Революционные бури, катившиеся по Европе, как никогда ранее тревожили Николая I. Его настроения менялись. То он дышал восторженным героическим духом спасителя Европы и обещал всем направить на мятежников почти 400-тысячную армию, то вдруг остывал, взирая, как гаснут революционные всполохи и гибнут либеральные правительства.

Европейскую революцию побеждали сами европейцы. Военный министр Ковеньяк ценою больших жертв подавил восстание пролетариата во Франции. Не понадобилась помощь русского императора и прусскому королю Фридриху Вильгельму IV. Оставалась напряженной ситуация в Австрии.

Переступая с ноги на ногу, словно желая скорее убежать от сердитого взгляда императора, граф Нессельроде продолжал отчет:

— …и тогда император Фердинанд V расширил автономию Венгрии и назначил Лайоша Баттяни первым премьер-министром Венгрии, а 18 марта 1848 года Государственное собрание Венгрии утвердило комплекс реформ. Король утвердил реформы венгерской революции. Страна превратилась в конституционную монархию.

— Он пошел на уступки и подписал себе приговор, — с недовольным видом сказал Николай Павлович.

— Ваше императорское величество, революционеры стали создавать свою армию и это не понравилось императору. Ему нужны были солдаты для подавления восстания в Италии, — закивал головой Карл Васильевич.

— Но, как мне известно, они поладили, так что же там? — поторопил император.

— Фердинанд V выпустил прокламацию, в которой венгры обвинялись в нарушении Прагматической санкции и объявлялись в незаконности решений, принятых правительством и парламентом Венгрии в марте-апреле 1848 года. Прокламация вызвала раскол в венгерском правительстве. Сторонники сохранения лояльности монарху отошли от революции, а сам Баттяни подал в отставку, — проговорил, путая русские и немецкие слова, Нессельроде.

— Продолжай, — сухо сказал Николай Павлович, видя, что министр выжидающе смотрит на него, едва шевеля губами.

— Император назначил австрийца Франца фон Ламберга командующим венгерской армией. Однако радикалы во главе с Кошутом создали комитет обороны. Ламберг был обвинен в государственной измене. Его повесили.

— Сие дело так не останется. Фердинанду я не помощник. Он должен уйти, — мрачно сказал государь.

— Он уже распустил государственное собрание и назначил хорвата Елчича главнокомандующим вооруженных сил в Венгрии, — переведя дыхание, завершил канцлер.

— И все? — удивленно посмотрел на него Николай Павлович.

— И все, ваше величество, — повторил Нессельроде.

— Нет, не все, — голос императора посуровел. — А где поляки? Почему ты о них молчишь? Они, что в смиренных крестьян превратились или в лоно церкви ушли грехи замаливать?

— Ваше императорское величество!

— Да будет тебе твердить одно и то же, давай рассказывай.

Нессельроде дернул головой и почти на хорошем русском проговорил:

— Во главе революционной армии венгров стоит польский иммигрант Юзеф Бем. С ним у венгров еще один поляк Генрих Дембинский.

— Карл Васильевич, ты делаешь успехи в русском языке! — воскликнул император, поднялся от стола и, подойдя к Нессельроде, приобнял его. — Как думаешь, долго ли Фердинанд продержится?

— Считаю, что в декабре его сменит племянник Франц Иосиф, — на чистом немецком языке произнес канцлер.

Нессельроде оказался прав. В конце октября 1848 года в Вене вспыхнуло восстание. Фердинанд V бежал из столицы. Восставшие обратились за помощью к Венгрии. После долгого колебания и при личном участии Кошута венгерская армия перешла границу и двинулась к Вене. Вена была взята штурмом, а 2 декабря император Фердинанд отрекся от престола, на который взошел его племянник Франц Иосиф I.

Главнокомандующим венгерской армией Кошут назначил Артура Герея. Герей начал обучение войск. Комитет обороны занялся вербовкой рекрутов и организацией военной промышленности. Тогда же воинские подразделения, возглавляемые поляком Юзефом Бемом, освободили от австрийских войск Трансильванию и взяли Коложвар.

Отношение к революции в Венгрии изменилось у императора Николая I после получения известий, что общее начальство над соединившимися венгерско-польскими отрядами было вверено генералу Дембинскому, как и Бему, видному участнику восстания 1831 года. Русский посланник в Вене Павел Иванович Медем сообщал министру иностранных дел Нессельроде, что революционное движение захватило Галицию, где теперь можно ожидать появление отряда Бема. Беспорядки могли перекинуться на юго-западный край России и Литву, населенные поляками.

Второго января 1849 года император Николай I писал князю Паскевичу: «Благодарю тебя, мой дорогой отец-командир, за письмо и добрые пожелания на новый год. Молю Бога, чтобы сохранил тебя для блага и славы России! И прошу продолжать мне 30-летнюю верную дружбу, которую ценю от глубины благодарного царства.

Мы более других обязаны Бога благодарить за то, что спас нас от гибели, постигшей других, и помог стать стеной против. Ты зодчий сей стены, ты ея блюститель. Как же мне, после Бога, не благодарить тебя, что дал нам за твоей защитой прожить спокойно еще год. Что далее — в руках Божьих; будем смиренно ждать, что Он нам определит; не будем спать, не ослабевать, не представляться гордости, кичливости, ни самонадеянью, ни гневу и будем молиться, чтоб Бог избавил нас от ослепления. Дай Бог, чтобы дух в России, и в особенности в войсках, остался тот же, лучшего желать нельзя. Сегодня из газет узнали мы, что Пест занят без боя и что возмутители кинулись на юг. Вероятно, будут искать путь пробраться в Турцию, и жаль, ежели уйдут от заслуженной казни. Будущность Пруссии для меня в тумане, но одно кажется ясно, не быть единству Германии, ни прочим бредням; но что выйдет — непонятно.

Бюджет кончил: наш край тяжел, твой утвердил я, как ты мне представил, но все это очень тяжко.

С холерой здесь все не сходим, казалось, прошла, как вдруг до 30-ти в сутки заболевает. Холода доходили до 28 градусов, давно этого не было!

В Париже все еще далеко до порядка; и вряд ли будет; теперешний считаю временным и, вероятно, будет опять резня. В Италии все еще мутно. Словом, нет, где спокойно отдохнуть глазу. Нам должно по-прежнему смотреть, быть осторожным и ждать — сколь ни тяжело.

Жена тебе кланяется, а я душевно обнимаю. Целую руку княгине. Твой навеки и искренно доброжелательный. Н».

* * *

Россия готовилась к войне. Император Николай I понимал, что вслед за Австрией огонь революции перекинется на польские земли, на Литву. Но он терпеливо ждал, когда император австрийский Франц Иосиф I позовет на помощь.

«Россия вступала в войну. Что побуждало ее? Слава русского оружия? Слава мощного царя? Мзда какая-нибудь? Нет и нет, а одно — верность обетам Священного союза, истинно рыцарская честь», — писал митрополит Платон Киевский.

Имелась, между прочим, и корысть. Но единственная. По мнению Николая Павловича, поход в Венгрию был необходим для сохранения монархических принципов и охранения России от революционной «заразы», да и участие в восстании польских эмигрантов тоже раздражало. В письме к князю Паскевичу от 8 апреля 1848 года, соглашаясь, что вмешательство России породит неблагодарность и зависть, он писал: «Верно, не вмешался бы, если бы своя рубаха не была ближе к телу, то есть ежели не видел в Беме и прочих мошенниках в Венгрии не одних врагов Австрии, но врагов всемирного порядка и спокойствия».

После подавления в октябре венского восстания австрийское правительство бросило против венгров главные силы, которые заняли Пешт. Вскоре, однако, венгры снова очистили почти всю территорию страны. Венгерские войска под командованием польского генерала Юзефа Бема умело сражались в Трансильвании, ограниченной Карпатами и Западными Румынскими горами.

Командующий австрийскими войсками обратился за помощью к командиру русских войск в Дунайских княжествах Александру Николаевичу Лидерсу. Два русских отряда с разрешения Николая I в конце января 1849 года совершили рейды в Трансильванию, заняли Германштадт и Кронштадт и вернулись обратно. Тем временем венгерский парламент объявил полную независимость Венгрии от Австрии, а династию Габсбургов низложенной.

Соотношение сил складывалось не в пользу австрийцев. Под командованием Гергеля, польского генерала Бема, других венгерских военачальников находилось не менее 170 тысяч боеспособных войск, не считая гарнизонов. Австрийское командование располагало 120 тысячами человек. Потеряв надежду разбить венгров собственными силами, австрийское правительство обратилось 9 апреля 1849 года за помощью к Николаю I.

Депеша от юного императора Австрии Франца Иосифа I пришла в пасхальную ночь, когда августейшая семья присутствовала при освещении нового Кремлевского дворца. Николай Павлович тотчас подписал приказ о походе русских войск:

«Ребята!

Новые труды, новые подвиги вам предстоят! Мы идем помочь союзнику, усмирять тот же мятеж, который попранный вами за восемнадцать лет в Польше, вспыхнул в Венгрии. С помощью Божьею, вы явитесь теми же православными воинами, какими русские всегда и везде были: страшные врагам всего священного, великодушные к мирным жителям. Вот чего ждет от вас ваш Государь и наша святая Россия. Вперед, ребята, за нашим Варшавским героем — на новую славу! С нами Бог!»

26 апреля 1849 года императором был составлен и подписан манифест «Об усмирении мятежа в Венгрии».

На западной границе России была сосредоточена армия в 175 тысяч человек. Первые три корпуса под общим командованием князя Паскевича двинулись с территории Польши через Словакию, Галицию в Венгрию. Их путь пролегал по землям, на которых проживали русины. Они с радостью встречали русских солдат, которые так же говорили и молились.

Боевые действия уже шли, но в Петербурге первое известие из действующей армии было опубликовано в газетах только 14 июля 1849 года:

«5-го (17-го) июня войска наши вступили в Венгрию.

3-й корпус за отделением, месяц тому, одной дивизии в Пресбург на усиление Австрийской армии, переправясь через Вислу в Краков, направлен был под начальством генерал-адъютанта Ридигера через Неймарк на Офалу, Фалибарк, на Лубло, куда прибыть должен был 6-го (18-го) числа.

2-й корпус генерала от инфантерии Купреянова, за отделением одной дивизии для прикрытия Кракова, направлен был двумя же колоннами через Избу и Конечно.

4-й корпус генерала от инфантерии Чаадаева, оставя одну дивизию для занятия Южной Галиции и Буковины, направлен был двумя же колоннами через Граб от Змигрода и через Коморник от Дуклы.

Направление колонн имело целью облегчить перевал через хребет Карпатов, ежели бы неприятель намеревался его оспаривать. Но мятежники нигде в силах не показывались и кроме малых стычек 4-го (16-го) и 5-го (17-го) чисел, в которых казаки вновь доказали обычное свое молодечество, нигде никакого сопротивления не оказано. Везде жители униатского исповедания принимали войска с духовенством и крестами, и хоругвями, изъявляя непритворную радость видеть избавителей своих от ужасов и неистовств своих притеснителей.

6-го (18-го) июня все войска тронулись далее за перевал гор, по направлению к Зборо и Бартфельду.

Того же числа генерал от инфантерии Лидерс, с частью ему вверенных войск, должен был вступить в Трансильванию, по направлению на Кронштадт, а особый отряд, под начальством генерал-лейтенанта Гротенгельма, через Вотра-Дорну, в Буковину, на Быстрац».

Император Николай I выехал в Варшаву до начала боевых действий.

Первую депешу императрице Александре Федоровне он отправил сразу по прибытию:

«9 мая в 11 часов утра Варшава.

Пруссия отказывается от Франкфурта-на-Майне. Король саксонский отзывает свои войска из Гольштинии».

Потом было еще две депеши, отмеченные 11 часами утра:

«Все здесь благополучно; жду сюда императора австрийского 10 мая нашего стиля. Великий герцог баденский спасся с одним эскадроном из Карлсруэ, где республика под начальством Серуве».

«Делал смотр гвардейской казачьей бригады, чудо хороша. Все в порядке, ничего нового».

Почти в каждой депеше Николай Павлович сообщает о своем здоровье. Пишет император и сыну, наследнику цесаревичу Александру. Когда же к нему прибывает другой сын Константин, в каждой депеше государь упоминает о нем:

«8 июня 1 час 30 минут.

Государь император изволил возвратиться благополучно в Лович и отправился в Килиш. Фельдмаршал и великий князь Константин Николаевич с главными силами благополучно вступили в Венгрию 6 июня нашего стиля».

«10 июня 12 часов 30 минут полудни.

Армия благополучно заняла Бартфельду без боя; неприятель отступил к Эпериесу. Костя здоров и я тоже».

19 июня в депеше Александре Федоровне из Варшавы Николай Павлович сообщает: «Армия наступает на Токай одним корпусом, другим — на Миклошь. Венгерцы нигде не держатся». Через три дня он радостно докладывает: «Токая взят, вплавь казаками, которые одни без лошадей и голые с одними шашками переплыли стосаженую реку и взяли мост. 4-й пехотный корпус пошел на Дебрецен, а 2-й и 3-й — на Мишкольц; везде принимают венгры радушно».

Австрийская армия Гайнау заняла Пешт. Общее командование венгерскими войсками перешло польскому генералу Дембинскому, а группировка Герея поспешила на помощь южной армии, командующим которой был назначен генерал Бем. Герею удалось спасти армию и соединиться с войсками на юге. Быстрого разгрома венгров не получилось.

Паскевич видел в Герее опасного противника. Возле города Арад Герей встретил австрийский заслон, одновременно от Дебрецена на него наступала русская армия. Понимая бесполезность сопротивления, венгерский военачальник вступил в переговоры с фельдмаршалом Паскевичем.

Депеши о победах над венграми продолжают идти в Петербург:

«27 июня в 7 часов 45 минут пополудни.

Дебречин был взят без боя. Венгерцы бегут. Армия идет на Пест, не встречая атакования; кажется, они все, у Коморна. Костя здоров. Холерою в армии уже умерло до 1.500 человек. Я здоров».

«26 июня в 3 часа 30 минут вечера.

Под Коморном чуть не разбили Шилка, наша артиллерия все спасла».

В письме фельдмаршалу Паскевичу от 4 августа, после сообщения о капитуляции венгров, Николай I писал: «В знак моей признательности и благодарности перед Россией и той армией, которую ты вел на новую славу, я приказываю тебе отдавать везде и в моем присутствии все те почести, которые уставом определены моему лицу».

6 августа часть южной венгерской армии сдалась генералу от инфантерии Лидерсу, а следом капитулировал гарнизон крепости Коморн. По ходатайству Николая I венгерский руководитель Гергей был помилован австрийцами и интернирован. Габсбургская монархия была спасена. Английское правительство удивлялось бескорыстию Николая. О «великодушии русского оружия» писал русскому послу Бруннову министр иностранных дел лорд Пальмерстон. Разгром венгров приветствовало все славянское население, составляющее не менее половины населения Австрийской империи.

* * *

Вечером 11 августа из Венгрии в Варшаву вернулся великий князь Константин Николаевич. Он сразу прошел к любимому дядюшке, великому князю Михаилу Павловичу, который с интересом выслушал подробности баталий венгерской кампании.

На следующий день великие князья Михаил Павлович, Константин Николаевич и наследник цесаревич Александр Николаевич сошлись у императора. Разговор о венгерских событиях был продолжен.

Во время беседы Николай Павлович с тревогой посматривал на младшего брата. Накануне он написал Александре Федоровне, что скорый приезд Михаила Павловича вместо радости, скорее горе, ибо возвращается, не окончив лечения своего, которое вновь начинать придется, ежели, как полагать должно, не переменит здесь своего образа жизни и дурных привычек.

Тяжелым потрясением для Михаила Павловича стала смерть дочери Елизаветы в 1845 году. Через год на его руках скончалась старшая дочь Мария. В Вене организм великого князя не выдержал — у него началось кровотечение из носа. Через три года, во время пребывания императорской семьи в Москве, на Святой неделе у Михаила Павловича повторилось кровотечение. В июле 1849 года, несмотря на болезненное состояние, великий князь поехал в Варшаву, где сосредоточились его гвардейский и гренадерский корпуса.

Беседа завершилась, и Михаил Павлович с Константином Николаевичем пошли к дверям, с тем чтобы отправиться на конях на полковой смотр. Государь попытался было остановить их, но, уже поднявшись с кресла, шагнув в след, махнул рукой.

— Михаил Павлович все равно поступит, как ему заблагорассудится, — посмотрев на наследника цесаревича, сказал он, опускаясь в кресло.

— Он хорошо выглядит, — вступился за дядюшку великий князь.

— Вид у него всегда хороший, но внутри… — император посмотрел в окно, откуда было видно, как великие князья Михаил Павлович и Константин Николаевич, оседлав лошадей, взяли в галоп.

Перекинувшись с отцом еще несколькими фразами, Александр Николаевич вышел на прогулку. Он успел пройти не более ста метров, как вдруг увидел скачущего прямо к нему адъютанта начальника штаба гвардейского и гренадерского корпусов Витовтова.

— Что такое? — воскликнул испуганно цесаревич.

— Великому князю Михаилу Павловичу сделалось дурно, его отвезли без памяти во дворец, — соскочив с лошади, доложил адъютант.

Проскакав в Бельведер, Александр Николаевич застал лежавшего без чувств Михаила Павловича и сидевшего возле него императора.

— У него занемела рука. Хотел спешить с лошади, но не слушались ноги. Сняли с лошади и доставили сюда. После кровопускания к нему вроде как вернулась память. Говорить пока не может, — не отрывая взгляда от брата, проговорил Николай Павлович.

Михаил Павлович лежал с широко открытыми глазами. Видно было, что он всех узнавал, все слышал, даже все понимал, но не мог выразить своих мыслей и на это досадовал.

— С кровопусканием вышла задержка, — продолжал император. — Случившийся тут полковой врач хотел тотчас открыть кровь, но сбежавшиеся старшие доктора воспротивились, говоря, что сначала надо убедиться не есть ли удар нервный. Но они ничего не могли добиться от Михаила Павловича. Он не мог выразить своих мыслей, произнося изредка короткие едва внятные слова. Кровь пустили, когда его перевезли в Бельведер. Задержка сильно повредила его здоровью.

— Что сейчас говорят врачи? — настороженно спросил наследник.

— Доктора уверяют — он должен очень мучиться, — отвернув голову от Михаила Павловича, тихо сказал государь. — Но я пока не замечаю этого. Он ведет себя спокойно.

Несколько дней спустя цесаревич Александр Николаевич пришел к больному и рассказал о новом успехе русской армии. Лицо Михаила Павловича оживилось радостью. Он жадно слушал, но мог только с трудом открыть рот, произнеся непонятные слова.

Великий князь очень обрадовался, когда увидел жену Елену Павловну и дочку Екатерину Михайловну. На удивление докторов, не отходивших от постели больного, Михаил Павлович даже произнес сначала: «merci», а потом — «Катя».

Чаще других бывал у больного государь. Он сидел при брате часами, навещая его притом беспрестанно, и днем и ночью, из Лазенок, места своего пребывания, в Бельведер, где больной умирал. У Николая Павловича болела голова и он, однако ж, не давал себе ни минуты покоя. Ему постоянно поливали голову одеколоном и уксусом, а он — все стоял тут неотлучно, как представитель высшей родственной любви, сам за всем смотрел и обо всем думал. Нередко он становился возле постели на колени и горячо целовал руки больного, которые тот в болезненном бессилии своем тщетно старался отнять…

Когда доктора объявили, что настал последний час, государь, видя возле себя Толстого (генерал-майор Николай Матвеевич Толстой состоял при великом князе), велел ему стать на колени у изголовья.

— Вот, — сказал он, — где принадлежит тебе место.

…В самую первую минуту после кончины великого князя, он сказал:

— Я потерял не только брата и друга, но и такого человека, который один мог говорить мне правду и — говорил ее, и еще такого, которому одному и я мог говорить всю правду.

Великий князь Михаил Павлович скончался 28 августа в 2 часа 30 минут пополудни в тот самый час, когда за 16 дней перед тем был поражен апоплексическим ударом и через 18 лет после торжественного вступления своего, во главе гвардейского корпуса, в павшую перед нашим оружием Варшаву. После кончины, лицо его приняло вид спокойствия и доброты. В 6 часов вечера была первая панихида, после которой государь с цесаревичем остался в комнате для прощания с телом.

Николай Павлович оставил Варшаву в самый день кончины великого князя и прибыл в Царское Село 31 августа. На следующий день был напечатан манифест о горестной утрате, омрачившей общую радость при счастливых событиях, которые покрыли новою славою русское оружие.

Смерть Михаила Павловича положила незаметный пробел в сердечной будущности императора Николая I. Не осталось никого, кому он мог бы, как равному, как ровеснику, как совоспитаннику, передать, что лежало на душе; никого, кому в минуты воспоминаний о детстве и юности мог бы сказать: «Помнишь ли, как было то и то, как были мы там и там, как случилось с нами так и так»…

3 сентября государь, вместе с императрицею и младшими великими князьями, поехал в печальном настроении своей души уединиться на несколько дней в Петергоф. 6-го сентября прибыла из Варшавы и великая княгиня Елена Павловна с дочерью. Ожидалось прибытие тела.

* * *

Каждый раз приближение этой даты вызывало у Николая Павловича противоречивые чувства. К нему вдруг приходили щемящие душу воспоминания, и ничего не хотелось более делать, как молиться за упокой души Благоверного Александра. Но как человек, с детских лет приученный к порядку, к соблюдению законов, правил, традиций, он вынужден был 20 ноября отмечать очередную годовщину восшествия на престол.

— Какой тут праздник? — восклицал Николай Павлович, когда жена его снова в потоке речи упоминала о двадцатипятилетнем царствовании, которое было установлено праздновать 20 ноября 1850 года.

— Но, Николай! День сей отмечен в календаре, — хмурилась Александра Федоровна.

Императрица не могла понять, почему вдруг в отличие от прошлых лет в этом году ее муж отказывается отмечать день вступления на престол. Приученная с юного возраста к пониманию, что все должно иметь свое объяснение, она сердилась на мужа, который продолжал заявлять кратко и категорично.

— Знаю, что за день, знаю, — он подошел к жене, взял ее руки в свои руки. — Ты же помнишь сама, что 20 ноября 1825 года я был просто армейским командиром, и само восшествие мое на престол могу считать только 14 декабря. А двадцатое? — Николай Павлович ласково посмотрел в глаза жены и, улыбнувшись, добавил: — Двадцатое число сопряжено для меня столь грустными воспоминаниями, предшествующей ему кончине моего благодетеля, что я очень далек, чтобы считать его каким-нибудь торжеством, и не вижу боле причины праздновать за 25 лет, чем за 15 или за 10.

— Ты же помнишь, Николай, к нам всегда приходили твои соратники и поздравляли тебя. Придут они и в этот раз, — тихо отвечала императрица, вовсе не надеясь, что муж изменит решение.

— И мы будем вспоминать, как обычно, Александра, — в тон ей постарался сказать император.

Поцеловав Александру Федоровну, государь подошел к окну. Он сделал всего несколько шагов, но в них жена вдруг увидела, что шагнул Николай не так, как это делал обычно, — твердо, с изяществом давая отмашку правой руке, а ступил, словно споткнулся и просеменил частыми шажками, как всегда ходят старые люди.

«Он начал сутулиться, осунулся, стал раздражительным», — с неведомым ранее страхом подумала она, окидывая взглядом фигуру мужа.

Александра Федоровна не успела дать объяснения изменениям, произошедшим с Николаем Павловичем. Он резко обернулся к ней, и при виде родного лица, с доверчивой улыбкой, ей не захотелось продолжать грустную мысль.

— Ты же не забыл — на 20 ноября назначено открытие моста через Неву, — сказала она. — Петербуржцы рады будут увидеть своего государя.

— Я непременно прибуду на открытие, — кивнул он. — Но оно должно пройти скромно и не 20-го, а 21-го числа. Не спрашивай, пожалуйста, о причине. На 20-е у меня намечено много неотложных дел, да и нет надобности, подгонять срок сдачи моста, к какой-то дате. Его построение уже само по себе дата.

— Тебя что-то беспокоит? — Александра Федоровна прошла к окну, вгляделась в лицо мужа. — Извини, ошиблась. Оттуда, — она легонько качнула головой, на то место, где недавно стояла, — мне показалось, что лицо у тебя потемнело.

— Я подумал, царствую вот уже 25 лет, а ничего заметного, о чем могли бы вспоминать потомки, не сделал, — проговорил он задумчиво. Потом, как это бывало с ним всегда при переходе от плавной речи к динамичной, чуть встряхнул головой и продолжил с напором: — С первых дней мечтал уничтожить крепостное право, собирался передать дело сыну в его окончательном решении с возможным облегчением для него, но еще больше запутался в своих комитетах, указах, постановлениях. Долго раздумывал строить или не строить железные дороги, а теперь догоняю Австрию, Америку, Англию, Францию. До сих пор Польшу обуздать не могу. Поляки продолжают воевать против меня, угрожать мне.

Ты, может, думаешь, что я радуюсь завершению войны с венграми, возношу себя за спасение Австрии. Не скрою, радовался. Сейчас другие мысли одолевают меня. Не вериться что-то в благодарность австрийского правительства…

— У тебя будет время все исправить, довести до конца, — поторопилась она, в порыве коснувшись пальчиками его руки.

— У меня уже нет времени, — сурово ответил он. — Извини, я опаздываю на встречу.

Как и пожелал император, 20 ноября 1850 года никаких приглашений в Царское Село, где находился в то время двор, не последовало. Государь позволил отличить юбилейный день лишь молитвою. В Петербурге собирались сделать иллюминацию, и везде были настроены леса, как 18 ноября вдруг пришло повеление леса разобрать, все приготовления уничтожить, ограничив иллюминацию, как всегда бывает в царские дни, одними плошками.

Освящение Благовещенского моста проходило 21 декабря с неожиданной простотой: в 10 часов утра священник института корпуса инженеров путей сообщения совершил молебен при одних чинах ведомства. Государь в это время присутствовал при церковном параде на празднике лейб-гвардии Семеновского полка.

К мосту Николай Павлович приехал в половине 2-го, с цесаревичем, его братьями и военным министром князем Чернышевым, без свиты. У моста императора ожидал главноуправляющий путей сообщений и публичных зданий граф Клейнмихель с восемью офицерами своего корпуса и министр финансов граф Вронченко с членами биржевого и городского управлений. На улицах, прилегающих к мосту, кипело бесчисленное количество народа.

Государь вышел из коляски, чтобы пройти по мосту, толпа хлынула за ним. Оказавшись в окружении горожан, а среди них были чиновники, служащие, рабочие мануфактур, Николай Павлович ощутил вдруг некую стесненность, которую не испытывал в окружении военных.

«Вот улыбаются они мне, а чужой я для них. Нет между нами лада», — подумал император и испугался своей мысли.

Он попытался подумать о чем-то другом, но его двойник усмехнулся: «Прячешься? Боишься сказать правду?»

Николай Павлович вдруг вспомнил, что он всегда избегал встреч с народом. В его жизни был случай, когда он, выехав на Сенную площадь, остановил обезумевшую толпу больных холерой людей. Ранее, 14 декабря 1825 года, он пытался донести до толпы суть манифеста о своем вхождении на престол. Его не услышали, закидали камнями и поленьями.

И снова в рассуждения вмешивался его двойник: «Ты всегда боялся толпы. Этот страх в тебе с детских лет в кровавых бунтах Степана Разина и Емельяна Пугачева. Ты и отмены крепостного права боишься, потому что опасаешься выпустить на волю миллионы людей. Ты понимаешь — большая часть из них ринется в города, пополнит ряды рабочих. А кто как не рабочие устраивали революции во Франции, в Пруссии, Австрии, Бельгии?»

Мысли начинали терять контроль. Он додумался даже до того, что вот сейчас, подстрекаемые кем-нибудь, эти же люди с улыбающими лицами набросятся на него и скинут с моста в Неву.

«И поделом тебе будет», — вещал двойник.

Громкое «ура!» поставленных на противоположном берегу рабочих, прервало мучительный диалог с самим собой. Приветствие подхватила толпа, окружавшая государя. Радостные выкрики не умолкали на всем пути обратного шествия.

На середине моста государь поздравил строителя этого прекрасного сооружения Кербедза. Перед началом работ Кербедза был капитаном. Теперь император поздравлял его с генералом и кавалером ордена Святого Владимира 3-й степени.

Николай Павлович уехал неожиданно быстро. На мосту началось гуляние пешеходов и в экипажах, двигавшихся шагом, в два ряда. Большие оттепели, предшествующие празднованию, совершенно согнали снег, и мост, так же, как и принадлежащие ему части площади и улиц, был усыпан песком, как бы среди лета. Но только открыли проход по мосту для публики, пошел снег, и к вечеру все приняло совсем зимний вид.

Николай Павлович отмечал двадатипятилетие царствования 14 декабря. В 11 часов утра в малую дворцовую церковь, по обыкновению, были собраны все сподвижники 14 декабря 1825 года. Они присутствовали на благодарственном молебствии и к «вечной памяти» рабу Божию Михаилу и всем другим, павшим за царя и Отечество. Сверх того сюда приглашены были и офицеры гвардейских полков: Преображенского, Семеновского и лейб-гвардии Гренадерского, в которых император Николай I считал себя 25-летним шефом. После молебствия и обычного целования, государь вышел в Арбатскую залу, где стояли офицеры полков, и, поблагодарив всех за верную службу, обратился с отдельным словом к преображенцам:

— А вас, преображенцы, благодарю в особенности. Вы знаете, каким странным случаем мы боле сблизились, а потому мы составляем общую семью, и моя семья принадлежит вам, так как вы принадлежите мне. Вот вам три поколения, — он в это время держал за руки цесаревича и старшего его сына, — теперь вы знаете, кому служить. Служите же им так, как служили вы мне, и ваши дети, надеюсь, будут служить моим так, как вы служили мне.

Слова были произнесены тоном резким, отрывочным. В них слышались слезы. Кругом все рыдали.

После церемонии на Адмиралтейской площади прошел большой парад частей гвардейского корпуса. Проходя мимо 1-го батальона Преображенского полка и заметив, что полковник заботливо приводит людей в порядок, государь сказал ему громко, в общее услышание:

— Оставь, никому не уступлю чести командовать 1-м батальоном Преображенского полка.

14-е декабря ознаменовалось небывалой дотоль наградою. Иподиакон Прохор Иванов был украшен первый в дьяконовском сане от существования нашей церкви — орденом святой Анны 3-й степени.

* * *

На другой день, 15 декабря, в большой аванзале Зимнего дворца давали парадный обед для всех принимавших участие в пресечении бунта 14 декабря. После праздничного тоста, при громе военной музыки, Николай Павлович разговаривал с постаревшими ротными командирами, с генералами. Разговор с воспоминаний о стоянии на Сенатской площади плавно перетекал на польское восстание, на крестьянскую реформу, финансовую, строительство железных дорог, открытие новых мануфактур. Осмелевшие от доверительности речи императора, собеседники, восхваляя участие его в преобразовании государственной системы, все чаще упрекали в участившихся в стране казнокрадствах и расплодившейся бюрократии.

Император тут же вспомнил, как после вступления на престол встретился с профессором Георгом Фридрихом Парротом, и как разрешал ему откровенно высказывать свои взгляды на внутреннее управление страной. Профессор Паррот выстроил для императора схему преодоления бюрократии, начиная с ее расчленения и заканчивая полным уничтожением, а в дальнейшем неприятием ее в государственном аппарате.

Вспомнив добрым словом профессора, он признался собеседникам, что в тридцатые годы переписка с Парротом прекратилась, и ничего из задуманного им не было достигнуто. Государь попытался оправдаться, что он, где бы ни бывал, железной рукой пресекал кражи, финансовые нарушения, изгонял из сферы управления волокитчиков.

Кто-то из собеседников, слушая императора, обронил:

— С бюрократией и казнокрадством надо бороться системно и всем миром. Все остальное — пшик!

— Помните, ваше величество, ваши слова, когда мы с вами проверяли строительство Брестской крепости? — выдвинулся вперед генерал-адъютант Васильчиков.

— О чем ты, Виктор Илларионович?

— О стоимости кирпича.

— ?

— Вы там кирпич взяли в руку и спросили окружение: «Знаете, из чего сделан он?»

«Полагаю из глины», — ответил кто-то из свитских.

«Нет, — ответили вы, — из чистого золота. По крайней мере, я столько за него заплатил».

— Вспомнил! — качнул головой император и, вскинув голову вверх на Васильчикова, с иронией сказал: — Теперь ты вспоминай, как тебе взятку за мост в Киеве предлагали.

Вокруг зашумели.

— Было дело, — поджал губы Васильчиков, поднял руку, дождался, когда шум стихнет, тихим голосом начал рассказывать:

— При строительстве в Киеве днепровского моста, замечательной архитектуры, каменного на шести устоях, воровство достигло невероятных размеров. Это дошло до государя, он послал туда проверяющих чиновников. Провели дознание, но ничего не раскрыли. Слухи о воровстве продолжали поступать. К сведениям о воровстве добавилось сообщение, дескать, строит мост немец, родственник императрицы Александры Федоровны. Тогда его императорское величество посылает туда меня. Я даже в Киев не въехал, был встречен на мосту строителем, который подал мне пакет. В этом пакете лежал отчет о строительстве моста и двести тысяч рублей банковскими билетами. Пакет этот я отправил государю. Следствие, произведенное им, обнаружило кражу на миллион.

— Как наказали строителя?

Васильчиков замялся, посмотрел на императора.

— Инженер отделался тем, что прослужил три года на Кавказе без лишения чина, деньги же остались при нем, — сердито сказал Николай Павлович.

Собеседники тихо зароптали.

— Чего возмущаться? Я бы его в Сибирь на вечное поселение отправил, но закон на стороне немца оказался, — хмурясь, ответил император.

Шум усилился.

— Возмущаетесь? — Николай Павлович сделал удивленное лицо, обвел взглядом соратников. — Тут кто-то из вас сказал, что бороться надо с таким злом системно и всем миром. Так где вы, мои борцы? Ведь до чего дошли, у нас в России стало неприлично честно жить! Не верите? Тогда слушайте, я вам одну небольшую, но поучительную историю расскажу.

Значит, было это так, — сказал он, прокашлявшись в кулак. — Попросил меня министр финансов назначить на вакантную должность управляющего петербургской таможней Анания Максимовича Требинского. Сказал, мол, Требинский наладил дело в таганрогской таможне, и она стала приносить доходы больше, чем другие. Я же знал, что до этого на петербургской таможне чиновники жили крезами, имели богатые кареты с рысаками, роскошные квартиры и одаривали содержанок бриллиантами. Ну, думаю, давай попробую.

Требинский и впрямь скоро порядок навел. Сам жил скромно, как мне докладывали, ходил пешком на работу и требовал ревностной службы от подчиненных. Доход таможни в первый год его управления повысился на четыре миллиона рублей по сравнению с предыдущим годом.

Я как-то остановил его на улице. Спросил, почему, дескать, ходишь пешком?

«Нет экипажа, ваше величество. Получая жалование четыре тысячи рублей в год, нельзя иметь в Петербурге экипаж», — ответил мне он. «Дам тебе экипаж», — сказал я и приказал отпускать Требинскому из кабинетных денег на экипаж по полторы тысячи рублей ежегодно.

Министр финансов иначе отнесся к многочисленным жалобам служащих таможни и высших чинов на Требинского, обвинявших его с самого начала заступления в должность в притеснениях. Министр стал беспокоить честного служаку, придираться к нему.

Вот тогда-то и пришло ко мне прошение от Требинского об освобождении его от должности и выходе в отставку. Я тут же вызвал его к себе и сказал: «Знаю, тебя сильно жмут, а ты не бойся. Послужи еще, а сейчас возьми свое прошение назад».

Требинский продолжал служить верой и правдой, но злобствующие не унимались, все гнуснее интриговали против него, распространяя всякую клевету. Не выдержал старик, снова подал прошение об отставке и пошел ко мне. Пришел, обрисовал обстановку и категорично сказал, что в такой атмосфере не сможет управлять таможней. Тогда я ему заметил: «Ну, старик, с этими подлецами и я ничего не могу поделать! Выходи в отставку!»

— А что я мог ему еще сказать? — Николай Павлович повел плечами, словно стесняясь своего бессилия, и добавил: — В благодарность за честную службу я назначил Требинскому пенсию в размере полного его жалования и оставил за ним право на экипажные деньги в том же, как и ранее, размере.

* * *

Ложась спать после затянувшегося торжества, Николай Павлович ругал себя за слишком откровенный разговор, затеянный с соратниками. Все, что он высказал им о несовершенстве устройства государственной системы, о провалах в крестьянской реформе, бюрократах и казнокрадах, ранее мог доверить только брату Михаилу Павловичу.

— Старею и теряю над собою контроль, — засыпая, подумал император.

Едва он уснул, как увидел римского императора Марка Аврелия. Они встретились на берегу реки, над которой висела густая дымка тумана, а вдалеке горели костры.

Марк Аврелий читает вслух свои личные записки. Николай Павлович догадывается — это его «Размышления». Он пытается вспомнить, как познакомился с текстом записок, но, боясь проснуться, отказывается от такой мысли.

До него доносятся слова: «Вспомни, с каких пор ты откладываешь эти размышления, и сколько раз, получив у богов отсрочку, ты воспользовался ею. Следует, в конце концов, осознать, к какому миру ты принадлежишь, как часть, истечением, какого мироправителя ты являешься. Знай, что положен предел времени твоей жизни, и если ты не воспользуешься им для собственного просвещения, оно исчезнет, как исчезнешь и ты, и более не вернется…»

Прерывая чтение, Марк Аврелий поворачивается к Николаю Павловичу, кладет руку на плечо и говорит:

«Ты пытайся убедить их, подействуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости…»

Николай Павлович проснулся. Его сердце учащенно билось. Болело плечо, на котором недавно лежала рука Марка Аврелия. Словно отголоски, в тишине комнаты звучали последние слова римского императора: «…раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости».

Он хотел досмотреть сон, однако другие мысли, заполнившие голову, не позволяли вернуться к Марку Аврелию. Николая Павловича теперь занимал вопрос: «Откуда взялись такие подробности жизни римского императора? Откуда мне известны отрывки из текста его „Размышлений“?»

Ему вспомнился профессор Аделунг, который состоял при великом князе преподавателем морали. Предмет, который вел профессор, заключался в чтении и разборе нравоучительных статей, преимущественно исторического содержания.

Едва дождавшись утра, император повелел принести ему документы из архива IV Отделения, которые, по смерти императрицы Марии Федоровны, были опечатаны в ее кабинете статс-секретарем Вилламовым. В них Николай Павлович нашел свое письмо к профессору морали Аделунгу и принялся читать:

«Милостивый государь!

Вы доставили мне удовольствие прочесть, на одном из ваших дополнительных уроков, похвальное слово Марку Аврелию, сочинение Тома; это образчик возвышенного красноречия принес мне величайшее наслаждение, раскрыв предо мною все добродетели великого человека и показав мне в тоже время, сколько блага может сотворить добродетельный государь с твердым характером…»

Он хотел мельком пробежать по тексту, чтобы воскресить в памяти суть сочинения, но, прочитав первые строки, потянулся к другим, и скоро сочинение захватило его своей юношеской откровенностью. Последние строки сочинения Николай Павлович перечитал с особым вниманием: «Для выполнения таких обязанностей нужно было бы, чтобы взор государя мог обнять все, что совершается на огромнейших расстояниях от него, чтобы все его государство было сосредоточено в одном пункте перед его мысленным оком. Нужно было бы, чтобы до его слуха достигали все стоны, все жалобы и вопли его подданных; чтобы его сила действовала так же быстро, как и его воля, для подавления и истребления всех врагов общественного блага. Но государь так же слаб в своей государственной природе, как и последний из его подданных. Между правдою и тобою, Марк Аврелий, воздвигнутся горы, создадутся моря и реки; часто от этой правды ты будешь отделен только стенами твоего дворца, — и она все-таки пробьется сквозь них… Правление этого государя вполне подтверждает, что он не говорил пустых фраз, но действовал по плану, глубоко и мудро обдуманному, никогда не отступая от принятого пути».

«Я тогда решил прочитать все труды Аврелия, но назначение в армию не позволило продолжить изучать жизнь и работы римского императора, — думал Николай Павлович, не отрывая взгляда от своего сочинения. — Я хотел быть похожим на него, подражать ему, а вышло так, что все это осталось не более, как детские мечты. Как жаль, столько времени упущено, сколько полезного для страны не исполнено».

Он стал вспоминать подробности сна, но видения размылись, а суть слов, сказанных ему Аврелием, пропала вовсе. Николай Павлович хотел было подняться с постели, как вдруг откуда-то отчетливо до него донесся голос цезаря: «Ты пытайся убедить их, подействуй хотя бы и против их воли, раз уж ведет тебя к этому рассуждение справедливости».

Прозвучало последнее слово, и император понял, он ничего не забыл из встречи с Аврелием. Ему помнились все фразы, произнесенные Марком. Это его мозг противился принимать истину, против которой Николай Павлович был бессилен. Возвращаясь мыслями к прошлому, государь признавал — за долгие годы царствования он так и не сумел сплотить вокруг себя единомышленников и внушить им, кому и против их воли, необходимость реформ. Едва кто-нибудь из них становился близок мыслями с императором, как только государь начинал оказывать на соратника влияние, того забирала смерть.

Он видел их всех. В чреде лет выступали лица соратников, покинувших его: Шишков, Дибич, Уваров, Кочубей, Сперанский, Бенкендорф, Канкрин, Толь, Васильчиков… Чаще других он видел брата, великого князя Михаила Павловича. Он то вставал впереди галереи умерших близких людей, то замыкал ее, глядя иронично на императора большими голубыми глазами.

Спасительная мысль пришла неожиданно. Обращаясь в который раз к образу брата Михаила, Николай Павлович вдруг подумал: «Сновидение с Аврелием — предупреждение Бога. Я должен вернуться к своим первоначальным планам реформирования органов государственной власти, решительнее уничтожать рабство в стране. Бог смилостивился надо мной и дает время завершить начатые дела».

* * *

Император выезжал на строительства оборонительных укреплений, зданий и сооружений города, набережных рек и каналов. Его часто видели возле Исаакиевского собора, где близились к завершению работы по отделке. По указанию государя живописное устройство здесь постепенно было переведено в мозаики. Еще ранее Николай Павлович настоял, чтобы скульптурное оформление экстерьера было дополнено восемью фигурами ангелов над пилястрами и четырьмя группами ангелов со светильниками по углам здания.

Проезжая по городу на одноместной пролетке мимо Мариинского дворца, Мариинского театра, Московских Триумфальных ворот, дворца Белосельских-Белозерских, лютеранский церкви святого Павла, особняка Боссе, Юсуповского дворца, Санкт- Петербургского железнодорожного вокзала, Александрийской колонны, император с удовлетворением замечал, как изменился Петербург за время его правления.

Он открывал новые учебные заведения, участвовал в работе секретных Комитетов, заседаниях Государственного совета. В него будто вдохнули новую жизнь. Александра Федоровна, всегда следившая за внешним видом своего царственного супруга и подмечавшая в последние годы усталость на лице Николая, не подозревая об истинной причине перемен, теперь одаривала его комплиментами.

Однажды, это было в Гатчине, Николай Павлович и вовсе поразил ее своей мальчишеской выходкой.

Заново переделывался правый флигель Гатчинского дворца. Государь выразил желание, чтобы к осени, ко времени переезда в Гатчину, работы были закончены.

Архитектор, занимающийся этими переделками, желая отличиться, принял своеобразный способ для того, чтобы осушить мокрую штукатурку. Кроме топки печей, он оставлял на ночлег в комнатах рабочих, которые своим дыханием должны был ускорять сушку. Неизвестно, насколько помог ему этот способ, но среди рабочих появилось много заболевших.

Государю в Петербурге кто-то сообщил о варварском распоряжении архитектора. Когда он приехал в Гатчину и пошел осматривать переделанную часть дворца, то потребовал архитектора. Когда тот явился, государь взял его за ухо и повел по комнатам, в которых спали ранее рабочие. Разумеется, архитектор, составивший до того времени довольно известное имя, после этого приключения исчез с горизонта петербургской жизни.

— Всюду только и рассказывают, как ты водил за ухо архитектора, — шутливо хмурясь, говорила супругу Александра Федоровна.

— Его поступок требовал наказания куда суровее, — отвечал ей Николая Павлович.

— Но телесные наказания… — она не договорила, увидев улыбку на лице императора.

— Разве сие так смешно, Николай? — справившись с недоумением, спросила императрица.

— Я просто подумал, что архитектора надо было на ночь оставить одного в помещении с сырой штукатуркой, — хохотнул он.

— Ты жесток, Николай, — всерьез рассердилась супруга.

— Я? — он удивленно посмотрел на Александру Федоровну. — И это говоришь ты, которая знает более чем кто другой, как я заливался слезами перед казнью мятежников Пестеля, Бестужева, Муравьева, Каховского и Рылеева. А вспомни тех, кто был сослан в Сибирь. Кого я назначил туда нерчинским комендантом? Лепарского! Хмурый и угрюмый с наружности, Лепарский был образцом кротости, доброты, человеколюбия. Он дозволял ссыльным читать книги, разводить цветники, делать дорожки, сажать кустарники и не утруждал работой.

— Тебе не надо нервничать, — спокойным тоном сказала Александра Федоровна. — Возьми пример со своих соратников. Сперанский любил цветы, Васильчиков был страстный любитель охоты и лошадей, Голицын окружал себя миллионом табакерок, а Волконский имеет страсть — часы, карманные, столовые, стенные и прочие. При нем самом всегда находилось их трое: одни в перстне на руке, или иногда в мундирной пуговице, и по одним в каждом жилетном кармане; а утром, встав, первым делом его было собственноручно завести часы всех видов и размеров, рассеянных по его комнатам, числом около тридцати.

— У меня нет времени заводить часы, очищать от пыли табакерки, а тем более выращивать цветы или ходить на охоту, — с грустью сказал Николай Павлович. — Ты знаешь это лучше меня. Я даже не могу полностью принадлежать тебе, потому что принадлежу в первую очередь своей империи.

* * *

Наступил 1851 год. В один из первых дней января, попадавший на Масленицу, поздно вечером государь возвращался в санях в Зимний дворец. Посреди Адмиралтейской площади, застроенной балаганами, его кучер неосторожно задел ехавшие мимо извозчичьи сани. От удара сани развернуло, они опрокинулись. Государь выскочил из своих саней и подбежал к лежавшим на боку извозчичьим.

— Не ушиблись ли вы? — спросил он у седока и извозчика, которые, поднявшись с земли, отряхивались.

Первый, узнав тотчас императора, отвечал, что ему не сделано никакого вреда, а другой жаловался только на то, что у его саней переломили оглобли.

Между тем государь, не полагаясь на повторные уверения седока, что тот нисколько не ушибся, заставил его, почти силою, сесть в царские сани и ехать в них домой, а сам пошел к дворцу пешком, велев извозчику следовать за собою. Но извозчик, тоже узнав из слов седока, с кем он столкнулся, вместо исполнения приказания, со страху повернул в другую сторону. На следующий день, однако ж, он, по приказанию государя, был отыскан полицией и приведен во дворец, где, за свою гривенную оглоблю получил — 25 рублей серебром.

Вслед за этим небольшим событием в жизни Николая Павловича последовали другие. Можно было бы не обращать на них внимания, но чрезмерная религиозность государя, устоявшееся мнение верить снам, приметам, заставляли его с особым вниманием относиться к происходящему и даже записывать события вне зависимости от их важности:

«Жена обер-шталмейстера, статс-дама баронесса Цецилия Владиславовна Фредерикс, жестоко прохворала весь апрель, и внутренний рак, или какой-то подобный тому недуг подвергнул ее всем пыткам соединенного петербургского факультета, даже и самым мучительным операциям. Внимательность наша с женой окружала ее всеми всевозможными попечениями и ласками, но ничего не помогло! Перед самым отъездом своим в Варшаву, мы с Александрой Федоровной успели еще заехать проститься с нею. Спустя несколько часов, страдания ея окончились на веки.

Наступило лето. С военным министром князем Чернышевым сделался удар, уже не первый в его жизни, но сильнее прежних ударов. При личном докладе у него отнялся язык. Немедленное кровопускание спасло жизнь министру, но не могло вполне восстановить сил, и его отвезли лечиться в Киссинген.

1 июля в Петергофе праздновалось 25 лет от назначения императрицы шефом Кавалергардского полка. К этому дню весь корпус офицеров, прежних и находившихся еще в полку, поднес ей великолепный альбом, с разными живописными изображениями.

За несколько дней перед тем в полку состоялась дуэль между двумя молоденькими офицерами, почти мальчиками, графом Гендриковым и бароном Розеном. После обеда они повздорили между собой, и ссора кончилась тем, что Розен всадил Гендрикову пулю в голову. Тот умер, спустя несколько дней, в жестоких страданиях.

В Владимире, при крестном ходе, провалился только что построенный мост и в падении своем увлек множество людей, следовавших за процессией. Из числа их до 150 человек погибло на месте, значительное количество было изувечено.

В течение лета, всемогущая смерть не коснулась ни одного из государственных сановников, но унесла много людей, пользовавшихся известностью. Умерли в глубокой старости два труженика науки: знаменитый ориенталист Френ, слава Российской Академии наук и один из самых ревностных ее деятелей, и тайный советник Поленов. Умер живописец Егоров, один из первых артистических наших знаменитостей, особенно по живописи образов, ушел из жизни президент медико-хирургической академии Шлегель. Под основанием Ново-Воскресенского женского монастыря был погребен архитектор Ефимов, составивший план для его строительства в Петербурге.

Важнейшим же событием этого периода времени стало открытие Санкт-Петербургской — Московской железной дороги…».

Перед тем, как отправить поезд императорской фамилии, по всему протяжению пути несколько раз проехал главноуправляющий путей сообщения Клейнмихель, обер-гофмаршал Шувалов и лейб-медик Мандт. Каждый из них удостоверялся в безопасности поездки императрицы.

Вечером 18-го августа Александра Федоровна прибыла на Петербургскую станцию и провела ночь в предназначенном для нее вагоне, состоящем из трех изящно убранных комнат, с камином, кухней, с погребом и ледником. Поезд, в котором находились государь, цесаревич с супругой, великая княжна Ольга со своим мужем и сын великой княгини Марии Павловны герцог Веймарский, отошел от перрона 19-го августа в четвертом часу утра.

Во время следования поезда император несколько раз требовал остановиться для обозрения работ на железной дороге. Остановок было много, на них члены царской фамилии любовались пейзажами и вместе с императором смотрели за работами, отвечали на приветствия многочисленных зевак, толпившихся вдоль следования поезда.

Но одна остановка вышла вовсе не по воле государя. Поезд задержали из-за нелепого поступка строителей, которым вздумалось для украшения моста выкрасить идущие по нему рельсы масляной краской. Пока краску скоблили и посыпали песком, поезд стоял на всех парах, ожидая отправления.

В Москве, от позднего прибытия поезда, произошла страшная сумятица. Кто-то рассчитал, что путешественники должны прибыть непременно в 7 часов вечера и с этого часа горожане ждали их на станции. Но пробило уже 8 и 9 часов, а их еще не было. Беспокойство и нетерпеливость перешли в волнение. Прошел слух, что в дороге произошло какое-то несчастье. Стали раздаваться голоса: «Нет государя: уходили его злодеи». Шум возрастал и поднимался почти до бунта, как вдруг в 11 часов появился поезд.

Восторгу не было предела. Выйдя из вагона, под крики толпы, государь всех перекрестил, обнял Клейнмихеля и направился к часовне Иверской Божией Матери. В Кремлевский дворец он прибыл уже в первом часу ночи.

22 августа в Москве отмечалось двадатипятилетие коронования. Торжеств особых не устраивали. Государь еще прежде объявил, что едет в Москву не веселиться, а молиться и благодарить Бога.

Открытие железной дороги Петербург — Москва для населения состоялось 1 ноября. От каждого пассажира требовался паспорт и свидетельство полиции на беспрепятственный въезд. Всем надлежало быть на станции за час до отправления поезда, а пожитки привозить туда за два часа. Запрещалось курить не только в вагонах, но и на остановочных пунктах.

«Прибавьте к тому, — толковали в городах, — поспешность, с которой устроена дорога, неопытность кондукторов и прочей прислуги, всю вероятность их пьянства и всяких от них грубостей и согласитесь, что, в первое, по крайней мере, время, мало кто отважится на такую головоломную и окруженную неприятностями поездку!»

Первый поезд должен был отправиться из Петербурга в Москву и из Москвы в Петербург одновременно, в 11 часов. Ненастное и темное, почти как ночь, утро не помешало огромным массам народа столпиться к этому времени на Петербургской станции и вокруг нее. То же самое происходило и в Москве, где любопытство возбуждено было в высшей степени, ибо в Петербурге по опыту с Царскосельской дорогой уже давно знали, что такое железная дорога.

Вместо 11 часов утра поезд тронулся от Петербургской станции 20 минут 12-го и достиг Москвы благополучно, но прибыл на конечную станцию с четырехчасовым опозданием. Из Петербурга прибыло 192 человека, из Москвы — 134. В противоположность скептикам все оказалось достойным внимания: вагоны, станционные дома, прислуга. Цены тоже устраивали пассажиров: первое место стоило 19 рублей серебром, второе — 13, а третье — 7.

Подробности первых поездок петербуржцев и москвичей обсуждались у Николая I. Говорили о возможных инвестициях под новые пути, о создании общества российских дорог. На совещании, государь заверил всех, что теперь он не отступит от дальнейшего строительства железных дорог. Но времени на исполнение задуманного уже не оставалось.

* * *

Против России поднималась либеральная Европа. Революции 1830 и 1848 года потрясли старые устои, и уже не было прочных связей Священного союза, в котором каждый император или король следовал в первую очередь своим интересам.

Императора Николая I давно беспокоили Святые Места и домогательство к ним католиков. После революции во Франции, с приходом к власти Наполеона III притязания французов к Святым местам усилились. Франция стала требовать от султана расширения прав католиков, и они получили ключи от храма Воскресения, принадлежавшего ранее православным грекам.

Россия обратилась к Турции с требованием вернуть ключи, но получила отказ. Тогда русские войска заняли Молдавию и Валахию, а по дипломатическим каналам турки были извещены, что оккупация подчиненных Порте мест продлится до тех пор, доколе Турция не удовлетворит справедливые притязания России.

Султан обратился за помощью к другим державам. Представители Англии, Австрии, Пруссии и Франции, собравшиеся в Вене, отправили в Петербург ноту, которую император Николай I обязан был принять во внимание, так как сам был инициатором этого договора.

Турция предложила в 15-дневный срок очистить княжества от русских войск, но когда отвода войск не последовало, объявила 14 сентября 1853 года войну России. 27 октября французский и английский флот вошли в Босфор. 20 октября Россия объявила войну Турции.

18 ноября отряд кораблей вице-адмирала Павла Степановича Нахимова, подкрепленный эскадрой контр-адмирала Федора Михайловича Новосильского, разгромил турецкий флот в Синопской гавани. Синопская победа еще больше растравила враждебные чувства западных держав. Английский парламент и газеты Англии заговорили, что Россию следует отбросить за Урал. 22 декабря англо-французский флот, без объявления войны, вступил в Черное море. На запрос России о побуждениях к этому, из Лондона и Парижа последовали ответы, что передвижение эскадры делается для прикрытия турецкого флота и прекращения свободного плавания русского флота.

Николай Павлович, после получения ответов, отозвал послов из Парижа и Лондона. Наполеон III написал российскому императору дерзкое письмо и даже посмел напечатать его в газетах, прежде чем оно дошло до адресата. В письме он требовал очищения Дунайских княжеств. Николай I в ответ пригрозил: «Когда ваше величество, не довольствуясь быть зрителем или даже посредником, пожелали быть вооруженным пособником врагов моих, тогда было бы прямее и достойнее вас предварить меня о том откровенно, объявив мне войну. Я не отступлю ни перед какою угрозою. Доверяю Богу и моему праву, и Россия, ручаюсь в том, явится в 1854 году такою же, какой была в 1812 году».

В январе 1854 года граф Орлов был послан в Вену для переговоров. Он должен был выяснить, что предпримут австрийцы, когда начнутся военные действия англичан и французов против России. Император австрийский, его министры и генералы уверяли Алексея Федоровича в преданности их к русскому государю, в чувствах искреннейшей благодарности своей за содействие подавлению венгерского мятежа. Но вмешалось правительство Франции. Оно известило австрийское правительство, если те станут помогать России, то французские войска займут австрийские провинции в северной Италии. Император австрийский оказался в затруднительном положении.

9 февраля 1854 года Россия объявила войну Англии и Франции.

Месяца через полтора после того, когда из действий венского кабинета можно было заключить, что австрияки примут сторону скорее врагов России, государь, разговаривая с генерал-адъютантом графом Ржевусским, польским уроженцем, спросил:

— Кто из польских королей, по твоему мнению, был самый глупый?

Граф Ржевусский, озадаченный вопросом не знал, что ответить.

— Я тебе скажу, — продолжал государь, — самый глупый польский король был Иоанн Собиеский, потому что он освободил Вену от турок. А самый глупый из русских государей, — прибавил Николай Павлович, — я, потому что помогал австрийцам подавить венгерский мятеж.

На исходе февраля 1854 года государь, взяв с собой адмирала Рикорда, ездил с ним в Кронштадт, для осмотра крепости и всех военных приготовлений. Проходила стрельба из крепостных орудий. Была поставлена мишень, построенная точно, как корабль. В мишень дали залп из 260 орудий и она вдребезги разлетелась. Государь обернулся к западу и, сделав полупоклон, сказал: «Теперь, господа, милости просим пожаловать!»

Месяц спустя, контр-адмирал Непир, перед отправлением с флотом в Балтийское море, был на министерском обеде в Лондоне. Опьянев к концу стола, среди общих самохвальств министров и лордов, он хвалился, что разгромит русский флот, возьмет Кронштадт, будет там завтракать, а к обеду поспеет в Петербург, чтобы покушать в Зимнем дворце. Когда сведения об этом дошли до Петербурга, государь сказал: «В Кронштадт милости прошу Непира, там уже приготовлена для него закуска; а насчет обеда сказать ему, что в тот день меня дома не будет».

Прусский король Фридрих Вильгельм IV, брат императрицы Александры Федоровны, колебался. Но 20 апреля 1854 года Пруссия заключила в Вене договор с Австрией, и обе державы потребовали от России очищения Молдавии и Валахии. Княжества были очищены и заняты турецкими и австрийскими войсками. 2 декабря 1854 года Австрия заключила союз с Англией и Францией. Единственное негодование императора Николая I вызывало поведение Пруссии, своим существованием во время господства в Европе Наполеона I обязанной России и ею окончательно освобожденной от его гнета.

Все увеличивающееся враждебное поведение Австрии побудило императора Николая I двинуть в Гродно и к Белостоку гвардию. 28 августа он извещал князя Паскевича о начинающем ее выступлении. 1 сентября император писал князю, что когда сосредоточится гвардия, «тогда мы поговорим с Австрией серьезнее; пора ей отдать отчет в своих мерзостях. А ты приведи все в порядок, устройство и готовься к ноябрю, ежели Богу угодно будет, чтобы мы рассчитались с Австрией».

В начале сентября 1854 года Николай Павлович в Гатчине прощался с преображенцами. Они отправлялись в Белосток. На его лице светлела улыбка, стесненная выражением превозмогавшейся грусти. В какое-то мгновение лицо императора изменилось.

Он подошел к строю, коснулся рукой плеча молодого прапорщика, встретил настороженный взгляд зеленых глаз и вздрогнул.

«Андрей…Сын..», — пронеслась радостная мысль. Он быстро перебрал в памяти даты: «Родился 12 ноября 1834 года. Образование получил в Школе гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров, в которую поступил в 1847 году. Андрей Мещеринов выпущен подпрапорщиком в лейб-гвардии Преображенский полк…».

Николай Павлович с трудом подавил в себе переполнявшее его чувство радости, хотя улыбка так и не сошла с его лица. Еще труднее было для него отказаться от первоначальной мысли подозвать к себе командира полка и распорядиться оставить в Петербурге прапорщика Андрея Мещеринова до особых распоряжений и вернувшись во дворец отдать приказ о переводе его в штат флигель-адъютантов.

«В первую очередь он гвардейский офицер», — подумал Николай Павлович, и, чтобы больше не испытывать себя, отступил назад.

Видно было, что избыток чувств пошатнул его богатырскую натуру. На какое-то мгновение он почувствовал головокружение и тошноту.

«Еще чего?» — сердито спросил он себя.

Прилива новых сил, как это бывало раньше в минуты усталости, не последовало, но головокружение прекратилось.

— Смотрите, молодцы, служите у меня по-преображенски, если дойдет до дела, — слышите ли вы, — то мне вам больше ничего не нужно говорить, как одни слова: помните, что вы преображенцы. Господь с вами! — заговорил он, устремив свой взгляд на Андрея, словно давая ему понять — он не может поступить иначе, не может выделить его из других, потому что все они преображенцы обязаны исполнить свой священный долг перед Родиной.

С последними словами голос прервался от слез. Государь перекрестил полк широким крестом, быстро повернул лошадь и отъехал… Он плакал. Полк единодушно грянул «ура». Солдаты крепились, и у многих руки, мимоходом, шмыгали по глазам обшлагом.

Позднее императора видели в церкви. Вид у него был подавленный. Страдание избороздило морщинами лицо. Но, как никогда он был красив: надменное и жесткое выражение смягчилось, бледность, особенно выделяющаяся правильностью черт лица, придавала ему вид античной скульптуры. Прихожане видели его страдальческую, скорбную фигуру и истово молились вместе с ним.

Потом его замечали в санях. Всегда радостно приветствующий стоявших на улицах горожан, он проезжал мимо них, не замечая никого, устремляя чаще всего взгляд в небо, словно ища там спасения от бед. Он теперь редко бывал в Летнем саду. Если и приходил, то, потоптавшись возле входа, разворачивался и, закрывая лицо отворотом шинели, исчезал тотчас из виду.

Николай Павлович, получая донесения о победах, был в восторге и в эти дни жаловал из прапорщиков в штабс-капитаны, а подполковников в генерал-майоры. Но, когда получал вести о поражениях, особенно в Крыму, где сразу погибало по несколько сотен солдат, то падал духом. Он часто в такие дни уединялся у себя в кабинете и плакал, как ребенок.

Государь похудел, начал быстро стариться и сдал. Он уже чувствовал, что не переживет этого времени. Часто называя себя стариком, император говорил: «Жаль, что это случилось не тогда, когда я был моложе», или при представлении ему проектов: «Это сделает сын, я уже стар, чтобы вводить изменения».

О чем он думал, проезжая на санках от Константиновского к Зимнему дворцу, глядя на Петропавловский собор, жилище успокоения своих предков? С какими мыслями засыпал на своей походной постели, укрывшись шинелью?

* * *

В начале 1855 года, посвящая семнадцать часов в сутки вопросам правления государством, он не хотел оставлять без своего личного разрешения дела. Не обращая внимания на советы медиков беречь себя, Николай Павлович с улыбкой выслушивал их предписания и продолжал делать невероятные усилия, чтобы бороться с природой. Часто государь вставал ночью, чтобы кончить дела, которые не успел разрешить в течение дня, так как чрезмерно был внимателен к мелочам.

Глубокая религиозность, пламенная вера в Бога всегда была отличительной чертой Николая Павловича. Искренний в своих убеждениях, героический и великий в преданности к своей миссии на земле подавлять и искоренять зло никак не мог взять в толк, в чем он совершил ошибку, за которую его теперь карает Всевышний. В последнее время, просыпаясь ночью, он становился перед образом и пел псалмы Давида. Голос его принимал такое трогательное выражение, что камергер, Гримм, спавший в соседней комнате, говорил потом, что ему чудилось, будто слышит он голос самого псалмопевца.

В конце января, не желая отказать графу Клейнмихелю в просьбе быть посаженным отцом у его дочери, император собрался ехать на свадьбу. Он был в конногвардейском мундире, в лосинах. Камергер Гримм сказал государю про сильный мороз, посоветовал надеть другую форму. Николай Павлович послушал Гримма, прошел на половину императрицы, вернулся, чтобы надеть шинель, но тут же заметил камердинеру: «Ты правду говоришь… Проходя сенями по мраморному полу я уже почувствовал, что ногам холодно, но теперь некогда переодеваться».

Двадцать седьмого января император Николай I почувствовал первые признаки гриппа, который тогда свирепствовал в Петербурге. Болезнь не казалась сначала серьезной, государь смеялся над своим нездоровьем. На следующий день он вышел к обедне в церковь с боем часов, ударявших одиннадцать, встал, как обычно, впереди всех, рядом с хором певчих, и подпевал им красивым голосом. До позднего вечера во дворце шептались, что Николай Павлович опять обманул болезнь.

Четвертого февраля ночью у него произошло некоторое стеснение в груди, вроде одышки. Исследование показало сильный упадок деятельности в верхней доле левого легкого; нижняя доля правого легкого оказалась поражена гриппом, хотя лихорадочного состояния не замечалось, пульс оставался нормальным. Больной сидел дома, соблюдал самую строгую диету. К вечеру дыхание левого легкого сделалось свободнее. В следующие два дня болезненное состояние левого легкого исчезло, грудной же кашель не прекращался.

Он ночью опять слышал голос. И голос был ему знаком. И лицо говорившего человека было знакомо тоже. С ним говорил император Рима Марк Аврелий:

— Как быстро все исчезает: самые тела в мире, память о них в вечности! Каково все воспринимается чувствами, в особенности то, что манит нас наслаждением или отпугивает страданием, или прославляет тщеславием? Как все это ничтожно, презренно, неизменно, бренно и мертво! Вот на что следует направить способность мышления. Что представляют собою убеждения и голоса, которых рождают славу? Что такое смерть? Если взять ее самое по себе и отвлечься от всего, что вымышлено по ее поводу, то тотчас же убедишься, что она не что иное, как действие природы. Бояться же действия природы — ребячество; смерть же не только действие природы, но и действие полезное ей.

Они сидели вдвоем на берегу реки. Марк Аврелий, как и в прошлый раз, держал руку на плече Николая Павловича. Он уже понимал, что видит сон, но не хотел расставаться и ждал умных фраз от римского императора. И Аврелий говорил…

Проснувшись, как и в прошлый раз, посредине ночи, Николай Павлович перебирал в памяти подробности встречи с римским императором. Чем дольше он вспоминал, тем больше укреплялся в мысли — прежде чем обвинять правителей Австрии и Пруссии, в первую очередь надо определиться со своими ошибками. Вину за несовершенство артиллерии и флота, за отставание от западных стран в вооружении солдат, он должен взять на себя, и за то, что командуют там у него бездарные командиры, тоже виновен он — император всероссийский.

В самом начале войны дисциплинированная армия вдруг оказалась без хорошего вооружения, без амуниции, разграбленная взяточниками и казнокрадами, возглавляемая генералами, не имеющими ни знаний, ни инициативы. Едва началось движение войск к театру военных действий, а уже были истощены финансы, и пути сообщения через огромную империю оказались непроездными. Прошел год войны, и император увидел, как рушится величие, на которое он, по его мнению, поднял Россию.

«С моего согласия не был продлен Ункяр-Искелесийский договор между Россией и Турцией, так трудно давшийся нам тогда и ранее пользу приносивший. Вместо двухстороннего договора заключена была Лондонская конвенция, похоронившая единоличное право России контролировать черноморские проливы. Этак я еще до венгерского восстания открыл дорогу интервентам на Крым, — бичевал себя император, не замечая, что уже давно ходит по кабинету босиком, волоча по полу шинель. — А Австрия? Венский кабинет предавал Россию и во времена Екатерины, и при Павле и при Александре I. Оставь я в покое венгров, не было бы угрозы Крыму. Господи! Неужели я должен расплачиваться за честные поступки. Неужели кара твоя не настигнет лгунов и предателей!».

Не сомкнув глаз до утра, император работал с документами. Ближе к рассвету Николай Павлович сочинил записку для министра государственных имуществ Павла Дмитриевича Киселева по крестьянскому вопросу: «Три раза начинал я это дело и три раза не мог продолжить: видно, перст Божий…»

Государь, обращаясь к министру, писал, что для разрешения всех вопросов крепостничества он мечтает о 25 годах мира, потом соглашается на 10 лет. Он признавался, что приходится преодолевать сильное противодействие со стороны ближайших сотрудников. Сознавал, что сам довольствовался малыми мерами. Но ни словом не обмолвился император о сыне, цесаревиче Александре, который тоже был в оппозиции отцу при решении крестьянского вопроса.

Осмотревший его утром лейб-медик Мандт покачал головой.

Николай Павлович, собиравшийся на прогулку, обеспокоился:

— Болезнь прогрессирует?

— Болезнь не отступает, — мрачно ответил доктор.

— Я могу выйти подышать к Неве? — насупившись, спросил Николай Павлович.

— Ни в коем разе! — сказал лейб-медик и быстро вышел из кабинета.

Седьмого и восьмого февраля Николай Павлович сидел дома по настоятельной просьбе врачей. Лечивший его лейб-медик Мандт просил себе консультанта, государь назначил ему Карел-ля, который восемь лет сопровождал его во время путешествий. С восьмого февраля Карелль стал принимать участие в лечении императора. Девятого февраля государь почувствовал себя несколько лучше, хотя кашель усилился. Утром он слушал обедню на Дворцовой площади, а потом отправился в манеж Инженерного замка на смотр маршевых батальонов резервных полков лейб-гвардии Измайловского и Егерского, которые готовились к выступлению в поход на Крым.

Лейб-медики Мандт и Карелль старались отговорить императора: они убеждали его не выходить на воздух. Но он, выслушав их советы, обратился с вопросом:

— Если бы я был простой солдат, обратили бы вы внимание на мою болезнь?

— Ваше величество, — отвечал Карелль, — в вашей армии нет ни одного медика, который позволил бы солдату выписаться из госпиталя в таком положении, в каковом вы находитесь, и при таком морозе; мой долг требовать, чтобы вы не выходили из комнаты.

— Ты исполнил свой долг, отвечал государь, — позволь мне исполнить свой.

В час пополудни император Николай I, не обращая внимания на уговоры наследника и просьбы прислуги одеться теплее, выехал из дворца в легком плаще. После смотра он заехал к великой княгине Елене Павловне и военному министру Василию Андреевичу Долгорукову, который по болезни не выходил несколько дней из дома. При двадцатиградусном морозе простуда усилилась, кашель и одышка увеличились. К вечеру государь совершенно больной лег спать, но провел ночь без сна, а утром, встав на колени перед иконой, обратился к Богу:

— Боже милостивый и всемогущий! Ты мне даровал крепкое здоровье, зная, что вопреки всем правилам и порядкам, я должен буду стать императором. С Божией помощью я стал государем и поклялся выполнить божественные предначертания — сделать Россию великой и процветающей державой. Войны мешали мне осуществлять задуманное, но я наперекор им шел вперед к своей цели. Так дай же, Боже, еще немного времени и я исполню свой долг до конца!

На следующий день, почувствовав улучшение здоровья, не обращая внимания на остережение медиков, он отправился на смотр маршевых батальонов гвардейских саперов и полков лейб- гвардии Преображенского и Семеновского.

После смотра Николай Павлович заехал во дворец к дочери Марии Николаевне. Гуляя по роскошному саду, среди экзотических растений, фонтанов, водопадов и птиц, мысленно представляя весну, он с какой-то невероятной болью в груди ощущал, что настоящей-то весны, начинающейся с грохота льда на Неве, ему не видать. Тогда он снова и снова начинал кружить по дорожкам, находя для себя все новые причины подольше задержаться в диковинном саду, рядом с любимой дочерью.

На следующий день припадки болезни, с которыми боролась могучая натура императора, стали развиваться с неимоверной быстротой. 11 февраля Николай Павлович намеревался быть у преждеосвященной обедни в дворцовой церкви, но, почувствовав озноб, не мог стоять на ногах и после убеждений докторов, лег одетый в постель. Превозмогая себя, он продолжал и в этот день в постели заниматься делами. Дабы не опечалить подданных, государь запретил печатать известия о ходе своей болезни.

Двенадцатого февраля жар и озноб увеличились. Государь весь день провел в постели. К вечеру, однако, состояние больного улучшилось, можно было ожидать перемежающей лихорадки. Лихорадка увеличилась, язык стал хуже прежнего. В следующие два дня самочувствие больного ухудшалось, ночи он проводил беспокойно, почти не смыкая глаз.

В понедельник вечером, 14 февраля, приехал из Крыма курьер, с неприятным известием — генерал Хрулев, делавший рекогносцировку, был отбит от Евпатории и потерял убитыми и ранеными до 500 человек. Известие еще больше расстроило государя. Он слег, поручив государственные дела наследнику.

Пятнадцатого февраля Николай Павлович стал с утра харкать кровью; к вечеру жаловался на подагрическую боль в большом пальце ноги, на следующий день усилились страдания в правом легком; государь почувствовал в нижних, задних реберных мышцах, с правой стороны, сильную боль; нижняя доля правого легкого оставалась заметно пораженной. Голова, с начала болезни, все время была свежею: ни кружения, ни болей в ней не замечалось.

Семнадцатого февраля утром после проведения беспокойной ночи государь ненадолго заснул; после пробуждения впал в легкий бред. К полудню больной почувствовал сильное колотье в левой стороне груди, около сердца. Через два часа этот припадок прошел, но жар увеличился, временами являя наклонность к бреду. Медики поспешили предупредить наследника об опасном состоянии больного.

В полночь все бывшие в Петербурге члены царского семейства собрались на молитву в малой дворцовой церкви; одновременно с этим слух об опасном состоянии больного распространился в столице. Казанский собор наполнился молящимися горожанами, которые возносили к Всевышнему мольбы об исцелении императора.

В двенадцатом часу с 17-го на 18-е число доктор Мандт, осмотрев больного, сделал необходимые указания и, не считая положение государя безнадежным, отправился отдохнуть. Его заместил до трех часов утра доктор Карелль. В исходе третьего часа, Мандт готовился идти на дежурство, как в этот момент ему была подана записка, наскоро писанная карандашом по-французски: «Умоляю вас, не теряйте времени в виду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении Святых Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность, и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы иностранец, — и вся ответственность падет на вас. Вот доказательство моей признательности за ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная вам А. Ф.».

В начале четвертого часа Мандт стал выслушивать дыхание государя. Приложив слуховую трубку к груди больного, он услыхал особый звук в правом легком, который сделался для него зловещим. Теперь не оставалось никакой надежды. Доктор едва было не потерял сознания… голова его кружилась… мысли путались. Оправившись немного, он приступил, сначала издалека, к решительному объяснению.

— Идучи сюда, я встретился с одним почтенным человеком, который просил меня положить к стопам вашего величества изъявления о его преданности и пожелание выздороветь, — начал доктор разговор.

— Кто такой? — громко спросил император.

— Это Бажанов, с которым я очень близок и почти дружен.

— Я не знал, что вы знакомы с Бажановым. Он честный и вместе с тем добрый человек.

После нескольких минут молчания, когда государь что-то обдумывал, доктор продолжил:

— Я познакомился с Бажановым в самое тяжелое для нас всех время, у смертного одра в Бозе почившей великой княжны Александры Николаевны. Вчера мы вспоминали об этом у государыни императрицы. Мне было нетрудно понять, что ея величеству было бы очень приятно, если бы она могла вместе с отцом Бажановым возле вашей постели помолиться об умершей дочери и возвести к небу мольбы о вашем скором выздоровлении.

Эти слова произвели на государя такое действие, что, казалось, он понял их значение. По выражению его больших неподвижных глаз, устремленных на доктора, можно было заметить, как в его душе происходит страшная борьба. Минуту спустя он сказал:

— Скажите же мне, разве я должен умереть?

Несколько секунд доктор колебался произнести роковое слово. Глаза императора призывали его…

— Да, ваше величество! — сделав последнее усилие, ответил Мандт.

— Что нашли вы с вашим инструментом? — спросил император вслед за этим. — Каверны?

— Нет! Начало паралича.

В лице умирающего не дрогнул ни один мускул…. Сила воли, несмотря на страшную внутреннюю борьбу, давала выражению больного столько спокойствия, что нельзя было себе представить, как может человек, за несколько часов до смерти, так прямо смотреть ей в лицо. Устремив глаза в потолок, император словно мерил своим взглядом путь, который предстоит перейти душе его в вечность; рука его была в руке Мандта, который выслушивал пульс.

Он не хотел умирать. Он не пугался мысли, что никогда не увидит свою жену, детей, родных, близких, не пройдет к Летнему саду, не проедет по необъятным просторам империи… Его не прельщало царствие небесное, каким бы распрекрасным оно не было. Да и могло ли оно быть прекрасным, если на протяжении земной жизни он чаще гневил Бога, чем радовал. Оставались часы, может, минуты пока он видит, слышит, чувствует, дышит, и, осознавая мизерность времени, которое ему позволялось еще прожить, Николай Павлович с трудом заставлял себя выглядеть достойно императора великой державы.

Взглянув на доктора, государь произнес:

— Как достало у вас духу высказать мне это так решительно?

— Меня побудили к тому, ваше величество, следующие причины. Прежде всего, и главным образом я исполняю данное мною обещание… Года полтора тому назад вы мне однажды сказали: «Я требую, чтобы вы мне сказали правду, если бы настала минута опасности». К сожалению, ваше величество, такая минута настала. Во-вторых, я исполняю горестный долг по отношению к монарху. Вы еще можете располагать несколькими часами жизни, вы находитесь в полном сознании и знаете, что нет ни какой надежды. Эти часы, ваше величество, конечно, употребите иначе, чем как употребили бы их, если бы не знали положительно, что вас ожидает; по крайней мере, так мне кажется. Наконец, я высказал вашему величеству правду, потому что люблю вас и знаю, что вы в состоянии выслушать ее.

Слова, произнесенные доктором почти без перерыва, государь выслушал совершенно спокойно; протянув ему правую руку, он произнес с некоторым ударением:

— Благодарю вас!

Повернувшись лицом в другую сторону, он что-то обдумывал минут шесть или восемь; потом, назвав доктора по имени, сказал:

— Позовите ко мне старшего сына.

Началось трогательное прощание; к этому времени в соседней комнате собрались члены августейшего семейства, которых император благословил по очереди, сказав каждому несколько слов.

Подошел к благословению наследник престола.

— Служи России, — сказал император, осеняя его крестным знаменем, — мне хотелось принять на себя все трудное, все тяжелое, оставить тебе царство мирное, устроенное и счастливое… Провидение судило иначе…

Всех маленьких внуков государь называл ласкательными именами, всем завещал служить России. Отсутствующих членов семейства умирающий император благословил заочно, поднимая при имени каждого свою исхудалую руку для благословения.

В это время прибыл курьер с письмом из Крыма от великих князей Николая и Михаила. Император спросил:

— Здоровы ли они? Все прочее меня не касается…Я весь в Боге.

Получив утвердительный ответ, сказал:

— Боже! Спаси их.

Простившись со всеми, государь приказал положить около своего гроба образ Богородицы Одигитрии, который получил от своей бабки Екатерины Великой при крещении, назначил сам в Зимнем дворце залу, где должны покоиться его останки до перенесения в Петропавловский собор; в последнем назначил место для своей могилы. Погребение просил совершить по возможности скромно, без пышных убранств. Срок траура велел назначить самый короткий.

Приказал призвать графа Адлерберга, генерал-адъютанта Орлова и военного министра князя Долгорукова. Наследнику особенно рекомендовал графа Адлерберга: «это был мне другом в течение сорока лет». На память ему завещал портфель. Графа Орлова «ты сам хорошо знаешь, нечего рекомендовать». Указав на Долгорукова, сказал: «а этот еще заслужит тебе». Первому отдал чернильницу со словами: «из этой чернильницы мы с тобой много переписывали», а второму подарил свои часы с замечанием: «ты никогда ко мне не опаздывал с докладами». Всех благодарил за службу; поручил наследнику от его имени поблагодарить других министров, гвардию, армию, флот и особенно геройских защитников Севастополя. Государь не забыл и ближайшую прислугу свою — всех благословил и сказал каждому несколько ласковых слов.

Находясь после этого еще при полном самообладании, император обратился к доктору с вопросом:

— Потеряю ли я сознание или не задохнусь ли?

— Я надеюсь, что не случится ни того, ни другого. Все пойдет тихо и спокойно.

— Когда вы меня отпустите…

Доктор не расслышал этого вопроса.

— Я хочу сказать, когда все это кончится? — повторил государь.

В исходе двенадцатого часа умирающий просил читать отходную молитву, он повторял за священником слово за словом, потом голос начал слабеть, император знаком подозвал священника, простился с ним, поцеловал его наперсный крест. Не будучи уже в силах шевелить губами, потухающими глазами своими указал на императрицу и наследника. С этого момента он не выпускал рук своих из рук родных. Взор сделался мутным, глаза смыкались, рука умирающего императора, постепенно холодея, давала еще чувствовать угасающие признаки жизни…

Николай Павлович вдруг увидел знакомый пейзаж берега реки, покрытой туманом, и услышал голос:

— Гиппократ, излечивший много болезней, заболел и умер. Халдеи многим предрекли смерть, а потом их самих взял рок. Александр, Помпей, Гай Цезарь, столько раз до основания изничтожавшие города, сразившие в бою десятки тысяч конных и пеших, потом и сами ушли из жизни. Гераклит, столько учивший об испламенении мира, сам наполнился водой и, обложенный навозом, умер. Демокрита погубили вши, Сократа — другие вши. Так что же? — сел, поплыл, приехал, вылезай. Если для иной жизни, то и там не без богов, а если в бесчувствии, то перестанешь выдерживать наслаждение и боль, и услужение сосуду, который тем хуже, что сам он в услужении, ибо одно — разум и гений, другое — земля и грязь.

Голос смолк и из тумана вышел Марк Аврелий. Завидев Николая Павловича, он с радостью сказал:

— И ты пришел!

— Да.

— Тогда следуй за мной. Я посвящу тебя в тайну вечности, — торжественно объявил римский император.

Они взялись за руки и шагнули в туман. Когда же белая густая пелена объяла их, Николай Павлович оглянулся: позади едва мерцали огни костров. Свет их дрожал, становился все бледнее, меньше и вдруг, вспыхнув вновь с огромной силой, погас…