Загадка Таля
Документальная повесть
Трудно назвать имя в истории шахмат (а она щедра на таланты), которое вызывало бы столько яростных споров, сколько вызывало в конце пятидесятых годов имя Михаила Таля. Если не считать легендарного Пауля Морфи, который в прошлом веке яркой, но быстро погасшей кометой промелькнул на шахматном небосклоне, да Роберта Фишера, отказавшегося защищать чемпионский титул, ни один шахматист не будоражил так воображение современников, как Таль.
Его стремительный, неправдоподобно быстрый взлет, почти без разгона; фейерверк головокружительных побед, которых другому гроссмейстеру хватило бы на всю жизнь (Талю на них потребовалось три с небольшим года); наконец, – и это, конечно, самое главное, – стиль его игры, предельно агрессивный, предельно рискованный, с каким-то бесшабашным пренебрежением к опасностям – все это ошеломило не только шахматных болельщиков, которые, вообще говоря, легко приходят в возбуждение, но и некоторых гроссмейстеров и мастеров, отнюдь не склонных легко раздавать комплименты. Добавьте к этому интригующий внешний облик – пронзительный взгляд чуть косящих карих глаз, нос с горбинкой, придававший Талю, когда он склонялся над доской, хищный вид, наконец, алехинскую привычку коршуном кружить вокруг столика, когда партнер обдумывает ход…
Пресса, особенно зарубежная, мгновенно подметила загадочность как фантастических успехов Таля, так и его облика. Таля начали называть «демоном», «черной пантерой», «Паганини», намекая на сходство во внешности и на «дьявольское» умение Таля играть «на одной струне», то есть создавать позиции, где все висит на тончайшем волоске.
Кое-кто стал даже всерьез поговаривать, будто Таль обладает способностью гипнотизировать своих противников, заставляя их силою каких-то неведомых магнетических чар избирать неверные планы. Бронштейн, например, прямо называл Таля «чтецом чужих мыслей», таким же как Мессинг и Куни.
Так возникла «загадка Таля», разгадать которую пытались – поначалу без особого успеха – многие знатоки. Так вспыхнули споры о том, объясняются ли победы Таля появлением нового стиля, нового подхода к разрешению извечных шахматных проблем или просто его могучей природной силой, неповторимым своеобразием его таланта.
Так шахматный мир разделился на тех, кто с восторгом, без колебаний принял триумфы Таля, и на тех, кто, смущенный и даже встревоженный его беспокойным творческим духом и, главное, его «неправильной» игрой, отнесся к этим триумфам скептически, а иногда даже и с сарказмом.
Сейчас, десятки лет спустя после того, как Таль утратил титул чемпиона мира, вся эта окружавшая его атмосфера необычности кажется нереальной, выдуманной. «А был ли мальчик?» Было ли все это – тысячные толпы восторженных болельщиков у Театра имени Пушкина, где Таль в матче на первенство мира одолел Ботвинника, первые места молодого шахматиста в чемпионатах СССР, в крупнейших международных турнирах, эффектные партии, где в жертву приносилось по нескольку фигур, споры до хрипоты по поводу того, а корректны, правильны ли эти жертвы?
По свойственной людям привычке в своих рассуждениях о прошлом отталкиваться во многом от конечного результата, кое-кому, наверное, теперь кажется, что ничего необычного в чемпионской карьере и творческой манере Таля не было.
Даже Александр Кобленц, долгие годы опекавший Таля в качестве тренера (и секунданта на обоих матчах с Ботвинником), и тот заявляет: «Никакой «загадки Таля» не существовало и не существует».
Мы попробуем это мнение опровергнуть. Действительно, в нестройном и шумном хоре апологетов Таля и скептиков, не принимавших его стиль, как-то затерялись голоса тех, кто утверждал, что главное в игре Таля – не демоническое, а жизнерадостное, оптимистическое начало, что, если не бояться сравнений, он в шахматах скорее не Паганини, а Моцарт. Да, в игре молодого Таля было что-то роковое, в его партиях всегда ощущалось обжигающее дыхание опасности, нависшей над обоими партнерами (заметьте – над обоими!), а комбинации Таля говорили о его дьявольской интуиции, о колдовском умении видеть «сквозь стену». Но ведь каждая комбинация, каждая атака Таля была продиктована и пронизана глубочайшим оптимизмом, неколебимой верой в неисчерпаемые возможности шахматного искусства, в силу творческого духа!
Долго не утихавшие споры вокруг Таля отражали то ироническое, недоверчивое отношение, которое всегда вызывают у некоторой части современников новые идеи, новый стиль. Таль, несомненно, давал поводы для скепсиса. Множество его комбинаций, успешно завершившихся за доской, находили потом опровержение. И хотя партия, представляющая собой ограниченное во времени и насыщенное психологическими мотивами столкновение двух интеллектов, двух характеров, – не этюд, где опровержение авторского замысла сводит ценность этого произведения на нет, партии Таля – на том основании, что комбинации его некорректны, – признавались авантюрными, не отвечавшими строгим нормам шахматного искусства.
Скептицизм, неверие в правомерность творческой манеры Михаила Таля упрямо следовали за ним даже в его самых победных походах.
В 1954 году Миша Таль, выиграв матч у Владимира Сайгина, стал в восемнадцать лет мастером. У многих, кто не видел партий матча, столь раннее (по тем временам) посвящение в рыцари вызвало сомнение. А ведь Сайгин относился отнюдь не к слабейшим нашим мастерам, и победа над ним могла считаться вполне достаточным основанием для присуждения такого звания. Правда, еще несколько лет до того поговаривали, что, дескать, живет в Риге талантливый мальчик, который подает большие надежды, но все равно первый успех Таля был взят под сомнение. Запомните эту ситуацию: она повторится не раз. Таль станет одерживать одну победу за другой, а знатоки будут только недоверчиво пожимать плечами.
Спустя два года Миша Таль выступил в XXIII чемпионате страны и набрал всего на очко меньше, чем победители турнира – Тайманов, Авербах и Спасский. Для дебютанта – великолепный результат, не правда ли? Еще важнее другое – уже тогда Таль обнаружил силу и своеобразие своего стиля, который быстро завербовал ему многочисленных поклонников.
Вот, например, что писали о нем после турнира:
«Отличительной чертой творчества Таля является его безграничный оптимизм. Он играет быстро, порывисто, отдается полностью своему вдохновению, которое у него полноценно, и снабжает его великолепной тактической зоркостью.
Даже в совершенно безнадежных положениях Таль не перестает верить в свою удачу, утомляет противников изворотливостью в защите».
Казалось бы, оценка более чем лестная, не так ли? Но погодите, дальше следует оговорка:
«Бросается в глаза ограниченность творческого кругозора Таля. Это – смелые атаки, остроумные выдумки, ловушки. В игре Таля много риска, но часто необоснованного, атаки порой не вытекают из требований позиции».
Необоснованный риск… Требования позиции… Запомним и это: с подобными упреками Таль столкнется не раз. Тем более что требования позиции он действительно часто игнорирует. Но подождем осуждать его за это.
Прошел еще год, и молодой мастер стал чемпионом СССР. Поразительный успех! Но опять-таки значение победы не ограничивалось только спортивными итогами. Таль в этом турнире встретился за доской с восемью гроссмейстерами. И вот пятеро из них – Бронштейн, Керес, Петросян, Тайманов, Толуш (какое великолепное созвездие имен!) – потерпели поражение и тем самым, по выражению одного из обозревателей, проголосовали за допуск Таля в семью гроссмейстеров, двое, сыграв вничью, воздержались, и только один проголосовал против. Шесть очков из восьми – вот какой был результат встреч Таля с прославленными гроссмейстерами.
Новый чемпион Советского Союза вновь удивил своей необычайно рискованной и красивой игрой, сделавшей его теперь кумиром болельщиков. Некоторые партии Таля из этого турнира обошли мировую шахматную печать.
И все-таки кое-кто из знатоков был по-прежнему настроен скептически. Зрители в зале восторженным гулом встречали каждую победу Таля, а скептики только иронически усмехались. Лед не растаял даже тогда, когда Михаил Таль заставил капитулировать Пауля Кереса, причем произошло это в эндшпиле, где комбинационные мотивы безропотно уступили место глубокому стратегическому расчету.
В следующем чемпионате СССР, в 1958 году, Таль выступал уже не мальчиком, но мужем. Медовый месяц дебютантства прошел безвозвратно, с чемпионом страны играли особенно осторожно и старательно. И все же он опять оказывается первым!
Дважды подряд стать чемпионом страны – это удавалось до того только Ботвиннику, Кересу и Бронштейну. Но молва живуча – снова пополз шепот: Талю везет! Разве закономерно, что он выиграл безнадежную партию против Спасского? Разве во встрече с ним не сделал грубейшей ошибки Геллер? Разве, разве… Много еще приводилось этих «разве». Словом, для многих Таль по-прежнему оставался всего лишь любимцем фортуны, браконьером, который дерзко нарушает законы шахматной борьбы, но непостижимым образом ускользает от заслуженного возмездия.
Но вот в августе 1958 года в югославском городе Портороже начинается межзональный турнир – один из этапов отборочных соревнований к матчу на первенство мира. Таль и там умудряется стать первым! В том же году он добивается абсолютно лучшего результата на XIII Олимпиаде в Мюнхене – набирает тринадцать с половиной очков из пятнадцати. Затем Таль делит второе-третье места на очередном чемпионате страны (первая «неудача»!), а после этого берет первый приз на международном шахматном турнире в Цюрихе.
Ну уж теперь-то, кажется, сомнений быть не может – слишком значительны и, что не менее важно, стабильны его успехи. Но вот познакомьтесь с анкетой, которую в 1959 году предложила участникам и их секундантам перед началом турнира претендентов одна югославская газета. В анкете предлагалось высказать свое мнение по злободневному вопросу – как будут окончательно распределены места.
В данном случае нас интересует, как были расценены шансы Таля. Так вот, Петросян отвел ему второе место, Глигорич – четвертое, Бенко – четвертое, Олафссон – третье, Авербах (секундант Таля) – первое-второе (в чистое первое место не верил и он!), Матанович (секундант Глигорича) – второе-четвертое, Бондаревский (секундант Смыслова), Болеславский (секундант Петросяна), Ларсен (секундант Бенко) и Дарга (секундант Олафссона), назвав двух первых призеров, Таля не упомянули вовсе…
Конечно, каждый может ошибиться в своих предположениях, в оценке сил участников, но ведь кроме Авербаха, которому по «долгу службы» нельзя было не верить в Таля, никто не видел в нем главного претендента на шахматный престол! И это несмотря на его непрерывные победы. Вот насколько сильной была уверенность в том, что острая и гибкая шпага Таля окажется все же слишком тонкой, чтобы пробить массивную кольчугу гроссмейстеров.
Но, кажется, самое удивительное происходило во время матча Таля с Ботвинником весной 1960 года. Словно забыв, что идет поединок двух сильнейших шахматистов мира, некоторые комментаторы упрекали Таля чуть ли не во всех шахматных грехах. Один всерьез доказывал, что Таль плохо играет в простых позициях. Другой утверждал, что претендент не умеет делать ничьи. Третий укорял Таля ни больше ни меньше, как в легкомыслии и упрямстве. Все эти и другие настроенные на тот же лад голоса умолкли лишь к концу матча, когда уже стало ясно, что упреки относятся к новому чемпиону мира.
Итак, Таль стал чемпионом и, казалось, самым убедительным способом доказал если не правоту, то, по крайней мере, правомерность своих шахматных принципов. Можно было играть не «по Талю», можно было по-прежнему находить в глубинах его комбинаций скрытые изъяны, можно было отвергать его подход к решению той или иной позиции, но не признавать того, что стиль Таля правомерен, было уже нельзя.
Прошел, однако, всего год, и молодой гроссмейстер вынужден был расстаться со своим титулом, не успев к нему как следует привыкнуть. И разговоры о том, что Таль позволяет себе недопустимые вольности в обращении с шахматными фигурами, вспыхнули с новой силой.
Те, кто и прежде не верил в творческую правоту идей Таля, потом, имея в виду явное снижение его спортивного потенциала, еще более укрепились во мнении, что былые успехи Таля – всего лишь каприз, прихоть шахматной фортуны.
Но, признавая бесспорную недолговечность триумфа Таля-шахматиста, точнее, Таля-спортсмена, мы в то же время не можем не признавать того огромного влияния, которое оказал Таль на шахматную жизнь, влив в шахматы, по выражению одного из комментаторов, «дикарскую кровь». Даже Тигран Петросян, находящийся на другом полюсе шахматного искусства, и тот, по его собственному признанию, должен был сделать «поправку на ветер», каким была для него, исповедующего совсем другую веру, игра Таля.
Чтобы понять, насколько интенсивно (хотя, конечно, и в разной степени) стиль Таля, его подход к шахматам повлиял на многих, если не на большинство современных гроссмейстеров, и чтобы понять, почему известная часть шахматистов упорно выражала ему вотум недоверия, надо прежде всего понять самый стиль Таля. А для этого надо понять, в первую очередь, характер Таля. И не только Таля-шахматиста, ибо смелое некогда утверждение, что стиль – это человек, давно уже стало трюизмом, и каждому ныне хорошо известно, что творческую манеру любого индивидуума нельзя исследовать изолированно от его человеческого характера.
«Я – молодое дарование…»
Миша Таль был «обыкновенным вундеркиндом». Когда произносится это слово – «вундеркинд», люди обычно настораживаются. Мыльный пузырь. Такой красивый, блещущий радужными красками. А потом… потом иногда остаются только клочья мыльной пены.
С Мишей этого не случилось. И пусть в семье он был предметом всеобщего обожания, ему удалось пройти этап «вундеркиндства» более или менее благополучно, хотя какой-то след, несомненно, остался.
В три года он уже умел читать. У него была не память, а магнитофонная лента: он запоминал все, что при нем произносили. Его любимое развлечение состояло в том, чтобы прочесть страницу, а потом пересказать ее наизусть слово в слово.
Удивлять других своими способностями, заслуживать похвалу и выслушивать ее – вундеркинды это очень любят. Став старше, Миша долго сохранял прежнюю привычку. Как-то еще школьником он принес домой подшивку шахматных бюллетеней с партиями трех полуфиналов чемпионата страны. За несколько часов он переиграл на доске все партии и после этого мог любую продемонстрировать по памяти.
Как преданный друг, память в молодые годы не изменяла ему никогда. После турнира в Цюрихе Таль снова имел случай проверить себя в этом смысле. Он дал два сеанса, причем в каждом играло против него по тридцать восемь шахматистов. Оба сеанса закончились с очень внушительным счетом в пользу Таля.
После второго выступления к Талю подошел один из участников сеанса – некто Майер, местный шахматный меценат. Он выиграл у Таля в сеансе и был в отличном расположении духа.
– А знаете, – сказал ему Таль, – ведь я в одном месте мог сыграть сильнее.
Майер удивился:
– Вы помните партию со мной?
Настала очередь удивляться Талю:
– Помню партию с вами? Я помню все партии!
– Предлагаю пари! – воскликнул Майер, оглянувшись на обступившую их толпу.
– Идет!
И Таль, взяв бумагу, записал, не глядя на доску, все тридцать восемь партий до одной…
Отец Таля был незаурядным человеком. Получив медицинское образование в Петербурге, Таль-старший много путешествовал по Европе, знал несколько языков. В Риге долгие годы работал в больнице, и врача, не делавшего разницы между больными, будь то директор банка или дворник (а ведь это было в буржуазной Латвии), знал и любил весь город. У него было трудное имя – Нехемия Мозусович, и, может быть, поэтому все его звали «доктор Таль». Стройный, красивый, с седой шевелюрой, он создавал у больных хорошее настроение одним своим видом.
Доктора Таля любой мог вызвать ночью по телефону, и он, не жалуясь, не ворча, поднимался с постели. Иногда, когда он слишком уставал и телефонный звонок не сразу будил его, трубку снимала женская рука. Ида Григорьевна за многие годы супружеской жизни тоже научилась говорить с больными.
– Что? Не спится? Тяжело на сердце? Знаете что, давайте не будем будить доктора Таля: он сегодня очень устал. Примите валидол, да, да, несколько капель на кусочек сахару. Это никогда не вредит, а утром приходите на прием. Седьмой кабинет, с девяти до двух…
Ида Григорьевна в молодости увлекалась живописью, музыкой. И если добротой, покладистостью характера, общительностью Миша был обязан отцу, то «художественная линия», которая так заметна в его игре, в манерах, в страсти к музыке, даже в рассеянности, ведет начало от матери.
Когда началась война, Мише шел пятый год. За сутки до вступления немцев в Ригу они сидели всей семьей ночью в подвале дома, вздрагивая при разрывах бомб. Прозвучал отбой, но никто не тронулся с места. Какая-то пассивная покорность судьбе парализовала волю.
И вдруг мать встала и неожиданно спокойным голосом сказала:
– Ну что ж, дорогие мои, надо идти на вокзал. Может быть, еще успеем выбраться.
Доктор Таль не удивился и не стал возражать: в трудные моменты он всегда уступал жене инициативу и никогда не жалел об этом. Он только на минутку забежал домой, сунул в чемодан врачебные принадлежности.
Им повезло: они успели сесть в последний эшелон. В вагоне, можно было только стоять – такая была давка. Мишу доктор держал над головой, мальчику было и страшно, и весело. Он только жалел, что ушла Мими – дочь соседей-учителей. Это была «первая любовь» Миши, они всегда играли вместе. Родители Мими тоже пришли на вокзал, таща за собой тачку с вещами. Когда они попытались погрузить скарб в вагон, их чуть не побили.
– Боже мой, какие тут могут быть вещи? – сказала Ида Григорьевна. – Бросайте все!
Нет, они не могли расстаться с добром. И, снова нагрузив тачку, соседи пошли домой. Навстречу смерти.
– Простись с Мими, Миша, – тихо сказал отец. – Ты ее больше никогда не увидишь.
Миша Таль запомнил бы эту сцену и эти слова на всю жизнь, даже если бы у него и не было такой исключительной памяти.
В дороге эшелон несколько раз бомбили. Ида Григорьевна бежала с Мишей в поле и прикрывала его своим телом. Доктор Таль занимался привычным делом – оказывал помощь раненым и больным. После многих дней тяжелого пути они прибыли в Юрлу – небольшой районный центр на Урале.
В Юрле доктор Таль стал работать главным врачом больницы. Их поселили в большой просторной избе. Ида Григорьевна очень скоро научилась сажать картошку, прочищать стекло керосиновой лампы, ходить в валенках и тулупе. Мише в Юрле нравилось. Летом он любил ходить с соседом-дедушкой за грибами, зимой его нельзя было оторвать от салазок.
Когда Миша пошел в школу, он уже умел умножать в уме трехзначное число на трехзначное. Через два дня его пересадили в третий класс и запросили облоно, можно ли перевести в четвертый. Но ответа почему-то не последовало, и Миша остался в третьем.
Проказливому сыну доктора Таля все прощалось. Тем более что шалости его никогда не были злыми. Нехемия Мозусович несколько раз в неделю читал лекции сестрам юрлинской больницы. Миша часто сидел на этих занятиях и с интересом слушал отца. Однажды доктор, прочитав утром лекцию для медсестер, работавших в ночной смене, уехал к больным. Днем у него было назначено такое же занятие, но уже с другой группой. Доктор, однако, задерживался, и занятие хотели было отменить. Но тут к столу подошел маленький Таль с листками бумаги в руках.
– Вот, – сказал он, – папа переписал мне лекцию и просил, чтобы я ее прочел.
И он, почти слово в слово, повторил лекцию, глядя на чистые листки, вырванные из тетради старшего брата Яши. Занятие уже подходило к концу, когда дверь отворилась и на пороге застыл доктор.
– Сейчас, папочка, я уже кончаю, – сказал Миша как ни в чем не бывало, но, взглянув на изумленное лицо отца, не выдержал и залился звонким смехом…
Маленький Таль любил выступать. Впоследствии, уже студентом, он на вечерах будет с огромным удовольствием выполнять обязанности конферансье и даже всерьез задумается, не стать ли ему эстрадным актером.
Все это очень мило, скажете вы, но чрезмерные похвалы, атмосфера обожания никому еще не приносили пользы.
Да, конечно, Миша рано осознал выгоды своего положения. Еще в шесть лет, когда его пытались за что-нибудь журить, он, прыгая на одной ножке, восклицал:
– Меня нельзя ругать: я – молодое дарование!
Но факт остается фактом: Миша Таль всегда был любим и в школе, и в институте за исключительную доброту и бескорыстие, за необычайно развитое чувство товарищества, за безропотную готовность всегда подчинить свои интересы общему делу.
В самом конце 1944 года семья Талей вернулась в Ригу: как только город был освобожден, доктора немедленно вызвали налаживать дела в больнице. В их квартире разместился военный штаб, и Талей временно поселили этажом ниже, где жил и генерал. Однажды, проходя к себе в комнату, генерал увидел мальчика, который, надев военную пилотку и держа в руках газету, рассматривал географическую карту.
– Смирно! – скомандовал вдруг генерал и сам удивился эффекту своих слов: мальчик, словно только того и ожидая, бросил газету и вытянул руки по швам:
– Здрасте, товарищ генерал!
– Вольно! Доложи обстановку.
Миша слово в слово повторил сводку информбюро. Генерал внимательно, без тени улыбки выслушал донесение, потом поднял Мишу и крепко расцеловал.
– А ведь ты, братец, молодчина!
– Я и вчерашнюю сводку наизусть помню, – хитро улыбнулся мальчик. – Рассказать?
Джинн выпущен из бутылки
Живой, эмоциональный, впечатлительный, Таль всякому увлечению отдавался целиком, без остатка. Все у него было «очень». Очень любил музыку. Очень любил математику. Очень любил футбол: с пятого класса школы до третьего курса института играл в командах вратарем.
Отец с матерью не возражали против этих увлечений своего беспокойного отпрыска. Их только тревожила одержимость, с которой он брался за любое дело. Но музыка – это прекрасно. В доме доктора Таля царил культ музыки. Сам доктор играл на скрипке, Ида Григорьевна – на рояле, дядя Роберт умел извлекать довольно приятные звуки из виолончели.
Поэтому, когда Миша увлекся игрой на рояле, все как-то само собой решили, что он будет музыкантом. Тем более что он делал большие успехи. И кто знает, может быть, в мире стало бы одним средним музыкантом больше и одним выдающимся шахматистом меньше, если бы доктор Таль, большой любитель, хотя и не очень большой знаток шахматной игры, не познакомил бы с ней младшего сына.
Добрый доктор и не подозревал, какого страшного джинна выпустил он из бутылки.
Впрочем, мать главной виновницей считала себя. Она виновата, она допустила оплошность, которую долго не могла себе простить. Как это она с ее опытом, с ее безошибочной интуицией не поняла, чем непременно станут шахматы для Миши с клокотавшей в нем жаждой биться, мериться силами и обязательно побеждать, побеждать.
Вскоре мать почуяла опасность и предприняла ответные меры. Теперь она уже не только не противилась, как прежде, игре в футбол, а сама посылала мальчика на улицу. Пусть он возвращался домой грязный, в порванных брюках, с пораненными локтями – зато футбол не мешал музыке: умывшись, Миша тут же набрасывался на инструмент.
Но вот шахматы, эта медленно, но верно действующая отрава, захватывают его целиком, и ни музыка, ни любая другая сила уже не могут соперничать с ними. Могла ли подозревать Ида Григорьевна, что наступит день, когда шахматные успехи и невзгоды сына будут занимать ее куда больше, чем похвалы или укоры учительницы музыки?
У шахмат, однако, была еще одна соперница – математика. В школе незаурядные математические способности Таля быстро обратили на себя внимание. Мальчик не просто решал задачи быстрее всех – он почти всегда находил какой-то необычный и своеобразный путь решения. На конкурсах решения задач и математических викторинах Таль был непобедим. Математика давала ему возможность утолять жажду борьбы, она ставила перед ним трудные проблемы, и из поединков с шеренгами цифр он выходил победителем. Это ему всегда нравилось, но в первую очередь, конечно, сам процесс решения доставлял ему наслаждение. Словом, Таль очень любил математику, очень.
Кто знает, может быть, в мире стало бы одним незаурядным или средним математиком больше и одним выдающимся шахматистом меньше, если бы… если бы не педантичный характер учительницы, которую нисколько не радовало, что Таль в уме может извлекать корни: он, оказывается, небрежно вычерчивал треугольники. Кляксы в тетради, неряшливость в записи решения, отсутствие должного прилежания – грехов у Таля было много. Посыпались тройки, потом двойки.
Миша заупрямился. Клякс в тетради стало заметно больше. Он чувствовал, что учительница во многом права, и это его еще больше злило. Потом произошел инцидент, который навсегда покончил с альтернативой – шахматы или математика. Таль решил какую-то задачу в уме и написал ответ. Так как ход решения приведен не был, учительница заподозрила, что он попросту списал ответ из задачника. Миша обиделся, перестал ходить на уроки математики. В конце концов его перевели в другую школу, но роман с математикой был закончен.
Итак, путь шахматам был расчищен. (В старших классах, правда, Таль неожиданно увлекся гуманитарными науками, в первую очередь литературой. Очень увлекся. Но литература и история шахматам почему-то не мешали).
Забавный был вид у этого кареглазого мальчишки со свисавшим на глаза чубом, когда он сидел, низко склонив голову над доской. Обдумывая ходы, Таль забывал обо всем на свете, даже, наверное, о том, что играет в шахматы. Его руки машинально следовали за мыслью: словно слепой, он ощупывал фигуры на доске, которыми собирался пойти или на которые намеревался напасть.
Эта привычка очень мешала партнерам, и однажды один из старшеклассников, сев с ним играть, заставил мальчика держать руки на сиденье стула – под собой. Таль выдержал ходов шесть. Потом вскочил, смешал фигуры на доске и выбежал из комнаты.
Играть. Выигрывать у своих сверстников, еще лучше – у взрослых, у знакомых, у незнакомых. Играть в турнирах класса, школы, Дворца пионеров, дома, во дворе, на уроках, на перемене. Играть, играть, играть.
Талю повезло: во Дворце пионеров руководил занятиями незаурядный человек. Янис Крузкоп, по профессии преподаватель английского языка, был влюблен в шахматы. Больше, чем шахматы, он любил только детей. Крузкоп был романтик. Он ценил в шахматах лишь красоту и, может быть, поэтому мастером так и не стал.
Крузкоп нашел в мальчике на редкость верного и благодарного ученика. Вскоре Миша Таль понял, что ему хочется не просто выигрывать, но выигрывать красиво. Очень хочется.
Теперь он часто наведывается в подвальчик на улице Вейденбаума – там тогда помещался Рижский шахматный клуб. Здесь он был согласен на все – следить за игрой перворазрядников, играть сам, слушать «охотничьи рассказы» бывалых шахматистов. Когда он засиживался очень поздно, в клуб приходила мать или дядя Роберт и тащили упиравшегося мальчишку домой.
Постепенно становилось ясным, что у младшего сына доктора Таля характер, при всей доброте и покладистости мальчика, не из легких. Миша привык, что ему все удается, все получается. Дома и в школе – для каботажного плавания – такая уверенность годилась. В большом плавании она оказывалась вредна. Но он этого еще не понимал и бывал наказан.
Однажды, гуляя в Межа-парке, он захотел искупаться. У озера в Межа-парке дурная репутация. Миша знал об этом, но… Таль не боится ничего! Мать, почувствовав каким-то шестым чувством надвигающуюся беду, торопливо пошла следом. И когда Миша, попав в яму с ледяной водой, камнем пошел ко дну, она кинулась за ним и в последний миг успела схватить за руку. Его откачивали, он долго проболел.
Думаете, урок пошел на пользу? Спустя несколько лет доктор Таль, почти никогда не отдыхавший, сумел выкроить время для отпуска и решил с женой и младшим сыном съездить на Черное море. Миша был уже студентом, успел сыграть в четвертьфинале первенства СССР, стал мастером. Серьезный молодой человек, гордость мамы и папы.
Два дня они блаженствовали в курортном местечке под Сочи. После хмурой Балтики Черное море было особенно теплым и ласковым. На третий день разбушевался шторм. Трое рижан расположились на пляже метрах в двадцати от моря. Доктор Таль с супругой любовались волнами, которые, одна выше другой, с грохотом обрушивались на берег. Миша лежал рядом и, лениво бросая камешки, переговаривался с двумя местными мальчишками.
– Во дает! – сказал восхищенно один, когда до них долетели брызги волны. – У вас там, верно, не бывает таких штормов?
– Что? – презрительно поднял бровь бледнотелый рижанин. – Вы хотите сказать, мальчики, что это шторм? Ну так глядите.
Таль вскочил и вприпрыжку побежал к воде. Все произошло так быстро, что мать успела только закричать от страха. Волна подхватила его, играючи перевернула несколько раз и, к счастью, вышвырнула на берег. Его с трудом привели в чувство и отнесли в гостиницу. Температура подскочила до сорока. Доктор моментально поставил диагноз – сотрясение мозга. Через несколько дней, как только позволило здоровье Миши, они улетели в Ригу.
– Слово вратаря, Яшка, это был великолепный бросок, – рассказывал Миша брату, сидевшему у его постели.
Ида Григорьевна, встряхивая градусник, только качала головой.
Прошло еще несколько лет. В Портороже происходил межзональный турнир. Один из участников, лидер турнира, пришел днем на пляж и влез на пятиметровую вышку: он никогда не прыгал с такой высоты, и ему интересно было постоять наверху. Но тут подошел один из журналистов:
– Что же это, друже Таль? За доской вы так смело бросаетесь в атаку, а здесь оробели?
Он еще не успел закончить фразу, как Таль прыгнул, больно ударившись о воду животом. Его потом целый день поташнивало и мутило, но он был доволен: выдержал марку!
Каким же вырисовывается характер юноши? Несомненно, огромная самоуверенность; убежденность в том, что он все сумеет, что у него все получится; ненасытный азарт в игре, жажда побед, позволяющая предугадать будущее честолюбие.
В то же время ни малейшего намека на зазнайство. Необычайно развитое чувство товарищества (уже став чемпионом СССР, он Ни разу не пропустит возможности сыграть за команду своего факультета в университетских соревнованиях). Добавьте к этому неистребимый оптимизм, брызжущий юмор, тайную мечту о профессии конферансье. И, наконец, потребность в ласке, внимании со стороны родных. Ни на одном турнире, будь то в Москве, в Швейцарии или в Югославии, Таль не ложился спать, не поговорив предварительно по телефону с домашними. И в присутствии целой ватаги ребят Миша никогда не стеснялся обнять и поцеловать маму – качество, которым могут похвалиться немногие мальчики.
«Никого-то я не боюсь!»
Вряд ли есть смысл перечислять все соревнования, в которых участвовал школьник Таль. Их было множество.
Сколько-нибудь серьезные успехи пришли только в девятом классе, когда Таль выполнил норму первого разряда и попал в финал чемпионата Риги для взрослых, где выиграл, кстати, партию у мастера Кобленца.
В том же году он участвовал в чемпионате Латвии, разделив одиннадцатое-четырнадцатое места.
Казалось, Таль вышел на большую дорогу. Но не забудем, что ему было еще только четырнадцать лет и что избытком серьезности он никогда не страдал, а уж в ту пору особенно. К турнирам этот непоседа готовиться еще не умел, анализировать партии у него попросту не хватало терпения. В лучшем случае он галопом переигрывал два-три десятка партий, интересуясь главным образом тем, кто выиграл.
Стратегические идеи противников его не волновали – он просто их не замечал. У него загорались глаза только тогда, когда на доске возникал комбинационный каскад.
Методичности, выдержки у него в ту пору не было вовсе. Таль хорошо вел борьбу только до момента, пока не добивался подавляющего перевеса. После этого у него пропадал к игре всякий интерес и он готов был выпустить пойманную рыбу обратно в реку, чтобы снова начать ловлю. Но второй раз рыбка попадала на крючок далеко не всегда, и в каждом турнире количество легкомысленно потерянных Талем очков было очень велико.
Словом, это был актер, который годился только на одно амплуа – дуэлянта и бретёра. Меркуцио из «Ромео и Джульетты». Но зато эту роль он выполнял как никто. Если ему удавалось захватить инициативу, а позиция требовала выдумки и изобретательности, Таль попадал в родную стихию и тут уже становился страшен.
Да, как боец он был еще очень уязвим. Натура впечатлительная и экспансивная, Таль после срывов, допущенных по своей вине, испытывал угнетенность и представлял в таких случаях удобную мишень. В одном квалификационном турнире он шел на первом месте, но в лучшей позиции проглядел так называемый спертый мат. Оплошность так подействовала, что все остальные партии – все до одной – Таль проиграл без борьбы.
Не подумайте, однако, что любое поражение действовало на Таля деморализующе. Этот мальчик умел уважать противников: когда его побеждали во честно́м бою, он на другой день играл особенно зло.
Любимым занятием молодого (да и взрослого!) Таля была молниеносная игра – здесь развязки ждать долго не приходилось да и держалось все, в основном, на тактике. Отличаясь необычайной быстротой шахматного мышления, блиц-партии Таль играл превосходно.
Был, правда, один вид соревнований, участвуя в которых этот специалист молниеносной игры часто попадал в цейтнот. Речь идет о командных соревнованиях. И отнюдь не случайно. Таль с его чувством товарищества готов был в командном матче отказаться от милого его душе риска, играть в архипозиционной манере и даже – что было для него труднее всего – долго думать, лишь бы только не подвести друзей. Конечно, бывали срывы – у Таля ничто не проходило гладко.
Летом 1951 года команда Латвии выступала в финале юношеских соревнований на первенство страны. В матче с Литвой Таль встретился с Расимавичусом. Настроенный очень серьезно, он за доской увлекся, пожертвовал пешку и получил трудную позицию. Тут он очнулся, вспомнил, что играет за команду, и… попал в цейтнот. Пришлось сдаться.
После партии капитан команды категорически запретил Талю жертвовать что-либо. Миша страшно переживал. Он дал слово играть строго позиционно. Слово он сдержал, но дорогой ценой: в девяти партиях Таль набрал лишь три с половиной очка, причем любопытно, что три партии проиграл из-за жестокого цейтнота.
Был еще случай, когда он, совершенно того не желая, огорчил друзей. Это произошло летом следующего года в Ростове, где разыгрывался полуфинал всесоюзных юношеских соревнований. В завершающем туре лидеры – шахматисты Украины и Латвии – играли между собой, а третий конкурент – коллектив РСФСР – встречался с Туркменией. Случилось так, что от Таля зависел выход команды в финал: при счете 2:3 в пользу Украины ему достаточно было закончить свою партию вничью, и шахматисты РСФСР, даже выиграв с сухим счетом, не могли догнать соперников.
Позиция была равной, и Талю легко было добиться мирного исхода. Но на беду она была и интересной, и Талю стало жаль расставаться с доской, на которой завязывалась многообещающая интрига. Не вняв голосу благоразумия, он выбежал в коридор и спросил, как идут дела у шахматистов РСФСР – они играли в другом зале. Кто-то сказал ему, что туркменам удалось отвоевать полочка. То ли отвечавший ошибся, то ли сделал это со злым умыслом, но он сказал неправду: команда РСФСР выиграла все шесть партий. Таль вернулся к столику, дрожа от радостного возбуждения: можно поиграть и даже проиграть – выход в финал обеспечен. Вы уже догадываетесь, что он проиграл. И едва он успел написать на бланке «сдаюсь», как тут же узнал горькую правду и понял, что нанес команде тяжкий удар.
Это был серьезный урок, который не прошел впустую. С тех пор Таль много раз выступал в командных состязаниях – на первенство страны, на первенство мира среди студентов, на шахматных олимпиадах, и всегда был одним из главных забойщиков команды.
Летом 1952 года Таль закончил 16-ю рижскую школу и подал заявление в Латвийский университет. Неожиданно он получил отказ: ему еще не исполнилось шестнадцати лет. Потребовалось специальное разрешение Министерства просвещения. Выяснилось, что Таль, успевший весной занять седьмое место во «взрослом» чемпионате Латвии, все еще мальчик.
Да, он так и не стал серьезным, даже закончив школу. На вступительном экзамене, цитируя известное место из «Евгения Онегина»: «Слегка за шалости бранил И в Летний сад гулять водил», Таль осовременил текст, заменив слово «Летний» на «детский». Проказа стоила балла: он получил четверку. Остальные экзамены он сдал на пятерки и был принят.
В 1953 году к Талю пришел первый по-настоящему крупный успех – он стал чемпионом Латвии. К тому же неплохо выступил в командном первенстве страны. В финале соревнований, играя на второй доске, он набрал столько же очков, сколько и мастер Каспарян, причем выиграл несколько красивых партий. Чувствовалось, что Таль вправе претендовать на звание мастера, и ему разрешили держать экзамен. На роль экзаменатора был приглашен мастер Владимир Сайгин.
До сих пор речь шла не столько о достоинствах, сколько о слабых сторонах Таля-шахматиста. И может показаться странным, как это он в шестнадцать лет стал чемпионом республики и заявил о своих претензиях на эполеты шахматного мастера.
Противоречие тут только кажущееся. Дело в том, что уязвимые места в игре Таля бросались в глаза – недостаточно глубокое понимание позиции, антипатия к положениям, в которых приходится вести пассивную оборону, поверхностное знание дебютов, наконец, отсутствие выдержки (загнав противника в цейтнот, Таль в горячке тоже начинал быстро шлепать фигурами). Что же касается достоинств, то их определить значительно труднее, потому что все они умещались в одном коротком, но безгранично емком слове – «талант». Да, очень многое в игре даже юного Таля объяснялось – или, если хотите, запутывалось – его природной одаренностью.
Мы уже знаем, что у него с самых юных лет обнаружилась феноменальная память, в шахматах она пригодилась как нельзя кстати. Быть может, уже в тот период у Таля мало было равных в искусстве расчета вариантов. Проникая мысленным взором в позицию, он нырял на такую глубину, какая для других была недосягаема. Не всегда на этой глубине он видел предметы в их истинном цвете, иначе говоря, не всегда верно оценивал возникавшие в результате далекого расчета ситуации, но рассчитывал варианты Таль все-таки лучше, чем большинство его противников.
Другая привлекательная сторона его шахматного дарования заключалась в богатстве фантазии, в неистощимой изобретательности, находчивости. Многие шахматисты, даже весьма средней силы, могут припомнить несколько своих эффектных комбинаций. Талю, чтобы показать какую-либо комбинацию, какой-нибудь неожиданный тактический трюк, достаточно взять едва ли не любую партию из любого турнира. Он, казалось, дышал воздухом комбинаций, они для него были естественны и необходимы. Неожиданные ходы, коварные западни, всевозможные ловушки яркими блестками были рассыпаны в его партиях то тут, то там.
Добавим к этому пристрастие к риску, даже бравирование отвагой, а также удивительную легкость и быстроту его игры, и вы поймете, почему этот юнец, еще не очень опытный и стойкий, но уже коварный и изворотливый, хотя и мог проиграть более терпеливому и зрелому бойцу, был уже в состоянии свалить и самого доблестного рыцаря.
Еще рано говорить о стиле Таля, еще рано отмечать те черты, которые придадут самобытность его игре и станут причиной дискуссий в шахматном мире. И все же при внимательном взгляде на партии юного Таля можно заметить пусть пока тоненькие, но уже упругие ростки его будущей манеры.
В командном первенстве страны 1953 года Таль в партии с Грушевским осуществил комбинацию, которую стоит отметить, хотя в том же турнире у него были комбинации и поярче. Но на ней уж как-то очень явственно видна печать сугубо талевской манеры.
В середине партии Таль вдруг заметил, что противник может – а возможно, и намеревается – поставить ему ловушку. Он считает ловушки своей привилегией, и эта попытка побить Таля его же собственным оружием кажется этому самоуверенному мальчишке дерзкой. «Хорошо, – рассуждает он, – а если я все же полезу в петлю, что будет потом?» Он начинает терпеливо брести по лабиринту вариантов и – о, радость! – находит выход, выход, до которого его противник в своих замыслах добраться не смог.
Проще говоря, Таль нашел в ходе ожидаемой комбинации скрытый ответный удар. На ловушку – контрловушка. Здорово! Но нет еще уверенности, что противник заметил ловушку, надо его на всякий случай подтолкнуть.
И хитрец делает ход, «намекающий» противнику на возможность комбинации. Грушевский не очень долго размышляет: комбинация так неотразимо заманчива, так ясна! Дальше действие разворачивается в точном соответствии со сценарием. Таль принимает жертву. Таль отступает. Таль бежит! И вдруг, когда противник уже готовился торжествовать победу, преследуемый обернулся и нанес преследователю смертельный удар.
Спустя год произошел аналогичный случай в партии с Высоцкисом, сыгранной в юношеских командных соревнованиях. Таль увидел, что Высоцкис явно провоцирует его на комбинацию с жертвой фигуры. Он быстро анализирует позицию и находит мину, заложенную противником. Ну ладно, допустим, мина взорвется, что будет дальше? Как выясняется, Высоцкис, убежденный, что на этом партия кончается, дальше не смотрел. А между тем Таль находит очень интересный ход, перечеркивающий весь замысел партнера. И снова он покорно идет на поводу у Высоцкиса, и снова клин выбивает клином – комбинацию опровергает комбинацией. Этот прием – падая, увлечь за собой противника, чтобы потом перевернуться и оказаться на нем, – станет у Таля излюбленным…
Вы, может быть, думаете, что этот безусый юнец, узнав, что ему разрешили играть матч с довольно известным мастером, стал серьезно готовиться? Просмотрел, скажем, партии Сайгина? Или разучил новые дебютные системы? Либо, допустим, потрудился над эндшпилем, где он не был силен? Ни то, ни другое и ни третье. Он настолько верил в себя и был настолько легкомыслен, что к матчу готовился очень мало. Как выяснилось, он мог себе это позволить.
И здесь мы сталкиваемся еще с одной чертой в характере Таля: он готов трудиться до изнеможения, готов поглощать шахматную премудрость и днем, и ночью, но с одним непременным условием – чтобы партии, которые он разбирает, ему нравились, были интересными. «Когда труд – удовольствие, жизнь – хороша!» Эти слова горьковского Сатина были ему очень по душе.
Словом, юный Таль не умел заставлять себя делать то, что необходимо, чего требовал здравый смысл. Бившая фонтаном одаренность позволяла ему до поры до времени игнорировать требования рассудка, но наступит период, когда одному таланту станет уже не под силу тянуть упряжку. Но этот период еще придет, а пока Талю кажется, что понятия «успех» и «работа» разделимы, что для успеха вполне хватает вдохновения.
Матч с Сайгиным проходил в Рижском шахматном клубе и вызывал, особенно, конечно, среди сверстников Таля, огромное возбуждение. Миша то и дело вскакивал со стула, чтобы переброситься шуткой, подмигнуть кому-нибудь. Словом, атмосфера была идеальной – веселой и непринужденной.
Правда, на первых порах радоваться особенно было нечему: первая партия закончилась вничью, во второй Таль азартно пожертвовал качество и был жестоко разгромлен. Но зато на следующий же день Таль насладился мщением: разнес позицию Сайгина прямой атакой на короля и добился капитуляции уже на семнадцатом ходу. Затем серия из четырех ничьих и в восьмой партии – победа.
Итак, после восьми партий Таль впереди. Но после одиннадцатой партии равновесие восстановлено: Таль получил подавляющую позицию, однако, вместо того чтобы терпеливо дожидаться, пока плод созреет, соблазнился сложной и очень красивой комбинацией – явно хотел доставить удовольствие ребятам. Увы, в комбинации оказалась «дырка».
Только теперь, когда осталось всего три партии, а счет был равным, Таль наконец-то заволновался и даже стал жалеть, что так легкомысленно отнесся к подготовке. Но в следующих двух партиях он заставил соперника сдаться и, сделав в последний день ничью, закончил матч вполне благополучно – 8:6.
Такое событие нельзя было не отметить. В доме Талей и так каждый день обедало пять-шесть Мишиных друзей (родители давно смирились с тем, что младший сын превратил квартиру в табор), но в этот вечер были побиты все рекорды.
Юный мастер был счастлив и веселился вовсю: пел пародийные и шуточные песенки с несколько рискованным текстом (доктор Таль только растерянно переглядывался с женой), демонстрировал свою память, играл на рояле – словом, всячески доказывал, что его истинное призвание не шахматы, а эстрада.
Степенный Сайгин только диву давался: он никогда не видел такого веселого шахматиста. Доктор Таль, улучив момент, отвел Сайгина в сторону и повел с ним задушевный разговор.
– Вы помните рассказ Куприна «Марабу»? Чудный рассказ, хотя шахматистам, конечно, обидно, что их сравнивают с такой унылой птицей. Ну и как вам нравится этот марабу, а? Вот уж, право, никогда не подумаешь, что этакий неугомонный волчок может проводить часы за доской. Знаете, он меня иногда пугает своим легкомыслием. Поговорите с ним, прошу вас, внушите ему, что надо быть хоть немного серьезным.
Сайгин постарался добросовестно выполнить деликатное поручение и отвел юношу в сторонку.
– Вот ты выиграл у меня, Миша, и веселишься, – внушал он своему недавнему сопернику. – Теперь ты мастер, будешь играть в четвертьфинале чемпионата СССР, может быть, даже попадешь в полуфинал. А там, знаешь, как тяжело? Там даже пол-очка вырвать тяжело. А выиграть у такого, как Холмов? С ним и вничью-то закончить не всегда удается… Ты теперь должен серьезно готовиться к каждому турниру, к каждой партии. Ты должен…
Таль слушал и думал про себя: «И напрасно вы меня пугаете. Никого-то я не боюсь. Вот знаю, что это нехорошо быть таким самоуверенным, но что я могу поделать, если никого – хоть режьте меня – не боюсь! И напрасно папочка (я ведь все видел!) подговорил вас на эту душеспасительную беседу. Уж я таков, каков есть».
И, деликатно дождавшись, когда Сайгин кончил его «воспитывать», Таль вскочил и побежал к инструменту, закричав:
– Леди и джентльмены! А теперь я вам исполню…
Сайгин, улыбнувшись, только махнул рукой.
Вскоре, однако, выяснилось, что торжество было затеяно несколько преждевременно: Всесоюзная квалификационная комиссия во главе с гроссмейстером Авербахом не торопилась присуждать Талю звание мастера. Его победа показалась почему-то не очень убедительной. Требовался еще какой-то аргумент. И Таль его представил.
Вскоре после матча с Сайгиным в Риге проходило командное первенство страны. Таль выступал в команде «Даугавы» на первой доске. У него еще никогда не было таких серьезных оппонентов – Петросян, Тайманов, Авербах, Корчной, Васюков, Аронин, Лисицын, Кан, Чистяков, Суэтин. Таль, конечно, еще не мог выдерживать такое давление. Но победу над одним гроссмейстером он одержал. В дебюте Таль пожертвовал Авербаху пешку и попытался запутать противника. Тот искусно защищался и перехватил инициативу. В цейтноте, однако, Таль выиграл фигуру, и председатель квалификационной комиссии потерпел поражение.
В конце 1954 года восемнадцатилетний Таль получил извещение, что Всесоюзная квалификационная комиссия присвоила ему звание мастера… «Пират шахматных полей», как его будут впоследствии называть, поднял паруса и готовился к выходу в открытое море.
На пороге больших событий
Итак, он мастер. Итак, он встречается за доской с сильными противниками, и небезуспешно. Словом, по всем признакам наступало время «мужчиною стать». Но шахматный характер Таля все еще в стадии становления. Его игра по-прежнему крайне неровна, чрезмерная впечатлительность мешает ему бороться в каждой партии с полным напряжением сил. А кроме того (и это тоже, представьте, имело значение), Таль, привыкший дома к неусыпным заботам родных, стоило ему попасть в другой город, оказывался совершенно не приспособленным к самым обычным житейским трудностям.
В мае 1955 года в Вильнюсе проходил четвертьфинальный турнир первенства страны. Среди участников были мастера Холмов, Сокольский, группа сильных эстонских, белорусских, латышских шахматистов. Начало соревнования заставляло вспомнить предостережения Сайгина: после десяти туров Таль имел пять очков.
Неизвестно, как развернулись бы события дальше, но здесь в игру вступила мать. Она почувствовала, что у Миши что-то неладно. И в одно прекрасное утро Ида Григорьевна отворила дверь номера, в котором жил Таль.
Он сидел над доской, похудевший, бледный. Увидев маму, обрадованно кинулся к ней.
– Как дела, Мишенька?
– Плохо, мамочка. Я хожу по утрам голодный: ресторан в гостинице открывается только в час дня. И потом мне очень жмут туфли. И потом я очень скучаю…
– Ну вот что, сынок, с туфлями вопрос решается просто: переобуйся, ты ведь надел их не на ту ногу. Что касается завтрака, то я только сейчас видела, как Айвар Гипслис зашел в кафе напротив гостиницы. А скучать больше тебе не придется: я буду с тобой Ну, будем выигрывать или хандрить?
– Конечно, выигрывать!
И в следующих семи турах он, простясь с меланхолией, завоевал шесть очков. В конце концов Таль разделил с Чукаевым третье-четвертое место, вслед за Холмовым и Неем.
Была в этом турнире партия, заслуживающая особого внимания, даже не партия, а всего один ход. В одиннадцатом туре он играл черными с Гипслисом. Видя трудное турнирное положение Таля, Гипслис начал откровенно играть на ничью. Он знал, что такой исход Таля никак не устраивает, и ждал, что тот полезет не рожон. Это тоже была психология.
Таль без труда разгадал этот замысел. Но правильно поставить диагноз – еще не значит вылечить. Это сын врача знал. Что было делать? Не класть же, действительно, голову на плаху. И вот в довольно несложной позиции Таль, этот рекордсмен по быстрой игре, думает над ходом час и сорок минут!
Он потратил это время не зря. Таль замыслил сложный психологический маневр. Он пошел на очень трудный, может быть, даже проигранный для черных, эндшпиль. Но – в этом и был весь фокус – эндшпиль требовал от белых смелых, энергичных действий, в противном случае у черных появлялись недурные контратакующие возможности. Таль прекрасно учел, что Гипслис в этой партии не готов к острой игре и вряд ли сумеет перестроиться на ходу.
Таль не ошибся. Гипслис и в новой ситуации действовал по первоначальному плану – осторожно, пассивно. К перерыву Таль завладел инициативой и в отложенной позиции сумел найти этюдный выигрыш.
Эта партия примечательна тем, что Таль прекрасно разобрался в психологических нюансах и искусно использовал их. Еще важнее, однако, что Таль сознательно, добровольно пошел на ухудшение своей позиции. Он сделал это с хитростью и хладнокровием не юнца, каким, по существу, еще был, но опытного ветерана. Запомним и это: в творческом портрете нашего героя такая деталь многое объяснит.
Перед полуфиналом чемпионата страны Таль успел сыграть в матче Латвия – РСФСР. В партии с Вельтмандером произошло любопытное происшествие.
Таль получил отличную позицию и, как часто бывало с ним прежде, утратил к игре всякий интерес. Афоризм Ласкера «Самое трудное – выигрывать выигрышные позиции» имел к Талю прямое отношение. В приближении агонии Вельтмандер сделал шах. В ответ надо было спокойно отступить королем, после чего противнику спустя несколько ходов пришлось бы капитулировать. Но Таля, видите ли, такая прозаическая развязка не устраивала, ему нужно было непременно пощекотать себе нервы. Он затеял сложный и совершенно ненужный маневр, просчитался и с трудом сделал ничью.
Кто знает, быть может, эта ничья стоила нескольких выигрышей… Таль, наконец, стал сознавать, что в серьезных турнирах без выдержки, без терпения рассчитывать особенно не на что. Короче говоря, Таль мужал.
В конце 1955 года в Риге проходил полуфинал XXIII чемпионата СССР. В турнире выступали такие серьезные бойцы, как Болеславский, Корчной, Фурман, Борисенко, Иливицкий. Всего пять лет назад Болеславский играл матч с Бронштейном за право оспаривать у Ботвинника титул чемпиона мира! И вот девятнадцатилетний Таль как равный допущен в такое общество.
Таль никого не боялся, за доской для него не существовало авторитетов. Но только за доской! «В миру» Таль благоговел, например, перед Давидом Бронштейном, которого считал своим духовным учителем, перед Паулем Кересом, перед Рашидом Нежметдиновым, своеобразным шахматным умельцем и смельчаком, да и перед некоторыми другими шахматистами.
Нельзя считать случайным, что почти после каждого турнира Таль совершенно искренне считал, что кто-то другой играл лучше, чем он. После чемпионата 1957 года, например, победитель Таль публично заявил, что, по его мнению, Бронштейн играл в турнире сильнее всех и должен был по праву стать первым. После турнира претендентов Таль признал, что Керес в своих партиях превзошел всех – без исключения! – соперников.
Итак, до и после турнира Таль был полон почтительности к своим противникам. Но когда он шел с ними играть, то свое почтительное отношение оставлял на вешалке, вместе с пальто.
Счастливое качество! И благодарить за него Миша должен был в первую очередь отца. Доктор Таль, этот бывший петербуржец, воспитанный в лучших традициях старой русской интеллигенции, не имел привычки млеть перед именами.
– Министр и шофер – для меня только пациенты, – с гордостью говаривал он. – И каждого я должен лечить с одинаковым старанием. Никаких привилегий!
Эти свои взгляды доктор Таль постарался привить и Мише. Ему это удалось настолько блестяще, что он стал даже опасаться за характер сына. Но добрый доктор мог быть спокоен: мягкий, уступчивый, всегда готовый помочь товарищу, Миша ни к кому не проявлял неуважения, особенно к старшим.
Гроссмейстер Тартаковер однажды обронил афоризм: «В шахматах есть только одна ошибка – переоценка противника». На первый взгляд это звучит более чем парадоксально. В самом деле, так ли уж плохо отнестись к своему сопернику пусть даже с большей серьезностью, чем он того заслуживает?
Но помните рассказ О’Генри о талантливом боксере-неудачнике, который в уличной драке, не зная, с кем имеет дело, нокаутировал чемпиона мира, а на ринге, стоило ему услышать имя прославленного соперника, вконец терялся и бывал жестоко бит? В шахматах, где имена и звания действуют чуть ли не с гипнотической силой, далеко с робостью не уедешь.
Словом, Таль безгранично верил в свои силы. Эта вера в себя, этот оптимизм его таланта составляют одну из главных прелестей шахматного облика Таля. Именно дерзкая убежденность в том, что он вправе швырнуть перчатку любому турнирному бойцу, позволяла Талю действовать с таким риском, с такой бесшабашной удалью. Конечно, самоуверенность, готовность к рискованным экспериментам приводили в отдельных случаях к неудачам, но это были неизбежные и не очень ощутительные издержки стиля. Прибыль с лихвой окупала затраты.
Уже перед последним туром он обеспечил себе первое место! Несмотря даже на то, что его легкомыслие по-прежнему давало себя знать.
К встрече с Борисенко Таль готовился, например, в троллейбусе, по дороге на турнир. Разумеется, троллейбус не лучшее место для обдумывания дебютных экспериментов. И Таль очень быстро понял это. Хотя придуманный им ход был сам по себе не так уж плох, возникшая позиция требовала вдумчивой и очень планомерной игры, чего Таль не любил. В результате он ошибся и быстро оказался в тяжелом положении. Правда, ему удалось основательно запутать противника, вдобавок у того оставалось мало времени.
В цейтноте добродушный и симпатичный Борисенко, увлекшись, играл очень смешно – он жевал кончик карандаша, раскачивался, вдруг хватал себя за штанину и тянул ее. Смешливому Талю достаточно было половины этих жестов, чтобы расхохотаться. Он сидел, кусая губы и стараясь изо всех сил сохранить серьезность, чтобы не обидеть партнера. Кончилось тем, что Таль не сумел сосредоточиться на игре и последним ходом перед откладыванием партии подставил фигуру. Вмиг он посерьезнел, но дело было сделано – пришлось сдаться.
И все же в рижском полуфинале начал уже отчетливо вырисовываться, открыто заявлять о себе стиль Таля. Помните партии с Грушевским, Высоцкисом, Гипслисом? Там Таль только пробовал, хотя и не без успеха, так называемые «кривые» ходы, то есть ходы, не вытекающие из духа позиции и даже иногда ухудшающие ее. Еще раньше, в период шахматного младенчества, он из мальчишеского упрямства иногда применял, случалось, заведомо забракованные варианты – а вот докажу! Теперь он приходит к выводу, что такая игра может определенно оказаться полезной. И если прежде он играл подобным образом, кроме всего прочего, и потому, что ему нравилось искушать судьбу, то постепенно это становится у него системой, методом. Многозначительной в этом смысле была партия с Лебедевым.
Партия эта развивалась так, что при нормальном течении должна была закончиться вничью. Турнирное положение Таля было довольно благополучным. Лебедев воздвиг прочные оборонительные рубежи и, как видно, не возражал против ничьей. Но Таль, как мы уже знаем, жадно любил играть – сам процесс игры доставлял ему неизъяснимое наслаждение. И не только играть – он хотел выигрывать. Как молодой олень, у которого чешутся рога, он повсюду искал боя.
Что же было делать? Лезть напролом? Бессмысленно. Противник прочно окопался, и лобовой атакой его не возьмешь. Обходных путей тоже не видно. Остается одно – соблазнить партнера на вылазку. Но для этого надо дать ему какую-то приманку.
Таль так и поступил. Он пошел на трудный, почти безнадежный вариант, позволявший, однако, вести оживленную, насыщенную тактическими моментами игру. И хотя Таль долго балансировал на краю пропасти, его замысел в конце концов оправдался: в комбинационной буре, разразившейся на доске, Лебедев растерялся и потерпел крушение.
Победа Таля в полуфинале говорила о многом. Прежде всего о том, что талант его крепнет и мужает. Этот с виду бесшабашный весельчак и шутник был, оказывается, далеко не так прост, и за его легкомыслием (истинным или иногда притворным) скрывалось огромное честолюбие – умное, энергичное, деятельное. Характер же партий Таля, в частности встреча с Лебедевым, убедительно доказывал, что у него складывался очень своеобразный, динамичный, бескомпромиссный стиль.
Теперь у него был тренер – мастер Александр Кобленц. Приметив на своих занятиях с молодыми шахматистами занятного шустрого паренька, Кобленц быстро почувствовал в нем незаурядные способности. Он стал захаживать домой к Талю, давал советы, помогал во время матча с Сайгиным.
Опытный Кобленц, спокойный, даже флегматичный, был полной противоположностью своему порывистому ученику. Но именно поэтому, наверное, он был для Таля особенно полезен.
Под опекой Кобленца Таль несколько посерьезнел. Настолько, что впервые стал хоть как-то готовиться к предстоящему чемпионату. С этой целью он просмотрел привезенные ему Кобленцем партии других полуфиналов, где играли его будущие соперники.
Но все равно он еще оставался мальчиком! Во-первых, Таль по-прежнему разбирал лишь полностью записанные партии, то есть доигранные до конца. Запись же только дебютных ходов его не занимала – скучно! Во-вторых… Во-вторых, девятнадцатилетний Миша Таль поехал в начале января 1956 года на финал чемпионата в Ленинград с твердым намерением занять ни больше ни меньше как первое место!
Самое забавное было в том, что после четырех туров Таль с тремя очками был единоличным лидером турнира. Сделав ничью в первый день с Антошиным, он затем очень красиво, с эффектными жертвами фигур, выиграл у Хасина и Симагина. Правда, потом он едва не обжегся на Болеславском, которому необоснованно пожертвовал пешку. Но в критический момент Таль затеял на доске такую суматоху, что Болеславский махнул рукой и предложил ничью.
Словом, мальчик разгулялся, и кто-то должен был поставить его на место. По прихоти фортуны эту обязанность пришлось выполнить другому юному участнику – Борису Спасскому.
Таль успел своей игрой завоевать симпатии ленинградской публики. Все дни он находился в приятном возбуждении, почувствовав, что становится известным в стране. Однажды он попытался перейти улицу в неположенном месте. Его остановил милиционер. Грозил штраф, но, как назло, денег у Таля в эту минуту не было. Тогда он вынул из кармана вечернюю газету, где на последней странице был снимок – Таль играл с Симагиным. Милиционер посмотрел на снимок, улыбнулся, вежливо взял под козырек. Это приятно польстило самолюбию.
Поэтому, когда во время партии со Спасским Таль внезапно почувствовал, что ленинградцы болеют не за него, а за своего земляка, он огорчился. В нем вдруг проснулось и капризно напомнило о себе «молодое дарование». Да и вообще он с некоторой ревностью относился к успехам Спасского, который всеми уже считался яркой восходящей звездой. Ситуация осложнялась тем, что оба юноши были лидерами турнира, имея по три с половиной очка.
То ли расстроенный тем, что симпатии публики отданы другому, то ли воодушевленный удачным стартом, а скорее всего, из-за своего легкомыслия Таль слишком резво разыграл дебют и оказался в позиции, которая совершенно не соответствовала его стилю. Спасский уже тогда отличался умением реализовывать перевес. Очень легко и изящно он довел партию до победы.
Таль был сконфужен. Он успел привыкнуть, что когда после окончания партии вспыхивали аплодисменты, они адресовались именно ему. На этот раз все было наоборот.
Эта партия сбила с Таля спесь и опустила с лазурных небес на землю. Остальную часть турнира он провел, уже не думая о лаврах победителя. Провел, кстати, в своей обычной манере, что окончательно закрепило за ним репутацию искателя приключений. В конечном итоге Таль набрал десять с половиной очков из семнадцати и разделил с Полугаевским и Холмовым пятое-седьмое места. Для дебютанта чемпионата – блестящий успех, особенно если учесть, что он всего на очко отстал от победителей турнира – Авербаха, Спасского и Тайманова.
Но это итоги чисто спортивные. А как творческие? Одну оценку выступления Таля в этом турнире мы уже знаем: оптимизм и великолепная тактическая зоркость и в то же время – необоснованность риска, неподготовленность атак, которые порой не вытекают из требований позиции. Автор этой точки зрения – П. Романовский.
А вот мнение другого знатока – Г. Левенфиша: «Самой колоритной фигурой чемпионата оказался 19-летний рижанин Таль. Он исключительно способный тактик и считает комбинации с поразительной быстротой. Таль с первых же туров завоевал симпатии публики своим стремлением к острой и сложной игре… Многие участники страдали от недостатка времени, Таль – от избытка: у него не хватало терпения дожидаться хода противника (все уже давно рассчитано!), и он изучал пока партии на соседних досках. В оценке позиции, в маневренной борьбе у Таля есть еще серьезные пробелы, естественные для 19-летнего юноши. Но большой талант налицо…».
Обе оценки в целом лестные, но Таль был недоволен собой. Он видел, что уверенность, которую он ощущал перед чемпионатом, была в общем-то обоснованной (хотя целиться на первое место при его неуравновешенности, нехватке опыта и, что важнее всего, недостаточно глубоком понимании позиции было мальчишеством). В то же время он испытывал неудовлетворенность своей игрой, тем, что ему удалось лишь в нескольких партиях до конца осуществить свои замыслы, которые часто сводились на нет спешкой, азартностью, слабой техникой.
То, что Таль испытывал неудовлетворенность, говорило о его требовательности к себе. Но оно говорило и о другом: в нем зрели и все более властно заявляли о себе действительно могучие силы, которые позволили ему всего год спустя стать чемпионом первой шахматной державы мира.
Словом, Михаил Таль стоял на пороге того этапа в своей удивительной шахматной карьере, который в течение всего трех лет возвел его на шахматный трон. Загадка Таля начиналась…
Логика позиции и логика борьбы
Истоки загадки крылись в том, что в партиях Таля критики не видели той цельности, того, если можно так выразиться, шахматного единства места, времени и действия, когда каждая реплика фигуры или пешки подчинена общему сюжетному плану, когда с первого акта – дебюта и до последнего – эндшпиля все действующие лица шахматного спектакля ведут свои роли в точном соответствии с замыслом автора.
В партиях Таля на первый взгляд было много случайного, алогичного. Ему ничего не стоило изменить первоначальный замысел и ринуться вдруг куда-то в сторону. Он был как капризная речка, то и дело меняющая свое русло.
Так что же, правы те, кто считал, что партии его не отличались цельностью, что атаки его были часто не подготовлены и «не вытекали из требований позиции», что в ряде встреч ему просто повезло? И правы, и неправы. Правы потому, что победы Таля и в самом деле выглядели внешне спорными, а иногда даже и неубедительными. Неправы потому, что они только внешне кажутся такими. Больше того, они должны так выглядеть. И если отдельные партии Таля, взятые сами по себе, далеко не всегда оставляли впечатление цельности, законченности, то в комплексе, в сочетании с другими его партиями они позволяли отчетливо увидеть стройную, вполне законченную и логическую систему.
Как часто речка ни меняет русло, как ни петляет – путь она все-таки держит к морю!
Иногда про шахматистов говорят, что они играют в остром стиле, в комбинационном, в позиционном, в строго позиционном, в стиле Алехина, в стиле Капабланки, в стиле Ботвинника и т. д. Были и такие универсальные шахматисты, как, например, гроссмейстер Керес, которого трудно, казалось бы, отнести к какому-нибудь определенному стилю, так как в его партиях комбинационные замыслы необычайно гармонично сочетались с трезвой позиционной оценкой. Его стиль можно бы, пожалуй, назвать классическим, но так же иногда называли и стиль Ботвинника, а ведь в манере игры этих замечательных гроссмейстеров так много несхожего!
Так что же такое стиль в шахматах? Вопрос этот не из простых.
Если не претендовать на скрупулезную точность в формулировках, то под стилем можно подразумевать выражение творческой индивидуальности шахматиста, его излюбленную манеру разрешения возникающих в ходе борьбы проблем.
Стилей в шахматах, вернее оттенков стилей, довольно много. И все же между всеми ними пролегает демаркационная линия, разделяющая шахматистов на два лагеря. Одни готовы терпеливо распутывать узел позиции, то есть тяготеют к позиционной борьбе, другие стремятся к тому, чтобы разрубить его комбинационным ударом. Первые предпочитают усердно и терпеливо накапливать мелкие преимущества, чтобы потом в удобный момент добиться решающего материального или позиционного перевеса, другие ищут удобный случай, чтобы взломать позицию противника с помощью жертв пешек или даже фигур. Это отнюдь не означает, разумеется, что шахматисты позиционного стиля избегают комбинаций и что приверженцы острокомбинационной игры не умеют позиционно маневрировать. Но и тех, и других тянет, естественно, в свою стихию, где они чувствуют себя увереннее и где они особенно сильны.
Так вот Таль в пору расцвета – самый убежденный и, хочется сказать, неистовый, одержимый и неудержимый представитель комбинационного направления.
За несколько лет до того, как Алехин стал чемпионом мира, Ласкер писал о нем: «Алехин вырос из комбинации, он влюблен в нее. Все стратегическое для него – только подготовка, почти что необходимое зло. Ошеломляющий удар, неожиданные тактические трюки – вот стихия Алехина. Когда король противника находится в безопасности, Алехин играет без воодушевления. Его фантазия воспламеняется при атаке на короля. Он предпочитает, чтобы на доске было много фигур. Алехин пользуется стратегией как средством для более высокой цели – для создания атакующей обстановки».
Характеристика эта полностью приложима к творческому облику Таля. И если сам Алехин мог сказать о себе, что в юности он «чересчур верил в спасительную силу комбинации в любом положении и, даже став чемпионом мира, не вполне освободился от этого недостатка», то Таль, «даже став чемпионом мира», не собирался, как мы увидим, считать это недостатком (хорошо это или плохо – вопрос другой). «Хотите знать, как побеждает Таль? – сказал однажды Бронштейн. – Очень просто: он располагает фигуры в центре и затем их где-нибудь жертвует…»
Продолжатель творческих традиций замечательных художников Чигорина и Алехина, воспринявший многое от великого шахматного борца Ласкера, вскормленный на комбинационных идеях Бронштейна и других приверженцев острой игры, Таль действует необычайно смело, рискованно, агрессивно, всегда ищет не просто хорошие ходы, но непременно – сильнейшие, каждую партию проводит с полным напряжением сил.
Шахматы для него не только борьба. Артистическое, художественное начало заставляет его искать изящные решения. Талю важно не только выиграть, ему всегда важно еще и как выиграть.
Но ведь и некоторые другие гроссмейстеры тоже играют очень смело, энергично и тоже не упустят случая создать шедевр комбинации. Да, это так. Тем интереснее проследить, чем Таль отличен от них и что нового внес он в шахматное искусство.
Первое, что бросается в глаза в игре Таля, – это его пристрастие к риску. Таль не просто рискует – он сделал риск атрибутом своей игры.
После окончания турнира претендентов 1959 года «Шахматная Москва» опубликовала интервью с Талем. Среди вопросов был такой:
– Смелая борьба немыслима без риска. Был ли в ваших партиях и необоснованный риск?
Таль ответил:
– Все зависит от того, что считать необоснованным риском. Я сам не был уверен в правильности принятого решения лишь в партии со Смысловым из четвертого круга. Был момент, когда мне следовало форсировать ничью, но я сделал ставку на цейтнот. Возможно, аналитики обнаружат в моих партиях немало таких моментов. Добавлю, что в такой «компании» вообще трудно играть без риска…
Пристрастие к рискованным решениям объясняется не только и не столько темпераментом Таля. Он по самому своему духу – экспериментатор. Многие его партии – это шаг в неведомое. Обладая колоссальной интуицией, он любит балансировать на острие ножа, но, если хотите, ему ничего другого и не остается, ибо «атаки его порой не вытекают из требований позиции», а это значит, что он, предпринимая эти атаки, ухудшает свое положение, делает его уязвимым, ставит себя под удар.
Зачем? Здесь необходимо небольшое отступление.
В двадцатые годы нашего столетия некоторые шахматные корифеи пришли к выводу, что шахматам грозит неизбежная ничейная смерть. Класс игры в целом, особенно техника игры, значительно вырос, и побеждать стало все труднее и труднее.
В 1921 году Ласкер с грустью писал:
«Конечно, шахматам уже недолго хранить свои тайны. Приближается роковой час этой старинной игры. В современном ее состоянии шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти; неизбежная победа достоверности и механизации наложит свою печать на судьбу шахмат».
А вот не менее пессимистическая точка зрения другого гиганта – Капабланки, высказанная шесть лет спустя:
«В последнее время я потерял значительную долю любви к шахматам, так как уверен, что они очень скоро придут к своему концу».
Какие мрачные пророчества! И какое счастье, что они оказались опровергнутыми! Тем не менее остается фактом, что многие партии, нередко после совершенно бесцветной, но «правильной» игры, кончались и кончаются вничью. Тем, кто хотел добиваться побед, приходилось прибегать к кардинальным мерам. Одна из таких мер – увод противника с широкой автострады на глухую тропу даже ценой сознательного ухудшения своей позиции.
Вот что писал по этому поводу сам Таль:
«Если оба партнера не горят стремлением выиграть партию во что бы то ни стало, они играют правильно (в самом лучшем, а может быть, в самом худшем значении этого слова). Возможность ошибок в таком случае сводится к минимуму, но и партнеру играть очень легко. Все идет очень правильно, очень корректно, и ходов через 18–20 эта «подлинно безошибочная» партия заканчивается к обоюдному удовольствию.
Но что делать, когда нужно выиграть? Попытаться объявить мат? Но партнер предвидит атаку уже в зародыше и принимает все необходимые меры. Использовать позиционные слабости? Партнер и не думает создавать их! Именно поэтому сейчас во многих партиях один из противников, а иногда и оба сознательно уходят в сторону от общепризнанных канонов и сворачивают в «глухой лес» неизведанных вариантов, на узкую горную тропинку, где место есть лишь для одного. Слишком многие сейчас хорошо знают не только шахматную таблицу умножения, но и шахматное логарифмирование, и поэтому, чтобы добиться успеха, порой приходится доказывать, что дважды два – пять…
Само собой разумеется, при такой игре, требующей не только больших знаний, владения всем арсеналом современной шахматной стратегии и тактики, но и большого физического и духовного напряжения, огромной, я бы сказал, нервной отдачи, процент возможных ошибок автоматически увеличивается. И вместе с тем такие партии доставляют значительно больше удовольствия и зрителям и играющим, чем безупречные корректные «гроссмейстерские ничьи».
Приходится доказывать, что дважды два – пять… Какое любопытное признание! Значит, к победе далеко не всегда ведет прямой, логичный и ясный путь (дважды два – четыре!), иногда приходится допускать заведомую ошибку (дважды два – пять!).
Все это не ново – может сказать искушенный читатель. То же самое делал, например, Эмануил Ласкер. Вспомним, что писал о нем Рихард Рети:
«Изучая турнирные партии Ласкера, я вынес впечатление, что Ласкер обладает исключительным, на первый взгляд совершенно непонятным счастьем. В некоторых турнирах он выигрывал почти все партии, а между тем в доброй половине его партий бывали моменты, когда он стоял на проигрыш; недаром многие мастера говорят, что Ласкер действует гипнозом на своих противников. Где истина? Я дал себе труд заново пересмотреть все партии Ласкера, чтобы постичь тайну его успеха. Перед нами неоспоримый факт: Ласкер почти систематически слабо разыгрывает начала партий, сотни раз попадает в проигрышные положения и в конце концов все же выигрывает. Гипотеза постоянного счастья слишком невероятна… Остается один ответ, который при поверхностном рассмотрении звучит парадоксально: часто Ласкер умышленно играет слабо.
…При нынешнем совершенстве шахматной техники спокойная корректная игра почти неизбежно приводит к ничьей. Чтобы избегнуть этого, Ласкер теоретически ошибочными ходами устремляет партию на край бездны. Он сам повисает над пропастью, в то время как его противник еще стоит на твердой почве; однако благодаря своей подавляющей силе умудряется, удержавшись сам, сбросить своего соперника в бездну. Таким-то образом одерживает он победы, которых на ровном пути, т. е. при корректной игре, он не мог бы добиться».
У Ласкера – и это не случайно – не было последователей, не было школы. Алехин, к примеру, тоже в совершенстве владел искусством запутывания противника. На вопрос: «Как вам удается так быстро разделываться со своими противниками?» – Алехин с полным правом ответил: «Я на каждом ходу заставляю их мыслить самостоятельно!»
Но очень важно подчеркнуть, что Алехин при этом не нарушал требований позиции, и в этом было его принципиальное отличие от Ласкера.
Современные гроссмейстеры – и это во многом заслуга Таля – спокойнее смотрят на так называемые позиционные слабости. В стремлении захватить инициативу, получить динамичную игру они могут иногда и преступить закон, то есть что-то «дать» противнику, чтобы выманить его из укреплений. Но только Таль возвел такой способ борьбы в систему, причем применял он его против любых противников, даже самых могучих.
Классический пример такой игры – ход 12. f4 в семнадцатой партии матча на первенство мира с Ботвинником. В книге, посвященной этому матчу, Таль в примечании к этому ходу писал:
«Ужасный», «антипозиционный», «невероятный» и т. д. и т. п. – такими эпитетами украсили все без исключения комментаторы последний ход белых. Можно было предположить, что игравший белыми совершенно незнаком ни с одним учебником шахматной игры, где черным по белому написано, что так играть действительно нельзя, потому что ход 12. f4 и ослабляет чернопольную периферию, и выключает слона g5 из игры, и ставит под угрозу и без того скомпрометированное положение белого короля. Я думаю, читатели не сочтут за нескромность, если я скажу, что все эти соображения занимали меня во время партии. И вместе с тем факт остается фактом – ужасный ход 12. f4 сделан. Почему?»
Далее Таль объясняет, во имя чего он все же решился пренебречь требованиями позиции. Оказывается, чтобы опровергнуть этот ход, Ботвинник должен был сделать длинную рокировку и вряд ли мог избежать обоюдоострого тактического сражения, а это, собственно, и было главной целью Таля.
В другой статье, где речь шла об этом же ходе, Таль так подводит итоги размышлений по поводу своего «ужасного», «антипозиционного» выпада пешкой: «Кто быстрее, там видно будет, ну а самое важное – борьба принимает совершенно другое течение». Видите – не важно, что позиция Таля после этого хода стала хуже, важно, что игра принимает другое течение.
Оправдался ли, во многом интуитивный, замысел Таля? Поначалу казалось, что нет. Ботвинник выиграл две пешки и получил хорошую позицию. Но – и в этом-то все дело! – борьба в партии, которая пошла по другому, не удобному для Ботвинника течению, отняла у него так много времени и сил, что он попал в цейтнот и не увидел защиты против несложной комбинации, после чего должен был сдаться.
«Для любителей шахмат, – писал далее Таль, – которые больше всего ценят последовательность замыслов, логическую стройность ходов, эта партия может показаться плохой. Шахматиста же, которого волнует психология борьбы, обилие интересных возможностей, так сказать, «закулисная» (в самом лучшем понимании этого слова) сторона партии, мне кажется, эта партия заинтересует».
Психология борьбы – она очень интересовала, не могла не интересовать самого Таля. Потому что, сознательно ухудшая в какой-то момент свою позицию, Таль обязательно должен был учитывать факторы психологического порядка: ведь главным образом из-за них-то все и происходило. В каждой партии, против каждого партнера Таль, намечая план действий, принимая то или иное решение, непременно учитывал целый комплекс чисто психологических деталей: как себя чувствует противник в позициях такого типа; любит ли он защищаться или нападать; каково его турнирное положение и заставит ли оно рисковать либо, напротив, должно удержать от опрометчивых действий; сколько ему осталось времени на обдумывание ходов и т. д. и т. п.
Неоднократно подчеркивал роль психологических моментов Алехин, который после матча с Капабланкой, между прочим, сказал:
«В шахматах фактором исключительной важности является психология. Своим успехом в матче с Капабланкой я обязан, прежде всего, своему превосходству в смысле психологии… Вообще, до начала игры надо хорошо знать своего противника; тогда партия становится вопросом нервов, индивидуальности и самолюбия…»
Разумеется, каждый мастер старается учитывать психологические факторы, да далеко не каждый готов пожертвовать ради них своим благополучием! Таль же с его непокорным темпераментом, с его верой в себя всегда готов был пойти на жертвы – и в прямом и в переносном смысле. Именно поэтому он иногда действовал вопреки логике позиции, но всегда – в точном соответствии с логикой борьбы. Этой логике, логике борьбы, Таль долгие годы служил преданно и верно.
Шахматисты имеют счастливую привилегию – следить по записи партии о том, как развивались события в той или иной встрече. Но как высохший цветок может дать лишь самое отдаленное представление о том, каким был он на лугу, так и запись партии при всей своей документальной точности – не более как анемичный суррогат полнокровной, горячей и часто ожесточенной шахматной борьбы.
Вы разыгрываете дома партию Таля и вдруг замечаете, что он предпринимает явно не обоснованную жертву, за которую, казалось бы, не получает никакого возмещения. Что ж, вы правы. Но только с точки зрения человека, сидящего дома и оторванного от той конкретной обстановки, в которой игралась партия. С точки же зрения диалектической, с точки зрения логики борьбы атака Таля вполне обоснованна, а победа – закономерна.
По записи партии можно видеть только ходы (хотя это и очень много), но трудно почувствовать состояние противника. А Таль, предпринимая свой рискованный шаг, уже чуял, что соперник утомлен предшествовавшей борьбой, где ему приходилось на каждом шагу отыскивать расставленные то тут, то там мины. От Таля не ускользнуло, что противник нет-нет да и взглянет беспокойно на часы, где стрелка неотвратимо подползает к роковой черте. Наконец, он считается и с тем фактом, что противнику не по душе такие позиции, которые таят в себе скрытые угрозы, что он в таких ситуациях теряет уверенность.
В XXV чемпионате страны Таль, играя черными с Авербахом, в худшей позиции неожиданно пожертвовал на 12-м ходу фигуру за две пешки, получив в награду за это инициативу. Быть может, если взвешивать эту жертву на воображаемых аналитических весах, она покажется необоснованной, а значит, и неверной. Но к такому выводу можно прийти лишь в том случае, если подходить к оценке получившейся позиции сугубо теоретически, игнорируя характеры, шахматные вкусы, турнирное положение обоих противников, наконец, те перспективы, которые открывались перед ними без этой жертвы.
Если бы заложить в компьютер все многочисленные соображения, которыми руководствовался Таль, кто знает, может быть, электронный мозг пришел бы к выводу, что его решение было наилучшим.
Вот что писал комментировавший эту партию гроссмейстер Холмов:
«Безусловно, если бы это была партия по переписке, черные едва ли пошли бы на осложнения, вызываемые настоящей жертвой. Однако в практической партии, когда над ухом тикают часы, этот ход должен произвести на противника ошеломляющее впечатление».
А теперь послушаем, что говорит по поводу этой жертвы гроссмейстер Бронштейн:
«В партии против Авербаха Таль играл черными и к 12-му ходу получил позицию, которую по общим признакам назовешь не иначе как стратегически трудной. Черные продолжают 12… К:e4!! Я не могу дать другой оценки плана черных, как поставить два восклицательных знака, хотя сам Таль ставит к этому ходу знаки «?!». Дело здесь не в том, верна эта жертва или не верна, а в том, что Авербах – яркий представитель позиционного стиля – вынужден сделать резкий поворот на совершенно новые рельсы… Истина заключается в том, что позиции такого рода нельзя исчерпать вариантами, а практически шансы в партии на стороне того, кому такая позиция по душе, кто быстрее и лучше ведет расчет».
Получившаяся острая позиция Талю была по душе, Авербах же, оказавшись в непривычной ситуации, запутался, допустил ошибку и вынужден был прекратить сопротивление.
Эта партия, в которой Таль блестяще осуществил психологический удар, была одна из лучших в том турнире. (Не случайно даже экс-чемпион мира Эйве потратил немало времени, чтобы доказать, что комбинация Таля все же правильна!) А ведь при желании и тут можно было говорить (кстати, и говорилось!) о везении Таля (Авербах-то ведь играл не лучшим образом). Но при этом как-то упускалось из виду, что Авербах был поставлен противником в такие условия, где ему крайне трудно было избежать ошибки, где ошибка была, если хотите, чем-то вроде логической закономерности.
Отвечая однажды на вопрос о своем «везении», Таль заявил: «Каждый шахматист – кузнец своего турнирного счастья». Таль тем самым не отрицает, что счастье помогает шахматистам, но в то же время подчеркивает, что счастье нужно завоевать, подчинить себе, что оно не козырной туз, который попал в руки при сдаче карт. Иначе говоря, шахматист должен создавать условия, при которых ему закономерно будет «везти».
Не удивительно, что многие партии Таля, выигранные с нарушением логики позиции, но с точным соблюдением логики борьбы, давали повод к нескончаемым спорам. Всегда находился кто-то, готовый схватить Таля за рукав и доказать, что он в таком-то месте сыграл неправильно и должен был проиграть.
Такую бурную реакцию вызвала, к примеру, партия со Смысловым из пятнадцатого тура турнира претендентов 1959 года. В этой партии Таль должен был отдать фигуру и оказался в безнадежном положении. Однако он не пал духом и продолжал всячески осложнять сопернику его задачу. И стоило Смыслову на один момент утратить бдительность, как последовал «кинжальный удар»: Таль пожертвовал ладью и добился ничьей вечным шахом.
Финал этой партии по-разному оценивался комментаторами и вызвал жаркие споры. Наконец было неопровержимо установлено, что 33-м ходом Смыслов мог поставить перед Талем неразрешимую задачу. Но ведь для такого вывода потребовались недели, а в распоряжении Смыслова оставались считанные минуты. Быть может, ни в какой другой партии не подтвердились с такой убедительностью слова мастера Загорянского о том, что «переиграть Таля стратегически – еще не значит выиграть у него партию. Его чудовищную изобретательность и изворотливость можно победить лишь совершенной, высочайшей техникой реализации достигнутого преимущества».
Другой характерный пример – жертва коня в шестой партии матча с Ботвинником. Сколько самых противоречивых толков породил этот ставший знаменитым ход! Один комментатор утверждал, что жертва очевидна и ее предпринял бы любой «староиндиец». Другой знаток уверял, что ход Таля вел к ничьей. Наконец, мастер Гольдберг объявил, что Таль после этого хода должен был проиграть. Затем мастер Константинопольский внес в этот анализ поправки и высказал точку зрения, что шансы Таля были, по крайней мере, не хуже.
Матч был уже закончен, а споры все продолжались, и это только лишний раз доказывало правильность замысла Таля, который поставил своего соперника перед проблемой, для решения которой потребовалось так много времени и усилий…
Шахматная борьба – это не только состязание двух бойцов в умении, в чисто шахматном мастерстве. Если бы это было так, шахматы вряд ли обладали бы своей нынешней притягательной силой, вряд ли волновали бы воображение миллионов людей, а оставались бы, наверное, просто игрой, возможно и увлекательной, но не способной затрагивать ум и душу. В действительности же шахматный поединок – это всегда борьба умов, характеров, нервов, и борьба эта требует от шахматиста всех его духовных и физических сил.
В этой глубокой психологической насыщенности, в драматизме борьбы и таится секрет необыкновенного обаяния и чарующей силы шахмат, которую испытывают на себе многие.
Таль – прирожденный шахматный боец. В самой трудной, даже в безнадежной позиции он никогда не теряет присутствия духа. И это тоже один из атрибутов его стиля. Ибо, предпринимая свои рискованные маневры, он должен уметь хладнокровно смотреть в лицо смертельной опасности, должен не бояться поражений. Сохранять хладнокровие помогало Талю его необыкновенное комбинационное зрение, его умение находить возможности для комбинационной вспышки там, где другие убеждены в бесплодности позиции.
Но шахматы не были бы шахматами, если бы мастер, даже с выдающимися способностями Таля, мог безошибочно видеть конец комбинации или маневра, который он начинает. Таль даже в лучшие годы далеко не всегда мог оценить результат своих рискованных комбинаций.
Однако в том-то все и дело, что, затевая очередную «авантюру», Таль интуитивно, всем существом чувствовал, что его комбинация позволит ему открыть в позиции новые возможности, новые, скрытые пока от взора ресурсы, с помощью которых он и нанесет последний удар. Так чаще всего и бывало. Проникнув мысленным взором в «атомное ядро» позиции, воспользовавшись энергией этого ядра, Таль добивался победы.
Ну а если Таль ошибался? Если он делал оплошность в расчетах, или позиция вдруг оскудевала комбинационными возможностями, либо противник вел партию так же хорошо или даже лучше и жертва оказывалась напрасной? Что тогда? Очень просто – тогда Таль проигрывал… А как же иначе? Ведь, повторяю, шахматы не были бы шахматами, если бы нашелся мастер, который не делал ошибок.
Но ошибки Таля были подчас так же прекрасны, как и его победы. Потому что Таль если и погибал, то только в борьбе, потому что до последнего вздоха он яростно сопротивлялся, выжимая из своих фигур все, что они могли дать. Таль ставил противнику одну ловушку, другую, он искал – и находил! – самые незаметные лазейки, он отступал, нанося удары, готовый при первом удобном случае начать стремительную контратаку. Гвардия умирает, но не сдается!
Далеко не каждый его противник выдерживал этот изнурительный психологический искус. Если бы, например, до турнира претендентов кто-нибудь сказал, что против экс-чемпиона мира Василия Смыслова с его прославленной техникой и великолепным хладнокровием можно с успехом играть, имея на фигуру меньше, это выглядело бы просто кощунством.
Таль в двух таких партиях не сдался и… набрал полтора очка! Гипноз? Везение? Полно-те, мы это уже слышали. Нет, продолжая безнадежное, казалось бы, сопротивление, Таль прекрасно учитывал, что Смыслов, имея фигурой больше, ожидает немедленной капитуляции и совершенно не подготовлен к тому, что противник будет ожесточенно и изобретательно обороняться. И Таль в одной партии спасся с помощью вечного шаха, а в другой сумел завести своего противника в лабиринт комбинационных угроз и не только вывернулся, но даже, вопреки, казалось бы, здравому смыслу, выиграл!
Хочется верить, что будущий историк шахмат по достоинству оценит эти два успеха Таля. И не потому, что они отмечены особой глубиной или красотой комбинаций, нет. Но всех тех, кто действительно любит шахматы, эти две партии не могут оставить равнодушными. Ибо Таль, сделав ничью в одной и победив в другой партии, где его позиции были безнадежны, ярко показал могучую силу творческого духа и лишний раз подтвердил, что шахматы обладают неисчерпаемыми возможностями борьбы, что ошибка не обязательно ведет к поражению.
Как писал историк шахмат И. Линдер, в беседе с ним один из наиболее проницательных ценителей шахмат П. Романовский в 1960 году высказал мнение, «что партии Таля являются новым словом в шахматном искусстве. Вместо маневренной подготовки атаки, что до сих пор было характерным для шахматистов высокого класса, Таль выдвигает принципиально новую идею – создание условий для атаки путем жертвы». Так как жертвы Таля «большей частью носят не форсированный характер, а лишь способствуют возникновению обстановки для атаки, то естественно, что для шахматиста, привыкшего к атаке, возникшей в результате позиционного маневрирования, они могут показаться нелогичными, авантюрными…»
Итак, теперь мы знаем основные черты, характеризующие стиль или подход Таля к шахматной борьбе. Появление этого стиля, основанного – это важно подчеркнуть – на глубоком современном понимании шахматной стратегии, на новейших достижениях теории, не может быть, как и почти все в шахматах, случайным.
Наша беспокойная эпоха с ее расширившимися представлениями о природе, о Вселенной, с ее достижениями физики, кибернетики, с открытием ядерной энергии и полетами в космос, наконец, с удивительными, даже пугающими открытиями в биологии неминуемо должна была в какой-то степени наложить свой отпечаток и на развитие такого продукта человеческой мысли, как шахматы. Мастера по-новому взглянули на возможности шахматной борьбы и увидели, что возможности эти используются не в полной мере, что шахматы таят в себе большой резерв потенциальной энергии. Они поняли, что для того, чтобы побеждать, нужен иной подход к шахматной борьбе, иной стиль – менее ортодоксальный, более гибкий, тонкий, позволяющий полнее использовать дремавшие резервы, в том числе резервы психологического характера.
В своих исканиях эти шахматисты исходят из одного непреложного положения: если оба равных по силе партнера будут с самого начала делать наилучшие ходы, партия неизбежно закончится вничью – раз в начальном положении силы были равны, они должны при безошибочной игре остаться равными до конца. Значит, чтобы создать условия для полнокровной борьбы, что, в свою очередь, позволит создать предпосылки для ошибки противника, кто-то из двух должен нарушить равновесие, должен сделать шаг не вперед, а в сторону, а может быть, даже и назад.
Так возник новый стиль в шахматах, именовавшийся одними интуитивным, другими психологическим. Возник, по-видимому, как исторически закономерный процесс в развитии шахматного искусства. Приверженцы этого стиля, в первую очередь Таль, убедительно доказывали справедливость утверждения Алехина, что «шахматы – это не только знание и логика».
В высшей степени знаменательно, что интуитивный стиль с его предельным использованием всех заложенных в шахматной борьбе потенциальных возможностей – психологического и даже философского свойства – необычайно агрессивен, беспощаден, не терпит компромиссов.
Вот несколько любопытных цифр. Победитель турнира претендентов 1953 года Смыслов набрал восемнадцать очков из двадцати восьми, причем выиграл девять партий. Таль занял первое место на турнире претендентов 1959 года, набрав двадцать очков из двадцати восьми и выиграв шестнадцать партий! Поразительная результативность, которая, наверное, приятно удивила бы шахматного борца и философа, с грустью предсказывавшего, что «шахматная игра скоро погибнет от ничейной смерти».
Интуитивный, или психологический, стиль в известном смысле возник как своего рода протест против слишком правильной, слишком рациональной игры, наиболее выдающимся и авторитетным апологетом которой был один из замечательнейших шахматистов нашего века Хозе Рауль Капабланка.
«Его партии ясны, логичны и сильны, – писал Ласкер. – В них нет ничего скрытого, искусственного или вымученного… Играет ли он на ничью или на выигрыш, боится ли он проиграть – во всех случаях ход его ясно обнаруживает его чувства… Капабланка не любит ни запутанных положений, ни авантюр. Он хочет знать наперед, куда он идет. Глубина его игры – глубина математика, а не поэта… Капабланка руководствуется логичностью крепких позиций. Он ценит лишь то, что имеет под собой почву, например, прочность позиции, нажим на слабый пункт, не доверяет случайности, хотя бы задачному мату».
В игре Таля в годы расцвета все было наоборот! В ней много скрытого, его ходы отнюдь не обнаруживают его чувств. Он любит запутанные положения, любит авантюры. Он не всегда знает, куда идет. Чаще всего он знает, что идет в непроходимую чащу, а что его ждет в ней, как он будет там действовать – об этом он может только догадываться. Глубина его игры – это глубина не математика, а поэта (помните: дважды два – пять!). Таль руководствуется не логичностью позиции – он без сожаления готов сделать свою позицию непрочной. Таль доверяет случайности (если в шахматах она существует), всегда готов использовать подвернувшуюся неожиданно возможность.
Можно ли рекомендовать игру Таля как образец для подражания? Конечно, нет. Прежде чем получить право нарушать шахматные законы, надо научиться им следовать. Сам Таль с его огромным талантом терпел бедствие даже в лучшую свою пору, и, как мы уже хорошо знаем, отнюдь не редко. Но что бунтарский по духу стиль Таля омолодил древнюю игру, нанес беспощадные удары по рутине, шаблону, догматизму и заставил шахматный мир переоценить некоторые ценности – это бесспорно.
Быть может, лучше поможет узнать душу игры Михаила Таля, истинный характер его подвигов и ошибок высказывание того же Ласкера:
«Существует в шахматах чувство художника. И оно побуждает игроков, обладающих фантазией, противостоять искушению делать простые, очевидные, хотя и сильные ходы и дает им толчок для создания тонких комбинаций, рожденных в борьбе против очевидного, против трюизма. Это чувство, или дар, создает иногда гениев, но вместе с тем делает обладателя его доступным тем ошибкам, какие никогда не случаются у среднего игрока».
«Запомните это имя!»
Вскоре после окончания XXIII чемпионата Таль узнал, что его включили в состав сборной команды СССР для участия в первенстве мира среди студентов.
Это было очень почетно и ответственно – защищать шахматную честь страны. К тому же Таль, как мы уже знаем, с особым старанием играл в командных соревнованиях. Он был настроен необыкновенно серьезно и, набрав в финале четыре очка из пяти, завоевал приз за лучший результат на третьей доске – большую красивую вазу. Ему ее очень старательно упаковали, но ничего не помогло: когда он дома гордо вынул из чемодана пакет, зазвенели осколки. Миша оставался верен себе…
Таль впервые выступал за границей. Он был очень юн и в общем не очень известен. Но его игра была замечена. Югославский шахматист Ивков, которого Таль разгромил, вскоре написал статью, которую озаглавил: «Таль! Запомните это имя!».
А спустя некоторое время Таль оказался в совершенно новой роли – тренера юношеской команды Латвии, выступавшей на очередном первенстве страны. Задолго до этого он стал чувствовать, что его успехи как и его огорчения, принадлежат не ему одному. После каждого серьезного турнира Талю приходилось отчитываться – и не только в университете, но и перед любителями шахмат на заводах, в учреждениях. Он никогда не чувствовал себя одиноким – это было очень важно.
Теперь Талю, о котором всегда так заботились, предстояло заботиться о других. Девятнадцатилетний тренер проявил необычайную старательность. Один из его подопечных, Валентин Кириллов, решил было из-за соревнований не сдавать экзамены в университет. Таль не только заставил его изменить решение, но и помог в подготовке к экзаменам. В свою очередь, тот не раз потом помогал своему тренеру готовиться к турнирам, просиживая вместе с Талем ночи за разбором партий. Миша с удовольствием занимался с ребятами и в ходе соревнований помогал им как только мог. Он любил командные соревнования и хорошо помнил, как много дали они ему самому.
Но вот в ноябре 1956 года пришла пора ехать в Тбилиси на полуфинал XXIV первенства страны. Впервые, кажется, он отправился на ответственный турнир без особой уверенности в своих силах. В том году он сравнительно мало играл. Обычно в год он играл восемьдесят – девяносто серьезных партий, а до тбилисского полуфинала ему удалось сыграть только тридцать одну. Тбилисская группа была довольно трудной: среди участников находились Петросян, Фурман, Полугаевский, Антошин, Гургенидзе…
Вдобавок Талю нездоровилось.
Таль играл как-то особенно неровно, рывками. За четыре тура до конца у него было всего восемь очков из пятнадцати. Дела Кобленца, который тоже играл в турнире, были куда завиднее, и Таль шутил:
– Ну, маэстро (так он обычно называл своего наставника), теперь мы поменяемся ролями – вы поедете на финал, а я буду вашим тренером…
Но бурный финиш позволил ему разделить пятое-шестое места и попасть в финал.
– Ничего не выйдет, маэстро, придется нам остаться на прежних ролях, – сказал он после окончания турнира Кобленцу.
– Ладно, ладно, – ответил тот. – Роль у тебя прежняя, но вот партнеры теперь будут не те. Так что не очень-то прыгай!
Партнеры ждали Таля действительно несколько другие. Финал XXIV чемпионата (1957) отличался исключительно сильным составом. Когорта могучих гроссмейстеров и мастеров могла навести панику на кого угодно. Вдобавок, финал проходил в Москве. Столичные любители шахмат были наслышаны о Тале, но у них еще не было случая воочию увидеть его «в деле».
Словом, были основания для волнений. Но Таль находился под впечатлением тбилисского финиша, от его неуверенности осталось только воспоминание, и он твердо решил показать в Москве все, на что способен.
Каждый вечер зал Центрального Дома культуры железнодорожников был полон. Одной из главных приманок был двадцатилетний рижский мастер. Таль, который обычно плохо стартовал, на этот раз сделал бурный рывок – четыре победы в четырех турах! Он приехал в Москву, охваченный желанием играть, и теперь дал себе волю.
Таль всегда беззаветно любил играть, а теперь, когда он вышел на большую дорогу, страсть к шахматной игре в нем клокотала. Незадолго до турнира он вечером прогуливался с Кобленцем по рижским улицам. Когда они нагулялись, Кобленц сказал, внушительно глядя Мише в глаза:
– Ну, а теперь спать.
Таль кивнул головой:
– Конечно! Не на танцы же идти.
Успокоенный тренер вернулся домой. Но спустя час раздался звонок – встревоженная мать спрашивала, где же Миша: он до сих пор не вернулся домой.
Кобленц отправился на поиски. По дороге зашел в шахматный клуб, но там происходил молниеносный турнир шашистов и, значит, Таля быть не могло. Уже собираясь уходить, Кобленц вдруг обратил внимание на странное поведение нескольких парней, которые, столпившись возле одного столика, явно старались почему-то загородить играющих. В душу Кобленца закралось подозрение. Он решительно пробрался через заслон и… да, да, Миша виновато глядел на него, смущенно улыбаясь. Пусть не в шахматы – хоть в шашки, он все равно готов был поиграть…
Первой его жертвой в чемпионате оказался мастер Аронсон. В голландской защите Аронсон белыми спокойно разыграл дебют. При «правильной» игре Таль получал равную позицию. Но он предпринял антипозиционный маневр и полностью уступил противнику инициативу на ферзевом фланге. Зато партия вступила в полосу комбинационных штормов, где пиратская фелюга Таля оказалась более ловкой и маневренной, чем солидный и медлительный корабль Аронсона. Напутав, Аронсон в безнадежном положении просрочил время.
Второй противник был куда серьезнее – гроссмейстер Тайманов. Таль знал, что его противник иногда чрезмерно увлекается своими замыслами и не обращает особого внимания, на замыслы партнера. Значит, лучшее средство против него – тактические удары. При первом удобном случае он поставил ловушку и сам удивился, как легко позволил Тайманов заманить себя в расставленные сети.
К Бронштейну Таль всегда питал самые почтительные чувства. Он считал этого выдающегося шахматиста одним из своих учителей, восхищался многими его партиями. Но ведь за доской авторитетов для Таля не существовало!
И все же до начала партии он склонен был держать курс на ничью.
– Чего тебе лезть? – говорил ему осторожный Кобленц. – Имеешь два очка из двух, так какой же смысл рисковать, тем более с Бронштейном?
До начала партии Таль готов был внимать благоразумным советам. Но когда пускались часы и им овладевал азарт боя, голос рассудка замолкал и предварительные решения летели к черту. Так случилось и в этот раз. Словом, Таль подчинился своему темпераменту, и ему не пришлось пожалеть об этом.
Три очка из трех! Он – единоличный лидер турнира! Будет о чем поговорить по телефону с домашними! Но отец с матерью не знали, радоваться им или огорчаться: слишком большие успехи Миши слегка их пугали.
– Главное, не теряй голову, не зазнавайся, – говорил ему озабоченно доктор.
Но триумф старта продолжался. В четвертом туре Таль красиво выиграл у Банника. В острой позиции Банник провоцировал Таля двинуть центральную пешку, на что следовала эффектная комбинация. Ловушка? Великолепно! Но давайте посмотрим, что будет дальше. Внимательно анализируя возникавшую позицию, Таль наткнулся на ход, начисто опровергавший комбинацию. Произошло обычное: он увидел дальше, чем его соперник.
И пешка отважно двинулась вперед. Остальные ходы были сделаны обоими противниками без раздумья – оба верили в непогрешимость своих расчетов. Сначала, когда зрители еще не разгадали коварства, по рядам пронесся возбужденный шепот:
– Таль попался!
Но вот улегся пороховой дым, и позиция Банника предстала в обломках.
В первый день турнира столик, за которым играл Таль, стоял в третьем, последнем от зрителей, ряду. При всем своем самолюбии юноша понимал, что право на первый ряд еще не заслужил. Теперь, как лидер, он играл в первом ряду. Это было приятно, но вскоре он почувствовал, что с ним и играют как с лидером, то есть особенно старательно и решительно. Банник был последней радостью старта. Дальше начались невзгоды.
С Корчным он сделал ничью, и это было совсем не плохо: с этим мастером контратаки он еще никогда не имел успеха. Но затем пришла очередь Нежметдинова, который прекрасно провел партию, вынудил Таля пассивно защищаться и заслуженно победил.
В следующих шести турах Таль сделал пять ничьих и одну партию проиграл. Это дало повод комментаторам упрекнуть Таля в том, что он не обладает нужной стойкостью и болезненно воспринимает поражения, что игра его страдает неровностью. Второй упрек был справедлив, хотя и трудно, право, ждать стабильной игры от мастера, талант которого бродит, как молодое вино. Первое же замечание нуждается в коррективах.
Таль в середине турнира и в самом деле играл намного хуже, и действительно, это в большой степени объяснялось деморализацией. Но наступила она не после проигрыша Нежметдинову, а после ничьей в партии с Антошиным.
Кобленц вспоминает, что когда перед партией он повел Мишу прогуляться, тот не мог скрыть своего нетерпения.
– Как медленно тянется время, – нервничал Таль, – скорее бы начать.
Накануне Таль был разбит Нежметдиновым, и ему не терпелось «отыграться».
Талю удалось получить очень активную позицию, как раз такую, в которой он наиболее опасен. И атака не заставила себя ждать. Таль пожертвовал пешку, потом ладью за легкую фигуру. Запахло матовыми угрозами. Таль рассчитал вариант с жертвой двух коней, но мата не находил. Уже в пресс-бюро был найден форсированный вариант, уже и зрители загудели, увидев продолжение, ведущее к быстрой победе, а Таль все сидел, склонившись за доской. Мата он так и не нашел. Это было ужасно обидно. Сумей он завершить комбинацию, и партия могла быть одной из лучших в турнире. Скрепя сердце Таль пошел на другое продолжение, у Антошина нашлась защита, и партнеры вскоре заключили мир.
Когда Таль зашел в комнату участников, кое-кто ему сказал:
– А знаешь, Миша, ты ведь мог дать мат.
– Нет!
– Нет? А вот посмотри.
И ему показали не очень сложный вариант, который действительно вел к мату. Но его ждало еще одно горькое разочарование. Уже ночью, лежа в постели, он вдруг нашел более короткую и более красивую матовую комбинацию.
В таких, редких, правда, случаях, когда Талю изменял его самый надежный инструмент – комбинационное зрение, он всегда испытывал состояние подавленности. Это легко понять. Именно безошибочное комбинационное зрение позволяло Талю запутывать игру, предпринимать сложнейшие маневры, чувствовать уверенность в любых позициях. И вот в партии с Антошиным он заблудился в комбинационном лабиринте, там, куда сам завлек своего противника.
Таль расстроился и на какое-то время потерял верность удара. Все же после одиннадцатого тура он с семью очками делил второе-шестое места с Бронштейном, Петросяном, Спасским и Холмовым. Впереди, с перевесом в пол-очка, был Толуш, игравший в этом турнире необычайно свежо, изобретательно, эффектно.
В двенадцатом туре Таля ждало новое огорчение: он отложил в тяжелом положении партию с Болеславским. Что должен испытывать в этом случае мастер, идущий в лидирующей группе? По меньшей мере, он должен быть расстроен. А Таль не был даже взволнован. Этот вечер, вернее, эта ночь показали, что он все еще легкомыслен.
Одним словом, после игры наш герой отправился на свидание! В то время как другим участникам снились сны, этот нарушитель спортивного режима бродил с девушкой по улицам Москвы. Возле Белорусского вокзала Таль, как это не раз с ним случалось, перешел улицу в неположенном месте. Когда милиционер стал делать соответствующее внушение, Таль гордо отказался признать себя виновным. Тогда, как водится, у него попросили документы. Увы, паспорт находился в гостинице.
Вместе со спутницей, которая не захотела покинуть его в беде, Талю пришлось проследовать за милиционером. Молодой лейтенант, дежурный по отделению, недовольно повернул голову в сторону вошедшего и вернулся к прерванному занятию: он сидел за шахматами.
Таль взглянул на доску и не мог сдержать улыбки: лейтенант анализировал его партию с Болеславским! Очевидно, отложенную позицию передали по радио в вечернем выпуске. Он не утерпел и сделал замечание по поводу одного хода. Лейтенант вместо ответа со вздохом отодвинул доску и скучным голосом спросил:
– Фамилия?
– Таль…
– Еще один Таль?
– Вы будете смеяться, – ответил Миша, – но я не «еще», я тот самый Таль.
Через минуту они сидели вместе и разбирали позицию. Домой он поехал лишь в семь утра…
Партию, несмотря на помощь милиции, спасти не удалось. Таль теперь был уже на седьмом месте. Но, начиная с тринадцатого тура, он стал одерживать победу за победой и в точности повторил результат полуфинала: в девяти турах Таль набрал семь очков.
Турнирная мудрость осторожных гласит: «бей слабых и делай ничьи с сильными». Своей игрой Таль показал, что принципиально отвергает эту малодушную тактику. Он не только блестяще финишировал – он сумел при этом отбросить назад своих главных конкурентов.
В тринадцатом туре Таль выиграл у Петросяна, причем выиграл в эндшпиле, после маневренной борьбы, без каких-либо «штучек».
В двух следующих турах Таль набирает полтора очка и вместе с Бронштейном и Толушем делит второе-четвертое места. У всех троих по девять с половиной очков. Петросян откинут на седьмое место. Лидер теперь – Керес, у него десять очков. Но в шестнадцатом туре Керес играет с Талем…
До встреч Таля с Петросяном и Кересом его успех в турнире признавался некоторыми знатоками случайным. В подтверждение говорилось о том, что стиль нескольких побед, в частности над Аронсоном, Таймановым, Банником, не очень убедителен. Но партия с Петросяном, где Таль тонко провел эндшпиль, и особенно с Кересом показали, что юный мастер держится в лидирующей группе по праву.
Кереса Таль тоже переиграл в эндшпиле, то есть в той стадии, которая особенно сложна и где решающее слово принадлежит зрелому мастерству. Когда партия близилась к развязке, в пресс-бюро торопливо вошел обычно такой степенный гроссмейстер Флор. Ветеран, немало повидавший на своем веку, был явно взволнован. Быстро расставив на доске фигуры, Флор вгляделся в позицию и, выпятив нижнюю губу и покачав головой, повторил историческую фразу:
– Этот мальчик далеко пойдет!
Со следующим противником – Арониным Таль сыграл вничью. Впрочем, эти пол-очка были ему дороже единицы. Оба соперника блеснули в этой партии красивейшей игрой. Атакуя короля, Таль пожертвовал ферзя за ладью. После бурной схватки, в которой стороны состязались в мужестве и комбинационном искусстве, партия окончилась вничью. Эта романтическая дуэль, оба участника которой получили приз за красоту, доставила наслаждение и самим партнерам, и зрителям. Не случайно Эйве назвал ее «самой интересной ничьей в истории шахмат».
Турнир подошел к концу. Перед последним туром наступило междуцарствие. Трое – Бронштейн, Таль и Толуш – имели по тринадцать очков. У Кереса было на пол-очка меньше. Спасский и Холмов набрали по двенадцать очков. Особую остроту и без того драматической ситуации придавало то обстоятельство, что двум лидерам – Михаилу Талю и Александру Толушу – предстояло играть между собой.
Трудно представить себе, что творилось в последние дни турнира в зале. Игра юного Таля – яркая, безудержно смелая, чуждая прозаических турнирных расчетов – безоговорочно покорила сердца любителей шахмат. Никто не проводил опроса, но можно не сомневаться в том, что большинство зрителей без раздумья отдало ему свои симпатии. Почти каждый атакующий ход Таля, особенно если он был связан с риском, вызывал в зале плохо сдерживаемое возбуждение.
Таль стал популярен! Во многом из-за него перед входом в Дом культуры собиралась толпа болельщиков, которым не хватило билетов. Когда в день последнего тура Таль с Кобленцем пробирались сквозь толпу, у лидера чемпионата были оторваны почти все пуговицы на пальто (правда, в этом повинен был не только энтузиазм болельщиков, но и то, что пуговицы держались на честном слове).
Никто, наверное, не бросит в Таля камень, узнав, что он готов был удовлетвориться ничьей – она почти наверняка обеспечивала дележ первого места («пробить» Холмова было труднейшей задачей даже для Бронштейна), а заодно давала и гроссмейстерское звание. Так подсказывал здравый смысл, так, конечно, советовал Кобленц.
Но… аппетит приходит во время игры! Здание, так старательно воздвигнутое Кобленцем на безупречных доводах рассудка, рухнуло после первых же ходов. Едва фигуры вышли на рекогносцировку, как Таль ринулся в бой, оказавшись во власти непередаваемого ощущения, в котором слились воедино упоение битвой, горячий азарт, манящая и в то же время слегка пугающая жажда риска…
Его соперник не уступал в отваге и был настроен так же решительно. Для Толуша в его сорок шесть лет игра в этом чемпионате была лебединой песней. Ни в одном соревновании за последние годы не играл он с такой страстью, с таким упоением. Партия с Талем давала Толушу последний шанс в борьбе с несговорчивой фортуной – он мог стать чемпионом СССР или теперь или никогда: надеяться на то, чтобы доблестно пройти еще раз марафонскую дистанцию чемпионата, ему в его годы уже было трудно.
Но, странное дело, то ли Толуш находился под впечатлением разгрома, который учинил Таль целому гроссмейстерскому легиону, то ли не мог справиться с волнением, только всю партию этот необычайно отважный боец провел как обреченный. Воспользовавшись тем, что Толуш пассивно разыграл начало, Таль немедленно начал прямой наводкой обстреливать королевский фланг черных.
Последний тур проходил в мертвой тишине, которая была выразительнее любого шума. Так как во встрече Бронштейна и Холмова все явственнее вырисовывалась ничья, публика с особым волнением следила за игрой своего любимца. Помните: «каждый шахматист – кузнец своего турнирного счастья?» Сейчас этот кузнец, не жалея сил, ковал свое счастье. Когда был сделан 30-й ход белых, зал испустил тихий вздох: Таль пожертвовал центральную пешку и одновременно оставил под ударом слона. Толуш пытался отчаянно защищаться, но давление с каждым ходом нарастало. И вскоре гроссмейстер протянул руку и первым поздравил Таля с титулом чемпиона…
Хотя почти все остальные партии еще продолжались, публика устроила новому чемпиону короткую, но бурную овацию. Впервые за много лет победу в чемпионате СССР одержал мастер, да к тому же играющий в такой необычайно импонирующей манере – широко, вольно, с гордым презрением к опасности. «Таль! Запомните это имя!» Теперь это имя помнили все, кому были не безразличны тайны шахматного двора.
Вечером, приняв многочисленные поздравления, Миша вернулся в номер. Разделся, сел за стол. И вдруг неожиданно для себя почувствовал грусть. Все кончено, играть больше не надо, волноваться тоже. Только теперь он понял, что смертельно устал. Но утро вечера мудренее. И назавтра, выспавшись и отдохнув, он снова был прежним Талем.
Утро победы… Представьте себе юношу, еще сохранившего в своем облике и манерах черты подростка, слегка беззаботного, насмешливого, чуть наивного, но уже почуявшего свою богатырскую силу. В минуты обдумывания Таль выглядел угрюмым, даже мрачным. Но когда партия кончалась, молчаливая сосредоточенность уступала место неистощимой веселости. Кажется, юноша всем своим видом так и говорил: «Ну, пожалуйста, спросите меня о чем-нибудь, ну поспорьте со мной, ну дайте же я вам докажу, что вы ошибаетесь в этом варианте…»
В то торжественное и вместе с тем суматошное утро новый чемпион страны был необычайно занят: визиты, письма, телеграммы.
Звонит телефон. Одна из рижских газет спешит опередить конкурентов.
– Как настроение?
– Солнцем полна голова!
– Очень устали?
– Готов все начать снова!
– Что будете делать в ближайшее время?
Вопрос серьезный, и Таль ответил серьезно:
– Буду писать диплом. Тема? «Сатира в романе Ильфа и Петрова «12 стульев».
Вот таким – жизнерадостным, окрыленным успехом, опьяненным хмельным медом славы – был тогда Миша Таль. Как бывало со многими, за одну ночь он стал знаменит. О нем писали статьи, в которых хотя и отмечались недостатки, в частности неровность игры молодого чемпиона, но в целом уже давалась блестящая оценка. Сам Давид Бронштейн, мнением которого Таль так дорожил, назвал его ярким, многообещающим талантом. «Молодое дарование», – вспомнил Миша, читая эти строки, и мысленно улыбнулся.
Получил признание и его стиль. Автор одной из статей приводил не раз слышанные «жалобы» мастеров: «Играть с Талем такие партии, где все фигуры «висят», где все неясно, а на обоих флангах тебя атакуют… это очень неприятно!».
Правда, оставалось еще и немало скептиков, которые продолжали оспаривать убедительность его побед, но могло ли это омрачать настроение ему, чемпиону СССР и теперь уже гроссмейстеру? И даже если бы эти ворчливые голоса его и огорчали, то встреча на вокзале с рижскими болельщиками заставила бы забыть о всех неприятностях.
Словом, жизнь, казалось, улыбалась удачливому юноше. Но судьба готовила ему удар.
Доктор Таль, гордость и опора семьи, стал вдруг прихварывать. Когда Мише вручали медаль чемпиона, доктор лежал в больнице, той самой, в которой проработал столько лет. В день приезда сына из Москвы он выписался из больницы, но вскоре должен был вернуться туда.
Любовь и уважение Миши к отцу давно переросли рамки сыновней привязанности. Доктор Таль был для него не просто отцом – он олицетворял для него душевное благородство. В трудные минуты жизни Миша спрашивал себя: «А как в этом случае поступил бы папа?»
Дружба между отцом и сыном была тем более прочной и нежной, что доктор Таль был страстным любителем шахмат и, естественно, горячо болел за Мишу. В связи с этим происходило много смешных и трогательных историй. Когда, например, в вильнюсском четвертьфинале Таль отложил в сложном положении партию с Гипслисом, отец и дядя позвонили к Мише в третьем часу ночи. Ида Григорьевна не хотела поднимать Мишу с постели. Но они так молили ее, убеждая, что нашли выигрывающий ход, что она уступила. Миша выслушал энтузиастов и как можно более искренним тоном поблагодарил. Положив трубку на рычаг, он улыбнулся: «выигрывающий ход» почти немедленно приводил к катастрофе…
Случилось так, что Миша заболел воспалением легких и лежал в том же корпусе, где отец, только этажом ниже. Когда он узнал, что доктор Таль скончался, он окаменел. Мать, которая сама остро нуждалась в помощи, сидела возле него и говорила: «Плачь!». Но он только молча глядел в стену.
Около двух месяцев Миша почти ничего не ел. Он медленно угасал. По городу поползли слухи, что у Таля нервное расстройство. Кто-то из навещавших приятелей сказал ему об этом.
– Ах вот как? – слабо улыбнулся Таль.
Назавтра к нему явился нотариус: надо было заверить подпись.
– Здравствуйте, – сказал он, входя в комнату к Мише, – я – нотариус.
– Здравствуйте, – прозвучало в ответ, – я – Наполеон.
Нотариус попятился и выскочил из комнаты. На следующий день многие в Риге знали, что у Таля – мания величия. Между тем врачи уже терялись в догадках, как пробудить в нем интерес к жизни. И вдруг мать поняла: шахматы, только шахматы могут поднять его с постели!
– Знаешь, Яша, – сказала она громко, обращаясь к старшему сыну, – второго мая в городском клубе традиционный блиц-турнир.
– А ведь Миша мог бы сыграть. Я вынес бы его к машине, – откликнулся Яков.
Больной медленно повернул голову:
– Когда вынос тела?
Ида Григорьевна вздрогнула: так шутить! Но дело было сделано. В день состязаний Яков отнес его на руках к такси и внес в помещение клуба. Допускать больного к игре было нарушением всех правил, но Ида Григорьевна объяснила врачам свою идею и заручилась их согласием.
Изголодавшийся по игре чемпион страны, несмотря на недомогание, с таким остервенением набросился на противников, что выиграл все до одной девятнадцать партий! Лекарства больше были не нужны: Таль стал быстро поправляться.
Счастье сильного
Чемпиону всегда трудно. Таль осознал справедливость этой старой истины, играя в XXV первенстве страны. Этот чемпионат был для него особенным. Во-первых, проходил он в Риге. Во-вторых, – и этот факт был важен уже для всех участников – четыре первых призера попадали в межзональный турнир, то есть получали возможность включиться в борьбу за мировое первенство. На шахматный престол Таль в то время не посягал и в мыслях, но перспектива сыграть в сильном международном турнире выглядела заманчивой.
Для турнира был предоставлен огромный зал Дворца науки. Зрителей собиралось до двух тысяч. Они не очень-то старались скрывать, что болеют за своего земляка, и это порой ставило Таля в щекотливое положение. Нередко он испытывал даже неловкость за слишком пылкий энтузиазм зрителей, но в то же время чувствовал, что этот энтузиазм заставляет его все время держать себя в боевом состоянии.
Первым противником Таля по воле жребия оказался Толуш. Зрители ждали многого от поединка между «старыми» соперниками. И чутье их не обмануло. Толуш в дебюте сыграл неточно, и Таль развил сильнейшую атаку и эффектно выиграл.
Сделав после оживленной игры ничью с Бронштейном, Таль затем встретился с Болеславским. С этим гроссмейстером у него были личные счеты: как известно, Болеславский в хорошем стиле выиграл у Таля в предыдущем чемпионате. Сначала казалось, что реванш состоится. Таль получил неплохую позицию, выиграл пешку. Но остальную часть партии он играл легкомысленно. Уже оказавшись в трудной позиции, Таль все еще пытался рваться вперед, но невозмутимого Болеславского такие наскоки не пугали, и он вскоре заставил Таля признать себя побежденным.
В четвертом туре состоялась уже известная нам партия с Авербахом, а после семи туров Таль имел четыре с половиной очка – в конце концов, не так уж плохо.
Но затем он проиграл две партии подряд, причем в одной из них Таль просчитался в очень несложном варианте, что было особенно обидно.
В этот момент разговоры о том, что стиль рижанина легковесен и что на Таля нетрудно найти управу, вспыхнули с новой силой. Но сам Таль не унывал. Подписав капитуляцию в девятом туре, он с несколько наигранной, правда, веселостью сказал Кобленцу:
– Ну, начинаем финиш – восемь очков из девяти, и все будет в ажуре!
Кобленц в ответ поморщился: в чудеса он не верил, даже если их обещал сотворить Таль. Но тот, разозленный неудачами, действительно начал свой традиционный финиш.
Первым почувствовал на себе перемену настроения у чемпиона гроссмейстер Котов. Играя черными, Таль отчаянно «крутил», и в конце концов утомленный Котов допустил решающую ошибку.
После этого Таль играл с Таймановым и отложил партию с лишней пешкой. При доигрывании получился ферзевый эндшпиль. Как Таль с удивлением узнал после партии, эндшпиль был теоретически ничейным, причем Тайманову это было известно. Оба играли спокойно: один не знал, что не может выиграть, другой знал, что не может проиграть.
Но спокойствие и сгубило Тайманова. Не дав себе труда задуматься, он сделал ход, приводивший к размену ферзей, после чего эндшпиль оказался проигранным.
Сделав затем ничью с Полугаевским, Таль снова встретился с гроссмейстером – на этот раз с Геллером. Партия с ним игралась на нервах, в зале не прекращался шум. Все понимали, что если и Геллер не остановит Таля, то чемпион, на которого уже никто не рассчитывал, может всерьез заявить о своих правах.
В испанской партии Геллер, играя черными, применил новый ход. Таль почувствовал, что может наскочить на подготовленный вариант, и применил необычное продолжение. Партия обострилась и резко пошла «вбок». А потом Геллера стали одна за другой подстерегать неожиданности.
Сначала Таль пожертвовал ладью за слона. Когда казалось, что инициатива иссякает, Таль вдруг предложил жертву другой ладьи. От второго дара Геллер отказался, так как белые развивали в этом случае сильнейшую атаку. Но чтобы принять такое решение, ему потребовалось более 40 минут. А потом Таль, не думая уже об атаке, решил просто разменять слона на коня, чтобы только перейти в чуть лучшее окончание. Однако предшествующая борьба так утомила Геллера, что он, обойдя благополучно столько подводных камней, вдруг допустил грубую ошибку.
Итак, Геллер не остановил Таля. Итак, три гроссмейстера – три очка. Итак, Таль уже где-то неподалеку от лидеров. Не все, оказывается, потеряно! После этого он выиграл еще у Фурмана и за три тура до конца делил с десятью очками второе-третье места со Спасским и всего на пол-очка отставал от Петросяна. Совсем неплохо, даже если учесть, что его по пятам преследовали Бронштейн и Гургенидзе.
И без того напряженная обстановка сильно осложнялась отборочным характером турнира. Поэтому на финише решающее слово оставалось за нервами. Таль, уже привыкший ходить по краю пропасти, испытывал приятное возбуждение. Он был уверен, что в трудную минуту нервы откажут кому угодно, только не ему.
Правда, в семнадцатом туре он ничего не смог поделать с Крогиусом, но только на полшага продвинулись вперед и все остальные соискатели призовых мест.
Однако следующий тур нарушил статус-кво. В этот день Петросян сделал еще одну ничью – с Болеславским, а Таль разгромил Гипслиса и настиг лидера.
К последнему туру положение в ведущей группе выглядело так: Петросян и Таль – по одиннадцать с половиной очков, Бронштейн – одиннадцать, Спасский и Авербах – по десять с половиной. Если учесть, что в последнем туре лидеры встречались между собой: Таль играл со Спасским, а Петросян – с Авербахом, станет ясной напряженность обстановки.
Заключительный тур XXV чемпионата навсегда, наверное, запомнится его участникам и очевидцам. И прежде всего запомнится, конечно, партия двух молодых, соперничавших друг с другом гроссмейстеров – Таля и Спасского.
Начало партии показало, что Спасский настроен весьма решительно. Уже в дебюте он пошел на большие осложнения. Таль, игравший черными, принял вызов. В защите Нимцовича он применил редко встречающийся вариант с продвижением пешки на поле е4. Несколько стеснив игру белых, пешка эта должна была пасть смертью храбрых.
Полная скрытых нюансов и завуалированных комбинационных угроз партия текла тем не менее относительно ровно, ни одному из бойцов не удавалось надолго завладеть инициативой. В примерно равном положении Таль, который не любит пресных позиций, предложил ничью. Спасский отклонил ее. Принимая такое ответственное решение, он, возможно, руководствовался не только нашептыванием турнирной таблицы. Скорей всего, он возлагал надежды и на характер партии, в которой нетерпеливому Талю предстояло вести скучную позиционную игру.
Неудачное завершение дипломатических переговоров рассердило Таля. «Ждет, конечно, что я ошибусь», – подумал он досадливо и… тут же ошибся, позволив Спасскому захватить тяжелыми фигурами единственную открытую линию. В отложенной позиции Спасский имел преимущество.
Поздно вечером Таль с Кобленцем начали анализировать позицию, но то и дело звонил телефон и болельщики тревожными голосами спрашивали:
– Миша, а вы готовы к тому, что Спасский пойдет так?
– Миша, что вы будете делать, если Спасский сыграет эдак?
В конце концов телефон пришлось отключить. Анализ был прерван в пять часов утра: Кобленц под утро уснул прямо за столом.
На доигрывание Миша пошел спокойным: путей к выигрышу белых не было как будто видно. Но, как не раз случалось с Талем, уже по дороге на турнир он вдруг понял, что при ином, чем они рассматривали дома, порядке ходов у Спасского все же появляются опасные угрозы.
Спасский подошел к столику со стаканом кефира, вид у него был усталый и измученный. Ага, значит, он тоже сидел над доской всю ночь и, значит, тоже не нашел или, во всяком случае, долго не мог найти выигрывающего продолжения. Таль не знал, что, идя на доигрывание, Спасский встретил Петросяна и с улыбкой сказал ему:
– Сегодня вы станете чемпионом.
Осторожный Петросян промолчал, даже не улыбнулся. Он всегда испытывал недоверие к излишней уверенности.
И вот молодые гроссмейстеры, осунувшиеся и побледневшие, снова сели друг против друга. Хотя было утро и доигрывание партии передавалось по телевидению, публики было очень много. Без всякого преувеличения можно сказать, что вся Рига в эти часы склонилась над шахматной доской, где разыгрывался последний акт драмы.
Поначалу Талю пришлось худо: на протяжении многих ходов его король спасался бегством под непрерывным огнем дальнобойных орудий противника. Спасский постепенно сделал свое позиционное преимущество еще более ощутимым и в один из моментов мог выиграть. Но, как выяснилось после партии, ни тот, ни другой из соперников этого не видели.
Вскоре, однако, наступил очень важный в психологическом отношении этап, когда белые уже не могли увеличивать давление, и постепенно на поле боя установилось равновесие сил. Таль это не столько понял, сколько почуял нутром. Почуял – и возбужденно насторожился. Спасский же, находясь под впечатлением прежнего благополучия, не допускал и мысли об опасности.
И вот он делает одну-две малозаметные неточности, и позиция совершенно откровенно приобретает уже обоюдоострый характер. Преследуемый вдруг обернулся, вынул меч и стал в угрожающую позу.
Нет, позиция у Спасского была еще не хуже, чем у Таля, но она стала заметно хуже, чем была до сих пор. И, вдруг осознав это, Спасский странно изменившимся голосом предложил ничью.
Таль помедлил с ответом. Его обуревали самые различные чувства. Он понимал, что Спасский сейчас в таком состоянии, когда обычно совершаются непоправимые ошибки. В глубине души ему было жаль Спасского. Но борьба есть борьба, и горе побежденным. Кроме того, существовали еще и требования спортивной этики: от исхода партии зависела судьба Авербаха, который в случае поражения Спасского попадал в заветную четверку, а также Полугаевского, получавшего гроссмейстерский балл. И Таль сказал:
– Давайте поиграем еще.
Настал момент, когда и белый король почувствовал себя не очень уютно в своих апартаментах. До сих пор он из надежных укреплений следил за ходом сражения в подзорную трубу, теперь же над его головой стали с воем проноситься снаряды.
Растерявшись от внезапной перемены декораций, Спасский разволновался и допустил грубую ошибку. И вот уже его король мечется под шахами, вот уже связана ладья, вот уже ферзь делает традиционный предсмертный шах – своего рода последнее слово перед казнью. А потом ошалевшие от радости болельщики стаскивают Таля в партер, качают и пытаются на руках вынести из зала…
А Спасский? Шахматы, увы, не ведают милосердия. Только самые близкие люди знали, что испытывал он в эти горькие минуты триумфа своего соперника. Для Спасского это был крах всех надежд. Отставая от лидера за два тура до конца всего на полочка, он не смог попасть даже в четверку и разделил с Полугаевским пятое-шестое места…
Авербах, которому победа Таля дала право на участие в межзональном турнире, не пошел на доигрывание, настолько он был уверен в победе Спасского. Выйдя затем из гостиницы по какому-то делу, Авербах услышал, как двое прохожих оживленно обсуждают шахматные дела, произнося то и дело: «Таль!.. Спасский!..»
– Не знаете ли, как закончилось доигрывание? – спросил он. – Удалось ли Талю спастись?
– Что?! – возмутились рижане. – Спастись? Вы с ума сошли! Таль выиграл!
Авербах мысленно чертыхнулся: ох эти ненормальные болельщики, всегда распускают фантастические слухи!..
Так как Петросян сыграл с Авербахом вничью, Таль вновь оказался победителем чемпионата. Второй триумф Таля произвел ошеломляющее впечатление. Для каждого вдумчивого наблюдателя стало ясно, что успех Таля на предыдущем первенстве не был случаен. Таль показал, что является одним из наиболее выдающихся гроссмейстеров современности.
Но настолько живуче было мнение о случайности побед Таля, что даже теперь, когда он удержал свою корону, не утихали разговоры о его дьявольском везении. Вспоминали не только партию с Геллером или нашумевшую партию со Спасским. Вспоминали и другие партии, в частности с Фурманом, где тот в выигрышном положении просрочил время.
Да, было такое. Но повторялась прежняя история, знакомая до мельчайших деталей: критики Таля рассматривали не всю партию, как единое целое, а выхватывали из контекста какой-то отдельный кусок и по нему, оторванному от предшествующей и последующей борьбы, судили о всей партии.
С Фурманом было так. В старинном варианте Таль переиграл противника и в хорошей позиции имел лишнюю пешку. Вдобавок ко всему Фурман попал в цейтнот. Вместо того чтобы заняться спокойной реализацией перевеса, нетерпеливый Таль ринулся в авантюру: затеял сложную комбинацию с жертвой ладьи и ферзя. Он уже отдал ладью за легкую фигуру и собирался было расставаться с ферзем, как вдруг увидел, что комбинация не проходит. Правда, ошибочная сама по себе, комбинация потребовала от Фурмана дополнительного расхода времени. И когда Таль понял, что просчитался, он понял и другое – что противник просто не успеет сделать положенное число ходов. И действительно, на 37-м ходу Фурман просрочил время.
Так разве не Таль своей игрой вогнал противника в цейтнот? Разве не он заставил Фурмана подолгу задумываться над ходами, разгадывать ловушки, обходить скрытые угрозы?
Насколько живучей была тенденция не замечать достоинств стиля Таля, показывает то, как спустя два года с лишним тонкий знаток шахмат Б. С. Вайнштейн описывал случай с ошибкой Геллера:
«В действительности дело было так. Геллер в напряженной комбинационной борьбе выиграл качество, но не партию. Фигур на доске оставалось мало. Геллер спокойно гулял по сцене и, как сейчас помню, улыбаясь, разговаривал с Котовым. Затем, увидев, что Таль сделал очередной ход, он подошел к доске и с хладнокровнейшим видом, ни минуты не думая, подставил ладью под бой…»
Вот, оказывается, как все просто. Не было, значит, неожиданных ударов, ловушек, угроз, а гроссмейстер Геллер ни с того ни с сего взял да и подставил ладью под удар! Геллер, оказывается, и спокойно гулял, и улыбался, и с хладнокровнейшим видом играл – никаких волнений! Как будто в шахматной борьбе, предельно насыщенной глубокими и скрытыми психологическими переживаниями, по внешнему виду участников можно безошибочно судить об их внутреннем состоянии! Быть может, Геллер улыбался и тогда, когда протягивал Талю руку и поздравлял его с выигрышем партии, быть может, он, как истинный спортсмен, делал это и с хладнокровнейшим видом, но вряд ли по улыбке можно судить о том, как шла борьба и каких трат нервной энергии она стоила.
Набившие оскомину разговоры о везении Таля, о неправомерности некоторых его побед показывали, что даже для довольно искушенных в шахматах людей крылось в успехах Таля, в его игре что-то странное, непонятное. Да, что и говорить, Таль загадал своим соперникам и комментаторам загадку, и то, что эта загадка была не из легких, подтвердили ближайшие события.
Впрочем, самого нашего героя разговоры о его везении уже не огорчали. Его стиль выдержал двойной экзамен – в Москве и Риге. Он убедился, что стремление к острой, рискованной игре позволяет ему добиваться необычайно высокой результативности. Он пришел к твердому выводу, что без риска нельзя побеждать.
Все складывалось удачно не только на шахматных полях. Чемпион страны сдал государственные экзамены на «отлично», защитил диплом – «Сатира в романе Ильфа и Петрова «12 стульев». Его трактовка образа Остапа Бендера, в котором он нашел много положительных черт, была признана если и не безупречно правильной, то, во всяком случае, бесспорно оригинальной.
Закончив университет, Таль отправился на Черноморское побережье. Мать надеялась, что ее мальчик наконец-то отдохнет. Но когда Таль попал в дом отдыха, он быстро пристроился к бригаде художественной самодеятельности, выступал с конферансом, куплетами, пародийными песенками. Некоторые песенки сочинил сам. Бригада – студенты консерватории из Донецка, несколько актеров и любителей – с успехом гастролировала по побережью.
Миша чувствовал себя счастливым. Правда, он, кроме того, выступал еще с лекциями и сеансами одновременной игры и сильно уставал, но веселая жизнь с постоянными разъездами, шумный прием, который устраивала ему публика – он уже был знаменит, – наконец, возможность проверить свои актерские если не способности, то наклонности – все это очень ему нравилось.
Правда, как только Таль узнал, что может в составе студенческой команды выступить в Варне в очередном первенстве мира, он, не задумываясь, немедленно полетел туда. Возможность поиграть в шахматы он упустить не мог.
В Варне Таль играл на первой доске и набрал восемь с половиной очков из десяти – превосходный результат. Это было в июле. А в августе он уже находился в Югославии, в Портороже, где начинался межзональный турнир. Михаил Таль вступил в борьбу за мировое первенство.
«Можете мне верить…»
Задумывался ли этот оптимист над тем, а зачем, собственно, он едет в Порторож? Зададим этот вопрос яснее – помышлял ли он всерьез в двадцать один год о титуле чемпиона мира? Ведь для всех, без исключения, великих шахматистов прошлого борьба за мировое первенство была итогом многолетних усилий, чаще всего – целью, смыслом жизни. Имел ли моральное право на подобные притязания молодой Таль? Что он сделал в шахматах и для шахмат, чтобы посягнуть на титул сильнейшего?
Наверное, Таль не был бы Талем, если бы он усомнился в своем праве – спортивном и моральном – вступить в борьбу с чемпионом мира. Правда, пока что ему еще и очень хотелось поиграть в сильном турнире. Тут он тоже остался верен себе.
Порторож – небольшое курортное местечко на берегу Адриатического моря. К услугам участников были прекрасный пляж, волейбольные площадки, теннисные корты. Правда, Талю вскоре стало скучно: в теннис и волейбол он не играл, покоиться в шезлонге – это не для его натуры, а бригады художественной самодеятельности не было. Одним словом, он остался недоволен: народу мало, развлечься нечем. Кобленца же это вполне устраивало – развлекайся, мальчик, за доской!
Игра в Портороже ставила сложные проблемы перед каждым участником – по положению в турнир претендентов попадало только пять первых. Что касается советских шахматистов, то для них условия были еще труднее, так как Международная шахматная федерация (ФИДЕ) приняла решение (впоследствии, разумеется, отмененное), что в соревновании претендентов не может участвовать больше четырех представителен одной страны. Ввиду того что Смыслов и Керес уже завоевали право выступать в турнире претендентов, на порторожскую четверку – Бронштейна, Таля, Петросяна и Авербаха – оставалось, следовательно, лишь две вакансии. Правда, уже во время соревнования руководители ФИДЕ, увеличив по коллективной просьбе участников количество мест в турнире претендентов с пяти до шести, одновременно и увеличили число мест для советских шахматистов в этом турнире с четырех до пяти.
В Югославию Таль попал впервые, со многими из участников никогда прежде не встречался, но его здесь, оказывается, хорошо знали, а многие из соперников уже и побаивались. Во всяком случае, в ряде партий он наталкивался на откровенное стремление быстрее разменять фигуры и свести партию к ничьей.
В первом туре Таль встретился с Дегрейфом, колумбийским мастером, которого совсем не знал. В первые полчаса совершенно не давали играть кинооператоры. К счастью для Таля, Дегрейф почти на протяжении всей съемки думал над вторым ходом. В середине партии Таль переиграл противника, и на 29-м ходу тот сдался. Во втором туре Таль в чисто позиционном стиле победил Сабо.
После трех туров Таль, имея два с половиной очка, был единоличным лидером турнира. Но четвертый тур отбросил его далеко назад. В этот день Таль встречался с Матановичем. Югославский гроссмейстер применил заранее подготовленный вариант, и Талю поначалу пришлось туго. В дальнейшем он сумел поправить свои дела, но затем допустил ошибку и отложил партию в проигранной позиции. Почти всю ночь бились Таль и Кобленц, чтобы найти спасение, но тщетно.
При доигрывании выяснилось, однако, что мучились они зря: Матанович записал слабый ход. Снова Талю удалось добиться равной позиции, но судьба, как видно, решила во что бы то ни стало посмеяться над ним. Помните, как в школьные годы Таль, обдумывая ходы, брался руками за фигуры? Нечто подобное произошло с ним и здесь.
Уже в ничейной позиции Таль, на свою беду, вдруг заметил, что в одном из вариантов может двинуть вперед пешку по линии «а» и тем самым поставить Матановича перед большими трудностями. И вот вместо того, чтобы двинуть эту пешку в нужный момент, Таль, увлеченный заманчивой идеей, схватился за нее немедленно. Оторвав пешку от доски, он несколько секунд удивленно глядел на нее, потом посмотрел на Матановича, у которого тоже был удивленный вид, и – что же еще делать – двинул пешку вперед. Вскоре пришлось сдаться…
Таль страшно разозлился на себя. Югославская пресса не поскупилась на похвалы своему соотечественнику. Одна заметка была озаглавлена «Подвиг Матановича», и Таль, не знавший еще тогда, что «подвиг» по-сербски значит «достижение», расстроился.
Одним словом, на встречу с чехословацким гроссмейстером Филипом Таль явился с огромным желанием победить. В испанской партии он, едва успев выйти из дебюта, завязал стычку на королевском фланге. Филип, игравший черными, организовал стойкую оборону. В сложной позиции, где у белых, однако, не видно было прямых угроз, Таль сделал ход королем, после чего у него появилась возможность пожертвовать фигуру.
Филип увидел эту возможность, полчаса продумал… и предложил ничью. Теперь задумался Таль. Он далеко не был уверен в том, что жертва на сто процентов корректна. Но он видел, что перед лицом надвигающейся опасности Филип явно обескуражен и, скорее всего, был бы рад, если бы дело обошлось без жертвы, даже если она и сомнительна.
Зная уже Таля, вы, конечно, догадываетесь, что он отклонил предложение. А следующим же ходом его слон врубился в пешечную цепь, за которой укрылся черный король. Это была позиционная жертва: Таль получил взамен две пешки и атаку. Не так уж, правда, и мало. Но главное было в другом – Филип находился в состоянии шока и вряд ли мог вести защиту со своей обычной точностью и упорством. Психологический эксперимент Таля полностью оправдался. Его противник вскоре допустил несколько ошибок и сдался.
Следующие три партии – с филиппинцем Кардосо, югославом Глигоричем и болгарином Нейкирхом – закончились вничью.
В девятом туре Таль выиграл у канадского мастера Фюштера, щедро раздававшего очки, затем – у аргентинца Россето. Партия с Россето дала повод газетам заговорить на «вкусную» тему – о гипнозе. Таль получил черными в староиндийской защите многообещающую позицию и, пожертвовав пешку, завязал живую, насыщенную тактическими угрозами игру. Россето, игрока острокомбинационного стиля, обстановка на доске вполне устраивала. В какой-то момент у него оказалась даже лишняя пешка, и он воспользовался этим, чтобы предложить ничью.
Таль, который верил в свою звезду, ответил отказом. Он еще более запутал игру, причем не остановился перед тем, чтобы ухудшить свою и без того подозрительную позицию. И тут, наконец, изрядно уставший Россето растерялся и быстро проиграл. Катастрофа эта выглядела со стороны загадочной (к Талю за границей еще не привыкли), и это и дало повод журналистам говорить, что Таль загипнотизировал своего противника.
Очередной его соперник – Бенко воздвиг черными в сицилианской защите прочные оборонительные бастионы и всем своим видом показывал, что не клюнет ни на какие приманки. И все-таки Таль сумел спровоцировать его на внешне очень активный маневр с движением пешек ферзевого фланга. Таль рассчитал дальше Бенко, выиграл пешку и перевел партию в выигранное ладейное окончание. Бенко пытался тянуть сопротивление в позиции, где давно пора было остановить часы. Таль моментально раскусил ситуацию и начал молчаливый, но достаточно выразительный разговор с публикой. Вместо того чтобы превратить пешку в ферзя, он под смех зрителей стал двигать пешки на другом фланге. Бенко понял, что выглядит смешным, и признал свое поражение.
В пятнадцатом туре Таль, выиграв у Ларсена, настиг лидера – Петросяна, а после шестнадцатого тура единолично возглавил таблицу. Правда, его поджидали сильные противники – Панно, Олафссон, Петросян, а также американец Шервин. Но ведь Таль славился умением финишировать.
Партия с Панно оказалась одной из самых запутанных в шахматной жизни Таля, а у него, как известно, в сложных партиях недостатка не было. Противники разыграли испанскую партию, причем Панно тратил очень мало времени на обдумывание. Вскоре Талю стало ясно, что соперник тянет его на вариант, который встретился в партии Таля с Антошиным из XXIV чемпионата СССР.
Большого удовольствия это открытие не доставило – как видно, аргентинец заготовил сюрприз. Но после непродолжительного раздумья Таль решил: «А, будь что будет!» Тем более что он тоже замыслил новый ход, который наверняка не входил в планы Панно.
В середине партии начались головоломные осложнения, причем оба молодых гроссмейстера словно щеголяли друг перед другом комбинационным искусством и презрением к опасности. На 49-м ходу Панно отдал ферзя за ладью и две легкие фигуры. В этот момент позиция Таля выглядела настолько шаткой, что Бронштейн подошел к удрученному Кобленцу и сочувственно похлопал его по плечу:
– Не расстраивайтесь, ведь впереди еще три тура.
Но Таль опять рассчитал последствия комбинации глубже, чем его противник! Фигуры черных оказались разбросанными в разных концах доски, и Панно пришлось пойти на некоторые материальные потери. В дальнейшем аргентинский гроссмейстер яростно защищался и поставил Талю несколько коварных ловушек, которые тот вовремя обходил.
Партия потребовала от обоих соперников полной отдачи сил. По лицу Панно тек пот, Таль тоже смертельно устал. Но, как обычно бывало с Талем, именно в момент опасности сознании его было особенно ясным, а нервы служили безотказно. На 35-м ходу Таль обошел последнюю ловушку Панно, а 41-м ходом тот допустил последнюю ошибку, упустив возможность сделать ничью.
Но когда партия была отложена, Таль совсем не был уверен, что может выиграть. Первый вопрос Кобленца был:
– Ну как?
Таль ответил:
– Кажется, ничья.
– Так чего ты ждешь? Предлагай! – нетерпеливо воскликнул Кобленц.
Но Таль, улыбаясь, покачал головой.
Они до утра анализировали позицию и решили, что есть шансы на выигрыш. А утром, еще раз посмотрев отложенную партию, Таль решил, что сегодня он «отдохнет» во встрече с Олафссоном, сел за столик, отчеркнул на бланке 15-й ход, после которого решил начинать мирные переговоры, и, не очень задумываясь над ходами, стал играть.
Во всем этом в полном блеске проявили себя и легкомыслие, и самоуверенность Таля. Ему казалось, что раз он, Таль, не возражает против ничьей, то, стало быть, нечего и играть. То, что Олафссон может иметь на этот счет особое мнение, ему и в голову не приходило!
Таль быстро разменял несколько фигур и, сделав 15-й ход, задал Олафссону обычный в таких случаях вопрос:
– Вы играете на выигрыш?
И едва не подскочил на стуле, услышав в ответ спокойное:
– Да!
Только тут Таль внимательно оценил позицию и увидел, что дела его неважны, чтобы не сказать совсем плохи. Огорчившись, он сделал вдобавок несколько неточных ходов. Словом, к моменту откладывания позиция была проиграна. Олафссон записал ход, и Талю предстояло теперь доигрывать две партии – в одной сложнейший эндшпиль с маленькими шансами на победу, в другой – простой эндшпиль с маленькими шансами на спасение.
Да, надежда на спасение, пусть и мизерная, все же оставалась, причем надежда чисто психологического характера. Таль понимал, что при нормальных, естественных ходах Олафссон должен легко выиграть. Следовательно, надо было найти парадоксальное продолжение, тем более что Олафссон продумал над записанным ходом 45 минут и при доигрывании не мог подолгу размышлять.
Учтя все это, Таль решил испробовать нелепый на первый взгляд вариант, при котором черный король направлялся не к проходной пешке белых, а в противоположную сторону! Эта причуда черного короля при правильной игре белых не могла спасти партию. Но если Олафссон не считался с такой возможностью, ему трудно было быстро разобраться в неожиданной для него обстановке, потому что маневр с уходом короля «в кусты» таил в себе немало яду.
Таль с Кобленцем считали, что будет нормальным, если доигрывание принесет в целом очко – где-то повезет, где-то не повезет. Но очко было довольно быстро добыто уже в партии с Панно, где Таль неожиданно добился победы без особых волнений.
Настала очередь Олафссона. В психологической борьбе все имеет значение, даже манера поведения. Таль молниеносно делал ходы и с невозмутимым видом прохаживался между столиками, демонстрируя полное спокойствие за исход поединка. И Олафссон, который пришел в зал лишь для того, чтобы добить соперника, вдруг заволновался. После неожиданного отхода черного короля он надолго задумался, и на десять ходов у него оставалось теперь немногим более двух минут. Короче говоря, Олафссон вскоре же сыграл неточно, и выигрыш ускользнул у него из рук.
Назавтра во всех югославских газетах, рассказывавших об этой неожиданной развязке, фигурировали эпитеты: «хитрый Таль», «изворотливый Таль», «ловкий Таль» и конечно же «счастливый Таль». Счастливый… Только сам Таль да Кобленц знали, какого огромного нервного напряжения, какой энергичной работы ума стоила ему эта ничья.
К последнему туру у Таля было тринадцать очков – на пол-очка больше, чем у Глигорича и Петросяна. Петросян в этот день был свободен от игры, и его сумел догнать Бенко. Глигорич же сделал ничью с Фишером и обеспечил себе второе место.
Таль встречался с Шервином. После того как Глигорич согласился на ничью, Таля вполне устраивал такой же исход. Разыграв дебют и получив вполне приличную позицию, он посмотрел в зал и встретился взглядом с Кобленцем. Тренер нервничал. Зная характер своего строптивого питомца, он боялся, что тот пойдет на какую-нибудь авантюру. Таль мысленно улыбнулся. Нет, глупости он не сделает, он уже взрослый. Но упустить случай подразнить маэстро? И, делая вид, что не замечает умоляющего взгляда Кобленца, Таль ходит пешкой, потом ладьей и только после этого предлагает Шервину ничью. Знаменитый гроссмейстер, одержавший выдающуюся победу и зарекомендовавший себя одним из сильнейших шахматистов мира, был уже взрослым, но по-прежнему оставался озорником…
Десятого сентября 1958 года состоялся последний тур порторожского турнира, а тридцатого сентября в Мюнхене началась XIII Олимпиада – командное первенство мира. Советский Союз представляла могучая плеяда гроссмейстеров – чемпион мира М. Ботвинник, экс-чемпион мира В. Смыслов, П. Керес, Д. Бронштейн. Запасные – М. Таль и Т. Петросян. Стоит ли удивляться, что команда СССР одержала убедительную победу.
Впервые, кажется, в истории олимпиад чемпион страны, да еще к тому же победитель межзонального турнира, играл на запасной доске. Где-то в глубине души Таль был чуточку раздосадован, но он слишком уважал старших коллег, чтобы думать, что мог занять место кого-нибудь из них. Да и запасным он только числился – ему пришлось сыграть ни много ни мало пятнадцать партий.
Таль отправился в Мюнхен окрыленный порторожскими успехами. Он находился в том вдохновенном состоянии, когда все удается, когда любая, самая трудная задача оказывается по плечу. В Мюнхене он находился в центре всеобщего внимания, завязывал знакомства с шахматистами всех континентов, улучал каждую свободную минуту, чтобы сражаться в легких партиях с иностранными мастерами. В шумной атмосфере Олимпиады, этого шахматного Вавилона, кипучая натура Таля с его ненасытной жаждой побед нашла для себя идеальную обстановку.
В дни Олимпиады Мюнхен отмечал свое восьмисотлетие, и Таль хотел в первый же день осмотреть город. Врач команды, однако, потребовал, чтобы все участники хорошо отдохнули. Но искушение было слишком велико. Таль выставил вторую пару туфель за дверь своего номера, после чего потихоньку улизнул из гостиницы. Он с наслаждением прошелся по вечернему городу и так же незаметно вернулся домой. «Изворотливый Таль» был очень доволен очередной удавшейся затеей.
Игра проходила в несколько мрачном на вид концертном зале Национального музея. Участники были отделены от публики только канатами. Близость зрителей кое-кому мешала, но Таля только подбадривала. Он великолепно сыграл в Мюнхене и получил приз за лучший результат на пятой доске – тринадцать с половиной очков из пятнадцати, что было вообще абсолютным рекордом Олимпиады.
Среди трех шахматистов, которым удалось устоять против напора Таля, был югославский гроссмейстер Трифунович. Этот шахматист славился необычайным упорством и искусством в защите. Перед партией Трифунович сказал:
– А ну-ка я проверю мальчика… А то только и слышишь: Таль, Таль…
Увидев, что ветеран решил испытать его, Таль постарался создать очень сложную позицию, он завязывал стычки на обоих флангах, ставил бесчисленные ловушки, но Трифунович разгадывал все. И Талю пришлось признать, что в этой партии он не сумел пробить брешь в обороне противника.
Подписав бланк, Трифунович, довольный собой, сказал:
– Знаете, когда вы выигрывали в Портороже, я что-то не очень верил в ваши победы. Теперь вижу, что с вами действительно трудно играть. Но зато и я давно так здорово не играл…
Таль на Олимпиаде чувствовал себя настолько уверенно, что позволял себе довольно рискованные эксперименты. Выиграв белыми партию у Трингова, Таль в матче с Чехословакией применил тот же вариант, но уже за черных, против Фихтля. С австрийцем Локвенцем он разыграл ту же дебютную систему, которая случилась в проигранной партии с Матановичем из межзонального турнира.
Словом, в Тале бурлил избыток шахматной энергии, и он пробовал силушку, создавая себе иной раз даже дополнительные трудности. Он любил подразнить иногда капитана команды Котова и так рискованно запутывал позицию, что при правильной игре противника мог оказаться в критическом положении. Но противники обычно настолько боялись его (и Таль это великолепно использовал), настолько «верили» ему, что даже там, где можно было попытаться спастись, покорно шли на эшафот.
В последний день соревнований команда СССР встречалась с командой Швейцарии. К этому времени советские шахматисты уже обеспечили себе первое место. Таль поэтому рассчитывал быстро свести вничью партию со своим противником Вальтером и пойти в находившееся рядом кафе, где можно было посмотреть по телевизору проходивший в Лондоне матч сборных футбольных команд Англии и СССР.
Таль, игравший черными, бодро сел за столик и приготовился немедленно сделать ответный ход: нельзя было терять ни минуты. Но отвечать было не на что: Вальтер около десяти минут продумал над первым ходом! Бывший вратарь ерзал на стуле – такую пытку ему еще никто не устраивал, но делать было нечего. На второй ход Вальтер потратил столько же времени. Таль почувствовал, что футбол, кажется, состоится без него. А вскоре в нем проснулся инстинкт охотника, и он кинулся по следу. На 34-м ходу после отчаянного, но безуспешного сопротивления Вальтер сдался.
На Мюнхенской олимпиаде Таль был всеобщим любимцем. Печать отмечала его общительный нрав, покладистый характер. Его беззаботные шутки над разгромленными в легких партиях иностранными мастерами и готовность рассмеяться над любой остротой по своему адресу помогали ему завоевать расположение.
Одно «близкое знакомство» было для Таля особенно важно и дорого – с чемпионом мира Михаилом Моисеевичем Ботвинником. В Мюнхене Таль часто наблюдал, как искусно, с каким глубоким пониманием позиции анализирует Ботвинник отложенные партии. Несколько раз ему пришлось рассматривать позиции вместе с Ботвинником, и он многому при этом поучился. Приглядывался ли к нему тогда чемпион мира? Догадывался ли он, что именно с этим живчиком придется ему вести тяжелую борьбу?
Быть может, и так. Потому что после Олимпиады многие стали считать Таля одним из главных соперников чемпиона мира. Макс Эйве, например, который в последние годы внимательно присматривался к Талю, заявил:
– Таль – выдающееся явление в шахматах. Можете мне верить: я видел на своем веку очень много талантливых шахматистов.
Кажется, ему верили…
«Все в полном порядке!»
В конце октября Таль вернулся из Мюнхена, а в январе 1959 года ему предстояло ехать в Тбилиси на финал XXVI чемпионата страны. В эти два месяца надо было отдохнуть – уж в слишком учащенном темпе шли шахматные состязания. Интересы Таля с его любовью к музыке, к литературе все-таки не укладывались в пределы шахматной доски, и он захотел попробовать себя на педагогическом поприще – взялся преподавать в одной из рижских школ русский язык и литературу. Ему удалось быстро завоевать авторитет у ребят. На одном из первых уроков Таль, войдя в класс, увидел на окне доску с расставленными фигурами. Написав мелом задание, он повернулся и, бросив мельком взгляд, заметил, что ситуация на доске изменилась, причем один из игравших допустил явный промах.
– Даже во время урока стыдно так плохо играть! – сказал Таль и как ни в чем не бывало продолжал занятие.
Фигуры на доске больше не передвигались.
Ребятам нравился новый преподаватель, причем популярность его отнюдь не страдала из-за частых отъездов, приводивших к отмене уроков. Но вскоре Таль понял, что не имеет права работать в школе: слишком часто приходилось ему «прогуливать».
Его всегда тянуло к журналистике. В латвийской молодежной газете Таль начал писать маленькие фельетоны по письмам читателей. Это было интересно, временами увлекательно: его чувство юмора нашло себе удачное применение. Но и тут длительные путешествия мешали, выбивали из колеи.
С 1959 года в Риге начал издаваться шахматный журнал «Шахс». Таля ввели в редакционную коллегию. Сначала он отнесся к своей должности несколько иронически – в двадцать два года и член редколлегии. Смешно! Но потом втянулся и вдруг почувствовал, что именно в шахматном журнале могут отлично ужиться, не ворча друг на друга, любовь к шахматам и интерес к журналистике.
…В Тбилиси Таля ждало очень трудное испытание. Ситуация была точно охарактеризована в шахматном бюллетене, посвященном начинавшемуся чемпионату:
«Если, говоря словами старинного анекдота, его (Таля. – В. В.) первый успех в XXIV чемпионате расценивался некоторыми как случайность, а повторное завоевание золотой медали – как совпадение, то те же скептики вынуждены признать после межзонального турнира в Портороже и XIII Олимпиады в Мюнхене, что для Таля занимать первые места – привычка. И если остальные ведущие гроссмейстеры мирились с тем, что вперед поочередно выходили Бронштейн, Котов, Смыслов, Керес, Ботвинник, Авербах, Геллер и Тайманов, то теперь стоит вопрос – либо признать абсолютную гегемонию Таля в советских чемпионатах, либо опередить его».
Чью бы то ни было гегемонию в шахматах с их азартным духом соперничества не любили признавать никогда. Тем более не хотели ее признавать в Тбилиси, где играли многие выдающиеся гроссмейстеры. Как рассказывает в своей книге «Как оживают фигуры» сам Таль, «Марк Тайманов пригрозил, например, что бросит шахматы, если я в третий раз подряд стану чемпионом страны». Если учесть, что в турнире участвовали и очень сильные мастера, двое из которых – Полугаевский и Холмов – спустя некоторое время получили гроссмейстерское звание, станет ясным, какие огромные трудности стояли перед Талем.
Он был не просто чемпионом, с которым всегда играют особенно старательно, он был еще и очень молодым, энергичным претендентом на шахматный престол. Таль, наконец, был еще и адептом нового подхода к шахматной игре, казавшегося многим крамольным и дерзким. И, наверное, каждый участник турнира лелеял в душе тайную мечту – призвать к порядку этого слишком уж напористого молодца.
Настроения своих коллег Таль почувствовал уже в первой партии – с Юхтманом. Партия эта игралась во втором туре, так как из-за болезни Таль к началу турнира опоздал.
Юхтман – это узкий специалист в шахматах. Его главное оружие, которым он безупречно владел, – тактика. Игрок такого плана вполне устраивал Таля: скучать он не даст. В то же время где-то подсознательно Талю не должно было нравиться, что Юхтман вторгся в его владения – стихию комбинационной игры и чувствует себя там как дома.
Может быть, поэтому Таль кинулся на соперника с открытым забралом. Но именно с Юхтманом такая игра была крайне опасной; обычно столь тонкий психолог, Таль на этот раз слишком поддался влечению темперамента и был наказан.
В следующих трех турах Таль набрал два с половиной очка и поправил свои дела. В пятом туре он встретился с Кересом. В один из моментов Керес сделал ход и прогуливался по сцене. Таль сделал ответный ход, подошел к Кересу и сказал:
– Ваш ход.
Керес сел за доску, задумался, а потом сказал Талю:
– Ну что ж, я согласен.
Таль в изумлении уставился на партнера: оказывается, Кересу показалось, что Таль словами «ваш ход» предложил ему ничью. Таль посмотрел на доску: у него было чуть-чуть похуже. В таких случаях предлагать ничью неудобно. Тогда он извинился и объяснил, что не предлагал ничьей. Не зная, что это вызвано щепетильностью Таля, Керес нахмурился, и в заключительной части партии Талю еле удалось спастись.
К девятому туру Таль уже находился в лидирующей группе. В этот вечер в Тбилиси прилетела Ида Григорьевна: Миша сказал по телефону, что чувствует себя неважно. В вестибюле Театра имени Руставели, где проходил турнир, ее встретил гроссмейстер Флор.
– А, мама приехала! Вовремя, а то Миша расклеился и сегодня проигрывает Нежметдинову.
– Что? Я приехала, и он ради этого не выиграет партию? Быть этого не может!
И мать вошла в зал. Увидев, что Миша энергично ходит по сцене, она улыбнулась: по походке сына мать всегда безошибочно определяла, как идут у него дела. Дотошная Ида Григорьевна разыскала Флора и торжествующе сказала:
– Ну что, гроссмейстер, кто был прав? Видите, он выигрывает!
– Кто выигрывает? Миша? У него безнадежно!
– А я вам говорю – выигрывает!
– Ох, эти мамы! – в сердцах воскликнул гроссмейстер и торопливо пошел в пресс-бюро печатать отчет об игре.
Как ни странно, оба были правы. Позиция у Таля была безнадежна, но он выиграл! В сицилианской защите Таль черными получил очень тяжелое положение. На 12-м ходу Нежметдинов пожертвовал пешку и получил страшную атаку, но в возникших осложнениях не нашел сильнейшего плана и позволил королю Таля улизнуть на другой фланг. Партия перешла в равный эндшпиль, однако Нежметдинов продолжал упрямо добиваться победы, допустил грубую ошибку и сдался.
В десятом туре Таль победил Авербаха, и у него стало шесть с половиной очков из девяти. У Спасского и Тайманова было по семь очков. Неясным было положение Петросяна, который из-за болезни пропустил несколько партий. Перед одиннадцатым туром Таль выступал по тбилисскому телевидению и, между прочим, сказал:
– Я так редко лидирую после первой половины турнира, что теперь просто не знаю, как играть дальше.
Он и не подозревал, как быстро подтвердятся эти слова! В следующем же туре он несколько легкомысленно провел партию с Гуфельдом, самоуверенно рокировал под атаку и был разгромлен. Зато потом в семи турах Таль не проиграл ни одной встречи и набрал пять с половиной очков.
Перед предпоследним, восемнадцатым, туром у Таля было двенадцать очков. Семьдесят процентов – этого обычно бывает достаточно, чтобы завладеть первым местом. В Портороже у Таля после семнадцати туров тоже было двенадцать очков, и он шел первым, на целое очко обогнав Петросяна. Но тут, в Тбилиси, он на пол-очка отставал от того же Петросяна – своего всегдашнего конкурента.
В восемнадцатом туре Петросян играл с мастером Никитиным. У Таля был более тяжелый, особенно для него, противник – гроссмейстер Корчной. Петросян получил после дебюта очень перспективную позицию, и Таль поэтому решил играть ва-банк. Стремясь любой ценой захватить инициативу, Таль расстался с важной центральной пешкой. Пришлось сдаться. Обиднее всего было то, что Петросян закончил свою партию вничью.
Судьба турнира была решена. В последний день Петросян сделал ничью, обеспечившую ему первый приз. Таль черными долго пытался запутать Холмова, но тот успевал увертываться от каждого удара. На 13-м ходу Таль пожертвовал коня, а потом даже поставил под удар ферзя. В зале поднялся такой шум, что задумавшийся Холмов поднял голову и удивленно взглянул на Таля:
– Кто сдался?
Брать ферзя было не обязательно, и Холмов полностью застраховал себя от опасностей. Пришлось удовлетвориться половинкой очка. В итоге он разделил со Спасским второе-третье места.
Итак, первая «неудача»? Нет, никто, в том числе и сам Таль, не мог расценить это таким образом. Тем более что Таль выиграл наибольшее количество партий – девять, причем во встречах с гроссмейстерами добился хорошего счета – пять очков из восьми. Он играл в турнире с аппетитом, легко, свободно.
Были, правда, встречи, в которых Таль проявил легкомыслие, излишнюю самоуверенность. Поражение в партии с Гуфельдом во многом объяснялось именно этими причинами. Но не забудьте, что ему совсем недавно (в ноябре 1958-го) исполнилось только двадцать два года…
Тбилисский турнир, в котором Талю приходилось откладывать небывало много партий, натолкнул его на мысль предложить Авербаху, признанному знатоку эндшпиля, быть секундантом на турнире претендентов. Кобленц одобрил эту идею, переговоры состоялись и закончились успешно.
Но перед турниром претендентов Талю надо было пройти еще два испытания – одно в швейцарском городе Цюрихе, другое в Москве.
В Цюрихе проходил международный турнир. Это был в жизни Таля первый крупный турнир, на котором не нужно было бороться за медаль чемпиона либо за выход в четверку или шестерку. На этом турнире нужно было одно – играть. Таль очень скоро почувствовал прелесть этой необычной ситуации. И заиграл в свое удовольствие.
Нужно ли говорить, что его настроение целиком совпадало с желаниями швейцарских болельщиков.
Таль занял в Цюрихе первое место, набрав одиннадцать с половиной очков из пятнадцати. Он получил специальный приз за наибольшее количество побед – десять.
В Цюрихе выступало кроме него пять участников предстоящего турнира претендентов: Керес, Глигорич, Фишер, Олафссон, Бенко. Поэтому Таль устроил генеральный смотр своим силам. Главный упор в партиях он сделал на тактику. Он решил играть предельно рискованно, решил еще раз проверить, может ли позволять себе ухудшение позиции во имя обострения игры. Турнир лишний раз подтвердил, что риск не только полезен, но и необходим.
В Цюрихе Таль пользовался необычайной популярностью. Его эффектные победы, особенно в партии с Келлером, которая немедленно обошла мировую шахматную печать, быстрота и легкость игры, ненасытное желание сражаться с кем угодно в легких партиях, наконец, живость и общительность характера – все это не могло не нравиться.
В партии с Келлером Таль пожертвовал пешку, коня, второго коня и обе ладьи! Публика неистовствовала. Многие подходили, жали руки, говоря, что соскучились по таким партиям, что Таль сыграл в романтическом духе старых мастеров. Но в конце каждый осторожно задавал один и тот же вопрос: а правильны ли жертвы?
– Не знаю! – отвечал Таль и не кривил при этом душой. – Да и какое это имеет значение? Келлер не смог за доской найти опровержения? Значит, жертвы корректны. А главное, – добавлял Таль, улыбаясь, – зрители получили удовольствие, я получил удовольствие и даже сам Келлер, как он говорит, получил удовольствие – так стоит ли жалеть о том, что жертвы, быть может, и не совсем оправданны?..
В самом хорошем настроении Таль вернулся в Ригу и начал вместе с другими латвийскими шахматистами готовиться к начинавшейся вскоре в Москве II Спартакиаде народов СССР. Но как-то вечером у него начались сильнейшие боли в области живота. Как выяснилось некоторое время спустя, у него было заболевание почек, но врачи подозревали также и аппендицит.
Таль чувствовал себя очень плохо. То и дело возникавшая острая боль заставляла забывать даже о шахматах. На Спартакиаду Талю ехать не хотелось: он знал, что принести очки своей команде вряд ли сможет. Но его попросили выступить хотя бы для того, чтобы морально поддержать товарищей. Тут Таль был не в силах отказать.
Он не смог выиграть ни одной партии и на первой доске разделил последнее место! Единственным утешением было то, что Таль все же принес пользу команде: он помогал друзьям в выборе дебютов, анализировал отложенные партии. Зато и команда, несмотря на неудачи своего лидера, относилась к нему очень нежно. Каждый день в номере Таля появлялись фрукты, конфеты. Это было трогательно, и в общем Таль не очень унывал.
После Спартакиады состоялось собрание участников. И когда один из организаторов турнира спросил: «Ну, как настроение, товарищи?» – Таль немедленно ответил: «Все в полном порядке!» Раздался дружный хохот.
Но дольше бодриться он не мог. Когда Таль вернулся домой, врачи велели немедленно ложиться на операционный стол. Двадцатого августа Талю сделали операцию аппендицита, а второго сентября он уже вылетел в Москву, чтобы два дня спустя вместе с другими советскими участниками и их секундантами отправиться в Югославию, где начинался турнир претендентов.
В Рижском аэропорту мать, провожая сына, говорила:
– Смотри, Мишенька, не смейся много, а то шов разойдется.
Она знала, что говорила. Хотя Таль с треском провалился на Спартакиаде, хотя он перенес операцию и отчасти по этим причинам считалось, что не сможет составить настоящую конкуренцию Смыслову, Кересу, Петросяну и Глигоричу, он по-прежнему был весел и беззаботен. Неисправимый оптимист как всегда верил в свою звезду.
Итак, Блед, где проходил первый этап турнира претендентов. Курортный городок, живописно расположенный в горной местности, у озера. Тот самый Блед, где Алехин, став шахматным королем, доказывал поклонникам Капабланки, что по праву отнял у кубинца почетный титул. В крупном международном турнире Алехин занял первое место, оторвавшись от ближайшего конкурента на пять с половиной очков – рекорд, еще не побитый никем. Тот самый Блед и тот самый отель «Топлице», в котором проходил турнир…
Все это могло настроить на лирический и даже патетический лад каждого участника. У Таля в Бледе могло быть и минорное настроение: после операции его здесь никто, кажется, не считал серьезным соперником. Когда в газетах приводились перед турниром отдельные комбинации и партии Таля, следовал непременный рефрен: «так играл Таль до операции…» Мы уже знаем, что все участники и секунданты, кроме его собственного, отвели ему в своих прогнозах отнюдь не первое место. Хуже всего было то, что операция на первых порах действительно давала себя знать.
Но Таль не был бы Талем, если бы все эти обстоятельства заставили его грустить! Он был раздосадован плохим самочувствием, оценкой прессы, но о миноре не было и речи. С плохо скрываемым нетерпением Таль рвался в бой.
Между тем никогда еще перед ним не стояли столь ответственные проблемы.
Василий Смыслов, у которого год царствования на шахматном троне только раздразнил аппетит. Смыслов, дважды подряд опережавший остальных претендентов. Смыслов, трижды – и с каким успехом! – бившийся с Ботвинником. Великолепный стратег и тончайший знаток эндшпиля.
Пауль Керес. Образец универсала: в дебюте, миттельшпиле и эндшпиле, в комбинационных бурях и в позиционной борьбе – всюду он одинаково опасен. А за те двадцать с лишним лет, в течение которых Керес считался одним из основных соперников чемпиона мира – сначала Алехина, потом Ботвинника, – какой накопил он запас потенциальной ярости. Да ведь ему и нельзя больше мешкать – сорок три года нет-нет да и напомнят о себе…
Тигран Петросян, гроссмейстер, который добился того, что его проигрыши стали сенсациями. Петросян, воодушевленный тбилисским триумфом. Петросян, о котором Эйве после первого круга турнира претендентов 1956 года сказал: «Если Петросян начнет немного комбинировать, с ним невозможно будет играть в шахматы».
Наконец, Светозар Глигорич – опаснейший соперник Таля в Портороже и Цюрихе, отставший в обоих турнирах всего на полочка. Герой Мюнхенской олимпиады, опередивший на первой доске самого Ботвинника (!). «Хозяин поля», который найдет, конечно, у зрителей горячую поддержку.
Это бесспорные фавориты. А шестнадцатилетний Роберт Фишер, Фредерик Олафссон и Пал Бенко? Пусть эти трое послабее, но разве не обошли они в нервной порторожской гонке Бронштейна и Авербаха?
Конечно, у Михаила Таля было что противопоставить любому из этих бойцов, но, во-первых, злосчастная болезнь заставила дни, предназначенные для последней подготовки, провести на больничной койке; во-вторых, как в сердцах воскликнул кто-то, не мог же Таль, черт подери, занимать во всех турнирах первые места!
Какой же вывод сделал для себя Таль, тщательно взвесив силы и возможности каждого из соперников? Вывод он сделал парадоксальный, но вполне в своем духе: в таком турнире можно победить, только идя против каждого на острейший риск! Это было принципиальное, исключительно ответственное и, как показали дальнейшие события, единственно верное решение. Ибо Керес, который, как вскоре выяснилось, был главным соперником Таля, был настроен как никогда решительно…
В первом туре, как это уже случалось почти в каждом из последних турниров, Таля ждало разочарование. Его противником был Смыслов. По прихоти судьбы именно за рубежом встретились они впервые за шахматной доской. Таль перед партией признался Авербаху, что не ждет от нее ничего хорошего. Было какое-то подсознательное и малообъяснимое ощущение неизбежности проигрыша. То ли сказалось недомогание, то ли психологически он нуждался в том, чтобы кто-то крепким пинком пробудил в нем спортивную злость, но факт остается фактом – партию со Смысловым Таль провел неуверенно.
Смыслов же играл великолепно. В сицилианской защите он белыми избрал спокойную систему развития, малоприятную для агрессивной натуры Таля. Партия быстро перешла в эндшпиль – родную стихию Смыслова. Талю пришлось переключиться на трудную защиту. Сначала он справлялся с нелегкой миссией успешно, но к концу партии почувствовал усталость, не мог сосредоточиться. Поймал себя даже на мысли, что его отвлекает привычка Смыслова, делая ход, как бы ввинчивать фигуры в доску. Партия была отложена в тяжелой позиции. Доигрывание, да и весь эндшпиль, Смыслов провел блестяще. Пришлось сдаться.
В этой встрече Таль почувствовал железную хватку экс-чемпиона мира. И лишний раз убедился, что надо действовать непременно в своей, только в своей манере, не позволяя завлекать себя на рельсы медлительной маневренной игры.
В том же туре Фишер одержал сенсационную победу над Кересом, Петросян выиграл у Олафссона. Только встреча Глигорича с Бенко закончилась мирно. Всего одна ничья. С первого же дня турнир претендентов показал зубы, и какие острые… Но второй тур оказался еще более кровавым: ни одной ничьей!
Таль знал, что Глигорич любит играть черными староиндийскую защиту. В известном ее варианте Таль двинул вперед крайнюю пешку королевского фланга. Этот новый ход выглядел потерей темпа, но вел к очень острой позиции, в которой Глигорич запутался и проиграл фигуру. Керес победил Смыслова, а Петросян выиграл у Фишера и стал первым лидером турнира.
Следующим противником был Керес. В английском начале, Которое избрал Керес, партия уже после 5-го хода пошла извилистым путем. Оба противника надолго задумывались. На 25-м ходу Керес предложил ничью. Таль отклонил предложение и сделал выжидательный ход, отступив слоном и провоцируя противника на агрессивные действия. Керес, раздосадованный отказом, не устоял перед соблазном, после чего взорвалась бомба: черный конь неожиданно и эффектно принес себя в жертву в центре доски. Дальше события развивались с кинематографической быстротой. Вскоре Таль, сохранив атаку, имел за коня уже целых три пешки, причем мог выиграть и четвертую, что давало ему большие шансы на победу. Таль видел эту возможность, но решил предварительно разменять ладей. Это оказалось обидной ошибкой, вдобавок не последней. Керес перехватил инициативу и при доигрывании добился успеха.
Было от чего прийти в отчаяние! Сбывались как будто мрачные прогнозы: в столкновении с сильными стиль не выдерживал испытания на прочность. В трех турах набрано одно очко. Маловато! В этот момент Таль делил с Глигоричем предпоследнее место.
Но уже следующие туры показали, что Таль не очень смущен первыми неудачами и отнюдь не утратил верности удара. Живительный горный воздух Бледа помог Талю забыть об операции, и он с каждым днем все увереннее входил в боевую форму. В следующих турах Таль победил Олафссона, Фишера и Бенко, сделав в промежутке ничью с Петросяном.
Первый круг закончился. Отыгравшись на иностранных гроссмейстерах (4:0), Таль настолько поправил свои дела, что делил уже с Петросяном и Кересом первое-третье места. Риск все-таки себя оправдывал! А в восьмом туре риск принес полный триумф и в партии со Смысловым.
В ответ на ход королевской пешки Смыслов избрал славящуюся своей прочностью защиту Каро-Канн. Пятым ходом Таль вскрыл центр, причем давал Смыслову возможность получить живую фигурную игру. Правда, тому пришлось бы при этом мириться с изоляцией одной из черных пешек, а Таль был убежден, что Смыслову такая перспектива придется не по душе.
И он не ошибся. А после того как позиция вскрылась, Талю удалось завязать сложную игру. Он мог в одном варианте пойти на лучший эндшпиль, и объективно, с точки зрения логики позиции, это было лучшее решение. Но логика борьбы настаивала на другом. Против Таля сидел безукоризненный знаток эндшпиля. В то же время в джунглях комбинационной игры он менее силен. И Таль затевает сложнейшую комбинацию с жертвой слона.
Возникла позиция, которая долгое время волновала умы шахматистов во многих странах. Правильна ли, или, как говорят шахматисты, корректна ли, жертва Таля? Не мог ли Смыслов ее опровергнуть? Предлагались всевозможные решения и за белых, и за черных, причем в конце концов победил, кажется, взгляд, что жертва белых обоснованна, хотя Смыслов мог и более упорно защищаться. Но, как выразился маститый югославский гроссмейстер Костич, Таль «ставит перед своими партнерами такие проблемы, на которые нужно дать ответ сегодня, а завтра будет поздно». Ответ, который дал Смыслов «сегодня», заключался в возвращении фигуры, но эта искупительная жертва не умилостивила соперника. Спустя несколько ходов Таль под овации зала эффектно пожертвовал ферзя, и уже на 26-м ходу Смыслов вынужден был сдаться.
Таля эта победа необычайно воодушевила. Партия, проведенная в типично талевском духе, впоследствии была отмечена специальным призом. У Смыслова так никто еще, кажется, не выигрывал. И теперь разговоры о том, что стиль Таля эффективен только против менее сильных, слегка попритихли.
В этом туре Керес выиграл у Фишера, а Петросян потерпел поражение от Олафссона и начиная с этого дня уже не мог конкурировать с бурно рвавшимися вперед Талем и Кересом. У Смыслова дела и так шли не блестяще, а после партии с Талем он и вовсе отстал от лидирующей группы.
Дуэль Керес – Таль началась! Началась, чтобы кончиться только в самый последний день. После восьмого тура, который знаменовал собой начало их гонки, у Кереса и Таля было по пять с половиной очков. В следующем туре лидеры добавили себе по половинке очка, а затем вновь встретились друг с другом.
Нужно ли говорить, что самолюбивый Таль страстно жаждал мести? Для Кереса, разумеется, это не было тайной, и психологически он находился поэтому в исключительно выгодной позиции.
При первой же возможности Таль затеял внешне эффектную, но откровенно авантюрную игру с жертвой двух фигур. В этот момент эмоции так прочно владели Талем, что на обдумывание всего этого рискованного предприятия он потратил лишь 10 минут! Керес хладнокровно отбил несолидные наскоки, и Таль снова вынужден был капитулировать…
Не только Авербах и Кобленц, но и Петросян, с которым в Югославии Таль очень подружился, напали на него, упрекая в легкомыслии. Таль лениво огрызался: идея, идея-то какая красивая! Но на душе у него кошки скребли.
Итак, Керес впереди на очко. Правда, в следующем туре Таль, выиграв у Олафссона, тут же сократил разрыв до минимума (Керес сыграл вничью с Петросяном). В этой партии Таль избрал вариант, дающий сопернику опасную инициативу, но зато приводящий к острой игре. У Олафссона было много способов вести атаку, и именно на это и возлагал надежды хитрый Таль. Оказавшись перед богатым выбором, Олафссон затратил много времени на обдумывание, и предательский цейтнот начал уже подкрадываться к нему. В этот-то момент труба пропела сигнал «к атаке!», и черные фигуры поползли вперед. Растерявшись, Олафссон уступил инициативу и после отчаянного сопротивления принужден был капитулировать.
А потом Таль сделал ничью с Петросяном, Керес же выиграл У Бенко, и разрыв снова увеличился. Участники приближались к середине дистанции. И если до сих пор неудачи не очень пугали – не беда, успеем исправиться, то теперь с каждым днем курс акций очков и половинок неизменно шел на повышение.
В тринадцатом туре Таль черными играл с Фишером. Было известно, что Фишер неуверенно действует против защиты Каро-Канн, и Таль решил было остановиться на этом дебюте, но потом передумал: играть эту защиту, оставляющую так мало возможностей для захвата инициативы, означало добровольно посадить себя в тесную клетку. Пусть будет сицилианская: против нее любит играть белыми Фишер, но ее любит разыгрывать черными Таль!
Делая первый ход, Таль подвинул пешку «с» на одно поле, потом, не отрывая от нее руки, многозначительно посмотрел на Фишера, улыбнулся и передвинул пешку дальше. Долговязый Бобби ерзал на стуле и беспокойно глядел на Таля. Когда же он понял, что будет сицилианская, глаза у него заблестели от радости.
Но радовался он зря. Таль позволил Фишеру применить его излюбленную схему, однако избрал непривычный порядок ходов, что сбило Фишера с толку. Вскоре же после дебюта король белых почувствовал себя под прицелом нескольких фигур, и, несмотря на цепкую оборону белых, Таль в конце концов сплел матовую сеть.
Когда пришла пора покидать Блед и направляться в Загреб, где должен был проходить третий круг, у Кереса было десять очков, у Таля – девять с половиной.
С теплым чувством прощался он с тихим, романтическим Бледом. В бодрящем климате этого городка он быстро окреп после операции, набрался сил и в целом совсем неплохо провел первую половину турнира.
В пути любимым развлечением Таля было подтрунивать над Бобби Фишером. Темпераментного и жизнелюбивого Таля, которого при всем его пылком увлечении шахматами интересовали еще и музыка, и литература, и кино, и множество других вещей, удивлял этот молчаливый, даже угрюмый, необычайно одаренный парень, целиком поглощенный мыслями только о шахматах…
В Загребе игра проходила в зале Дома народной армии, вмещавшем около восьмисот зрителей. К этому времени интерес к турниру был огромен, и зал был всегда переполнен. Возбуждение публики, встречавшей аплодисментами чуть ли не каждый ход своих любимцев – Кереса, Таля и, разумеется, Глигорича, передавалось участникам. Во всяком случае, уже в первом туре третьего круга нервы серьезно подвели Кереса, который подставил Фишеру слона. Трагизм этой нелепой ошибки был подчеркнут тем обстоятельством, что Таль, находясь в партии со Смысловым в безнадежной позиции, сумел в последний момент ускользнуть от расплаты с помощью вечного шаха.
Таль небрежно разыграл первую часть партии. Это было непростительно. Обычно такой тонкий психолог, он не учел, что его соперник вряд ли забыл разгром, который был устроен во втором круге. (Спустя десятилетия Смыслов признается, что несмотря на добродушную, как ему кажется, внешность, в нем живет воин, и отнюдь не безобидный…) Почуяв во время партии глухую ярость противника, Таль спохватился, но было уже поздно. Смыслов ввинчивал фигуры в доску с особым старанием. Он великолепно вел партию, ворвался своими главными силами на ферзевый фланг черных и в довершение всего выиграл слона.
Будь на месте Таля шахматист меньшей изобретательности или с менее устойчивой нервной системой, было бы в самый раз складывать оружие. Но Таль, как мы уже знаем, привык смотреть опасности в лицо, да и оставаться без фигуры ему тоже было не в новинку. И вот, балансируя на краю пропасти, он проявляет свою дьявольскую изворотливость. Смыслова, который ждет, что вот-вот будет выброшен белый флаг, сердит эта бессмысленная, по его мнению, оттяжка неизбежного конца.
Но, агонизируя, черные, как ни странно, все еще каким-то чудом держатся и даже пытаются – какое нахальство! – угрожать. А тут еще надвинулся цейтнот, и утомленный изнурительной борьбой Смыслов допускает ошибку. Таль немедленно жертвует ладью, и белый король панически заметался в углу доски, тщетно пытаясь спастись от назойливого преследования неприятельского ферзя… Уже истекло пять часов игры, судьи приготовили на всякий случай конверт для откладывания партии, а Смыслов все еще сидел над доской, подперев голову руками. Но пришлось примириться с неизбежным – ничья.
Таль догнал Кереса. Точнее было бы, наверное, сказать, что Керес подождал Таля. Так или иначе, но одна из югославских газет без обиняков назвала Таля после этого тура «Счастливчик Счастливчикович»…
Сам он вовсе не считал этот драматический эпизод просто везением. Уж он-то знал, что все эти «счастливые случайности» покупаются дорогой ценой (когда после партии со Смысловым он шел в гостиницу, у него подкашивались ноги). Но для широкой публики этот «кузнец своего счастья» оставался любимцем фортуны, и тут уже ничего нельзя было поделать.
Катастрофа в партии с Фишером тяжело подействовала на Кереса. В следующих трех турах он продвинулся вперед всего на очко. Таль же, воодушевленный удачным спасением, сделал рывок. Начиная с шестнадцатого тура он возглавил турнирную таблицу, чтобы уже не уступать первого места до самого конца состязания. В этот день Таль одолел Глигорича, а затем поверг наконец, играя черными, и самого Кереса.
Эта победа стоила двух. Сумей Керес победить, и он не только вновь вырвался бы вперед, но третьим выигрышем подряд нанес бы, возможно, Талю психологическую травму. Зато и поражение Кереса неминуемо должно было сыграть в этой трудной для него ситуации роковую роль. Собственно, так оно и вышло.
Положение в турнире обязывало Таля играть спокойно. И хотя ему страшно хотелось снова очертя голову кинуться на укрепления соперника, он – кажется, первый раз в жизни – попытался проявить благоразумие и воздержаться от сумасбродств. Может быть, это ему и удалось бы, но теперь уже Керес, на свою беду, был настроен агрессивно. И Таль, изменив первоначальному решению, решил пойти навстречу замыслам противника.
Атака Кереса выглядела очень опасной, и черный король оказался в неприятном окружении нескольких белых фигур. Но перед лицом смертельной угрозы Таль защищался необычайно хладнокровно. И стоило Кересу допустить неточность, как Таль немедленно перехватил инициативу и начал контрштурм. В жестоком обоюдном цейтноте он переиграл Кереса и одержал необычайно важную – и в спортивном, и в психологическом смысле – победу.
Это еще не было концом дуэли – творческий дух Кереса не угас, но это было уже началом конца. Рана, нанесенная Кересу в семнадцатом туре, продолжала кровоточить до последнего дня. Тем значительнее подвиг выдающегося гроссмейстера, который в следующих пяти турах набрал четыре с половиной очка! Но трагедия Кереса состояла в том, что и его главный соперник не снижал темпа.
Завершающий день загребского этапа был неожиданно отмечен небольшим спектаклем. Проиграв до этого Талю две партии, Бенко с серьезным видом стал утверждать, что Таль гипнотизирует его, и открыто объявил, что следующую партию будет играть с ним в темных очках. Это заявление было с ликованием воспринято прессой – назревало нечто если не скандальное, то уж во всяком случае необычное и, уж конечно, не свойственное добропорядочной атмосфере шахматных состязаний.
Публика, естественно, была заинтригована, и Бенко в этом туре оказался наконец в центре внимания. Сев за столик со строгим, даже торжественным видом, он вынул темные очки и без тени улыбки водрузил их на нос. По рядам прокатился возбужденный и удовлетворенный шепот: гроссмейстер сдержал слово, каким же будет ответный ход Таля?
Можно без всякого преувеличения сказать, что ответный ход – а он был вполне в духе Таля – ошеломил Бенко. Возникла откровенно водевильная и в то же время чисто шахматная ситуация: применив «новинку», Бенко нарвался на заготовленную дома реплику. Ибо Таль, сохраняя такой же торжественный вид и уже явно играя на публику, вынул из кармана одолженные у Петросяна огромные темные очки и тоже надел их, причем для верности поглядел в зал. Публика хохотала, смеялся довольный своей проделкой Таль; даже улыбнулся, впрочем довольно кисло, сам Бенко. Отступать было некуда, очков Бенко не снял, хотя они ему и мешали. Талю же очки, конечно, надоели, и он сунул их в карман, хотя зрители, жаждавшие продолжения спектакля, и кричали Талю, чтобы он снова их надел. Как и следовало ожидать, очки не помогли, и уже после двадцати ходов позиция Бенко была безнадежной.
После двадцать первого тура претенденты расстались с Загребом и направились в Белград. На прощальном вечере Талю был вручен приз газеты «Вестник» – за лучший результат в третьем круге: он увозил из Загреба шесть очков. Всего же у него теперь было пятнадцать с половиной. Керес имел четырнадцать. Большой заголовок над репортажем в одной из югославских газет был таким: «Семь гроссмейстеров приближаются к Белграду, Таль – к Ботвиннику!..»
Финиш турнира проходил в Белградском Доме профсоюзов, зал которого вмещает до двух тысяч зрителей. Здесь состоялась очередная и последняя встреча со Смысловым, встреча, которая по напряженности, драматизму и неожиданности финала не уступала трем предыдущим. Нетрудно понять, что Смыслову очень хотелось проучить Таля: во второй партии тот задел самолюбие экс-чемпиона мира, выиграв у него в эффектном стиле, в третьей же ускользнул от экзекуции, когда рука с розгой была уже занесена.
А Таль? Были ли у него причины рваться врукопашную? Вряд ли. Его, пожалуй, больше устроил бы не жаркий диспут, а мирная беседа за шахматным столиком. Но на финише его, как всегда, заносило! И, едва закончив дебют, он ринулся вперед, не разбирая дороги.
В ответ на движение королевской пешки Смыслов избрал на этот раз не Каро-Канн, а более инициативную сицилианскую защиту. Вскоре в центре и на королевском фланге завязались стычки. А затем Таль неожиданно пошел на явно не оправданную жертву коня. Отважившись на этот шаг, Таль отлично сознавал, что кидается в омут. Но он ничего не мог с собой поделать.
Заполучив лишнюю фигуру, Смыслов был занят поначалу ликвидацией непосредственных угроз. С этой задачей он благополучно справился, но при этом попал в цейтнот. Таль же продолжал вызывать злых духов, и на доске завихрился комбинационный смерч. Смыслов начал путаться, совершил одну ошибку, другую, непостижимым образом увел ладьи от короля, оставив его без свиты, и на 41-м ходу Таль нанес неожиданный удар, после которого оставалось только капитулировать.
Это была уже откровенно пиратская игра. Таль, правда, в душе сознавал, что в этой партии не только ходил по краю пропасти, но и почти свалился в нее. И все же он испытывал огромное удовлетворение. По неписаным шахматным законам нельзя было, оставшись без фигуры и не имея за нее достаточной позиционной компенсации, рассчитывать на спасение, тем более на победу. Но вот он доказал обратное.
Партии, подобные этой, ломали привычные представления. Коэффициент полезного действия фигур и пешек Таля был невиданно высок. Поэтому, действуя и меньшими силами, Таль создавал на стратегически важных участках шахматного фронта опасное давление. А если в таких партиях и присутствовало то, что принято именовать «везением», то Таль был вправе по этому поводу сказать: «Добейтесь того, чтобы вам так везло! Рискуйте так же, как я, оставайтесь без пешек и фигур, и да поможет вам бог!».
Победа над Смысловым имела неожиданное следствие. В следующем туре рассерженный неудачами Смыслов великолепно провел партию, отыгравшись на попавшем ему под горячую руку Кересе. Таль же в очередной раз победил Глигорича и к двадцать четвертому туру оторвался от Кереса уже на два с половиной очка.
Казалось бы, все кончено – в последних встречах оставалось выполнить кое-какие формальности и благополучно дотянуть дело до конца. Но у Таля внезапно обнаружились признаки депрессии. Таль принадлежит к тем натурам, которые наиболее полно раскрывают себя в борьбе, в соперничестве. Когда Таль видел перед собой спину уходящего вперед противника либо, на худой конец, слышал за собой его неровное дыхание – в такие моменты он был полон энергии, вдохновения, в нем кипели страсти. Но вот когда победа созрела и оставалось только протянуть к ней руку, Талю это усилие давалось с трудом. Боец с головы до ног, он не очень умел добивать поверженного гладиатора: техника реализации турнирного положения из-за всегдашней готовности поддаться соблазну риска была у него не на высоте.
Не будем поэтому удивляться, что перед последней партией с Кересом у Таля было депрессивное состояние. Авербах и Кобленц давали ему наказ, который был единственно разумным:
– Играй на ничью!
– Белыми – на ничью? – удивился Таль. – Неудобно. Просто стыдно даже.
Играть же на выигрыш ему не хотелось. Не было стимула. Устал: край обрыва – не то место, где хорошо отдыхается.
Колебания Таля дали себя знать уже в дебюте. Они не укрылись от наметанного глаза Кереса, и тот, не теряя времени, начал ковать железо, пока оно еще было горячо. Только почувствовав, что его схватили за горло, Таль начал бешено сопротивляться. Партия была отложена, и Кересу пришлось сделать еще почти сорок ходов, чтобы вынудить капитуляцию.
Неожиданно дуэль лидеров вспыхнула с новой силой: В следующих двух турах Таль сделал ничьи с Олафссоном и Петросяном, а Керес сыграл вничью с тем же Петросяном, но выиграл у Бенко. И к предпоследнему туру Таль был впереди уже на очко. А в этом туре ему предстояло играть черными с сердитым Бобби Фишером, который, казалось, дрожал от желания выиграть наконец у Таля, чтобы отомстить за все обиды.
Утром зашел в номер Петросян, посоветовал сыграть все-таки защиту Каро-Канн.
– Нет! Все равно буду играть любимую схему Бобика в сицилианской.
Тогда вместе с Авербахом и Кобленцем они стали анализировать эту любимую схему. На девятом ходу черные могут взять пешку, но белые получают инициативу. Пешку за инициативу? Это совсем не в духе Таля. Но у Петросяна иной взгляд.
– Такая хорошая центральная пешечка… гм, гм… Я бы, пожалуй, взял!
Они пошли обедать, но эта проклятая пешечка не давала Талю покоя. И когда он сел за столик и, взглянув на Фишера, понял, как тому не терпится насладиться местью, он вдруг, махнув мысленно рукой, сказал себе: «А, где наша не пропадала – возьму ее!». Это было последнее легкомысленное решение Таля в турнире претендентов – состязание шло к концу…
Ему не пришлось долго томиться в ожидании расплаты. Спустя всего несколько ходов позиция черных имела растерзанный вид. Почувствовав, что наконец-то пробил его час, Фишер вел игру в лихорадочном нетерпении. Быть может, в этой нетерпеливости Фишера, в жадном стремлении как можно скорее повергнуть врага таилась для Таля надежда на спасение.
А что Таль? Жалел ли он в эти минуты, что добровольно причинил себе столько неприятностей? Представьте себе, нет! Этот заядлый оптимист был убежден, что у Фишера в такой многообещающей позиции разбегутся глаза, как у мальчика в магазине игрушек, и его удастся перехитрить.
Партия вызывала у зрителей жгучий интерес. Еще бы, Керес получал возможность догнать Таля! Не только публика, но и сами участники не могли оставаться равнодушными в преддверии надвигающейся драматической развязки. Подошел к столику Петросян, повел глазами на обоих, покачал головой. Подошел хмурый, но внешне спокойный Керес, скрывавший под непроницаемой маской обуревавшее его волнение. Так же спокойно отошел, ничем не выдав своих чувств. А Таль впился взглядом в доску и, дивясь небывалой тишине, царившей в зале, твердил себе: «Все равно перехитрю!».
На 18-м ходу он оказался перед выбором – либо принять предложенную Фишером жертву коня, после чего позиция черных становилась крайне опасной, но положение оставалось сложным, либо разменять ферзей и перейти в унылый эндшпиль, хотя и с неплохими шансами на ничью. Но это, второе, решение обрекало его на бесперспективное прозябание, а, кроме того, Керес уже начинал постепенно одолевать Глигорича. И Таль решил не сворачивать с избранного пути – он принял жертву фигуры. А спустя несколько ходов наступил роковой момент, когда Фишер мог ходом ладьи сделать положение Таля почти безнадежным.
Это была кульминация борьбы. В ожидании хода Фишера Таль с равнодушным видом прогуливался по сцене. Вот когда пригодились ему актерские задатки! В нем был напряжен каждый нерв, но Таль гулял по сцене с безмятежным видом. Именно гулял, а не бегал из угла в угол, как ему того ужасно хотелось.
Вдруг, проходя мимо столика, Таль краем глаза заметил, что Фишер записал на бланке ход и с какой-то непонятной настойчивостью подсовывает ему бланк, явно стараясь, чтобы Таль разглядел запись. Что это могло значить? Хорошо, пусть будет как он хочет. Таль посмотрел на бланк и увидел, что Фишер записал тот самый ход, которого он опасался.
И тут же ему стало ясно, что Фишер испытывал его! Да, да, он хотел проверить на самом Тале, правилен ли ход, который он собирался сделать. Конечно, это было мальчишеством, не более чем наивной выходкой шестнадцатилетнего Бобби. (Став старше, Фишер вообще будет настаивать на том, чтобы ход был сначала сделан, а потом уже записан.) И все-таки Талю пришлось пережить несколько не очень приятных минут.
Как тут быть? Нахмуриться? Но это только укрепит Фишера в задуманном. Улыбнуться? Хитрец может разгадать обман. Нет, он сделает совсем иначе. И когда Фишер так и впился в него взглядом, Таль с каменным лицом, на котором не шевельнулся ни один мускул, как ни в чем не бывало продолжал свою прогулку. И тогда, сбитый с толку невозмутимостью противника, Фишер сам попал в свою хитро поставленную западню.
Только убедившись, что Фишер, наконец, сделал ход, Таль позволил себе улыбнуться, и совершенно искренне: Фишер решил, что его первоначальный план ошибочен, и пошел другой фигурой. Мальчик выбрал не ту игрушку…
Когда партия была отложена в совершенно безнадежном для Фишера положении, зрители обступили обессиленного Таля, и один из них спросил, как оценивал он в середине игры свою позицию.
– Плохо, но прямого проигрыша не видно.
– А если бы вы играли белыми, – не унимался тот, – как бы вы тогда считали?
Таль хитро улыбнулся:
– Тогда бы я удивлялся, почему мой противник не сдается!
Настал последний тур шахматной одиссеи. У Таля было девятнадцать с половиной очков, на одно больше, чем у Кереса. Талю предстояло играть с Бенко, Кересу – с Олафссоном.
Утром Авербах делал последние напутствия своему беспокойному коллеге:
– Только не волнуйся, Миша, играй спокойно.
– Не беспокойтесь, Юра, – с серьезным видом отвечал Таль, – я уже все обдумал. Сыграю королевский гамбит, есть чудесная находка с жертвой коня. Вот посмотрите.
И Таль быстро разыграл на доске какой-то сумасшедший вариант, встретившийся у него в сеансе одновременной игры. Авербах настолько разволновался, что не понял шутки и стал всерьез анализировать позицию, а Кобленц в изнеможении лег на кровать и схватился за сердце:
– Сил моих больше нет!..
Помучив друзей, Таль в конце концов дал слово, что в любой позиции на 14-м ходу предложит ничью.
В остром варианте сицилианской защиты он добился небольшого перевеса и, выполняя договоренность, предложил ничью. Но Бенко, неуверенно разыгравший дебют, вдруг проявил непонятную воинственность и заявил, что хочет продолжать игру.
Талю понадобилось после этого семь-восемь ходов, чтобы получить выигранную позицию. Затем он слегка задумался. Таль видел, что при некотором усилии ему нетрудно добиться победы, но теперь ему представлялось делом чести сделать именно ничью. И в безнадежной для Бенко позиции Таль мстит сопернику, демонстративно делая ничью вечным шахом.
Турнир претендентов выполнил свою миссию и послал чемпиону мира визитную карточку того, кто должен был стать его очередным соперником. «Михаил Таль, блестящий представитель молодого поколения советских шахматистов, играющий остро, дерзко, в так называемом интуитивном стиле, умело применяющий психологические методы борьбы», – вот что было написано на этой визитной карточке.
Дважды два – пять?
«Разве не вправе гроссмейстер самостоятельно определять свой творческий стиль, если этот стиль может принести ему успех? Одному нравятся гусарские атаки, другой стремится ошеломить противника дерзкой жертвой, третий, расставив хитрую ловушку, в цейтноте хватается «в отчаянии» за голову, а находятся шахматисты, что не гонятся за случайным шансом, а стремятся проникнуть в суть позиции, играют «по позиции» и, если позиция диктует мирный исход, не отказываются от него.
Этот последний стиль, пожалуй, не является популярным. Присущая ему осмотрительность кажется осторожностью, если не трусостью. То ли дело азарт, тут всегда найдутся любители воскурить фимиам! Может быть, автор этих строк и ошибается, но мне кажется, что скромный, осмотрительный, хотя и боевой стиль игры имеет такое же право на существование, как более эффектный стиль игры, основанный на комбинационном зрении и тактическом расчете».
Не нужно долго вдумываться в эти слова, чтобы понять, что они принадлежат человеку, необычайно убежденному в своей правоте, и что хотя Таль здесь и не назван, сарказм, который сочится из каждой строки, направлен острием именно против стиля его игры. Слова эти, помогающие понять шахматные принципы, творческие взгляды этого человека и даже в какой-то степени его характер, должны были заставить Таля призадуматься. Ибо «автор этих строк» был не кто иной, как выдающийся шахматист современности чемпион мира Михаил Моисеевич Ботвинник.
Таль задумывался над этими словами, произнесенными за полгода до турнира претендентов. Задумывался он и над многим другим. И порой ему становилось не по себе. Нет, не потому, что его пугала надвигавшаяся схватка с Ботвинником – за доской он не боялся даже чемпиона мира. Но ситуация, в которой ему, совсем еще молодому шахматисту, предстояло посягнуть на титул Ботвинника, как-то тяготила его.
Ботвинник… На протяжении трех десятков лет все крупнейшие шахматные события в нашей стране и многие во всем мире были связаны с его именем.
За пять лет до рождения Таля Ботвинник уже был чемпионом СССР, в год его рождения – 1936-й – он одержал одну из своих лучших побед, разделив в Ноттингеме первое-второе места с Капабланкой и опередив Алехина, тогдашнего чемпиона мира Эйве, Решевского и целую плеяду других гроссмейстеров. Только внезапная смерть Алехина помешала благополучному завершению переговоров между ним и Ботвинником о матче на мировое первенство.
В 1948 году, спустя два года после смерти Алехина, Ботвинник стал шестым чемпионом мира. А к тому времени, когда на его пути встретился Таль, он успел уже отвергнуть посягательства сначала Давида Бронштейна, а потом Василия Смыслова. Правда, Смыслову со второй попытки удалось сместить Ботвинника, но через год тот взял убедительный реванш.
Давно уже стал шахматным литератором Сало Флор, некогда один из конкурентов Ботвинника в борьбе за мировое первенство, отпали как претенденты на титул чемпиона Эйве, Решевский, не смогли больше бросить вызов чемпиону Бронштейн и Смыслов, а Ботвинник, которому уже было под пятьдесят, все шел и шел вперед, и никаких следов усталости не было видно в его по-прежнему пружинистой походке.
Талант, непревзойденное понимание позиции, глубокие аналитические способности, мышление стратега в сочетании с несгибаемой волей, мужеством, с огромным чувством ответственности, трудолюбием, наконец, с самым серьезным отношением к своему здоровью, физическому состоянию – все это, слитое вместе, создало характер, которому многие, наверное, хотели, но увы, далеко не все могли подражать. Целые поколения шахматистов учились у Ботвинника, играли по Ботвиннику, безоговорочно признавая его лидером советской шахматной школы.
Мог ли что-нибудь противопоставить этому титаническому характеру Таль? Мог. И не только талант, который уже признавался всеми, не только свои необычайные достижения – ни один человек в истории шахмат не успевал за три года сделать столько, сколько успел Таль.
Отдавая должное мудрости Ботвинника, признавая его могучую силу стратега, непревзойденное умение одинаково искусно вести игру во всех ее стадиях, Таль вместе с тем видел в стиле Ботвинника и уязвимые стороны. Он видел, что в игре чемпиона стратегия, как упрямый педант, начинает иногда подавлять тактику, что стратегическим замыслам, требованиям шахматной логики приносится порой в жертву комбинационное начало. Некоторые же из творческих воззрений Ботвинника он не принимал из принципиальных соображений. Основное столкновение базировалось все на том же тезисе: Ботвинник играл, как он сам писал, «по позиции», то есть подчинялся логике позиции, Таль же верно следовал логике борьбы. Веря в правоту своих шахматных принципов, своих творческих взглядов, Таль считал, что они выдержат испытание на прочность даже в столкновении с таким сильнейшим противником, как чемпион мира.
Так получилось, что в матче столкнулись не только две яркие личности, не только два талантливых индивидуума, но и два разных характера – словом, два антипода. Один десятки лет – и с каким успехом! – уверенно доказывал, что дважды два – четыре, а другой приводил не менее веские доводы в пользу того, что дважды два – пять.
С одной стороны – представитель классического стиля, глубокий стратег, непревзойденный аналитик, с именем которого связана целая эпоха в истории шахмат. С другой – яркий комбинационный талант, импровизатор, ниспровергатель догм и канонов, верящий не столько в правила, сколько в исключения, но прежде всего верящий в себя.
С одной стороны – доктор технических наук, серьезный ученый, сдержанный в выражении своих чувств, сдержанный в жестах, неторопливый, обдумывающий каждый свой шаг, пунктуально придерживающийся раз и навсегда установленного режима. С другой – журналист, острый на язык, мечтавший еще несколько лет назад о карьере эстрадного актера, любитель экспромтов, натура живая, артистическая, легко поддающаяся настроению.
Но и сторонники Ботвинника, и сторонники Таля единодушно сходились на том, что огромным, если не решающим фактором явится победа воли. Матч выиграет тот, кто сумеет навязать противнику свою манеру игры, кто сумеет направлять борьбу в удобное для себя русло, чья воля, характер, выдержка окажутся тверже. В этом состязании характеров важную роль должна была сыграть первая партия, хотя бы потому, что соперники до сих пор никогда за доской не встречались.
Правда, однажды такая встреча чуть было не состоялась. История шахмат, как и всякая история, любит, когда происходят события, на которых как бы лежит печать судьбы, фатума. Шахматные литераторы часто, к примеру, рассказывают, что в 1925 году школьник Миша Ботвинник играл в сеансе одновременной игры против чемпиона мира Капабланки и заставил того сложить оружие. Таль в детские годы мог бы тоже сыграть с Ботвинником, если бы Ботвиннику… не захотелось спать!
Да, был такой случай. В 1948 году, став чемпионом мира, Ботвинник поехал отдыхать на Рижское взморье. Миша Таль быстро разведал, где остановился чемпион, и начал приставать к домашним, чтобы его сводили туда – всего-навсего поиграть! Мать на этот раз по-настоящему рассердилась, и даже доктор Таль, который не умел отказывать сыну, стал на ее сторону. Но добрая душа нашлась: тетя взялась сводить мальчика к Ботвиннику. На звонок вышла женщина. Она взглянула на мальчугана с шахматной доской под мышкой, мгновенно «оценила позицию» и, сказав: «Ботвинник спит!» – быстро захлопнула дверь. Первый поединок пришлось отложить ровно на двенадцать лет…
И вот настало пятнадцатое марта 1960 года, когда они сели друг против друга на сцене Театра имени Пушкина – сорокадевятилетний ветеран, суровый, выдержавший на своем веку немало ударов, и если и не ожесточившийся в многолетней борьбе с конкурентами и претендентами, то, во всяком случае, лишенный какой-либо сентиментальности, – и двадцатичетырехлетний баловень судьбы, взбегавший наверх прыжками через две-три ступеньки…
Рассказывают, что Ботвинник, готовясь к очередному матчу, специально настраивал себя против своего будущего противника, стараясь выискать в его характере, манерах, поступках нечто несимпатичное, что позволило бы ему, Ботвиннику, вступить в бой в состоянии предельной собранности. По-видимому, Ботвинник верил, что такая психологическая самообработка была ему необходима. Но «улики» против Таля Ботвиннику найти было трудно. Во время предварительных переговоров Таль вел себя безукоризненно, охотно принимая все условия, выдвигаемые чемпионом. Придирчивый Ботвинник не имел ни малейшего повода быть недовольным. И все же можно не сомневаться, что Таль – не столько как человек, как личность, но, прежде всего, как шахматное явление – должен был вызывать в нем раздражение.
Ботвинника, человека науки, ученого и по роду деятельности, и по складу ума, характеру мышления, не мог не раздражать тот шум, которым сопровождался каждый новый успех Таля. И прозвища вроде «черной пантеры» или «ракеты из Риги», и разговоры о гипнозе, и черные очки Бенко, и необъяснимое «везение» Таля – все это и многое другое не могло не вызывать у чемпиона мира иронической усмешки.
У человека, который стал чемпионом мира спустя семнадцать лет после того, как одержал первую победу в чемпионате СССР, не могла вызывать доверия головокружительная карьера Таля, которому потребовалось всего два года, чтобы пройти путь от чемпиона страны до претендента на шахматный престол. Ботвинник вступил в переговоры с Алехиным о матче в ту пору, когда еще были в расцвете сил Капабланка, Эйве, Решевский, Файн, когда был молод Керес. Талю достались уже попавший в цейтнот Керес, явно уставший после трех поединков с Ботвинником Смыслов, еще не успевший поверить в себя Петросян. Да и то, что Ботвиннику почти пятьдесят, – это тоже ведь для Таля удача.
В свое время Ботвинник создал стройную, хорошо продуманную систему подготовки к ответственным шахматным соревнованиям, которой Таль откровенно пренебрегал. И то, что Таль отправился на турнир претендентов спустя месяц после операции, и то, что он курил, мог засидеться с веселой компанией допоздна, не следил за своим здоровьем, казалось Ботвиннику, по меньшей мере, легкомыслием, не достойным большого шахматиста.
Но, может быть, горше всего для чемпиона мира было то, что молодой претендент посягнул на самое дорогое для Ботвинника в шахматах – на мудрую логичность древней игры, в которой – Ботвинник не только в это свято верил, но и доказывал! – нет и не может быть ничего случайного, в которой одно с неизбежностью вытекает из другого, игры, в которой царят логика, гармония и разум.
Предельно ясно определил впоследствии ситуацию В. Батуринский, который во вступительной статье к трехтомнику «Шахматное творчество Ботвинника» писал: «Как бы ни были сильны индивидуальные различия в стилях Ботвинника и Бронштейна, Ботвинника и Смыслова, все же многое объединяло этих шахматистов, и прежде всего – признание исторически сложившихся, проверенных жизнью оценок шахматных позиций. А Таль выступал в роли их ниспровергателя».
Итак, слово названо – ниспровергатель. Так разве должен был основоположник нашей шахматной школы, глубоко почитаемый во всем мире лидер советских шахматистов испытывать к Талю чувства симпатии?
Но мы забежали вперед, а ведь нас ждет сцена Театра имени Пушкина.
Еще в Югославии, отвечая после закрытия турнира претендентов на 28 вопросов радиокомментатора, Таль заявил, что начнет первую партию ходом королевской пешки. Он сдержал слово. Ботвинник тоже двинул пешку вперед, но на одно поле. Французская защита. Та самая, которая принесла Ботвиннику так много триумфов в прошлом и так коварно обошлась с ним во втором матче со Смысловым. Талю было ясно, что Ботвинник, избрав эту обязывающую ко многому защиту, наверняка припрятал в каком-то месте мину, и оставалось только ждать, когда она взорвется.
И действительно, вскоре стало очевидно, что Ботвинник готов пойти на необычайно острый вариант, связанный с жертвой одной или даже двух пешек. Психологически это означало вызов Талю. Чемпион как бы говорил своему сопернику: «Ты гордишься своим феноменальным комбинационным зрением, ты уверен, что я буду избегать острых стычек. Так знай – я не боюсь тебя и готов биться с тобой твоим любимым оружием».
Таль принял вызов, его ферзь забрался в тыл черных и уничтожил две пешки на королевском фланге. Правда, за это пришлось заплатить, и дорого: белый король лишился рокировки и обрек себя на хлопотливую жизнь в центре доски.
На 11-м ходу мина взорвалась: Ботвинник вывел слона, которому было поручено совершить покушение на короля белых. Ход был коварным, но – и это было многозначительным симптомом – когда Таль в ответ объявил шах, Ботвинник избрал продолжение, которое могло привести к ничьей повторением ходов. Более острый ход – отступление короля – был отвергнут.
Согласись Таль на повторение ходов, и он подписал бы моральную капитуляцию, ибо это означало признание того, что первая же дебютная неожиданность застигла его врасплох. Таль отверг малодушное решение и хладнокровно вывел коня, после чего Ботвинник, как видно, не ожидавший этого, задумался больше чем на полчаса.
То, что произошло потом, было очень знаменательно. В сложной и запутанной позиции Таль проявил свою обычную изобретательность, и уже на 32-м ходу Ботвиннику пришлось сдаться, тем самым признав, что его психологическая диверсия не удалась: биться оружием Таля ему было не с руки.
Результат этой партии оказал заметное влияние на весь ход матча. Начиная с первого дня Ботвинник находился под тягостным впечатлением того, что противник имеет перевес в счете. Впечатление это с каждой партией усиливалось, так как ни разу затем чемпиону мира не удалось иметь в матче равный счет – случай в практике Ботвинника беспрецедентный. Кроме того, обжегшись в первой же попытке, Ботвинник в дальнейшем старался уйти от продолжений, связанных с риском, даже если это и ограничивало его возможности. (Тем самым, кстати, Ботвинник отдал дань интуитивному стилю. Впоследствии в примечаниях к третьей партии Ботвинник писал: «Когда играешь с Талем, рассматривать подобные варианты – значит попусту терять время. Даже если они ему невыгодны объективно, то субъективно они ему на пользу»).
Но борьба только начиналась. И когда прошли еще четыре партии, закончившиеся вничью, Таль должен был признать, что, хотя ему и удалось сохранить лидирующее положение в матче, ни в одной партии он не сумел захватить инициативу. Больше того, ему, гордому флибустьеру шахматных морей, пришлось покорно следовать в фарватере своего осторожного и осмотрительного соперника.
От этого можно было прийти в отчаяние, если бы и у Ботвинника не было причин для огорчений, и не менее серьезных. Да, чемпион сумел как будто укротить строптивого соперника. Да, он так ставил партии, что Талю никак не удавалось пустить в ход свое тактическое оружие. Но что с того, что Ботвинник во всех четырех партиях добивался бесспорного преимущества? Ведь дальше этого дело не шло! И прежде всего потому, что чемпион хотел побеждать не рискуя, наверняка, но с изворотливым Талем такая медлительная манера не могла иметь успеха. Пользуясь недостаточной решительностью Ботвинника, Таль всякий раз успевал выскользнуть из мышеловки, когда она вот-вот грозила захлопнуться. Ботвинник, который несколько раз подряд ослабляет хватку, который не может довести партию до логического конца – не значило ли все это, что чемпион мира потерял верность удара? Ответить на этот вопрос должны были следующие встречи.
Как ни были трудны для Таля четыре партии, в которых он почувствовал тяжелую руку чемпиона, одно обстоятельство его ободряло. Жизнерадостный и общительный, Таль перед матчем побаивался перспективы сидеть в течение двадцати четырех дней напротив одного и того же человека, к тому же человека серьезного, сосредоточенного, а временами и угрюмого. Даже на турнире претендентов Талю, по его собственным словам, было утомительно играть с одними и теми же противниками по четыре партии. Куда лучше играть в обычном турнире! Сделаешь ход – и можно погулять по сцене, поглядеть, что делается на других досках, перекинуться с кем-нибудь шуткой.
В матче шутить было не с кем, да и вообще было не до шуток. И в первых партиях Таль томился. Но уже в четвертой он почувствовал, что преодолел своеобразный барьер и что суровая проза матчевой борьбы становится все более привычной.
Осваиваясь постепенно с атмосферой матча, Таль все же продолжал оставаться взаперти в клетке позиционной игры. Перед шестой партией он спросил Кобленца:
– Долго ли меня будут держать в «партере»?
Многие зрители, особенно те, кто наивно верил, что каждая партия непременно будет расцвечена блестками комбинаций Таля, ждали, когда же сверкнет его тактическое оружие. И когда в шестой партии это, наконец, случилось, когда Таль, радуясь обретенной свободе, вырвался из клетки, он вознаградил себя и своих поклонников сложнейшей комбинацией с жертвой коня.
Ах эта злополучная жертва! Какие ядовитые комментарии вызвала она у тех, кто опровергал комбинацию Таля в тиши кабинетов! Матч уже закончился, а комбинация все еще рождала споры. И что самое любопытное – многие из комментаторов упорно забывали о том, что Таль своей комбинацией поставил перед Ботвинником «такую проблему, на которую нужно было дать ответ сегодня, а завтра уже будет поздно».
Сам Таль, делая ход, верил в его силу. В возникшей в тот момент позиции «обоюдоострая жертва коня… явилась правильным решением», – писал он впоследствии. Но помимо чисто шахматных соображений Таль учитывал и то, что Ботвинник, который уже испытывал затруднения со временем, вряд ли сумеет хладнокровно разобраться в сложной обстановке. И поэтому субъективно ход Таля оказался необычайно сильным. Логика позиции вновь отступила перед логикой борьбы! Ботвинник действительно заблудился в сложном лабиринте и отложил партию в проигранном положении.
Это была типично талевская партия с упором на психологию. Она показала, что и Ботвинник с трудом выдерживает такую игру. А когда в следующей встрече Ботвинник, находясь под впечатлением неудачи, допустил грубый промах и потерпел еще одно поражение, могло показаться, что судьба матча уже решена.
Как ни парадоксально, но именно на этом этапе поединка Таль попал в полосу затруднений. Да, в нем не могла не крепнуть убежденность в том, что – страшно поверить! – матч выигран: три очка – слишком большая фора. Но мы уже знаем, что в таких ситуациях, когда исход борьбы предрешен, Таля обычно покидает вдохновение. Помните, нечто подобное он испытал во время турнира претендентов? Теперь это повторилось. И в то же время он не мог не понимать, что Ботвинник конечно же не собирается складывать оружие – не такой характер у чемпиона.
Может быть, всем этим можно объяснить, что Таль, хотя положение в матче отнюдь не вынуждало его к эксцентричным поступкам, в восьмой партии проводил достаточно рискованные эксперименты, за что и был наказан, а в девятой кинулся на Ботвинника уже в дебюте. И получил сокрушительный отпор! Перед десятой партией интервал был минимальным – 5:4, причем, по признанию самого Таля, девятая партия была проведена чемпионом мира с большим искусством, «практически безошибочно».
Проиграв две партии, Таль почувствовал, что с него спали связывавшие его узы. Снова надо было рваться вперед, снова надо было преодолевать сопротивление воспрянувшего духом соперника. «Мне кажется, – писал после матча Таль, – что поражения мои в восьмой и девятой партиях были в психологическом отношении лучшим выходом из тупика. Когда результат стал 5:4, момент слабости был преодолен, и началась борьба с одинаковыми шансами, причем… я испытывал гораздо большую веру в свои силы». И вот десятая партия хотя и заканчивается вничью, но заставляет Ботвинника напрячь все силы, чтобы уйти от поражения, а в одиннадцатой Таль добивается победы.
Наряду с первой и шестой партиями одиннадцатая сыграла в ходе матча очень важную роль. Дело в том, что в этой партии Талю не удалось направить ход событий по удобному руслу. Да он и не старался это сделать! Вся партия – с первого и до последнего хода – протекала в маневренной игре, причем чемпион был зажат с подлинно ботвинниковской методичностью и планомерностью.
Одиннадцатая партия должна была, наверное, навести Ботвинника на грустные размышления, ибо она, по всей вероятности, разрушала его стратегические планы. В первых десяти встречах Ботвинник, как правило, старался как бы запираться в крепость, обнесенную глубоким рвом и высокими валами. У Таля оставалось два выхода – либо вести терпеливую осаду, что было ему не по нутру, либо предпринимать дерзкий штурм и лезть на неприступные стены, что было связано с огромным риском и неизбежными потерями.
И вот обнаружилось, что замысел этот терпел фиаско. Таль продемонстрировал гибкость и живучесть своего стиля. Освоившись с манерой игры Ботвинника, Таль не делал теперь выбора между штурмом и осадой – он был готов, в зависимости от обстоятельств, к тому и к другому. Когда в первой либо в шестой партиях Ботвинник позволял выманить себя в открытое поле, Таль изматывал его кавалерийскими наездами, совершал смелые рейды по тылам и добивался успеха. Сейчас выяснилось, что и в осадной битве у Ботвинника нет уверенности в благополучном исходе. В одиннадцатой партии Ботвинник был сокрушен своим собственным оружием, и тут многим стало ясно, что трон чемпиона зашатался.
Двенадцатая партия проходила с переменным успехом. Сделав семьдесят два хода, соперники согласились на ничью. К такому же исходу пришла и следующая встреча, в которой было сделано всего пятнадцать ходов. Понимая, что партия эта, в которой он играл белыми, должна была разочаровать болельщиков, Таль покинул театр через запасной выход. У дверей он бросил взгляд на афишу. Ниже названия пьесы «Трехминутный разговор» чья-то рука приписала: «В пятнадцать ходов».
Болельщики не хотели, чтобы Таль, имея в запасе два очка, во второй половине матча играл в не свойственной ему манере. У болельщиков были, естественно, свои заботы, но на этот раз их интересы совпадали с интересами претендента: играть на ничью «по заказу» Таль не умел (и долго не мог научиться этому искусству и впоследствии). Поэтому задача, которую они тогда с Кобленцем поставили – играть по возможности спокойно, без риска, – была верной, но и трудной, более того – опасной. Не случайно Ботвинник принял такую игру, и, как писал после матча Таль, «черными, по-видимому, не возражал против мирного результата, справедливо рассчитывая, что при такой тактике я устану быстрее и рано или поздно «сверну» на какие-нибудь авантюры».
Действительно, после того как еще четыре партии кончились вничью, нетерпеливый Таль почувствовал, что изнемогает. Всегда общительный, он стал в эти дни замкнут, неразговорчив. Нервная система, которая не подводила его в самых рискованных ситуациях, с величайшим трудом выдерживала напряжение. «Очень трудно, – писал по этому поводу Таль, – заставить себя играть все партии с одинаковым стремлением к победе, но еще труднее приближаться к намеченной цели черепашьими шагами».
Словом, становилось все яснее, что Таль вот-вот «свернет на какие-нибудь авантюры». И тут настал черед семнадцатой партии, в которой и произошел эмоциональный срыв, выразившийся в знаменитом ходе пешкой f2 – f4.
Да, ход, как выразился гроссмейстер Левенфиш, был похож на самоубийство. И все-таки – мы уже это тоже знаем – при всем том, что Таля в тот момент неудержимо потянуло, как он говорил, к запретному, им двигал и не лишенный основания расчет на то, что и сам ход, и возникшая после него позиция будут для соперника и неожиданны, и неудобны.
Итак, не выдержав затяжного напряжения, Таль затеял азартную атаку, в ходе которой пожертвовал две пешки. Этот азарт не был запланирован. Напротив, Таль и на эту встречу шел, примирившись с возможностью сделать еще одну ничью. Благоразумный Кобленц привел ему веские доводы в пользу такой надежной тактики, ссылаясь на пример Алехина, игравшего по этому методу с Капабланкой, и самого Ботвинника, который использовал подобный прием в матч-реванше со Смысловым.
Но в разгаре битвы, как это уже не раз случалось с Талем, в нем проснулась жажда риска, с которой он не мог совладать. И, сказав мысленно Кобленцу «прости», он махнул рукой на все Добрые советы и поднял забрало.
Долгое время казалось, что дерзость наконец-то будет наказана. Ботвинник, который дождался все-таки от Таля эксцентричной выходки, хотя и уклонялся от энергичных контрударов, однако сумел все же отбить натиск, сохранив материальный перевес. Но (это вечное «но», без которого почти никогда нельзя обойтись, рассказывая о партиях Таля!)… Но, распутывая ниточки комбинационных угроз, Ботвинник потратил очень много времени и просто устал. Устал настолько, что в цейтноте позволил Талю несложной жертвой ладьи добиться победы. Психологический расчет вновь оказался верным.
Восемнадцатая партия закончилась вничью. А в девятнадцатой Ботвинник, наконец, добровольно завязал острую игру. Объективно это было правильно, но субъективно могло только ускорить развязку. Таль красиво переиграл соперника и отложил партию в позиции, которая не оставляла Ботвиннику никаких надежд.
Практически это уже был конец. Предприняв в двадцатой партии последнюю попытку добиться выигрыша и вынужденный смириться с ничьей, Ботвинник в двадцать первой встрече уже отказался от борьбы. Предложив после 17-го хода ничью, Ботвинник протянул Талю руку.
Итак, Таль одержал победу со счетом, который не оставлял никаких сомнений в ее закономерности – 121/2:81/2, и стал восьмым чемпионом мира. В матче с Ботвинником он не только доказал свое превосходство, но и отстоял правоту своих шахматных принципов, которые, не отвергая логики и знания, важное значение отводили интуиции, импровизации и, конечно, психологии шахматной борьбы.
В двадцать четыре года Михаил Таль добился того, о чем многие выдающиеся шахматные умы тщетно мечтают всю жизнь. Он завоевал популярность, какой, быть может, не имел до него ни один мастер за всю историю шахмат. Тысячные толпы стояли в дни матча у входа в Театр имени Пушкина. Тысячные толпы пришли на вокзал в Риге встречать Таля, а наиболее фанатичные болельщики вынесли его из поезда на руках и пронесли на привокзальную площадь, где состоялся митинг. Еще во время турнира претендентов к Талю бросился однажды в Загребе какой-то человек и, схватив в объятия, воскликнул: «Ты – гений!» И этот человек вовсе не был похож на маньяка. Много повидавший на своем веку шахматный ветеран экс-чемпион мира Макс Эйве неоднократно подчеркивал, что считает Таля гениальным шахматистом.
Популярность Таля объяснялась, конечно, не столько его спортивными успехами, сколько необычайно импонирующим стилем игры, безудержной отвагой и тем, что, как ни покажется это странным, в облике Таля, в характере некоторых его побед было действительно что-то колдовское, загадочное. Даже такой сторонник гармоничного классического стиля; как Смыслов, признавал спустя много лет, что в молодом Тале «жил двух демонизма».
Когда Таль, обдумывая комбинацию, время от времени обжигал соперника пронзительным взглядом бездонно-карих глаз, многим становилось не во себе. Были шахматисты, которые совершенно серьезно рассказывали, что, играя с Талем, они чувствовали, как «что-то» заставляет их иногда делать не лучшие, а худшие ходы. Скорее всего, это было самовнушение, не более как попытка объяснить, почему лучшая позиция в партии с Талем превратилась в худшую, но широкая публика доверчиво воспринимала разговоры о гипнозе.
Во многих людях живет, наверное, наивная, но неистребимая вера в то, что существует на свете если не сверхъестественная, то, по крайней мере, необъяснимая сила. Парадоксально, не, несмотря на скептицизм многих авторитетов, нам хочется верить, что существует телепатия, что есть индивидуумы, обладающие способностью видеть сквозь стену, и т. д. и т. п. Тем более что необъяснимое чудо становится иногда научно доказанным фактом.
Таль позволил в шахматах поверить в сказку. Его победы в партиях, где соперники имели материальный перевес – нередко в виде целой фигуры, а то и двух, ободряли слабых духом, служили своего рода психотерапией. Если прежде, оставшись без фигуры, а то и всего без пешки, шахматист, не веря в успех, терял способность к активному сопротивлению, то теперь, вдохновленный примером Таля, он боролся изо всех сил и нередко спасал партию.
Бунтарский дух Таля позволил многим преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов. «Дикарская кровь», которую влил Таль в шахматы, позволила не только любителям, но даже мастерам и гроссмейстерам ощутить творческую раскованность, освободиться от некоторых представлений, навязанных рутиной, стереотипным мышлением.
В этом смысле победа Таля над Ботвинником, пользовавшимся в шахматном мире необычайным авторитетом, имела колоссальное значение, так как, проиграв, Ботвинник тем самым подтвердил не только силу Таля, но и жизненность его идей.
Но значило ли это, что в шахматах теперь наступила эра «антихриста»? Разумеется, нет. Таль, пора это сказать, не был в действительности ниспровергателем. Разве пилот, впервые сделавший мертвую петлю, нарушил законы аэродинамики? Разве теория относительности Эйнштейна, перевернувшая многие представления, противоречила законам Вселенной? Таль в шахматах вольнодумец, еретик, но сила его игры помимо природного дарования заключается главным образом в умении добиваться от каждой фигуры и пешки высочайшей производительности труда. Там, где другому требовалось для атаки четыре-пять фигур, Талю хватало двух-трех. Но добиться такого коэффициента полезного действия можно было не пренебрежением к законам шахматного искусства, а, напротив, глубочайшим их пониманием, особой творческой дальнозоркостью.
И если Таль в своем безудержном стремлении к захвату инициативы сознательно шел порой на ухудшение позиции, то нарушением шахматных законов это можно назвать лишь по строго формальным соображениям. Ибо если признавать, что шахматная борьба – это не противоборство А и Б, а столкновение двух индивидуальностей, двух характеров, то тем самым надо признавать и право этих индивидуальностей пользоваться психологическим оружием. Логика же борьбы, как мы знаем, далеко не всегда совпадает с логикой позиции.
Собственно говоря, у нас есть убедительное доказательство того, что Таль не был ниспровергателем. На пресс-конференции после окончания матч-реванша Ботвинник, в частности, сказал:
– Не может быть двух мнений – Таль обладает огромным шахматным талантом. В позициях, где борьба носит открытый характер, он не имеет себе равных. Мало того, что Таль хорошо и быстро рассчитывает варианты, он, главное, чувствует принципы разыгрывания таких позиций…
Став чемпионом мира, Таль имел все основания считать себя счастливым. В мае 1960 года Талю все улыбалось, это была весна его жизни. Его боготворили родные, друзья, болельщики. Тысячи поздравлений со всего мира, приглашения на гастроли из многих стран, рукоплескания почитателей.
Он заслужил свое счастье. Вспомним, что совсем еще юношей приходилось ему выдерживать натиск умудренных опытом гроссмейстеров. Вспомним, ценой каких тяжелых переживаний доставались этому юнцу победы в партиях, где ему «везло». Вспомним, что в самом трудном, невыносимо трудном испытании ему пришлось столкнуться с могучим интеллектом и непреклонной волей Ботвинника.
Прикиньте мысленно, сколько волнений – а иной раз и разочарований – выпало на его долю за три-четыре года, сколько раз приходилось ему балансировать на краю пропасти, а иногда и, сорвавшись, лететь вниз, сколько раз, сжав зубы, упрямо преодолевать препятствия, выраставшие на его пути, и вы поймете, что он мог быть счастлив.
Он и был счастлив! Пока не понял, каким тяжелым ярмом лег на его плечи лавровый венок, который возложили на него вице-президент Международной шахматной федерации Марсель Берман и главный арбитр матча Гидеон Штальберг.
Фортуна, кажется, перестаралась со своим любимцем. В нем ведь всегда бурлили силы, когда надо было догонять. Если же Таль намного опережал конкурентов, у него неизменно наступала депрессия.
Теперь получалось так, что Таль опередил всех сильнейших гроссмейстеров, получалось так, что он взошел на вершину и выше двигаться было некуда, получалось так, что он, этот искатель приключений, должен был не завоевывать новые земли, а только удерживать, охранять уже захваченное. Психологически такая ситуация была для Таля тягостна.
Словом, довольно быстро Таль почувствовал, что, как ни сладостна новая роль, в которой он теперь выступал, безмятежного счастья не получилось. Но главное было в другом: Ботвинник, который уже приблизился к пятидесятилетию, Ботвинник, который, как многие думали, после такого поражения вряд ли захочет вновь испытывать судьбу, вовсе не собирался отказываться от реванша, последнего реванша (ибо ФИДЕ их отменила)! И получалось, что матч Таля с Ботвинником был всего лишь половиной матча, первой его половиной. Это значит, что надо было все начинать сызнова – дебютную подготовку, физическую, психологическую. Это значит, что надо было трезво и самокритично проанализировать все партии матча. И, следовательно, понять, что именно позволило Ботвиннику решиться на реванш.
Быстрее, чем он мог думать, Таль должен был выступить на защиту своих завоеваний. Как показали дальнейшие события, этот виртуоз психологической борьбы, убаюканный своими непрерывными триумфами, допустил грубейший, непростительный психологический промах: он недооценил силу могучего характера Ботвинника.
…И медные трубы
Это была непозволительная ошибка. Ибо Таль, который теперь уже хорошо знал Ботвинника, должен был отдавать себе отчет в том, что раз самолюбивый экс-чемпион решился на реванш, значит, он просеял сквозь сито скрупулезного анализа каждую партию, каждый ход первого матча и по зрелом размышлении пришел к выводу, что имеет основания рассчитывать на победу. А если Ботвинник пришел к такому выводу, это уже много значило. Ибо в искусстве анализа, в умении трезво взвешивать все «за» и «против» он не только превосходил Таля, но и вообще не имел себе равных в гроссмейстерском мире.
Серьезным предупреждением для нового чемпиона мира должна была стать XIV Олимпиада, которая состоялась осенью в Лейпциге. Ботвинник играл превосходно, причем, что очень важно, не попадал в цейтноты. По-видимому, уже тогда Ботвинник начал готовиться к реваншу и поставил перед собой цель избавиться от цейтнотов.
Таль не внял лейпцигскому предостережению, как не внимал и голосам всех тех, кто вместе с Кобленцем старался заставить его понять, какая опасность ждет его в матч-реванше. Увы, пройдя в шахматах огни и воды, Таль не смог безболезненно выдержать самый тяжелый искус – пройти испытание медными трубами, которыми встречали в Древнем Риме триумфаторов.
Как мы помним, на закрытии матча с Ботвинником выступил тогдашний вице-президент Международной шахматной федерации Марсель Берман. Он взволнованно говорил об огромной ответственности, которую налагает на шахматиста титул чемпиона мира. Берман был неизлечимо болен и знал об этом; может быть, оттого его слова звучали особенно значительно, но на Таля, увы, они не произвели должного впечатления.
У нового чемпиона было бесчисленное множество единомышленников, особенно среди молодежи, которые видели в Тале не только талантливого гроссмейстера, но и дерзкого бунтаря, романтика, борца против шахматной рутины. Они поверили в Таля, в его стиль, в его фанатичную преданность шахматам. Увы, Таль не сумел понять, что отныне принадлежит не только себе, но и всем тем, кто встал под его знамена.
Не испытывал он необходимого чувства ответственности и перед своим талантом. Ему казалось, что талант, как сказочный Конек-Горбунок, будет всегда преданно служить, не требуя забот о себе.
Таль не берег себя. За несколько месяцев до первого матча с Ботвинником Таль с его слабым здоровьем начал курить. На вечеринках он готов был допоздна веселиться, причем старался не отставать от самых крепких и выносливых.
Ну а теперь спросим себя – можно ли ставить в упрек Талю, что он, с его жизнерадостной, общительной натурой, не вел аскетического образа жизни? Ведь Таль из тех птиц, что в неволе не поют. Талю не обязательно было становиться аскетом – действительно, это амплуа не для него, но относиться беспечно к своему здоровью, не беречь свой талант, наконец, не готовиться к повторному поединку с Ботвинником? Этого приверженцы Таля ни понять, ни простить ему не могли.
Впечатление от матч-реванша было такое, будто Таль до последнего дня не верил, что соревнование состоится. За несколько месяцев до матча он принял участие в довольно слабом турнире в Стокгольме, потом предпринял поездку в Чехословакию, где играл с молодыми шахматистами: он давно пообещал это и отказаться было неудобно. Для дебютной подготовки времени оставалось мало.
Правда, рассказывая о своей подготовке еще к первому матчу, Таль писал, что «гораздо важнее сохранить свежую голову для столь утомительного матча, чем прийти на игру с двумя чемоданами теоретических новинок, но из-за утомленности оказаться не в состоянии закрепить полученный по дебюту перевес». Это была странная концепция, ибо можно было ведь и прийти на игру с чемоданами новинок, и иметь при этом свежую голову, что, кстати, Ботвинник и доказал.
Но если эта концепция не очень навредила в первом матче, ибо Талю помогло то, что Ботвинник, не встречавшийся прежде с Талем, не смог к нему приспособиться, то в реванше такой взгляд на подготовку был по меньшей мере легкомысленным. Хотя бы потому, что Ботвинник получил богатейшую информацию о своем сопернике, и можно было не сомневаться, что он подвергнет эту информацию самому придирчивому анализу.
Да и насчет свежей головы тоже обстояло не так гладко. Ибо лишь за несколько месяцев до реванша Таль закончил книгу о первом матче. Книга была большая, размером в двенадцать печатных листов. Таль продиктовал книгу машинистке по памяти, почти не пользуясь шахматами. Его замечательная память по-прежнему служила ему безотказно, но Таль ее в этот раз изрядно помучил.
Как бы там ни было, но на двух снимках, опубликованных в шахматном бюллетене и запечатлевших соперников на церемонии открытия матч-реванша (в профиль и анфас – чтобы не было никаких сомнений!), Таль в отличие от Ботвинника выглядит хмурым, озабоченным. И уже первая партия показала, что он хмурился не зря.
Как ни парадоксально, но в этой партии именно Ботвинник на 16-м ходу избрал рискованное продолжение, а Таль, на том же ходу, – пассивное. Решение Ботвинника было своего рода вызовом, который не был принят Талем. Могло ли быть такое в первом поединке?
Неуверенность приводит Таля к поражению. Во второй партии Ботвинник получает – черными! – хорошую позицию, но в цейтноте (взаимном!) совершает ошибку, и при доигрывании Таль добивается победы.
В третьей партии Таль не заметил тактического (!) выпада соперника и попал в трудное положение. Как писал потом Ботвинник, он рассматривал этот тактический маневр во время подготовки, «но никак не надеялся, что он осуществится в партии». Обратите внимание: Ботвинник пользуется в битве с Талем тактическим оружием. Всю партию Ботвинник проводит очень сильно и вынуждает Таля сдаться.
Счет стал 2:1. Начиная с этого момента Ботвинник захватывает инициативу в матче. Почувствовав неуверенность в игре противника, экс-чемпион старается максимально использовать выгоды ситуации и нанести Талю на старте ошеломляющие удары. И это ему удается.
Правда, следующие три партии заканчиваются вничью, но в двух из них Таль спасается ценой неимоверных усилий, причем попадает в цейтноты. Как все переменилось – Таль не атакует, а защищается, Таль не загоняет Ботвинника в цейтнот, а сам уже испытывает нехватку времени…
В седьмой партии, как и в третьей, Таль уже в дебюте попадает в тяжелую позицию и капитулирует. Ботвинник имеет перевес в два очка.
Восьмой партии суждено было стать лучшим творческим достижением Таля в матче. После этой партии он говорил друзьям:
– Теперь все в порядке – игра пошла!
Если бы он мог знать, как «пойдет» игра в следующих трех партиях!
Учитывая, что в четырех предыдущих партиях, игранных черными, Таль набрал всего пол-очка, он избрал в девятой партии новое продолжение и… быстро получил стратегически проигранную позицию. Он сопротивлялся после этого на протяжении шестидесяти ходов, но партия пришла все же к логическому исходу. В десятой партии, движимый азартным стремлением отыграться, Таль играет настолько вычурно, что уже к 10-му ходу оказывается в трудной позиции. В дальнейшем он попадает в цейтнот и терпит второе подряд поражение.
Отсутствие чемодана с новинками жестоко мстит за себя. Уже и белыми Таль вынужден защищаться, и его замечательное тактическое искусство помогает ему только продлевать сопротивление.
Но муки его на этом не кончились. В одиннадцатой партии Таль избрал так называемую славянскую защиту, которая приводит к относительно простой игре. Выбор дебюта ясно говорил о том, что, загнанный в угол, Таль растерян и мечтает только о передышке, о ничьей.
Но передышки Таль не получил. Впоследствии Ботвинник справедливо назовет выбор Талем дебюта психологической ошибкой. И не только потому, что еще за пятнадцать лет до того Ботвинник заготовил для этого начала специальный вариант – возникшая позиция по своему духу была привычна и удобна для Ботвинника. Словом, Таль сам, добровольно обрек себя на пассивную защиту, и ничего хорошего, конечно, из этого не получилось. Если, выигрывая матч, он, как мы знаем, ценой громадных усилий заставлял себя стремиться к ничьей, то, проигрывая матч, он оказался и вовсе не способным действовать в таком ключе. Ботвинник получил позиционное преимущество и методично, не оставляя сопернику никаких надежд, довел партию до победы.
На этом матч практически был, по-видимому, закончен, ибо не только счет – 71/2:31/2, но и характер борьбы показывал, что вряд ли Таль найдет в себе силы изменить ход сражения. Напор Ботвинника, его уверенность, решительность, его хладнокровие в сложных позициях, от которых он теперь не отказывался, как в первом матче, производили неотразимое впечатление. И, наконец, цейтнот, с которым Ботвинник так безуспешно боролся в прошлогоднем матче, на этот раз стал его союзником: Таль, который был вдвое моложе, на этот раз чаще попадал в цейтнот и – удивительно – к концу партии больше уставал, чем его маститый соперник…
Но матч все же не был еще завершен. Оказавшись в катастрофической ситуации, Таль не мог спасти матч, но он мог, по крайней мере, спасти честь. Верил ли неисправимый оптимист, что еще не все потеряно? Кажется, верил. Во всяком случае, никому во время матча он ни разу не только не пожаловался на судьбу, но и ничем не показал, что «позиция» его на этот раз действительно безнадежна.
Что касается Ботвинника, то после одиннадцатой партии он, как видно, уже не сомневался в победе. Только этим можно объяснить, что в двенадцатой партии он избрал тот же вариант французской защиты, который встретился в первой партии первого матча: Ботвинник не только хотел свести счеты за ту встречу, но и показать Талю, что теперь готов биться с ним любым оружием. В сложной и запутанной позиции Таль, однако, переиграл Ботвинника, доказав тем самым, что он хотя и повергнут, но не раздавлен.
Но в следующей партии Ботвинник вновь завоевывает очко, а после ничьей в четырнадцатой встрече выигрывает пятнадцатую партию, и интервал вырастает уже до пяти очков – 10:5! С таким же перевесом Ботвинника и закончился матч – 13:8, хотя Таль отчаянно сопротивлялся до самого конца.
Реванш состоялся. Он произвел огромное впечатление своей неотразимой убедительностью. Повторив ошибку Смыслова, который в свое время тоже позволил себе недооценить силу характера Ботвинника, его феноменальные аналитические способности и умение, как выразился сам чемпион, программировать себя, Таль был разбит по всем правилам шахматного искусства.
В отличие от Ботвинника Таль явился на реванш без ясного плана действий, он не был готов теоретически, психологически и, по мнению врачей, физически. В итоге, имея в первом матче плюс четыре очка, он закончил второй, имея минус пять…
Уже после первых партий стало ясно, что Таль пришел к реваншу со старым, а значит, и устаревшим дебютным багажом. Начало почти каждой партии он разыгрывал как-то мучительно, со скрипом и большей частью без успеха. Достаточно сказать, что в первых шестнадцати партиях Таль набрал черными только полочка. Непостижимо!
Таль оказался не на высоте при анализе, а следовательно, и при доигрывании неоконченных партий. Можно назвать хотя бы двадцатую партию, по поводу которой Ботвинник на закрытии великодушно сказал, что добейся в ней Таль выигрыша, и судьба матча была бы еще не ясна.
Таль играл во втором матче без присущей ему легкости, быстроты. Шахматные часы, всегдашние его верные союзники, на этот раз часто подгоняли его, заставляли спешить и ошибаться. Таль в цейтноте – какой грустный парадокс!
Словом, Таля в матч-реванше трудно было узнать. Ни у кого не вызывала сомнений справедливость того, что Ботвинник вернулся на свой ответственный и почетный пост – победил сильнейший!
Так что ж, за один год Таль потерял свою силу, у него ослабело комбинационное зрение, он стал тугодумом? Конечно, нет. Но одно драгоценное качество, без которого немыслимы успехи в любом деле, не только в шахматах, он, став чемпионом мира, утратил – это способность критически оценивать свои силы и силы своих соперников.
Мы знаем, что Таль всегда верил в себя, и эта уверенность помогала ему, была его верной союзницей. Но непрерывные победы притупили у него чувство опасности. Он поверил, что у него всегда все будет получаться, что фортуна, как Луна к Земле, будет обращена к нему только одной стороной.
Таля сравнивали иногда со скрипачом, играющим на одной струне. Стиль его игры требует необычайной собранности, редчайшего хладнокровия, ясного и гибкого мышления. В матч-реванше Таль так небрежно натягивал струну, что она либо дребезжала, либо лопалась. Он допускал просчеты даже находясь в своей стихии – стихии комбинационной борьбы.
Таль всегда был опасен тем, что в ходе борьбы загадывал своим противникам загадки одну сложнее другой. В реванше Ботвиннику почти всегда удавалось разгадывать замыслы Таля, тем более что на этот раз тем часто руководил не столько психологический расчет, сколько упрямое желание – а вот все равно докажу! Ботвинник тонко уловил эту слабинку в характере Таля и умело использовал ее, а Таль, чувствуя, что он неправ, злился от этого еще больше и, окончательно распаляясь, безрассудно лез на рожон, чтобы – в который раз! – наткнуться на встречный, заблаговременно подготовленный удар.
Неверно оценив своего противника, проявив легкомыслие и чрезмерную самоуверенность, Таль проиграл матч еще до его начала.
Секундант Ботвинника в первом матче с Талем мастер Гольдберг писал в последствии, что уже после 17-й партии «Ботвинник прекратил борьбу и, продолжая являться на матч, обдумывал свою тактику в матч-реванше». Далее Гольдберг продолжает: «Таль незадолго до матча был на гастролях в Праге, где корреспондент в числе прочих задал ему такой вопрос: «А что вы готовите в дебютном отношении к матч-реваншу?» Таль ответил, что этот вопрос он поручил своему тренеру-секунданту А. Кобленцу.
Матч можно было не играть, он был проигран Талем еще задолго до начала. В то время как Ботвинник отшлифовывал тактику и технику игры, работал над тем, чтобы не допускать ошибок в конце партии, настраивал себя на выносливость, внимание, Таль был беззаботен и начал матч-реванш безоружным…»
После той же 17-й партии Гольдберг сказал Кобленцу:
– Ну что же… Встретимся в матч-реванше!
Когда все было кончено, Таль на вопрос о том, что он считает главной причиной своего поражения, ответил:
– Решительность Ботвинника! Я никогда не думал, что Ботвинник будет играть так решительно…
Вопреки мнению, что талант – это девяносто семь процентов пота и лишь три процента вдохновения, Таль попытался доказать, что формула таланта иная, что талант – это только вдохновение, сто процентов вдохновения! Он забыл, что шахматный талант, как и всякий другой, требует жертв, и если его обладатель уклоняется от ответственности, хочет, не трудясь, получать пожизненную ренту, талант в решающий момент может вдруг отказать. Конька-Горбунка, оказывается, тоже надо было холить, кормить овсом и поить ключевой водицей.
Словом, в матч-реванше Таль потерпел поражение не только на шахматной доске – он не выдержал вторичного столкновения с Ботвинником, прежде всего как с личностью. Характер, выдержка, проникновение в психологию соперника – во всем этом Ботвинник оказался на этот раз сильнее…
Что ж, в конце концов, трагедии во всем этом не было. Талю, когда он «сдавал дела» Ботвиннику, не исполнилось еще и двадцати пяти лет. Все случившееся можно было воспринять как жестокий, но, может быть, необходимый урок. Не случайно на закрытии матча Таль выслушал немало ободряющих слов, в первую очередь от самого Ботвинника:
«Прежде всего, в чем сила Михаила Таля? Во-первых, Таль очень работоспособен за доской, и поэтому он сильный практик. Когда противник невнимателен, Таль незамедлительно использует просчет, в борьбе происходит перелом, при этом обычно растерявшийся партнер допускает новый промах, и результат партии оказывается уже определенным.
Во-вторых, Таль артистически разыгрывает позиции с фигурной борьбой, когда пешки слабо ограничивают действия фигур или даже способствуют фигурной борьбе. И здесь дело не в расчете вариантов, а в том, что Таль, вероятно интуитивно, находит правильный план игры в подобных позициях. В этом, по-моему, состоят сильные стороны таланта Таля.
Естественно, что я должен был соответственно себя подготовить или, выражаясь языком современной математики, «запрограммировать»…
…Думаю, что Таль не «программировал» себя специально к матчу, и в этом основа его неудачи. Важность подготовки, на мой взгляд, – главный вывод, который можно сделать из матч-реванша.
Тем не менее следует признать, что появление Таля на шахматном горизонте уже сыграло и, несомненно, сыграет большую роль. Он заставил и заставит своих партнеров стать хорошими практиками и «программистами», иначе с ним не справиться. А если Михаил Таль сам станет хорошим «программистом», то, может быть, с ним вообще нельзя будет справиться…»
В этих словах и вскрыты причины поражения Таля и дан очень точный совет – помнить о важности подготовки, уметь программировать себя. Совет тем более полезный, что Талю было с кого брать пример. Когда Ботвинник вернул себе титул чемпиона мира, мать Таля послала ему телеграмму: «Вы остались верны себе. Восхищена, но не удивлена. Буду счастлива, если мой Миша-маленький пойдет по стопам Михаила-большого…»
При всем том, что Таль выступлением в матч-реванше изрядно разочаровал своих почитателей, его поражение не было воспринято как поражение интуитивного стиля. Таль оказался несостоятельным в триумфе. Таль, но не его стиль.
Словом, повторяю, ничего трагического не произошло. Но история шахмат смотрит на такие события по-своему. Если некто, будь он и необычайно талантлив, не выдерживает психологического искуса, какому судьба подвергает каждого чемпиона мира, если он не может без потерь пройти сквозь медные трубы, второго удобного случая он почему-то уже не получает.
Подобно опять-таки Смыслову, Таль, проиграв матч-реванш Ботвиннику, в чем-то стал другим, словно в нем сломалась какая-то скрытая пружинка. Он играл в роли экс-чемпиона, казалось бы, с тем же вдохновением, мало того, стал более мудрым, его стиль стал чуть более совершенным, но что-то – может быть, так необходимый ему безудержный оптимизм, способность без страха бросаться в омут – было Талем потеряно безвозвратно. А без этого оптимизма, без отчаянной удали Таль не мог быть самим собой. Словом, «ракета из Риги» прошла свой апогей и начала входить в слои земной атмосферы…
Годы разочарований и надежд
К поражению в матч-реванше Таль отнесся спокойно. Прежде всего, Таль не мог не понимать того, что понимали все: он получил по заслугам. Его теория по поводу того, что можно не уделять большого внимания дебютной подготовке, сохраняя зато свежую голову, была полностью развенчана, а надежды на пятый час игры не только не оправдались, но обошлись с ним самым вероломным образом: напряжения на пятом часу игры не выдерживал (во многом из-за того, что должен был подолгу задумываться уже в дебюте) он сам.
Таль не очень расстраивался отчасти и по причине своего счастливого беззаботного характера. Кроме того, он твердо верил, что добьется права на третий матч, а уж тут-то он не позволил бы себе ослушаться советов Ботвинника, тем более что статья победителя «Анализ или импровизация?» дополнительно его подогрела.
Помогало Талю проглотить горькую пилюлю и чувство юмора. Когда Таля во время публичных выступлений (а он не прятался от болельщиков) спрашивали, чем объяснить такое резкое различие в ходе борьбы между первым и вторым матчами, Таль с серьезным видом ссылался на то, что во время первого матча номер, в котором они жили, помещался прямо над номером Ботвинника, а Кобленц перед каждой партией пел неаполитанские песни – на Ботвинника это действовало… Добродушный Кобленц, который на самом деле поет довольно недурно, прощал Талю эту шутку.
Мы знаем, что третьему матчу Таля с Ботвинником не суждено было осуществиться. Но тогда, после своего грандиозного поражения, Таль был захвачен стремлением доказать шахматному миру, что он, Таль, только проявил легкомыслие, но вовсе не утратил своей силы.
Так оно в действительности и было. И это подтвердил очень сильный турнир, который состоялся осенью того же года в Бледе. Помимо Кереса, Петросяна, Геллера там участвовали Фишер, Глигорич, Найдорф, Олафссон, Ивков, Портиш, то есть почти все сильнейшие шахматисты Запада (Ларсен тогда еще в «компанию сильнейших» не входил).
Таль играл в Бледе с азартом, с упоением. Как отмечали комментаторы, его стиль, пройдя «обработку» Ботвинника, стал чуть более разносторонним. Сам Таль считал, что Ботвинник многому научил его, в частности умению анализировать отложенные позиции. Но в целом Таль остался конечно же самим собой.
Это сказалось уже и в том, что, как обычно, он начал с поражения, проиграв во втором туре своему главному конкуренту – Фишеру (партия первого тура – с Ивковым была отложена). Проиграл обидно, сделав в дебюте не тот ход, который записал. Стратегически партия была проиграна после шести ходов, хотя Таль еще долго сопротивлялся.
После этой неудачи Таль играл, однако, как ни в чем не бывало и к тринадцатому туру настиг Фишера, затем обошел его и в итоге опередил на очко, заняв первое место.
Победа Таля была воспринята как должное – Таль играл в своем лучшем стиле. Но большое впечатление оставила и игра Фишера, который не только оказался вторым, но и во встречах с четырьмя советскими гроссмейстерами набрал три с половиной очка. Таль решил про себя, что с Фишером придется теперь считаться как с одним из наиболее опасных соперников. Но судьбе было угодно, чтобы и с Фишером Талю фактически не пришлось соперничать в борьбе за первенство мира. Ибо там, где они затем встретились – в турнире претендентов на острове Кюрасао – ни Таль, ни Фишер не выступали в роли фаворитов, а в дальнейшем их пути разошлись…
На Кюрасао, экзотическом острове в Карибском море, где весной 1962 года состоялся очередной турнир претендентов, Таль не только не был фаворитом, но дебютировал в необычной для себя роли аутсайдера. Ибо за несколько месяцев до начала соревнования он испытал на себе неотразимую атаку недуга, который резко снизил силу его игры. Увы, в шахматах и талант, и мастерство, и опыт обесцениваются, если шахматиста хватает только на четыре, а то и на три часа игры вместо пяти.
Первый приступ Таль испытал в самом конце 1961 года в Баку, в ночь после окончания чемпионата страны, где он разделил четвертое-пятое места. Таль проснулся в номере гостиницы от невыносимой боли – это дала о себе знать больная почка. Его увезла «скорая помощь», а спустя два дня он улетел в Москву, но болезнь притаилась, и в начале февраля все повторилось, только в ухудшенном варианте.
В первых числах марта, меньше чем за два месяца до начала турнира, Талю делают очень сложную операцию на почке. Несмотря ни на что, Таль полон оптимизма: во-первых, он уже выступал в турнире претендентов после операции и кончилось это совсем не плохо, а во-вторых, он удачно провел тренировочный матч с Гипслисом, хотя, правда, регламент по настоянию врачей был изменен: на партию отводилось не пять, а три часа. На три часа Таля хватало.
Но в своих расчетах он не учел того, что вторая операция была намного тяжелее первой и что климат Виллемстада с тридцатиградусной жарой кое-чем отличается от целебного воздуха Бледа.
Были трезвые люди, которые советовали Талю пропустить этот турнир претендентов. Но можно ли осуждать Таля за то, что он и на этот раз не проявил не свойственного ему благоразумия? Ждать еще три года очереди, когда есть такой удачный прецедент? Таль решил еще раз испытать свое никогда не изменявшее ему прежде счастье. Кончилось это катастрофой.
Больше половины участников были те же, что и в предыдущем турнире. Новых было трое – Геллер, Корчной и Филип, которые заменили Глигорича, Олафссона и Смыслова.
Уже первые туры показали, что с Талем творится что-то неладное. Он начал с проигрыша Петросяну, причем вел партию в состоянии какой-то нервозности. Не успев черными развить фигуры, Таль попытался было начать тактические операции, но Петросян без труда поставил его на место. В трудной, но не безнадежной позиции Таль при доигрывании первым же ходом допустил ошибку, после чего спасти партию было уже нельзя.
Затем в партии с Кересом Таль осуществил интересную комбинацию, но попал в цейтнот и погиб быстро и бесславно. Третьим его противником был Бенко, Бенко, которому Таль в Югославии отдал лишь пол-очка, да и то потому, что его устраивала ничья. Таль проиграл и Бенко. Сначала ему пришлось вести пассивную защиту, а потом, когда он попробовал «крутить», угрозы черных оказались настолько эфемерны, что Бенко, который прежде панически боялся Таля, легко их отразил. В четвертом туре он наконец заработал пол-очка – с Фишером, а в пятом – и очко, победив Филипа. Но и эта удача не доставила ему радости: в конце партии Таль вновь оказался в цейтноте и допустил грубейшую ошибку, не использованную соперником. Затем еще одна ничья и вновь поражение.
Таль закончил первый круг на «чистом» последнем месте, набрав всего два очка из семи.
Если бы Таль отставал на два-три очка от одного конкурента, это было бы еще полбеды. Но впереди было четверо… Да и, кроме того, соперникам было совершенно ясно, что Таль не примирится со своей ролью «дарителя очков» и будет лезть напролом, а уже Ботвинник научил, как надо действовать против Таля в подобных случаях.
В восьмом туре Петросян избрал черными редко встречающийся вариант французской защиты, в котором белые хотя и получают небольшой позиционный перевес, но должны играть крайне осмотрительно, оставляя за собой возможность в случае чего отступить. В том его положении Таль отступать не мог.
Он конечно же разгадал хитроумный замысел Петросяна. Психологическое оружие, которым Таль сам так любил и умел пользоваться, на этот раз было нацелено на него. Но выбора у Таля не было: Петросян рассчитал безукоризненно.
Уже над восьмым ходом Таль продумал около полутора часов. При «нормальной» игре он получал более свободную позицию, которую черные, однако, вполне могли защитить. Но ничья, как мы понимаем, Таля не устраивала, и он резко обострил игру, избрав объективно не сильнейший ход.
Знакомая ситуация, не правда ли? Именно так Таль неоднократно поступал прежде, и ему удавалось большей частью запутывать соперников. Но для такой игры надо иметь, прежде всего, крепкие нервы и ясную голову. Талю в его тогдашнем состоянии такая игра была противопоказана. Но это было не все. Если прежде такой уход в сторону от рациональных путей нес в себе, помимо прочего, эффект неожиданности, то теперь Петросян не только был готов к тому, что Таль решится на какой-нибудь авантюрный план, но и сам вызывал его на это! Тонкость заключалась в том, что Петросян пожертвовал пешку и заставил Таля вести защиту, то есть заниматься тем, что всегда – а тем более в той ситуации – было Талю особенно не по нутру. Психологическое оружие сработало безотказно: Таль сдался уже на 20-м ходу…
И в следующих турах Таль продолжал катиться под уклон. В первом круге он набрал два очка, во втором и третьем – по два с половиной. Таль регулярно попадал в цейтноты, не выдерживая того напряжения, которое сам создавал: он проиграл Филипу и Геллеру позиции, в которых вел атаку, а в партии с Кересом просмотрел целую серию чисто тактических ударов.
Когда после третьего круга у него снова начались приступы – операция, оказывается, не помогла – и врачи стали настаивать на больничном режиме, Таль недолго упирался. Его необычная покорность объяснялась помимо прочего и тем, что каждый из лидеров – Петросян, Керес и Геллер получили от него поровну – по два с половиной очка в трех встречах. Если бы Таль продолжал турнир, эта «гармония» могла нарушиться, а Таль, раз уж не получилось ничего хорошего у него самого, не хотел мешать своим более удачливым коллегам. В итоге, не участвуя в четвертом круге, Таль разделил с Филипом последние места.
Катастрофа Таля на Кюрасао, хотя она во многом и объяснялась не зависевшими от него причинами, произвела тягостное впечатление. Один обозреватель вполне резонно напомнил Талю, что болезни болезнями, но пора подумать и о каком-то разумном режиме, который необходим даже для здорового человека.
Таль чувствовал себя смущенным. Сначала матч-реванш, теперь Кюрасао. Ему, всеобщему любимцу, привыкшему к рукоплесканиям и овациям, приходилось сейчас привыкать к роли неудачника. Нужно ли говорить, как хотелось ему реабилитироваться! Таль продолжал верить в себя, несмотря на то что начиная с Кюрасао и вплоть до 1969 года больная почка время от времени вызывала боли, от которых он готов был лезть на стену, пока наконец не избавился от этой злосчастной почки вовсе.
Осенью того же 1962 года Таль успешно выступил на Олимпиаде в Варне. Но играл он запасным, и противниками его были в основном мастера, так что его результат – семь побед и шесть ничьих – был воспринят как должное, не более того. Поэтому Таль возлагал особые надежды на XXX чемпионат страны, который начался спустя месяц в Ереване.
Рассуждая о начинающемся соревновании, В. Панов, между прочим, писал: «Кроме чисто творческих проблем, чемпионат решит немало и спортивных, в первую очередь «загадку Таля».
Оправился ли экс-чемпион мира после болезни, столь тяжко отразившейся на его выступлении на Кюрасао?..»
Таль дал на этот вопрос недвусмысленный ответ. Он играл в Ереване так, будто не было фатального краха на Кюрасао, – легко, изящно, смело, как в свою самую лучшую пору. Он разделил второе-третье места, отстав всего на пол-очка от победителя, получил приз за наибольшее количество побед – одиннадцать (при трех поражениях и пяти ничьих) и множество лестных отзывов о своей игре.
Болезнь, казалось, забыла о нем, но вскоре же после чемпионата Таля так скрутило, что он вынужден был лечь на вторую операцию по поводу все той же почки. Он надеялся, что уж эта операция избавит его от мучительных болевых приступов, и действительно, несколько лет почка почти не напоминала о себе. Но две серьезные операции не могли пройти бесследно. Они и не прошли бесследно, но Таль умудрялся быстро забывать недели и даже месяцы, проведенные на больничной койке. Он вообще умел легко забывать неприятности, этот закоренелый оптимист, который вновь поверил в себя, в свою ставшую такой изменчивой судьбу.
Весной 1963 года начался матч Ботвинник – Петросян. Талю предложили комментировать матч в газете «Советский спорт». Впервые он выступил в такой роли. Оказывается, не только играть, но даже писать о матче на первенство мира было нелегко.
Оценивая итоги матча, Таль сделал для себя два важных вывода. Петросян победил во многом потому, что не изменял себе. Таль вспоминал, как он метался в матч-реванше, вспоминал одиннадцатую партию и испытывал запоздалое чувство раскаяния. Понял он – еще раз! – как важна подготовка к соревнованию. Петросян был готов к любой матчевой стратегии Ботвинника, к любому дебюту. Таль, твердо зная, что Ботвинник применит защиту Каро-Канн, ничего не припас против этого дебюта. Ничего не скажешь, Петросян не повторил его ошибок…
Прошел год, и Таль вновь вступил в борьбу за первенство мира, приняв участие в межзональном турнире в Амстердаме. Перед межзональным Таль успешно сыграл в нескольких международных турнирах. Болезнь его не беспокоила и провал на Кюрасао стал как-то забываться.
Словом, в Амстердаме еще молодой экс-чемпион мира выступал в привычной для себя роли фаворита. Вот только играл он в Голландии не в совсем привычной манере. Хотя Таль и провел несколько красивых атак, по всему чувствовалось, что он стал чуть благоразумнее, осторожнее. Нет, не укатали еще сивку крутые горки, но и прежнего Таля, отважного искателя приключений, уже, увы, не было. Таль стал мудрее, его игра – глубже, он теперь тоньше оценивал позицию, но эта мудрость далась дорогой ценой: в схватках с Ботвинником, в неудачных битвах на Кюрасао Таль, обогатившись опытом, в чем-то потерял себя.
В Амстердаме Таль – впервые в жизни! – провел турнир без единого поражения. Все партии с участниками, занявшими первые двенадцать мест, Таль закончил вничью, у второй дюжины, за исключением Россетто, все встречи выиграл. Таль выступил в межзональном турнире откровенным практиком. Он оказался прав, так как сумел разделить первое-четвертое места, однако длинная шеренга половинок в его графе вызывала если не разочарование, то удивление. Так или иначе, но Таль, если и не изменивший себе, но заметно притормаживавший на крутых поворотах, вновь стал претендентом, и это не могло не радовать все еще многочисленных его поклонников.
К этому времени Международная шахматная федерация заменила турнир претендентов матчами восьми сильнейших. Таль по жеребьевке попал в четверку, где были Ларсен, Портиш и Ивков, то есть безусловно менее сильные противники, чем Керес, Спасский, Геллер и Смыслов, оказавшиеся в другой четверке.
Первый матч – с Портишем – состоялся в Югославии летом 1965 года. В ходе соревнования подтвердилось, что Портиш с его солидным стилем игры испытывает неуверенность, сталкиваясь с тактическими экспромтами Таля. Матч был выигран с подавляющим преимуществом – 51/2:21/2. Но в следующем поединке – с Ларсеном, состоявшемся спустя десять дней, победа далась Талю с огромным трудом.
Практически Ларсен два раза вел счет – 1:0 и 3:2, Таль вынужден был лишь догонять соперника. Правда, сразу же после поражения он брал реванш, но только после десятой, заключительной, партии Таль оказался впереди – 51/2:41/2.
Тогда еще далеко не всем было ясно, что Ларсен постепенно стал одним из сильнейших шахматистов мира: не только дележ первого-четвертого места в межзональном турнире, но даже его победа над Ивковым была воспринята как неожиданность. Поэтому успех Таля, действительно не очень убедительный, вызвал довольно кислые комментарии.
Эта реакция, как выяснилось после очередных успехов Ларсена, была не совсем справедливой, но бесспорно, что соперник Таля в финальном матче претендентов Борис Спасский, имея более трудных противников, добился и большего эффекта: у Кереса он выиграл со счетом 6:4, а у Геллера – 51/2:21/2. И это при том, что Таль имел уже большой матчевый опыт, а Спасский в матче с Кересом только начал осваивать этот трудный жанр. Не удивительно поэтому, что почти все гроссмейстеры, отважившиеся на прогнозы, отдавали предпочтение Спасскому, тем более что в предыдущих встречах молодых гроссмейстеров друг с другом Спасский одержал пять побед, Таль же – только одну.
Характерно, что самые опытные – Ботвинник, Эйве, Решевский – сочли необходимым подчеркнуть значение того, что соперник превосходит Таля здоровьем. При этом они имели в виду его прежнюю болезнь, которая так повлияла на выступление Таля в предыдущем турнире претендентов. Но почка на этот раз не беспокоила Таля. Зато врачи незадолго до матча обнаружили у него туберкулезный процесс в легких.
Таль отнесся к этому известию философски. Он вообще приучил себя смотреть на свои многочисленные хвори как на неизбежное зло. Таля легко упрекать за пренебрежение к своему здоровью, но, кто знает, если бы он придавал своим недугам то значение, которое они заслуживали, не пришлось ли бы ему вовсе оставить шахматы и стать вечным пациентом!
Не очень огорчившись открытием врачей, Таль все же решил перед матчем полечиться. Он провел месяц в Ялте и получил строгий наказ от главного врача санатория – не прекращать курс лечения антибиотиками. Беспокоясь за матч, Таль решил выполнять этот совет. Только после матча (во время которого он пичкал себя лекарствами, отнюдь не помогавшими сохранять ясную голову) Таль узнал, как зло посмеялась над ним фортуна: именно на этот раз тревога врачей оказалась ложной! Впрочем, это не помешало ему потом честно признать, что не антибиотики оказались причиной его поражения в матче – просто Спасский был сильнее.
Матч проходил в ноябре 1965 года в Тбилиси. Таль любил этот город, где у него было много друзей и восторженных почитателей (смелость Таля, готовность пойти на риск, не считаясь с жертвами, очевидно, импонировали грузинскому характеру), и был рад, что Спасский в числе нескольких городов предложил Тбилиси. Он был рад тому, что стал финалистом соревнования претендентов: по сравнению с Кюрасао это был потрясающий успех. Он вообще удачно играл в том году (третье место в XXXII чемпионате страны никак нельзя было считать неудачей).
Словом, неисправимый оптимист верил в себя. («Если перед несколькими последними партиями счет будет равный, – говорил Таль перед матчем, – все будет в порядке»). Он еще не понял того, что прежнего Спасского, впечатлительного, легко ранимого, уже нет, как нет, увы, и прежнего Таля. Ибо напряжения не выдержал он сам.
Уже в цервой партии Спасский, играя черными, удивил Таля, применив в испанской партии так называемую атаку Маршалла. Черные в этом дебюте жертвуют пешку, получая взамен инициативу. Избрав вместе со своим тренером Бондаревским это начало, Спасский сделал в матче тонкий психологический ход, поставив Таля перед необходимостью защищаться, удерживать пешку, уступая инициативу противнику.
Первая партия закончилась вничью. Во второй Спасский допустил просчет, потерял пешку и потерпел поражение. Перед самым началом третьей партии Таль почувствовал, что отравился за обедом. Пересилив себя, он продолжал играть, в простой позиции допустил несколько промахов, попал в цейтнот и потерял пешку. При доигрывании Таль в несложном эндшпиле вновь совершил ошибку, после чего Спасский очень точной игрой привел партию к логическому концу.
Вряд ли Спасский нуждался в подсказке, но, как бы там ни было, Таль этой партией полностью разоблачил себя. В следующих пяти партиях, закончившихся вничью, Спасский старался упрощать игру, обрекая Таля на позиционную борьбу, в которой тот не мог пустить в ход свое испытанное тактическое оружие.
Подошел финиш – осталось четыре партии, а счет был ничейный, то есть, казалось бы, Таль добился того, чего желал. Но, ограниченный в свободе движений смирительной рубашкой атаки Маршалла, он первым перегорел. Когда в девятой партии Таль, уклонившись от атаки Маршалла, получил наконец позицию, о которой так долго мечтал, выяснилось, что в том его физическом и нервном состоянии ему, увы, трудно вести сложную борьбу на обоих флангах, насыщенную взаимными угрозами.
Спасский действовал в этой, очень важной, партии с завидным хладнокровием, доказав, что расчет Таля на то, что в решающий момент соперник сорвется, был беспочвенным. Спасский перехватил инициативу, сам начал наступление на короля белых и отложил партию в выигранной позиции.
В следующей встрече Спасский, разыгрывая белыми дебют, заботился только о том, чтобы построить прочную позицию. Он прекрасно понимал, что Таль не удержится от азартной атаки, и Таль понимал, что Спасский это понимает, но играть на ничью ему, учитывая, что матч идет к концу, было невыгодно, а исподволь готовить наступление просто не хватило терпения. Спасский рассчитал точно. Таль как-то судорожно рванулся вперед, наткнулся на заранее подготовленный контрудар, попал в цейтнот и почти без сопротивления проиграл.
В одиннадцатой партии, которой суждено было стать последней, Таль получил, казалось бы, грозную атакующую позицию, но Спасский вновь все предусмотрел и, сочетая защиту с контратакой, отбил наступление, в ходе которого Таль пожертвовал фигуру.
Проиграв три партии подряд, Таль проиграл матч с крупным счетом – 4:7. Спасский оказался тонким психологом. Навязав Талю невыгодную для того стратегию, испытывая его терпение серией ничьих, он хладнокровно подстерег момент, когда Таль оказался во власти эмоций. Именно в решающих встречах Спасский, вопреки надеждам Таля, играл особенно уверенно…
Матч со Спасским угнетающе подействовал на Таля. Не потому, что он проиграл, нет, и даже не потому, что проиграл с крупным счетом. В этот матче Таль увидел, что ему трудно стало играть в своем стиле, в том стиле, который принес ему славу, сделал чемпионом мира. Эквилибрист, гуляющий на проволоке под куполом цирка, должен быть атлетом, должен иметь безукоризненные нервы. Талю нервы стали отказывать.
То, что Таль потерял былую уверенность, а без уверенности он был Самсоном, потерявшим волосы, было замечено крупнейшими знатоками.
Ботвинник:
– Когда я смотрел девятую и десятую партии матча Таля с Борисом Спасским, то понял: Таль не должен сейчас играть матч на первенство мира. За четыре года, которые прошли со времени матч-реванша, стали еще более заметны слабые стороны в его игре. Вероятно, они были известны и самому Талю, но он не сумел от них избавиться…
Что Ботвинник имел в виду, можно понять, наверное, из слов, сказанных им до начала поединка «Это соревнование шахматиста, исключительно развитого односторонне (Таль), с шахматистом универсального стиля (Спасский)». Как видите, Ботвинник в перевоплощение Таля не верил.
Петросян:
– Пусть это не прозвучит парадоксом, если я скажу, что Таль проиграл Спасскому еще во время матча с Ларсеном. В этом матче лишь в 10-й партии Таль был Талем…
Эйве, правда, до начала матча обошелся с Талем менее сурово. Мало того, когда его попросили прокомментировать мнение Фишера, который включил Спасского, но не включил Таля в число десяти сильнейших за всю историю шахмат, Эйве сказал: «Я считаю Таля гениальным шахматистом. А быть гениальным – не значит нравиться всем».
Но и Эйве предрек поражение экс-чемпиона:
– Таль сильнее, но выиграет, я думаю, Спасский.
…После матча выяснилось, что с легкими все в порядке, тревога была ложной, но зато вскоре возобновились прежние, сначала редкие, потом все более частые мучительные приступы, вызванные заболеванием почек. Эти приступы временами пропадали, оставляя слабую надежду, но потом неминуемо возвращались, становясь все более нестерпимыми.
Почитатели Таля с печальным удивлением констатировали, что Таль начал допускать просчеты, ошибаться в том, в чем он не должен был, не имел права ошибаться, – в тактической игре. Для шахматиста универсального стиля ослабление тактического зрения не трагедия. Для шахматиста сугубо тактического, резко атакующего стиля безошибочность тактического зрения – главное условие успеха. Что с того, что Таль заводил противников в темный лес неизведанного, если он сам в этом лесу то и дело терял чувство ориентировки?
Талант и то, что принято называть классом игры, позволяли ему временами добиваться успеха. В 1960 году Таль хорошо выступил на очередной олимпиаде в Гаване, занял первое место на международном турнире в Испании, а осенью следующего года даже разделил первое-второе места на чемпионате страны в Харькове. Но турнир в Испании был средней руки, а турнир в Харькове фактически только числился чемпионатом, так как проходил по так называемой швейцарской системе: в нем участвовало более ста шахматистов, среди которых находились и кандидаты в мастера.
Был, правда, один успех, которым Таль по праву мог гордиться, – это дележ второго-пятого места в очень сильном гроссмейстерском турнире в Москве в 1967 году. Но в семнадцати партиях Таль одержал всего пять побед и сделал десять ничьих. Главное же, он упустил бросавшуюся в глаза тактическую возможность в партии с Глигоричем. Многие зрители, находившиеся в зале Центрального Дома Советской Армии, видели, что Таль выигрывает фигуру, только сам волшебник комбинаций не видел своего счастья.
О том, что он находится в состоянии депрессии, Талю стало ясно полгода спустя. В начале 1968 года он сыграл в международном турнире в Бевервейке и разделил второе-четвертое места, что было, казалось, неплохо, но при этом Таль отстал на целых три очка от победителя и вновь допускал просмотры. Но и это его не очень печалило. Таля печалило, что в Голландии он впервые в жизни вдруг почувствовал, что ему надоело, просто не хочется играть в шахматы. В первых же турах Таль соглашался на ничью уже после двенадцати ходов…
Это звучит неправдоподобно – Таль, этот азартный, неистовый игрок, готовый прежде играть ночами с кем угодно, забывавший за шахматами все, вдруг почувствовал усталость от шахмат. Таль приехал в Бевервейк после очередного приступа, и ощущение усталости, равнодушия – даже к шахматам – сильнее, чем что-либо иное, говорило о неблагополучии со здоровьем.
В этот период стали открыто поговаривать, что Таль уже не тот, что его стиль утратил свою былую энергию и остроту. Властимил Горт, например, без обиняков выразился в одном из интервью, что «Таль стал сторонником позиционных методов борьбы». Горт, конечно, хватил через край, но Таль, надо сказать, давал немало поводов для таких высказываний.
Между тем начинался новый цикл матчевых соревнований претендентов. В апреле 1968 года Таль вылетел в Белград на матч со Светозаром Глигоричем. Таль выиграл этот матч 51/2:31/2, выиграл после больших волнений: начиная с первой партии и до шестой Глигорич был впереди, и только после седьмой Таль перехватил инициативу.
И вновь было отмечено, что хотя Таль переиграл Глигорича психологически и даже стратегически, но излюбленное тактическое оружие принесло ему мало пользы, а в первой партии Таль даже затеял ошибочную комбинацию и проиграл. Он сам признался потом в интервью: «Я не слишком доволен собой. Матч показал, что Таль постарел и, когда он попытался играть как молодой Таль (в первой партии), получил удар бумерангом».
…Самолеты из Белграда и из Амстердама, где Корчной встречался в матче с Решевским, приземлились в аэропорту Шереметьево почти одновременно, с интервалом в несколько минут. В гостиницу Таль и Корчной ехали вместе и в машине легко договорились об условиях предстоящего полуфинального матча.
Соревнование началось в конце июня в Центральном Доме Советской Армии. Весь матч, от первого и до последнего хода, держал обоих соперников в огромном напряжении.
На ход матча, несомненно, влияло то обстоятельство, что у Таля с Корчным счет был катастрофический – девять поражений, одиннадцать ничьих и… одна победа.
Располагая таким активом, Корчной имел полное право по меньшей мере скептически относиться к высказываниям тех, кто, подобно, например, Эйве, считал Таля гениальным шахматистом. Корчной на это только посмеивался, и Таль знал, что Корчной посмеивается, знал и, пытаясь отыграться, лез напролом и терпел новые и новые неудачи.
Получалось так, что во встречах Таля и Корчного коса находила на камень. В том, в чем Таль был особенно силен – в тактическом мастерстве, в точности расчета, – Корчной ему почти не уступал, зато, например, в разыгрывании окончаний, в техническом умении, безусловно, превосходил. В это трудно поверить, но, став чемпионом мира, Таль, по его собственному выражению, имел счет с Корчным «равный» – 5:5 – пять ничьих и пять поражений!..
Не нужно думать, как утверждали некоторые, что психология в этом матче была безоговорочно против Таля, нет. Самолюбивому Корчному тоже важно было доказать, что его превосходство (особенно в период чемпионства Таля) было не случайным. Словом, у обоих были психологические сложности, у обоих были трудные противники, обоим хотелось победить не только потому, что это позволяло продолжать борьбу за чемпионский титул.
И все-таки знатоки отдавали предпочтение Корчному. Самый авторитетный и самый заинтересованный эксперт, тогдашний чемпион мира Петросян в интервью, которое он дал после матча, заявил, что предвидел поражение Таля. Мало того, чемпион сказал, что, по его мнению, «Таль уже прошел кульминационный пункт развития своего таланта, а также и вершину своей спортивной формы».
Как показало будущее, Петросян оказался прав. Таль после проигрыша Корчному лишь дважды выступал в соревнованиях претендентов: в следующем году с Ларсеном (за третье место, дававшее право в очередном цикле играть в межзональном турнире без предварительного отбора) и спустя одиннадцать лет – в четвертьфинальном матче с Полугаевским. Оба поединка он проиграл с одинаковым суровым счетом 21/2:51/2, причем в борьбе с Полугаевским впервые в своей матчевой практике не сумел выиграть ни одной партии.
И все же, как мне кажется, даже в ту пору уже начавшихся крупных неудач Таль в поединке с Корчным мог оказаться ближе к победе, чем это показал итоговый счет (41/2:51/2). Дело в том, что первую половину матча Таль провел в совершенно не свойственной для него манере. Как писали потом мастера Кобленц и Кириллов, «главным девизом Таля было – не позволять себе на старте никаких «кривых» наскоков, никаких сомнительных атак. Играть выдержанно, логично и солидно».
Это о Тале сказано? Мы не ошиблись? Главный девиз недавнего бунтаря – играть выдержанно, логично и солидно? Это означало не что иное, как вести борьбу не просто в новом, а в чуждом стиле.
Солидный Таль – это звучит примерно так же, как тигр-вегетарианец. Но как не бывает в природе тигров с вегетарианскими наклонностями, так и не бывает шахматистов, которые могут по заказу переиначивать свой стиль.
Ботвинник в первом и втором матчах играл с Талем по-разному, но в обоих – в стиле Ботвинника. Спасский на пути к шахматному трону играл в 1965 году с Кересом, Геллером и Талем по-разному, но каждый раз в стиле Спасского.
Таль, встречаясь с трудным для себя противником, решил перерядиться в этакого солидного позиционного крепыша, но надетая им маска, хоть поначалу и привела соперника в некоторое замешательство, потом стала мешать самому Талю. И, набрав в первых пяти партиях лишь полтора очка, Таль с облегчением сбросил маску, заиграл в свою игру и во второй половине матча набрал вдвое больше очков, но и этого уже не хватило…
Итак, после первой половины матча Корчной имел солидный задел – два очка. Практически исход матча, казалось, был предрешен. Но в этот момент Таль уже просто был вынужден покончить с наскучившим и навредившим ему маскарадом.
«Шестой встречей началась вторая половина матча, – писали Кобленц и Кириллов… – С научной точки зрения постановка этой партии со стороны черных казалась очень подозрительной, но всем было ясно, что главная цель Таля – стремиться к сложной и запутанной игре».
Если подходить к партиям Таля «с научной точки зрения», то, как мы уже хорошо знаем, многие из них покажутся очень подозрительными. Но, слава богу, с «главным девизом» было покончено, солидного Таля не получилось, и он снова вернулся к своему талевскому стилю. Теперь он уже не изменял себе, и вдруг обнаружилось, что в нервной обстановке короткого матча именно такая игра для Корчного особенно неприятна. Таль сумел запутать соперника и, хотя и попал в сильный цейтнот – на двадцать ходов у него оставалось что-то минут семь, – добился победы.
Следующие три партии кончились вничью, и наступила очередь десятой, самой драматичной, встречи этого драматичного матча. Играя белыми, Корчной получил хорошую позицию, но занервничал, не нашел правильного плана, и инициатива постепенно перешла к черным. Наступил момент, когда Таль мог, усиливая давление, получить реальную возможность выигрыша. «Мне нужно было бы встать, уйти со сцены и сделать несколько дыхательных упражнений», – говорил потом Таль. Но, не совладав с нервами, он снова сделал импульсивный ход и упустил почти все свое преимущество.
Быть может, не столько поражение, сколько попытка Таля изменить самому себе, показавшая, что он либо не верит в себя, либо уже не может играть в своем прежнем грозном стиле, произвели на шахматный мир сильное, если здесь уместно это слово, впечатление.
Таль словно бы отрекся от стиля своей молодости, признал, что, вливая «дикарскую кровь» в древнюю игру, впал в ересь. Раскаявшийся еретик, начавший было истово служить догматам позиционной игры, пусть даже и быстро одумавшийся, вызывал у своих многочисленных приверженцев и почитателей смешанное чувство недоумения и огорчения.
Потом последовал разгром в матче с Ларсеном. Комментируя один из ходов Таля в первой партии, Ларсен многозначительно воскликнул: «Не лишился ли Таль тактической уверенности?»
Шахматному чудотворцу, волшебнику комбинаций переставали верить? А ведь перед матчем с Корчным Панов, признавая, что «Таля до известной степени «освоили», и ему не так просто стало создавать острые ситуации», в то же время писал:
– Таль неизменно привлекает симпатии знатоков и болельщиков своим ультрасмелым, сверхрискованным, ярко комбинационным стилем игры. Ведя атаку, чемпион СССР охотно идет на столь обоюдоострые продолжения, сомнительные на первый взгляд жертвы, головоломные комбинации, что в них, перефразируя известные тютчевские слова, «можно только верить».
Помню, когда в первом матче с Ботвинником Таль в шестой партии осуществил знаменитую жертву коня, я спросил у мастера Аронина:
– Вы тут что-нибудь видите?
– Нет, – честно признался Аронин и, улыбнувшись, добавил: – Но я верю!..
Дальнейшая история шахматных выступлений Таля вплоть до 1970 года – это, по сути дела, история его болезни. Приступы становились регулярными и все более частыми. Иногда они случались во время партий, и Талю приходилось проявлять огромное мужество, чтобы доводить игру до конца. Не удивительно, что в 1969 году Таля ожидали такие провалы, что даже те, кто знал их истинную причину, не могли отказаться от мысли, что прежний Таль кончился, кончился навсегда.
На чемпионате СССР в Алма-Ате Таль разделил шестое-десятое места. В нескольких партиях он получил свои излюбленные позиции, но, затевая комбинации, допустил просчеты. Играл Таль нервозно, часто попадал в цейтноты и, вопреки обыкновению, плохо играл на финише.
В марте 1969 года Шахматная федерация СССР впервые составила список лучших советских шахматистов. При составлении элиты учитывались результаты выступлений за последние годы. Таль оказался на вполне почетном пятом месте. Судьбе было угодно, чтобы этот список был опубликован как раз в тот момент, когда Таль играл в Голландии матч с Ларсеном за третье место в соревновании претендентов.
Таль проиграл Ларсену с непостижимым счетом – 21/2:51/2. Опять были цейтноты, необъяснимые промахи, просчеты в комбинациях.
Но самое тяжелое разочарование ждало его в чемпионате СССР, который проходил осенью 1969 года в Москве и одновременно был зональным турниром. Таль разделил четырнадцатое-пятнадцатое места… В двадцати двух партиях он одержал лишь шесть побед, девять встреч закончил вничью и семь проиграл. Талю было тогда неполных тридцать три года, мастеру Жуховицкому, который стоял в таблице ступенькой выше, было пятьдесят три…
Таль намеревался за месяц до чемпионате лечь на очередную операцию, которая должна была покончить все расчеты с больной почкой: боли стали нестерпимыми. После матча с Ларсеном он дважды находился в больнице, спасаясь от особенно жестоких приступов. Лежа на больничной койке, Таль получал по телефону ходы девятнадцатой партии матча Петросяна со Спасским. К удивлению врача, Таль угадал все ходы Спасского.
– Ах, Миша, – сказал ему врач, – если вы так играете больным, то как же вы могли бы играть здоровым!
Таль грустно улыбнулся…
Он отказался тогда от операции, так как опасался, что не сможет участвовать в зональном турнире. После чемпионата ничто ему уже не мешало. Оперировался он осенью 1969 года в Тбилиси. Таль очень любил этот город, где, он знал, очень любят его. Операция прошла хорошо, и спустя двадцать дней Таль уже участвовал в тбилисском международном турнире.
Отныне, слава богу, приступы перестали мучить его, и Таль наконец-то почувствовал себя здоровым, как может, правда, чувствовать себя здоровым человек, которому (после нескольких сложных операций) вырезали почку. Он собирался вновь серьезно заявить о себе, собирался начать новую жизнь. В здоровом Тале – здоровый дух! Он вдруг почувствовал, как, однако, был прав автор этого шутливого изречения.
Но вернуть себе прежнее положение было не так-то просто.
Насколько пошатнулась в этот период его репутация гроссмейстера эсктракласса, можно судить по тому, какое место отводили ему коллеги в шахматной иерархии. Фишер, Спасский, Ларсен не включили Таля в шестерку сильнейших. Всемирное жюри, присуждающее шахматного «Оскара», не нашло Талю места даже среди шестнадцати гроссмейстеров.
Но и это было еще полбеды. Поставив Таля в марте 1969 года пятым в списке сильнейших наших гроссмейстеров, в ноябре следующего года Федерация шахмат СССР не допустила его к участию в чемпионате страны, проходившем в его родной Риге, предпочтя ему одного из мастеров. После операции Таль, если не считать нескольких не очень сильных турниров, сыграл лишь четыре партии с Найдорфом в «матче века», где сборная СССР встретилась со сборной мира. Счет встреч с Найдорфом – 2:2 – несколько разочаровал тех, кто продолжал верить в Таля. Поэтому он рвался показать себя в настоящем деле, но его лишили этой возможности…
Второе чудо
Кто знает, может быть, Таль должен быть благодарен этой жестокой несправедливости судьбы? Потому что то, что его списали с турнирного корабля, да еще в порту Риги, на глазах у его самых преданных почитателей, продолжавших верить в своего любимца, нанесло его самолюбию долго не заживавшую рану. Мало сказать, что Таль был обижен этим нелепым решением – кажется, впервые в жизни недавний баловень фортуны почувствовал себя оскорбленным. Это был психологический стимулятор большой силы.
Спустя много лет казавшийся лишенным особого честолюбия Смыслов показал ошеломленному шахматному миру, как опасно сердить даже уже прирученного, казалось бы, медведя. В 1977 году Смыслов занял третье место в сильном международном турнире в Ленинграде. После окончания турнира он дал интервью, в котором, между прочим, сказал:
«В последнее время мне часто приходится слышать эпитеты «ветеран», «старейший участник турнира», что, откровенно говоря, не вызывает у меня положительных эмоций».
О том, какие в точности эмоции вызывали эти эпитеты у Смыслова, шахматный мир узнал в 1983 году, когда тот в 62 года добился выхода в финал соревнования претендентов!
Таль переживал обиду молча, однако иного выхода как побеждать у него уже не было. Но как? После мачта с Корчным он окончательно убедился, что ломать свой стиль нельзя. В то же время лучше, чем кто-либо другой, Таль понимал, что и играть в своем прежнем стиле он уже не может.
И не потому, что его, Таля, освоили (хотя жесткий прессинг по всему шахматному полю, какой применил, например, Ботвинник в матч-реванше или же Спасский в матче претендентов, конечно же сильно мешал создавать позиции с предпосылками для рискованных атак). Не те были уже нервы, не тот после тяжелых операций организм, не те феноменальные способности к счету вариантов и не та после всех перенесенных неудач вера в себя.
Разумеется, Таль мог пренебречь всем этим и играть «по-старому», т. е. по-молодому и в отдельных партиях сумел бы блеснуть волшебством своего уникального комбинационного дара, но для этого он должен был примириться с ролью чистого художника, не претендующего на стабильные спортивные успехи. Однако стук захлопнувшихся перед ним дверей рижского чемпионата страны долго отдавался в его ушах. И шахматист, «исключительно развитый односторонне», начал осваивать разностороннюю игру.
Может быть, ему надо было не столько переучиваться, сколько учиться умению сдерживать свои порывы, свой темперамент? Петросян ведь давно говорил, что Таль сильнее всего играл в 1957 году, когда еще не вкусил запретного плода «неправильной» игры – с захватом инициативы ценой ухудшения позиции – и когда его стиль при всей агрессивности отличался гармоничностью.
Итак, натерпевшийся в турнирах, настрадавшийся от болезней и операций, обиженный федерацией и, главное, понявший, что в ту игру, которая ошеломляла его противников, он играть уже физически не может, Таль должен был начинать новую жизнь. Как однажды выразился Спасский, «с Талем никогда никто не разберется». Действительно, как мы уже знаем, с Талем все было не как у людей. В зрелые годы люди стараются не повторять ошибок молодости, Талю же предстояло, осознав «ошибки зрелости», вернуться к игре 1957 года – энергичной, агрессивной, но все же уважающей шахматные законы. Уклониться от этого решения Таль не мог.
В книге «Когда оживают фигуры» Таль прямо объяснил, почему, даже если бы и не было других причин, он должен был, не ломая, видоизменить стиль игры:
«Кажется, никто не спорит, что в молодом возрасте, пока в избытке силы и не шалит здоровье, играть в шахматы значительно легче… Увы, у каждого шахматиста есть свой возрастной барьер, за которым его турнирные успехи начинают снижаться. И вот что парадоксально: класс игры остается, а результаты падают.
Каждый шахматист чувствует наступление игрового кризиса. Наступает усталость на пятом часу игры, труднее дается расчет длинных форсированных вариантов…
И тогда ветеран начинает менять стиль. Это происходит постепенно и не всегда осознанно. Часто срабатывает лишь инстинкт самосохранения. Если раньше шахматист мог предпочесть лучшему эндшпилю головокружительную атаку, то теперь он на расчет вариантов и времени тратить не станет – скорее в эндшпиль!.. Опыт подскажет, куда ставить фигуры и к какой стремиться позиции…»
Это исповедальное признание, разумеется, о самом себе. Только у него в отличие от других гроссмейстеров стиль начал меняться не к сорока-пятидесяти годам, а раньше: из-за болезней и операций силы очень рано оказались у него далеко не в избытке, а стиль требовал богатырского здоровья, железных нервов, умения феноменально считать варианты. И, конечно, полного отсутствия инстинкта самосохранения!..
И произошло Второе чудо Таля – народился новый гроссмейстер, который, держа за пазухой комбинационное оружие, в то же время действовал осмотрительно, иногда даже осторожно, играл, как правило, по позиции и… перестал проигрывать. Это было еще одной загадкой Таля, но уже зрелого, модернизированного и ставшего практичным Таля.
Практичный Таль? А может быть, даже и солидный Таль? Можно ли в это поверить?.. Но вот факты. Весна 1971 года, международный турнир в Таллине. Таль делит с Кересом первое место. Поздняя осень того же года, 39-й чемпионат страны, дележ второго места со Смысловым, 9 побед (как и у победителя), 3 поражения. Конец года, очень сильный по составу мемориал Алехина. Шестое-седьмое место – рядом с чемпионом мира Спасским, 2 поражения.
Итак, Таль заметно усилил игру и улучшил результаты. Но это все присказка, а сказка началась в сентябре 1972 года. В очень представительном международном турнире в Сухуми Таль занимает первое место: 7 побед, 8 ничьих, ни одного поражения. Вскоре же на XX Олимпиаде в Скопле, выступая на 4-й доске, Таль показывает абсолютно лучший результат – 14 очков из 16: 12 побед и 4 ничьи, без поражений! В конце этого счастливого года на 40-м чемпионате СССР – первое место: 9 побед, 12 ничьих и опять без поражений! В феврале 1973 года турнир гроссмейстеров в голландском городе Вейк-Ан-Зее – опять первое место и опять без поражений. И, наконец, в марте 1973 года триумфальное выступление тоже в сильном международном турнире в Таллине с огромным количеством очков – 12 из 15: 9 побед и 6 ничьих (о том, что не было поражений, уже как-то неудобно и говорить). Таль на полтора очка оторвался от второго призера – Полугаевского и на три (!) – от разделивших третье место Балашова, Бронштейна, Кереса и недавнего чемпиона мира Спасского.
Как не без удивления указывалось в шахматной прессе, Талю из-за осторожной игры противников (стали опять бояться!) не раз приходилось проводить свои партии «в строгом позиционном стиле». Строгий позиционный стиль? В применении к Талю это уже что-то совсем непривычное.
После пятой турнирной победы Таля подряд Бронштейн писал: «Новый успех Таля радует всех его поклонников. Экс-чемпион мира, судя по всему, проделал большую работу над своим стилем и демонстрирует сейчас весьма любопытный сплав техники и фантазии (заметьте – техника на первом месте! – В. В.). В его игре просматривается «старый» Таль, но одновременно можно увидеть и новые черты – настойчивость, терпение при реализации минимальных плюсов в так называемых скучных позициях. Такая метаморфоза стиля явилась весьма действенным лекарством для Таля».
Незадолго до матча Петросяна со Спасским в 1966 году Таль сказал:
– Принято считать, что сейчас на одном полюсе стоит Петросян, а на другом – Таль. А вот Спасскому повезло – он посередине.
Действительно, осмотрительный, умеющий загодя чувствовать приближение опасности и заранее принимать меры, Петросян обладал редкой надежностью игры. Поразительно, но в 68 партиях, сыгранных перед матчем с Ботвинником в зональном и межзональном турнире и соревновании претендентов, он потерпел только одно поражение.
Теперь с полюсами стало все непонятно: Таль не проиграл ни одной из 83 партий! Он настолько освоился в своем новом амплуа, что, случалось, в тоне укоризны говорил о рискованной игре. Комментируя свою партию со Спасским из турнира в Таллине, Таль движение пешки противника сопроводил примечанием: «Рискованный ход. Осторожнее было…» и т. д.
Возрождение Таля как шахматиста эсктракласса, вновь претендующего на шахматный престол, вызвало радостный отзвук в шахматном мире. Флор писал: «Новые успехи Михаила Таля позволяют предположить, что в перспективе возможен самый интересный матчевый дуэт, о каком только можно мечтать: Фишер – Таль».
В издающемся в ФРГ журнале «Шах-Эхо» прямо говорилось, что умами любителей шахмат владеют сейчас Роберт Фишер и Михаил Таль. Вспомните, каким колоссальным авторитетом пользовался тогдашний чемпион мира, и вам станет понятным, что за возбуждение вызвала серия турнирных побед Таля.
Едва ли не главную роль играли, разумеется, содержательность и народившаяся разносторонность его модернизированного стиля. В этом смысле исключительный интерес представляет мнение самого строгого и самого компетентного критика – Ботвинника: «Как и миллионы любителей шахмат во всем мире, я рад тому, что мой бывший соперник Михаил Таль вновь обрел свою былую силу, которую он доказывает не только победами в турнирах, но и высоким качеством партий».
Мне почему-то кажется, что все те лестные отзывы, в которых подчеркивалось высокое качество партий, содержали для Таля некую затаенную горчинку. Ибо подразумевалось, да так оно и было, что Таль перестал нарушать законы позиции во имя захвата инициативы, что непокорный мустанг превратился пусть и в прекрасного, но хорошо объезженного скакуна.
Во всяком случае, отвечая на вопросы корреспондентов, которые снова стали на него наседать, Таль, когда речь заходила о его «новом» стиле, либо отшучивался, либо не скрывал своего недовольства.
После того как Таль в конце 1972 года вновь стал чемпионом СССР, ему неосторожно сказали:
– Многие газеты пишут о возрождении Таля…
– Я не читал еще ни одного приличного некролога о себе, чтобы можно было говорить о возрождении… – последовал сердитый ответ.
После победы в Таллине:
– Специалисты утверждают, что раньше вы чаще прибегали к чересчур острой комбинационной игре, а сейчас умело сочетаете ее с позиционной, стали мудрее, что ли?
И этот вопрос Талю не по душе:
– Это, видимо, чисто возрастное. А вообще я ни разу не встречался ни с тем, ни с другим Талем. Да и соперники сейчас играют, как вам известно, не хуже, чем прежде.
А вот из беседы с корреспондентом журнала «Юность»:
«– Чем вы объясняете свои неудачи недавних лет?
– Страшные воспоминания. Я себя отвратительно чувствовал и отвратительно играл – очень вяло, без мысли. Вообще все было одно к одному. Хотелось бы думать, конечно, что виной всему болезнь, потому что другое объяснение найти не просто.
– Теперь, наконец, удалив эту злосчастную почку…
– Теперь я себя чувствую прекрасно. И, говорят, стал серьезнее, поумнел. Может, и моя бесшабашность была в той, левой почке, которая сейчас покоится на тбилисском кладбище?..»
Очень многих интересовало, как нынешний Таль сыграл бы с прежним? Гроссмейстер Балашов ответил на этот вопрос дипломатично:
– По-моему, белыми выиграл бы тот Таль, а черными – этот.
У Бронштейна колебаний не было:
– Выиграл бы сегодняшний Таль.
Правильный ответ на этот несколько схоластический вопрос дала жизнь. Летом того же 1973 года в Ленинграде проходил межзональный турнир очередного цикла соревнований на первенство мира. «Если бы вы спросили перед началом турнира любого эксперта, кто будет победителем, – писал Ларсен, – то получили бы ответ: Михаил Таль!»
Так вот, «новый», «непробиваемый» подобно Петросяну Таль в первых четырех турах набрал лишь пол-очка, причем проиграл не только сильному Хюбнеру, но и молодым мастерам – филиппинцу Торре, занявшему 13–14-е место, и кубинцу Эстевесу, оказавшемуся предпоследним. «В третьем туре против Эстевеса Таль играл так плохо и не видел стольких тактических угроз, что, мне кажется, ему следует отказаться от своего соавторства на эту партию», – писал Ларсен в той же статье.
Увы, отказаться от соавторства на эту и другие слабо проведенные партии Таль не мог. И хотя в дальнейшем он боролся со своим обычным мужеством и в последних восьми турах набрал шесть очков, ему не удалось подняться выше восьмого-десятого места.
Что же случилось с «обновленным» Талем, которого считали одним из главных соперников Фишера? Почему Таль, который, играя в сильных, но не отборочных турнирах, добивался выдающихся успехов, в межзональном провалился? Ведь обозначенная Бронштейном модернизация стиля Таля – «сплав техники и фантазии» сомнений ни у кого не вызывала. Как мне кажется, Таль к ленинградскому межзональному от своей прежней манеры вынужден был уйти, а новую еще не успел как следует обжить. На неофициальные турниры «обкатки» хватало, на официальные отборочные – еще нет.
Таль «новейшего образца» не сумел пробиться в претенденты и спустя три года. На межзональном турнире в швейцарском городе Биле он после семи туров имел лишь три очка – 6 ничьих и одно поражение. Казалось, что повторится «ленинградский вариант». Но Таль разыгрался, одержал несколько побед подряд, причем над непосредственными конкурентами, и в итоге занял вместе с Петросяном и Портишем 2–4-е места.
Предстоял матч-турнир, так как один из тройки был лишним.
Матч-турнир вновь показал, что Таль все же не достиг еще гармонии между прежним и модернизированным Талем. С Петросяном он все четыре встречи закончил вничью практически без борьбы в районе двадцатого хода. Расчет строился на том, что Таль сумеет навязать Портишу острую импровизационную игру, в которой тот чувствует себя менее уверенно, чем в ясных позициях. Но для такой игры нужен был либо прежний Таль, либо Таль, добившийся гармонии стиля.
Надо было считаться еще и с тем удивительным фактом, что осторожный обычно Портиш потерпел в межзональном четыре поражения, зато и добился наибольшего количества побед – девяти (у Таля было на три меньше). Словом, Таль проиграл Портишу белыми во втором круге и не выиграл ни одной партии. А всего, следовательно, он семь встреч закончил вничью, в одной потерпел поражение без единой победы – с такой игрой претендовать на титул чемпиона было, конечно, нельзя.
Желанная гармония, органичное, хотя и не совсем естественное слияние талевской фантазии с глубоким позиционным пониманием оформилось к 1979 году. В канун года Таль без единого поражения разделил первое место с Цешковским в 46-м чемпионате страны. Потом добился огромного успеха в так называемом турнире звезд в Монреале, где разделил первое место с чемпионом мира Карповым и также – единственный – не проиграл ни одной встречи. Занявший третье место Портиш отстал от победителей на полтора очка, а четвертый – Любоевич – на три! Наконец, выступая после двадцатилетнего перерыва в родной Риге в очередном межзональном турнире занял первое место также без поражений. Мало того, Таль набрал 14 очков из 17 (!), опередив на 21/2 очка Полугаевского и одержав 11 побед.
Полугаевский имел все основания расценить этот «выдающийся успех даже для выдающегося шахматиста» как триумф. «В свете теперешних достижений М. Таля, – заявил Полугаевский, – тот факт, что на протяжении 11 лет он не появлялся на претендентской орбите, представляет собой иронию судьбы».
Да, наконец-то Таль, завершив реконструкцию стиля, одержал эффектную победу в официальном, отборочном, турнире. Но «ирония судьбы» на этом, увы, не кончилась.
По воле жребия Таль в четвертьфинальном матче встретился с тем же Полугаевским. После матча Полугаевский дал проникновенную характеристику своему сопернику:
«Сегодняшний Таль, обогащенный творческим сотрудничеством с Анатолием Карповым в период матча в Багио, это уже не прежний Таль. Он тонко и хитро разыгрывает дебюты, охотно идет на длительное позиционное маневрирование, способен кропотливо, изобретательно защищаться. Исповедуя романтическое направление в шахматах, Таль в последнее время стал очень и очень практичным. Сейчас он редко сжигает за собой мосты, предпочитая действовать в духе позиции».
Откровенно говоря, духом романтики в этой характеристике не пахнет. «Но, – продолжает далее Полугаевский, – изучая творчество Таля, я подумал, что, несмотря на всю его разносторонность и дебютную оснащенность, его глубоко запрятанная страсть к атаке должна возобладать. Старая любовь не ржавеет. Я был почти уверен, что Таль захочет «поймать» меня в моем варианте, захочет его опровергнуть. И тогда…»
И тогда произошло то, что произошло. Полугаевский всегда, даже в лучшие годы Таля, был для него трудным противником: в стратегии, в позиционном понимании, в дебютной подготовленности он превосходил Таля, в счете вариантов не уступал, и смелость, фантазия, атакующий потенциал Таля нередко оказывались бессильными перед цельной натурой этого самолюбивого гроссмейстера.
Похоже было, что и новый Таль не знал, как подступиться к Полугаевскому, кроме как подготовить несколько новинок в варианте сицилианской защиты, который тот изучал и совершенствовал чуть ли не десятки лет. Как выяснилось после матча, все эти «новинки» были Полугаевскому знакомы, и довольно хорошо. Кроме того, как мы уже знаем, Полугаевский безошибочно предугадал дебютную тактику Таля.
После того как Таль потерпел поражение в первых двух партиях, исход матча был предрешен. Насколько Полугаевский был уверен в себе, можно судить по седьмой партии. В сложной позиции, чуть-чуть, может быть, более «красивой» у Полугаевского, Таль на 27-м ходу предложил ничью. Учитывая, что счет в этот момент был 4:2 в пользу Полугаевского, вряд ли можно было сомневаться, что мир будет заключен. Но Полугаевский отказался, Таль следующим же ходом допустил ошибку и потерпел третье поражение. В итоге 21/2:51/2 – пять ничьих, три поражения и ни одного выигрыша!..
Как же так? Почему после трех крупнейших турнирных побед, убедительно говоривших о том, что Таль отшлифовал свой улучшенный стиль, такая беззубая игра? Тут что-то не то.
Н. Крогиус пытался объяснить этот провал, как и другие провалы Таля в матчах, тем, что тот «не всегда проявлял необходимую психологическую проницательность… По-видимому, Таль, прекрасно чувствуя «свой маневр», исходя из собственных вкусов и привязанностей, не в полной мере умел распознавать противника…»
Это Таль-то не умел распознавать противников? Умел уже в молодые годы, и еще как! Но чего он действительно не умел и чему так и не смог научиться – это приспособляться к чужому стилю. Спасский умел приспособляться, Таль – приспособлять! Пока, конечно, позволяли силы…
Истина состоит, по-видимому, в том, что Таль без своего коронного атакующего удара, несмотря на все новые достоинства, так обстоятельно перечисленные Полугаевским, – это, несомненно, представитель шахматной элиты, гроссмейстер экстракласса, но не претендент на корону чемпиона. Катастрофический проигрыш Полугаевскому показал, что не ирония судьбы, а некая закономерность была в том, что Таль на протяжении 11 лет не появлялся на претендентской орбите.
В книге «Когда оживают фигуры» Таль говорит:
«Оглядываясь назад, прихожу к выводу, что турнир в Монреале был самым интересным за последние годы. И говорю это вовсе не потому, что вместе с Карповым занял верхнюю строку таблицы. Просто давно не играл в столь сильном турнире, где не надо никуда отбираться! А если так, то можно сражаться раскованно, без оглядки на результат».
Играть раскованно, без оглядки Таль мог теперь уже только в обычных, не в отборочных состязаниях. Отбор – это значит, имея в виду стиль прежнего Таля, надо исполнять сложнейшие трюки на проволоке без страховки. Этого нервы зрелого Таля уже не выдерживали…
Можно ли укорять нашего героя в вероотступничестве? Можно ли осуждать его за то, что он привел свой подход к шахматной борьбе в соответствие со своими спортивными возможностями?
У него не было иного выхода. А в душе, несмотря на то, что жизнь научила Таля охотно идти на длительное позиционное маневрирование, кропотливо, изобретательно защищаться, действовать в духе позиции – словом, сделала его респектабельным солидным гроссмейстером, в душе он остался прежним, но уже затаенным еретиком, для которого логика борьбы все-таки оставалась выше логики позиции.
В 1975 году, то есть спустя два года после своих пяти триумфальных турнирных побед, не омраченных ни одним проигрышем, Таль в физико-математическом журнале «Квант» сделал прелюбопытнейшее признание:
«Для одних шахматная красота – триумф логики. Прекрасная партия, по их мнению, – это великолепное классическое здание с безупречными пропорциями, в котором каждый элемент, каждый кирпичик стоит на своем месте. И хотя мне тоже часто «приходилось» выигрывать чисто позиционные партии, меня больше влечет триумф алогичности, иррациональности, абсурда: на доске ведется яростная борьба, подчиненная какой-то идее, борьба за то, чтобы осуществить некий план, а исход борьбы решает невинная пешечка, которая не имеет ничего общего с главным мотивом драмы. Выражаясь математическим языком, мне больше нравится, когда в шахматах катет оказывается длиннее гипотенузы». (Вспомним: дважды два – пять!)
Помимо всего прочего, мы не можем укорять Таля еще и потому, что сильнейшие шахматисты нашего времени «освоили» ведь не только его как уникальную творческую личность, но и его подход к борьбе, его способы достижения победы, его бездонную веру в неисчерпаемые атакующие возможности шахмат. Борясь с соперниками, Талю приходилось теперь бороться и против себя.
Приведя слова Таля: «Многие жертвы вообще не нуждаются в конкретном расчете. Достаточно взгляда на возникающую позицию, чтобы убедиться в том, что жертва правильна», Панов писал: «Под этими словами охотно подписались бы и Чигорин и Алехин».
Не побоюсь высказать уверенность в том, что под этими словами охотно подписались бы многие современные гроссмейстеры и мастера.
Поверим Ботвиннику
Говоря о влиянии Таля на развитие современных шахмат, вспомним, что он ворвался в шахматный мир в разгар тяжелой многолетней борьбы между двумя великими представителями классического стиля – Михаилом Ботвинником и Василием Смысловым. Это была эра шахматного классицизма – мудрая, величественная, строгая, рациональная, уверенная в своей непогрешимости. Таль непочтительным ветром ворвался в храм шахматного искусства и пронесся по его тихим залам, озорно хлопая дверьми.
Бунтарская игра Таля с его интуитивной верой в то, что почти любая позиция таит в себе не исчерпанные ресурсы борьбы, его умение резко повышать атакующий потенциал фигур и пешек, его бесстрашие, всегдашняя готовность в погоне за инициативой пойти на риск, даже ценой ухудшения позиции – все это если и не нарушало основные законы шахматной борьбы, то, во всяком случае, допускало более свободное, вольное их толкование.
Под влиянием Таля многие из тех, кто ранее слепо подчинялся букве шахматного Закона, отныне стали отдавать предпочтение его духу. Это было торжеством творческого начала. Более гибкого, менее ортодоксального и, в конечном итоге, более глубокого, более современного подхода к решению шахматных проблем.
Таль в шахматах, несмотря на вынужденную реконструкцию стиля и внешнюю почтенность новой манеры игры, в душе был и остался флибустьером, искателем приключений. Его игра утоляла у миллионов любителей шахмат жажду романтики, звала к неизвестному, загадочному. Это так много! Поэтому не будем предъявлять к Талю тех требований, которые он заведомо не будет, не захочет и не сможет выполнить. Тем более что надо еще ответить на вопрос: а имеем ли мы право предъявлять такие требования?
Помню, когда Таль стал в двадцать четыре года чемпионом мира, я, как, наверное, и многие другие, считал, что это надолго. Увы, все те, кто так думал, не учли одного: Таль был мастак таскать яблоки из чужого сада, но ходить с трещоткой вокруг своих владений? Нет, это скучное занятие было не для него.
Когда Таль с таким конфузом проиграл матч-реванш, я, как и многие болельщики, был ошеломлен, даже обижен – за Таля и на Таля. Теперь, спокойно оглядываясь на события многолетней давности, я думаю о том, как это было несправедливо и просто глупо – требовать от Таля, чтобы, взойдя на чемпионский трон, он изменил свой характер, набрался вдруг благоразумия, стал предусмотрителен, расчетлив. Да, он стал практичен, даже осторожен, – но тогда, когда иначе держаться на плаву уже не мог.
Природа, создавая Таля, готовила его только на роль лидера оппозиции, и ни на какую другую роль он не годился. Если бы Таль в молодости был благоразумен, практичен, дальновиден, он, скорее всего, не стал бы чемпионом мира. Не оттого ли Таль и стремительно обошел опешивших от неожиданности Смыслова, Кереса, Петросяна, Спасского, Геллера, Бронштейна и других наших гроссмейстеров, что действовал азартно, неблагоразумно, нерасчетливо, но всегда – смело?!
Таля корили за то, что в матч-реванше он слишком уж переходил грань дозволенного, слишком уж нарушал логику позиции и был за это безжалостно наказан. Все это так, но если бы Таль в первом матче играл по позиции, второго матча, скорее всего, не было бы вообще.
Таля корили за то, что он не заботится о своем здоровье. Но играть так, как играет Таль, – отважно, рискованно, жертвуя одну, а то и несколько фигур, увлекаясь своими замыслами, испытывая наслаждение от стремительной атаки, – и в то же самое время бегать трусцой, замеряя пульс?
Трагический парадокс заключается в том, что стиль Таля, предельно острый, заставляющий нерасчетливо растрачивать нервную энергию огромными дозами в каждой партии, требует невиданного здоровья, физической и психической выносливости и в то же самое время предполагает характер, среди добродетелей которого вряд ли значатся заботливость о себе, своем здоровье, уважение к строгому жизненному укладу вообще.
Да, жаль, что Таль пренебрежительно относился и относится к своему здоровью, его в этом смысле нельзя считать достойным подражания образцом. Но разве не прекрасно, что в самые трудные периоды его жизни Таль никогда не озлоблялся, не интриговал, не терял своей всегдашней общительности, жизнерадостности? Разве не прекрасно, что, перенеся три тяжелейшие операции, Таль никогда не ныл, не жаловался на свои недуги, оставаясь таким же мужественным и сохраняя оптимизм и чувство юмора до, после операции и даже чуть ли не во время самой операции?
Да, да, было такое. Как писал Сало Флор, «в момент, когда Михаил Таль на операционном столе засыпал под действием наркоза, он услышал вопрос одного из ассистентов:
– Больной, скажите, пожалуйста, как закончится матч Ботвинник – Петросян?
– Сейчас не знаю, останусь жив – попробую ответить, – заявил Таль».
Примеров талевского юмора известно множество. Во время финального матча претендентов Карпов – Корчной 1974 года в пресс-центре к Талю, анализировавшему одну из партий, обратился гроссмейстер по жгуче важному вопросу:
– Миша, что я могу сказать сегодня по телевидению?
Это был неосторожный вопрос, и ответная реплика Таля последовала мгновенно:
– Скажите, пусть слушают радио! Там сегодня выступаю я…
Когда на лекции в Центральном шахматном клубе Таля спросили, каков у него счет личных встреч со Спасским (тогда было 2:9), Таль ответил:
– Я помню только счет своих побед над Спасским!
После матча с Полугаевским Таль заявил: «Я теперь полуталь!»
Таль, повторяю, не терял чувства юмора в самых плачевных ситуациях. Частые вызовы врачей во время приступов способствовали появлению нелепых слухов. Дошло до того, что один из болельщиков всерьез спросил Таля: «Скажите, Миша, это правда, что вы морфинист?» «Что вы – я чигоринец!» – последовал молниеносный ответ…
Не будем в обиде на Таля за то, что ему не хватило характера и он не усидел на шахматном троне. Куда важнее, что Таль омолодил древнюю игру. Куда важнее, что Таль с его необычным подходом к шахматной борьбе задал своим современникам загадку, решение которой позволило многим шахматистам преодолеть рабски почтительное отношение к своду шахматных законов, ощутить творческую раскованность, освободиться от цепкого влияния рутины, стереотипного мышления.
Простим же бывшему чемпиону мира те огорчения, которые он нам доставлял, и будем вечно благодарны ему за все то, еще не вполне оцененное, что он сделал для горячо любимого им шахматного искусства.
Мне осталось остановиться на вопросе, который задают себе иногда многие почитатели Таля: а действительно, кто бы победил – прежний сумасброд или нынешний, модернизированный, разносторонний и многоопытный Таль? Мы уже знаем мнение Бронштейна и Балашова. Сам Таль на этот не раз задававшийся ему вопрос отвечал «по-разному». Либо: «Я растерзал бы того Таля», либо: «Я прибил бы его».
Между прочим, когда я спросил однажды Ботвинника, как он относится к этому заявлению его бывшего соперника, Ботвинник недоверчиво улыбнулся:
– Э, нет, здесь Таль дезинформирует любителей шахмат или искренне заблуждается. Слава богу, я хорошо знал того, прежнего Таля…
Поверим Ботвиннику.
