На молчаливый вопрос жены, Николай Павлович ответил:

— В Московском полку волнения; я отправляюсь туда.

Проходя коридором к Салтыковской лестнице, с нее было ближе к главной дворцовой гауптвахте, он не мог избавиться от неприятного ощущения своей вины за то, что зашел к Александре Федоровне и сказал про бунт в Московском полку.

«Я напугал ее. Хотел предупредить, а вместо предупреждения напугал», — клял себя император.

Он был уверен, в течение всего дня, как бы ни складывались обстоятельства, мысль эта неотвязно будет следовать за ним, угнетать его, пока он снова не увидит свою Александру, но уже как победитель мятежников.

Государя сопровождали генерал-адъютант Голенищев-Кутузов и полковник Хвощинский. Павел Васильевич и Павел Кесаревич участники Отечественной войны. Оба за храбрость отмечены наградами. Он выбрал их к себе в сопровождение из генералов и старших офицеров, толпившихся в канцелярии, потому что знал лучше других, как людей преданных его старшему брату Александру.

В канцелярии государь встретил и командира Кавалергардского полка флигель-адъютанта Апраксина. Перекинувшись несколькими репликами с потомком соратника Петра Великого, он велел Степану Федоровичу вести своих воинов на Сенатскую площадь.

Николай Павлович ни с кем подолгу не задерживался. Его разговоры с генералами, офицерами были краткими. Он не замечал удивленных взглядов, не слышал реплик, бросаемых вслед. Государь понимал, у него в запасе нет времени, он не может откладывать на завтрашний день принесение присяги, успокоение мятежников, и был уверен — если этого не удастся сделать, то не может жить далее, как до нынешнего вечера: он или государь, признанный всеми, или мертвый человек.

Нервное напряжение не покидало его, император иногда срывался на крик, впадал в задумчивость. Замечая за собой ненужную суетливость, впечатлительность, Николай Павлович время от времени одергивал себя, и тогда перед подчиненными представало холодное неподвижное лицо. Чувство страха, мучившее его вчера, сегодня уступало уверенности в своих силах, и лишь по-прежнему всюду мерещились враги и предатели.

Возле Салтыковской лестнице, облокотившись на перила, стоял командующий гвардейским корпусом генерал от кавалерии Воинов. При виде его грузной фигуры Николаю Павловичу вспомнилось, как 27 ноября в день получения известия о смерти императора пришли они к нему с Милорадовичем и заявили, дескать, генералитет решил завещание покойного императора Александра Павловича не доставать, а принимать присягу Константину. Милорадович говорил, Воинов стоял рядом и загадочно улыбался. Сейчас по его бледному, осунувшему лицу пробегали судороги.

— Скучаешь, Александр Львович? — спросил с иронией Николай Павлович. — Это тебе, брат, не великого князя уму разуму учить. Тогда ты горазд умничать был. Что стоишь здесь? Или не знаешь, войска твои из подчинения вышли? Ну-ка быстро на место, где быть должен — марш!

Генерал Воинов качнулся тучным телом, и, словно камень, сорвавшийся со скалы, с грохотом сбежал вниз по лестнице.

На первом этаже возле главной дворцовой гауптвахты императора встречал молодой офицер. Он лихо вышел на средину площадки, звонким голосом произнес:

— Ваше величество! Имею честь доложить, что 9-я егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка на караул заступила. Начальник караула капитан Прибытков.

— Финляндский полк был у меня в дивизии. А ну-ка давай проверим, как наши ребятушки команды выполняют, — усмехнувшись, сказал он, приглашая за собой капитана.

Спустя несколько минут Голенищев-Кутузов и Хвощинский наблюдали марширующих солдат караула, выполняющих команды «в ружье», «шагом марш», «на караул», и рядом с ними императора, похожего, скорее, на молодого офицера, быстрой походкой сновавшего перед строем, отдающего команды. И будто бы не было никаких мятежников, и не надо было спешить на Сенатскую площадь, а наступил обычный день и все проходит по распорядку воинской службы.

Николай Павлович в парадном мундире лейб-гвардии Измайловского полка с голубой Андреевской лентой через плечо идет по фронту, останавливается возле каждого солдата, спрашивая, как тот присягал и кому присягал.

Встав в конце колонны, он говорит:

— Ребята! Московские шалят. Не перенимайте у них пример! Делайте свое дело!

Звучит его команда:

— Вперед, скорым шагом марш!

Караул с идущим рядом Николаем Павловичем направляется из внутреннего двора к главным воротам дворца. За воротами теснится толпа народа. Многие люди, завидев императора, кланяются в ноги, кричат «Ура!». Вверх летят шапки.

Остановившись у главных ворот, император громко и отрывисто читает народу лист манифеста. В морозной тишине торжественно и громко звучит его голос:

— Объявляем всем верным нашим подданным. В сокрушении сердца, смиряясь пред неисповедимыми судьбами Всевышнего, среди всеобщей горести…

Манифест, в 16-й день августа 1823 года собственноручным его императорского величества предписанием утвержденный, в коем государь император, изъявляя свое согласие на отречение цесаревича и великого князя Константина Павловича, признает наследником нас, яко по нем старейшего и по коренному закону к наследию….

Едва император затихает, громовые крики «ура», приветствия, самые сердечные возгласы потрясают воздух.

— Мы призываем всех наших верных подданных соединить с нами теплые мольбы их к Всевышнему….

Толпа, прерывая его, снова взрывалась криками «ура».

— Вы видите теперь, что я не отнимаю престол у брата? — спрашивает он.

«Ура!» — прокатывается по толпе.

Из-под арки Главного штаба с трудом пробирается к императору сквозь массы народа на серой в яблоках лошади начальник штаба гвардейского корпуса Нейдгардт.

— Ваше величество! Мятежный Московский полк остановил движение по Сенатской площади, где построил оборонительное каре, — говорит он по-французски, чтобы не будоражить толпу.

— Слушайте! Сейчас мне сообщили, что мятежники вышли на Сенатскую площадь. Они отказываются от присяги, — оборачиваясь к толпе народа, говорит Николай Павлович.

Нейдгардт в недоумении разводит руками.

Из толпы раздаются крики:

— Батюшка! Государь! Иди к себе!

— Не допустим никого!

— Государь, иди к матушке, к детям, к царице!

— Ступай с Богом, мы не допустим!

К Николаю Павловичу подбегает человек в шубе с лисьим мехом, обнимает его, целует, приговаривая:

— Батюшка наш отец, мы все за тебя встанем.

Едва освобождаясь от объятий, улыбаясь, Николай Павлович поднимает руку. Море человеческих волн утихает мгновенно, становится неподвижно, тихо, словно в храме в минуты исповеди.

— Не могу перецеловать вас всех… Но вот за всех…

Произнося эти слова, он подходит к толпе, целует тех, кто ближе к нему, прижимает их головы к своей груди. Слышатся рыдания, возгласы приветствий. Народ шумит, волнуется, вздымаясь и опускаясь перед главными воротами.

Император снова поднимает руку.

В мертвой тишине отчетливо звучат его слова, обращенные к народу. Государь призывает идти всем по домам, быть смирными, спокойными, повиноваться повелениям тех, которые одни знают, как и что делать.

— Дайте место, — говорит он.

Толпа тихо отступает далее к краям Дворцовой площади.

Со стороны Миллионной улицы показались бегущие солдаты в шинелях. Их становится все больше и больше. Они строятся на площади возле манежа, образуя стройную колонну.

На бледном лице императора вспыхивает румянец. Он узнает преображенцев. Быстро пройдя к ним, Николай Павлович командует:

— К атаке в колонну стройся, четвертый, пятый взводы прямо, скорым шагом марш, марш…

Батальон разворачивается левым плечом вперед и идет мимо заборов достраивавшегося здания министерства финансов и иностранных дел к углу Адмиралтейского бульвара.

Внимание императора привлекает знакомая фигура сутулого, высокого человека, огибающего угол дома Главного штаба. Внимательно присмотревшись, он узнает полковника, князя Трубецкого.

В это время кто-то со спины резко берет его за локоть. Обернувшись, Николай Павлович от неожиданности зажмуривает глаза, но спокойно делает шаг назад.

— Вы?..

Его появление необычайно… Его вид поражает… Парадный мундир военного генерал-губернатора расстегнут и частью вытащен из под шарфа, воротник его оторван, лента измята, галстук скомкан.

Преданно глядя на императора маленькими слезящимися глазами, Милорадович с трудом произносит:

— Государь! Если они поставили меня в такое положение, остается только действовать силой.

«Эх, Михаил Андреевич, герой наш, что же ты с собой делаешь, — глядя жалеючи на старого генерала, думает Николай Павлович. — Где же твой блеск? Где твоя выправка?»

Милорадович покорно ждет. Ждут решения государя генерал-адъютант Голенищев-Кутузов, полковник Хвощинский, присоединившиеся к ним флигель-адъютант императора Кавелин, генерал-адъютант Комаровский и командир Преображенского полка Ислентьев.

— Не забудьте, граф, что вы ответствуете за спокойствие столицы, — после долгой паузы строго говорит Николай Павлович.

Генерал-губернатор кивает, но с места не трогается.

— Возьмите Конную гвардию и с нею ожидайте на Исаакиевской площади около манежа моих повелений, я буду на этой стороне с преображенцами близ угла бульвара, — едва сдерживая себя, дружеским голосом добавил император и резко отвернулся, чтобы не сорваться и не накричать.

Граф Милорадович словно очнулся ото сна: взглянул быстро на беспорядок своей одежды, вытянулся, приложил руку к шляпе, а потом суетливо, как обычный штатский гражданин, побрел назад по той же дороге.

На пути его подвернулись сани обер-полицейского Шульгина. Милорадович, спешив хозяина, забрался в них и в сопровождении своего адъютанта Башуцкого отправился к Сенатской площади.

Когда стало ясно, что через площадь, запруженную сплошной массой народа, не проехать, он кружным путем по Поцелуеву мосту на Мойке добрался до казарм Конной гвардии. Возле казарм командовал построением граф Орлов. Конногвардейцы, выполняя команду на построение, явно не спешили седлать коней. Постояв недолго в стороне, Милорадович в нетерпении сел на лошадь и поскакал на Сенатскую площадь.

* * *

Михаил Павлович ехал от Зимнего дворца по едва установившемуся зимнему пути в артиллерийские казармы, находившиеся рядом с Таврическим дворцом. Возле Летнего сада ему встретилась колонна Кавалергардского полка.

«У кавалергардов присяга окончена», — радостно думал великий князь, провожая взглядом штандарты.

Миновав казармы 2-го батальона Преображенского полка, Михаил Павлович, удовлетворенно заметил: «И здесь присягнули».

В приподнятом настроении он прибыл к артиллерийским казармам. Навстречу, придерживая саблю, выбежал генерал-майор Сухозанет.

— Ваше высочество! Смею доложить, некоторые офицеры уклоняются от присяги под предлогом, что они не уверены в достоверности отречения цесаревича Константина Павловича, а вас считают удаленными из столицы по несогласию на вступление на престол Николая Павловича, — пылко доложил он и, помедлив, словно извиняясь, добавил. — Вследствие этого офицеры мною арестованы.

— Освободите немедля! — слезая с саней, рыкнул Михаил Павлович и уже вдогонку удаляющемуся генералу крикнул: — Всех на построение сюда. Всех до единого офицера!

Провожая взглядом Сухозанета, поморщился: «Что же ты, Николай Онуфриевич, убедить их не мог. А еще ветеран Отечественной войны».

Мысли его тут же перескочили к Зимнему дворцу. Вспомнилось испуганное лицо брата Николая. Таким он его не видел никогда. Если только в детские годы…

«Тут поневоле растеряешься, коль не знаешь, на кого положиться и какие еще штучки у заговорщиков приготовлены. Вон — до моих артиллеристов добрались. Обманом берут. Пугают», — лихорадочно думал он, с нетерпением посматривая на дверь, за которой скрылся Сухозанет.

Один за другим из казармы с понурыми головами стали выходить офицеры. Не обращая внимания на окрики своего командира, они упрямо шли к великому князю.

— Господа офицеры, становись! — призвал Михаил Павлович. Движение прекратилось. Офицеры начали неторопливо выстаиваться в шеренгу.

— Рравняйсь! — скомандовал великий князь. — Смиррна!

Редкий строй сжался, выровнялся. Выполнив команды, артиллеристы устремили взоры на Михаила Павловича.

— Узнаете? — улыбнулся он.

— Узнаем, — несколько вразнобой ответил строй.

— Так вот, господа офицеры, сообщаю вам, я был у цесаревича Константина Павловича, когда поступило сообщение о смерти императора Александра I. Он тотчас при мне написал письмо брату, в котором уверил его, что подтверждает свое отречение от престола, написанное им в январе 1822 года. Более того, письмо это он доверил отвезти в столицу мне. Его просьбу я выполнил. Вопросы еще будут?

— Да как же нам… — потянул молоденький прапорщик.

— Вопросов нет, — перебил его штабс-капитан.

— Тогда не будем терять времени, — улыбнулся Михаил Павлович, — и приступим к принятию присяги.

Можно было ехать в Зимний дворец, а потом и домой. Он мысленно представил, как увидит матушку, жену…

Великого князя догнал нарочный. Он передал известие, рушившее планы Михаила Павловича — Московский полк отказался присягать, часть его самовольно ушла из казарм с распущенным знаменем, другие в нерешительности. Развернув сани, великий князь поехал в противоположный конец Петербурга к Семеновскому мосту.

Войдя на полковой двор, он увидел выстроенные во всю ширину его четыре роты. Посредине двора стоял священник, понуро глядевший под ноги. Неподалеку расхаживали командир гвардейского корпуса Воинов и командующий гвардейской пехотой Бистром.

Появление великого князя вызвало оживление, шум. Прокатилось: «Ура!». Солдаты стали выравнивать ряды. Генералы поспешили к Михаилу Павловичу.

— Нам сказали, что ваше высочество в оковах! — крикнул правофланговый первой роты.

— Вы видите, стало, как вас гнусно обманули, — улыбнулся он и, расправив плечи, спросил: — Скажите-ка, разве можно меня заковать?

По колонне прокатился смех.

Михаил Павлович махнул рукой и начал рассказывать подробности отречения цесаревича Константина, написании манифеста императором Александром I в 1823 году, о своей поездке из Варшавы в Петербург с письмом цесаревича Константина Павловича.

— А теперь, готовы ли вы присягнуть законному государю российскому, императору Николаю Павловичу? — спросил он, обводя строгим взглядом строй солдат.

— Рады стараться!

— Тогда, чтобы доказать вам, что вас обманывали и что от меня вы слышали одну сущую правду, — серьезно продолжил великий князь, — я сам вместе с вами присягну.

Приказав офицерам ходить по рядам и следить, как исполняется чтение нижними чинами, Михаил Павлович встал возле священника. Он повторял вслед верноподданнические слова — присягу новому императору.

— Теперь, ребята, — сказал великий князь, после того, как священный обряд был закончен, — вы должны доказать, что присягали не понапрасну, и потому я поведу вас против вашей же братьи, которая забыла свой долг.

— Рады стараться! — разнеслось по двору.

У гвардейцев впереди дальний путь — великий князь первый, а за ним четыре роты со своими офицерами. Они выходят из каменных ворот, идут по Гороховой улице в направление Сенатской площади.

* * *

— Подождите, Михаил Андреевич! — крикнул генерал-адъютант Орлов, догнав генерал-губернатора Милорадовича. — Еще минутку. Полк в полной готовности. Он сейчас подойдет.

— Нет, нет, — запальчиво крикнул Милорадович, не оборачиваясь к Орлову. — Я не хочу… вашего полка. Да, я не хочу, чтоб этот день был запятнан кровью, я кончу один это дело!

Времени — начало первого часу. На улице — 7 градусов мороза по Реомюру (около 7 градусов по Цельсию). Московский полк больше часа стоит у здания Сената. Перед фасом каре, обращенным к строящемуся Исаакиевскому собору, появляется фигура генерал-губернатора Милорадовича. Его узнают и с той и с другой стороны.

Остановившись на мгновение, осмотревшись, Милорадович направляет коня в толпу народа, плотно стоявшего по краю площади. Раздвигая людей лошадью, громко бранясь, генерал-губернатор медленно продвигается по тесной дорожке.

Перед выходом на площадь путь Милорадовичу преградили солдаты Московского полка под командованием офицера Луцкого.

— Что ты делаешь здесь, мальчишка? — сердито бросил военный генерал-губернатор и попытался проехать дальше.

— Куда девали шефа нашего полка? — не растерялся Луцкий, придерживая лошадь.

Милорадович недовольно фыркнул:

— Не видишь, кто перед тобой?

До появления генерал-губернатора цепь под командой Луцкого пытался преодолеть жандарм Артемий Коновалов. От него отобрали палаш, прокололи штыком лошадь. Артемий был сбит на землю прикладом винтовки. Милорадовича солдаты тронуть не решились. Прорвавшись сквозь цепь, он подскакал к каре.

В парадном мундире с Андреевской лентой через плечо, в белых панталонах, в ботфортах, военный генерал-губернатор производил впечатление на восставших. Солдаты, оглашавшие криками воздух, толкавшиеся между собой чтобы согреться, замерли, а некоторые в знак уважения к заслуженному воину, сделали на караул.

Между Милорадовичем и солдатами сразу устанавливалось доверие. От него ожидали объяснения причин отсутствия цесаревича Константина. Спрашивали генерала, почему он не с ними. Он подробно обо всем рассказывал, разглядывая солдат, пытался найти знакомые лица, увидеть преданные взгляды.

Положив руку на эфес своей шпаги, твердым голосом Милорадович говорил:

— Ручаюсь этой шпагой, которую получил за спасение Бухареста, цесаревич жив, здоров — он в Варшаве — я сам получил от него письмо. Он добровольно отрекся от престола.

Расталкивая солдат, к Милорадовичу подошел князь Оболенский. Вежливо, но настойчиво он попросил:

— Извольте, ваше сиятельство, отъехать. Оставьте в покое солдат, которые исполняют свою обязанность.

— Почему же? — удивленно посмотрел на него генерал-губернатор. — Почему же мне не говорить с моими солдатами.

Отвернувшись от Оболенского, он продолжил:

— Солдаты! Солдаты!.. Кто из вас был со мною под Кульмом, Лютценом, Бауценом, Фер-Шампенуазом, Бриеном?.. Кто из вас был со мной, говорите! Кто из вас хоть слышал об этих сражениях и обо мне? Говорите, скажите! Никто? Никто не был, никто не слышал?

Милорадович снял шляпу. Перекрестился. Поднялся на стременах и, озирая толпу восставших, сказал удрученно:

— Слава Богу! Здесь нет ни одного русского солдата!

Князь Оболенский снова попытался вступить в переговоры с Милорадовичем. Но князя он по-прежнему не замечал и продолжал разговор с восставшими:

— Офицеры! Из вас же, верно, был кто-нибудь со мной! Офицеры! Вы все это знаете?… Никто? Бог мой! Благодарю тебя!.. Здесь нет ни одного русского офицера!.. Если бы тут был хоть один русский офицер, хоть один солдат, то вы знали бы, кто Милорадович!

Он вынул шпагу и, держа за конец клинка эфесом к солдатам, продолжал с возрастающим воодушевлением:

— Вы знали бы все, что эту шпагу подарил мне цесаревич, великий князь Константин Павлович, вы знали бы все, что на этой шпаге написано!.. Читайте за мной: «Дру-гу мо-е-му Мило-радо-ви-чу»… Другу! А? Слышите ли? Другу!.. Вы знали бы все, что Милорадович не может быть изменником своему другу и брату своего царя! Не может! Вы знали бы это, как знает о том весь свет!

Он медленно вложил в ножны шпагу.

— Да! Знает весь свет, но вы о том не знаете… Почему?.. Потому что нет тут ни одного русского офицера, ни одного солдата! Нет! Тут мальчишки, буяны, разбойники, мерзавцы, осрамившие русский мундир, военную честь, название солдата!.. Вы — пятно России! Вы — преступники перед царем, перед Отечеством, перед Богом! Что вы затеяли? Что вы сделали?

Возраставшее оживление слов, возвышение голоса, огонь движений, жестов лились и как электрический ток проникали в каре Московского полка, разрушая его. Подняв высоко руки, Милорадович уже не говорил, а гремел, владычествовал, повелевал толпой. Люди стояли вытянувшись, держа ружья под приклад, глядя ему робко в глаза. Он продолжал, усиливая свое на них воздействие:

— О жизни говорить нечего, но там… там, слышите ли? У Бога!.. Чтоб найти после смерти помилование, вы должны сейчас идти, бежать к царю, упасть к его ногам! Слышите ли? Все за мною! За мной!

Он взмахнул руками.

Движение генерал-губернатора невольно повторили солдаты, подавшиеся его проникновенной речи. И может, скажи он еще несколько зажигательных слов, призови мятежников следовать за собой, в рядах могло бы возникнуть смятение.

В морозном воздухе отчетливо глухо прозвучал выстрел.

В какие-то секунды никто не понял, откуда и кто стрелял. Все взоры были обращены на Милорадовича. Он резко опустил руки, с головы его упала шляпа, потом медленно переломилось его тело. Лошадь рванулась. Милорадович качнулся. Толпа отхлынула. Находившийся рядом с графом адъютант Башуцкий успел поддержать падающего военного генерал-губернатора и положить на землю.

* * *

Государь стоял на коне возле дома Лобанова-Ростовского. Он был в одном мундире. Его литая высокая фигура, которую венчала черная шляпа с черными перьями, мерно покачивалась. Императора окружала свита, пополнившаяся генералами, поспешившими заявить о преданности новому императору. Они кружили возле Николая Павловича, то и дело приближаясь к нему, давая советы, получая указания.

Во время разговоров все чаще на глаза Николая Павловича попадал штабс-капитан Нижегородского драгунского полка в черной повязке с черными глазами и усами. Он находился возле императорской свиты и безуспешно пытался пробиться сквозь генералов.

— Кто этот офицер? — спросил государь генерал-адъютанта Васильчикова.

— Якубович, — ответил тот.

— Александр Иванович Якубович — неординарная личность, — дополнил, выдвигаясь вперед всех, генерал-адъютант Комаровский. — Я знаком с ним. Отчаянный малый. Получил известность лихими набегами на горцев. На Кубани его тяжело ранили в голову. Находится на излечении в Петербурге.

Николай Павлович снова отыскал глазами Якубовича и махнул рукой.

Капитан чуть пришпорил коня и, приблизившись к императору, горячо выпалил:

— Ваше величество, я был против вас, теперь же я хочу умереть за вас!

Государь улыбнулся, протянул руку:

— В таком случае, пойди к возмутителям и уговори их сдаться.

«Кто он, болтун или романтик? И сколько среди мятежников таких сомневающихся?» — подумал государь, когда тот, отдав честь, лихо развернул лошадь.

Николаю Павловичу вдруг захотелось, чтобы на площади, среди восставших, было больше офицеров, мгновенно вспыхнувших желанием пойти на подвиг, свершить нечто великое ради призрачной идеи справедливости, а со временем стояния на морозе, осознавших всю пустоту этого величия, этой жертвенности и желающих как можно скорее мирного исхода дела. Теша себя этой мыслью и оглядывая свое малочисленное войско, состоявшее только из батальона лейб-гвардии Преображенского полка, он понимал, если в ближайший час, два на помощь к нему не подойдут другие полки, а восставших на площади станет больше, он потерпит поражение, о последствиях которого страшно было думать.

Его размышления прервали выстрелы. Прибежал флигель- адъютант Генерального штаба Голицын.

— Ваше величество! Тяжело ранен граф Милорадович. Смертельно, — доложил он.

Государь кивнул. На бледном лице его никто не заметил перемен.

К свите приблизился генерал-адъютант Бенкендорф.

— Слышали о Милорадовиче? — спросил он хриплым голосом.

— Милорадович искупил свою вину. Он не видел другого выхода. Но цена слишком уж дорога, — хмурясь, сказал Николай Павлович.

Мимо на рысях пронеслись два эскадрона Конной гвардии. К императору подскакал генерал-лейтенант Орлов.

— Ваше величество, докладываю, Конная гвардия в полном составе прибыла, — отрапортовал он.

Вслед за первыми эскадронами показались другие всадники. Прибытие конногвардейцев имело для Николая Павловича большое значение. Шефом этого полка был цесаревич Константин Павлович. В детские годы он сам был шефом этого полка. Император тут же приблизился к выстроенной колонне и, волнуясь от радости, приветствовал:

— Здорово, ребята!

По колонне прокатилось: «Ура!»

Сенатская площадь, стесненная заборами со стороны Исаакиевского собора, уже становилась мала для размещения большого количества войск. В тесном пространстве, пройдя по шесть человек в ряд, Конный полк выстроился в две линии, правым флангом к монументу, левым к деревянному заботу, ограждающему собор. Против них стояли мятежники, густой неправильной колонной, закрывая собой вход в Сенат. Между восставшими и конногвардейцами было не более 50 шагов, и они отчетливо различали друг друга. Некоторые даже перекрикивались.

«Они не должны уйти от возмездия!» — думал Николай Павлович, бросая взгляд на мятежную колонну.

«Они должны за все поплатиться», — возмущался император, слыша выстрелы со стороны восставших, получая известия, то об обстреле командующего гвардейского корпуса Воинова, то об избиении директора канцелярии Генерального штаба, флигель- адъютанта Бибикова, пытавшихся образумить солдат и офицеров Московского полка.

Рота лейб-гвардии Преображенского полка под командой капитана Игнатьева, пройдя через бульвар, заняла Исаакиевский мост. Теперь мятежникам было отрезано сообщение с Васильевским островом и одновременно прикрыт фланг Конной гвардии. По Почтовой улице мимо конногвардейских казарм на мост у Крюкова канала и на Галерную улицу ушел батальон Павловского полка.

Находясь на площади с малочисленными воинскими частями, Николай Павлович с нетерпением и тревогой ждал брата Михаила. Мятежники вели себя нагло. Они кричали, стреляли, выказывая свое превосходство над государевым войском.

Михаил Павлович с преданными императору ротами Московского полка появился от Гороховой улицы. Колонна солдат быстрым маршем вытекла на Сенатскую площадь, выстроилась в каре, наполнив площадь гулом шагов, лязгом винтовок.

— Слава Богу, у брата получилось, — сдержанно проговорил император, когда великий князь приблизился и отрапортовал.

Ему вновь вспомнилось испуганное лицо жены.

«Я оставил ее в комнатах в полном неведении о происходящем здесь, — подумал он. — Александра Федоровна сейчас, скорее всего, пользуется ложными слухами».

Мятежники сдаваться не думали. К ним подошло подкрепление — матросы Гвардейского экипажа, и силы, находившиеся в противостоянии, опять выровнялись. Никто не мог сказать, сколько еще прибудет сюда восставших, какие полки примкнут к императорскому лагерю.

Отыскав взглядом друга детства Адлерберга, он позвал Владимира Федоровича к себе и приказал подготовить загородные экипажи для матушки и жены, чтобы, в крайнем случае, если противостояние будет перерастать в стычки, препроводить их с детьми под охраной кавалергардов в Царское Село.

На душе его было неспокойно. Если еще утром он с мальчишеским задором готов был умереть под пулями мятежников, то теперь не мог избавиться от тревожных мыслей, роем вьющихся в голове. Он обвинял себя, что положился на Милорадовича и не привлек более никого к поиску мятежников, о которых говорилось в письме из Таганрога. Он давал команды, советовался с генералами, мысленно определял, кто из них войдет в его ближайшее окружение, когда, наконец, мятежники будут разбиты и наступит мирная жизнь, но потом вдруг останавливал ровный ход мыслей, в страхе представляя, как бунтовщики врываются в Зимний дворец…

Передав команду войсками великому князю Михаилу Павловичу, император направил коня к Дворцовой площади, оправдываясь сам перед собой, что торопится не к жене и детям, а на встречу с Саперными батальонами.

Едва Николай Павлович со свитой миновал здание Главного штаба, как увидел идущий в беспорядке со стороны Зимнего дворца с развернутыми знаменами лейб-гвардии Гренадерский полк. Приблизившись к гренадерам, он радостно крикнул подкреплению:

— Стойте!

Ему хотелось, слезь с коня, целовать каждого, прижимая к груди, говорить ласковые слова. В трудную минуту гренадеры могли полностью повернуть ход событий и прекратить стояние на Сенатской площади. Это была сила. На нее сейчас надеялся император, вглядываясь в лица гвардейцев.

И в это мгновение кто-то из толпы крикнул:

— Мы за Константина!

Николай Павлович выпрямился в седле.

— Мы за Константина! — послышались десятки, сотни голосов.

— Если так — то вот вам дорога, — он махнул рукой по направлению к Сенатской площади.

Щемило в глазах. Мимо проходила толпа, некогда бывшая его полком.

Впереди открывалась Дворцовая площадь. На ее пустынном пространстве легкий ветерок перекатывал снежные валки.

Николай Павлович еще не знал, какие события разворачивались здесь за тридцать минут до его встречи с гренадерами. Об этом ему расскажут позднее и он ужаснется.

…Было половина второго часа. В лейб-гвардии Гренадерском полку с утра не стихали споры. Одни ратовали за принятие присяги императору Николаю Павловичу, другие призывали выйти к Зимнему дворцу с требованием вернуть Константина и провозгласить конституцию.

От Сенатской площади донеслись первые залпы. Поручик Панов, понимая, что лучшего повода для выступления не будет, выхватил шпагу и бросился в ряды гренадер с криком:

— Слышите, ребята, там уже в наших солдат стреляют. Бежим на выручку! Ура!

Колонна гренадер, какое-то время раскачиваемая спорами, вдруг сжалась и как пружина выпрямилась, опрокинула охранявший ворота караул и бросилась по направлению к Неве. Старшие офицеры полка вместе с полковником Стюрлером попытались остановить солдат. Они забегали вперед, кричали, уговаривали, но их уже никто не слышал. Увлеченные героическим порывом, гвардейцы, перебежав по льду Неву, быстрым шагом пройдя мимо Мраморного дворца, через Миллионную улицу высыпали на Дворцовую площадь.

Вот он императорский дворец строго смотрит на них множеством темных глазниц. Откуда-то издалека доносится едва слышимый звук скрипки, долетают обрывки слов песни. В окнах появляются лица любопытствующих. Их становиться все больше и больше. Застывшая перед дворцом колонна гренадер привлекает внимание охраны, и солдаты ее начинают тонкой цепочкой отгораживаться от гвардейцев.

Выход на площадь караульных, как и недавно в казармах, появление командиров, внесло сумятицу в ряды гренадеров. Они зароптали, начали спорить между собой. Но раздался уверенный голос поручика Панова и колонна, грузно развернувшись, направилась во двор, сметая на пути охрану.

Оказавшись в большом колодце, окруженном высокими стенами дворца, гренадеры опять растерялись. Их предводитель метался от одного караульного к другому, призывая их присоединится к восставшим, впустить во дворец. Караульные, словно застывшие истуканы, не произносили ни слова, сердито морщась и крепче прижимая к себе винтовки.

Поручик Панов понимал, как он близок к цели. Еще несколько шагов и в распахнутые двери, по коридорам дворца растекутся гвардейцы, внося сумятицу в царский распорядок. Они захватят семью императора и выдвинут ему ультиматум. И он, поручик Панов, войдет в историю государства российского как воин, совершивший мужественный и самый правильный поступок, такой необходимый в этот момент для победы восставших.

От ощущения своей значимости у него захватывало дыхание.

— Ребятушки! Солдатушки! Пропустите! — заглядывая караульным в глаза, уговаривал он и все больше сердился на них, давая себе слово, что еще раз попросит, а потом даст команду на штурм, но оборачиваясь на своих гренадеров, видя их растерянность, снова обращался к стражам.

Со стороны Дворцовой площади послышался шум. В арке двора показались первые солдаты лейб-гвардии Саперного батальона. Саперы входили быстро, становились в боевой порядок с заряженными ружьями, рассредоточиваясь по всему периметру двора.

Едва они заняли позицию, появилась полурота лейб-гвардии Финляндского полка. Финляндцы присоединились к саперам и ощетинили штыки в направлении гренадеров. Еще несколько минут промедления и кольцо окружения гренадеров замкнется.

Панов, почувствовав опасность, зябко поежился. Он поднял шпагу, крикнул: «Ребята, за мной» и гренадеры бросились в узкий проход к Дворцовой площади. Через несколько минут они столкнулись с императором.

* * *

Ольгу Андреевну встретили у Новокщеновых как родную. Ей отвели самую светлую комнату с видом на Лиговский проспект. Для выезда Оленька могла пользоваться санями с лихим возницей Кузьмичом.

Их семьи когда-то соседствовали домами. Девочки Оля и Софья учились в одной гимназии. Главы семейств Андрей Степанович Мещеринов и Иван Никифорович Новокщенов служили в одном департаменте у графа Нессельроде.

В декабре прошлого года Андрея Степановича Мещеринова перевели в Москву. С тех пор девушки переписывались, посылали поздравительные открытки, поздравляя с днем рождения и обещали при удобном случае навещать друг друга. Удобный случай выпал через год. Ольгу Андреевну, с детских лет занимающуюся музыкой и уже имевшую несколько своих произведений, обещали познакомить с молодым музыкантом Алексеем Львовым. Встреча была назначена на вечер 14 декабря.

— Вставай, сонюшка, не то весь день проспишь! — звонкий голос подруги пропел над самым ухом. Ольга, едва расставшаяся со сном, но еще слабо осознающая реальность, вздрогнула, открыла глаза.

— Мне вроде бы торопиться некуда, — зевая, закрываясь тыльной стороной ладони, она удивленно посмотрела на Софью. — С Алексеем Федоровичем встречаюсь вечером.

— Алексей Федорович, Алексей Федорович, — фыркнула подруга. — Ты вчера только о нем и говорила. Кто он? Начинающий композитор. Так и ты тоже начинающий. Свои работы имеешь.

— Ты бы слышала, как он играет на скрипке! — вздохнула Ольга.

— И ты хорошо играешь, — упорствовала Софья.

— У него талант. Вот погоди…

— И у тебя талант!

— Так я же…

— Пустое, — хмурясь, махнула рукой Софья. — Кто такой Львов? Скрипач? А я вот тебе хочу нового царя Николая Павловича показать. Сегодня мы ему присягаем. Есть возможность побывать в Зимнем дворце. Папаша все устроил.

— Мы уже в Москве присягали Константину Павловичу, — недоуменно посмотрела на нее Ольга.

— Цесаревич Константин отрекся от престола в пользу брата, — строго сказала подруга. — Там у них какая-то путаница вышла с завещанием умершего государя.

— А он, этот Николай Павлович, хорош собой? — мечтательно сказала, потягиваясь в кровати Ольга. — Если в брата Александра Павловича, то должен быть красив.

— Вот и посмотрим, — вздохнула Софья.

Спустя два часа девушки уселись на сани, и лошади, понукаемые Кузьмичом, понесли их к Зимнему дворцу. Рассказывая друг другу веселые истории, заливаясь смехом, Ольга и Софья не заметили, как прибыли на Дворцовую площадь.

За несколько минут до отъезда их снабдил ценной информацией приехавший на обед отец Софьи Иван Никифорович Новокщенов. Он рассказал, что некоторые полки отказались присягать императору Николаю Павловичу и требуют прибытия в столицу цесаревича Константина. Но большая часть войск за новым царем. Поэтому могут быть столкновения. Расставаясь, Иван Никифорович просил быть осторожнее.

— Чудно как-то, — ворчал Кузьмич, оглядываясь по сторонам на толпы народа, колонны военных, устремляющиеся к Сенатской площади. — Не зря Иван Никифорович предупреждал. Как бы нам впросак не попасть.

— Что ты там чудного нашел? — сердито сказала Софья. — Давай ближе к дворцу.

— Чудно, говорю, — продолжал Кузьмич. — Кругом столько военных. Я такого отродясь не видал.

Только сейчас девушки смогли рассмотреть, как по Дворцовой площади маршируют колонны солдат, направляясь к видневшемуся отсюда большому забору вокруг построек Исаакиевского собора. Со стороны Миллионной улицы подходили новые колонны и, не задерживаясь, продолжали движение в сторону Сенатской площади.

Чуть поодаль от них, у Главных дворцовых ворот, гудела толпа. Слышались выкрики:

— Государь!

— Батюшка!

— Мы за тебя все!

— Царь там, наверное, — неуверенно сказала Ольга.

— Царь был, да ускакал, — поднимаясь во весь рост, спокойным голосом поправил ее Кузьмич. — Вон отсюда видать, как он со свитой своею к Исаакиевскому собору движется.

— Поехали за ним, — приказала Софья.

— Куды ж ты поедешь? — буркнул возница. — Там солдаты, там народ стеной стоит. Надо круг делать.

Поплутав, они подъехали к Сенатской площади со стороны обнесенного глухим забором здания Исаакиевского собора. Неровным квадратом спиной к зданию Сената стояла одна колонна, рядом с монументом Петру I была еще одна. За ними толпился народ. Напротив тех колонн девушки насчитали еще пять коробок — воинских подразделений, как бы противостоящих им. Между солдатами шла перепалка. Изредка стреляли.

Чтобы понять происходящее, они сошли с саней и протиснулись ближе к площади.

— Вон туда пойдем, — Софья указала на кучку горожан окружающих полукольцом высокого мужчину в лисьей шубе. — Там хоть проясним, что происходит.

— …Оказывается, цесаревич Константин Павлович от престола отрекся еще в январе 1822 года, — продолжал мужчина. — Его письмо о том отречении, потом письмо умершего императора Александра I и манифест государя от 1823 года хранились в Успенском соборе в Москве. И никто не удосужился завещание Александра I достать на свет божий. Вот и получилось. — Он развел руками. — Теперь одни идут за цесаревича Константина, другие за его младшего брата Николая. Глядишь, скоро стрелять начнут….

— Ошибаетесь, батенька, — прервал его низкорослый мужичок в стареньком пальто и шляпе. — Там, у Сената, стоят бунтовщики. Они давно готовили восстание. Дело с переприсягой — всего лишь повод для них. Они солдат охмурили, говорят, что Константина незаконно лишили прав на престол, что великий князь Михаил Павлович в цепи закован, потому что он за Константина. А Михаил — вот он, — мужчина вскинул руку и показал в направлении Невы, — с солдатами пришел на помощь Николаю.

— Где Николай-то? — осмелясь, спросила его Софья.

Мужчина удивленно посмотрел на девушку. Потом усмехнулся, притянул ее за руку к себе и показал на всадников, круживших неподалеку от них:

— Вон тот справа в мундире лейб-гвардии Измайловского полка, высокий, бледнолицый, шляпа треугольная черная с черными перьями у него на голове. Лента голубая Андреевская, видишь, сударыня?

— Оля, Оля, иди быстрей сюда, — закричала она, выискивая подружку среди толпы.

— Да здесь я, — Ольга тронула подругу рукой за плечо.

— Вот он, государь, — Софья притянула к себе подругу. — В одном мундире с темно-зеленым воротником и красной выпушкой. Шляпа черная с черными перьями. Он ближе всех к нам. Оля, ты слышишь меня?

Ольга смотрела вперед, близоруко щурясь, полуоткрыв рот, покусывая пухлые губы, словно собираясь выбежать на площадь и в горячечном бреду броситься к всаднику, гарцующему на белой лошади, находящемуся ближе всех к ней. Ее пухленькое, румяное лицо было вытянуто и бледно. Такой еще Софья свою подругу не видела.

— Оля, Оленька, — испуганно прошептала она, теребя Мещеринову за плечо.

Ольга не отвечала. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Она продолжала напряженно вглядываться в облик человека, поразившего ее воображение.

Перед ней был придуманный еще в юности образ рыцаря, сильного, смелого воина, чем-то напоминающего, увиденного в детстве в Летнем саду Аполлона. И у царя был высокий, немного срезанный лоб, римский нос. Отсюда не было видно глаз. Но Ольга считала, что глаза императора непременно должны быть голубыми.

— Он женат? — спросила она тихо, не оборачиваясь к подруге.

— Да, — ответила подруга. — У него, говорят, красивая жена.

— Ну и пусть, — спокойно сказала Ольга.

— Ты чего это? Он ведь царь! — тормошила ее Софья, стараясь вывести из оцепенения.

— Милый друг! — Ольга посмотрела на нее зелеными, сверкающими от счастья глазами. — Я все прекрасно понимаю.

Над головами горожан полетели поленья и камни. Они падали рядом с группой всадников, среди которых был император. Ни государь, ни его свита не обращали внимание на угрозы со стороны толпы, они внимательно следили за обстановкой на площади, где страсти закипали с новой силой после атаки всадников на нестройную колонну, стоявшую возле Сената.

В толпе стали раздаваться голоса:

— Константина.

— Ура!

— Конституцию!

Молодой человек в студенческой фуражке, стоявший рядом с девушками и до этого внимательно слушавший споривших о правильности-неправильности передачи власти, крепко выругался и бросился к поленьям, не долетевшим до императора и его приближенных. Ольга не поняла, кто толкнул ее, мысль ее еще не созрела до конца, но, ведомая страхом за жизнь царя, она сорвалась с места и побежала за студентом. Толпа радостно зашумела, приветствуя молодых людей за их отчаянный порыв. Студент, подбежав к куче поленьев, в какой- то момент замешкался, выбирая дерево поувесистей и прикидывая расстояние до императора. Тут его и настигла Ольга. Она ловко перехватила руку в запястье, в тот момент, когда юноша хотел бросить полено в государя. Лицо молодого человека исказилось от боли. Полено выпало из руки.

Он оторопело посмотрел на Ольгу:

— Ты сумасшедшая!

— Сам дурак безмозглый, — крикнула она ему и ударила ладонью по лицу раз, другой, третий…

— Ваше величество, смотрите, — крикнул генерал-адъютант Васильчиков, указывая императору на Ольгу и студента. — За вас дама вступилась. Теперь-то мы точно победим мятежников.

Николай Павлович повернул голову и увидел девушку в меховой шапочке, с распущенными светлыми волосами, рассеченными ровно на середине лба. Она хлестала по щекам молодого человека и что-то кричала. Возле их ног лежало большое корявое полено.

— Женщины красивы в гневе, — сказал он Васильчикову, продолжая наблюдать за поединком. — Но эта барышня неотразима. Прошу вас, Илларион Васильевич, узнайте кто она такая.

Император вновь бросил взгляд на барышню. Она уже стояла одна, растерянно глядя на императора, разгоряченная боем, гордая собой.

Не понимая, зачем он это делает, Николай Павлович повернул коня, направил его к девушке. Но прежде чем конь начал движение, из толпы горожан выбежала молодая дама в строгих одеждах, схватила незнакомку за руку и увела за собой.

— Да как ты могла при всех… Что ты себе позволяешь… Да ты тронулась, голубка… — прерываясь от волнения говорила Софья Ивановна, уводя все дальше и дальше от Сенатской площади свою подругу.

Ольга молчала. Она не слушала Софью. У нее перед глазами был император.

Когда Софья перестала ворчать, она тихим голосом сказала:

— Зачем ты так? Он двигался ко мне. Он хотел со мной говорить.

— Ты всерьез с ума спятила со своим героем! — Софья обхватила лицо руками. — Да ты разве не знаешь, что для царей ты, я и такие, как мы, нужны на день, в лучшем случае — на два дня.

— Ты не знаешь, что такое любовь, — грустно сказала Ольга, оглядываясь назад, словно стараясь среди тысяч людей отыскать на площади императора.

Кузьмич быстро домчал барышень до дома. О происшедшем на Сенатской площади они больше не вспоминали. Вечером Ольга Андреевна отправилась на встречу с виртуозом-скрипачом Алексеем Федоровичем Львовым. На следующий день она покинула столицу.

* * *

«Погода из довольно сырой становилась холоднее; снегу было весьма мало, и оттого весьма скользко; начало смеркаться — ибо был уже 3-й час пополудни. Шум и крики делались настойчивее, и частые ружейные выстрелы ранили многих в Конной гвардии и перелетали через войска; большая часть солдат на стороне мятежников стреляли вверх», — позднее напишет в дневнике об этом дне Николай Павлович.

В 3 часа пополудни, желая осмотреть, нет ли возможности окружить мятежников и принудить их к сдаче без кровопролития, император демонстративно выдвинулся вперед. По нему сделали залп. Пули просвистели над головой. Из-за забора, где строилось здание Исаакиевского собора, полетели камни, поленья.

Одно из них чуть не попало в историка, реформатора русского языка Карамзина. Несмотря на почтенный возраст, Николай Михайлович ловко увернулся. Он пришел на площадь в придворном мундире, башмаках и шелковых чулках: пытался говорить с толпою горожан, присоединившейся к мятежникам, но горожане его отгоняли. Николай Павлович давно уговаривал Карамзина вернуться во дворец, однако старец был упрям: он фыркал носом, покашливал и продолжал время от времени пускаться в беседы с мятежниками.

Совсем по-иному — напористо, громко говорил с бунтовщиками великий князь Михаил Павлович. Ему многое удавалось. С ним разговаривали гвардейцы мятежного морского экипажа. Они дружно отвечали на приветствия, признавались, что им обещали в случае победы уменьшение службы и прибавку к жалованью. Моряки спрашивали о цесаревиче Константине. Интересовались, почему он, если с ним ничего не случилось, не прибыл в Петербург.

Чиновник особых поручений при генерале Ермолове Кюхельбекер, находившийся в трех шагах от великого князя, поначалу прислушивавшийся к разговору, вдруг выхватил пистолет и направил его на Михаила Павловича. Трое матросов разом бросились к нему, заставили спрятать оружие.

Сосредоточение войск, поддерживающих императора, продолжалось. На левом фланге стояли батальоны лейб-гвардии Преображенского полка. Подле него лейб-гвардии Семеновский полк. Подошли два Саперных батальона, лейб-гвардии Измайловский и Финляндский полки. Прибыли четыре орудия 1-й легкой пешей батареи под командованием поручика Бакунина.

С прибытием артиллеристов к императору один за другим поспешили генералы. Они предлагали прекратить стояние и нанести по мятежникам удар из орудий.

Французский посланник Ла Ферронэ, находившийся все время вблизи императора и слыша, как он отказывает генералам, не выдержал:

— Становится темно, и мне кажется, государь, что без пушек обойтись нельзя, потому что кабаки дадут случай развернуться бунту в городе.

— Ваше величество, нельзя терять ни минуты, ничего не поделаешь — нужна картечь! — следом за французом обратился к нему всегда сдержанный генерал-адъютант Васильчиков.

Николай Павлович согласился было с ним, стал обсуждать, где установить пушки, но, спохватившись, замотал головой:

— Вы хотите, чтобы я пролил кровь моих подданных в первый день моего царствования?

— Чтобы спасти империю, — сказал Васильчиков решительно.

На площади появился на коне генерал Толь и сразу направился к государю.

— Вот и Карл Федорович, — увидев его, обрадовался император. — Вот вы-то вместе с Васильчиковым и поезжайте к артиллеристам, справьтесь у них о готовности. А потом…

Их разговор прерывался криками толпы горожан:

— Конституция! Даешь конституцию!

Вернувшись к императору, генерал Толь предложил ему послать к мятежникам парламентера, чтобы предупредить об опасности и потребовать покорности.

Парламентером вызвался Иван Онуфриевич Сухозанет. Выход генерала артиллерии явился прозрачным намеком восставшим. Когда Сухозанету прокричали «подлеца», он проскакал назад, условленным знаком на скаку выдернув из шляпы белый султан. Был конец четвертого — начало пятого после полудни.

Николай Павлович находился возле артиллеристов. Он в задумчивости посматривал на пушки, на стоявших перед ними мятежников. Чем дольше он смотрел на площадь, тем больше ему казалось, что все военные с той и другой стороны замерли, а время неудержимо катится к развязке, и скоро наступит ночь, и на площадь придут другие и сделают то, что не смог сделать он — они начнут наступать и победят.

Его нервное возбуждение передавалось коню. Конь вздрагивал, хлопал ушами, изгибал шею и норовил рвануться вперед к Неве, где было просторнее. С противоположной стороны раздавались крики: «Ура! Конституцию!» и звучали ружейные выстрелы.

— Прикажите палить, ваше величество, — робко сказал находившийся при орудии фейерверкер.

— Будем ждать, сомнут, — вторил ему стоявший неподалеку поручик Бакунин.

Император поискал глазами брата. Великий князь Михаил Павлович был возле лейб-гвардии Измайловского полка. Он о чем-то разговаривал с «измайловцами» и был так занят, что не заметил, как несколько раз ему махнул рукой государь.

Николай Павлович перевел взгляд на колонны мятежников. Ряды их, при первом построении в каре — ровные, потеряли строгость линий. Кто-то с кем-то разговаривал, повернувшись спиной к площади, другие подпрыгивали, толкались, согревая друг друга, смеялись.

«Они даже не подозревают, что в них будут стрелять из пушек», — с сожалением подумал Николай Павлович.

Но вдруг ему вспомнилась ночь, когда был убит отец. Вспомнилась необычайным возбуждением, которое он испытывал небрежным видом солдат Семеновского полка вот так же вольготно беседующих возле дворца, и его обуял страх, что наступит ночь, и убийцы придут к нему и так же, как отца, убьют его.

«Видит Бог, я не желал крови. Я сделал все, чтобы разойтись мирно», — с горечью подумал Николай Павлович, переводя взгляд на прислугу первого орудия.

— Первое — картечью — и шрапнелью, — скомандовал государь.

Первый выстрел ударил высоко в здание Сената. Со стороны мятежников послышались крики, выстрелы.

— Пальба орудиями по порядку, правый фланг, начинай… Отставить! — крикнул император, неотрывно глядя на восставших. — Первая! — снова скомандовал он, срываясь на крик.

Махнув рукой, император поскакал к Зимнему дворцу. Следом двинулась кавалькада всадников. Позади их один за другим зазвучали выстрелы из пушек. Они продолжались, даже когда раздалась барабанная дробь, призывающая к прекращению стрельбы.

После второго выстрела картечь попала прямо в гущу мятежников. Бунтовщики было рванулись вперед, но следующий выстрел остановил их и рассыпавшийся строй стал отступать, по Галерной улице и по Английской набережной. После очередного выстрела площадь была очищена, на ней оставалось несколько мертвых и тяжелораненых солдат. Теперь главное направление отступающих бунтовщиков было к Неве.

Оставленный императором командовать войсками генерал Толь, увидев выстраивающихся на Неве мятежников и готовящихся выдвинуться на Сенатскую площадь, приказал поставить пушки на Английскую набережную. От Исаакиевского моста и здания Сената в мятежников полетела картечь. Десятки тел покрыли белое полотно реки. Оставшиеся в живых мятежники ринулись к другому берегу. Выживших после смертоносного огня бунтовщиков, добравшихся до Васильевского острова, встречали конники лейб-гвардии Конного полка. Несколько взводов «измайловцев» и «семеновцев» ловили убегавших по Галерной улице и Английской набережной.

* * *

Удаляясь от площади, Николай Павлович продолжал оглядываться. Он ловил себя на мысли, что сейчас поступает точно так, как поступал в детстве, — великий князь со страхом обходил пушки Петропавловской крепости, вздрагивая от их выстрелов. Тогда никого не убивали, но он боялся пушек. А сейчас…

Он успокаивал себя: «Я не сбежал. Я дал команду и покинул площадь. Участь мятежников была решена».

«Нет, — говорил ему другой голос. — Ты испугался крови».

«Мне надо было срочно побывать в Зимнем дворце. Там осталась моя семья. Они переживают за меня», — оправдывался Николай Павлович и, ухватившись за эту мысль, развивал ее: «Мне доложили, что гвардейцы Саперного батальона преградили путь гренадерам. Они спасли жену, детей, матушку, в случае ареста которых я не мог бы решиться на картечь и пришлось бы вступать с мятежниками в переговоры. Я спешу поблагодарить верных мне саперов».

Едва мысль заканчивается, внутренний голос совести вновь напоминает ему: «Ты испугался крови».

«Да, — соглашается с ожесточением император. — Я испугался, что мой первый день вступления на престол обагрен кровью моих солдат. Покидая площадь, я старался хоть на какое-то время забыться в кругу семьи, собраться с мыслями, укрепить себя верой, что кровь моих солдат пролита не напрасно. Я не мог поступить иначе, потому что малейшее послабление привело бы к краху империи».

Увидев главные ворота, император сошел с коня и быстрой походкой направился к лейб-гвардии Саперному батальону, выстроенному на Дворцовой площади.

С саперами его связывала долгая дружба. Знакомство с ними состоялось 1 июля 1817 года, когда император Александр I объявил великого князя главным инспектором Корпуса инженеров и шефом лейб-гвардии Саперного батальона. Назначенный на новую должность, он разработал общее наставление для обучения и занятий саперных и пионерных батальонов.

Саперный батальон по тому времени имел две саперные роты и две минерные, общей численностью около 800 человек, отобранных из лучших рекрутов и офицеров. Батальоном командовал инспектор Инженерного корпуса генерал-лейтенант граф Карл Иванович Опперман. Шеф батальона великий князь Николай Павлович знал в лицо и по фамилии всех саперов, включая рядовых.

Император шел навстречу со своими саперами и вспоминал 1822 год. Его попечением в батальоне был организован оркестр «медной музыки». Были закуплены трубы духового оркестра нового образца. После возвращения гвардейского Саперного батальона с учений подшефные Николая Павловича заняли первое место среди военных оркестров. С этого времени медные трубы полковых оркестров нового образца вошли в быт русской армии.

— Здорово, мои саперы! — звонким голосом приветствовал государь.

— Здравия желаем, ваше императорское величество! — дружно ответили они.

Закончив на этом церемонию и сразу нарушив порядок, который сам требовал всюду соблюдать неукоснительно, он бросился к своим любимчикам и стал рассказывать им о своих переживаниях на Сенатской площади. Казалось, еще мгновение и саперы, нарушив строй, обступят бывшего командира, затеется меж ними разговор на равных. Все произошло неожиданно, где-то на полуслове Николай Павлович оборвался, в глазах его вспыхнул холодный блеск, он выпрямился и твердой походкой пошел вдоль строя.

— Если я видел сегодня изменников, — говорил он, здороваясь с каждым в отдельности, — то с другой стороны видел также много преданности и самоотвержения, которые останутся для меня всегда памятными.

Николай Павлович благодарил своих любимцев. Но это уже был другой человек. В сдержанных пожатиях рук, в голосе его не было той волнительности, того легкого чувства расположения к ним. Перед строем саперного батальона твердо ступая проходил император, в голосе которого звучало железо, глаза которого светились стальным огнем, и ничего уже в фигуре и лице его не напоминало о великом князе.

* * *

— Я только сейчас заметила, ты вернулся совершенно другим, любимый мой, — сказала Александра Федоровна, когда Николай Павлович зашел в комнаты императрицы и сказал ей, что мятежники разбиты. — У тебя даже изменился голос, взгляд твой стал строже. И, знаешь, это тебе к лицу.

— Я был далеко не так храбр на Сенатской площади, моя дорогая, но заставил побороть себя. Признаюсь, я набрался там силы и уверенности, чтобы легче было править нашей империей, — ответил он, улыбаясь.

Николай Павлович и на самом деле был на пределе физических и духовных сил. Он опасался, что присяга не состоится, мятежники возьмут верх и придется идти на переговоры. Но больше всего император боялся за свою семью. Перед тем как скомандовать пушкарям открыть огонь, он послал во дворец предупредить о выстрелах.

Сейчас Николай Павлович находился в своих комнатах. Рядом была любящая жена, дети. Он еще не видел матушку. Не делился с нею своими переживаниями. Но времени на встречу с ней не оставалось, за дверьми нарастал шум. В коридорах давно уже томились неизвестностью государственные сановники, духовенство, военные и гражданские чины, дамы, съехавшие на торжественный молебен.

Первыми стояли у дверей императора старые сановники в пудре и шелковых чулках, в башмаках и в мундирах, шитых золотом. Они шептались и покачивались, поддерживая друг друга. Здесь был семидесятилетний министр внутренних дел Ланской, восьмидесятилетний министр просвещения Шишков. Министры отвесили поклоны государю степенно, с достоинством и первыми последовали за ним и августейшей фамилией. Чуть поодаль шли начальник Генерального штаба Нейдгардт, принц Евгений Вюртембергский, генералы Васильчиков, Голенищев-Кутузов, Левашов — новые соратники нового государя.

Перед торжественным молебном император велел вынести на Дворцовую площадь наследника. Одетого в мундир лейб-гвардии Гусарского полка, семилетнего Александра к гвардейцам Саперного батальона вынес камердинер Марии Федоровны Гримм. Вызвав солдат, награжденных знаками отличия военного ордена, Николай Павлович разрешил им поцеловать наследника.

Завершив церемонию, Николай Павлович обратился к своим любимчикам:

— Я не нуждаюсь в вашей защите, но его я вверяю вашей охране!

Перед началом молебна к дворцу вернулся генерал-адъютант Толь. Он был послан императором к казармам лейб-гвардии Конного полка, куда был отнесен после ранения генерал-губернатор Милорадович. Завидев его, Николай Павлович, стоявший возле средних ворот дворца и занятый разговором с генералами, прервался и быстрым шагом направился к графу.

— Рассказывай, Карл Федорович! — нетерпеливо спросил он.

— Плохо, — сказал Толь, потупив взор. — Я говорил с докторами. Михаил Андреевич ранен пулею, которая, попав в правый бок, остановилась около левой лопатки. Она вырезана. Но доктора сказали мне, что рана очень опасная, и он от оной в скорости умереть должен. Граф подозвал меня и произнес умирающим голосом: «Скажите Государю, что я весьма счастлив, что мог пролить кровь мою в столь важную минуту. Я умираю спокойным, ибо чувствую, что исполнил долг, как всякому истинному русскому прилично».

Император внимательно слушал генерала. Ему искренно было жаль Милорадовича, человека так много сделавшего для России, но, как бы Николай Павлович ни старался, он не мог отогнать из своей памяти полный печали по усопшему брату Александру день, когда генерал-губернатор надменным тоном повелел великому князю принять присягу на верность Константину Павловичу.

Выслушав генерала Толя, он уйдет в церковь, где будет собран весь двор. Будут слушать молебен по случаю восшествия на престол Его Императорского Величества Государя императора Николая I. По окончании торжеств он скажет Карлу Федоровичу:

— Ты мне теперь очень нужен. Приведено несколько захваченных офицеров. Сними с них допросы, авось откроются все их замыслы.

* * *

В комнате, называвшейся генерал-адъютантскою, примыкавшей левым крылом к кабинету императора, разместился генерал-адъютант Толь. Он допрашивал офицеров, подозреваемых в мятеже. После каждого допроса генерал заходил к государю, который читал показания обвиняемых и писал коменданту Петропавловской крепости генералу Сукину записку с указаниями, как содержать арестованного.

Снаружи, и внутри Зимнего дворца были усилены караулы. Арестованных приводили со связанными за спиной руками с главной гауптвахты. Процессии мятежников, окруженные плотным кольцом охраны, в молчаливом согласии со своей судьбой, словно большие безмолвные тени, медленно тянулись по залам дворца.

За окнами на Дворцовой, Адмиралтейской и Сенатской площади горели костры. Солдаты караулов отогревались, ели принесенную из казарм пищу. По окраинам площадей ходили пехотные и разъезжали конные патрули. Потрескивал снег, позвякивали котелки, оружие, звучал смех, а кто-то в глубине Сенатской площади затянул грустную песню. Она скоро оборвалась. На столицу опустилась ночь, которую так ждали восставшие, открыто мечтая взять ночью власть и свершить суд над самодержавием.

Чтобы не задремать, Николай Павлович время от времени выходил из кабинета, проходил мимо офицеров, стоявших в ожидании допроса, заговаривал с кем-нибудь из арестованных, проходил в кабинет к генералу Толю, слушал показания очередного бунтовщика и возвращался к себе.

Первый допрос начался в 7 часов вечера 14 декабря. Караульный завел штабс-капитана князя Щепина-Ростовского. Он был в форме и в белых панталонах. Его схватили сразу на Сенатской площади. По пути во дворец с князя сорвали эполеты.

Князь был заметной фигурой среди мятежников. Вместе с братьями Бестужевыми Александром и Михаилом он возглавил бунт в лейб-гвардии Московском полку и увел из казарм около 700 солдат на Сенатскую площадь. Он ударил саблей по голове командира полка генерала Фредерикса, сбил с ног командира бригады генерала Шеншина.

Карл Федорович Толь, получивший указание императора, с каждым задержанным разбираться подробно, постепенно проникался к штабс-капитану доверием. Щепин-Ростовский не скрывал свои порывы, не прятался за Бестужевых. Он говорил откровенно, что был возмущен, когда узнал о новой присяге, тогда как присягал Константину Павловичу. Он не требовал реформ, конституции. В его планы не входило свержение самодержавия.

В ходе допроса выяснялось, Якубович, прежде чем отправиться на переговоры с императором, заручился поддержкой штабс- капитана князя Щепина-Ростовского. Они сделали это вопреки намерениям лидеров тайного общества и рисковали навлечь на себя гнев руководителей мятежников.

К половине двенадцатого ночи в генерал-адъютантскую комнату Зимнего дворца привели одного из руководителей Северного общества Рылеева. Кондратий Федорович был в черном фраке, черном жилете и черном шейном платке. Его черные глаза смотрели печально и с полным равнодушием. После краткой беседы ему объявили, что только чистосердечное признание может облегчить участь арестованного. Рылеева усадили за маленький стол, где он написал показания, и лишь потом генерал Толь провел его к императору.

— Ну, Кондратий Федорович, — заглядывая в протокол допроса, обратился к нему государь, — веришь, что я могу тебя простить?

Рылеев молчал. Он был уверен — нет смысла ждать прощения и все эти обещания — игра слов, заигрывание, с целью выведать связи его с другими руководителями восстания, планы их. Он чувствовал усталость во всем теле и хотел уединения.

— Сядь, — словно улавливая ход его мыслей, сказал Николай Павлович.

Он усадил Рылеева в кресло, подал стакан воды:

— Выпей!

— Ну чего? Говорить со мной можешь? — после паузы спросил государь.

Рылеев хотел подняться с кресла, но император удержал его за плечо:

— Нет, сиди.

Николай Павлович сдерживал себя от грубых слов, старался говорить вежливо, выглядеть добрым, услужливым. Это претило его характеру, но, будучи уверенным, что перед ним едва ли не самый главный из лидеров тайного общества, император готов был на все. Он не замечал, что иногда в порыве сам становился многословен, да так, что говорил о сокровенном, о чем запрещал думать себе.

— Кто я? — спрашивал Николай Павлович, проходя мимо Рылеева с закинутыми за спину руками. — Бригадный командир. Что я смыслю в делах государства? Да ничего. Я и царствовать не мечтал. Так сложилось, что брат мой, цесаревич Константин отказался от трона. Поверь! Я не хотел крови. Я был против пушек, я был за переговоры, но вы от них отказались. Мне жалко каждого из вас. Вы же наши граждане, а не чужеземцы какие…

Он прервался. Закрыл лицо руками.

«Как красиво лжет, — подумал Рылеев и вдруг засомневался. — Может, и не лжет. По голосу слышно, говорит без фальши».

— Вы хотите, чтобы я сказал вам всю правду, ваше величество? — Кондратий вновь попытался встать, но был посажен на место.

— Я всегда говорил только правду, какой бы она ни была, — спокойным голосом проговорил Николай Павлович. — Для меня ложь равна предательству.

— Тогда слушайте. Я увлек всех. Я ни в чем не раскаиваюсь, — начал пылкую речь Рылеев. — Но разве в том моя вина, что желал я людям свободы, желал создать общество свободных людей и дать им Конституцию. Ту самую Конституцию, о которой мечтал ваш брат император Александр I в начале своего правления.

Кондратий Федорович говорил книжно, литературно грамотно, подбирая каждое слово, будто отвечал на экзамене русской словесности.

— Знайте, государь, что вам не истребить свободомыслие, — слова Рылеева заставили государя вздрогнуть.

Кондратий Федорович испуганно замолчал, столкнувшись со строгим взглядом государя, глубоко дыша, словно набирая в легкие воздуха перед долгим подводным плаванием, а потом вдруг разразился чуть ли не криком:

— Что о вас? А вот что! Когда вы еще великим князем были, вас уже никто не любил, да и любить было не за что: единственные занятия — фрунт и солдаты; ничего знать не хотели, кроме устава военного, и мы это видели, и страшились иметь на престоле российском прусского полковника или, хуже того, второго Аракчеева, злейшего. Как сами изволили давеча выразиться, взошли на престол через кровь своих подданных; в народ, в дитя свое вонзили нож… И вот плачете, каетесь, прощения молите. Если правду говорите, дайте России свободу, и мы все — ваши слуги вернейшие. А если лжете, берегитесь; мы начали — другие кончат. Кровь за кровь — на вашу голову или вашего внука, правнука! И тогда-то увидят народы, что ни один из них так не способен к восстанию, как наш. Не мечта сие, но взор мой проницает завесу времени! Я зрю сквозь целое столетие! Будет революция в России, будет! А теперь казните, убейте…

«Посылаемого Рылеева содержать за мой счет, — писал государь крепостному коменданту Сукину. — Давать кофий и прочее, а также для письма бумагу, и что напишет ко мне приносить ежедневно. Дозволить ему писать, лгать, врать по воле его».

К Николаю Павловичу приводили подпоручиков Шторха и Жеребцова из Гренадерского полка, лейтенанта Бодиско из Гвардейского экипажа, капитана Якубовича, капитана Корни-лова. Последним зашел Булатов.

— Как, и ты здесь? — император удивленно посмотрел на полковника.

Перед ним стоял, плотно сжав губы, офицер, прошедший Отечественную войну и получивший за отвагу награды. Ему лично император Александр I, после сражения за Париж, вручил золотую шпагу с надписью «За храбрость».

— Вас это не должно удивлять, — ответил Александр Михайлович. — Вчера с лишком два часа стоял я с твердым намерением убить вас; но каждый раз, когда хватался за пистолет, сердце мне отказывало…

Долгим был разговор у него с поручиком Каховским.

Петр Каховский произвел на императора сильное впечатление. Николай Павлович позднее признавался в своих записках: «Каховский говорил смело, резко, положительно и совершенно откровенно. Причину заговора относил к нестерпимым притеснениям и неправосудию, старался причиной им представлять покойного императора. Смоленский помещик, он в особенности возмущался на меры, принятые там для устройства дороги по проселочному пути, по которому государь и императрица следовали в Таганрог, будто с неслыханными трудностями и разорением края исполненными. Но с тем вместе он был молодой человек, исполненный прямо любви к Отечеству, но в самом преступном направлении».

В сопроводительной записке для коменданта Петропавловской крепости император напишет: «Каховского содержать лучше обыкновенного содержания, давать ему чай и прочее, но с должной осторожностью».

Потом добавит: «Содержание Каховского я принимаю на себя».

Близкий к императору генерал-адъютант Бенкендорф поинтересуется:

— Ваше величество, почему такая забота о Каховском? Он ведь убил Милорадовича.

— Я знаю другого Каховского, которого не знаете вы, — ответил ему государь.

Бессонная ночь с 14-го на 15-е декабря 1825 года тянулась долго и трудно. Никогда еще в своей жизни Николай Павлович, разговаривая со столь разными людьми, по сути, преступниками, не заглядывал так глубоко в свою душу, не проверял себя на честность, на выдержку. Близился рассвет, вместе с ним в сознание Николая Павловича приходило новое понимание своих обязанностей, своей роли в укреплении законности и порядка в стране. Они складывались из разговоров с мятежниками, оказавшимися весьма не глупыми людьми.

Еще раньше, где-то ближе к полуночи, Николай Павлович в парадном мундире лейб-гвардии Преображенского полка вышел вновь в зал и в длинной очереди вдруг увидел молодого офицера. Подойдя ближе, он узнал внука великого полководца Суворова.

«Не может того быть!» — пронеслось у него в голове.

Юнкер лейб-гвардии Конного полка князь Суворов-Рымникский был взят под стражу по показанию одного из своих однополчан. Напуганный рассказами о жестоком императоре, который никого из восставших не щадит, не зная, как оправдаться, он безвольно ждал участи.

— И ты с ними? — спросил император.

— Я не виноват, государь! — воскликнул офицер, увидев неожиданно перед собой Николая Павловича.

У него появилась надежда. Он весь подался вперед, хотел поднять руку, чтобы осенить себя крестом, но веревки больно стянули запястья. Сделав еще одну безуспешную попытку, юноша сник.

По группе арестованных прокатился волной шум. Послышались недовольные восклицания, мол, все мы здесь невиновные. Юнкер поморщился, поднял глаза на государя и повторил:

— Я и правда не знаю, за что арестован.

— Даешь слово?

— Даю.

Шум стих. В зале повисла тишина. Десятки пар глаз обратились к императору. О Николае Павловиче ходили разные слухи. Кто-то отзывался о нем как о заботливом командире. Но большинство говорили, что, будучи командиром гвардейской бригады, а потом и 2-й гвардейской пехотной дивизии, проявил себя как неуравновешенный, вздорный начальник.

Молчание затянулось. Арестованные, еще недавно возмущавшиеся наглостью молодого офицера выпросить оправдание у императора, теперь жалели его.

— Ступай домой; внук Суворова не может быть изменником Отечеству, — сказал государь.

* * *

Император спешил к генерал-адъютантской комнате. Менее часа назад, у себя в кабинете, он слушал генерала Толя, который зачитывал показания одного из мятежников. Перечислялись фамилии бунтовщиков, которых требовалось немедленно найти и арестовать. Николай Павлович, с трудом преодолевая сонливость, бросил генерал-полицмейстеру Шульгину, сидевшему рядом: «Арестуйте немедленно всех по списку» — и вышел из кабинета. Он дошел до столовой и вот-вот должен был соединиться с семьей, как вдруг вспомнил — среди перечисленных в списке бунтовщиков была фамилия Норов.

«Норов, Норов, — повторял он, напрягая память. — Фамилия редкая. Быть не может, чтобы капитан Василий Норов, бывший командир 3-й гренадерской роты лейб-гвардии Егерского полка стал мятежником. Он совершенно другого склада человек. Совпадение?»

Прислушиваясь к гулкому эху своих шагов, отчетливо звучавшему в утренней тишине, Николай Павлович мысленно возвращался к небольшому городку Вильно в март 1822 года.

…В то утро был назначен смотр полка, отправлявшегося на два месяца в деревни. Стояла пасмурная погода. Солнце едва проглядывало сквозь толстые слои тяжелых облаков, низко висевших над равнинной площадкой, на которой выстроились две роты батальона полковника Толмачева.

Николай Павлович в мундире лейб-гвардии измайловского полка — курточке с шитым воротником и двумя бортами пуговиц — неторопливо проходил перед строем, недовольным взглядом рассматривая солдат, спрашивая их, почему так плохо держали строй, почему все его замечания, высказанные ранее, не исправили.

Остановившись возле одного из офицеров, великий князь, выговаривая свои замечания, ущипнул его. Офицер прикусил губу. Следующим был капитан Норов.

— Ваше высочество, я щекотлив, — угадывая намерение великого князя, сказал офицер.

— Ах, мой милый, — усмехнулся Николай Павлович, взяв его за руку, — если бы ты знал, как Наполеон обращался со своими маршалами.

Норов тут же нашелся:

— Но, ваше величество, я также мало похож на маршала Франции, как вы на Наполеона.

Спустя два месяца, в ненастный день, по возвращении батальона с деревни, был назначен новый смотр.

Недовольный, что обе роты так и не усвоили приемы, на которые он указывал в прошлый раз, Николай Павлович вновь и вновь отправлял их на марш. Вконец разозлившись, великий князь подозвал к себе батальонного командира полковника Толмачева, сделал ему выговор, пообещав, если в скором времени упущения не исправят, тогда от обоих офицеров будут отняты роты.

Когда великий князь отчитывал полковника, ему показалось, что стоявший впереди своей роты капитан Норов что-то сказал с неудовольством.

Взнуздав коня, Николай Павлович направил его ко второй роте. Шапка темных, курчавых волос, широкие вразлет брови, карие глаза, стрелка усов — лицо капитана еще в прошлый раз не понравилось великому князю. Он помнил, как офицер резко ответил ему по поводу Наполеона, оскорбив самолюбивого командира.

Лошадь остановилась против строптивого офицера. Между Николаем Павловичем и капитаном Норовым простиралась большая лужа. Великий князь, ни минуты не сомневаясь, дал шпоры лошади и она, прянув в лужу, окатила Норова грязной водой.

Поутру полковник Толмачев доложил великому князю, что капитан Норов просится из гвардии в армию. Поинтересовавшись о причине просьбы, Николай Павлович получил ответ — Норов считает себя обиженным, что великий князь ему выговаривал и обещал отнять роту.

«Сие показалось мне весьма странным. Подумав немного, отвечал я Толмачеву, чтобы он остерег Норова, что если подаст просьбу, не дождавшись случая показать мне роту в порядке, лишит меня возможности аттестовать его к чину», — вспоминал император, шагая коридором дворца.

В деталях вспоминался следующий день. Полковник Толмачев снова передал просьбу Норова. Теперь он просил уволить в армию по домашним обстоятельствам и прибавлял, что готов выйти, хотя и капитаном. В поведении Толмачева Николай Павлович заметил нервозность. Позднее выяснилось, что у командира батальона утром собрались офицеры и заявили, чтобы великий князь отдал сатисфикацию Норову.

«Тогда вроде бы все уладилось, — продолжал вспоминать император. — К моему счастью приехал командир 2-й гвардейской дивизии Карл Иванович Бистром, в состав которой входила моя бригада, поговорил с офицерами. Потом было два развода, довольно исправных, роты прошли без замечаний, офицеры, в особенности Норов и Мандерштерн, не манкировались».

Оборвав течение мыслей, Николай Павлович зашел в комнату. Генерал-адъютант Толь и находившийся с ним в помещении генерал-адъютант Левашов встали.

— Карл Федорович, — обратился государь к Толю, — ты тут мне читал объяснения одного из арестантов. Называлась фамилия Норов. Я распорядился арестовать всех по списку. Прошу, как только найдется Норов, так сразу ко мне. Оного бунтовщика зовут Василий Сергеевич, запиши, пожалуйста.

* * *

Письмо к брату в Варшаву император начал писать 14 декабря перед началом допросов. Он собирался закончить ночью, но интенсивность встреч с арестованными позволяли делать лишь отрывочные пометки:

«Дорогой, дорогой Константин! Ваша воля исполнена: я — Император, но какою ценою, Боже мой! Ценою крови моих подданных! Милорадович смертельно ранен. Шеншин, Фредерике, Стюрлер — все тяжело ранены. Но наряду с этим ужасным зрелищем, сколько сцен утешительных для меня, для нас! Все войска, за исключением нескольких заблудшихся из Московского полка, лейб-гренадерского и из морской гвардии, исполнили свой долг как подданные и верные солдаты, все без исключения.

Я надеюсь, что этот ужасный пример послужит к обнаружению страшнейшего из заговоров, о котором я только третьего дня был извещен Дибичем. Император перед своей кончиной уже отдал столь строгие приказания, чтобы покончить с этим, что можно вполне надеяться, что в настоящую минуту повсюду приняты меры в этом отношении, так как Чернышев был послан устроить это дело совместно с графом Витгенштейном; я нисколько не сомневаюсь, что в первой армии генерал Сакен, уведомленный Дибичем, поступил точно так же. Я пришлю вам расследование или доклад о заговоре в том виде, в каком я его получил; я предполагаю, что вскоре мы будем в состоянии сделать то же самое здесь. В настоящее время в нашем распоряжении находятся трое из главных вожаков, и им производят допрос у меня.

Главою этого движения был Бестужев; он пока еще не в наших руках. В настоящую минуту ко мне привели еще четырех из этих господ».

Несколько позже.

«Милорадович в самом отчаянном положении; Стюрлер тоже; все более и более чувствительных потерь! Велио, конной гвардии, потерял руку! У нас имеется доказательство, что делом руководил некто Рылеев, статский, у которого происходили тайные собрания, и что много ему подобных состоят членами этой шайки; но я надеюсь, что нам удастся вовремя захватить их.

В 11 1/2 вечера.

Мне только что доложили, что к этой шайке принадлежит некий Горсткин, вице-губернатор, уволенный с Кавказа; мы надеемся разыскать его. В это мгновение привели ко мне Рылеева. Это — поимка из наиболее важных. Я только что узнал, что Шеншин, быть может, будет спасен — судите о моей радости!

Я позволил себе, дорогой Константин, назначить Кутузова военным губернатором, временно, впредь до вашего согласия; соблаговолите не отказывать мне в нем, так как это единственный человек, на которого я могу положиться в настоящий критический момент, когда каждый должен находиться на своем посту.

В 12 1/2 ночи.

Горсткин — в наших руках и сейчас будет подвергнут допросу; равным образом я располагаю бумагами Бестужева.

В 4 часа.

Бедный Милорадович скончался! Его последними словами были распоряжения об отсылке мне шпаги, которую он получил от вас, и об отпуске на волю его крестьян! Я буду оплакивать его во всю свою жизнь; у меня находится пуля; выстрел был сделан почти в упор статским, сзади, и пуля прошла до другой стороны.

Все спокойно, а аресты продолжаются своим порядком; захваченные бумаги дадут нам любопытные сведения. Большинство возмутившихся солдат уже возвратились в казармы, за исключением около 500 человек из Московского и Гренадерского полков, схваченных на месте, которых я приказал посадить в крепость; прочие, в числе 38 человек гвардейского экипажа, тоже там, равно как и масса всякой сволочи (menue canaille), почти поголовно пьяной. Часть полков Гренадерского и Московского находилась в карауле, и среди них — полнейший порядок. Те, которые не последовали за сволочью, явились с Михаилом в отличнейшем порядке и не оставляли меня, настойчиво просясь броситься в атаку, что, к счастию, не оказалось необходимым. Две роты Московского полка сменились с караула и, по собственному почину, под командою своих офицеров, явились присоединиться к своему батальону, находившемуся возле меня. Моряки вышли, не зная ни почему, ни куда их ведут; они отведены в казарму и тотчас же пожелали принести присягу. Причиною их заблуждения были все лишь одни младшие офицеры, которые почти все и вернулись с батальоном просить прощения, с искренним, по-видимому, сожалением. Я разыскиваю троих, о которых нет известий.

Только что захватили у князя Трубецкого, женатого на дочери Лаваля, маленькую бумажку, содержащую предположения об учреждении временного правительства с любопытными подробностями».

* * *

Сопроводив первую партию мятежников в Петропавловскую крепость, прежде чем передать их коменданту, Бенкендорф обратился к ним с короткой речью:

— С крайним нетерпением я ожидал от вас, ввиду своей совершенной неосведомленности, разъяснений о том, с каких это побуждений вы поднялись за свободу для крепостных и стали ратовать за принятие конституции? Во время допросов никто из вас о сем не поведал. А потому, милостивые господа, смею надеяться, что те, кто дал свободу крепостным, отпустил с землей, подъемными и посильной помощью, поднимут руки. Если таковые имеются, то я, не теряя ни минуты, решительно примусь за действия к помилованию оных, так как оные действительно поступают согласно собственной совести. Я жду.

Нет никого? Как странно… Мои крепостные в Эстляндии были отпущены на свободу императором Александром I. В Тамбовской губернии, если кто из вас знает, в Сосновке у меня есть богатое имение. Славится оно возделыванием сахарной свеклы, лесным хозяйством, садоводством. Есть там винокуренный и крахмальный заводы, водяная мельница. А богатое почему? Да потому, что в 1818-м я отпустил своих крестьян. Все вышли с землей, с начальными средствами. Я заплатил за каждого из них податей за пять лет вперед в государственную казну. И я не считаю себя либералом или освободителем! Мне так выгоднее. Эти люди на себя лучше работают. Я уже все мои расходы покрыл и получил прибыль. И я не выхожу на площадь с безумными заявлениями или протестами против государя или, тем более, против империи!

Так как вы ничем не можете доказать чистоту своих побуждений, то дело сие — политическое, судить мы вас будем как бунтовщиков и предателей Отечества, навроде Емельки Пугачёва. А теперь — всех по камерам! В одном этапе с уголовными пойдете, господа бунтовщики!