, но проблема в том, что с точки зрения философских критериев, эти примеры неубедительны. Объясню сейчас почему. Дело все в том, что существует вполне очевидный критерий непротиворечивости: если вещь представляется (мыслится или созерцается, неважно) ясно и отчетливо, то она не содержит в себе очевидного противоречия: этот критерий мы ведь с вами не отрицали. Можно и его отрицать, но это уже будет другая дискуссия. Теперь посмотрим: все эти примеры из физики представляют из себя констатацию определенных теоретических положений, так? Однако эти теоретические положения извлечены из опыта, получены на основе опытных данных. Все эти опытные данные можно совершено ясно и отчетливо созерцать: уже этого достаточно (с точки зрения такой логики), чтобы сказать, что в этих опытных данных нет и не может быть никакого противоречия. И именно исходя из того, что в них нет ничего смутного, наоборот: это эксперименты, которые поставлены в четко определенных условиях: мы можем во всех частях постичь четко то, что происходит. Все. Поэтому, если есть противоречия здесь, то они есть вследствие неудачных объяснений — они существуют только в головах обанкротившихся ученых — так резко можно сказать. В принципе я не настаиваю на этом утверждении.

— Т. е. сам мир не противоречив, а математическая модель противоречива, поскольку неясна?

Да, именно в силу неясности. Понятно, что в действительности я предположил то, что требовалось доказать — в этом слабость моего рассуждения, потому, что вы то сказали, что есть невозможные вещи в мире, а я как раз исхожу из того, что их нет. Потому, что это ясно и отчетливо постигается — все эти опыты. Т. е. невозможно это высказать с точки зрения мысли. Вы можете меня упрекнуть, что я предпослал то, что требуется оказать

— в качестве постулата.

— Но тогда Вам нужно предложить такую модель объяснения всевозможных данных, которая бы сочетала в себе непротиворечиво корпускулярную и волновую…

Философам это не надо. Это дело ученых — это их проблемы. Я собираюсь занимать место, допустим. (или Декарт, коль скоро он философ, хотя он и пытается совместить физику… как бы вот помочь ей): в принципе это их проблемы. Опыт очевиден. Если что‑то у их там не получается. ну придут другие поколения физиков — у них получится. Даже не надо вдаваться здесь в тонкости — мы все равно не поймем, поскольку мы не физики. Это надо быть поглощенным этой проблемой, чтобы разбираться во всех тонкостях: лишь в этом случае можно давать компетентную оценку.

— Ну, вот другие утверждения его времени известны, скажем противоречие, определенное, между единичным и всеобщим. А где находится Бог? Если он трансцендентен, то он не имеет отношение к миру, если он имеет отношение к миру, то он не трансцендентен — вот эти противоречия: как они решаются?

Да, вот тут действительно. Это проблема от которой философам не открутиться — проблема бесконечности и божественного существования. И здесь Вы правы, похоже, что не удается уйти от противоречий. На это что можно сказать? На это несколько можно дать ответов: если мы говорим о Декарте (только о Декарте), мы можем констатировать: а) он считает понятие Бога не противоречивым, И, соответственно понятие бесконечности не включает в себя противоречие, это первое. Но. второе. Он при этом (и вот это любопытный момент). Почему я сказал 99 % философов. но Декарт то в них не входит. Декарт считает, что Бог может нарушить логические законы — вот какое он высказывает убеждение. Почти никто — ни схоласты, ни последующие философы не придерживались этого мнения. Они считали, что Бог не может нарушать логические законы, что и для Бога они являются своего рода такими. необходимостями. Вот он может выбирать между возможными мирами, но он ограничен: он не может создать противоречивый мир. А по Декарту — может. Бог мог сделать ложными аксиомы математики и логические законы. Мог. Но не сделал. И коль скоро уж мир сотворен вот именно таким, то эти законы могут рассматриваться, как вечные, всеобщие. Тут очень скользкий вопрос. Но в любом случае удовлетворительного решения здесь нет — это ясно, потому, что и бесконечность чревата противоречиями (это можно строго показать) и. В любом случае получается тогда, что логические законы случайны по Декарту, а раз случайны, то может быт противоположное, тогда они не самоочевидны. Все рушится, вот. Какой выход здесь? Ну, можно пойти резким таким путем — сказать просто, что понятие Бога **. Ели вы считаете, что понятие бесконечности содержит в себе противоречие — значит оно не корректное понятие, значит, нет никакой бесконечности в актуальном смысле сова. Соответственно нет и Бога. Есть, может быть, но не всемогущее существо, а гипермогучее, которое сотворило мир — некий Зодчий мира (как Кант его называл); может быть он есть…

— У Рассела есть образ хороший — «внегалактический гипнотизер».

Да, да. Кстати, навеянный Декартом образ, потому, что он тоже рассуждал об этом: о возможности загипнотизировать людей духом — создателем мира и внушить им истину там, где на деле — ложь. Да, да.

— А вот если все‑таки вернуться к начальному тезису о невозможности сомневаться в собственном существовании (или о невозможности сомневаться в собственном сомнении) все‑таки вот не совсем здесь… граница‑то идет с несомненностью других вещей. Как иллюстрация — случай описанный в психиатрической литературе: как приходит больной шизофренией к врачу и говорит, что он — труп. И абсолютно в этом уверен. На что молодой врач уверено заявляет: ну вот у трупа может кровь идти? Не может. Он берет скальпель и режет ему руку. — Ну что, Вы труп? — Да, труп. — Но у вас же кровь течет. — Значит у трупа течет кровь…

Т. е. болезненная логика загипнотизированного — она также непрошибаема, как и уверенность в существовании сомневающегося.

Заметьте, что в этом случае закон тождества все‑таки признавался этим не вполне адекватным человеком.

— Но, однако, у него уверенность была полная.

Но, при этом он не сказал: ну и что.

— Нет, он же не говорил, что он не существует, он говорил: я существую ««как труп».

— Но, понимаешь, уверенность ведь у него бала такая же сильная…

— У него модус существования был другой.

Декарт бы ответил, что он просто не понимает какой смысл вкладывается в эти слова, которые он произносит. Что. Это какой‑то эмоциональный всплеск у него может быть? Здесь нет ясности — в его мышлении.

— Ну почему, он, наверное, ясно представлял себе, что вот — он труп. Также, наверное, ясно как. Вот все‑таки здесь нет такой пропасти между уверенностью в существовании сомневающегося и уверенностью этого шизофреника.

— Ну, есть еще и такая болезнь, когда больной представляет себя разными личностями…

— Не важно кем конкретно, важно, что эта яркость и уверенность — она присутствует и в том случае и в этом. А вот насколько они различны…

Угу. Подобных примеров действительно можно привести много. Они могут сбивать нас с толку. Если мы придерживаемся правил игры, которую предлагает нам Декарт, во всех подобных случаях можно (или даже нужно) применять одну и ту же процедуру: мы должны иметь дело исключительно с собственными представлениями — мы не можем приводить других людей в пример, потому, что опять тогда мы протаскиваем то, что еще не доказано пока. Мы вынуждены хотя бы на время встать на позицию солипсизма. Только Я существую — я и мои восприятия: все. Потом я может докажу, что есть и другие люди; но потом‑то я и буду их приводить в пример, когда докажу надежно, что они есть. Пока у меня есть лишь какая‑то вера в то, что они существуют. Но может быть эта вера ошибочна? Коль скоро могу сомневаться

— я не имею права не только в качестве аксиомы это использовать, но и привлекать в качестве иллюстративного материала, как возражения какие- то. Именно поэтому нельзя привлекать и данные наук и общее мнение: все это не действует, все это должно быть отброшено нами. Пока. Отброшено в методических целях. Это не значит, что мы считаем, что всего этого нет — вот тогда то точно можно попасть в сумасшедший дом.

— Ну а почему тогда мы не можем отбросить последнее: отчего мы не можем сомневаться, что существуем, пока сомневаемся?

Во тут каждый должен сам с собой проводить мысленный эксперимент (со своим собственным разумом): опять запускаем этот критерий — пытаемся представить, что мы не существуем. Можем это представить (в тот момент пока представляем)? Как мы представим, что мы не существуем? Само представление в любом случае будет гарантировать наше существование если мы будем представлять что‑то, мы уже автоматически будем и существовать. Представление должно быть, чтобы что‑то представлялось. Поэтому, коль скоро нельзя представить, в момент представления, себя несуществующим, то положение: «я существую, пока представляю» — является самоочевидным, что и требовалось доказать.

— А если возражение из древнеиндийской философии: если это представляет не мое Я, а некое отражение?

Это другой вопрос. Т. е. тут действительно проблема «Я». Тут нам надо различить два вопроса, два момента: во — первых, самоочевидность наличия самого акта представления. И во — вторых — наличие представляющей вещи — т. е. моей души. Действительно, похоже, что из того, что самоочевидно то, что есть представление какое‑то, из этой самоочевидости не следует, что есть «Я» представляющий. Может через меня, действительно, кто‑то другой представляет. Но это другой вопрос. Логика Декарта такова, что если есть представление, есть и представляющий; если акт представления есть, то есть и субстанция из которой этот акт происходит. Поэтому не может быть действия без действующего: вы можете назвать как угодно это действующее, но мы представляем его, как «Я». Потом окажется, что этот вопрос для Декарта не столь важен, потому, что когда он докажет бытие Бога, он сможет апеллировать уже к правдивости Бога и говорить: вот если это я представляю, что Я представляю (а Бог правдив), то это действительно так (не Бог через меня представляет, а я сам представляю) — вот такая логика. Но это уже второй шаг, а в принципе, на первых порах достаточно доказать невозможность усомниться в существовании просто представления. И неважно кто представляет: я или кто‑то через меня. Вот такой здесь можно дать ответ на реальную трудность. Еще какие у кого соображения, сомнения?

— Вот тут у Декарта шикарное противодействие: ««То, что является простым и само собой понятным, логические дефиниции могут только затемнить. Подобные понятия не следует называть в числе тех, что извлекаются путем длительного изучения.» Т. е., как бы, чем дальше мы будем тут копать, тем ясность тут только убавится…

— Мне кажется, что это можно объяснить его попыткой перенеси геометрические доказательства на все остальные предметы мира. Т. е. вот он берет аксиому: если мы начинаем объяснять аксиому — у нас будет словоблудие, которое затемняет весь последующий анализ. Поэтому он предлагает, мне кажется, разбить все на какие‑то аксиомы — какие‑то самоочевидные атомарные факты. То, что является атомарным фактом само по себе — то., а то, что атомарным фактом не является — мы начинаем разбивать на такие факты.

Да, есть что‑то общее.

— А у меня еще тут дополнение. Меня несколько заинтересовал п.6, что перед тем, как начать сомневаться, Декарт говорит здесь о том, что существует интенция в этом: Мы располагаем свободой выбора для того, чтобы не соглашаться с сомнительными вещами. Т. е. перед этим должна быть некая интенция в сомнительности — некое предначало сомнению, ведь должна быть необходимость в этом сомнении. Должна быть какая‑то необходимость выбора несомненного. У меня вопрос: это то, что существует еще глубже, чем сомнение? Или, что как бы более одного Я…

Ну, ту надо все‑таки, мне кажется уточнить немножко, поподробнее об этой интенции.

— Ну вот он когда пишет, что мы располагаем свободой выбора для того, чтобы не соглашаться с сомнительными вещами, таким образом избегать заблуждений. И в тот момент, когда он говорит: я сомневаюсь, следовательно я существую — перед тем, как сказать это, он должен иметь некую волю, некую интенцию, которая должна заставлять его искать.

Да, можно так сказать. Кстати, волевое начало о котором Вы говорите — оно в человеке более благородно, считает Декарт, чем интеллектуальное. Что касается воли, мы ничем не уступаем Богу — считает он. Воля столь же абсолютна у нас, что и божественная. Это следует из ее простой природы: вот есть альтернатива и мы можем свободно выбирать — не может быть большей или меньшей степени свободы, по Декарту. Свобода может либо быть, либо нет ее. Если ее нет, то мы превращаемся из личности в какой‑то винтик, шпунтик, шестеренку.

— Т. е. эта свобода воли предшествует сомнению? По глубине, т. с. близости к существованию…

Сомнение — это тот модус мышления, который не является, пожалуй, по Декарту, высшим модусом мышления. Ведь их два всего: интеллект и воля. Причем, воля совершеннее интеллекта. Все остальные модусы мышлеия возникают вследствие погружения души в телесный мир. Поэтому конечно — воля выше, и в этом плане предшествует: ведь все, что первее в плане бытия — оно предшествует.

— И самое близкое бытию — это воля?

В каком‑то плане да: это самое божественное начало в человеке.

— Декарт указывает где‑то (в рассуждении о методе, что ли), что такие вещи, как вера в Бога моему «сомнению во всем» не противоречит, потому что вера — это акт воли; и это, как бы, выше.

Да, да. Декарт действительно не раз об этом говорил. Можно с этим тезисом согласиться. Но, кстати говоря, это же является и причиной заблуждений, ошибок. Декарт выдвигает любопытную теорию заблуждения. Откуда возникают ошибки в человеческих суждениях? Как раз из‑за того, что воля — говорит он — шире рассудка. Почему вообще он волю связывает с возможностью заблуждения? Дело в том, то всякая истина или ложь выражается в суждении. Понятия сами по себе не истинны и не ложны. «Истина» и «ложь» — это функции суждения. Суждение — композитное такое действие души: с одной стороны в суждении задействованы представления идеи, с другой стороны суждение — это некий акт воли, волевой акт — акт признания или отвержения. Ну вот, если бы сферы воли и разума совпадали, то тогда мы судили бы лишь о том, что постигаем ясно и отчетливо. И тогда не было бы никаких ошибок. Но воля рвется за пределы установленные разумом в силу ее большей широты и, поэтому, мы высказываем суждения не только о тех вещах, которые ясно и отчетливо мыслятся, но и о тех, которые смутно нами постигаются. И вот здесь вполне возможно, что мы так соединяем понятия, что они вступают в противоречия с тем, как соединены вещи — что и является критерием ложности суждения. Такой механизм обсуждается Декартом. Как раз это имеет отношение к тому, о чем мы говорим.

— И все‑таки, как бы Декарт прокомментировал следующее: если я все‑таки хочу продолжать сомневаться в собственном существовании. Вот что это такое: воля мне навязывает говорить, что я не существую. Это сумасбродство..? Что это, по Декарту?

Ну, тут можно предположить, что он мог бы дать несколько ответов, но в принципе нужно четко понимать, что по тем или иным причинам нам может захотеться говорить какие‑то противоречивые вещи. Вот кому‑то хочется искать вечный двигатель. И он его ищет, хотя это вещь невозможная.

— Но ведь не самоочевидно, что он невозможен.

Да, согласен, я привел пример. с точки зрения здравого, что ли смысла. Но есть более строгий, что ли пример. Вот многие бредят идеей бесконечнобыстрого движения. Это понятие тоже противоречиво: легко показать, легко показать, что наибыстрейшего движения просто быть не может, это будет уже не движение. Представьте себе колесо, вращающееся с бесконечной скоростью. Посмотрим на обод колеса — вот он вращается с бесконечной скоростью. Теперь продолжим спицы немого дальше и посадим новый обод. Его скорость будет выше, чем у первого, который движется с бесконечной скоростью. Что абсурдно, потому, что е может быть скорости большей, чем бесконечность. Отсюда понятно, что бесконечно быстрое движение — противоречивое понятие.

— Но давайте возьмем современную физику — то, что принято наукой, то, что современная наука считает своей рабочей гипотезой — теорию Эйнштейна. По теории Эйнштейна, для наблюдателя сидящего на кончике луча — для него нет расстояния. Он одновременно находится во всех точках пространства. Для него нет пространства. Время замедляется, пространство сжимается и в предельном случае, когда мы подходим к скорости света — расстояние вообще сжимается в точку. Это сейчас принято за истину.

Безусловно, но ведь надо смотреть шире на эти вещи: из того, что, допустим, Гераклит считал, что солнце — чаша, которая каждый день заполняется огненной жидкостью, а затмение происходит оттого, что эта чаша от нас отворачивается, не следует, что. Или во времена того же Гераклита считалось, что солнце плавает подобно листу бумаги под воздействием испарений земли над горизонтом. из этого же не следует, что все должны были тогда соглашаться с этими концепциями. Если бы они соглашались с ними потому, что такова точка зрения современной науки, то мы бы наверное и остались в плену этих любопытных, о довольно странных теорий. Также и сейчас — мы ведь не знаем, что там будет: наука живет по своим законам — сейчас так, такие вещи говорят. Но трещат по швам все эти теории: и общая теория относительности разваливается — это утверждают некоторые сильные ученые. Существует масса конкурирующих концепций. Ситуация в современной физике такая же, как в физике досократиков: каждый предлагает свою гипотезу — одна экстравагантнее другой; выбор производится уже по критерию красоты, скорее, изящества. Потому, что опыта недостаточно для полного подтверждения. Вообще опыт никогда не может подтвердить научную гипотезу — давайте раз и навсегда это зафиксируем — опыт может только опровергнуть гипотезу; в этом специфика научных теорий. А для подтверждения гипотезы нужен бесконечный опыт; бесконечный опыт неосуществим. Поэтому гипотезы имеют исключительно прагматическое значение — это такие строительные леса. Когда же на основе этих гипотез мы начинаем выстраивать мировоззрение — мы впадаем в опасную ситуацию. Во- первых, мы сами себя обрекаем безо всякой нужды на то, чтобы плестись в хвосте науки. Вот сейчас наука считает, что был большой взрыв, а вот в прошлом году — все, развалилась эта концепция: выяснилось, что галактики разбегаются с увеличивающейся скоростью; как будто существует какая‑то антигравитация. Вот и все.

— А Вы придерживаетесь такого взгляда, что все существующее можно помыслить? Вот нет такого. таких предметов, которые нельзя помыслить?

Ну, что сказать на это? Можно такой ответ дать в сходной ситуации: что если они и есть, то этот вопрос для нас неактуален, потому, что мы в любом случае их помыслить не можем, ничего о них сказать не сможем.

— Но в современной физике какие‑то вещи ведь подтверждаются: то, что расстояние уменьшается… Мы не можем помыслить как расстояние уменьшается. Вот мы очень быстро начинаем двигаться и то расстояние, которое нам нужно проехать — оно становится короче для нас, чем для наблюдателя, который смотрит на нас с стороны. Это мы помыслить не можем, но…

Но почему, это то как раз все прекрасно мыслится и можно зафиксировать, что вот да — часы, которые летают с большой скоростью вокруг Земли — они, возвращаясь на землю, показывают иное время, чем земные часы (их точная копия).

— В теории относительности есть вещи, которые подтверждаются: вот мы с вами двигаемся параллельно: вы а меня, я на Вас. И когда мы поравняемся… Предположим, лежа мы это делаем и у нас с вами одинаковый рост. Но когда мы параллельно полетаем и осуществляем замер друг друга по определенной процедуре, то оказывается что Вы в два раза короче меня; а Вы, меряя меня, обнаруживаете, что я в два раза короче Вас. Это помыслить, мне кажется, непросто…

— Саш, а то, что ты сейчас сказал — это что было? Мышление?

— Это было оперирование абстрактными терминами.

Очень как раз конкретными.

— А мышление — это образ, прежде всего… Целостность.

— Саш, это разные вещи, мы много чего не можем представить…

Как раз Вы то нарисовали яркую картинку, наоборот: это все можно представить. Другое дело, чтобы не впасть в противоречие здесь — вот в чем дело. Ведь противоречия возникают как раз в том случае. Пока мы говорим, что время сокращается — все то можно как раз помыслить, представить, на опыте проделать и показать. Вот когда мы говорим, что мы начинаем двигаться со скоростью света и оказывается, что время останавливается — вот тут мы уже оказываемся на грани противоречия, потому что субъективно то время все равно будет для нас идти, часики наши буду тикать. А за это время, как они будут тикать — на Земле должно будет, допустим, пройти несколько бесконечностей. Не одна бесконечность, а несколько — вот это уже содержит в себе противоречие. Отсюда можно сделать (если мы желаем сохранить последовательность в мысли) только один вывод: нельзя двигаться со скоростью света — вот и все. Эта скорость недостижима — вот какой вывод отсюда следует. Почему нельзя — это неизвестно; но ясно, что нельзя, т. к. это влекло бы к противоречию. Если влекло бы. А может и не влекло: может быть эту позицию можно было бы как‑то защитить, найти какие‑то выходы. тоже ведь неочевидно. Ну хорошо, вернемся, если вы не возражаете, к Декарту. Можно и дальше делать такие (плодотворные, на мой взгляд) отвлечения, но помнить, что мы все‑таки должны быть к текстам привязаны.

— Ну а все‑таки вернусь к тому своему положению: если я продолжаю хотеть сомневаться в своем существовании, то сила этого хотения может иметь для меня большую интенсивность, чем «ясность и отчетливость» Декарта. Ведь эта «ясность и отчетливость» — тоже, как и мое хотение сомневаться, лишь какое‑то психологическое состояние человека. И если мерить эти психологические состояния, то мое хотение по интенсивности может быть больше, чем эти «ясность и отчетливость» и тут как бы спор возможен.

Я отвечу Вам. Вот то, что Вы описываете — психологический феномен — есть ничто иное, как воля к саморазрушению. И некоторым людям она действительно, вроде бы, присуща. Это стремление к противоречию: т. е. мы не можем помыслить несуществование, но стремимся к нему. Противоречие уничтожает вещь, т. е. это вот такой деструктивный волевой порыв. Но, проблема то в том, что Декарт, скорее всего сказал бы что такая воля к саморазрушению невозможна в человеке. Сам он, кажется, на эту тему не рассуждал, но вот его заочный ученик Спиноза (о котором мы тоже поговорим в свое время) — он привел даже целое доказательство того, что в человеке, вообще в любом объекте не может быть воли к уничтожению. Он доказывал это следующим образом: В понятие любой вещи, говорил Спиноза, входит существование. Вдумаемся в этот аргумент. Почему? Да потому, что если бы в понятие вещи входило несуществование, то этой вещи бы не существовало (по определению).

— Не существовало бы вещи или понятия об этой вещи?

Соответственно и вещи и понятия — здесь это не различается, опять таки, как и у Декарта. *** Но если в любое понятие входит существование, то любая вещь (логично переходя с понятий на вещи, говорит Спиноза) стремится к тому, чтобы существовать. Она просто не может стремиться к несуществованию, поскольку ее понятие выталкивает из себя небыие. Поэтому инстинкт самосохранения является наиболее фундаментальным свойством сущего — все вещи стремятся к самосохранению. Поэтому не может быть стремления к разрушению — вот такое доказательство предлагает Спиноза, базируясь, в общем‑то, на декартовских предпосылках.

— Декарт не отрицал все‑таки возможность такую психологическую. Все‑таки вся его философия на таких психологизмах…: вся эта ясность, очевидность — это все внутренние такие состояния…

— Вадим Валерьевич, это вопрос уже не по Декарту, а скорее вообще по экскурсу в историю философии: как философы мыслили связь воли и разума? Это разные качества, с одной стороны: воля и разум. А с другой стороны как‑то же они связаны, да? Мы используем разум, чтобы принять волевое решение: чтобы получить информацию, произвести предварительные умозаключения перед тем как совершить волевой акт. Вот в чьих‑то работах этот вопрос освещается?

Ну, действительно, это из самых таких, интенсивных проблем в истории философии. Здесь есть несколько таких базисных решений, разные теории: гармонии воли и разума, например.

У Декарта — скорее дисгармония воли и разума.

Спиноза — он пытается вообще показать, что воля, как таковая, не имеет самостоятельного значения: т. е. в действительности человек действует как автомат — разум перебирает различные предпосылки, как бы на виртуальных весах взвешивая мотивации — вот одна из мотиваций разуму показалась более убедительна — весы ушли вниз. Это и значит, что состоялось какое‑то действие: нет ничего самостоятельного в волевых импульсах, все происходит автоматически — такая была теория.

А если брать более близкие к нам времена, то эта проблема подробнейшим образом рассматривалась в немецкой философии: мы тоже поговорим в рамках нашего курса об этом. И тут она прибрела несколько другой вид: в человеке стали различать теоретические и практические способности (возвращаясь к античной терминологии). Немецкие философы считали, что воля выше разума и практика вообще имеет приоритет над теорией; но при этом подчеркивали, что воля, свободная воля, является ничем иным, как практическим разумом. Воля — это способность человека производить какие‑то изменения; активное, деятельное начало… Разум — способность представлять вещи. Возникают ли они из одного источника или нет?

Скажем Вольф — крупный немецкий философ XVIII века считал, что из одного источника. Тетенс — другой, к сожалению, мало у нас известный, но весьма влиятельная в то время фигура и вообще крупнейший философ (надо приложить усилия к тому, чтобы интерес к нему в России соответствовал его значению) — вот он тоже считал, что можно дедуцировать все из единого корня. А вот Кант, скажем, все‑таки различал начало поступка и начало представления. Различал и Локк. Т. е. тут большое разнообразие мнений.

Придти к какому‑то общему знаменателю можно, но это тема отдельного разговора. В принципе, обычно такой аргумент применялся: в человеке должна быть одна фундаментальная способность. Вот есть человеческая душа, так? Человек обладает рядом способностей: например способностью к познанию, способностью действия; или теоретической и практической; или волей и разумом, так? Но, поскольку душа едина, то и основная способность человеческой души должна быть только одна; и если бы в человеческой душе было бы несколько основных способностей, то это противоречило бы единству души — тогда была бы не одна, а две души. А коль скоро есть одна способность — так рассуждали — то тогда и воля и разум, это ветви одного ствола, у них есть какой‑то общий корень. Вот я лишь намечаю пути, по которым происходила дискуссия на эту тему. Но мы еще не раз вернемся к этой проблеме по разным поводам. Если что‑то Вы хотели бы конкретизировать, пожалуйста.

— Нет, мне как раз очень интересен Ваш общий экскурс.

Ну, я учту. В дальнейшем будем возвращаться к этой проблеме на конкретном материале в лекциях. Так. что еще мы обсудим с вами по Декарту?

* * *

О доказательствах бытия Бога у Декарта подробно, так что не буду сейчас самого себя предвосхищать.

А вот по бессознательным перцепциям, всех он убедил? Ведь наверняка же многие из вас положительно относятся к Фрейду? А ведь что получается — Декарт бы объявил Фрейда просто шарлатаном, потому, что тот говорит о том, чего не существует: нет бессознательной жизни души — считает Декарт. Нет. Поэтому не может быть и науки о бессознательном.

— Ну, если бы для него переформулировать, что это наука о функционировании тела, тогда бы он это принял.

А, вот на таком языке, да? На языке телесности?

— Ведь Фрейд допускает такую переформулировку. Его теория там, про частичку живого, которое есть… «либидо». — ведь это все телесные процессы, поэтому, я думаю, Декарта можно было бы убедить, что достойно этим заниматься, если этим людей можно лечить.

Да, да, Вы правы, но только после переведения всей фрейдовской теории бессознательного на язык рефлексов телесных, физиологических процессов он бы согласился говорить об этом.

— А может быть в связи с этим: как Декарт объяснял… как возможно физическое движение тела? Как человек может поднять руку? У него есть мысль: поднять руку. Как может мысль перейти в физический мир? Как можно мыслью заставить физический объект двигаться?

Да, это так называемая психофизическая проблема. Действительно, ее постановку связывают с именем Декарта, хотя Декарт на эту тему как раз практически не рассуждал, он считал этот вопрос псевдопроблемой. Дело в том, что опыт, говорил он, свидетельствует том, что наша мысль влияет на физический мир: вот мы хотим что‑то и действительно делаем. Все, что еще?

Больше мы ничего здесь сказать не можем — считает он. Вы мне говорите, что это удивительно, а я вам скажу — продолжает Декарт — что столь же удивительно взаимодействие между телами. Вообще всякие причинные взаимодействия таят в себе не меньшие загадки.

— Но мы считаем это чудом, что вот я могу мыслью подвигать ручку

— в это никто не поверит. А вот мыслью подвигать свою руку — это, дескать, нормально. А в чем отличие?

Тут слишком много пришлось бы мне говорить, если бы я даже кратко взялся историю этой проблемы излагать. Ну, если коротко… Сам‑то Декарт об это не задумывался, а вот ученики его — Вы правы, — используя примерно те же доводы что и Вы сейчас привели, взялись за объяснение.

Душа и тело разнородны, совершенно разнородны — это разные субстанции. Как же они могут, действительно, взаимодействовать? И вот было предложено несколько теорий (подчеркиваю — у Декарта не было ни одной); три обычно теории выделяют, объясняющие возможность передачи психической энергии физическим телам.

Первая теория — самая близкая здравому смыслу и принимавшаяся Декартом — теория физического влияния. Т. е. считается, что здесь нет особой проблемы, что передача может происходить, что это не более удивительно, чем любой другой вид взаимодействия; например, превращения двух веществ в третье. Тоже: есть совершенно разные вещества — химия учит — вот налили в одну прозрачную жидкость другую прозрачную жидкость — вдруг возникла синяя жидкость (на уроках химии показывают). Что это такое были же прозрачными? Такая же логика, задаваемого вопроса, потому, что любое возникновение нового качества — непонятно. Любое возникновение чего‑то того, что не содержалось в исходных данных, производит впечатление чуда. Просто мы привыкаем к этому и не задумываемся, а если задумаемся — не сможем понять; не сможем понять здесь — ну и не сможем и тут понять. А тут и понимать не надо, надо просто констатировать: есть же вопросы, в которых человеческий разум бессилен — считает Декарт (хотя он подробно на эту тему и не говорит).

Потом подобные рассуждения были объявлены примитивными и искали другие объяснения. Ну самая интересная из предложенных теорий — теория предустановленной гармони между душой и телом. Тело живет по своим законам, душа — по своим. Они реально независимы друг о друга, но в силу всемогущества и мудрости божества, сотворившего мир, внутренние программы тел и душ составлены таким образом, что эти ряды совпадают. Автором концепции Лейбниц считается, но сходные идеи и Спиноза высказывал.

Есть еще теория окказионализма — возможно, вы слышали о ней. Ее приписывают последователю Декарта — Николе Мальбраншу. Очень экстравагантная концепция такого суетливого Бога. Как тут механизм передачи происходит в описанном вами примере? Вот я хочу поднять руку, в душе возникает желание ее поднять. Бог знает об этом моем желании и этой рукой двигает. И наоборот: если я касаюсь какого‑нибудь предмета, то тактильное ощущение, которое возникает в душе — вызвано во мне богом по поводу соприкосновения физических объектов. Нравится вам такая теория?

— На самом деле не более удивительная, чем у Декарта, который говорит, что Бог каждое мгновение поддерживает бытие во всех предметах.

Ну, те, кто высказывали теорию окказионализма, они добавляли и это утверждение — что Бог поддерживает ежесекундно бытие вещей. Ну, действительно, хочу подчеркнуть: вот то, что вы сейчас сказали — эта теория разделяется подавляющим большинством не только новоевропейских, но и средневековых философов, да и вообще, почти всеми философами определенного толка. Причина здесь в том, что этого требует суровая логическая необходимость. Простой довод, его важно запомнить, т. к. он фундаментальное имеет значение.

Вот вещь. Я только что говорил, что по Спинозе — любая вещь в свое понятие включает существование (в понятие, и соответственно в вещь). Но мы оговорились, что не необходимое существование, а потенциальное. Любая вещь потенциально существует. Но речь то идет об актуальном существовании, т. е. необходимом. А вот в этом смысле вещь может и быть и не быть. В самой сущности конечных вещей не заложено того, что они с необходимостью должны существовать. Если же этого не заложено, если они могут и существовать и несуществовать, то — здесь включается железная логика — коль скоро они существуют — эти вещи, то должна быть причина — почему они скорее существуют, чем несуществуют. Ведь для любой вещи есть две альтернативы: быть или не быть. Вот если она есть, то есть причина, почему она есть, а не не есть. Эта причина существования вещи не может заключаться в самой вещи. Если причина существования вещи заложена в самой вещи, то это значит, что в сущности самой вещи заключено существование. Она является причиной самой себя — самодостаточной вещью; а значит — существует с необходимостью (если вещь — причина собственного существования, так?) Значит, причина существования любой конечной вещи (т. е. не Бога) находится вне этой вещи. И она может находиться лишь в той вещи, в сущность которой входит существование. Т. е. причина существования любых случайных вещей заложена в Боге, т. к. он то и является необходимой вещью. А поскольку вещи существуют во времени: в этот момент, вот в этот и в этот момент, то постоянно требуется возобновление ее существования. Эта причина возникновения вещи должна постоянно сообщать ей новую порцию бытия. Сама из себя она его почерпнуть не может. А это и значит, что Бог поддерживает.

— А вот когда эта секунда прошла, это вещь, которая была в этой секунде, — уже не существует?

Ну почему, вот Бог ее. но это непрерывно: время же не разделено на моменты.

— Но вот вещь существует только в тот бесконечно малый момент, которым является настоящее, или..? Вот как Августин писал: тот момент, который прошел — и ни одной вещи уже нет — той, из того момента, который прошел, вообще ничего того уже нет. И это положение, наверное, является необходимым, чтобы создавать каждый раз новый мир.

Верно, верно. Да, именно так. Ну, то есть вот отсюда мы и приходим к необходимости этой концепции — ежесекундного поддержания мира Богом Т. е. от нее нельзя открутиться, надо свершено тогда менять логику рассуждений, а это не так просто было сделать. Были философы, которые на эту тему просто ничего не говорили, но разрушить вот эту парадигму оказалось весьма непросто.

— А кто приводил тут другой тип размышлений? Кто из персоналий?

Ну, были философы, которые просто на эту тему не рассуждали: вот, скажем французские материалисты 18 в. — Дидро, Ламетри, Гольбах, Гельвеций — у всех у них мы не найдем такого рода размышлений. Девид Юм, к примеру, — один и самых мощных философов нового времени — у него есть, правда, такие утверждения: даже он говорит, что Бог ежесекундно творит мир; но это он говорит между прочим в одном из эссе, это не играет серьезной роли в его философских построениях. Ну, вот, у Канта совсем нет подобных рассуждений в опубликованных им работах, практически. Хотя, если бы его заставили, он тоже не смог бы, видимо, иначе сформулировать.

— Ну, он сказал бы, что это всего лишь идея разума…

Да, да. В конце концов ведь он отказывается признать возможность доказательств бытия Бога. Здесь все зависит. во — первых, от логики причинности: если мы считаем, что необходимо поддержание. а может быть оно происходит само собой, безо всякой причины.

— А кто конкретно напрямую отрицал эту концепцию?

Такой философ мне неизвестен, который сознательно выстраивает другую аргументацию. Еще раз подчеркиваю, что большая часть просто объявляла это схоластикой — на эту тему вообще рассуждать нечего. Да и Бога нет — какое поддержание мира Богом?

— Железная логика.

Либо те, кто понимал, что так просто нельзя расправиться — они обходили молчанием этот вопрос. Ведь «фигура умолчания» очень популярна среди философов. Есть даже такое правило: о самом важном всегда молчать. А трещины в системе всегда надо искать в примечаниях: вот если автор совестливый, то он после того, как прочитывает то, что он написал он видит нестыковки какие‑то, они неизбежны. И он старается, для себя, по крайней мере, (ну и для читателя) их разрешить, и делает примечания — в них он какие‑то паллиативные, обычно, решения формулирует. Но вот за эти примечания надо хвататься, чтобы проникнуть в трещины системы — а это самое интересное — только так и индуцируется собственное наше мышление — только через трещины.

— А вот кто‑то приписывал Декарту такое выражение: «я мыслил в своей жизни два месяца и четыре часа». Как это понимать?

Ну, он хотел сказать, что мышление, это такой процесс, требующий особой сосредоточенности, видимо. Трудно сказать, что он имел ввиду, но. Это конечно в фигуральном смысле, в действительности он говорил и то, что душа мыслить не прекращает, поскольку и после смерти душа продолжает существование, то вообще. всегда мыслит душа. Возможно, имеется в виду, что настоящее, сосредоточенное мышление, продуктивное. Вы ведь знаете, когда он открыл принцип «cogito»? Да, вот одна из минут этих часов — это вот как раз в печке или у печки.

— Здесь похоже на случай с Эйнштейном, когда его журналисты спрашивали: ««А вот куда Вы пишите свои мысли — у вас с собой блокноты, или записные книжки..?» Он говорит: ««Нет, мыслей приходит так мало, что их нетрудно и запомнить…» (смех в аудитории)

Да, лучше и не скажешь. Ладно, перерыв