Траурная церемония начиналась от Московской заставы. За колесницей с телом цесаревича Константина ехал на лошади император Николай I. Чуть поодаль от него верхом передвигались генерал-адъютанты Бенкендорф, Васильчиков и Орлов. Проливной дождь больно стегал по его лицу, требуя спрятаться, но Николай Павлович не отводил взгляда от колесницы, мысленно перебирая памятные дни встреч с братом, мысленно разговаривая с ним:

«…Наконец, с Божией помощью армия под водительством фельдмаршала графа Паскевича переправилась по нашему с ним согласованию на левый берег Вислы и движется к Варшаве. Ее никто не остановит. И ты бы уже не остановил. Паскевич тебя бы не послушал. Уж больно много бед принесли польские солдаты, выученные тобой, любимые тобой.

Прости — я не виню тебя за любовь к полякам. Ты всю жизнь прожил среди них, сросся с их землей, с ее корнями. Я понимал твои просьбы, в которых ты просил добиться послабления польским полкам, когда в 1830 году затевался мною поход в Голландию. Ты просил за них даже после того, когда они чуть не убили тебя, просил не быть с ними жестоким. Добрая душа твоя, Константин, не могла согласиться с тем, что они тебя предали. Ты так и ушел от нас с верой в своих поляков, с надеждой, что они обязательно образумятся….»

Думая о Константине, Николай Павлович невольно сравнивал итог жизни брата с результатами своего почти шестилетнего правления.

«Я взялся за создание Свода законов империи, но работа идет медленно. С первого года восшествия на престол собирался заниматься крестьянской реформой, но передо мной возникали препятствия: война с турками, революции в Европе, восстание в Польше, холера… …проекты крестьянской реформы, которые подготовил комитет 6 декабря 1826 года, одобрены не были. Протестовал цесаревич Константин Павлович, — думал император, глядя на колыхавшуюся впереди колесницу: — В 1830 году реформы были остановлены ввиду решительного протеста цесаревича Константина Павловича. Ранее Константин Павлович выступал против проектов по изменению Табеля о рангах и Административной реформы… Достаточно!» — усилием воли он остановил поток обвинений в адрес цесаревича, но, остановив, вдруг понял, что открыл перед собой страшную тайну своего отношения к брату, которую давно уже прятал от себя.

Он любил Константина, как родного человека, как старшего брата, уважал за ум, доброту, и, возможно, не случись смерти императора Александра Павловича, их отношения оставались такими же. Но в ноябре 1825 года цесаревич его обманул, сразу не раскрыв тайны отречения, а потом еще долго вел переписку с генералами, готовившими дворцовый переворот вместе с Марией Федоровной.

«Он будто бы делал величайшую милость, уступая мне престол, хотя престол принадлежал мне по закону. За эту милость он требовал уступок, заставлял прислушиваться к его мнениям, считая, что он на все это имеет право», — мелькнула мысль.

— Прости, брат, — прошептал Николай Павлович и отвел взгляд от колесницы.

Николаю Павловичу легко дышалось, легко думалось. Он впервые не чувствовал множества невидимых пут, связывающих его действия, мысли…

Путь траурной процессии до Петропавловского собора проходил под дождем. Дождь не переставал лить, пока прощались с Константином Павловичем. Под дождем Романовы покидали Петропавловскую крепость, и только на выезде из Петербурга их утомленные лица осветило еще горячее августовское солнце.

* * *

Получив три дня назад диспозицию предстоящего штурма Варшавы, император в беспокойстве ожидал решительного известия. Когда ему сообщили о прибытии офицера, у Николая Павловича не выдержали нервы, он сам вышел навстречу.

— Ваше величество, флигель-адъютант ротмистр… — молодой офицер от волнения оборвался на полуфразе.

— Александр! Вот это встреча! Молодец Паскевич, удружил, — воскликнул император, узнав в посланце внука Суворова.

Николай Павлович целовал Александра, то и дело, отстраняя его, пристально вглядываясь в лицо и повторяя:

— Окреп! Повзрослел! Совсем мужчиной стал!

По дороге к летнему дворцу они говорили о русско-турецкой войне, взятии Варны, осады Шумилы. Опять, как и на Балканах, вспоминали ночь с 14 на 15 декабря 1825 года, когда Николай Павлович завидев юного Суворова среди приведенных на допрос мятежников, поверил в невиновность юноши и отпустил его.

— Растешь! — радостно осматривал флигель-адъютанта император и заставлял его снова и снова рассказывать о событиях последних трех дней под Варшавой.

В письме фельдмаршал сообщал — после двухдневного штурма Варшавы, остатки мятежной армии отступили к Модлину. Гвардия, под личным предводительством великого князя Михаила Павловича, вступила 27 августа в покоренную столицу Польши через Иерусалимскую заставу. «Варшава у ног вашего императорского величества», — доносил Паскевич.

В этот же день император писал фельдмаршалу:

«…Слава и благодарение всемогущему и всемилосердному Богу! Слава тебе, мой старый отец-командир, слава нашей геройской армии! Как мне выразить тебе то чувство беспокойства, которое вселило во мне письмо твое от 24-го числа, все, что происходило во мне те три бесконечных дня, в которые между страхом и надеждой ожидал роковой вести и, наконец, то счастье, то неизъяснимое чувство, с коим обнял я твоего вестника.

Ты с помощью Бога всемилосердного поднял вновь блеск и силу нашего оружия, ты наказал вероломных изменников, ты отомстил за Россию, ты покорил Варшаву — отныне ты светлейший князь Варшавский! Пусть потомство вспоминает, что с твоим именем неразлучна была честь и слава русского воинства, а имя твое да сохранит каждому память дня, вновь прославившего имя русское. Вот искреннее изречение благородного сердца твоего государя, твоего друга, твоего старого подчиненного. Ах! Зачем я не летел за тобой, по-прежнему в рядах тех, кои мстили за честь России; больно носить мундир и в таковые дни быть приковану к столбу, подобно мне несчастному…»

После падения Варшавы мятеж тихо затухал сам. Один из польских командиров Ромарино с 14 000 воинов при 42-х орудиях перешел в Галицию и 5 сентября сдался австрийцам. Вместе с ним удалился из Польши князь Адам Чарторыжский. Часть поляков ушла в Пруссию. И только 9 октября сдалась последняя крепость Замостье.

В Петербурге окончание войны отпраздновали 6 октября торжественным парадом на Марсовом поле. В Варшаве молебствие и парад по случаю завершения сражений с мятежниками проходил раньше — 4 октября. Парадом командовал великий князь Михаил Павлович.

11 октября император Николай I прибыл в Москву, а через три дня приехала туда Александра Федоровна и следом за ней наследник. Генерал-адъютант Бенкендорф, сопровождавший государя, писал:

«…При выездах толпа бежала им навстречу и сопровождала радостными криками их экипажи. Государь, посещая с обычной своею деятельностью общественные заведения, работал между тем неусыпно над преобразованием управления царства Польского и над слиянием западных наших губерний, в отношении к их законам и обычаям, с великороссийскими. Дано было новое направление Виленскому университету и другим местным училищам введением в них преподавания русского языка как основы всего учения. Бездомное и вечно беспокойное сословие шляхты было отделено в правах и привилегиях своих от истинного дворянства и обращено в нечто среднее между помещиком и землевладельцем. Наконец, присутственные места и должностные лица, вместо прежних польских своих названий, получили те же, как и в России. В это пребывание двора в Москве привезли туда все знамена и штандарты бывшей польской армии, и государь приказал поставить их в Оружейную палату, в числе трофеев, скопленных тут веками. Там же, на полу, у подножья императора Александра, была разложена и хартия, некогда пожалованная царству Польскому…»

За границей известие о взятии Варшавы приняли по-разному. В Париже несколько дней ругали русского императора. В Англии встретили новость, как должное. В Пруссии постарались сделать вид, что в Европе ничего не произошло.

Николай Павлович выражал неудовольство австрийским правительством за задержку выдачи России нижних чинов корпуса Ромарино. Доставалось от него и Франции, которая взяла под свое прикрытие многих польских генералов.

Трудно было угадать, какими будут дальнейшие действия русского императора в Польше, поэтому разговор Николая Павловича с французским послом бароном Полем де Бургоэном вызвал интерес во всех царствующих домах Европы. Текст рассуждений Николая Павловича там читали с большим вниманием:

«Да, я знаю, Европа несправедлива в отношении меня. Обоих нас, моего брата Александра и меня, подвергают ответственности за то, чего мы оба не делали. Не нам принадлежит мысль о разделе Польши: это событие уже стоило Европе многих хлопот, пролило много крови и может пролить еще; но не нас следует упрекать в том. Мы должны были принять дела такими, какими их передали нам.

Я имею обязанности как император российский. Я должен остерегаться повторения тех ошибок, которые породили нынешнюю кровопролитную войну. Между поляками и мной может существовать лишь полнейшая недоверчивость (méfiance absolue). Привожу доказательства: покойный брат мой осыпал благодеяниями королевство Польское, а я свято уважал все, им сделанное.

Что была Польша, когда Наполеон и французы пришли туда в 1807 году? Песчаная и грязная пустыня. Мы провели здесь превосходные пути сообщения, вырыли каналы в главных направлениях. Промышленности не существовало в этой стране; мы основали суконные фабрики, развили разработку железной руды, учредили заводы для ископаемых произведений, которыми изобилует страна, дали обширное развитие этой важной отрасли народного богатства. Я расширил и украсил столицу; существенное преимущество, данное мной польской промышленности для сбыта ее новых продуктов, возбудило даже зависть в моих других подданных. Я открыл подданным королевства рынки империи; они могли отправлять свои произведения далеко, до крайних азиатских пределов России. Русская торговля высказалась даже по этому поводу, что все новые льготы дарованы были моим младшим сыновьям в ущерб старших сыновей.

Вы ответите, что это только материальные благодеяния и что в сердцах таятся другие чувства, кроме стремлений к выгодам. Очень хорошо! Посмотрим, не сделали ли мы, мой брат и я, всего возможного, чтобы польстить душевным чувствам, воспоминаниям об Отечестве, о национальности и даже либеральному чувству. Император Александр восстановил название королевства Польского, на что не решался даже Наполеон. Брат мой оставил за поляками народное обучение на их национальном языке, их кокарду, их прежние королевские ордена, Белого Орла, святого Станислава и даже тот военный орден, который они носили в память войн, веденных с вами и против нас. Они имели армию, совершенно отдельную от нашей, одетую в национальные цвета.

Мы наделили их оружейными заводами и пушечными литейнями. Мы дали им не только то, что удовлетворяет все интересы, но и что льстит страстям законной гордости: они нисколько не оценили всех этих благодеяний. Оставить им все, что было даровано, значило бы не признать опыта. Мои-то дары они и обратили против своего благодетеля. Прекрасная армия, так хорошо обученная братом моим Константином, снабженная вдоволь всеми необходимыми предметами, вся эта армия восстала; литейни, оружейные заводы, арсеналы, мной же столь щедро наполненные, послужили ей для того, чтобы воевать со мной. Я вправе принять предосторожности, чтобы предупредить повторение случившегося.

Углубимся, как говорят, в самую суть вопроса. Что такое поляки? Народ, разбросанный по обширной территории, которая принадлежит трем различным державам. Разве я вправе вернуться к разделу, так давно исполненному тремя различными державами? Все сторонники поляков разглагольствуют об этом на досуге. Они забывают, что я российский император, что я должен принимать во внимание не только выгоды, но и страсти моих русских подданных и сочувствовать их страстям в том, что они имеют в себе справедливого. Где же я возьму составные начала Польши, восстановляемой в воображении? Имеют ли в виду раздел 1792 года, или мечтают о восстановлении всей Польши, как она существовала до первого раздела? Но ведь, ни Австрия, ни Пруссия, ни мои русские подданные не позволили бы мне этого. Вы видите, что нет возможности вернуться к прошедшему.

Могу утверждать с полной искренностью, мы осыпали поляков всякого рода благодеяниями; могу сказать их самым восторженным сторонникам: найдите мне, в какое угодно время, под русским ли владычеством, в эпоху ли герцогства Варшавского, в пору ли буйного избирательного королевского правления, Польшу, более богатую, лучше устроенную, с более превосходной армией, с более цветущими финансами, с более развитой промышленностью перед Польшей в царствование императора Александра и мое. Поляки не оценили всех этих преимуществ; доверие навсегда разрушено между ими и мной».

В самой же Франции бушевали совсем иные страсти. Члены палаты депутатов Лафайет, ставший депутатом Польского комитета, Моген, генерал Ламарк и другие требовали от правительства решительных мер. Они призывали вмешаться в войну и помочь полякам. Война с Европой казалась вероятной многим.

В эти дни Александр Пушкин пишет стихотворение «Клеветникам России». Первыми его слушателями становится царская семья.

Император, после прочтения Пушкиным последних строк, бросился обнимать его и слезно благодарить поэта за патриотизм, за веру в свою страну.

Стихотворение «Клеветникам России» было опубликовано в брошюре «На взятие Варшавы», в которую были включены также «Бородинская годовщина» и патриотический стих В. А. Жуковского «Старая песня на новый лад». Брошюра была отпечатана 10 сентября 1831 г. Публикация всколыхнула русское общество. Оно разделилось на восторженных поклонников и резких критиков новых стихов Пушкина. Если верноподданническая и националистически настроенная часть общества приветствовала стихотворение, то многие либеральные современники возмутились, видя в нем выражение вражды к свободолюбивым устремлениям и проявление официозного верноподданичества.

* * *

Новый 1832 год в семье Романовых начинался весело. Николай Павлович впервые за долгое время царствования часто бывал с женой. Они вместе блистали в обществе. Устраивались зимние игры, поездки с детьми на санках с ледяных горок, парадные обеды, на которых разыгрывались партнеры для санок на следующий день.

В январе играли много свадеб при дворе. С особым шиком праздновали свадьбу фрейлины Александры Россет с адъютантом Смирновым. Это была красивая и остроумная брюнетка, известная в литературных кругах. Она дружила с Жуковским и Гоголем…

Зимнее счастье ближе к весне омрачилось болезнью дочерей государя Александры и Ольги. Болезнь не отступала, хотя врачи постоянно находились при детях и заставляли их принимать лекарства. Испугавшись тяжелого течения болезни, Николай Павлович решил отвезти дочек на морские купания в Доберан, близ Мекленбурга. Был снаряжен пароход «Ижора». Император сам отправился сопровождать детей и не напрасно — в Доберане произошла вспышка холеры. Николай Павлович развернул пароход на Ревель в Екатериненталь. Там в маленьком дворце, построенном Петром Великим, передав Александру и Ольгу на попечение князя Василия Долгорукого, император отправился в Петербург.

Прохаживаясь по палубе парохода, император встретил старого вояку, отставного полковника, которому довелось начинать службу в армии фельдмаршала Петра Румянцева-Задунайского. Они душевно говорили, вспоминая славные победы русской армии.

Позднее, оставшись в одиночестве, перебирая в памяти разговор, император вспомнил о письме сына фельдмаршала Сергея Петровича Румянцева. Сергей Петрович предлагал государю приобрести в казну Гомель, подаренный его отцу Екатериной Великой. Николай Павлович переправил письмо министру финансов Канкрину. В прошлом году от Румянцева пришло второе послание. Сергей Петрович жаловался на Канкрина, дескать, министр финансов поступает противозаконно. Николай Павлович хорошо знал своего любимого министра, отличающегося скупостью, многое прощал ему и вызывать во дворец не стал. Решил разобраться сам, но события в Польше не дали ему вернуться к письму ни через месяц, ни через полгода.

Вернувшись в Петербург, Николай Павлович отыскал письмо Сергея Петровича. В ожидании прибытия министра финансов Канкрина, он снова прочитал послание Румянцева:

«Всемилостивейший Государь, — писал Сергей Петрович Румянцев. — Ваше Императорское Величество, внимая, конечно, с великодушием чистоте моего подвига и бескорыстию в деле Гомельском, благоволили Всемилостивейше подтвердить условие от меня представленное, но Высочайшие Ваши повеления, данные тогда же министру финансов, остаются досель без всякого исполнения и собственность моя вступает уже в руки казенных приемщиков и делаются ими распоряжения по доходам, тогда, как между тем отказываются мне здесь в исполнении купчей.

Но, Всемилостивейший Государь! Российские узаконения никогда в таковых случаях не нарушаемые, определяют, чтоб покупщик прежде заключения акта оплаты денег ни малейшего притязания на приобретения не имел; охраняют они даже продавца столь попечительно, что купчая сама, совсем уже совершенная, отдается ему, чтоб он, в случае неустойки покупщика, мог бы тотчас и все дело уничтожить.

Не известно мне, Всемилостивейший Государь, какие причины имеет министр финансов за собственным даже подтверждением Вашего Императорского Величества поступить со мною совсем противозаконным образом. Вследствие чего и не остается мне иного средства, как повернуться к священнейшим стопам Вашим и с испрашиванием, чтоб соблюден был со мною по малой мере тот обряд, который в случаях сиих есть всеобщий. Великодушные расположения всех Российских Самодержцев не претили никогда действию законов, и в тех случаях, где по собственностям настоять между частными людьми с казною разбирательствам в Вашем же Императорском Величестве имеем мы не только Государя милостивого, но и законодателя, и судию просвещенно-беспристрастного. Прибегая под собственный покров Ваш, Всемилостивейший Государь, не ищу я, как изволите видеть, иного, как только то, что каждому из Ваших подданных справедливо принадлежит.

21 июля 1831 г. С. Петербург. Граф Сергей Румянцев».

Николай Павлович уважал сыновей Петра Румянцева за их верность России, за благотворительность, бескорыстное служение. Николай Петрович — старший сын Румянцева-Задунайского занимался поиском редких книг по всему миру, изданием новых книг, финансировал научные исследования, открывал публичные библиотеки. Николаю помогал брат Сергей, писатель и дипломат. После смерти Николая он продолжил его дело. Кроме того, по собственному почину Сергей Петрович обратился к нему, российскому императору, с весьма дельным предложением. С ним бы поласковее, поделикатнее…

Император взглянул на часы — с минуту на минуту должен прибыть Канкрин. На встречу с ним отведено полтора часа. В час по полудню Николай Павлович должен быть уже на Сенатской площади, где завершалось строительство корпусов Сената и Синода. Там его не столько интересовал сам ход строительства, сколько решение весьма щепетильного вопроса приобретения старого здания.

Егор Францевич появился точно по времени в неизменном стареньком фраке.

— Скажи на милость, Егор Францевич, как ты относишься к соблюдению законов? — спросил государь министра, едва тот сел в кресло.

— Я их свято чту, — ответил на ломанном русском языке не подозревающий подвоха Канкрин.

— Я тоже, — согласился с ним Николай Павлович и тут же спросил: — Тогда изъясни мне, что следует делать с людьми, нарушающими законы?

— Наказывать, — пожал плечами недоуменно Канкрин.

— Вот и я считаю наказать тебя, да не знаю пока как, — сурово произнес император.

Егор Францевич вытянул лицо в изумлении.

— Затрудняешься понять меня? Оказывается, и ты не безгрешен, — развел руками Николай Павлович.

— Вы шутите, ваше величество! — от волнения едва выговорил Канкрин.

— Отнюдь. Вот письмо, — император подвинул по столу ему лист бумаги. — Ознакомишься и завтра доложишь об исполнении, а что до наказания… — он хитро улыбнулся: — Не буду строг — принесешь извинения Сергею Петровичу Румянцеву за доставленные ему хлопоты и мы забудем сие недоразумение. А теперь перейдем к деловой части нашей встречи.

* * *

Возведение корпусов Сената и Синода близилось к завершению. В помещениях бывал Торичелли. Ему надлежало выполнять лепной декор интерьеров. Приходили Медичи, Рихтер, Соловьев, другие художники. Определялись, кто и какие залы будет расписывать.

Николай Павлович приехал сюда, никого не предупредив, захватив с собой архитектора Карла Росси. Строителя здания архитектора Александра Штауберта и его помощника Угрюмова они застали за разговором под аркой, разделявшей здание на две равные части.

Поднимаясь по широкой лестнице к залу, заставленному строительными лесами, Николай Павлович вспомнил, как впервые приехал сюда, в старое здание Сената, в августе 1827 года. Пройдя все департаменты, он встретил в присутствии только одного сенатора Дивова.

Император спросил встретившего его дежурного чиновника, в котором часу съезжаются господа сенаторы, и началось ли где присутствие. Секретарь отвечал, мол, съезжаются обыкновенно в десять часов. Николай Павлович продолжал ходить по помещениям до 10 часов, но сенаторы так и не появились. Вернувшись в Зимний дворец, он написал высочайшее повеление, чтобы сенаторы в должной форме и в мундирах собирались в указанные часы по регламенту.

В тот же день, при осмотре помещений, государю пришла мысль перестроить здание Сената и перевести сюда Синод, освободив полностью здание Двенадцати коллегий для Петербургского университета. Для подготовки к строительству был организован комитет под руководством министра юстиции князя Лобанова-Ростовского.

В сентябре 1827 года объявили конкурс. В конкурсе участвовали Карл Росси, Поль Жако и Стасов. Поль Жако предлагал построить одно общее здание, напоминающее галерею Лувра. Стасов планировал перестроить старое здание Сената. Эти варианты противоречили требованию императора. Николай Павлович хотел сделать здание похожим на Главный штаб. Карл Росси составил проект двух зданий в желаемом царем стиле и формах. Проект несколько раз перерабатывался, наконец, был утвержден в двух корпусах, соединенных аркой.

— Александр Егорович, — император тронул за рукав архитектор Штауберта, — потрудись вспомнить, сии вымыслы или правда, что купчиха Кусовникова сама торговалась за продажу своего дома под здание Синода? Али ей кто помогал? Сам-то ты видел ее, разговаривал с ней?

— Меня, ваше величество, враз сомнение взяло, когда я услышал, что за участок, который в 1796 году оценивался в 7500 рублей, было запрошено 600 000 рублей, — возмущенно сказал архитектор.

— И ты тогда сам отправился к ней?

— Навестил купчиху.

— И что?

— Не могла она, ваше величество, сама сообразить, — уверенно заявил Штауберт. — Я это из ее объяснений понял.

— «Выходит, чиновники помогли?» — спросил сам себя император и строго наказал архитектору: — Непременно и быстро разберись, кто в этом деле замешан. В первую очередь поговори с теми, кто участвовал в сделке. Не можешь сам — передай их Бенкендорфу. Виновные должны понести строгое наказание. Да, — он задумчиво приложил указательный палец ко лбу. — Сколько сейчас человек занято здесь работами?

— До сей поры было около 800 человек. Теперь, когда уйдем внутрь помещений, потребуется больше.

— Мне нужно точно знать, сколько специалистов и каких профессий недостает. А ты чего молчишь? — Николай Павлович посмотрел на Росси. — Неужели никаких просьб нет? Может где- то строители отклонились от проекта?

— Ваше величество! — воскликнул архитектор. — Мы сии вопросы с Александром Егоровичем сами решаем. Знакомы давно. Понимаем друг друга.

— Ты хорошо сказал — понимаем друг друга, — задумчиво произнес император. — Так бы у нас все в империи понимали друг друга, глядишь, и жизнь бы по-иному складывалась.

Они прошли по помещениям, где со дня на день должны были приступить к работе умельцы по обработке мрамора, лепщики, столяры, плотники, художники и другой мастеровой люд. В одной из комнат император подошел к окну. Вид на Сенатскую площадь открывал памятник Петру Великому, а дальше… Николай Павлович закрыл глаза, увидел себя на коне в декабрьский день 1825 года и, отстраняясь от проема рукой, прячась от солнца, заглянувшего в помещение, отошел к стоящим позади его архитекторам.

* * *

Польские дела не отпускали. После победы над мятежниками прошло больше полугода, но Николай Павлович то и дело возвращался в мыслях, в документах к польскому вопросу. Так, в письме от 29 мая к фельдмаршалу Паскевичу государь, касаясь польских дел, писал:

«Радуюсь душевно, что закладка цитадели счастливо исполнена, прошла благополучно и, что ты при сем случае был доволен успехами войск. Что касается до неприсутствия поляков при сем торжестве, то, признаюсь, я понимаю, что было б сие им чересчур тяжело. Их раздражение по причине рекрутского набора кончится ничем, я уверен; но уверен я и в том, что с окончанием оного и с удалением всего сего сброда вздорных и нам столь враждебных людей все совершенно успокоится и даже, может быть, примет вовсе другой оборот. Что касается до сожалений наших к ним, оно совершенно неуместно, и ты хорошо делаешь, что не даешь сему воли. Ты весьма правильно говоришь, нужна справедливая строгость и непреодолимое постоянство в мерах, принятых для постепенного их преобразования. Не отступлю от этого ни на шаг.

Благодарности от них я не ожидаю и, признаюсь, слишком глубоко их презираю, чтоб она мне могла быть в какую цену; я стремлюсь заслужить благодарность России, потомства, вот моя постоянная мысль. С помощью Божиею, не унываю и буду стараться, покуда силы будут; и сына готовлю на службу России в тех же мыслях и вижу, что он чувствует, как я».

В распоряжение Наместника князя Паскевича были отпущены значительные суммы денег для пособия помещикам, фабрикантам и крестьянам, пострадавшим во время польского восстания. Правительство закупало в русских губерниях большие гурты скота для раздачи его нуждающемуся населению Польши. Государственному казначейству было велено щедро помогать тем, потери которых были установлены особой комиссией.

Летом 1832 года император отправился для обозрения внутренних губерний. В Великих Луках он встречался с полками гренадерского корпуса, отличившимися в подавлении польского восстания. Там же, на следующей станции, были собраны поляки-военнопленные. Государь говорил с каждым из них. Узнав об их хорошем поведении, кого-то выбрал в гренадеры, кого отправил служить в Финляндию, остальных — в Балтийский флот. Сопровождавший императора генерал-адъютант Бенкендорф раздал военнопленным деньги, чем поверг их в восторг.

Далее путь его пролегал в Смоленск. Город, сильно пострадавший в Отечественную войну с Наполеоном, медленно восстанавливался. Николай Павлович отдал распоряжения об увеличении средств из казны на новое строительство. Внимание его привлек неказистый памятник, поставленный в честь подвига местного дворянина Энгельгардта, расстрелянного французами. Государь повелел воздвигнуть герою войны монумент.

Потом был Киев. В городе по плану императора создавалась крепость первейшей важности. Николай Павлович осмотрел ее, поговорил со строителями, поинтересовался нуждами рабочих и инженеров. В Харькове Николай Павлович устроил разнос градоначальнику и строителям за плохую постройку университета. Здесь же, за городской заставой, где был разбит большой сад, он определил место для строительства женского института.

В Белгороде император провел смотр 2-й драгунской дивизии под командованием генерала Граббе. Павел Христофорович был среди заговорщиков декабрьского мятежа. Император тогда простил генерала и отправил в действующую армию. Граббе участвовал в русско-турецкой войне, воевал в Польше.

Одним из последних городов была Рязань. Николай Павлович проехал от Рязани до Москвы по разбитой дороге. Вернувшись в столицу, он сразу приступил к обсуждению новой системы шоссейных дорог империи.

Встречаясь с губернаторами, другим чиновным людом, Николай Павлович все чаще задумывался о справедливости мыслей профессора Георга Фридриха Паррота, который предлагал ему рецепты от бюрократии. В первый же вечер, по возвращению в Зимний дворец, перед сном он прочитал записку ученого:

«…Когда говорят о министерствах, то постоянно все жалуются на бюрократию. Совершенно справедливо называют ее больным местом русского государства: ответственность возлагается там, где ее не может быть, слуга становится господином, пишущая машинка действительным министром. В России, где зло это достигло своего апогея, думали излечить его двумя средствами: во-первых, расчленение бюрократии, причем каждое министерство разделено было на несколько департаментов, который должен собираться один или два раза в неделю. Важно убедиться, решило ли это двойное мероприятие данную задачу.

Положим, оно ослабило власть начальников канцелярий, благодаря разделению последних. Но министр, последняя инстанция для дел, имеет своего тайного советника, который при таланте или даже хотя при некоторой умелости, добивается теперь еще большей власти. Какую же роль играют директора департаментов? По отношению к своим подчиненным они полновластные начальники, по отношению к министру — тоже начальники канцелярий.

Название член совета — только кличка, ибо члены совета не могут ведь желать и хотеть того, чего не желает и не хочет министр, потому что у них нет никакой законом установленной власти, потому что они не несут никакой ответственности за постановляемые им решения, а также и потому, что они могут не понравиться министру и даже погубить себя, если будут несогласны с его взглядами. Они ответственны лишь за ведение дела, следовательно, ответственность их такая же, как и начальников канцелярий.

Когда был поднят вопрос об ответственности, рассматривали лишь одну ея сторону, касающуюся ответственности министров, на другую же, не менее важную — ответственности членов советов, не обратили внимания. Раз министр подписал, какую-нибудь решающую дело бумагу, с членов совета снимается всякая ответственность…»

Николай Павлович почувствовал усталость в глазах. Он положил на тумбу записку, закинул руки за голову и прилег на подушку. Из года в год, после восшествия на престол он постоянно думал о совершенствовании управления в стране. Для оперативности решения разных вопросов создавались комитеты. Но и в них рассмотрение дел длилось медленно. Даже на главном направлении, где работал Сперанский, — создании Свода законов Российской империи, все шло не так быстро, как хотелось Николаю Павловичу.

«А что тогда ждать от создания секретного комитета, который должен будет исключительно заниматься вопросом быта крепостных крестьян? Что делать с крестьянской реформой, конечным результатом которой должно стать освобождение крестьян от крепостного права?» — с боязнью подумал император и снова потянулся за запиской Паррота, желая скорее найти в ней все ответы:

«…советник, сознающий, что голос его не имеет значения, если он не согласуется с голосом его начальника, не может противостоять искушению, ловко внушить министру свои воззрения таким образом, чтобы тот был убежден, что они его собственные. Ловкость такого советника может зайти так далеко, что он будет делать даже некоторые возражения против внушаемых им же воззрений, чтобы за последствия совершенно избегнуть малейшего упрека. Я не говорю о таких министрах, которые подносят государю дела, с содержанием коих они мало знакомы, а о тех, кои изучают дела, подносимые ими на высочайшее соизволение. Даже и последние находятся в руках своих первых чиновников: лишь те одни знают закулисную сторону дела и могут совершенно сбить с толку министра массою справок.

Чиновники министерств должны быть чиновниками не министра, а государства и монарха. Министерство должно быть школою, в которой вырабатывались бы будущие министры. Это немаловажный вопрос для России, где умственное и нравственное развитие еще очень отсталы. Во Франции и Англии король может сегодня же сменить всех своих министров, как бы хороши они не были, а завтра у него будут точно такие же другие. Там палаты, здесь парламент вырабатывают министров. В России же достигнуть этой цели можно лишь преобразовав министерства. Такое преобразование, основанное на законности и доверии, должно возвысить в общественном мнении первых слуг государства и его правителя».

«Прав Паррот», — вздохнул Николай Павлович.

Под впечатлением записки в памяти вспыхнули короткие эпизоды первых лет царствования.

Александр Сергеевич Меншиков докладывал ему о рапорте капитан-лейтенанта Симановского. Тот просил перевести по болезни с Черноморского флота на Балтийский флот. Николай Павлович написал резолюцию: «С юга на север за здоровьем обыкновенно не переводят. Желаю видеть медицинское освидетельствование».

Вице-адмирал Федор Васильевич фон Моллер ходатайствовал о награждении корабельных инженеров и прочих чиновников, участвовавших в постройке корабля «Император Петр I». Император отказал: «Когда лично удостоверюсь, что корабль чисто отделан».

В 1829 году фрегат «Помощный» разбился на камнях у острова Оденсгольм. Жители острова помогали спасать команду. На рапорте военного генерал-губернатора Кронштадта Федора Васильевича фон Моллера о вознаграждении жителей деньгами в сумме 916 рублей император наложил резолюцию: «Согласен за счет виновного капитана».

«А если бы эти просьбы, рапорты попали министру? — подумал Николай Павлович, засыпая. — Их бы военный министр тотчас подписал. Капитан-лейтенант Симановский перевелся бы на Балтийский флот, корабельные инженеры и чиновники получили не заработанные ими деньги, а жители острова вознаграждения за счет казны. Но как тут один за всем уследишь?»

* * *

На Дворцовой площади по кругу в два ряда, в шахматном порядке на подмостях установили и заканчивали укреплять канатами к сваям, забитым в грунт, 60 кабестанов, чем-то напоминающих майских жуков. Для работы на них были снаряжены команды от всех гвардейских частей в 1700 рядовых и 75 унтер- офицеров. Еще 100 матросов следили за блоками и в случае надобности должны были выправлять их, 60 ловких и сильных рабочих стояли на самой колонне между канатами и удерживали блоки в правильном положении.

Его величество беседовал то с посланниками Австрии, Англии, Франции, то обращался к сидящему рядом с ним сыну прусского короля, принцу Вильгельму. Он говорил не только по-русски, но и по-французски, и по-немецки с чистым акцентом и изящным произношением. Находившиеся чуть поодаль Александра Федоровна и наследник цесаревич Александр в беседе не участвовали, внимательно следили за строителями, которые готовились к подъему самого высокого в мире монумента из цельного гранита — Александровской колонны.

Прервав разговор и отыскав среди рабочих архитектора Монферрана, император нагнулся к принцу Вильгельму и тихо сказал на ухо:

— Огюст дал команду. Сейчас такое начнется!

Едва он произнес эти слова, как шестисоттонное тело колонны дернулось и медленно вместе с тележкой, на которой оно лежало, поползло горизонтально, слегка отрываясь от земли. Солнце, выглянувшее из-за толстого слоя туч, осветило бока монолита, заискрилось на его полированной поверхности, словно придавая силу в движении. Колонна пошла быстрее, вздымаясь все выше и выше. Вот она уже отделилась от тележки…

Три кабестана почти одновременно остановились из-за спутанности нескольких блоков. Зрители и рабочие замерли. Солнце, испуганно поморгав, спряталось за тучи. На площади, в каждом ее уголке, где находились люди, было слышно, как тихо поскрипывают туго натянутые тросы.

«Ну же, ну», — подбадривал мысленно Николай Павлович остановившегося в растерянности архитектора Монферрана.

Послышался слабый хлопок. Взгляды всех устремились вверх. По рядам прокатился едва слышный шумок. Верхний блок шевельнулся и вдруг с высоты подмостей полетел на землю в толпившихся под ним людей. Все произошло так неожиданно, что никто на трибунах даже не шевельнулся. Ропот прокатился, когда со стороны строителей послышались крики. Казалось, еще минута, другая и начнется паника.

Монферран махнул рукой, колонна снова пошла вверх, и вздох облегчения разостлался по площади. Спустя еще несколько минут более чем 25-метровый монолит поднялся над пьедесталом. Движение остановилось, колонна зависла строго вертикально. Работавшие на кабестанах машинисты получили сигнал, сделать поворот на 180 градусов, и начали медленно опускать монолит. Колонна встала, качнулась влево, вправо и замерла.

— Это восхитительно! Поздравляю! — сказал на чисто русском языке принц Вильгельм.

Поздравления посыпались со всех сторон. Николай Павлович улыбался, прикладывал руку к груди, отвечал легкими кивками головы. Радостные возгласы слились с тремя пушечными выстрелами. На Дворцовой площади вновь установилась тишина. И словно из-под земли, со всех улиц стройными рядами — громадами с барабанным громом под звуки Парижского марша выступили колонны войска. Они выходили на площадь ровными рядами, образуя ровные квадраты.

Народ, заполнявший не только трибуны, но и крыши близстоящих домов, затаив дыхание, с глубоким душевным умилением смотрел на государя, смиренно опустившегося на колени впереди многочисленного войска, сдвинутого его приказом к подножью гранитного колосса. Он молился о брате и все вместе с ним в эти минуты были проникнуты чувствами благодарности, величия к Александру I, имя которого было увековечено в монументе.

На торжественном приеме в честь установления Александровской колонны император в разговорах с посланниками Австрии, Англии и Франции рассказывал о поиске монолита, его вырубке, доставке, обработке. Николай Павлович имел привычку во все вникать до мельчайших подробностей и хорошо знал тему.

— …Находите ли вы интересным, что к созданию колонны причастен и уроженец Шотландии? — между делом заметил он в разговоре с английским послом.

— Разумеется, — кивнул Дургам.

— Чарльз Берд не только родился в Шотландии, но и получил там техническое образование, — продолжил Николай Павлович. — В России он основал одно из лучших литейно-механических предприятий, построил паровую мукомольню, корабельную верфь. Им построены в Петербурге Почтамтский и Пантелеймоновский мосты, сооружены первые в России пароходы. Кстати, таких пароходов сейчас уже пятьдесят.

При сооружении памятника императору Александру I завод Берда сделал барельефы, медные украшения, капители колонны и ангела. За выполнение заказа Чарльзу Берду мною пожалован орден Святого Владимира 3-й степени…

Император прервался и, показывая в глубину зала, сказал:

— Да вот он и сам. Видите — мужчина высокого роста, с сединой в волосах, немного небрежно одет. Я сейчас попрошу, чтобы его пригласили. Поговорите с ним. Очень интересный человек.

Освободившись от назойливого англичанина, Николай Павлович попал под перекрестные вопросы французского и австрийского посланников. Им мало было подробностей создания Александровской колонны. Послы интересовались строительством на всей территории России.

— Предпочтение отдаем созданию приморских пунктов, — ответил император французскому послу, но заметив пренебрежительное выражение на лице, продолжил: — Строим в Свеаборге, на Аланских островах, в особенности большая стройка развернута в Севастополе….

— Вы бывали в двадцатых годах в Кронштадте? — спросил он вдруг посла после паузы и, не дожидаясь, пока француз, пытаясь ответить, ловил ртом воздух, быстро заговорил: — Это был грязный, болотистый городишко, с полуразвалившимися домами и самой плохой защитой с моря. Крепости и стенки гаваней больше деревянные, истлевшие… А теперь? Поезжайте, посмотрите — болота исчезли, площади распланированы и обставлены красивыми зданиями, город обнесен с трех сторон оборонительной стеной и превосходными казармами, с моря встали на страже каменные твердыни, выстроен новый док, весь из гранита.

— Как смотрит, ваше величество, на строительство железных дорог? — спросил посол Австрии, придав лицу выражение особого внимания.

Привыкший отвечать прямо, Николай Павлович чуть было не сказал: «Боюсь». Сказал осторожно: — Мне известно, что в Англии, при открытии какой-то дороги задавили лорда.

— Несчастные случаи бывают и на гужевом транспорте, — усмехнулся австрияк. — При езде на лошадях смертных случаев много больше.

— А снег? Вы разве не знаете, что у нас шесть месяцев идут снега. Получается, дорога будет все это время стоять, — увереннее сказал он.

— Железную дорогу вы будете чистить, как чистите шоссейные дороги, — весело парировал посол.

— Будем строить, — наконец, после нескольких отговорок, согласился император.

— Тогда посылайте ваших специалистов к нам на конно-железную дорогу из Будвейса в Минц, построенную по проекту профессора Венской политехнической школы Герстнера.

— В таком случае я приглашу в Россию самого профессора и доверю ему прокладку первой дороги, — улыбнулся государь.

Николай Павлович старался как можно скорее завершить разговор о строительстве. Это была одна из самых больных тем императора. Вместе с возведением грозных оборонительных сооружений, дворцов, мостов росло количество хищений, особенно казенных денег.

Николаю Павловичу вспомнилось, как он однажды в разговоре с наследником выразился: «Мне кажется, что во всей России только ты да я не воруем».

* * *

Это событие стало первым в ряду практических мер по укреплению государственности в Российской империи. В 1830 году вышло Полное Собрание законов в 45 томах, охватывающее 176 лет от Соборного уложения царя Алексея Михайловича до кончины в 1825 году императора Александра I. Заключало оно в себя более 30 000 актов. На втором этапе члены секретного комитета должны были завершить работу по составлению Свода законов, но в самом конце она застопорилась — требовались согласования. И вот — свершилось!

Донесение Сперанского о завершении печатания Свода законов, записка об истории составления Свода и проект высочайшего манифеста о введении Свода в действие, поступили к императору 8 января 1833 года. Неоднократно проверенные документы, император читал долго, с карандашом в руке, но не сделав пометок, отправил для представления в Государственный совет.

Семь лет, пока шла работа над составлением Полного Собрания и Свода законов Российской империи, Николай Павлович встречался со Сперанским и его помощниками чаще, чем с представителями других Комитетов. Его интересовали и Уложения 1649 года, и изменения, происшедшие с той поры, и отмены узаконений и причины их.

Попытки издать единый Свод законов предпринимались свыше 130 лет со времен Указа Петра I от 18 февраля 1700 года «О создании Комиссии по подготовке нового Уложения». Теперь же впервые была произведена кодификация российского законодательства. Николай Павлович гордился достижением, старался придать ему особую торжественность.

Образцом для Свода законов стал кодекс Юстиниана. Собрание законов вобрало в себя все действующие законодательные акты и судебные решения, которые стали судебными прецедентами или толкованием к принятым законам. По каждой части Свода готовилась своя историческая справка, а для каждой статьи составлялся комментарий, являвшийся толкованием закона, но не имеющий силы закона. Толкование закона вызывало множество дискуссий. В отдельных случаях требовалась редакционная обработка действующих законов, что осуществлялось только с разрешения императора. После завершения работы Свод подвергся ревизии сначала особой сенатской комиссии, а потом в министерствах.

Свод законов состоял из 15 томов. Он отражал сложившиеся к этому времени основные отрасли права: государственное, гражданское, административное, уголовное и процессуальное. Здесь была сформулирована идея самодержавия: «Император Российский есть монарх самодержавный и неограниченный. Повиноваться верховной власти не только за страх, но и за совесть сам Бог повелевает».

На общем собрании Государственного совета, которое состоялось 19 января 1833 года, государю были представлены все тома Полного собрания и Свода законов Российской империи. Николай Павлович больше часа говорил, как возник у него замысел завершить работы по систематизации российского законодательства и каким образом этот замысел был осуществлен на практике.

Отныне все законы, начиная с Уложения 1649 года по 1 января 1832 года, изданные в течение 183 лет и при разнообразных изменениях времени сохранившие поныне силу свою и действие, были разобраны по родам их и отдельно от всего, что силою последующих узаконений отменено. Все они, включая, постановления военные и морские, и некоторые другие, были сведены в единообразный состав, в одно целое, распределены в книги по главным предметам дел правительственных и судебных.

«Все, что после 1 января 1832 года состояло или что по общему движению законодательства впредь состоится, будет по порядку тех же книг и с указанием на их статьи распределяемо в ежегодном Свода приложении, и таким образом, состав законов, единожды устроенный, сохранится всегда в полноте его и единстве», — торжественно закончил свою речь император.

В конце заседания Николай Павлович подошел к Сперанскому, обнял и надел на него снятую с себя Андреевскую ленту. Склонив голову, увенчанную редкими завитками волос, Михаил Михайлович заплакал.

31 января 1833 года последовал манифест о введении в действие Свода Законов.

* * *

13 мая 1833 года в Зимнем дворце проходил торжественный обед, на который, по случаю окончания выставки промышленных произведений, были приглашены восемь наиболее видных заводчиков и фабрикантов. За один стол с царской семьей были посажены: председатель Государственного совета князь Виктор Павлович Кочубей, министры, генерал-адъютанты, посланники дворов и все военные, и статские первоклассные особы, а также члены мануфактурного и коммерческого советов.

Возле государя по правую руку был министр финансов граф Егор Францевич Канкрин. Возле него иностранные министры, посланники дворов. По левую руку от императора сидел мануфактур-советник, суконный фабрикант Иван Назарович Рыбников.

Едва все уселись за столы, как император спросил Рыбникова:

— Кажется, мануфактура наша скорыми шагами идет вперед, я очень рад.

— Всемилостивейший государь! Мы в Москве были в великом унынии и страхе, — отвечал ему фабрикант.

— Отчего?

— У нас разнеслись слухи, ваше императорское величество, якобы на все мануфактурные товары пошлина уменьшится и многие артикулы вовсе дозволятся вести без пошлины.

— Это неправда. Напротив, уверяю вас, что тариф вновь будет рассмотрен, и на некоторые статьи пошлина надбавится, а некоторые мануфактурные изделия и вовсе будут запрещены.

— Государь, это единственная польза для Отечества и всех сословий в государстве вашего императорского величества.

Николая Павловича отвлек министр финансов. Егора Францевича интересовало, может ли он в нынешнем году взять отпуск в июне. Ответив министру, что нынче он отпустит его летом, государь снова вернулся к разговору с Рыбниковым:

— Выставкой я очень доволен, нашел все изделия и прочие вещи слишком хороши.

— Ваше величество, я от всех фабрикантов всеподданнейше благодарю вас, — с улыбкой произнес фабрикант.

— Как Кожевников и его фабрика? — неожиданно для Рыбникова спросил государь.

— В большом расстройстве, ваше императорское величество, теперь всем его именем распоряжается конкурс, — Рыбников развел руками, давая понять, что дело серьезное.

Ивана Петровича Кожевникова государь знал лично. Он бывал на Свибловской суконной фабрике, состоявшей из полутора десятков корпусов. Исполненные строго в стиле классицизма, здания тем не менее сохраняли каждое свою индивидуальность за счет отделки фасадов. Это был сложный и обширный ансамбль, куда архитектор включил старинный двор, древнее село с пашнями и угодьями, жилой поселок для фабричных людей.

На левом берегу Яузы при плотине располагался суконноваятельный корпус длинной в 53 сажени. В его цехах стояли водяные и паровые двигатели.

На второй год царствования Николай Павлович посетил прославленную мануфактуру и дом ее владельца. В день визита императора Иван Петрович Кожевников нарядил фабричных в праздничные красные рубахи, окрест корпусов все вычистил до блеска, посыпал дорожки песком и вдоль них посадил березки.

Государь с интересом выслушал Кожевникова о его планах развития мануфактуры. Ему нравились смелые задумки фабриканта, замышлявшего расширить производство на вновь приобретенных землях. Но уже тогда государь журил фабриканта за его расточительность.

В годы своего расцвета усадьба Свиблово являлась увеселительной резиденцией. Кожевников со всей широтой русской натуры устраивал здесь разные забавы. В том числе и театральные представления. Для актрис и танцовщиц готовили пышные букеты цветов, по вечерам в их честь огненные фейерверки расцвечивали небо. В числе гостей были актриса Мочалова, танцовщица Медведева и чрезвычайно популярная певица цыганка Стеша. Сюда приезжали музыканты, певцы, фокусники из Европы.

Николаю Павловичу докладывали о разорительной страсти фабриканта к некой Бойковой, на которую фабрикант тратил большие деньги, говорили о тратах на праздники, но даже после всего этого новость о банкротстве стала для него неожиданностью. Он никак не мог себе представить, что понравившийся ему деловой хваткой Кожевников вдруг окажется должником.

— Может, фабрика его когда-либо поправится? — спросил император, уже понимая всю ненужность вопроса.

— В скором времени ожидать нельзя, ваше императорское величество, — продолжал стоять на своем фабрикант.

— Жаль, что так случилось, а фабрика была знаменитая. Он сам виноват, — с сожалением произнес Николай Павлович. Хотел было продолжить разговор о Кожевникове, но воздержался и сменил тему: — А ваша фабрика идет хорошо?

— Слава Богу, ваше императорское величество.

Николай Павлович спрашивал про других московских фабрикантов, интересовался, как идет их продукция, не испытывают ли они трудности. И вдруг, совершенно неожиданно, спросил:

— Были вы в технологическом институте?

— Был, ваше императорское величество.

— Это заведение в самом младенчестве.

— Впоследствии времени это заведение должно пользу при-несть, ваше императорское величество, только иностранных мастеров и механиков должно чаще переменять и выписывать через каждые три года. Известно, что в Англии и Франции успешная механика идет, нежели где-либо.

— Это правда. Москва становится мануфактурный городом, как Манчестер, и, кажется, вовсе забыли несчастный двенадцатый год.

Николай Павлович повернулся к Канкрину. Министр финансов попросил его узнать у фабриканта, как наша мануфактура намерена развивать внешнюю торговлю.

— Вам, господа, непременно должно стараться выдержать соперничество в мануфактуре с иностранцами, и чтобы сбыт был наших изделий не в одной только России, а и на прочих рынках, — исполняя просьбу Канкрина, сказал наставительно император.

— Точно стараться надо, ваше императорское величество, но еще потребно на это немного времени, ибо иностранцы столетиями нас опередили, — быстро нашелся Рыбников.

— Почему наши российские негоцианты неохотно приступают к строению кораблей и не хотят иметь обширную торговлю и сношение со всеми государствами?

— На это потребны, ваше императорское величество, большие капиталы, а у нас не у многих они есть.

— Можно бы в акциях или компаниями.

— На первый случай, ваше императорское величество, и то было бы хорошо, ежели бы от нашего купечества в иностранных торговых городах были открыты торговые дома, а тогда по времени и корабли сделались бы необходимыми.

— Это правда, — задумчиво произнес Николай Павлович, но тут же нашелся: — На первый раз начать хотя открытие домов. Вот у нас Закавказский край имеет обильнейшие всякого рода произрастания, множество различных красок и виноградов, даже можно было бы соперничать в вине с Францией, но, к сожалению, все еще молчит в забвении.

— К нам в отделение мануфактурного совета генерал Завелевский сообщал, ваше императорское величество, проект, чтобы там начать создавать компании на акциях, улучшить плантации и даже открыть складочное место, содействовать торговле с Персией, но отложено до следующего заседания, а Завелевский, кажется, действует по поручению министра графа Канкрина.

— Это весьма нужно, Егор Францевич, — повернувшись к Канкрину, начал по-русски и продолжил по-французски император.

Канкрин ответил ему по-французски, что на обедах такие вопросы не обсуждают.

— Ладно, я вам не мешаю, кушайте, — сказал недовольно Николай Павлович.

Он снова обернулся к Рыбникову и сказал, что этот разговор они обязательно продолжат в Москве.

* * *

«Едва займусь внутренними делами империи, так сразу же возникают дела внешние», — сетовал император каждый раз, когда над Россией нависала либо угроза войны, либо революции в соседнем государстве. Теперь императору Николаю I пришлось ввязаться в спор между Египтом и Турцией — над турецким султаном нависла опасность. Исходила она от его честолюбивого вассала — владетеля Египта Мехмеда-Али.

Мехмед-Али происходил из небогатой семьи. Во время борьбы Турции против французов, оставленных Наполеоном в Египте, Мехмед вступил в отряд румелиотов. Он быстро выделился из шейхов, мамелюков и албанцев, составлявших войско султана в Египте, и вскоре сам объявил себя пашой. Султан утвердил его. После истребления турецкого флота при Наварине, Мехмед соорудил новый флот. Султан в благодарность за усмирение им греков отдал ему остров Кандию.

В 1831 году Мехмед-Али восстал против султана. Его сын Ибрагим овладел Сирией, которая имела большое торговое значение. Султан Махмуд объявил своего бывшего вассала мятежником. Но с мнением его не считался народ Египта. Он поддерживал Мехмеда-Али, обещавшего восстановить в стране старые порядки.

Император Николай I попросил Англию и Францию оказать помощь Турции. В помощи туркам было отказано. Тогда Николай Павлович решил отправить в Египет одного из генералов, который смог бы принудить Мехмеда-Али к переговорам с султаном Махмудом. Подобрать кандидата на эту должность он попросил чрезвычайного посла в Турции графа Орлова.

— Я рекомендовал бы командира 24-й дивизии генерал-лейтенанта Муравьева, — уверенно сказал Орлов.

— Помилуй, Алексей Федорович! Ты, наверное, не знаешь, но у меня в сентябре в Киеве на военном смотре было сему генералу высказано неудовольство, — нахмурился император.

— Он прошел славный боевой путь. Военную службу начал в 1811 году колонновожатым в свите Его Императорского Величества по квартирмейстерской части. В 1812 году принимал участие в Бородинской битве. В отряде Милорадовича участвовал в сражениях при Тарутино и Вязьме. Был в зарубежном походе на Кульме, участвовал во взятии Парижа. В 1819 году был направлен в экспедицию к восточному берегу Каспийского моря. В 1822 году Муравьев участвует в Персидской войне. С 1828 по 1829 года — на войне с турками. В 1830 году под командованием фельдмаршала Дибича воюет с мятежниками в Польше. Был контужен под Прагой. Участвовал во взятии Варшавы, — длинно и убедительно говорил Орлов.

Николай Павлович покачал головой и укоризненно сказал:

— Такие послужные списки почти у каждого генерала имеются. Мне нужен не герой, а переговорщик.

— В таком случае, ваше величество, позвольте рассказать вам историю про одну экспедицию, в которой участвовал Муравьев, — с улыбкой сказал граф.

— Причем здесь экспедиция, если я тебя прошу найти переговорщика? — начал уже возмущаться император.

— Ваше величество, в том-то и суть, что дело то было необычное, — настойчиво сказал Орлов.

— Тогда сказывай, — кивнул головой государь и, заложив руки за спину, стал ходить по кабинету.

— В 1819 году было принято решение снарядить экспедицию к восточному берегу Каспийского моря для составления географического описания берегов, разведки полезных ископаемых, изучения возможных путей в Индию и положения начала торговых и дипломатических отношений с туркменами с попыткой проникновения в Хиву. Главой экспедиции был назначен майор Пономарев, а заместителем придан от Генерального штаба капитан Муравьев.

В течение полутора месяцев, пока обследовалось побережье, капитан Муравьев проводил время в поездках в глубь земли и переговорах со старейшинами туркмен-иомудов, а потом направился в Хиву. В пути проводники всем встречным показывали русского офицера, как пленного. Миновав хивинскую границу, капитан дал знать ханским чиновникам, что хочет вести переговоры с ханом.

Больше месяца Муравьева держали в крепости, не давая возможности подать весточку на каспийский берег в экспедицию. 16 ноября было получено приглашение хана приехать в Хиву и 17-го он оказался в пределах одного из самых таинственных городов Средней Азии.

В тот же день Муравьева посетили высшие чиновники ханства, а еще через три дня состоялась аудиенция у хана. Во время переговоров Николай Николаевич предложил хану заключить военный союз с Россией и организовать совместную охрану караванов.

21 ноября Муравьев отправился в обратный путь. Месяц спустя после его отъезда, в Баку прибыло посольство хивинского хана. За выполнение этого поручения в 1820 году Муравьев был произведен в полковники.

— С этого бы ты, Алексей Федорович, и начинал, — улыбнулся император, все время внимательно слушавший Орлова. — Раз уж он хивинского хана уговорил, то с заданием справится.

* * *

Генерал-лейтенант Муравьев собирался 18 октября выехать из Петербурга к своей 24-й пехотной дивизии, квартира которой была в Тульчине. Перед отъездом докладною запиской он просил военного министра Чернышева уведомления, когда можно будет представиться государю, с тем чтобы откланяться. Пока же Николай Николаевич намеревался навестить близких знакомых, дабы проститься с ними.

Генерал-адъютант Бенкендорф встретил Муравьева на крыльце дома.

— Когда в путь? — весело поблескивая глубоко посаженными глазами, спросил он.

— Вот дождусь приема государя и 18-го сразу в Тульчин, — стараясь придать себе беспечный вид, ответил Муравьев.

— Так же нет! — сказал Александр Христофорович. — Вы не едете в Тульчин. Я могу вам сие утвердительно сказать.

Бенкендорф спустился с крыльца и направился к генералу. На тонких волнистых губах генерал-адъютанта играла улыбка.

— Куда же так? — генерал-лейтенант оторопело смотрел на главного жандарма империи, стараясь успокоить себя, что слова соседа просто затеянная им словесная игра.

— Я не вправе вам сего сказать, — отвечал Бенкендорф, потирая ладонью высокий лоб, венчанный редким хохолком сбитых вверх волос, словно сомневаясь в правильности умолчания секрета. — Но вы имеете от государя весьма лестное поручение, важное, великое.

— В какую сторону?

— Ничего не могу вам сказать, — потупив взгляд, признался Александр Христофорович и тут же поторопился успокоить генерала. — Вы не волнуйтесь. Сие вероятно сегодня узнаете.

— Какого рода? — спросил опять Муравьев. — Будут пушки?

— Может кончиться и пушками, — продолжал сохранять загадочность на лице, Бенкендорф. — Дело сие совсем необыкновенное, и можно только вас поздравить с доверенностью, которую вам в сем случае оказывает государь.

Вернувшись к вечеру домой, Муравьев нашел уведомление от дежурного генерала Клейнмихеля, в котором сообщалось, что по воле государя генерал остается в Петербурге по надобности службы впредь до особого назначения.

Вскоре он получил записку от военного министра, которой приглашался заехать к графу Нессельроде.

Министр иностранных дел был немногословен. Нессельроде сказал, что поручение его будет заключаться в угрозе, которою государь желал устрашить египетского пашу, восставшего против султана. Карл Васильевич говорил о возможном падении Турецкой империи. О необходимости предотвратить распад соседнего государства, ибо России нужна слабая Порта. Перед Муравьевым было поставлено две задачи: первая — убедить султана в дружбе и расположении государя и склонить его к допущению посланника в Александрию; вторая заключалась в угрожении паше и склонении его к покорности султану, не входя в какие-либо посредничества для их примирения.

Слух о назначении Муравьева уже распространялся по Петербургу, а его все еще не отправляли. Наконец 30 октября генерал- лейтенанта потребовал к себе государь.

Николай Павлович сразу же при встрече спросил Муравьева, довольно ли много читал он об отношениях России с Турцией и Египтом и как понимает суть инструкции, выданной ему Нессельроде.

Николай Николаевич начал убеждать государя, мол, постарается исполнить его приказание, но запнувшись в конце своей сбивчивой речи, смело сказал:

— Если ваше величество позволяете мне изложить мои мысли, то я осмелился бы объяснить те средства, которые бы я полагал удобными, дабы остановить успехи Ибрагим-паши, не вводя войск наших в Турецкие владения.

— Какие? Какие? Говори! — нетерпеливо проговорил император.

— Можно склонить персиян к войне с египтянами и тем отвлечь внимание их от Турции, по крайней мере, дать Турции время оправиться, — осторожно сказал Муравьев.

— У нас нет в правилах ссорить между собой соседей своих, — нахмурился Николай Павлович, но продолжал с интересом смотреть на генерала.

— Оно бы не было в виде ссоры. Я полагаю, что Персия, как дружественная держава, приняла бы с признательностью предостережение такого рода; ибо нет сомнения, что Мехмед-Али, своими победами, будет иметь сильное влияние и на соседственные области Персии, — продолжал генерал.

— Это справедливо, — подумав, ответил император, — АбассМирза предлагал мне уже услуги свои, но он сейчас в Корасане.

Государь подошел к Муравьеву, взял его за плечи, повел к окну и доверительным тоном продолжил: — Тебе я поручаю дело сие, как человеку, на твердость коего я совершенно надеюсь. Я бы не хотел посылать войск своих и желаю, чтобы распря их кончилась. Султан Махмуд дурак, корчит из себя Петра Великого, да неудачно, и мне очень выгодно, чтобы он сидел на престоле турецком. Он мне ныне пожаловал портрет свой, за что я ему крайне благодарен. Он ко мне очень милостив, и я ему хочу показать свою дружбу. Надобно защитить Константинополь от нашествия Мехмеда-Али. Вся эта война есть последствие возмутительного духа, царствующего ныне в Европе, и в особенности во Франции. Самое завоевание Алжирии есть действие сих беспокойных голов, которые к тому склонили бедного Карла Х… Ныне они далее распространили влияние свое: они воздвигли войну Египетскую, и с завоеванием Константинополя мы будем иметь в соседстве гнездо всех людей бесприютных, без Отечества, изгнанных всеми благоустроенными обществами, которые не могут остаться в спокойствии.

Они ныне окружают Мехмед-Али, наполняют флот, армию его. Надобно низвергнуть сей новый зародыш зла и беспорядка, надобно показать влияние мое на дела Востока. Между тем скажу тебе, что влияние сие столь сильно становится, что мои крымские татары, которые всегда были покойны, ныне стали тревожиться: между ними распущены песни с пророчествами о скором прибытии к ним Мехмеда-Али как заступника правоверных мусульман.

Я прежде обходился с 6-ю батальонами в Крыму; ныне же сего будет мало: надобно будет усилить там войско. Теперь мне более нечего тебе говорить; поезжай, любезный Муравьев. Будешь на эскадре у Рикорда, сообщи ему новое поручение. Бог с тобою! — Николай Павлович прервался, словно что-то вспоминая, посмотрел на генерала и тут же спросил: — Ты желал побывать у отца своего?

— Государь, я отложу поездку свою, если отправление мое требует поспешности, — торопливо-предупредительно сказал Муравьев.

— Отнюдь нет! — воскликнул император. Он прижал к себе генерала, потом, отпустив, добавил с серьезным озабоченным видом: — Извини меня, что я тебя употребляю по своим делам, когда ты приезжаешь для своих в отпуск; но что делать мне? Случилась в тебе нужда. Поезжай к отцу и проведи у него три или четыре дня; я тебе сие позволяю. Помни же, как можно более вселить турецкому султану доверенности, а страху — паше египетскому. Я еще хотел тебе сообщить одну вещь, которую ты должен держать в тайне… — Николай Павлович оборвался, подошел к столу, будто хотел дать Муравьеву какой-либо документ, но, не доходя его, развернулся. — Когда у меня был после войны с посольством Галиль-паша, мне казалось заметным из слов его, что султан склонен к принятию, в случае крайности, веры христианской. Я о сем не говорю, как о вещи решенной; но мне так казалось, и я предваряю тебя о сем на случай, если бы ты в разговорах с султаном услышал, или заметил что-либо подобное. Будь прост в обхождении, от сего будет зависеть успех твоего дела: ты тогда получишь доверенность от султана и угрозишь паше. Ты знаешь по-турецки, сие тебе много поможет; конечно, трудно получить согласие первого на то, чтобы я принял участие в делах его. Мне это так же предлагали, когда Польша взбунтовалась; но я не принял ничьих предложений и сам управлялся; но если султан будет в крайности, он, может быть, и согласится на примирение, чего бы я, однако же, на его месте, не сделал. Избегай посредничества. Мне недавно писал князь Эриванский, дескать, ныне, может быть, настало время, что Турецкая империя должна разделиться на две…

— Ваше величество, верно, не будете входить в разбирательство сего, и мне не будет следовать вмешиваться в сие дело? — выдержав паузу, спросил Муравьев.

— Нисколько, — отвечал государь. — Их дело мне все равно.

— Если бы я нашел Мехмед-Али в Александрии или он бы отъехал в армию свою, к Ибрагиму-паше, то я бы должен к нему съездить? — поделился Муравьев своей мыслью.

— Конечно, — утвердительно качнул головой император. — И так, поезжай же с Богом, берегись чумы, молись Богу, Бог тебя благословит!

— Государь, благословите и вы меня, — не двигаясь с места, произнес генерал.

— Вот тебе мое благословение, — сказал Николай Павлович, перекрестив своего посланника. — Прощай, любезный, Муравьев.

…Появление русской эскадры встревожило жителей турецкой столицы. Французский посланник пригрозил султану разрывом отношений с Францией. Но Махмуд, невзирая на ропот народа, угрозы французского посланника, не поколебался в доверенности российскому императору.

По требованию султана русская эскадра была усилена: 20 кораблей под командованием генерал-адъютанта Орлова стояли теперь против турецкой столицы, а 10000 человек пехоты под командованием генерал-лейтенанта Муравьева расположились лагерем на Азиатском берегу. Российский император возвестил Европе: «Флот и войска останутся в занятой ими позиции, доколе египетская армия не перейдет обратно за горы Таврские».

Настойчивость русского императора заставила Мехмеда-Али отозвать свои войска и признать себя вассалом султана. В Ункиар-Скелесси 26 июня 1833 года был заключен оборонительный договор сроком на восемь лет между Россией и Турцией. Султан обещал запретить Дарданеллы для военных судов всех держав. Право русских судов не было установлено. Оно вытекало из принятого на себя Россией обязательства защищать Турцию. При посредстве Англии и Франции, Мехмед-Али и султан Махмуд заключили договор, согласно которому Мехмед-Али оставался египетским пашой и получал в управление Сирию и Алеппо.

На бугре Сельви-Бурун граф Орлов и генерал Муравьев водрузили камень, на котором был высечен день рождения императора Николая I — 25 июня. На камне сделана надпись: «Сей обломок скалы воздвигнут в память пребывания русских войск в гостях в этой долине. Да уподобится дружба между двумя державами твердости и незыблемости этого камня и да будет она воспеваема устами друзей».

* * *

Легкий ветерок с Невы еще удерживал прохладу на набережной, когда на другой стороне улицы, освободившейся от тени, палящие лучи солнца нещадно жалили прохожих. Он шел обычным маршрутом к Летнему саду, то и дело отвечая на приветствия встречных, успевая время от времени подставить лицо холодным струям воздуха.

С полчаса назад у Николая Павловича закончилась встреча с графом Орловым. Алексей Федорович вчера вернулся из Турции. Его рассказы об установке памятного знака, прощальной аудиенции у султана Махмуда все еще кружили в голове императора. Ему виделись долгие годы мира, за которые он сможет выполнить многое из того, о чем мечтал в начале царствования, в первую очередь, крестьянская реформа.

Невольно мысли перетекали на личное окружение. Он ценил в своих помощниках дисциплинированность и преданность. Порой на какой-то пост долго нельзя было найти человека, так как нужных ему кандидатов тупо и безжалостно отсеивала бюрократическая машина. Ему самому приходилось восстанавливать списки, приглашать людей, беседовать с ними и определять на должности.

Сейчас ему требовался человек, который бы помог решать крестьянский вопрос. Был у Николая Павловича на примете такой, но о нем ходили весьма разные отзывы. Генерал Киселев подозревался в связях с мятежниками. В должности начальника штаба 2-й армии провел ряд нововведений, в том числе смягчение телесных наказаний, содействовал работе ланкастерских школ, однако был противником поголовной грамотности солдат. Киселев дрался на дуэли с генерал-майором Мордвиновым и смертельно ранил его. Но он отличился в Дунайских княжествах, куда был назначен полномочным представителем диванов. Под руководством Киселева в Молдавии и Валахии были приняты конституции — органические регламенты. Регламенты давали личную свободу крестьянам и возможность перехода от одного земледельца к другому, помещикам было запрещено выселять крестьян в том случае, если они не выполняли лежащие на них обязанности, безземельные батраки должны были наделяться землей. Регламент оказал благотворное влияние на экономику княжеств.

Размышляя, государь забылся и едва не столкнулся со встречной женщиной. Николай Павлович шагнул в сторону, приложил руку к груди, слегка наклонив голову.

— Ваше величество! — воскликнула дама.

— Ты? — он с удивлением посмотрел на молодую женщину, которую чуть было не сбил с ног. — Вот так встреча!

— Я, право, очень испугалась, — улыбнулась Мещеринова, — еще про себя подумала…

— Ходят здесь всякие, — продолжил весело Николай Павлович. — Так да?

— Примерно так, — сказала она, с вызовом глядя на императора.

Он не намеревался останавливаться и разговаривать с девушкой, которую видел мельком всего-то несколько раз. По возвращении в Зимний дворец его должен был ждать военный министр, граф Чернышев. Николай Павлович никогда не опаздывал на встречи. Но после ее слов, после того, как она посмотрела, с императором вдруг случилось нечто невероятное — похожее на замешательство. Он кивнул ей, будто бы прощаясь, шагнул вперед, потом почему-то вернулся к ней и, не понимая, зачем это делает, сказал:

— Ты все такая же бесстрашная. А коль так, сделай милость, скажи, а чего это с бала убежала?

— Мне в Москву надо было ехать.

— Я усомнился бы…

— Говорю истинную правду.

— Будь по-твоему. Тогда ответь, сейчас ты тоже в Москву торопишься уехать? — Николай Павлович чуть наклонил голову в бок.

— В Москву завтра. Сегодня в полдень встречаюсь в капелле с композитором Львовым. Буду присутствовать на репетиции его произведения, — сказала она.

— Народного гимна? — он улыбнулся.

— Да, — проронила Мещеринова.

— Вот и ладно. У тебя оказывается свободный вечер. Мы проведем его вместе, — продолжил он, не сводя глаз с Мещериновой.

— Я? — вспыхнула она.

Ольга соврала, сказав, что завтра уезжает в Москву, интуитивно желая увидеть сожаление на лице Николая Павловича. В Москву ей надо было ехать сегодня. С капеллы она отправлялась домой, не заезжая к Софье. Она уже простилась с подругой. И тут: «У тебя оказывается свободный вечер. Мы проведем его вместе». Ольге почудилось, что она ослышалась. Нет — не ослышалась — император пошутил, а она дурочка обрадовалась. С чего бы? Он — император, а она? Кто она по сравнению с ним?

«Интересно бы видеть, как я выгляжу со стороны? Вот, наверное, умора! А он-то, он? Он стоит и посмеивается», — быстро промелькнула полная горечи мысль и обиды на государя.

— В три часа после полудни будьте здесь, — прозвучал, словно издалека, его голос.

Когда Ольга подняла голову, то увидела удаляющуюся от нее по аллее высокую стройную фигуру императора.

* * *

Едва раздались слова напева «Боже, царя храни», как вслед за представителями знати с мест поднялись три тысячи зрителей, наполнявших Большой театр, и оставались стоять до окончания пения. Тишина, царившая в огромном здании, дышала величественностью, слова и музыка так глубоко действовали на зрителей, что многие от избытка волнения вытирали слезы.

Зал безмолвствовал. Видно было — каждый сдерживает ощущение свое в глубине души. Но когда театральный оркестр, хоры и 500 полковых музыкантов начали повторять драгоценный обет всех русских, в рядах слушателей стал возникать шумный восторг, послышалось рукоплескание, крики «ура!» смешивались с хором, оркестром и духовой музыкой. Восторги прекратились, когда по единодушному требованию зрителей народная молитва была повторена еще раз.

О первом публичном исполнении народного гимна в Большом театре Москвы 6 декабря 1833 года газеты писали восторженные отзывы. Благодарственными словами вспоминали автора строк поэта Жуковского и единодушно восторгались композитором Львовым. В течение многих дней москвичи только и делами, что говорили о гимне, единении слов и музыки, вызывающем высокий душевный подъем.

Николай Павлович прослушал гимн 23 ноября в Певческой капелле Петербурга. Вместе с ним в зале находилось семейство императора, великий князь Михаил Павлович с супругой, а также несколько высших сановников империи и представители духовенства. Они слушали гимн несколько раз: в исполнении хора певчих, оркестров, а потом всех вместе.

Как только стихли последние звуки оркестра, Николай Павлович подошел к Львову, обнял его, крепко поцеловал.

— Спасибо, спасибо тебе, — с волнением в голосе сказал он, стискивая руками молодого композитора. — Прелестно! Ты совершенно понял меня!

Алексей Федорович слушал императора. От переживаний, от переполнявших его чувств радости, гордости он не мог говорить, только кивал в ответ головой.

— Это великолепно! — восклицал император, продолжая держать в объятиях Львова, не подпуская к нему никого.

Николаю Павловичу были знакомы стихи и музыка. Когда задумывался гимн, он проводил много часов с молодым композитором, объясняя ему свое видение торжественной мелодии, необходимости широкого охвата музыкальной гаммы, дабы, как он выражался, была «определенная гармонизация». Император любил и понимал музыку. Он обладал красивым голосом и сам хорошо пел народные песни. Вместе с Львовым государь волновался на репетициях. В этот день в зале Капеллы гимн впервые исполнялся полным хором придворной музыки при двух оркестрах — трубном и деревянных инструментов.

Наконец, передав Львова Александре Федоровне, он отыскал генерал-адъютанта графа Бенкендорфа.

— Великолепно, не правда ли? — обратился он к графу.

— Слава Богу, теперь у нас есть настоящий гимн! — вторил ему Бенкендорф.

— Я задумал провести публичное исполнение его в Большом театре Москвы, а потом в Зимнем дворце! — мечтательно сказал государь.

— Он теперь будет с нами на всех торжествах, — соглашаясь с императором, высказал свое мнение генерал.

— Александр Христофорович, — император посерьезнел. — Найди военного министра графа Чернышева и передай ему о немедленном введении гимна по военному ведомству. Официальное распоряжение я завтра напишу.

После Большого театра в Москве гимн был исполнен 25 декабря 1833 года в день Рождества Христова и годовщины изгнания войск Наполеона из России во всех залах Зимнего дворца при освещении знамен и в присутствии высоких воинских чинов. 31 декабря командир Отдельного гвардейского корпуса великий князь Михаил Павлович отдал приказ: «Государю императору благоугодно было изъявить свое соизволение, чтобы на парадах, смотрах, разводах и прочих случаях вместо употребляемого ныне гимна, взятого с национального английского, играть вновь сочиненную музыку».