Статный мужчина в визитке серого цвета и фетровой шляпе, из-под которой выступали завитки черных волос, прохаживался возле железнодорожного полотна, время от времени посматривая на вход в сад. На два часа пополудни в саду, примыкающем к дому, у него была назначена встреча с австрийским инженером Францем Антоном Герстнером, прибывшим в Санкт-Петербург для обсуждения строительства первой железной дороги империи с государем Николаем I.

Зная о хороших отношениях с российским императором сына генерал-майора Алексея Бобринского, рожденного во внебрачной связи Екатерины II и Григория Орлова, графа Алексея Алексеевича Бобринского, Герстнер намеревался склонить его на свою сторону. Австрийский инженер был наслышан о предпринимательской жилке графа. Ему рассказывали о чудачествах Бобринского, построившего у себя в саду показательную железную дорогу, по которой курсировала специальная платформа, перевозящая около 500 пудов груза.

Они увиделись в Зимнем дворце, после того, как Герстнер побывал на аудиенции у Николая Павловича. Инженер получил одобрение государя и теперь должен был представить ему конкретный план действия с указанием источников средств на строительство железной дороги из Петербурга до Павловска. Алексей Алексеевич, прослышав от графа Адлерберга о зарубежном госте, специально выждал его в приемной императора. Там-то они и договорились о встрече возле дома Бобринского на Галерной улице.

Одноместный возок подкатил к воротам парка неслышно. Откинув дверцу, спрыгнув на землю, стремительной походкой навстречу Бобринскому прошел, уже знакомый ему, худощавый мужчина средних лет, облаченный в длинный сюртук.

— Вы точны, милостивый государь, — протягивая руку гостю, любезно поздоровался Бобринский.

— Так и подобает поступать человеку, связанному с железнодорожным строительством, — с легкостью ответил Герстнер и, продолжая улыбаться, добавил: — Надеюсь, в недалеком будущем по прибытию поездов на станции железной дороги люди будут сверять время.

— Пройдем в дом, или… — граф широким взмахом руки очертил территорию сада.

— Здесь гораздо лучше. Тем более рядом с железной дорогой, — качнул головой Герстнер в сторону путей.

Они подошли ближе к несуразному сооружению из железа и дерева. Австрийский инженер заглянул под платформу, потрогал ось, колесо. Вытерев руки платком, спросил:

— Какова практическая цель вашей конструкции?

— Лично мне надо было убедиться в способности платформы перевозить большие грузы. Если я правильно понимаю цель устройство железных дорог, она заключается в быстрой доставке наибольшего количества грузов из одного пункта в другой. А так, — он потер ладони, — увлекательное зрелище для любопытных и людей, интересующихся железной дорогой.

— Вот о них-то мне и хотелось с вами поговорить, — поспешно сказал Герстнер.

— Надо было меня предупредить, они бы сегодня могли здесь собраться, — покривился лицом Бобринский.

— Вовсе не обязательно, — махнул рукой инженер, — для меня главное — вы.

— Тогда слушаю.

— Для строительства дороги в первую очередь нужны деньги, — продолжая следить за лицом собеседника, начал неторопливо Герстнер. — Чтобы создать капитал, нужно выпустить акции, а чтобы выпустить акции, надо создать акционерное общество. Я предлагаю вам, Алексей Алексеевич, возглавить эту частную акционерную компанию, а затем получить от правительства исключительное право строить на означенном расстоянии железную дорогу. Поверьте, граф, — он крепко сжал руку Бобринского, — мы беремся не только за интересное, полезное, но и прибыльное дело. Здесь, насколько я наслышан о вас, вы можете в полной мере проявить свой талант предпринимателя.

— Мы непременно сделаем хорошие вокзалы. Там будет играть музыка, — уловив паузу, вставил Алексей Алексеевич.

— С вокзалами тоже определимся, — кивнул в знак согласия Герстнер.

— А машины, которые будут таскать вагоны? Они должны иметь увлекательные названия, не правда ли? — не унимался Бобринский. — Вагоны должны быть, как в Германии разных классов. Я там был, видел. Но мы сделаем интересней.

— По моим расчетам на строительство Царскосельской железной дороги потребуется капитал в три с половиной миллиона рублей, — пытаясь остановить Бобринского, Герстнер перешел к расчетам.

— Я лично приобрету акций на 200 тысяч рублей, — сказал Алексей Алексеевич, но сразу поправился. — Нет, нет, на 250 тысяч.

— Это замечательно!

— Что до частной акционерной компании, то прямо с сегодняшнего дня берусь за дело.

— Я был уверен, что найду в вас единомышленника!

Они продолжали разговор, проходя мимо железнодорожного полотна. Останавливались, когда возникали спорные вопросы, приходили к согласию и следовали дальше. Софья Алексеевна, жена Бобринского, несколько раз выходила на террасу за тем, чтобы позвать мужа и гостя к обеду, но замечая, что они по- прежнему увлечены беседой, возвращалась в дом.

* * *

Противников строительства железной дороги оказалось куда больше, чем думал Николай Павлович. Категорично «нет» сказал главноуправляющий Главным управлением путей сообщения и публичных заведений Карл Федорович Толь. Не одобрил затеи с дорогами великий князь Михаил Павлович. Долго пришлось государю убеждать министра финансов Канкрина. Егор Францевич согласился скрепя сердцем.

«Ну, это можно; вот в Павловске кабак, к нему и дорога; это полезно», — сказал он с присущим ему юмором.

Великая княжна Ольга Николаевна, присутствовавшая при разговорах в семье о железной дороге, записала в свой дневник: «В этом предприятии видели зарождение революционной ячейки, которая могла бы привести к нивелировке классов и другим еще более страшным вещам. Дядя Миша сдался, только когда ему пообещали, что он получит в своем парке такую же беседку для музыки, как в Баден-Бадене и других немецких городах».

Строительство Царскосельской дороги началось 1 мая 1836 года. Согласно первоначальному проекту, укладку одноколейного рельсового пути планировалось начать на левом берегу Фон-танки, в нескольких сотнях метров от Обуховского моста. На этом месте предполагалось возвести роскошный вокзал с башней и часами. Позже решение переиначили и установили новое место — площадь перед церковью Семеновского полка. Здесь и выросло первое деревянное, неказистое здание станции.

Проект трассы имел прямолинейное очертание — ни одной кривой от столицы до Павловского вокзала. Уже позднее, при строительстве вокзала в Петербурге пришлось до пересечения с Обводным каналом уложить одну кривую. За каналом трасса сохранила свое первоначальное очертание.

Строительные работы между Царским Селом и Павловском начались с осушения Шушарских болот и сооружения земляной насыпи. Каждый участок дороги строился отдельным подрядчиком. Требовалось построить 42 моста, в том числе 40 деревянных на деревянных опорах длиной от 2 до 4 метров и на каменных опорах через Обводный канал — 26,5 метра и Лиговский канал — 15 метров. Все мосты были возведены к июню 1837 года.

На строительстве магистрали работали мастеровые и крестьяне из окрестных деревень. Привлекались к строительству крестьяне и из соседних губерний и полторы тысячи солдат, расквартированных в Красном Селе. Руководили строительством инженеры, приглашенные Герстнером. За качеством работ наблюдал акционер Общества, инженер путей сообщения Фердинанд Иванович Таубе.

Для Царскосельской железной дороги выбрали ширину шесть футов, или 1829 миллиметров. Герстнер тем самым решил повысить провозную способность дороги. Он рассчитывал, что в недалеком будущем к этой мысли придут в Англии, Франции и Германии.

С начала строительства Николай Павлович постоянно справлялся, как прокладывают путь. Он нервничал, если докладывали о срыве работ на том или ином участке. К осени 1836 года, когда стало понятно, что открыть движение по всей линии к намеченному сроку не удастся, работы выполнены только наполовину, император созвал совещание. На нем присутствовал инженер Франц Антон Герстнер и председатель правления частной акционерной компании Алексей Алексеевич Бобринский.

Противники железной дороги радовались. Они ожидали краха проекта. Роптали строители. Не было общего мнения у инженеров. Собрание приняло спасительное решение — запустить в эксплуатацию небольшой участок в 5,5 версты между Царским Селом и Павловском. Первый состав с конной тягой отправился в путь 27 сентября. В том же 1836 году архитектор Андрей Иванович Штакеншнейдер завершил строительство вокзала в Павловске.

3 ноября 1836 года состоялась первая обкатка паровоза на перегоне от дачного городка Павловска до селения Большое Кузьмино. Вагоны состава напоминали повозки разных видов и назывались «Шарабаны», «Берлины», «Дилижансы» и «Ваггоны».

Еще раньше поезда пустили на конной тяге. По железнодорожному пути двигались четыре повозки, разделенные на два состава. Каждый из составов тащили две лошади, запряженные одна за другой. В них помещалось примерно по сто человек. Лошади шли галопом.

Торжественное открытие движения на участке Санкт-Петербург — Царское Село состоялось 30 октября 1837 года. Машинистом первого состава, который состоял из паровоза Стефенсона, еще не имевшего своего названия, и восьми вагонов, стал сам Герстнер. Члены Правления дороги пригласили на открытие движения императора Николая I с семьей и других почетных гостей. Пассажиры заняли места, и в 2 часа 30 минут пополудни поезд плавно отошел от перрона Петербургского вокзала. Через 35 минут под громкие аплодисменты встречавших первый поезд прибыл на станцию Царское Село.

Обратная дорога из Царского Села до столицы заняла 27 минут. Была достигнута максимальная скорость — 64 километра в час, а средняя составила 51 километр в час.

Император ехал в своей карете, которая была погружена на платформу. Подставляя лицо холодному ветру, он смотрел на паровоз, выбрасывающий густые струи черного дыма, на мелькающие деревья, поля, луга, деревни, жители которых стояли вдоль насыпи и махали руками.

Наперегонки с поездом бежали облака. Их было много, больших и малых. Они наталкивались друг на друга, разбегались в стороны и снова бросались вдогонку. Разнообразие фигур веселило его. Обладая пытливым умом, император старался рассмотреть строение облаков, то находя их похожими на кусочки ваты, состоящие из множества тонких нитей, то комочки снега, собранные из снежинок. Но вдруг причудливая фигурка начинала рассеиваться, становилась прозрачной, а потом и вовсе переходила в легкую дымку и исчезла совсем. Николай Павлович еще какое-то время пытался отыскать следы облака, потом сердился и отводил взгляд.

В мыслях своих большую часть пути государь был далеко от сегодняшнего дня. Он представлял огромные просторы империи, исчерченные линиями железных дорог. По ним сновали длинные составы из множества вагонов, груженных продовольствием, оборудованием, мануфактурой. Ему даже временами чудился теплый воздух морского побережья, мимо которого пролетает на большой скорости новенький паровоз с десятками красивых вагонов.

«Мы отстали от Европы, но Россия мчится вперед и уже догоняет ее, наступая на пятки. Дай Бог еще лет десять без войн и потрясений и мы пойдем вровень, а то и обгоним старушку», — думал он, вытирая со щек слезы.

* * *

Стараясь ближе познакомиться с бытом и нуждами крестьянина, с его хозяйством, обычаями и теми неурядицами, каковые устраивались в их администрациях, граф Киселев не довольствовался отправкой по империи чиновников, составлявших подробные описания по каждой губернии отдельно, а сам ездил по волостям и селениям. Он беседовал с крестьянами, прислушивался к их недовольствам, записывал. Получалось как бы согласование предназначенных реформ с действительной потребностью того или иного края.

Павел Дмитриевич обозревал волости, в особенности волости ямщиков (ямы), привилегии которых предполагалось уничтожить постройкою железной дороги, и управление ими, а так же сравнять обложение податями их, с государственными крестьянами. По всему тракту собирались сходки, и будущий министр, останавливаясь в ямах, часами беседовал с крестьянами, предлагая ввести в волостях самоуправление.

Труднее всего находил Киселев взаимопонимание с крестьянами Виленской губернии, где надо было проводить ревизию, обозрение государственных имуществ и конфискованных после польского мятежа имений. Продолжавшиеся волнения в губернии, возбуждаемые ксендзами и эмиссарами, требовали большой осторожности и такта.

По возвращении из поездок по России, он спешил на встречу с государем. Николай Павлович подробно расспрашивал его о разговорах с крестьянами. Государя интересовало каждое высказывание селян и мнения о них Павла Дмитриевича. Иногда, бывало, император и сам пускался в рассуждения.

— Как-то в молодости я был в Англии, — вспоминал он, будучи в хорошем настроении. — Там довелось встречаться с Робертом Оуэном. Это было в Нью-Ланарке. Сей экономист, философ-утопист рассказывал мне о преимуществах труда свободных работников. Тогда мне казалось, что он сочинил сказку. С возрастом, вспоминая эту встречу, я стал убеждаться все более и более — Оуэн говорил истину. Как ты считаешь, Павел Дмитриевич?

— Я читал Оуэна, ваше величество. Если отбросить фантазии некоторые, то у него есть рациональные зерна, — осторожно сказал Киселев.

— Ты и профессора Шторха читал? — чуть наклонив голову вперед, выражая любопытство, спросил государь.

— Да, ваше величество, Андрей Карлович хорошо знаком с хозяйственным и общественным строем империи, — уверенно сказал министр.

— Сей господин Шторх в своих трудах рассуждает о свободной торговле, — задумчиво проговорил Николай Павлович и далее развил мысль. — По его мнению, каждой ступени хозяйственного развития соответствует наиболее выгодный род деятельности. В примитивном строе всего выгоднее сельское хозяйство. По мере же развития хозяйственного быта выгоды от сельского хозяйства медленнее прогрессируют, чем прибыли в других сферах деятельности, и тогда сельское хозяйство начинает отставать от быстро растущих торговли и промышленности. Причем торговля развивается раньше, чем промышленность. Это свойственно нашей империи.

— Как я понимаю, ваше величество, нам надо вплотную заняться изменением положения крепостных крестьян. Об этом мечтал еще император Александр I, да и мы, ваше величество… — осмелев, рассудил Киселев.

— Но не так, как у Адама Смита, — пригрозил шутливо пальцем Николай Павлович, потом посерьезнел и назидательно сказал: — Ты должен понимать социальную опасность крестьянского права. Простой народ сегодня не тот, что был лет 20–30 назад. Новые веяния, особенно революции во Франции и Бельгии, заронили среди них искру. Не дай Бог она вспыхнет! Крепостное право я всегда воспринимал как пороховой погреб под государством. Оно опасно еще тем, что войско наше составлено тоже из крестьян. Начать надо постепенно, осторожно, не дожидаясь, пока это пойдет снизу от народа. Нельзя отменять быстро крепостничество, как проповедуют утописты. У них сие может и получиться, у нас начнется брожение неимоверной силы, не удержать будет. Ты правильно поступаешь, когда разъезжаешь по губерниям и расспрашиваешь крестьян. Думаю, в декабре соберемся и решим с министерством. Тогда у тебя и помощники будут.

— Я понимаю, нам много предстоит сделать подготовительной работы: проведение кадастра, и переложение податей с душ на землю, и промыслы, и образование губернских казенных палат государственных имуществ, и еще, еще… — горячо заговорил Киселев.

— Но сначала требуется создать министерство государственных имуществ, — прервал его император.

— Сие не от меня зависит, — развел руками Павел Дмитриевич. — Для создания министерства ваше высочайшее решение требуется.

— Как мое? — воскликнул Николай Павлович. — Ты начальник V Отделения Собственной Его Императорского Величества Канцелярии — тебе и решать.

Они опять вернулись к трудам профессора Шторха, вспомнили Оуэна, Смита. Под конец беседы вернулись к крестьянской реформе в России и наметили первые шаги по преобразованиям среди петербургских крестьян.

Вечером того же дня Николай Павлович признался жене:

— Говорил с Киселевым Павлом Дмитриевичем. Мне бы таких еще человек пяток и мы бы тогда скоро догнали Европу.

* * *

Заканчивалось первое действие балета «Влюбленная Баядерка». На сцене танцевала знаменитая Тальони. Николай Павлович, сидевший в своей ложе и внимательно следивший за действиями на сцене, сначала не понял, о чем ему говорят со спины. Он с неудовольствием отмахнулся рукой и кажется задел кого-то. И тут отчетливо услышал:

— Ваше величество! В Зимнем дворце пожар!

Черные полосы, медленно двигающиеся по небу, император заметил сразу при выходе из театра. По мере приближения к Зимнему дворцу, он уже видел, как сквозь тяжелые черные тучи мелькают зубчатые огни пламени. Их становилось все больше, они вздымались все выше.

По дороге к дворцу Николай Павлович послал за преображенцами. Лейб-гвардии Преображенский полк был расположен ближе всех.

Войдя в здание, государь в первую очередь распорядился все гвардейские знамена, портреты фельдмаршала Кутузова, Барклая-де-Толли, других военных генералов, воевавших с Наполеоном, украшавших фельдмаршальскую залу и Галерею 1812 года переправить в безопасные места — часть к Александровской колонне, часть в Адмиралтейство. Из Дворцовой церкви выносили богатую утварь, великолепную ризницу, образа с дорогими окладами, большую серебряную люстру, святые мощи. Из Георгиевского зала тащили императорский трон. Из Зимнего дворца — императорские регалии и бриллианты. Из Эрмитажа спасали ценные художественные картины, зеркала, мраморные статуи, китайскую мебель — сокровища, которые в течение многих лет собирались русскими царями.

Николаю Павловичу сразу по прибытии во дворец доложили — огонь начался с соседней флигель-адъютантской комнаты. Пламя пробилось через незаделанную отдушину Фельдмаршальской залы, и запылало в перегородке между ее деревянной стеной и капитальной. Стена начала тлеть, а потом огонь пробил себе выход в том углу залы, где было большое пространство между деревянными и каменными стенами — прямо над залой Петра Великого.

Сухие вощеные полы, золоченая и окрашенная масляной краской резьба наличников и осветительные приборы вспыхнули мгновенно. Пожар расползся с неимоверной быстротой, зала за залой обрушивались, и вскоре пламя охватило главное здание Зимнего дворца. Когда огонь стал подступать к Эрмитажу, государь приказал немедленно разбирать крыши галерей, соединявших его с главным корпусом дворца.

Николай Павлович, находившийся среди солдат и пожарных, с тревогой наблюдал за людьми, находившимися на крыше здания и срывающими обледенелые кровельные листы. Сильный ветер направлял пламя в сторону Эрмитажа. Огонь то отступал, то перекидывался дальше. Фигурки рабочих с трудом можно было разглядеть среди дыма и пламени.

Верхние потолки дворца загорелись почти одновременно и сразу в нескольких местах. Прогоревшие балки и стены теперь уже падали с грохотом, разбрызгивая вокруг себя снопы искр. От них зажигались полы и потолки среднего яруса, низвергаясь огненными грудами на своды нижнего этажа.

Император осторожно пробирался по помещениям дворца. В среднем ярусе было темно. Горело несколько ночников. По комнатам бегали испуганные люди со свечами. Над их головами загорались потолки. Валил густой дым. Нечем было дышать. Николай Павлович тут же скомандовал всем на выход, сам же прошел дальше.

Горела мебель, всех типов отделок и обивок, золотая и серебряная посуда, каменные и фарфоровые вазы, картины, ковры. Все роскошное и нарядное имущество царской семьи перемешалось со скромным скарбом лакеев, поваров, трубочистов, дровоносов, которых во дворце насчитывалось не менее 3000 человек.

Он был на линии огня — руководил и направлял людей туда, где еще можно было сопротивляться пожару. Николай Павлович везде появлялся первым и уходил, когда не оставалось ни какой возможности противостоять рассвирепевшей стихии. Видя перед собой пример государя, так же мужественно вели себя и все — от генерала до простого солдата.

За цепью полков, окружавших Дворцовую площадь, бесчисленной толпой в мертвом молчании стоял народ. На его глазах погибала общая для всех святыня, и охваченный благоговейной скорбью народ с глубоким вздохом молился за своего царя.

3 января 1838 года Николай Павлович писал князю Паскевичу:

«Кругом я виноват перед тобой, мой любезный отец-командир, что столь долго не отвечал на последнее твое письмо; но ты уже знаешь подробно несчастье, нас постигшее; с той поры мне точно не было времени приняться за перо. Надо благодарить Бога, что пожар случился не ночью и что, благодаря общему усердию гвардии, Эрмитаж мы отстояли и спасли почти все из горевшего дворца. Жаль старика, хорош был; но подобные потери можно исправить, и с помощью Божьею надеюсь к будущему году его возобновить не хуже прошедшего и, надеюсь, без больших издержек. Усердие общее и трогательное. Одно здешнее дворянство на другой же день хотело мне представить 12 миллионов, тоже купечество и даже бедные люди. Эти чувства мне дороже Зимнего дворца; разумеется, однако, что я ничего не принял и не приму: у Русского Царя довольно и своего; но память этого подвига для меня новое и драгоценное добро».

…После пожара в реконструированном Зимнем дворце Николай Павлович ради военного министра графа Чернышева, которому трудно было подниматься на второй этаж, повелел сделать еще один кабинет. Это была антресоль нижнего этажа, довольно низкий, очень просто обставленный кабинет, окна которого выходили на Адмиралтейство. На двух окнах висели шторы из зеленой шерстяной ткани, на двух других, «полуовальных» — шторы из зеленой тафты на подкладке из зеленого коленкора. Мебель была красного дерева, но довольно простая: платяной шкаф «разборный», «полушкафы», стулья, обитые зеленым сафьяном; термометры; образ, писанный на фарфоре; тумба для дров с крышкою; каминный прибор и экран, обитый с одной стороны зеленым «кнессом». Полы были покрыты коврами синего цвета… В глубине кабинета стоял стол, обычно заваленный бумагами, рапортами, схемами. В углу всегда находилось несколько карабинов, которыми в свободное время тешился император. На столах, этажерках, консолях — статуэтки из папье-маше, изображающие солдат разных полков, на стенах висели рисунки мундиров, введенные царем в армию.

* * *

С наступлением 1838 года Николая Павловича растревожили слухи об увлечении наследника цесаревича Александра Николаевича фрейлиной императрицы полькой Ольгой Калиновской. Цесаревичу было двадцать лет. Для своего возраста он выглядел зрелым красивым мужчиной с правильными чертами лица и большими голубыми глазами. Но государя больше волновал не его внешний облик, а слабость характера наследника. В беседе с женой Александрой Федоровной император признал:

— Саша тревожит, он дает себя легко увлечь. Я все время надеялся, что это пройдет с возрастом, так как основы его характера настолько хороши, что с этой стороны можно ожидать многого. Боюсь, как бы основы сии он не растерял, тогда Саша пропал. Его работа будет не легче моей. Ему нужна твердая воля.

— Неужели мы чего-то упустили в воспитании? — испуганно произнесла Александра Федоровна, с надеждой глядя на мужа.

— У сына был замечательный воспитатель Карл Карлович Мердер, — уверенно произнес император.

— Я помню его. Хороший человек, — тихо произнесла императрица.

— Мы с ним вели переписку. Незадолго до смерти он сделал обзорное поведение и прилежности в учении Саши. Там много было перечислено хороших качеств. Но… — Николай Павлович замялся, посмотрел на испуганное лицо жены и, мотнув головой, словно отбрасывая сомнения, сказал: — Он честно написал о недостатках сына. Сообщил о слабости воли, о лени ума, который боится работы, о недостатке честолюбия. Он писал, что наследник больше боится неудачи, нежели стремится быть в деле своем первым. Я боялся, что ты будешь сильно расстраиваться и не показал письма. Прости. Я больше об этом не могу говорить.

Покинув жену, Николай Павлович долго не мог сосредоточиться на работе.

«В его возрасте я был тоже легкомыслен, — успокаивал себя император и начинал перебирать в памяти события почти двадцатилетней давности. — Я был впечатлителен. Мог расплакаться по пустяку».

Холодный ветер из открытой форточки ожег щеку. Он вдруг отчетливо увидел Сенатскую площадь, запруженную войсками, и себя на коне.

«Если бы Саша оказался в такой ситуации, он бы попросился на переговоры», — стремительно пришедшая мысль испугала его.

Николай Павлович попытался снова представить сына среди генералов в декабрьском дне 1825 года. Они переговариваются, обсуждают начало активных действий против мятежников. Вот он в форме лейб-гвардии Измайловского полка, высокий, красивый, проскакал вдоль линии полков к артиллерийской батарее.

«Нет! Нет! Он никуда не скачет. Он сидит на коне, опустив голову. На его лице сомнения», — Николай Павлович прерывает размышления и тупо смотрит на гладкую поверхность стола.

Он недавно был в Киеве. Останавливался в генерал-губернаторском доме и занимал кабинет Дмитрия Гавриловича Бибикова. На следующее утро вместе с губернатором они выехали осматривать казенные учреждения Киева.

Государь сидел в коляске, как вдруг лошади в испуге свернули вбок и кучер с трудом мог их остановить. Выглянув вперед, Николай Павлович увидел вполне прилично одетую даму, которая махала листом белой бумаги. Он подозвал ее к себе. Она, обливаясь слезами, протянула ему письмо, исписанное ровным каллиграфическим почерком.

Увидев фамилию — Канарская и поняв, что речь идет об одном из злостных бунтовщиков 1825 года, государь сначала решил вернуть послание, но сдержался и принялся за чтение. По мере того, как он читал, начинало учащенно биться сердце. Едва завершив чтение, император сердито промолвил:

— Ни прощения, ни даже смягчения наказания вашему мужу я дать не могу.

Женщина протянула в мольбе руку. Он крикнул кучеру:

— Пошел!

У него на языке вертелось и вот-вот должно было вырваться: «Да пошли вы все от меня. Сие говорю вам я — Николай Павлович Романов, у которого, как и у большинства из вас, есть сердце, есть чувства сострадания. Чего вы смотрите на меня и восхищаетесь моей твердостью всегда и всюду нести кару тем, кто покусился на самодержавие, кто хотел утопить в крови императорскую семью. Но я же человек, со всеми присущими ему недостатками. Мне жаль эту женщину. Я представляю, с какой надеждой она ждала сию встречу, и теперь знаю, какие потрясения постигли ее, одинокую и брошенную всеми».

Он едва доехал до губернаторского дома, боясь в дороге обнаружить слабость. Удалившись в свой временный кабинет, император зарыдал.

В это время генерал-губернатору принесли срочное сообщение для государя. Бибиков направился в свой кабинет. Он миновал одну дверь и застыл в изумлении перед второй: в небольшом промежутке между дверей стоял император и трясся от душивших его рыданий.

— Что с вами, ваше величество? — пробормотал растерянный губернатор.

— Ах, Бибиков, когда б ты знал как тяжело, как ужасно не сметь прощать! — сквозь слезы сказал государь. — Простить сейчас не могу. Это была бы слабость. Но спустя некоторое время прикажу представить мне дело Канарского.

* * *

Находясь под впечатлением встречи с женой мятежника, Николай Павлович в тот же вечер вспомнил еще об одном бунтовщике, с которым, в отличие от Канарского, был знаком с детских лет, но который волей судьбы стал его врагом. Это был капитан Норов, осужденный Верховным уголовным судом по второму разряду.

Норова лишили дворянства, чинов и приговорили к политической смерти с последующим направлением на каторжные работы на 15 лет. После встречи с императором в 1826 году, ему сократили срок до 10 лет.

Николай Павлович продолжал следить за судьбой Норова, постепенно смягчая ему наказание. Он словно чувствовал за собой вину. Тот случай, когда на разводе конь великого князя обрызгал грязью одного из лучших офицеров бригады, героя войны с Наполеоном, стал переломным в жизни капитана. Не погорячись тогда великий князь, может, не озлобился бы так офицер, не поддался бы на уговоры мятежников и не примкнул к ним. Понимая свою вину, император помогал Норову.

В ссылку в Сибирь Василий Сергеевич не был отправлен. С 23 октября 1826 года по 23 февраля 1827 года он содержался в Свеаборгской крепости. Потом была Выборгская крепость, Шлиссельбургская. 12 октября по особому высочайшему повелению вместо ссылки Норова отправили в Бобруйскую тюрьму в крепостные арестанты без означения срока. В Бобруйске он пробыл 8 лет и был переведен в роту срочных арестантов.

В крепости Норов прочел много книг по военной истории. Позднее он и сам занялся сочинительством и выпустил «Записки о походах 1812–1813 годов. От Тарутинского сражения до Кульмского боя». Записки вышли без указания автора.

В феврале 1835 года Николай Павлович повелел перевести Норова из роты срочных арестантов в действующие войска на Кавказ. 20 апреля 1835 года он был зачислен рядовым в шестой линейный Черноморский батальон.

Василий Сергеевич, как уважительно называли его сослуживцы, благодаря воинским талантам занимал особое положение в армии. К нему за советами обращались известные генералы Кавказского корпуса, приглашая для разработки отдельных операций. Так, по подсказке Норова было организовано сухопутное сообщение в Абхазии, предложен план похода от Сухуми в Цебельду, увенчавшийся успехом. Позже он разрабатывал операцию у мыса Адлер. 20 апреля 1837 года Норов был произведен в унтер-офицеры.

В январе 1838 года Норова по болезни уволили со службы. Ему дозволили жить в имении отца — селе Надеждине Дмитровского уезда Московской губернии под секретным надзором полиции, без права отлучаться куда-либо.

Разбрызгивая лужи, по селу прокатила двухместная коляска, в сопровождении двух конных гвардейцев. Лошади остановились возле большого, но старенького дома, огороженного новой изгородью.

Дом когда-то строили основательно. Он был собран из крепких крупных венцов, старательно выложенных один к другому. Бревна почернели от времени, но ни на одном из них не было заметно ни единой трещины. Надежность древнего, но еще прочного жилища Норова утверждали четыре больших окна, окаймленных причудливыми резными наличниками. Окна были занавешены чуть приоткрытыми цветными занавесками. Казалось, вот-вот занавески эти раздвинутся и в окнах появятся веселые лица детворы.

— Здесь он, — ловко спрыгивая на землю и открывая дверцу экипажа императору, сказал отрывисто и звонко предводитель Московского губернского дворянства Андрей Иванович Гудович.

— А куда же я мог деться, — сухо ответил чей-то голос.

— Где ты? — проговорил недовольно государь, закрываясь рукой от слепящего солнца.

— Тут я, — снова послышался скрипучий голос и от изгороди отделился силуэт человека, будто отошло бревно, поддерживающее изгородь.

Несмотря на свою представительную комплекцию, лицо Норова выглядело болезненно. Под глазами бывшего бравого капитана висели мешки из сборок сухой кожи. Глубокие брыли прокладывали длинные борозды от носа до уголков рта. Волосы, гладко причесанные, были седы и коротко стрижены, лежали, словно белая шапочка на голове. Только серые глаза выдавали стойкий неунывающий характер.

— И тут меня нашли, ваше величество, — поднимаясь со скамейки, буркнул Норов.

— А ты все букой смотришь. Нехорошо, — покачал головой император. — Ну, здравствуй, Василий Сергеевич, — он протянул руку, пожал ее крепко, — рассказывай, чем в деревне занимаешься. Пишешь мемуары?

— Больше болею, чем пишу. Тюрьма дает о себе знать, — нехотя ответил Норов.

— Чем болен?

— Зачем это вам?

— Помочь хочу.

— Вы?

— Я.

— С каких это пор вы ко мне милосердие проявлять стали? — иронично улыбнулся Норов.

— А с тех, когда мой конь тебя на плацу грязью обрызгал. Ты ведь за это на меня в обиде, скажи, — посмотрел с интересом на собеседника Николай Павлович.

— А вы на меня гневаетесь, ваше величество, за тот тумак, который я вам в детстве отвесил, будучи пажом? Так что ли получается? — легонько хохотнул Норов.

— Хватит! — гневно прервал его император. — Говори, чем болен?

— Ревматизма, — насупился отставной унтер-офицер.

— Морские ванны тебе нужны, — быстро сказал Николай Павлович. — Отговорок не потерплю, — прервал он Норова, попытавшегося отвергнуть предложение. — Знаю, что денег на заграницу у тебя нет. Вижу, — он махнул рукой на дом, — трудновато тебе приходится. Но я тебе помогу.

— Не приму я от вас помощи, ваше величество, — насупился Норов.

— Это почему?

— От вас не приму и точка.

Николай Павлович улыбнулся. Взял Норова за плечо, потряс его и, не снимая улыбки, проговорил назидательным тоном:

— Так где же раньше твоя гордость была, Норов? Почему ты в Сибирь не поехал, почему не отказался от моих милостей в 1826 году, в 1827 и в 1829 годах, когда тебе сначала срок сократили, потом заместо этапа в Сибирь в крепость посадили, а потом в Бобруйскую тюрьму. Чего ты в 1835 году не отказался от перевода в действующие войска? Тогда характер надо было проявлять. Ты мог направиться по этапу вместе со своими товарищами. Или они уже не товарищи? Может, все это было временное помутнение, заблуждение? Потому и принимал милосердие мое. А теперь что? Опять сердишься?

— Все равно не приму, — насупившись, глухо сказал Норов.

— От меня не возьмешь, от губернского дворянства взять не откажешься, — усмехнулся государь. — Как Андрей Иванович? — он обернулся к стоящему позади предводителю. — Окажете помощь своему земляку Норову Василию Сергеевичу в лечении на водах?

Непременно, ваше величество, окажем, — бойко ответил Гудович. — Мы уже говорили меж собой об этом.

— Хитрить изволите, ваше величество? Неужто не понимаю, — Норов покачал укоризненно головой.

— Это хорошо, что ты такой понятливый, — улыбнулся государь. — Вернешься с заграницы, посмотрим, может дам разрешение на поселение в родовом имении в селе Ключи Балашовского уезда Саратовской губернии. Желаешь переехать на саратовскую землю?

Норов опустил голову.

— Опять гордость мешает? — усмехнулся Николай Павлович. — Что же ты за человек, Норов? — император разнервничался, сорвал травинку, растер ее в руках. — Пойми! Не я тебе жизнь поломал. Ты сам того захотел, когда в 1818 году, задолго до нашего с тобой конфликта, вступил в тайное общество «Союз благоденствия». За участие в разработке государственного переворота я бы тебя мог, как эту травинку, — он показал ладони рук, — в ничто растереть. Ты ведь уже тогда, противясь мне на плацу, а потом вызывая меня на дуэль, поступал не как офицер, честь которого пострадал, а как заговорщик, мечтавший вместе с такими же, как ты врагами Отечества о свержении самодержавия.

Норов поднял голову, посмотрел на государя мокрыми глазами.

— Судя по отзывам с Кавказа, — продолжал император, — ты осознал свой поступок. Я читал твои «Записки о походах 1812 и 1813 годов. От Тарутинского сражения до Кульмского боя». Умно написано. А то, что фамилию свою скрыл, зря. Ты участник этих сражений. От тебя сию доблесть никто не отнимал. Думаю, тебе продолжать надо писать. Чего молчишь-то?

— Прошу в мой дом, ваше величество, — неожиданно проронил Норов.

— Чаем угостишь? — нарочито сердито сказал император.

— С бубликами, — улыбнулся Василий Сергеевич. — Сегодня утром мне их доставили из Дмитрова. Свежие.

— Ну, если с бубликами, — протянул император. — Как считаете, Андрей Иванович, угостимся бубликами? — он бросил взгляд на Гудовича и, не дожидаясь ответа от предводителя губернского дворянства, хохотнул: — Тогда пойдем!

* * *

Первое время после смерти Ольги Мещериновой, Софья Новокщенова каждый день с тревогой ожидала, что к ней в квартиру, которую она сняла неподалеку от родительской, придут жандармы и заберут сына подруги. Ее подозрения усилились после того, когда она стала замечать — во время прогулки каждый раз рядом с ними оказывался человек в форме.

Скоро в квартире появилась воспитательница, присланная неким благотворителем, потом учителя. Софья Ивановна не удивилась, когда на ее счет начали поступать деньги, а в квартиру время от времени стал приходить портной, который потом приносил для Андрея одежду. Новокщенова уже не боялась за мальчика, и была уверена, что государь оставил его в покое, по крайней мере, до продолжения его учебы, в каком-нибудь военном училище.

Летом, когда Андрей гулял во дворе с воспитателем, она увидела, как к дому подъехала почтовая карета. Дверцы ее распахнулись, но никто не вышел. Карета покинула двор, едва воспитательница с мальчиком направилась к дому. Такое потом повторялось не раз до глубокой осени. У нее не было сомнения, что в карете приезжал сам государь.

Император появился в квартире неожиданно в день рождения Андрея. Софья с удивлением посмотрела на вошедшего высокого красивого мужчину. Он был одет в синий открытый спереди короткий сюртук, шелковый темно-синий жилет и серые брюки. На голове императора, которого она не сразу узнала, возвышался цилиндр. В правой руке он держал тонкую тросточку с серебряным набалдашником, а левая рука, одетая в перчатку, сжимала снятую с правой руки.

Очнувшись от оцепенения, Софья низко поклонилась и дрожащим от волнения голосом произнесла:

— Проходите, ваше…

Николай Павлович махнув перчаткой, прервал ее.

Они бы еще долго стояли в недоумении, глядя друг на друга, но взрослых выручил Андрей. Он подбежал к гостю, взял его за руку и повел в другую комнату. Софья, немного помедлив, последовала за ними.

Раскрыв двери, Новокщенова «ахнула», прикрыв платком рот. На полу друг против друга сидели император и его сын. Они расставляли оловянных солдатиков и пушки. Андрей с деловым видом объяснял гостю правила игры, выдуманные им самим. Цилиндр, тросточка и перчатки лежали в стороне.

Постояв возле раскрытой двери, Софья тихо вышла из комнаты.

«Вот бы Оленька жива была, видела, как отец с сыном играют, — думала она, сидя за столом и вытирая платком слезы. — Первый раз увиделись, и Андрюша признал его. Он так учителей не встречает, а незнакомых людей и вовсе не признает. А здесь сразу взял за руку и повел в святая святых — к своим игрушкам!»

В памяти ее замелькали картинки из прошлого: Сенатская площадь, гарцующий на коне император и Ольга Мещеринова, отбирающая от студента полено, Ольга в кровати пишет прощальное письмо государю, Николай Павлович стоит возле входа в Летний сад и рассеянно смотрит мимо нее, куда-то в глубь сада…

— Вот мы и подружились, — голос государя, прерывает ее размышления. В дверях стоял улыбающийся Николай Павлович, и рядом, прижавшись к нему, улыбался Андрей. На голову Андрюши был нахлобучен цилиндр. В правой руке он держит тросточку, а в левой зажаты перчатки.

Император навестил их в Новый год, привез много подарков и опять играл с Андреем в солдатики. Потом он приехал весной. Государь был в военном мундире без эполет, потертом на локтях от работы за письменным столом. Сразу у порога Николай Павлович присел на корточки, чтобы поздороваться с Андреем за руку, а тот неожиданно обхватил отца за шею.

На это раз они не играли, а рисовали. Николай Павлович хвалил Андрея, говорил, что у него есть талант. Когда же государь стал прощаться, Андрей сморщился и, едва сдерживаясь, чтобы не заплакать, убежал к себе в комнату.

— Ваше величество, — сказала Софья, посмотрев на дверь, — Андрею уже седьмой год. Если вы не желаете, чтобы он знал, кто его отец, вам лучше не приходить сюда. В таком возрасте дети начинают быстро привыкать и в их памяти образы старших остаются надолго, если не навсегда.

— Спасибо, — сказал государь. — Я подумаю, как мне поступать дале.

* * *

Как только в России возникло министерство имуществ, а Павел Дмитриевич Киселев был назначен министром, первым, кто обиделся на императора, был министр финансов Канкрин. В шутку он назвал новое ведомство не только министерством имуществ, но и преимуществ.

На то были основания. Ранее министерство финансов, которому подчинялись казенные крестьяне, стремилось, прежде всего, к исправному получению податей и выбиванию недоимок. Отныне, с учреждением нового ведомства, на первый план выдвигались задачи организации новой системы управления крестьянами. Вместо губернских казенных палат министерства финансов образовывались палаты государственных имуществ, в уездах начинали создавать органы самоуправления крестьян, в которых обучали крестьян рациональному ведению хозяйств.

К озабоченности любимого министра финансов Николай Павлович относился с иронией. Его больше тревожило не мнение Канкрина, а то, как его подданные оценивают крепостную реформу.

Задолго до этого, в 1834 году, Николай Павлович поддержал выход в свет книги Пушкина «История Пугачева». На ее издание из государственного казначейства выделили кредит в 20 тысяч рублей. Во втором томе были помещены извлеченные из архивов документы с описанием убийств помещиков. С выходом издания, император хотел напомнить дворянам об опасности крепостного права и тем более злоупотребления им.

Спустя пять лет Николай I учредил секретный Комитет 1839 для рассмотрения возможных модификаций закона о вольных хлебопашцах 1803 года и перспективы распространения инвентарей в помещичьих имениях. Государь был полон радужных надежд на возможность серьезных реформ.

Два года спустя, когда очертания реформ строго обозначились, Николай Павлович в доверительной беседе с американским послом Джорджем Далласом заявил: «Я знаю, что политический строй в России и США разный, но и ваше и наше правительство стремятся к счастью и благополучию населения. Я в настоящее время занят мыслью о введении некоторых либеральных реформ. Особенно по министерству юстиции, и надеюсь, что достигну успешно своей благой цели».

Но откровеннее всего он был с самим собой. Совершая ежедневные утренние прогулки по набережной Невы, государь взял себе за правило обдумывать каждый шаг крестьянской реформы.

Нынешним январским утром он дольше обычного задержался с министром имуществ Киселевым и на улицу вышел, когда совсем рассвело. Легкий морозец пощипывал лицо и щекотал ноздри. Взгляд осторожно выхватывал из застывшего пейзажа наиболее характерные признаки петербургской зимы. Щетинилась тысячами мелких голубоватых иголок поверхность гранитной набережной, на ветках кустарников, деревьев, покрытых легким искрящимся пухом, то и дело вспыхивали и быстро угасали феерические огни.

«Киселев предложил представить на обсуждение общие принципы реформы крестьянской деревни, — думал Николай Павлович, вышагивая вдоль Невы и щурясь от яркого света. — В программу мер он предлагает внести: устройство быта дворовых людей, исполнение помещичьими крестьянами рекрутской повинности на основании общих правил, установленных относительно отбывания ее для прочих сословий».

Мысль обрывается. Неожиданно из памяти выплывает доклад Бенкендорфа. Александр Христофорович пишет о смутах в деревнях, где вовсю болтают о полном освобождении крестьян. Больше всего врут дворовые. По их словам, император в день бракосочетания цесаревича Александра сам будет разбрасывать объявления о воле. Французские же дипломаты в своих депешах из Петербурга сообщают о какой-то дворянской фронде, грозящей императору, замахнувшемуся на их привилегии, участью отца.

Государь морщится, отворачивается от набежавшего ветра и, пряча лицо в ворот шинели, пытается вернуться к программе Киселева: «…в программу будет внесено назначение крестьянам определенных земельных наделов и предоставление им прав собственности на движимое имущество. Обязательно ограничу права помещиков в наказаниях крестьян. Наконец, создам для крепостных крестьян сельское управление с сохранением влияния помещиков. — Он прерывает мысль и тут же радостно заключает: — Хорошо бы еще предоставить крестьянам права обращаться в судебные места наравне со свободными хлебопашцами. Вот тогда было бы по справедливости!»

Взгляд его невольно переносится к Петропавловской крепости, где рядом с другими Романовыми лежит его отец Павел Петрович. Мысль упрямо возвращает к строчкам из доклада Бенкендорфа о дворянской фронде и угрозе повторения дворцового переворота. Но слова об угрозе куда-то оттесняются, а место их занимают упреки великого князя Михаила Павловича, главноуправляющего путей сообщения и публичных зданий Толя, военного министра Чернышева, председателя Государственного совета князя Васильчикова, других высоких сановников.

«Не фронда, а они противятся реформе, отказываются поддерживать любую мою инициативу по раскрепощению крестьян», — думает он, переводя взгляд с Петропавловской крепости на Зимний дворец, окна которого переливаются солнечным светом, словно смеясь над его нерешительностью.

Фразы, роившиеся в голове, едва не произносятся им вслух: «Нет! Комитет не может дать предлагаемым изменениям к закону о свободных хлебопашцах силу обязательного постановления. Увольнение крепостных в обязанные крестьяне должно быть основано только на собственном желании помещиков. Я не могу пойти против воли дворян!»

Императору видится радость на лицах большинства членов Комитета, протестовавших против установления каких-либо обязательных норм повинностей при обращении крепостных крестьян в обязанные крестьяне. Становится жарко. Он опускает воротник шинели, давая холоду проникнуть внутрь. Не двигаясь с места, государь лихорадочно перебирает возможные варианты пунктов указа. Утром в беседе с Киселевым он одобрил проект, а что теперь ему скажет? Да, чего там Киселев! По всей стране в воздухе висит долгожданное слово «вольность»!

Наступает срок, когда от императора требуется единоличное решение, основанное на предложениях Комитета 1839–1841 и законе о свободных хлебопашцах 1803 года. Это уже программа освобождения крестьян с землей за выкуп. Николай Павлович волнуется. Киселев боится, как бы государь снова не отказался от своих намерений, как случалось уже дважды.

Замечая переживания отца, великая княжна Ольга Николаевна пишет в своем дневнике: «В конце зимы в одно прекрасное утро, когда мы сидели спокойно у Мама, занятые чтением вслух, послышались вдруг шаги Папа в неурочное время. Затянутый в мундир, он вошел с серьезным лицом. „Благослови, жена, — сказал он Мама. — Я сейчас предложу в Государственном совете план, представляющий собой первый шаг к освобождению крестьян“.

Это был указ для оброчных крестьян, по которому крепостные становились лично свободными, но должны были продолжать службу своему помещику дальше. Помещиков призывали к участию в таком освобождении. Провести же его в жизнь предлагалось им самим.»

В июне 1841 года окончательный журнал Комитета с приложением проекта об обязанных крестьянах представляют императору. Государь накладывает резолюцию: «Исполнить». В начале 1842 года он вносит проект в Государственный совет. На 30 марта 1842 года назначается заседание общего собрания Государственного совета.

* * *

В ночь перед собранием Николая Павловича мучила бессонница. То ему виделось, что после утверждения проекта на Государственном совете за ним охотятся помещики, намереваясь убить, то он начинал представлять, как по огромной территории России полыхают усадьбы и повсюду движутся толпы вооруженных крестьян. По нескольку раз, едва он закрывал глаза, возникало недовольное лицо брата, великого князя Михаила Павловича, и на память приходили его резкие слова возражения на проект.

Он проснулся рано. Не поднимаясь с кровати, понимая, что уже не уснет, стал вспоминать ночные кошмары. И тут как-то неожиданно из памяти всплыли вчерашние встречи с братом великим князем Михаилом Павловичем и военным министром графом Чернышевым.

Великий князь со свойственной ему прямотой, зайдя в кабинет к государю, с порога заявил:

— Ты завтра на Государственном совете крестьянам объявишь свободу. Я, пожалуй, не буду присутствовать. Не хочу быть свидетелем позора.

— О какой свободе ты говоришь! — воскликнул Николай Павлович.

— Не вводи, пожалуйста, меня в заблуждение. Я приглашен в совет на обсуждение закона об обязанных крестьянах, — недовольно проговорил великий князь.

— Что в сем документе позорного? — Николай Павлович в нетерпении поднялся от стола. — Закон позволит земледельцам ликвидировать крепостные отношения, а крестьянам приобретать землю. Мы запретим продавать крестьян по долгам помещиков отдельно от семей. С принятием закона помещик может освобождать крестьян, наделяя их землей и получая за это с них определенный оброк деньгами или продуктами. Освобожденные крестьяне таким образом становятся обязанными. Мы с тобой об этом уже как-то говорили, Михаил, и ты выражал согласие. Ты сам высказывался о постепенном раскрепощении в согласии с помещиками.

— Я? — Михаил Павлович даже отступил на шаг, словно испугавшись.

— Ты! — государь ткнул ему в грудь пальцем.

Николая Павловича разбирало. Он хорошо помнил доверительную беседу с братом, в которой тот просил не ущемлять прав помещиков, а действовать осторожно.

«Куда еще осторожнее, — думал император, возвращаясь к себе в кресло. — Я и сам считаю освобождение крестьян мерой преждевременной. Да это и не закон вовсе, а некоторые изменения в закон о свободных хлебопашцах, изданный сорок лет назад при императоре Александре I. В нынешнем варианте прямо указывается — земля остается в собственности помещиков, им предоставляется возможность улучшать положение крестьян…»

Мысль осталась незаконченной. Он услышал за спиной голос брата и вздрогнул:

— Тебя, видимо, не насторожили вести о бедственном положении крестьян и помещиков в остзейских деревнях? Не волнует, что в той же Лифляндии бывшие крепостные спиваются и кончают жизнь самоубийством. Или не слышал выражения: «Да чтоб тебя в Ригу послали».

— Как ты можешь говорить об этом, брат? — Николай резко развернулся. — Беда остзейцев еще раз подтверждает мое опасение не отпускать крестьян без земли. В 1816–1819 году в Лифляндии и Эстляндии крепостное право отменили. Крестьяне превратились в безземельных батраков. Там только 0,23 процента пахотных земель в распоряжении у крестьян. Вся остальная земля у баронов.

— Так отдай землю крестьянам, — съязвил Михаил Павлович.

Николай Павлович с удивлением посмотрел на брата.

После того как великий князь покинул кабинет, государь еще какое-то время сидел недвижно, отбивая по столу костяшками пальцев дробь марша. Вспоминая последние минуты разговора с братом, он постепенно успокаивался. Михаил Павлович уже не был так настойчив. Он признавал необходимость дальнейшего улучшения закона о свободных хлебопашцах и не препятствовал, чтобы не переводить крестьян в обязанные, а значит, соглашался с возможностью ликвидации крепостных отношений.

Николай Павлович, было, собрался покинуть кабинет, как доложили о графе Александре Ивановиче Чернышеве. Все что угодно он мог ожидать от своего военного министра, но только ни это. Александр Иванович, докладывавший о готовности к смотру войск, вдруг прервался и, упомнив вскользь о предстоящем заседании Государственного совета, по-военному четко сказал:

— Ваше величество. Смею заявить свое мнение по рассматриваемому вопросу.

— Заявляй, — кивнул государь.

— Хочу заметить, когда мысль общей политической свободы уже давно овладевает умами Европы, все нововведения у нас представляются опасными. Подумайте о сем, пожалуйста, ваше величество.

Отбросив воспоминания вчерашнего вечера и кошмары минувшей ночи, Николай Павлович проследовал в кабинет. Он принялся читать текст выступления, внося поправки. Мало-помалу обреталась уверенность. Мысли становились стройными, облекались в правильную форму и вскоре он уже внушал себе: «Ты уберешь все, что на виду. Принятие закона станет молчаливым согласием на то, что личность крестьянина не есть частная собственность землевладельца — их связывают только отношения к земле, с которой нельзя согнать большую часть государственных плательщиков. Тогда на почве сего закона станет возможной личная свобода крестьянина без выкупа».

Перед тем как направиться на заседание Государственного совета, император зашел в домовую церковь. Он просил у Бога прощения, что и на этот раз должен был отступиться от уже намеченных облегчений для крестьян, за свои сомнения и страх. Государь клал поклоны Господу, прося его быть милостивым, не гневаться на него за малодушие, проявленное перед таким ответственным моментом — рассмотрением в Государственном совете проекта об обязанных крестьянах.

* * *

В 11 часов 20 минут император Николай, облаченный в конногвардейский мундир, в сопровождении государя-наследника Александра Николаевича, быстро вошел в залу собрания. Он окинул помещение взглядом и улыбкой приветствия, пожал руку князю Васильчикову и занял место председателя Совета.

В зале не было князя Волконского и графа Киселева, отсутствовал и великий князь Михаил Павлович. Когда все сели, Николай Павлович начал речь:

— Прежде слушания дела, для которого мы собрались, я считаю нужным познакомить Совет с моим образом мыслей по этому предмету и с теми побуждениями, которыми я в нем руководствовался. Нет сомнения, что крепостное право, в нынешнем его положении у нас, есть зло, для всех ощутительное и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным.

В зал вошли князь Волконский и граф Киселев. Проводив их долгим взглядом, государь продолжил:

— Покойный император Александр в начале своего царствования имел намерение дать крепостным людям свободу, но потом сам отклонился от своей мысли, как совершенно еще преждевременной и невозможной в исполнении. Я так же никогда на это не решусь, считая, что если время, когда можно будет приступить к такой мере, вообще очень еще далеко, то в настоящую эпоху всякий помысел о том был бы не что иное, как преступное посягательство на общественное спокойствие и на благо государства. Пугачевский бунт доказал, до чего может доходить буйство черни.

«Что это я?» — подумал он, прерывая выступление и окидывая тревожным взглядом зал.

Фраза о пугачевском бунте им была первоначально выкинута из текста. Перечитывая после исправлений, сделанных Киселевым, Николай Павлович, видимо, снова вписал ее. Теперь он сожалел об этом.

Нашелся Дмитрий Николаевич Блудов, сидевший от него по левую руку. Председатель департамента законов Государственного совета налил в стакан воды, подал императору. Николай Павлович, выпив воду, кивком поблагодарил Дмитрия Николаевича.

Продолжив речь, государь называет причины, которые влияют на перемены мыслей в ходе крестьянской реформы: неосторожность одних помещиков, дающих своим крепостным несвойственное их состоянию образование, которое делает положение крестьян более тягостным, и употребление другими помещиками своей власти во зло.

Заканчивая мысль, он приходит к выводу:

— Но если нынешнее положение таково, что оно не может продолжаться, и если решительные к прекращению его способы также невозможны без общего потрясения, то необходимо, по крайней мере, приготовить пути для постепенного перехода к другому порядку вещей и, не устрашаясь перед всякой переменой, хладнокровно обсудить ее пользу и последствия. Не должно давать вольности, но должно проложить дорогу к переходному состоянию, а с ним связать ненарушимое охранение вотчинной собственности на землю.

Подходя к главной части текста, Николай Павлович все чаще поглядывал на дверь. Фразы, которые он намеревался произнести сейчас, можно сказать, писались для великого князя Михаила Павловича. Он обещал быть.

Государь посмотрел на пустой стакан, затем на Блудова, задумчиво рассматривающего высокий потолок. Мелькнула шальная мысль — прерваться, но он тут же ее отбросил. Далее государь читал медленнее обычного, делая паузу после каждого предложения, словно напоминая всем о важности этой части проекта:

— Я считаю это священною моею обязанностью и обязанностью тех, кто будет после меня, а средства, по моему мнению, вполне представляются в предложенном теперь Совету проекте указа.

Он во-первых, не есть закон новый, а только последствие и, так сказать, развитие существующего сорок лет закона о свободных хлебопашцах;

Во-вторых, устраняет, однако же, вредное начало этого закона — отчуждение от помещиков поземельной собственности, которую, напротив, столько по всему желательно видеть навсегда неприкосновенной в руках дворянства, — мысль, от которой я никогда не отступлю;

В-третьих, выражает прямо волю и убеждение правительства, что земля есть собственность не крестьян, которые на ней поселены, а помещиков, — предмет такой же первостепенной важности для будущего спокойствия;

Наконец, в-четвертых, без всяких крупных переворотов, без всякого даже вида нововведения дает каждому благонамеренному владельцу способы улучшать положение его крестьян и, отнюдь не налагая ни на кого обязанности принуждения, или стесняющей в чем-нибудь право собственности, предоставляет все доброй воле каждого и влечению собственного его сердца.

С другой стороны, проект оставляет крестьян крепкими той земле, на которой они записаны, и через это избегает неудобства положений, действовавших доныне в остзейских губерниях, — положений, которые довели крестьян до самого жалкого состояния, обратили их в батраков и побудили тамошнее дворянство просить именно о том же, что теперь здесь предлагается.

Николай Павлович не видел, как сидевший против него в зале князь Волконский бесшумно аплодировал ему каждый раз, когда император завершал очередное предложение, а находившийся рядом с ним Киселев кусал губы, то и дело покачивая головой.

— Между тем я повторяю, что все должно идти постепенно и не может и не должно быть сделано разом или вдруг. Проект содержит в себе одни главные начала и первые указания. Он открывает всякому, как я уже сказал, способ следовать, под защитой и при пособии закона, сердечному своему влечению. В ограждении интереса помещиков ставится добрая их воля и собственная заботливость, а интерес крестьян будет огражден через рассмотрение каждый раз условий не только местными властями, но и высшим правительством, с утверждения власти самодержавной.

Шум открываемых дверей отвлек императора. Николай Павлович оторвался от текста и увидел, как в зал неторопливо входит Михаил Павлович. Судя по его лицу, можно было догадаться, что великий князь все-таки услышал предназначенную для его слуха часть речи, — он улыбался.

— Идти теперь далее и вперед обнять все прочие, может статься, очень обширные и добрые развития этих главных начал — невозможно, — проводив брата до места, продолжал император, понимая, что и следующие фразы придут по душе Михаилу Павловичу. — Когда помещики, которые пожелают воспользоваться действием указа, представят проекты условий, основанные на местностях и на различных родах сельского хозяйства, тогда соображение этих условий тем же порядком, как теперь договоров со свободными хлебопашцами, укажет, по практическим их данным, что нужно и можно будет сделать в подробностях и чего в настоящее время, о подобной теории, со всей осторожностью и прозорливостью, никак вперед предусмотреть нельзя, но отлагать начинание, которого польза очевидна, и отлагать потому только, что некоторые вопросы с намерением оставляются неразрешенными и на первый раз предвидятся некоторые недоумения, — я не нахожу никакой причины. Невозможно ожидать, чтобы дело принялось вдруг и повсеместно. Это даже не соответствовало бы и нашим видам.

Судя по выражениям лиц членов Государственного совета, многие из них ожидали вовсе не такой скучный проект. По просочившейся к ним информации, государь намеревался предложить кардинальные меры, вплоть до освобождения крестьян по примеру западных стран. Некоторые из них провели бессонные ночи над составлением своих речей в защиту дворянства. И тут…

Государь говорил громко и выразительно. От него веяло мраморной холодностью. Ни одна черточка лица его не выдавала тех волнений, того отчаяния, с которыми ему приходилось бороться, когда он произносил против воли своей слова, вбивая их словно гвозди в крышку гроба крестьянской реформы.

Он отрывается от текста лишь для того, чтобы приложить руку к груди. Пробегавшее перед этим по залу волнение сразу стихает.

— Я люблю всегда правду, господа, и, полагаясь на вашу опытность и верноподданническое усердие, приглашаю вас теперь изъяснить ваши мысли со всей откровенностью, не стесняясь личных моих убеждений.

Давно прозвучали последние слова речи императора, а все кругом него безмолвствовали в благоговейном удивлении.

Московский генерал-губернатор Дмитрий Владимирович Голицын взял первым слово:

— Если оставить договоры на волю дворян, то едва ли кто-нибудь станет их заключать. Лучше прямо ограничить власть помещиков инвентарями, взяв за основание указ императора Павла I о трехдневной барщине. Так что, на мой взгляд, предложенная государем мера будет иметь смысл, если перевод крестьян из крепостных в обязанные станет обязателен для помещиков.

Николай Павлович заметил:

— Я, конечно, самодержавный, самовластный, но на такую меру никогда не решусь, как не решусь и на то, чтобы приказывать помещикам заключать договоры; это должно быть делом их доброй воли, и только опыт укажет, в какой степени можно будет перейти от добровольного к обязательному.

Министр государственных имуществ Павел Дмитриевич Киселев выразился скромно:

— Закон будет предисловием или вступлением к чему-нибудь лучшему и обширнейшему впоследствии времени.

* * *

Через три дня, 2 апреля 1842 года, император подписал закон. 7 апреля он был опубликован в ряде газет: Сенатских, Санкт- Петербургских, Московских и губернских ведомостей. Редакция «Санкт-Петербургских полицейских ведомостей» по велению государя пустила номер в розничную продажу.

Толки об освобождении продолжались. Крестьяне не знали, что император Николай I и на этот раз отступил. Им было невдомек, что отступал он всякий раз, когда сталкивался с явно выраженным сопротивлением большинства членов Комитета, не считая возможным пойти на открытый конфликт с сановной аристократией.

На призыв императора к помещикам участвовать в переводе крестьян из крепостных в оброчные крестьяне, первым отозвался князь Михаил Семенович Воронцов. Он попытался заняться освобождением крепостных в одном из своих имений в Петербургской губернии, но встретил множество препятствий от местных учреждений, и вынужден был отказаться от такой затеи. Когда же при встрече с Киселевым он пожаловался об этом министру, то услышал раздраженный ответ: «Чего вы хотите? Мы еще варвары».

Совсем по-иному шла крестьянская реформа западной части России. Там император действовал смелее. Так, еще в марте 1840 года, на постановлении Комитета западных губерний Николай Павлович написал: «Полагаю, что можно решительно велеть ввести в помещичьих владениях те инвентари, которыми само правительство довольствуется в арендных имениях. Ежели от сего будет некоторое стеснение прав помещиков, то оно касается прямо блага их крепостных людей и не должно отнюдь останавливать благой цели правительства».

После выпуска постановления он предписал ввести инвентари в четырехмесячный срок. Исполнить повеление так скоро не удалось. Тогда в феврале 1841 года, за несколько дней до объявления Комитету об обязанных крестьянах, что увольнение крепостных основано на собственном желании помещиков, император в докладе Комитета западных губерний, заключающих, предположение о введении в этом крае обязательных инвентарей, написал: «Делом сим не медлить, я считаю, его особенно важным и ожидаю, от сей меры, большой пользы».

Особое отношение императора к юго-западному краю России многие относили к заслугам энергичного генерал-губернатора Дмитрия Гавриловича Бибикова.

Чтобы успокоить общество, которое ожидало перемен, император пошел на издание закона об обязанных крестьянах. В соответствии с ним, крестьяне, получая с согласия владельцев личное освобождение, могли арендовать на определенных условиях помещичьи земли.

Государь давно хотел освободить дворовых людей. Для этого были созданы два секретных Комитета. В феврале 1840 года по записке председателя департамента законов Государственного совета Дмитрия Николаевича Блудова возник специальный Комитет 1840, обсуждавший проблему сокращения числа дворовых людей, которых тогда насчитывалось более чем ревизских душ. Включенный в Комитет граф Чернышев резко выступил против освобождения дворовых, считая, что всякие нововведения опасны. Николай Павлович наложил резолюцию: «Дело сие оставить впредь до удобного времени».

* * *

Против крестьянской реформы часто высказывался ближайший соратник императора — министр финансов Канкрин. Егор Францевич говорил, что крепостная зависимость — не самое худшее положение, в какое может попасть человек. Он был противником железных дорог и излишней образованности народа. О Канкрине говорили разное. Утверждали, что он по происхождению еврей и не любит говорить на русском языке, но когда требуется, говорит по-русски, на ломаном языке. Он был образованным экономистом и считал, что упорядочивание финансов и прочное обоснование народного богатства коренится в народном благосостоянии.

Бывая часто на монетном дворе в Петербурге, Канкрин приметил, что при вырезках из полосового золота кругляков, из которых чеканились империалы и полуимпериалы, остаются урезки. Стал выяснять, куда они деваются, и узнал — они не записываются ни в какие отчетные книги, а значит растаскиваются. Чтобы обратить внимание государя к упущенным доходам казны, он приказал чеканить из урезков полуимпериалы. Было вычеканено 15 000 полуимпериалов.

В Технологическом институте, по указанию министра финансов, из ольхового дерева сделали огромное красное яйцо, в которое и вложили 15 000 полуимпериалов. Разрезанное надвое, оно раскрывалось пополам посредством сложного механизма. В первый день Пасхи чиновники министерства финансов доставили яйцо в Зимний дворец. В кабинет императора внесли его вслед за Канкриным несколько камер-лакеев.

— Что это? — спросил Николай Павлович, с любопытством рассматривая подарок.

— Позвольте, ваше величество, раньше похристосоваться, — сказал министр.

Государь поцеловался с министром.

— Теперь, ваше величество, осмелюсь поставить вам красное яичко от наших же богатств и просить вас дотронуться до этой пружины, — с каменным лицом проговорил Егор Францевич.

Государь тронул пружинку. Яйцо раскрылось, и показался желток — полуимпериалы.

— Что это? Сколько их тут? — спросил удивленный государь.

— Здесь 15 000 полуимпериалов, ваше величество. Все они сделаны из урезков, остающихся после вырезок из полосового золота кругляков, нигде не называемых по отчетам, — все так же спокойно сказал Канкрин.

— Урезка? Экономия? Тогда пополам с тобой, — воскликнул Николай Павлович.

— Никак не могу принять. Это подарок ваш, — скромно поклонился министр.

Император всегда подогревал интерес к своему министру. Он говорил, что его Канкрин враг новых налогов и займов, выступает против излишних расходов, составляя иногда оппозицию ему самому. При каждом удобном случае Николай Павлович вспоминал о своем министре финансов: «А то, бывало, придет ко мне Канкрин в туфлях, греет у камина спину и на всякое мое слово говорит: „Нельзя, ваше величество, никак нельзя!“»

Что позволял император Канкрину, не разрешалось ни одному министру. Такое отношение между ними сложилось, когда министр финансов начал в 1839 году денежную реформу. Манифест об устройстве денежной системы провозгласил основной денежной единицей России серебро, а законной монетной единицей — серебряный рубль. Государственные ассигнации объявлялись вспомогательным знаком стоимости, для них был установлен курс 3 рубля 50 копеек за серебряный рубль.

Николай Павлович и Егор Францевич несколько лет встречались в государевом кабинете на первом этаже Зимнего дворца, обсуждая детали реформы. На завершающем этапе император чувствовал себя увереннее: спорил с министром, вносил дельные предложения. Они вместе рассматривали предпосылки к денежной реформе и ее поэтапное осуществление — динамичное развитие товарно-денежных отношений.

25 января 1843 года, в заседании Комитета о замене государственных ассигнаций на звонкую монету, Николай Павлович говорил о финансовой реформе уже со знанием дела:

— В прежние времена я должен был слепо и безусловно утверждать всё предлагаемое мне по финансовой части, о которой не имел никакого понятия. Но теперь, после 17-летних занятий, мне стыдно и совестно было бы не приобрести самому каких-нибудь практических познаний по этой части и продолжать верить, как прежде на слово. Поэтому я подробно сообразил нынешний вопрос и пришел к убеждению, что нет никакого удобства иметь два рода депозитных билетов: одни теперешние, обеспеченные в полной их сумме, а другие вновь предлагаемые, с фондом только против шестой их части. Ясно, что тут была бы странность согласиться и связать между собой эти две системы, а на какие-нибудь тайные проделки я никогда не соглашусь. В такого рода делах, где в виду у нас общая польза и предмет ежедневной потребности народа и где намерения наши, разумеется, совершенно добросовестны, не вижу никакого повода скрывать и маскировать наши действия. Их, напротив, должно оглашать перед народом в полном объеме, иначе всякое умалчивание дало бы делу вид тайный и как бы своекорыстной цели и не могло бы не вселить в умах напрасных, совершенно противоположных нашим видам, подозрений.

Действуя всегда прямо, и открыто высказывая мысли, Николай I часто шел впереди своих сотрудников, нередко тормозивших благие начинания государя.

* * *

В кабинете за письменным столом сидел пожилой мужчина в изношенном сюртуке и серых брюках без штрипок. Бледное холодное худощавое лицо его было обращено к единственному окну помещения, выходившему на Дворцовую площадь. Голубые глаза задумчиво смотрели на невыразительное небо, покрытое сплошным серым полотном туч.

В начале сороковых годов здоровье министра финансов Егора Францевича Канкрина сильно пошатнулось. Он неоднократно просился в отставку, но император не давал согласия. Ежегодно для восстановления сил Канкрин ездил на летние месяцы то в свое имение в остзейском крае, то за границу на воды. Со вчерашнего дня он был в отпуске. Завтра уезжал в Баден-Баден.

Полагая, что индивидуальное счастье главным образом в труде, он трудился бесконечно, до полного изнеможения. Работой жил и не понимал смысла жизни без труда. Завтра он уедет за границу, но и там не будет знать отдыха, а по давно заведенному им порядку станет знакомиться с местными достопримечательностями, посещать музеи, театры, ученые собрания, вступать в общения с учеными, писать путевые дневники, рассказы, наконец, довершать самое главное сочинение по политической экономии и читать, читать…

Министра радовало, что за границей уже не достанут интриги Мордвинова, князей Друцкого-Любецкого и Меншикова, долгие годы подкапывающихся под него. Князь Друцкой-Любецкий то и дело доказывал, что финансовая система Канкрина несостоятельна. Князь Меншиков не скупился на едкие остроты, переходившие из уст в уста. Мордвинов же писал обстоятельную критику на каждую роспись министра финансов, стараясь доказать, что Канкрин управляет финансами нецелесообразно. Были и другие недоброжелатели… Но сейчас он старался не думать о них.

Егор Францевич перевел взгляд с окна на аккуратную стопку папок с документами, выстроившуюся в правом углу стола. В этих бумагах, много раз проверенных, прочитанных, над которыми были проведены бессонные ночи, находился главный труд его жизни. В них была основа денежной реформы.

Получив тяжелое наследство от министра финансов Гурьева с чрезмерными долгами и низкими государственными доходами, Канкрин занимался упорядочиванием бюджета, не принимая вплоть до 1834 года никаких специальных мер поднятия курса ассигнаций. Сосредоточившись на совершенствовании денежного обращения, он заинтересовался исследованиями Михаила Михайловича Сперанского. Тогда пришла мысль, что основная задача министра финансов должна не просто заключаться в стремлении восстановления металлического обращения путем изъятия ассигнаций, а фиксацией их курса.

Теперь он понимал, что резкая критика предшественника была ошибочной. Кратковременное управление финансами Сперанским при содействии Гурьева ознаменовалось манифестом 1810 года, свидетельствующим о блестящих дарованиях и светлых намерениях государственного деятеля. На основании финансовой программы Сперанского бумажные деньги признавались государственным долгом, правительство обязывалось не прибегать к дальнейшим выпускам, все государственные деньги были признаны собственностью казначейства, и никакой доход не мог быть произведен без предварительного одобрения Государственного совета. Тогда именно в результате уменьшения количества ассигнаций произошла фиксация их курса. Канкрин считал, что курс ассигнаций должен быть равен биржевому курсу — 3,50 рубля ассигнациями, тогда, как у Сперанского — 3,60. Кроме того, период осуществления реформы по проекту Канкрина предполагался продолжительнее, чем у Сперанского.

В памяти возникали первые дни работы над проектом, когда требовались обоснования. Радикальная мера, предлагаемая им, означала не только восстановление ценности рубля — совершался переворот в денежном обращении.

В стране не было единого курса. В Нижнем Новгороде платили за серебряный рубль по биржевому курсу 356 копеек ассигнациями, в Петербурге — 354, в Пскове — 362, в Вятке — 363. Были сильны колебания и простонародного курса. В Нижнем Новгороде, в Ярославле, в Москве надо было платить в том же 1837 году за серебряный рубль 420 копеек ассигнациями, в Вятке — 400, в Пскове — 380, а в Могилеве и Петербурге — 375 копеек.

Значительной оставалась разница между податным и вексельным курсом. Твердого, устойчивого измерения цен в стране не существовало. Казна считала на ассигнации и требовала, чтобы все сделки, контракты, счета писались и заключались на ассигнации. Официально денежной единицей признавался ассигнационный рубль — мера, которая постоянно то увеличивалась, то уменьшалась и притом не только вследствие каких-либо определенных экономических причин, но и вследствие произвола частных лиц, преимущественно торговцев.

«Тягостно положение было в городах, но в провинциальной глуши царил сплошной обман, страдало сельское население, — вспоминал Канкрин первые свои впечатления от чтения обзоров и докладных записок. — Крестьянин продавал хлеб, как и следовало по закону, на ассигнации, купец платил серебром, причем по большей части руководствовался не простонародным, а совершенно произвольным курсом, надувая тем самым мужика».

В недавно полученном им письме из провинции, корреспондент писал, дескать, простонародный курс никому не вредит так, как сельскому люду. Далее спрашивал: «Можно ли вести правильные расчеты, когда денежная единица постоянно колеблется?» — И сам отвечал: «Если бы все рассчитывалось на серебряные рубли, то нынешний простонародный курс не был бы возможен. Но вместо установленной законом денежной единицы в торговле водворилась денежная единица, не имеющая ни определенного веса, ни определенной ценности».

Министр финансов ставил перед собой цель — восстановить твердую денежную единицу. Однако прежде надо было упорядочить финансы, покончить с дефицитом, создать сбережения, очистить финансовую администрацию от взяточников и казнокрадов, поднять народное благосостояние путем уменьшения налогов и оживления промышленности и торговли.

К удивлению Канкрина, на помощь ему пришел народ, который обманывали. Он стал сам создавать твердую денежную единицу. Еще недавно серебряных рублей в обращении было мало. По мере того как чеканилась полновесная монета, она уходила в ходе войн за границу. Но войны прекратились, и у народа стала накапливаться иностранная монета. Скоро ее набралось столько, что она стала ходячей деньгой.

Егор Францевич заметил, благодаря стойкости, с которой он воздерживался от выпусков бумажных денег, в народном обращении их оказалось слишком мало, они повысились в цене и стали восполняться иностранной монетой. Народ, помогая себе, готов был платить за иностранные деньги больше, лишь бы это была твердая денежная единица.

Через полгода после выхода указа императора от 1839 года, в результате которого серебряный рубль признавался монетной единицей, а ассигнационный — второстепенным знаком ценности, открылась депозитная касса, которая стала выдавать депозитные билеты взамен звонкой монеты. И тут случилось неожиданное — перед зданием Коммерческого банка на Большой Садовой стали собираться люди. Они приезжали с мешками звонкой монеты для обмена ее на депозитные билеты. Банкиры были в недоумении. В течение тринадцати месяцев в депозитные кассы поступило металла на 26 666 808 рублей серебром, в то время когда было вытребовано за тот же срок на 1 536 475 рублей. На следующий год разрешено было принимать в слитках и металлический фонд увеличился еще на 12 780 144 рубля.

«Все завершилось благополучно, — с улыбкой подумал Егор Францевич, продолжая разглядывать папки с бумагами слезящими глазами. — Казна запаслась значительным количеством металлических денег, создался разменный фонд, получился опыт установления новой денежной единицы, и народ к ней стал привыкать. Депозитки распространились по всей империи, ходят рубль за рубль и пользуются доверием. Значит, дело свое я сделал, и пора мне на покой».

Он посмотрел на часы и, неторопливо поднявшись с кресла, направился к выходу. Надо было ехать к Петропавловской крепости. Сегодня в крепость перевозили на хранение депозитный фонд, который достиг 100 миллионов рублей. В последний день перед отъездом на отдых министр финансов принимал участие в торжестве, которым убеждал мир, что отныне Россия покончила с бумажноденежным обращением и восстановила у себя металлическое. Среди высоких сановников, депутатов от дворянства и купечества Егор Францевич намеревался увидеть императора и передать ему очередное прошение об увольнении с должности.

* * *

Прошение об отставке, поданное министром финансов Канкриным, император не принял. Он пообещал Егору Францевичу вернуться к обсуждению вопроса после приезда его из-за границы. Правда, Николай Павлович допустил оговорку, дескать, надо бы вам самим на ваше место подыскать человека, способного денежную реформу довести до конца.

Государь долго смотрел вслед Канкрину, облаченному в неизменный камлотовый генеральский сюртук с заплатами. В его походке, костюме, во всей фигуре было нечто особенное, отличавшее любимого министра от остальных. Замечая эту особенность, Николай Павлович с грустью ловил себя на мысли, что фигура эта уходящая и он, император самодержавный, ничего не может сделать, чтобы замедлить уход человека, сумевшего почти в одиночку продвинуть Россию вперед, поразив своей стремительностью выдающихся европейских экономистов и финансистов.

«Уходящая фигура», — подумал Николай Павлович, все еще продолжая смотреть туда, где скрылся Канкрин.

Мысль эта получила неожиданное продолжение. Ему вспомнился Сперанский. Во время царствования императора Александра I он был его статс-секретарем, членом комиссии составления законов и заместителем министра юстиции. По поручению государя написал план реформ, занимал пост государственного секретаря Государственного совета. После опалы Михаил Михайлович не обиделся, с новым рвением взялся за службу в Государственном совете, вошел в состав Верховного уголовного суда над мятежниками, а с 1826 года возглавил Второе отделение собственной Его Императорского Величества канцелярии. Под руководством Сперанского были подготовлены Полное собрание законов Российской империи в 45 томах и Свод законов Российской империи в 15 томах.

«Он умер 23 февраля 1839 года. Через три года, 23 апреля 1842 года, не стало Карла Федоровича Толя, — подумал император. — Итак, за три года я лишился двух замечательных товарищей до сих пор для меня незаменимых».

Он увидел Толя в одном из кабинетов Зимнего дворца, с усталым лицом, после бессонных ночей допросов мятежников. Вспомнились его сообщения из-под Варшавы, а потом с самой Варшавы о победах над польскими повстанцами.

«Карл Федорович недолго был главноуправляющим путями сообщения и публичными заведениями, — продолжал размышлять Николай Павлович. — Но именно он принял решение о выдаче разрешения на строительство Царскосельской железной дороги. Что интересно, решение это базировалось на выводах комиссии, возглавляемой Михаилом Михайловичем Сперанским. И их нет обоих…»

Мимо императора, застывшего в раздумье, проходили участники торжественной доставки 100-миллионного разменного денежного фонда в Петропавловскую крепость. Шумно переговариваясь, они, не обращая внимания на Николая Павловича, говорили о подъеме промышленности в России, об улучшении торговли с другими государствами, пророча большое будущее империи. Ему было лестно слышать похвалы в свой адрес. Он глубоко принимал сердечность слов, высказываемых дворянами и купцами, степенно шествующими мимо. И тем печальнее были мысли о соратниках ушедших и тех соратниках, которые скоро должны покинуть его.

Николай Павлович прошел в возку, сел в него и, подгоняя лошадей, понесся кружным путем к Зимнему дворцу. На память пришла встреча с профессором Петербургского университета Щегловым, обосновавшим строительство чугунной дороги из Петербурга в Тверь. Вспомнились разговоры с австрийским инженером Францем Герстнером, предложившим построить дорогу из Петербурга в Москву и выдвинувшим условие иметь монопольное право на строительство в течение 20 лет всех железных дорог России с переходом после построения в его собственность. Мысленно отбросив предложение Герстнера, государь стал размышлять над отечественным проектом между старой и новой столицами. У него в кабинете лежал доклад с финансово-экономическими расчетами постройки и эксплуатации, подготовленный комиссией под председательством графа Бенкендорфа.

Мимо мелькали дома, на поворотах возок заносило, кренило на бок, но Николай Павлович не пытался сдерживать лошадей. Он мысленно представлял, что скоро, очень скоро с еще большей скоростью помчится в вагоне поезда из Петербурга в Москву.