После революций 30-х годов, в Европе установилось затишье. Франция присоединилась к лондонской конвенции, прошедшей 1 июня 1841 года, европейское содружество восстановилось.

У императора Николая I теперь находилось время сосредоточиться на внутренних делах. Выехав на лето в Петродворец, он вел размеренный образ жизни. Просыпался в семь часов утра. Пока одевался, пил стакан мариенбадской воды и отправлялся на прогулку. Вернувшись, выпивал второй стакан воды, садился в экипаж с садовником и осматривал работы в парке. В 9 часов он уже был в Петергофском дворце на докладе министров. Потом — осмотр караулов, представление чиновников…

Начиналось строительство железной дороги между Петербургом и Москвой, в Петербурге подходило к концу возведение Исаакиевского собора, в Москве заканчивали постройку Большого Кремлевского дворца, строились и открывались высшие учебные заведения, шло преобразование карантинно-таможенного управления на Кавказе, завершалась финансовая реформа.

Николай Павлович понимал, единомыслие великих держав лишь кажущееся. Как и десять лет назад, они продолжают разделяться на два лагеря. На западе Европы есть соглашение между Англией и Францией, на востоке — союз трех государств: России, Австрии и Пруссии.

Осенью 1841 года кабинет вигов пал и во главе нового торийского правительства Англии стал сэр Роберт Пиль, а лорд Абердин заменил Пальмерстона в должности министра иностранных дел. Абердин искренне желал поддерживать с Францией самые дружественные отношения… но обстоятельства были сильнее воли обоих министерств. Франция с завистью взирала на успехи своей союзницы и постоянной соперницы, проникшей в Китай, Афганистан, Индию. Она вознамерилась вознаградить себя распространением своего владычества в Африке и вскоре упрочила свое положение на всем северо-африканском берегу. Упрочив, решила водворить его и на западной и на восточной стороне этой части света… Французы с 1841 по 1843 год заняли устья рек великого Бассама, Ассании и Гордона, впадающих в Гвинейский залив, подчинив возведенные в этих местах укрепления губернатора Сенегала. Тогда же они овладели в Мозамбикском заливе островами и заключили с имамом Маскатским договор, предоставляющий их морской торговле значительные преимущества в этой части восточного побережья Африки… В Тихом океане французы заняли Маркизские острова и присоединили Таити.

После возникших на Ливане смут, правительство Гизо предъявило притязание на исключительное покровительство римским католикам на востоке. В Грецию был отправлен чрезвычайный полномочный посланник с целью поддержать и обнадежить там французскую партию. В Испании тайная поддержка была оказана партии умеренных, успевших побороть прогрессистов, тяготевших к Англии, низвергнуть регента Еспертеро и поставить в Мадриде мать королевы Изабеллы, вдовствующую королеву Христиану, близкую родственницу и послушное орудие тюльерийсткого двора. Наконец, с Бельгиею начаты переговоры о заключении таможенного союза, который был равносилен поглощению ее. Последнее притязание вызвало единодушное противодействие не только Англии, но и Пруссии. Оба кабинета решили, что включение Бельгии в таможенную систему Франции противно постановлениям лондонской конференции, провозгласившей Бельгию государством независимым и нейтральным. Впрочем, они предпочли действовать не на тюльерийский двор, а на короля Леопольда и успели убедить его прервать с Францией переговоры. В свою очередь, Гизо отплатил Англии решительным отказом ратифицировать упомянутый выше трактат, заключенный между великими державами в видах прекращения торговли наемниками.

Отношение между Англией и Францией обострилось бы еще, если бы не миролюбивое поведение лорда Абердина, в помощь которому пришла личная дружба, установившаяся между царствующими домами английским и французским со времен воцарения королевы Виктории и особенности ее брака с принцем Альбертом Сакен-Кобургским. Тройная родственная связь, соединяющая Орлеанскую династию с Кобургским домом, при сильном влиянии на королеву принца-супруга, способствовала сближению с королем французов.

Сознание своего бессилия противодействовать России на востоке побудило западные державы предложить князю Меттерниху обще-европейское соглашение по турецко-египетским делам, избрав центром Вену. Австрийский канцлер с радостью согласился. Он увидел себя во главе совета великих держав. Меттерних огорчился и удивился, когда узнал, что Россия отказалась от участия в совещании.

— …Меттерних обижается, просит дать пояснения, — закончил доклад министр иностранных дел и устремил взгляд на императора, продолжавшего стоять у окна.

— Что он — красная девица? — усмехнулся Николай Павлович. — Как министр иностранных дел Меттерних все должен был загодя просчитать. А то какой он министр!

Нессельроде развел руками.

— Мы сделаем свой ход, — продолжал Николай Павлович. — Попытаемся войти по восточному вопросу в непосредственное соглашение с Англией. Если такое удастся, то, возможно, отдалим ее от Франции.

— Для достижения такой цели Россия должна пойти на серьезные уступки, — осторожно заметил Карл Васильевич.

— Уступки? — государь обернулся и задумчиво посмотрел на министра.

— Да, да, ваше величество. Вы как- то и сами изволили заметить, что ради налаживания отношений с Англией, ради долгого мира в Европе, вы готовы заключить с ними договор о действиях на случай распадения турецкого правительства, — оживился Нессельроде.

— Мы и так сделали шаг навстречу Англии, — император нахмурился. — Мы поступились своим исключительным положением с Оттоманской империей, которое создавалось веками и было обеспечено несколькими трактатами. Мы перевели Ункиар-Искелеский договор в общеевропейское соглашение, которое позволяет теперь другим великим державам вмешиваться в дела востока и создает правовую основу для посредничества Европы между Россией и Портой.

Россия пошла на эти жертвы, но цели своей не достигла. Не только Англия, даже Австрия не желала восстановления направленного против Франции союза четырех государств. Не прошло и года со времени подписания первой лондонской конвенции, исключавшей Францию из европейского соглашения по делам востока, как в ходе второй конференции она примкнула к этому соглашению и заняла прежнее место в совете великих держав. Босфор и Дарданеллы объявлены закрытыми для военных судов всех наций и целостность, и независимость Оттоманской империи провозглашены началом публичного права Европы.

— Но уступчивость наша в восточных делах, ваше величество, позволила мирно заняться внутренними делами, — улучив паузу, вставил Карл Васильевич.

Николай Павлович с удивлением посмотрел на Нессельроде.

Ему, как никогда ранее, погруженному во внутренние дела империи, озаботившемуся поднять промышленность, сельское хозяйство, торговлю, уровень жизни народа, требовалось спокойствие на границах. Его радовало, что министр иностранных дел, который зачастую высказывал противоположное мнение, был с ним на этот раз солидарен.

— Однако вернемся к Меттерниху, — скрывая улыбку, продолжил государь. — Австрия продолжает с неудовольством смотреть на улучшение связей между Петербургом и Лондоном. Несмотря на личное сочувствие к себе лорда Абердина, не добившись сближения с торийским министерством в ущерб другим европейским державам, Меттерних, однако, склонил молодого короля Пруссии Фридриха Вильгельма IV к налаживанию отношений с Францией.

— Стремлениям Меттерниха как нельзя лучше способствует дипломатический скандал между Россией и Францией, — смелее вступил в разговор Нессельроде. — Вы помните, ваше величество, тот пресквернейший случай, когда французский представитель в Петербурге по приказанию своего министра не явился ко двору в день вашего тезоименитства. С тех пор находившиеся тогда в отпусках послы не возвращаются более, русский — в Париж, а французский — в Петербург.

— Достаточно, — Николай Павлович рубанул рукой воздух.

Он снова вернулся к окну и, уже не оборачиваясь, продолжил:

— Я давно намереваюсь посетить Лондон, чтобы путем откровенных объяснений рассеять вековые предубеждения английского двора, правительства и общества против России и приписыванием ей честолюбивых замыслов на востоке, чтобы подготовить соглашение с лондонским кабинетом на случай распадения Турции. Укреплением связей с Англией занимается у нас опытный дипломат посол барон Бруннов. Но этого недостаточно. Я считаю, что личное мое вмешательство в дело может обеспечить скорый и прочный успех…

Император увлекся размышлениями, как это не раз с ним бывало, и забыл, что в его кабинете находится министр иностранных дел. Графу Нессельроде, привыкшему к таким увлечениям государя, пришлось выслушивать его речь до конца.

* * *

Николаю Павловичу нередко приходилось убеждаться в чарующем впечатлении, которое производила его царственная личность на соседние дворы — австрийский и прусский. Силу своего обаяния он не прочь был испытать и в Лондоне. Почетный прием, оказанный там наследнику цесаревичу Александру Николаевичу в 1839 году и великому князю Михаилу Павловичу в 1843 году, утверждает его в желании при первом удобном случае предпринять поездку в Англию.

Великим князем, двадцатилетним юношею Николай Павлович в 1816 году первый раз посетил Лондон. Он навестил тогда принцессу Шарлотту, дочь принца-регента, впоследствии короля Вильгельма IV, будущую наследницу английского престола, незадолго перед тем вышедшую замуж за принца Леопольда Саксен-Курбургского. В память о встрече у нее остался портрет великого князя, мастерски начертанный пером барона Стокмара, врача и доверенного советника молодой четы. Барон изобразил великого князя необыкновенно красивым, обольстительным юношей, высокого роста, не особенно худого, прямого, как сосна, с необыкновенно правильными чертами лица и открытым челом, твердо обрисованными бровями, небольшим ртом и выточенным подбородком. Стокмар подробно описывал его наряд, состоявший из темно-зеленого мундира с красным кантом, серебряным прибором и эполетами, небольшой звездой на груди, белым шарфом и саблей без украшений на кожаной портупее.

Англичан поразили спартанские привычки великого князя, его умеренность в пище, воздержанность в питье. Он пил только воду, а вечерами слуги его вносили в приготовленную для великого князя в Кларемонте спальню набитый сеном мешок, заменявший постель.

Спустя почти тридцать лет, на бале в Зимнем дворце, выражая великобританскому поверенному в делах Блумфилду признательность по поводу радушного приема, оказанного в Лондоне великому князю Михаилу Павловичу, государь вдруг сказал, что сам он испытывает живейшее удовольствие снова увидать страну, о которой сохранил самые лучшие воспоминания. В тот же день, за обедом у лорда Абердина сэр Роберт Пиль заметил нашему посланнику, дескать, он не отчаивается в надежде, что император Николай I вторично приедет в Англию. По получении в Англии донесения Блумфилда, о желании императора Николая Павловича посетить Лондон, лорд Абердин поспешил доложить королеве — присутствие русского императора в Англии, несомненно, произвело бы самое благоприятное впечатление. По приказанию ея величества, лорд отвечал великобританскому представителю в Петербург, что королева Виктория будет очень рада, если государь приведет свое намерение в исполнение.

Не успело донесение достигнуть Петербурга, как сэр Роберт Пиль, воспользовавшись представившимся ему случаем, всенародно провозгласил одушевлявшие его относительно России чувства и пригласил русского императора личным посещением Великобритании закрепить установившееся доброе согласие между кабинетами лондонским и петербургским.

19 февраля в London Tavern проходил ежегодный обед русской торговой компании. На обеде председательствовал главноуправляющий делами Астель, а в числе гостей присутствовал русский посланник и первый лорд казначейства. После обычного тоста за королеву и королевскую семью, председатель провозгласил здоровье императора всероссийского… Вслед за тем поднялся со своего места сэр Роберт Пиль:

— Нельзя обозревать политические отношения обеих великих империй и не убедиться, что почти каждая точка соприкосновения между ними указывает скорее на необходимость сердечного, дружественного и искреннего соглашения, чем на какое-либо чувство соперничества или ревнивого противодействия. Я пребываю в твердой надежде, что сознание общей пользы и чувство взаимного уважения положили основание задушевной и постоянной дружбе между Великобританией и империею Российской.

Министр иностранных дел сэр Джеймс Грэхем счел долгом предупредить — в Англии много поляков и необходимо принять дополнительные меры. В ответ пришла депеша от графа Нессельроде, в которой выражалась признательность. Мнение государя таково — его величество убежден, что жизнь государей находится в руке Божией и если Господу угодно определить ей предел по своему усмотрению — всякие меры, всякие человеческие предосторожности бессильны перед решением Божьего Промысла.

* * *

Вернувшись с послеобеденной прогулки, Николай Павлович прошел в кабинет, снял шинель и, прежде чем сесть за стол, по обыкновению окинул взором помещение. Простенькие бумажные обои, несколько картин, на камине большие часы в деревянной отделке, мебель из красного дерева, обтянутая темно-зеленым сафьяном несколько простых стульев, портреты императрицы, детей. Тут же походная кровать и над ней небольшой образ и портрет великой княгини Ольги Николаевны — она на нем в гусарском мундире.

Император подвинул вольтеровское кресло ближе к письменному столу, опустился в него и, повернувшись к большому трюмо, около которого стояли его сабли, шпаги и ружье, придирчиво посмотрел на свое изображение.

«Да, уже не тот вид, нет свежести, нет задора, но все-таки, все-таки… — думал он, мысленно представляя свое появление среди чопорных англичан. — Все-таки я еще могу производить впечатление. А если к этому добавить подробный рассказ о свершениях последних лет…»

На память пришла недавняя поездка к железной дороге Петербург — Москва, строительство которой началось 27 мая 1843 года. Работы шли подрядным способом. Они заключались Главным управлением путей сообщения и публичных зданий, которым после смерти Карла Федоровича Толя руководил генерал от инфантерии Петр Андреевич Клейнмихель.

Николай Павлович объехал самые сложные участки дороги — строительство моста через Обводный канал, через Мсту. Государя в поездке сопровождал инженер-полковник Павел Петрович Мельников, автор проекта железной дороги Петербург-Москва. Он подробно рассказывал об особенностях пути, устройстве на его протяжении конструкций мостов, водопропускных труб большого диаметра.

В отличие от Царскосельской дороги в строительстве путей между двумя столицами почти не применялись материалы западных стран. Больше половины рельс изготовлялись в России. Для увеличения доли отечественных изделий, комитету представителей российской промышленности был передан под управление казенный чугунно-плавильный завод в Петербурге. Только на этом предприятии предполагалось изготовить 49 тысяч тонн рельсов из 79 тысяч необходимых на всю дорогу.

Император, ступая по новеньким еловым шпалам, уложенным на сосновые лежни, рассматривал скрепления рельсов. Рядом с ним шел Мельников и объяснял, чем скрепы надежны. Николая Павлович наклонялся, трогал рукой 11-килограммовые подушки, плотно облегающие концы рельсов с той и другой стороны, будто хотел проверить на прочность, потом смеялся и продолжал вышагивать по шпалам, вдыхая пьянящий запах смолы.

На всем пути следования государь видел множество землекопов с тачками, с телегами. Картины завораживали, казалось, что нет конца и краю работам, что вокруг путей от Петербурга до Москвы все находится в непрерывном движении. Он интересовался количеством людей, привлеченных к возведению полотна. Ему докладывали, что на земляные работы привлечено до 40 000 человек.

Инженер-полковник Мельников уверял императора — руководство строительством делает все, чтобы труд механизировать. Лично по его проекту делаются землевозные вагоны на рельсовом ходу под конную тягу. Для облегчения и ускорения работ по снятию грунта закуплено из США четыре паровых копра и четыре паровых экскаватора на рельсовом ходу.

«Если все пойдет и дальше в том же темпе, через год-два запустим в эксплуатацию первый участок дороги от Петербурга до Александровского механического завода, потом дотянемся до Колпино, Чудова, Вышнего Волочка…» — мечтал Николай Павлович.

На железнодорожных путях вели строгий учет, и ему было неловко, что много потеряли времени на принятие решения о строительстве. Он интересовался, чем может помочь, а услышав просьбы, с радостью записывал.

Облокотившись на спинку кресла, Николай Павлович достал записную книжку. Полистал ее. Впрочем, он мог этого и не делать, потому что помнил — все просьбы сходились к улучшению бытовых условий рабочих. Умирали на строительстве чаще всего от простудных заболеваний. За год скончалось около двухсот человек.

Вспомнились споры в комиссии, созданной для составления проекта железной дороги. Комиссия, рассматривавшая проект, сочла завышенными показатели грузо- и пассажирооборота и эксплуатационные расходы. По ее расчетам чистая прибыль составляла 790 тысяч рублей. Проект и оба варианта экономических расчетов затем передали в комитет министров. Большинство его членов выступило против постройки железной дороги. Однако 1 февраля 1842 года император подписал указ о ее сооружении.

Тогда же начались рекогносцировочные изыскания. К концу апреля 1843 года трасса дороги была нанесена на карту, утверждена и принята к руководству при строительстве. Одновременно с трассированием линии проводились гидрометрические и инженерно-геологические изыскания на всей протяженности по маршруту Петербург — Новгород — Вышний Волочек — Москва. Новгородский вариант трассы был длиннее на 30 километров и дороже на 17,5 процента, хотя и несколько увеличивал объемы перевозок. На заседании Особого межведомственного комитета мнения высших государственных чиновников о маршруте прохождения железной дороги разделились. Точку в обсуждении поставил государь, приняв 22 февраля 1843 года решение о прохождении дороги по прямому направлению без захода в Новгород.

«Ты победил их, — улыбнулся Николай Павлович своему изображению в трюмо и мысленно обратился к нему. — Пусть не сразу, но шаг за шагом ты продолжаешь убеждать своих соратников в необходимости движения вперед. Мы будем идти дальше, и шаги наши будут с каждым годом все тверже…»

* * *

В десятых числах мая по старому стилю 1844 года император Николай I выехал из Царского Села в сопровождении многочисленной свиты, возглавляемой генерал-адъютантом графом Орловым. Вице-канцлер граф Нессельроде, обыкновенно сопутствующий его величеству при посещении им дворов австрийского и прусского, на этот раз был оставлен в Петербурге.

При выезде из столицы по обе стороны дороги из-за деревьев выглядывали потемневшие, потрескавшиеся сугробы снега, остатки его тянулись тонкими лентами в поймах рек, низинах лугов. Кое-где на березах, тополях, осинах вспыхивали фонариками раскрывающиеся почки, и белели, а то где-то на солнце и розовели маленькие пушистые бутончики неприхотливых верб. Чем дальше Николай Павлович отъезжал от Петербурга, тем веселее становилась природа. Вот она уже шумела листвой, наливалась черемуховым светом, дразнила лазурью сирени, а по полям среди зелени трав следом за каретой бежали несметные толпы желтых одуванчиков.

На Троицу, 14-го мая, государь приехал в Берлин. В посольской церкви шла обедня, читались молитвы. У входа появился император. Он сделал знак, чтобы никто не вставал, и сам опустился на колени.

В Англии ничего не знали о передвижении его величества. Только в четверг 18-го мая пришло известие, что император Николай Павлович, посетив короля нидерландского, прибудет в Лондон 20 мая вечером. Сообщение застало английский двор врасплох. Для приготовления к приему русского государя оставалось не более двух суток.

Высадясь на берег в Вульвич в 10 часов вечера, государь ровно в полночь прибыл в Лондон. Он не пожелал воспользоваться гостеприимством двора и проехал в русское посольство. Оттуда написал принцу Альберту письмо, в котором выражал желание, как можно скорее иметь свидание с королевой.

На другой день, в 10 часов утра, принц-супруг явился к русскому императору и пробыл у него около часу. В половине второго Альберт снова приехал в посольство и сопровождал его величество в Букингемский дворец. Королева Виктория встретила своего державного гостя на нижней ступени лестницы. Он завтракал с королевской семьей, посетил теток королевы, герцогинь Кембриджскую и Глостерскую, сделал визит герцогу Веллингтону. Ночевать государь возвратился в дом своего посланника.

В понедельник 22 мая, император посвятил утро прогулке в Риджен-парк и по главным улицам Лондона, посещению нескольких знатных лиц, а также первого министра сэра Роберта и леди Пиль. К завтраку в посольство был приглашен герцог Девонширский, бывший чрезвычайный посол при коронации Николая Павловича 1826 года. В 6 часов вечера государь отправился в Виндзор, где на станции железной дороги снова встретил его принц Альберт.

В Виндзорском замке Николай I провел четыре дня. Красота и великолепие древнего жилища английских королей произвели на него приятное впечатление.

— Оно достойно вас, государыня, — заметил император, во время одной из бесед, королеве.

Виктория была на седьмом месяце беременности, и к тому же английский двор носил траур по герцогу Саксен-Кобург-Готском, отцу принца-супруга, потому в честь русского императора и короля саксонского нельзя было дать бала. Но в развлечениях высокие посетители недостатка не замечали. Поутру проходили смотры, скачки, охоты. Вечером многочисленное общество собиралось к обеду в большой Ватерлосской зале замка. На последний день гостей пригласили в замок в мундирах. Это было сделано по желанию русского государя, признавшегося королеве, что ему неловко во фраке, к которому он не привык.

Проводя весь день в обществе королевы, император Николай избегал разговоров с ней о политике. Зато не упускал ни одного случая, чтобы не поговорить с принцем Альбертом, лордом Абердином, герцогом Веллингтоном, которые были среди гостей за королевским столом. Беседы длились иногда по нескольку часов.

Английское правительство желало использовать пребывание императора Николая I для установления дипломатических отношений России с Бельгией. Мысль эта была внушена лорду Абердину бароном Стокмарком, неусыпным блюстителем польз и выгод кобургского дома.

На другой день по прибытии в Виндзорский замок Николай Павлович встретился с лордом Абердином. Министр еще не успел обозначить тему разговора, как император воскликнул:

— Вы хотите говорить со мной о Бельгии?

Увидев удивленно лицо лорда, император улыбнулся своей обворожительной улыбкой:

— Хорошо. Давайте говорить о ней сейчас. Сядем. Я забуду, что я император, вы забудете, что вы английский министр. Будем просто, я — Николай, вы — Абердин, — Николай Павлович, пародируя чиновника, поклонился лорду и, устроившись в кресле против него, продолжил фамильярно и ласково: — Итак, вы говорите, что королева желала бы видеть меня на дружеской ноге с Леопольдом. Я сам искренне желаю того же, я всегда любил и уважал дядю королевы и был бы от души рад возвратиться к прежней нашей дружбе, но пока польские офицеры останутся на службе короля — это совершенно невозможно. Согласно нашему условию мы обсуждаем дело не как император и министр, а как джентльмены. — Неопределенная улыбка пробежала вокруг его губ, явно скрывая неудовольство. Оно незамедлило прорваться в резком, задиристом голосе: — Поляки были и остаются мятежниками. Позволительно ли джентльмену принимать к себе на службу людей, виновных в мятеже против его друга? Леопольд взял мятежников под свое покровительство. Чтобы сказали бы вы, если бы я стал покровительствовать О’Коннелю, вздумал назначить его своим министром? Что касается Скржинецкого, это не так важно, он ранее оставил нашу дружбу, но Крушевский — совсем другое дело, случай непростительный. Он был адъютантом брата моего Константина. Леопольд будто и не знал об этом — назначил его на доверенный пост, произвел в генералы. Может ли джентльмен поступать так относительно другого джентльмена? Скажите вашей королеве, что в тот самый день, когда ее величество даст мне знать, что поляки оставили службу короля бельгийцев, министр мой получит приказание как можно скорее отправиться в Бельгию.

— Я не признал бельгийской революции, — продолжал уже в спокойном тоне после длительной паузы государь, — и никогда ее не признаю. Впоследствии, однако, я признал Бельгийское королевство. Я умею держать свое слово, уважаю договоры и свято исполняю их. Я долгом считаю отныне охранять существование Бельгии, как и всех прочих держав.

Логика русского императора была понятна лорду Абердину, хотя интересы не совпадали с категоричным заявлением собеседника. Он не стал спорить. Английского министра более интересовал взгляд Николая I на положение дел во Франции.

— У России и Франции после одного инцидента, прекращены дипломатические отношения, — сказал он осторожно.

— Не совсем, — поморщился Николай Павлович и добавил: — Сношения между правительствами поддерживаются поверенными в делах.

— Значит, о дружеских отношениях с Людовиком-Филиппом не стоит и говорить, — проронил разочарованно лорд.

— Людовик-Филипп оказал большие услуги Европе, я признаю это. Но лично я никогда не буду его другом, — категорично заявил русский император.

— Решение окончательное? — вдруг с живостью и интересом спросил лорд Абердин и внимательно посмотрел на собеседника.

— Говорят, его семья примерна и вполне заслуживает похвалы, — начал задумчиво Николай Павлович. — Но сам он… — Император откинул голову, по лицу его пробежала болезненная гримаса: — Но сам он? Что он сделал? Чтобы обосновать, укрепить свое положение, он искал подкоп под меня, пути подорвать достоинство мое, как русского императора. Я никогда ему этого не прощу…

Лорд Абердин понимал, что главным препятствием к сближению России и Франции был принцип июльского правительства, принцип революционный, прямо противоположный и чувствам императора российского, и политике его. Однако, не признав в 1830 году Людовика-Филиппа, государь российский не стал вредить ему, не давая врагам его ни малейшей поддержки.

— Я не карлист, — заявил уверенным голосом российский император и тут же пояснил: — За несколько дней до обнародования указов июля 1830 года, я предостерег Карла Х против всякой попытки совершить государственный переворот, я велел предсказать ему его последствия, он дал мне честное слово, что и не помышляет о таком перевороте и тотчас же приказал обнародовать указы. Я никогда не стану поддерживать Генриха V. — Николая Павлович сделал паузу, потер кончиками пальцев лоб, словно вызывая ум к решительным действиям, и продолжил: — Когда меня спросили, может ли он посетить меня, я велел ему отвечать, что приму его, но только как частное лицо, а что такой прием мог бы повредить его делу в глазах Европы, обезнадежить его друзей и сторонников, лучше было бы, по моему мнению, не побуждать о нем и речи.

После обеда они продолжили разговор об отношениях с Францией, но уже втроем. К собеседникам присоединился сэр Роберт Пиль.

— Как вы смотрите на кандидатуру претендента на пост короля Франции в лице графа Шамбором, так откровенно заявляющего о своих устремлениях? — спросил Пиль.

— Я люблю у себя дома смотреть комедии, поощряю комедиантов и авторов пьес, но не одобряю «комедии», разыгранной графом Шамбором в Англии. Он может сохранять убеждение, что он законный король Франции, но изображать из себя претендента нелепо, — сердито сказал Николай Павлович, потом махнул рукой, будто прогоняя совсем эту мысль, и спокойным тоном продолжил: — Я совсем не люблю Гизо. Он мне нравится еще меньше Тьера. Тьер хоть и фанфарон, но откровенен; он гораздо менее вреден и опасен, чем Гизо, который так недостойно поступил с Моле, самым честным человеком во Франции.

— Но это не мешает укреплять союз Англии и Франции, — уловив момент, вставил фразу лорд Абердин.

— Я не сомневаюсь, — с усмешкой сказал Николай Павлович, — и желаю ему продолжаться как можно доле, хотя и не верю в его долговечность. Первая буря в палате разнесет его. Людвиг- Филипп попытается сопротивляться, но если не почувствует себя достаточно сильным, сам станет во главе движения, чтобы спасти свою популярность.

— Политика нашего кабинета направлена к тому, чтобы по смерти короля Людовика-Филиппа французский престол перешел без сотрясений ближайшему законному наследнику Орлеанской династии, — категорично заявил сэр Роберт Пиль.

— Я не имею ничего против этого, — примирительно отвечал Николай Павлович, внутренне понимая, что англичане будут стоять на своем. — Я желаю как можно больше счастья французам, но без спокойствия они не достигнут счастья. Они не должны производить взрывов вне своих пределов. А потому будьте уверены, что я нимало не ревную вас к ним за ваше доброе согласие с Францией. Оно может иметь лишь благие последствия для меня и для Европы. Вы приобретете через него влияние, которое можете употребить с пользою. — Император обвел взглядом собеседников, качнул головой и как бы отбрасывая мысли о Франции и отношении к ней Англии заговорил с жаром: — Впрочем, я приехал сюда не с политической целью. Я хочу завоевать ваше доверие, хочу, чтобы вы научились верить, что я человек искренний, честный человек. Вот почему я открываю вам мои мысли об этих предметах. Нельзя депешами достигнуть желаемого мною результата.

Пытаясь добиться доверия английского правительство в деле мирного разрешения восточного вопроса, Николай Павлович не видел в общеевропейском соглашении Франции. Начало такому соглашению было положено в 1833 году Россией и Австрией, условившимися действовать сообща в случае распада Оттоманской империи. Затем к ним примкнул берлинский кабинет. Но успех такого союза можно было считать обеспеченным лишь с того времени, когда к соглашению присоединилась бы Англия. Император российский намеревался получить такое согласие от правительства, продолжая уверять собеседников в искренности своих намерений в отношении больной Турции.

Начиная новую встречу с лордом Абердином, император Николай I решительно заявил:

— Турция умирает. Сколько бы мы ни старались спасти жизнь ея, мы в этом не успеем. Она умрет. Не умереть ей нельзя. Это будет критическая минута. Я предвижу, что мне придется двинуть мои армии. Австрия сделает то же. В этом кризисе я опасаюсь одной Франции. Чего она захочет? Я ожидаю ее на многих пунктах: в Африке, в Средиземном море, далее — на восток. Припомните ея экспедицию в Анкону. Почему же ей не предпринять такую же в Кандию, в Смирну? При подобных обстоятельствах разве Англия не должна будет перенести на восток свои морские силы? Итак, в этих странах встретятся: русская армия, австрийская армия, большой английский флот. Сколько пороховых бочек вблизи огня! Кто помешает искрам взорвать их?

Еще откровеннее он высказался в разговоре с первым лордом казначейства.

— Турция разрушается, — сказал с беспокойством Николай Павлович, — дни ее сочтены. Нессельроде отрицает, но я в этом убежден. Султан, хотя и не гений, но все же человек. Допустим, что с ним случится несчастье, что увидим мы после его смерти? Ребенка и регентство! Я не хочу ни единого вершка турецкой земли, но не позволю и другим державам присвоить себе хотя бы единый вершок…

Его императорское величество говорил с таким воодушевлением, так громко, стоя возле открытого окна, что сэр Роберт Пиль поспешил закрыть окно из опасения, что его слова могли быть услышаны на улице.

Роберт Пиль отвечал своему высокому собеседнику, что Англия находится в таком же точно положении относительно востока. Политика ее несколько изменилась лишь в одном пункте: в Египте. Англия не согласится на установление в этой стране слишком сильного правительства, которое могло бы отказать в проходе индийской почты.

Николай Павлович внимательно выслушал министра и продолжил:

— Ныне нельзя условиться, что делать с Турциею в случае ея смерти. Подобный договор ускорил бы ея падение. Я сделаю все от меня зависящее, чтобы сохранить настоящее положение. Но следует взглянуть честно, разумно на возможность разрушения Турции. Нам необходимо условиться на справедливых основаниях установить вполне искренно добросовестное соглашение, подобное тому, которое уже существует между Россиею и Австриею.

Император уехал из Англии, убежденный, что собеседники не остались глухими к его предложениям. Он даже приказал Нессельроде отправить в Англию меморандум с изложением всех своих мыслей о необходимости заблаговременного соглашения на случай распада Турции. Николаю Павловичу очень хотелось иметь у себя нечто вроде подписанного Пилем и Абердином подтверждения их согласия с изложенными царем мыслями.

Нессельроде, составлявший меморандум, сделал попытку сгладить опасения, которые могли вызвать в английском правительстве слова государя. Его осторожность вовсе не развеяла свойственной англичанам подозрительности по отношению к тому, что касается действий России на востоке, а даже подчеркнула противоречия между заискивающею формой меморандума и прямодушной откровенностью речей императора.

* * *

Будучи уверенным в скором получении ответного письма из Лондона, Николай Павлович собирался теперь заняться внутренними делами империи. Сразу после его возвращения в Петербург, двор переехал в Гатчину.

Гатчинский дворец Николай I наследовал в 1828 году по завещанию вдовствующей императрицы Марии Федоровны. Она вменила в обязанность сыну следить за угодьями, содержать их, как содержались при ней.

Первые годы после смерти матушки Николай Павлович редко бывал в Гатчине. Летом в окрестностях городка устраивались военные учения, и он участвовал в маневрах. Вторую половину дня — проводил с семьей, а вечером уезжал в свою палатку, поставленную в военном лагере.

День складывался у царской семьи незатейливо. С утра шли на богослужение. Литургию пели члены семьи и приближенные. Между девятью и десятью часами все дети и внуки собирались вокруг императрицы на утреннее кофе.

Жителям Гатчины был знаком большой запряженный фургон, с кипящим самоваром, корзинами с посудой и булками, который мчался к павильону, назначенному для встречи. В это же время ездовые с развевающими по ветру черными плюмажами скакали предупредить великих князей и великих княгинь, что Александра Федоровна будет кушать кофе. Через несколько минут уже в обратном направлении к павильону спешно направлялись дети и внуки императрицы, облаченные в нарядные платья.

После завтрака дети и внуки императорской семьи гуляли пешком или в экипажах, чтобы к 4 часам вернуться на обед. В 8 часов вечера все собирались в Арсенальном зале, где катались с деревянной горки, репетировали пьесы, в которых охотно принимал участие император. Здесь играли в вист, бильярд, шахматы, в кругу императрицы обязательно читали вслух. Были и такие игры, как жмурки, горелки, кошка и мышка.

Ближе к осени император приказывал привозить во дворец так называемую «школу малолетних детей», созданную при Гатчинском институте. Дети-сироты, до восьмилетнего возраста помещавшиеся у частных лиц, преимущественно в семьях служащих института, были желанными гостями Николая Павловича. Одетые в форменные кумачовые рубашки и плисовые шаровары, в сопровождении начальницы школы Милициной и двух классных дам, высадившись из придворных экипажей, они с шумом окружали государя. Он вел их к деревянной горке, качелям, играл с ними словно родной отец, а потом приглашал пить чай с конфетами, кренделями и сухарями.

Дворец состоял из двух жилых корпусов, соединенных полукруглой пристройкой. В левом корпусе в нижнем этаже располагались комнаты их величеств, цесаревича и цесаревны, а в верхних этажах комнаты великих князей, великих княжон и старейших статс-дам. В правом корпусе помещалась свита и служащие. Тут же останавливались многочисленные гости: министры, сановники, приезжающие в Гатчину для работы с государем.

Императорская семья проживала в Гатчине патриархальным образом. Николай Павлович никого не стеснял и любил даже, когда жители относились к нему с тою доверчивостью и любовью, которые характеризуют отношение детей к своему отцу. Простота отношений простиралась до такой степени, что жителям не запрещалось смотреть в окна дворца, когда императорская семья сидела за обеденным столом или проводила вечера в разговорах и увеселениях.

Арсенальный зал, где чаще всего собиралась императорская семья, помещался на нижнем этаже и выходил окнами на обширный внутренний двор. Хотя у ворот стоял часовой, но он не нес караул, так как доступ во двор был свободен для всех.

Внешняя свобода царской семьи была обманчива. Государь всегда питал к своей жене, хрупкой и изящной, обожание сильной натуры к слабому человеку. Императрица была для него словно прелестная птичка, содержащаяся взаперти в золотой клетке, которую он убаюкивал неподдельною ласкою и вниманием. Находясь в мире великолепных дворцов, роскошных садов, блистая на балах, она вовсе не знала о другом мире, существовавшем вне пределов ее передвижений. Александра Федоровна была добра, с лица ее не сходила улыбка, для всех было приготовлено доброе слово, но это не выходило за пределы круга, в котором государыня общалась с окружающими ее людьми. Она всегда окружала себя красивыми и нарядными женщинами, любила, чтобы вокруг ее все были веселы и счастливы, и хотела, чтобы все женщины были красивы и нарядны, как она сама, чтобы на всех было золото, бриллианты, бархат, кружева. Но однажды этот золотой сон оборвался.

10 августа 1844 года в царской семье произошла большая трагедия. После родов скончалась великая княгиня Александра Николаевна и ее новорожденный ребенок. Осенью царская семья впервые провела в Гатчине больше двух месяцев.

Императора часто видели в парке в ту осеннюю пору. Он ходил по аллеям, мимо оголенных деревьев, осенявших своими почерневшими ветвями с редкой листвой болотистую и полузамершую почву. Его высокая фигура виднелась издалека. Он ходил, чуть сгорбившись, с трудом переставляя ноги, отворачивая от встречных лицо свинцового цвета.

Возможно, во время этих прогулок к Николаю Павловичу пришла мысль перестроить дворец. Реконструкция предполагалась большая: надо было сделать парадные современные залы в Арсенальном зале, гостевые и служебные помещения — в Кухонном, переделать в Центральном корпусе систему отопления и провести ремонт.

Выходя за дворцовый сад, государь останавливался перед зверинцем — территорией в пять-шесть квадратных верст, огороженной частоколом. Вглядываясь в причудливые очертания зверинца, он вспоминал, как решился осушить болота. Несколько лет подряд по окончании лагерных сборов в Красном Селе, сюда в августе приходил гвардейский Саперный батальон — пехотные солдаты и крестьяне копали болото. Прокапывали широкие каналы, торф выбрасывали рядом, образуя острова. Каждый остров обивался кругом нетолстыми сваями, которые переплетались тростником, чтобы берега не расползались.

Едва семья переехала с Гатчины в Зимний дворец, как новое известие потрясло императора — по пути из Баден-Бадена скончался ближайший соратник Александр Христофорович Бенкендорф.

Второй период жизни Бенкендорфа, начавшийся после разгрома мятежников на Сенатской площади, был неразрывно связан с жизнью императора Николая I. Он сопровождал государя почти во всех поездках по России, часто через шефа жандармов передавались высочайшие указы и важнейшие решения.

В начале марта 1837 года Бенкендорф неожиданно заболел — ему стало плохо на заседании комитета министров. Весь период болезни император не отходил от постели Александра Христофоровича, и те, кто приходил справиться о состоянии больного, получали сведения лично от императора.

Болезнь отступила в мае, и Бенкендорф покинул Петербург. Он уехал в свое имение Фалль, недалеко от Ревеля. Здесь впервые за 38 лет службы Александр Христофорович позволил себе отдохнуть.

У Николая Павловича появился новый помощник — сын Александр, из которого он хотел сделать достойного преемника. В тоже время здоровье шефа жандармов оставляло желать лучшего, но он до последних дней продолжал работать.

Находясь в Карлсбаде, Александр Христофорович, предчувствуя кончину, пожелал умереть в своем имении Фалль. До имения ему доехать не удалось. Он скончался на пароходе «Геркулес», идущем в Ревель, 23 сентября 1844 года.

* * *

Получив отказ императора на свою просьбу об отставке, министр финансов Канкрин не сдавался. Он при любом удобном случае напоминал Николаю Павловичу об обещании отпустить на пенсию после завершения финансовой реформы в России. Просьбы стали настойчивее после того, как 1 июня 1843 года вышел манифест об окончательном уничтожении прежних ассигнаций и замене их новыми кредитными билетами, которые разменивались по предъявлении на звонкую монету.

К 1844 году в Петропавловской крепости хранилось почти на 200 миллионов рублей металла. Теперь на всем земном шаре не было государства с таким громадным резервным капиталом. Кредитных билетов в России было выпущено не более чем на 200 миллионов рублей и все бумажно-денежное обращение было покрыто резервным фондом.

Едва результат выяснился, министр финансов не замедлил выдать разным банкам 30 миллионов рублей для оказания сельскому хозяйству и промышленности кредита на производительные цели, опровергая установившееся мнение, будто бы он был врагом кредитных операций.

Пожалуй, только император и узкий круг знакомых Канкрина знали, что Егор Францевич занимается литературным трудом. В своем главном произведении «Экономия человеческого общества» министр финансов писал: «Было бы очень трудно обосновать право наследственной собственности каким-нибудь естественным правом, потому что в таком случае его можно было бы изменить… Часто, сидя за обедом, я с грустью думал, что многие в этот час не имеют даже куска хлеба… Фарисей благодарит Бога за то, что у него больше, чем у других, и успокаивается на этом; но у меня сердце обливается кровью: все еще существуют рабы, крепостные, ирландские крестьяне, английские фабричные рабочие, пролетарии более или менее везде…»

Однако, свобода, конституционная форма правления, равенство, братство, суд присяжных и подобные лозунги его мало соблазняли. Рассуждая о них, он, прежде всего, спрашивал себя, могут ли они оказаться плодотворными в данное время и в данном народе и что они дадут в смысле достижения его основной цели.

Его желание служить общему благу было так сильно, что совершая в последние годы заграничные путешествия для восстановления своих надорванных сил, он ко всему присматривался, за всем наблюдал и заносил свои впечатления в путевые дневники.

Когда погода не благоприятствовала посещению музеев, библиотек, парламентских и судебных заседаний, он читал. Его интересовала всякая новая книга. Относительно каждой из них он делал остроумные, подчас, глубокие заметки в своем дневнике.

Канкрин пишет, возвращаясь к беллетристическим работам или подводя итог своей финансовой деятельности. Главный свой труд «Экономию человеческого общества» Егор Францевич написал за четыре месяца.

Во время работы над этой книгой с ним случился удар, сопровождавшийся злокачественною перемежающейся лихорадкой. Императору было доложено — жизнь Канкрина в опасности. Как только министр стал поправляться, Николай Павлович посетил его дважды. Тогда между ними и состоялся последний разговор, во время которого Николай Павлович уважил просьбу своего любимого министра.

После увольнения со службы, уезжая за границу, он снова искал общения с учеными, а в Париже посещал заседания Академии наук. Во время последней поездки он вошел в залу Академии и занял место среди слушателей. Его случайно заметили и объявили во всеуслышание о присутствии. Канкрина торжественно поблагодарили от имени ученого собрания за благородное содействие научным трудам, расширение границ человеческого знания. Все члены Академии почтительно встали и пригласили Егора Францевича занять место между ними.

Несмотря на настоятельные советы врачей, требовавших оставаться в теплом климате, он летом 1845 года вернулся в Петербург. Егора Францевича ожидал трогательный прием. Бывшие его подчиненные наняли пароход, выехали ему навстречу в Кронштадт и с музыкой проводили до Петербурга. Они помнили, как он приходил им на помощь во всех невзгодах, как помогал вдовам и сиротам, как он, когда по закону нельзя было помочь из казенных сумм, потрясенный человеческим горем, нервно бросался к своей конторке, говоря: «Закон надо уважать», — и давал пособие или безвозвратную ссуду из собственных средств.

Канкрин поселился в Павловске. Истощенный летами и трудом, его организм не выдержал последней простуды. Егор Францевич умер в Павловске 9 сентября 1845 года. В последний день его жизни верная подруга и жена читала ему исследование Коха по политической экономии, и почти до самого момента смерти он внимательно слушал.

* * *

Теряя одного за другим своих близких соратников, Николай Павлович к концу сороковых годов стал усиленнее заниматься государственными делами единолично и требовать от своих министров не самостоятельных действий, а лишь исполнения его предначертаний и приказаний. И только нескольким чиновникам, проверенным за годы своего правления, он доверял проявлять инициативу.

Среди них был Михаил Семенович Воронцов, сын известного государственного деятеля и дипломата графа Семена Романовича Воронцова. Они встретились с ним под Варной в 1828 году во время русско-турецкой войны. Воронцов сменил раненого Александра Сергеевича Меншикова на посту командующего осадным корпусом и в короткие сроки овладел крепостью. В 1829 году он обеспечивал снабжение русских войск, действовавших против Турции за Кавказом. В 1834 году за неустанные гражданские и военные труды был удостоен ордена святого Андрея Первозванного.

Император Николай I в личном письме в 1844 году предложил Воронцову занять должность наместника на Кавказе и главнокомандующего отдельным Кавказским корпусом с неограниченными полномочиями, с сохранением должности Новороссийского и Бессарабского генерал-губернатора. 62-летний генерал согласился и 24 марта прибыл в Тифлис, а 26 марта приступил к исполнению новой должности.

В мае главнокомандующий выступил с войсками в Даргинскую экспедицию, которая через 2 месяца тяжелого похода завершилась взятием аула Дарго — опорного пункта Шамиля. За этот поход Воронцов был возведен в княжеское достоинство и назначен шефом Куринского егерского полка. Позднее он отказался от длительных военных экспедиций и действовал методично, сочетая гражданское и хозяйственное обустройство края с частными военными операциями.

На Кавказе национальный вопрос имел большое значение. Воронцов понимал это и укреплял дружеские связи между русскими и местными жителями. Значительная часть жителей Кавказа были мусульмане. До них доходили слухи о том, как уважительно относился наместник к вере крымских татар. Они шли к нему и находили понимание, а он всячески стремился сохранить местные традиции, обычаи, исторически сложившиеся порядки.

Образовав Черноморскую береговую линию укреплений и перекрыв торговлю турецким купцам с горцами, русское правительство превратило укрепления в торговые центры, которые могли бы восполнить нужду местного населения в промышленных товарах и соли, доставляемой ранее из Турции.

Комитет по делам Закавказского края 11 мая 1844 года рассмотрел записку министерства финансов «Об устройстве торговли на восточном берегу Черного моря». Своим решением он установил максимально упростить таможенный осмотр иностранных судов, прибывающих в Новороссийскую и Сухумскую бухты, уменьшить с них торговые сборы, а также учредить в этих портах беспошлинную складку товаров.

По представлению министра финансов, император Николай I своим указом от 30 июня 1845 года повелел до окончательного разрешения общих предложений по устройству торговли, таможен и карантинов на восточном берегу Черного моря в виде временной меры открыть в Новороссийске, на северо-восточном берегу Черного моря, порт для приема приходящих из-за границы судов российских и иностранных. Застава в Новороссийске открылась 1 января 1846 года. Было установлено, что для пособия городам Анапе и Новороссийску ежегодно отчислять в их пользу в продолжение 30 лет пятую часть таможенных сборов. Готовились документы на упорядочивание таможенного регулирования торговли, что должно было повлиять на снижение контрабандной торговли.

Осенью 1846 года действительный тайный советник Степан Васильевич Сафонов, состоявший директором гражданской канцелярии при Кавказском наместнике князе Михаиле Семеновиче Воронцове, был командирован из Тифлиса для личных объяснений с императором Николаем I о преобразовании карантинно-таможенного управления на Кавказе и составлении нового тарифа для Закавказского края.

* * *

В 11 часов 45 минут двери в кабинет отворились, вышел камердинер и сказал Сафонову:

— Пожалуйте к государю.

После коротких приветствий и обмена любезностями, государь поинтересовался здоровьем князя Воронцова, а потом поднял папку, лежавшую перед ним, и, слегка пошевеливая ею, сказал:

— Ну, ты привез много важных предложений. Я только слегка успел пробежать бумаги, но потом прикажу князю Барятинскому дать им надлежащий ход. Я должен тебя предупредить, что против их есть много возражений со стороны министров и замечаний собственно от меня. Очень буду рад, если ты мне прояснишь и, хотя бы отчасти, переменишь мое убеждение.

Сафонов готов был сразу же возразить, но смутился и начал подробно объяснять ситуацию:

— Единственное возражение против льготной торговли за Кавказом заключается в жалобах московских фабрикантов. Но показания их неимоверно увеличены, и я надеюсь, что при рассмотрении данных чисел это будет указано. По всем сведениям, собранным самым аккуратным образом, оказывается, что вместо 5 миллионов рублей ввозится только, по собственным показаниям купцов, приблизительно на 2,5 миллиона. Как мне говорили некоторые тифлисские купцы, эти показания преувеличены ими по той причине, что всякий купец всегда старается показать, что он торгует на гораздо больший капитал, нежели есть в самом деле, для поддержания своего кредита. Убавив из этой суммы те товары и те произведения, которые шли, идут и будут идти ежегодно из России за Кавказ, как например: железо, сталь, стекло, полотно и прочее, увидим, что показания московских фабрикантов уменьшаются в значительной степени, а при тщательном рассмотрении окажутся совершенно ничтожными.

— Я думаю и сам, что жалобы московских фабрикантов слишком преувеличены, но кроме этого есть у меня другие причины в политическом отношении. Слушай меня и помни хорошо, что я буду говорить, — сказал Николай Павлович и, сосредоточенно глядя на Сафонова, намеренно медленно обратился к нему: — Не судите о кавказском крае как об отдельном царстве. Я желаю и должен стараться сливать его всеми возможными мерами с Россиею, чтобы все составляло одно целое. Я к этому стремлюсь и должен стремиться. Я стараюсь, чтобы все истекало сюда, — он показал на свою грудь, — чтобы тамошние жители знали и чувствовали, что они зависят от Севера, что на них падают лучи тамошнего солнца и что они получают свою жизнь и свое благосостояние, наравне с другими частями обширного Царства Русского, одного светила. Вот к чему я стремлюсь.

Я говорю с тобой откровенно, — продолжал государь, но уже спокойным тоном, — а вы желаете у себя, предоставляя Закавказскому краю свободную торговлю, заставить жителей быть уверенными, что все хорошее получают они не от России, а извне, и вместо слития края, стремитесь к разъединению.

Отправляясь в столицу, Сафонов был уверен, что государь непременно одобрит предложение предоставить льготную торговлю за Кавказом. Ведь оно исходило от его любимчика Воронцова. Чуть больше года назад, 25 марта 1845 года, Михаил Семенович провалил операцию по захвату Шамиля. Отряд, руководимый графом, понес большие потери. Любого другого военачальника ждало бы суровое наказание, Воронцов же, несмотря на провал, за поход к Дарго, Высочайшим указом от 6 августа 1845 года был возведен и с нисходящим его потомством в княжеское достоинство Российской Империи.

Улыбнувшись пришедшей на ум мысли, Сафонов посмотрел на Николая Павловича и, ожидая, что тот сейчас же даст согласие на льготу, смело возразил:

— Я думаю, ваше императорское величество, что делать добро краю есть самое лучшее средство сливать его с Россиею, а предоставляя Закавказью свободную торговлю, вы сделаете ему величайшее добро. Да и Михаил Семенович, направляя меня к вам, очень надеялся на благополучный исход нашего разговора.

Император шутливо пригрозил пальцем:

— Не думай, что кроме твоей канцелярии нет других важных управлений. Не думай, что кроме Закавказского края нет другой важной отрасли в государстве. Я очень понимаю, что ты как директор канцелярии, занят одним тебя занимающим предметом. Это очень натурально. Я сам более десяти лет управлял отдельною частью и думал тогда, что кроме моей части нет ничего важного в России и что все прочее трын-трава. Но с тех пор, как я уже двадцать один год занимаю настоящее место, я переменил образ моих мыслей и вижу, что кроме Кавказа есть у меня и другие важные обязанности. Вот мои собственные политические отношения против вашего проекта, не говоря уже о возражениях министров. Потом положим, что, как вы говорите, контрабанда очень сильна, но все-таки часть товаров проходит через таможни, казна получает пошлину, а учреждением порт-франко мы лишимся этих доходов.

— Смело и решительно уверяю ваше императорское величество, что с учреждением льготной системы таможенные доходы не только не уменьшатся, но непременно в десять раз увеличатся. Тогда не будет никакой надобности привозить контрабанду, что стоит производителям довольно дорого, и все пойдет через таможни, будут платить пошлину, — не обращая внимания на недовольный взгляд государя, говорил Сафонов, настойчиво полагая, Николай Павлович должен его понять, что любое другое решение жестоко обидит Михаила Семеновича Воронцова.

Выпалив на одном дыхании последние аргументы в защиту идеи, Сафонов замер в ожидании ответа. Перед ним сидел человек, соединявший с душою великодушной и рыцарской характер редкого благородства, но в то же время душивший всякое проявление инициативы. Угнетение, которое он оказывал, не было угнетением произвола или каприза, оно было обдуманным. Поступая по своему разумению, Николай Павлович был всегда глубоко убежден, что все делает во благо родины. С ним невозможно было спорить. И все-таки у директора канцелярии теплилась маленькая надежда.

— Хорошо, положим и так. Но на новое учреждение требуются деньги, — прищурился император.

— Вместо тех миллионов, которые постоянно требовались на устройство одних только карантинов, по проектам Вельяминова, Нейдгардта, Головина и в особенности Гурко, мы просим только несколько десятков тысяч рублей, — откинув голову, сказал Сафонов.

— Да! — Николай Павлович подался вперед. — Вы требуете 86 тысяч рублей серебром.

Сафонов покачал головой:

— Позвольте, государь, сказать, что со времени вступления князя Михаила Семеновича в управление краем по гражданской части не было требовано от казны ни одной прибавочной копейки. Мы учредили новый участок в Карабахском уезде, усилили средства Кутаиского уездного управления, назначили оклады помощников в Горном округе, учреждаем теперь две области Имеретинскую и Дагестанскую, и на все эти учреждения мы не требовали и не требует от казны ни копейки, а обходимся собственными средствами.

— Это очень хорошо, — Николай Павлович улыбнулся, взяв в руку карандаш и, постучав им по столу, строго спросил: — Но откуда я возьму 86 тысяч рублей?

Сафонов развел руками и с присущей ему деловитостью заявил:

— Если ваше величество встречаете в этом затруднение, то мы можем и здесь пособить. Я получил частное сведение, что торги в Астрахани на Сальянские рыбные промыслы кончены и что вместо 85 тысяч рублей или около 100 тысяч рублей, которые мы обыкновенно получали за этот промысел, мы будем теперь иметь 170 тысяч рублей. Следовательно, слишком 70 тысяч рублей чистой прибавки в год, уничтожая вместе с тем ежегодные расходы на содержание Сальянского отделения в Астрахани и управления рыбными промыслами в самих Сальянах. Независимо от сего господин министр внутренних дел отнесся к князю Михаилу Семеновичу с предложением об уничтожении Астраханского карантина.

— Как ты думаешь, Астраханский карантин можно уничтожить? — с интересом спросил государь.

— Будет не только полезно, но и необходимо по местным обстоятельствам, — утвердительно закивал головой Сафонов. — Нет сомнения, что князь Михаил Семенович согласится на предложение, и тогда мы вновь выиграем 20 тысяч серебром в год. Притом мы устраиваем не только карантины за Кавказом и в Кавказской области, но и таможни, и вновь учреждаем карантинно-таможенную линию на Восточном береге, чего там теперь вовсе нет.

Они говорили уже два часа. Чтобы дать передышку утомленному мозгу, Николай Павлович просил Сафонова дать оценку тому или иному деятелю, работавшему или служившему на Кавказе. Потом, отдохнув, он с новым напором продолжал интересоваться переменами, которые должны были преобразить край, и соглашался с некоторыми предложениями.

— Дайте, ваше величество, свободную торговлю Закавказскому краю, — продолжал настаивать Сафонов, умоляюще глядя на императора, хотя понимал, Николай Павлович его переиграл — вытянул все, что было нужно, так и не раскрыв до конца своего отношения к идее. Выкладывая последний козырь, директор канцелярии пристально смотрел на государя, надеясь услышать от него хоть что-нибудь утешительное: — Продолжите на несколько лет Одесское порто-франко, утвердите окончательный транзит на Тифлис и соедините Одессу с Редут-Кале посредством постоянных пароходных сообщений, тогда весь край примет совершенно другой вид. Тогда благоденствие разольется в скором времени в сильной степени и откроется торговый путь в Персию не только через Тавриз, но и через Каспийское море, о котором еще думал Петр Великий.

Николай Павлович развел руками:

— О, если бы можно было привести все это в исполнение! Я займусь с особенным вниманием всеми привезенными тобой бумагами и, очень может быть, что, по возвращении из Москвы, составлю Комитет под личным своим председательством. Ты отвечай, а я буду помогать. Ну, прощай!

…Несмотря на ряд положительных решений, принятых императором по документам, представленным Сафоновым, он отказал Кавказскому наместнику князю Воронцову в главной его просьбе. Об этом писал князю его старый товарищ, отставной генерал Ермолов: «Здесь испугались желания твоего учредить свободный торг за Кавказом; испугались пребывания в Петербурге твоего директора канцелярии».

* * *

Государь ожидал перемен после обсуждения в 1842 году в Государственном совете проекта об обязанных крестьянах. Но за пять лет помещики перевели в обязанные крестьяне всего 24 708 душ. Они откровенно смеялись над законом. А значит, смеялись над ним, выпестовавшим этот закон. И тут в мае 1847 года — радостная весть — в столицу прибывает депутация смоленских дворян: депутат генерал-майор Александр Иванович Шембель и рославльский уездный предводитель дворянства полковник Михаил Фантон-де-Веррайн.

Его величество радушно приветствовал гостей. Он был в парадной форме. На лице его, обычно сосредоточенном во время деловых встреч, играла добродушная улыбка.

— Здравствуйте, полковник! Очень рад, что вижу вас в числе депутатов Смоленской губернии, — долго тряс он руку полковнику Михаилу Фантон-де-Веррайну.

Потом подошел к генералу Шембелю, справился о его здоровье.

Полковник Фантон поблагодарил государя за дарованные дворянству Смоленской губернии права и преимущества, льготы и пособия.

Николай Павлович ответил:

— Я, господа, в мое царствование не принимал еще подобных депутаций; но выражение признательности смоленского дворянства мне очень приятно. Я смолян знаю за верных слуг Отечеству; на поприще военном и гражданском они всегда отличались усердием и знанием, а дома — благоустройством. Поэтому я изъявил желание принять вас, во-первых, чтобы выразить, в лице вашем, смоленскому дворянству, сколько я люблю оное и уважаю за его чувства и рыцарские правила; во-вторых, сказать вам, что я имею в виду продолжение шоссе от Соловьева перевоза до города Юхнова.

Император прошел к столу. За ним последовали генерал- майор Шембель и полковник Фантон. Когда депутаты заняли места возле стола, Николай Павлович продолжил:

— Я говорил про шоссе. Так вот, шоссе это будет для губернии полезно, но линия московского шоссе нужнее; по окончании же сей последней, будет преступлено и к той, а так же и к другим работам по части сообщений в губернии.

В особенности мне желательно, чтобы вы занялись обсуждением выгод водяных сообщений в губернии, дабы, с одной стороны, поставить оную в независимость от неурожая подвозом хлеба из южного края, а с другой — доставить ей способы к выгодному и безостановочному сбыту в Рижском порту, так как Гжатская пристань не совсем надежна, и, в-третьих, главное, поговорить с вами келейно об обязанных крестьянах.

Николай Павлович взял со стола толстую папку, раскрыл ее. Он что-то читал, едва шевеля губами. Потом оторвал взгляд от текста, посмотрел на депутатов:

— Вот здесь, — не глядя в папку, — рукой он указал на лист, — в указе моем по этому предмету ясно выражена мысль, что земля, заслуженная нами, дворянами, или предками нашими, — есть наша дворянская, заметьте, что я говорю с вами, как первый дворянин в государстве; но крестьянин, находящийся ныне в крепостном состоянии почти не по праву, а обычаем, через долгое время, не может считаться собственностью, а тем менее вещью. Следовательно, мое мнение, при обнародовании указа, было и теперь есть, чтоб дворянство помогло мне в этом деле, столь важном для развития благосостояния Отечества нашего, постепенным переводом крестьян из крепостных в обязанные. Я убежден, что такой переход, хотя на разных условиях, примененных каждым к местности, может один предупредить крутой перелом.

Со всем тем, доселе только некоторым помещикам представлены условия и между сими последними есть несоответствующие цели. Знаю, что против обязанных крестьян есть возражения: кто дворянам поручится, что крестьяне будут исполнять принятые на себя обязанности? Суды не хорошо составлены, и т. д. На это я скажу, что порукою обоюдного исполнения обязанностей, действительно, должны служить суды, состоящие из дворян же, — и если суды эти не хороши, то виноваты сами дворяне, опустив не везде, но во многих местах, должности по выборам. Я, напротив, нахожу, что все эти должности достойны быть заняты лицами, достигшими немалых чинов на коронной службе и имеющими знаки отличия. Основываясь на всем этом, желаю, господа, чтобы вы потолковали келейно, как я теперь с вами, и написали мне о том своем мнении, прямо в собственные руки.

— Слова ваши, государь, будут руководить нас в дальнейших действиях наших по этому предмету, — сказал полковник Фантон. — С ним связана вся будущность наша и детей наших. Но сейчас, так как поручение мое и генерала Шембеля ограничивается изъявлением верноподданнической признательности вашему императорскому величеству, то и не смеем предпринять что- либо в столь важном деле от своего лица собственно; а потому испрашиваем теперь вашего высочайшего соизволения, посоветоваться, по прибытии в губернию, с господином губернским предводителем.

Император качнул головой:

— Да, разумеется, я с этим согласен. Повторяю вам, напишите мне, но не забудьте, что все это должно быть келейно, подомашнему.

Тайной этот разговор не остался. По Смоленской губернии поползли слухи.

* * *

После беседы с дворянами Смоленской губернии, Николай Павлович, отбросив текущие дела, подолгу засиживается в кабинете над документами по крестьянской реформе. Его настораживает боязнь смолян что-либо предпринять для облегчений крестьянской доли без указания свыше.

«Они ли одни боятся? Не исключено, что такими же вопросами сейчас задаются дворяне других губерний, потому, наверное, и реформа идет с трудом», — размышляет государь и не находит ответа.

На крестьянскую реформу ушло более двадцати лет работы секретных Комитетов. За период с 1826 по 1848 год издано было более ста законов. Не один из них не повлиял серьезно на устои крепостничества.

Он старался взбодрить себя мыслью — годы реформ не проходят впустую и тут же опасался — реформы могут обернуться крахом. Чаще опасался. Начинал перебирать документы, искать, где были допущены ошибки. Постепенно у него возникала мысль собрать вокруг себя соратников и детально обсудить ход крестьянской реформы.

Николай Павлович думал вначале вызвать министра имущественных отношений Киселева, занимавшегося подготовкой нового указа по предоставлению крестьянам помещичьим и крепостным людям покупать недвижимое имущество, потом мысленно перенесся на министра внутренних дел Перовского, подававшего записку «Об уничтожении крепостного состояния». Вспомнился военный генерал-губернатор Бибиков, боровшийся с польским дворянским засильем и отстаивавший интересы крестьян в киевской, подольской и волынской губерниях. Хотел было остановиться на них, тут на ум пришел Блудов. Дмитрий Николаевич ранее управлял министерством юстиции, министерством внутренних дел, теперь же заведовал II отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярией, был председателем департамента законов Государственного совета.

Павел Дмитриевич Киселев долго говорил о работе первых комитетов, трансформации законов, изданных при императорах Паве I и Александре I, и только в конце выступления сказал по существу:

— Среди утвержденных предложений секретных Комитетов есть два указа, посвященных дворовым людям. Указом сената от 12 июля 1844 года помещикам предоставлялось право отпускать дворовых людей без земли по обоюдным договорам, а по высочайше утвержденному мнению Государственного совета, дворовые крестьяне имений, заложенных в банках, отпускались без согласия помещиков. Был еще закон от 1827 года о запрещении обезземеливать крестьян продажею земли без крепостных душ, с уточнением, чтобы на каждую душу приходилось не менее 4,5 десятин земли. Он вошел в Свод законов издания 1832 года, но исчез через десять лет при переиздании.

В 1843 году вы, ваше величество, потребовали, вернуться к дворовым людям, проведя для начала строгий учет их. Был создан Комитет 1844 о дворовых людях, а итогом работы стал указ от 12 июня 1844 года, разрешающих помещикам отпускать дворовых людей по обоюдному согласию.

Наконец, в прошлом году создается Комитет 1846 для рассмотрения записки Льва Алексеевича Перовского «Об уничтожении крепостного состояния в России». В своем проекте министр внутренних дел неоднократно повторяет, что в деле ограничения крепостного права слово страшнее дела. Комитет признает необходимым дальнейшую разработку законов…

— Ну, а далее что? — перебивает император.

Взгляды всех переносятся на министра внутренних дел, замершего в ожидании дальнейших обвинений государя.

— Лев Алексеевич в своей записке взывал: «Освобождение крестьян крайне желательно», — продолжал монотонным голосом Николай Павлович. — Записка его предлагала меры для ограничения «прихоти владельцев», но, ограничивая прихоть одних, полагала куда более опасной «вольность» других. Там так и было написано: «По народному понятию вольность и свобода — понятие бессмысленное и страшное». «Поэтому, — делал далее вывод Перовский, — уничтожение крепостного состояния должно произойти постепенно и незаметно: рабы не должны заметить долгожданного мгновения освобождений от рабства». И тут же следовали отчеты министерства внутренних дел о побегах крестьян, о расправе над помещиками, о волнениях и бунтах, с ужасными подробностями истязаний.

Он замолчал. Было слышно в кабинете, как о стекла окон тихо ударяются снежинки. Николай Павлович долго сидел, опустив голову. Потом поднял ее, обвел сердитым взглядом чиновников и с надрывом в голосе, явно волнуясь, спросил:

— Для чего сие нагнетание? Или мы так и продолжим пугать помещиков расправами и вздыхать о тяжкой доле рабов? Для чего? Я спрашиваю всех вас!

— Мне кажется, надо еще раз вернуться к записке Модеста Ивановича Корфа о распространении на империю закона 1842 года, предоставлявшего грузинским помещичьим крестьянам право выкупаться на свободу при продаже с публичного торга с внесением суммы оценки имения, — осторожно сказал Киселев.

— Полагаю, таких крестьян нужно отнести к государственным крестьянам на особом положении, так как формулировка «вольных или свободных хлебопашцев», на мой взгляд, неудачна, — сделал замечание государь. — А в общем-то, — он махнул рукой: — Как ни назови — все равно раб. И будет им до тех пор, пока мы не сформулируем положения закона, которые заинтересуют помещиков отпускать крестьян.

— По-моему, так указ о вольных хлебопашцах оказался чужд воззрениям и экономическим интересам большинства помещиков. Они ведь воспринимают право собственности на землю и крестьян как свою священную и монопольную привилегию, — тихий голос Дмитрия Николаевича Блудова вызвал ропот.

— Что шумите? — он поднялся с места и уже во всю силу своего голоса добавил: — Указ, будучи рассчитанный на субъективную волю помещиков, не приемлем. Подолгу службы, будучи министром юстиции, министром внутренних дел и сейчас руководя департаментом законов, я был много раз свидетелем тому, как законы переставали действовать. Учитывая тот факт, что большая часть помещичьих имений находится в залоге в кредитных учреждениях, Указ от 8 ноября 1847 года предоставляет крестьянам реальную возможность получить свободу и землю в собственность.

— Дмитрий Николаевич прав, — подал голос, редко вступавший в споры Дмитрий Гаврилович Бибиков. — Воспользовавшись последним указом, крестьяне могли бы получить свободу и становились бы собственниками выкупленной ими земли. Они поступали бы в число государственных крестьян, но в отличие от них не несли оброк, в связи с чем, получили бы название безоброчных. Крестьяне-собственники приобретали бы все права и обязанности земельных собственников с некоторыми ограничениями, они имели бы право отчуждать свою землю в посторонние руки только по мирским приговорам и с утверждения министерства государственных имуществ. Таким образом, у безоброчных крестьян, в отличие от свободных хлебопашцев, устанавливалась бы не подворно участковая, а общинная форма землевладения.

Они могут увольняться без земли отдельными семействами или душами, с землей на правах подворно-участкового владения. У них бы появилась возможность уволиться с землей на правах общинной собственности — безоброчные государственные крестьяне. Открывается и другой способ — увольнение только с правом пользования землей — обязанные крестьяне. И поверьте мне, много лет занимавшемуся разработкой инвентарных правил, отстаиванием интересов крестьян в Юго-Западных губерниях — это путь самый что ни есть верный!

— Закон от 8 ноября 1847 года, как и предыдущие законодательные акты, долго не проживет, — выждав паузу, спокойным голосом проговорил Перовский. — Многие считают его вредным и пишут возмущенные письма. Как ни странно, на момент его издания пришелся очередной пик слухов о намерении императора освободить крепостных. На этот раз в слухах была большая доля правды — если учесть, какое количество имений заложено в кредитных учреждениях, значение закона действительно могло быть весьма велико.

В декабре 1847 года жандармский полковник Гринфельд доносил: «…Дворяне Калужской губернии встревожены были слухом, будто бы уже состоялось Высочайшее повеление об освобождении крестьян из владений помещиков, что большая часть дворян этому не верила и, наконец, совершенно успокоилась, когда стал известен указ 8 ноября 1847 года, которым предоставлено крестьянам, заложенным в кредитные установления, вносить сумму, состоявшую на последних торгах продажи». Месяцем позже подполковник Дурново из Тверской губернии доносил о толках среди местных дворян о намерении государя в непродолжительном времени освободить крепостных…

— Достаточно! — Николай Павлович с силой ударил кулаком по столу и, едва сдерживая себя, продолжил: — Я просил вас высказывать предложения, а не рассказывать ужасы. Предлагаю сформулировать положения нового указа. Надо предоставить крестьянам крепостным право покупать и приобретать в собственность земли, за исключением населенных земель, а также отчуждать землю с согласия помещика и посредством удостоверения сделки и оформления купчих крепостей в палате гражданского суда.

— Опять с согласия помещика, — поморщился Блудов.

— Я подумаю, — сказал император. — А сейчас жду предложений по юридическим гарантиям нового указа.

* * *

Отпустив Бибикова, Блудова и Перовского, император оставил Киселева.

— Тебя, Павел Дмитриевич, помнится, я назначал главным по крестьянской реформе. С тебя, выходит, и спрос за ея, — попытался было пошутить император.

— Ваше величество! В свое время автор этого проекта Михаил Михайлович Сперанский видел результат преобразований по введению инвентарей в казенных, а затем в помещичьих имениях в ограничении крепостных работ и повинностей крестьян, определенных условиями по договору между ними и помещиками. Предлагалось составить инвентари-описания помещичьих имений с точной фиксацией крестьянских наделов и общего для всех имений количества дней барщины, которые впредь нельзя было бы изменить.

Проект Сперанского не получил высочайшего утверждения. Бюрократическая элита заставила отказаться ваше величество от планов по инвентаризации, намеченных Комитетом 1839–1842. Мой проект, предусматривающий введение обязательных, регулируемых инвентарей в частновладельческих поместьях так же не получил поддержки, и Комитет ограничился указом об обязанных крестьянах 2 апреля 1842 года.

— Вы были не убедительны в своих предложениях, — прервал его государь.

— Обсуждался вопрос об инвентарях и в Комитете 1846. Однако реального выхода он также не имел, — продолжил, было, Киселев, но остановился под пристальным взглядом государя.

— Помнится, я поручил тебе вместе с генерал-губернатором Бибиковым составить и привести строгие по отношению к помещикам правила для управления имениями по утвержденным для них инвентарям, — продолжая пристально смотреть на министра имущественных отношений, сказал Николай Павлович. — Земля объявлялась собственностью помещиков, за предоставленные крестьянам поземельные участки и прочие угодия они должны были каждую неделю отрабатывать помещику барщину; давалось точное определение, какое количество каждой работы обязан исполнить работник в день. Запрещалось переводить крестьян в дворовые. Помещик мог отпускать их всех вместе или посемейно на оброк, который назначался по взаимному условию. Подати в казну крестьяне должны были платить за себя сами.

— Я предложил ввести обязательные инвентари только в имениях, взятых в опеку государством из-за злоупотребления помещиков, — выдержав взгляд императора, продолжил Киселев. — Вы не согласились и рекомендовали ввести обязательные инвентари во всех помещичьих имениях, но только на территории западных губерний. На местах помещики полностью игнорировали распоряжение правительства. Тогда в каждой из 9 западных губерний мы создали губернские комитеты. В их состав вошли губернатор, пять местных помещиков, избираемых дворянами и четыре чиновника.

— Результат? — резко спросил император.

— В Виленском генерал-губернаторстве инвентари введены почти повсеместно. Такое же положение в Киевском генерал- губернаторстве. В Витебском — около 10 процентов, в Могилевском…

— Достаточно. Напишешь подробный отчет, с перечислением причин и с предложениями, — сказал государь, поднимаясь от стола. — Устал я сегодня.

Он знал, результаты инвентаризации в других губерниях, которые собирался объявить Киселев, будут низкими и не хотел лишний раз слышать об этом. Впервые за годы царствования император чувствовал усталость. Крестьянская реформа, которую он считал, чуть ли не главным смыслом жизни двигалась медленно, встречая сопротивление родных ему людей и ближайших соратников. В результате реформ положение крестьян ухудшилось, так как в инвентарях повинности оказались завышены. Надежда с помощью Бибикова, Блудова, Перовского и Кисе-лева найти новый подход к раскрепощению крестьян не оправдалась.

«Нет рядом Сперанского и Бенкендорфа, — размышлял Николай Павлович, забыв о том, что не отпустил Киселева и теперь министр сидит за столом, боясь шелохнуться. — Они бы подсказали, что делать. Нет Канкрина и Толя, которые поворчали бы, но потом каждый из них обязательно сказал что-то разумное. В прошлом году не стало Иллариона Васильевича Васильчикова, с которым можно было доверительно говорить. Да что же это я? — Николай Павлович сделал глубокий вздох, распрямил плечи, и течение мыслей изменилось: — У меня есть Воронцов, Чернышев, Орлов, Паскевич…» — На ум стали приходить недавние события в соседней австрийской Галиции, где в борьбе с польским национализмом правительство Меттерниха спровоцировало выступление крестьян против польских помещиков-католиков. Волна беспорядков могла захватить и Царство Польское.

В письме к князю Паскевичу от 16 февраля 1846 года он тогда писал: «Признаюсь тебе, хотя может это и грешно, но я с особой радостью узнал про новые безумства Поляков; ибо они так кстати проявились, что, кажется, всем откроют глаза и докажут, наконец, какими единственными мерами можно с ними управляться. Но что еще более меня порадовало, это то, что мужики их ловят и выдают: вот нам разительное доказательство, что народ добр, так и привык, ежели не привязался, к нашему порядку. Это лучшая для нас гарантия. Хотя ты всегда был разрешен поступать с подобными злодеями по полевому уложению, но для вящего сему еще подтверждения посылаю тебе новый о сем указ, я его сообщаю и Австрийцам и Пруссакам не затем, чтобы надеялся нашим примером заставить их столь же строго наказывать…»

В следующем письме, 3 марта 1846 года, он добавлял: «Верю очень, что теперь Австрийцам нелегко будет приводить народ к порядку, ибо, сколько народное орудие в том случае им не было полезно, оно самое опасное, ибо выводит из порядка и послушания, а тут и коммунизм готов.

Этого примера я боялся для наших на Волыни и Подоле и сейчас послал Бибикова со строгим приказом отнюдь не дозволять никакой подобной попытки, ибо никогда не позволю распорядков снизу, а хочу, чтобы ждали сверху».

Паскевич упредил волнения и ввел на территориях Царства Польского, где крестьяне были освобождены без земли декретом Наполеона 1807 года, инвентари под названием «претационных табелей». В соответствии с табелями помещики лишались права уменьшать наделы и увеличивать повинность.

Оторвавшись от воспоминаний, Николай Павлович с удивлением посмотрел на Киселева.

— Ты еще здесь? — спросил он, потирая кончиками пальцев виски.

— У меня остался вопрос, который я не в силах решить сам.

— Говори.

— Мы не сможем двигаться дальше в раскрепощении крестьян, если не узаконим права крепостных владеть купленными ими землями де-факто на имя помещика.

Николай Павлович качнулся к Киселеву, словно хотел рассмотреть его поближе, и задумчиво произнес:

— Это доброе дело, хотя, уверен, будет ропот, станут пугать разными последствиями. Но я твердо положил, отсекать все, что в понятии добрых людей не может безвредно более сохраняться, и тихо, осторожно, но безостановочно буду выполнять свою обязанность. Прежде утвердим за крепостными недвижимую собственность, ими приобретенную, потом и движимую, но не разом и не теперь. Пока человек есть вещь, другому человеку принадлежащая, нельзя движимость его признать собственностью. Но при случае и в свою очередь и это сделается.

3 марта 1848 года вышел Указ «О предоставлении крестьянам помещичьим и крепостным людям покупать и приобретать в собственность земли, дома, лавки и недвижимое имущество». Несмотря на полномочия, предоставляемые помещичьим крестьянам, он содержал юридические гарантии произвола и злоупотреблений помещиков, которые могли безнаказанно присвоить себе имущество, приобретенное крестьянами до вступления Указа в законную силу. Если купленная земля находилась в составе заложенного имения или в залоге, крестьянин терял на нее право. О недвижимых имуществах, приобретенных ранее, в законе говорилось: «Никаких о том от крепостных людей споров не допускать и никаких по оным разысканий не делать».

Император после долгих лет острожных действий по раскрепощению крестьян, готовился перейти к наступлению на своих противников. Все ожидали, что это произойдет на встрече государя с депутатами петербургского дворянства.

* * *

Французы свергли короля и объявили республику. Граф Нессельроде, ожидая в приемной вызов императора, по нескольку раз ронял на пол бумаги и на коленях подбирал их.

Николай Павлович пригласил канцлера, когда в очередной раз из его дрожащих рук выпали документы.

— Мы раздавим Европу. Мы сможем выставить 370 тысяч войск, — сказал восторженно государь, — щурясь на графа Нессельроде, прижимавшего к груди кучу бумаг.

— Что с вами Карл Васильевич? Извольте объяснить ваш потешный вид, — прервался император, помогая выложить документы на стол.

— Так горе-то какое, ваше императорское величество! Сегодня Франция, завтра еще где полыхнет, — испуганно глядя сквозь очки на императора и с трудом подбирая русские слова говорил канцлер.

— Ты мне не говори так, — сердито буркнул Николай Павлович.

Нессельроде оказался прав. 1 марта в Бадене и Нассау, а 2-го — в Гессен — Дармштадте к власти пришли либеральные правительства. 6 марта начались баррикадные бои в Мюнхене и в этот же день призвал к власти либеральное правительство король Вюртембергский. 13 марта начались столкновения восставшего народа с войсками в Берлине. Поступали тревожные сообщения из Вены. Ходили слухи, что Меттерних бежал из столицы.

Император Николай I с беспокойством ожидал сообщений из Пруссии, писем от Паскевича. Теперь он задумывался над тем, как оградить от восставших Царство Польское и другие западные окраины России.

14 марта 1848 года государь обратился к народу с манифестом:

«После благословений долголетнего мира запад Европы внезапно взволнован ныне смутами, грозящими ниспровержением законных властей и всякого общественного устройства.

Возникнув сперва во Франции, мятеж и безначалие скоро сообщились сопредельной Германии, и, разливаясь повсеместно с наглостью, возраставшей по мере уступчивости правительств, разрушительный поток сей прикоснулся, наконец, и союзных нам империи Австрийской и королевства Прусского. Теперь, не зная более пределов, дерзость угрожает в безумии своем и нашей Богом вверенной России.

Но, да не будет так!

По заветному примеру наших православных предков, призвав на помощь Бога Всемогущего, мы готовы встретить врагов наших, где бы они ни предстали, и, не щадя себя, будем в неразрывном союзе со святой нашей Русью защищать честь имени русского и неприкосновенность пределов наших.

Мы удостоверены, что всякий русский, всякий верноподданный наш, ответит радостно на призыв своего государя, что древний наш возглас: за веру, царя и Отечество и ныне предскажет нам путь к победе, и тогда, в чувствах благоговейной признательности, как теперь в чувствах святого на него упования, мы все вместе воскликнем:

С нами Бог! Разумейте, языцы, и покоряйтесь, яко с нами Бог!»

* * *

Школа гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров стала первой на пути следования императора, который вознамерился в день выхода манифеста повстречаться с будущими офицерами. Выбор государя был не случаен — основана школа была им в бытность великим князем. С восшествием Николая Павловича на престол, шефом стал великий князь Михаил Павлович. Возглавлял школу полковник Александр Николаевич Сутгоф, сменивший барона Шлиппенбаха, назначенного директором 1-го кадетского корпуса и одновременно управляющим всеми военно-учебными заведениями.

Николай Павлович и теперь пристально следил, как проходит учеба в школе. Каждое лето воспитанники прибывали на учения в Петергофские лагеря. Он часто бывал у них и даже, случалось, проводил смотры. С балкона его дворца хорошо было видно в подзорную трубу, как идут учения на плацу.

В октябре прошлого года император присутствовал здесь на принятии присяги. Его внимание все время было обращено на левый фланг, где выстроились первокурсники. Среди стройной шеренги Николай Павлович отличал высокого ростом, красивого юнкера, одетого, как и все его товарищи, в большой кивер с султаном, желтый этишкет, мундир с галунами и блестящие сапожки со шпорами.

«Внешне он поразительно похож на мать, на Ольгу Андреевну, а статью — весь в меня», — отрывая взгляд от юноши, думал Николай Павлович.

После церемониального марша и последовавшего за ним торжественного обеда юнкера отправились в казармы готовиться к балу. Государь, еще не понимая, зачем это делает, последовал за ними.

Мещеринова он нашел сразу. Юнкер, живо жестикулируя, о чем-то бойко рассказывал своим сокурсникам. Они громко смеялись. Заметив императора, юноша оборвался, выпрямился и, расправив плечи, посмотрел на государя.

«Надо же так уродиться: зеленые глаза, светлые волосы и даже прическа, впрямь, как у нее, — подумал быстро он и, чтобы не выдать своего любопытства к юнкеру, как бы между делом сказал: — Что это ты такого интересного рассказываешь. Может, и я посмеюсь?»

— Вы, ваше величество, смеяться не будете. Это детские шутки, для таких, как мы, — нисколько не конфузясь, пояснил Мещеринов.

Николай Павлович мог бы и настоять на своем, но отцовское чувство, вспыхнувшее в нем, заставлявшее подойти ближе, положить руку на плечо, пуститься в долгий разговор, не позволяло дольше оставаться рядом с Андреем. Пожелав юнкерам весело провести вечернее время, он быстро удалился.

Подъезжая к школе, возвращаясь памятью к той октябрьской встрече с сыном, император убеждал себя, что на этот раз не обратит внимании на Андрея. Но едва на плацу выстроились юнкера, он сразу отыскал Мещеринова и, как самому показалось, улыбнулся и кивнул сыну.

Николай Павлович опять остановил взгляд на Андрее, когда обратился к юнкерам с торжественной речью. Говоря проникновенные слова о чести и достоинстве, о традициях русского воинства, он неотрывно смотрел на правофлангового юнкера, словно слова эти были обращены к нему. Он перевел взгляд себе под ноги только после того, как заметил, что юноша засмущался и отвел глаза.

Строевой смотр на этот день не предусматривался, но государь приказал оставить на плацу первокурсников.

— Здравствуйте, юнкера! — скомандовал он.

— Здравия желаем, ваше императорское величество!

— Слушай! — произносит император и делает паузу.

— К маршу… — пауза повторяется.

— Равнение на-права-а!

— Шагом!

После команды государя: — Марш! — юнкера, печатая шаг, направились в другой конец плаца.

В морозном воздухе отчетливо звенел голос императора:

— Раз! Два!..

Николай Павлович забыл о времени, которым был ограничен, о своем возрасте, который не позволял состязаться на плацу с юнкерами, а тем более задавать тон молодым курсантам. Но он ликовал, и ему казалось, что не шагал, а летел по воздуху, до чего был красив и звучен его пружинистый шаг, сливающийся с шагом юнкеров.

Усталость император почувствовал, когда, вернув курсантов на прежнее место, обратился к ним с прощальным словом:

— Запомните! Воинская служба — это прежде всего порядок, строгая безусловная законность, никакого всезнайства и противоречия, все подчиняется одной цели и все имеет свое назначение. Потому-то мне хорошо среди вас, и потому я всегда буду держать в почете звание солдата. Я смотрю на человеческую жизнь только как на службу, так как каждый служит.

В воздухе пахло талой водой, прелостью коры деревьев, впитывающих в себя влагу. В ветках осин и берез суетились грачи, шумно собирая гнезда. Он уже закончил говорить, но ему казалось, что последние слова все еще эхом звучат в прозрачном мартовском воздухе. Он вглядывался в застывшие лица юнкеров и ему почему-то казалось, что эти молодые курсанты верят ему, думают, как он, и готовы по первому его зову выступить на защиту Отечества.

Государь уехал. Он опаздывал к преображенцам.

Юнкера прошли в казарму. Там между ними разгорелся спор.

— Ты нам о справедливом государе говорил, Мещеринов? Теперь убедился? — надвинулся на Андрея низкорослый юнкер.

— Он-то причем, — вступился было за Андрея его друг, но его голос утонул в шуме других голосов.

— А вы видели, как на построении император глядел на нашего Андрюшу? Он просто ел его глазами! — хихикнул другой курсант.

— Чего пристали! Может, они родственники, — добавил жару в разговор командир отделения.

— Похожи, — потянул низкорослый юнкер.

— Не дай бог такого отца иметь, — снова вмешался командир отделения.

— А чего вы недовольство высказываете? — вступил в разговор самый старший из юнкеров. — Вот Мещеринов молчит. Может ему такой отец по душе пришелся бы. Отец, который смотрит на человеческую жизнь не иначе, как на службу.

— Побойтесь Бога! Он же царь, — раскатисто проговорил Мещеринов. — Я не малейше не сомневаюсь, что государь взялся командовать нами из добрых побуждений. Гордиться надо, а не ныть, что вам довелось маршировать под командованием императора!

Голоса стихли.

Андрей обвел взглядом сокурсников. Его раздирала обида за близорукость товарищей. Занятые самими собой во время марша, они не видели императора. А он видел его величество! Видел радость на лице Николая Павловича от того, что получается у первокурсников шаг и что он сам не отстает от молодых. А ведь государь не молод. Ему за пятьдесят!

Мещеринова, конечно, тоже брали сомнения. Но в своих мыслях он не сердился на императора за муштру, его волновал другой вопрос: почему, будучи второй раз в школе, государь так пристально рассматривает его, с детских лет потерявшего родителей? Еще больше его волновало неведомое ранее чувство знакомости государя, ощущения, что виделись они с ним ранее и не раз.

Андрей снова представил императора, марширующего рядом с ним, его сосредоточенное лицо. Вдруг эта картинка перевернулась, и он ясно увидел сидящего в большой и светлой комнате похожего на государя мужчину в мундире без эполет с оловянным солдатиком в руке.

— Не может быть! — прошептал он.

…Николай Павлович, спрятавшись в глубь кареты, снова и снова возвращался к встрече с курсантами и чувствовал, как жар заливает его щеки.

«Раскомандовался! — возмущался он, представляя, как вышагивал рядом со строем и выкрикивал команды. — Со стороны посмотреть, со смеху упасть можно было. И падали бы офицеры, да боялись».

Болела спина, ныли суставы ног. На память приходили все новые и новые моменты из посещения школы, которые помогали пересиливать боль. Вот он выступает с речью и пристально смотрит на сына. Вот он шагает рядом с ним и любуется его статной фигурой, отлаженными движениями рук, ног. А вот…

Он вдруг вспомнил, как встретившись взглядом с Мещериновым, отчетливо понял — Андрей его узнал.

* * *

21 марта, в Петербурге русский царь принимал избранных депутатов петербургского дворянства для поднесения его величеству всеподданнейшего благодарения за всемилостивейше дарованные дворянству права и преимущества, а также для изъявления желания поднести его величеству адрес о готовности дворян снова принести в жертву престолу и Отечеству личность и достояние.

Удостоив братски обнять их, государь изъявил монаршее благоволение за прежнюю и настоящую службу дворян и сказал, что он никогда не сомневался в преданности дворянства к престолу и Отечеству.

Потом его величество произнес речь.

Как и во время его предыдущих выступлений, многие ожидали, что император заявит о принятии им кардинальных мер, которые ускорят переход крестьян из крепостных в свободные. Но он говорил о преданности престолу войск, готовых встретить мечом нарушителей спокойствия, просил дворян быть примером в нравственном воспитании молодых людей, остерегал слушать рассуждения дворовых людей, превратно толкующих события.

— Переходя к быту крестьян, скажу вам, — продолжал государь, постепенно подступаясь к главному — крестьянской реформе, — необходимо обратить особенное внимание на их благосостояние. Некоторые лица приписывали мне по сему предмету самые нелепые и безрассудные мысли и намерения. Я их отвергаю с негодованием. Когда я издал указ об обязанных крестьянах, то объявил, что вся без исключения земля принадлежит дворянину-помещику. Это вещь святая и никто к ней прикасаться не может.

— Но, — Николай Павлович обвел долгим взглядом зал и продолжил: — Но я должен сказать с прискорбием, что у нас весьма мало хороших и попечительных помещиков, много посредственных и еще более худых, а при духе времени, кроме предписаний совести и закона, вы должны для собственного своего интереса заботиться о благосостоянии вверенных вам людей и стараться всеми силами снискать их любовь и уважение. Ежели окажется среди вас помещик безнравственный или жестокий, вы обязаны предать его силе закона. Некоторые русские журналы дозволили себе напечатать статьи, возбуждающие крестьян против помещиков и вообще неблаговидные, но я принял меры — и этого впредь не будет.

Господа! У меня полиции нет, я не люблю ее: вы моя полиция. Каждый из вас мой управляющий и должен для спокойствия государства доводить до моего сведения все дурные действия и поступки, какие он заметит. Если и в моих имениях вы усмотрите притеснения и беспорядки, то убедительно прошу вас, не жалея никого, немедленно мне о том доносить. Будем идти дружной стопой, будем действовать единодушно и мы будем непобедимы.

Правило души моей — откровенность, я хочу, чтобы не только действия, но намерения и мысли мои были бы всем открыты и известны, а потому я прошу вас передать все мною сказанное всему петербургскому дворянству, к составу которого я и жена моя принадлежим, как здешние помещики, а кроме того, всем и каждому.

…За несколько часов до выступления перед избранными депутатами петербургского дворянства, Николай Павлович внес исправления в текст выступления. Намерениям его продолжить реформу крепостного права опять не суждено было сбыться. В то время, когда Европа полыхала в пожарах революций, император не мог вызвать к себе обиду дворян. Он сердился на Меттерниха, допустившего волнения в Венгрии, но в то же время понимал, что никогда, ни одна, даже самая серьезная ссора с соседями, не заставит его изменить своей клятве прийти на помощь.