Глава первая

Ее звали Роберта

Несколько восточнее островов Туамоту над океаном копились облачные массы. Под назойливо-жгучим солнцем тропиков рождался обыкновенный, ничем не примечательный циклон.

Сколько их было до него! Миллионы. Сотни миллионов. Рождаясь, подпитываясь теплом океана, закручивая тучи в тугие спирали, они брели на запад, донося ливни до Новой Гвинеи, Австралии и Новой Зеландии. Каждый десятый или двадцатый из них непомерно рос, достигая кондиций тайфуна, и хулиганил на море, пока не натыкался на сушу, где и разваливался, побуянив напоследок. Свирепо воя, плюясь пеной, гоня мутные валы, море бросалось на берег. Соленой воде было тесно в океанической котловине. Кто сказал, что вода всегда течет сверху вниз? Вверх, а не вниз. На скалы! Еще! Еще!

Тропики, чего вы хотите.

Из века в век, из эпохи в эпоху из лавы и кораллов строилась суша, размываемая океаном. Ползли материки, раскрывались рифты, плита наезжала на плиту, вулканы плевались раскаленными бомбами, фонтанировали лавой и жидким стеклом, а над прогретыми солнцем водами происходило одно и то же: рождались циклоны, и каждый десятый или двадцатый из них непомерно рос… Взбесившиеся валы загоняли аммонитов на глубину, вынырнувший за порцией воздуха плезиозавр рисковал захлебнуться прямо на поверхности, в «оке» тайфуна кружились, хрипло вопя, обреченные птеродактили… Тайфуну безразлично, над кем измываться, будь то ящеры или киты, птерозавры или птицы. Это только чересчур расплодившимся двуногим с их умеренным интеллектом и неумеренными запросами то и дело кажется, будто подлая стихия с особенной яростью терзает творения рук человеческих. Типичная мания величия! Кто много о себе мнит, для того и синяк — гангрена.

Почти ласково пошуршав листьями пальм на атоллах Туамоту, циклон сместился к западу, закручиваясь все туже, вбирая в себя новые и новые массы воды, несильно потрепал Тубуаи и над островом Раротонга уже достиг силы тропического шторма. В трехстах милях западнее самого южного атолла архипелага Кука в центре шторма образовался «глаз», отчетливо различимый на снимках из космоса, и тайфун получил имя Роберт. С этого момента за новорожденным атмосферным явлением следили внимательнее, чем за любым новорожденным младенцем человеческой породы.

Набирая силу, тайфун пронесся над островами Тонга, задел Новые Гебриды и натворил дел в Новой Каледонии. Оттуда он свернул на юго-запад и спустя сутки посрывал все до единой крыши на острове Лорд-Хау, смыл в океан прибрежные постройки, взамен выбросив на берег несколько судов. Не обошлось без жертв. На подходе к Австралии тайфуну была присвоена пятая, высшая степень. Скорость ветра достигла двухсот восьмидесяти километров в час.

Сильнее всего досталось побережью между Сиднеем и Ньюкаслом. Своевременное предупреждение о надвигающемся тайфуне свело число жертв к минимуму, но разрушения были велики. Весь мир обошли потрясающие воображение телекадры: крупная акула (серая рифовая, почему-то названная в комментарии тигровой), бестолково бьющаяся на плоской крыше чьего-то коттеджа за десять секунд до того, как следующая волна принесла портовый буксир, раздавивший коттедж вместе с акулой. В Сиднее не осталось ни одного целого стекла. Поиграв мускулами над сушей, Роберт быстро иссяк, так что Канберра отделалась уже пустяковыми разрушениями, а Мельбурн не пострадал вовсе. Зато на Восточном побережье погибшие и пропавшие без вести насчитывались десятками, а материальный ущерб исчислялся миллиардами.

Дело, конечно, неприятное, но в целом обычное. Там, где солнышко греет воду, человек наслаждается жизнью в промежутках между пакостями природы, и чем больше вокруг него воды и солнца, тем крупнее пакости и выше страховые взносы. Диалектик найдет в этом единство с его неизменной борьбой противоположностей, поборник справедливости — законное возмездие за тропическую негу, священник — кару Господню. Впрочем, и священнику может показаться, что тайфун пятой степени — это того… немного слишком.

Бывает, конечно. Редко, но бывает. Тем более что проливные дожди в два счета потушили лесные пожары, бушевавшие на востоке континента, и охладили раскаленный, как в печи, воздух до комфортных кондиций. Но не в этом дело.

Дело было в другом: случилось то, чего не бывает.

Одновременно с Робертом, день в день, восточнее острова Гавайи возник еще один мощный циклон. Перемещаясь на запад, он быстро обрел силу шторма и, непрерывно усиливаясь, превратился в классический тайфун всего лишь несколькими часами позднее своего южного собрата. Экваториально-симметричный «систер-тайфун» назвали Робертой, наплевав на политкорректность последних лет, заставляющую метеорологов снабжать разрушительные ураганы по преимуществу мужскими именами. Пока Роберт резвился в Южном полушарии, Роберта не теряла времени в Северном. Пятую степень она получила лишь на тридцать минут позднее своего брата-близнеца и вскоре превзошла его по разрушительной мощи.

Все динамические модели летели к черту. Испить горькую чашу пришлось Марианским островам, архипелагам Нампо, Рюкю, Филиппинам, Тайваню, Китаю и Индокитаю. Вильнув на юг, а затем свернув к северу, Роберта прошлась беспощадной метлой вдоль азиатского побережья от Вьетнама до Кореи. Серьезно пострадали Гонконг, Шанхай и Циндао. В Шанхае озверевший ветер валил портовые краны. В дельту Хуанхэ тайфун нагнал столько воды, что китайские власти даже не пытались отстоять размываемые дамбы, а сосредоточились на спешной эвакуации населения. Для оказания помощи терпящим бедствие была брошена армия. Радикальные меры дали свои плоды: количество погибших (девяносто семь человек, по китайским источникам, и несколько тысяч, по мнению иностранных журналистов) оказалось раз в пятьдесят меньше, чем привыкли ожидать от Китая. Число оставшихся без крова колебалось, по разным источникам, от миллионов до десятков миллионов.

Крупные международные телекомпании, вроде Си-эн-эн, знакомя обывателя с основами метеорологии, выдергивали из-за рабочих столов умных очкариков из Национального бюро погоды в Пасадене; прочие охотно обращались к местным авторитетам в области прогнозов. Все без исключения специалисты в один голос утверждали перед телекамерами то, что любой человек со средним образованием мог припомнить из школьного курса, если только не прогуливал уроки географии: в Северном полушарии тайфуны бесчинствуют с июля по октябрь, в крайнем случае по ноябрь. Но разрушительный тайфун на рубеже февраля — марта?.. Нонсенс, господа. Исключительнейшая редкость. Хотя, по правде сказать, теперь трудно утверждать что-либо наверняка, так как из-за перемены местоположения Антарктиды изменилась вся картина морских течений… кхе-кхе… она еще нуждается в тщательном изучении, и только потом можно будет делать какие-то выводы… кхе-кхе… в том, разумеется, случае, если на исследования будут выделены необходимые, кхе-кхе, ассигнования…

Иные тщились показать на пальцах, что получается, когда теплые течения сталкиваются с холодными. На Антарктиду с ее ледяным щитом кивали все как на виновницу. Детально прослеженный путь Роберты ясно указывал, что тайфун обогнул Антарктиду по широкой дуге, не желая связываться со льдами и туманами. Тем не менее в юго-западном Китае тайфун сопровождался таким градом, что некий репортер «с места событий» утверждал, будто с неба падали айсберги. Врал, конечно: самая крупная из взвешенных градин не потянула и трех килограммов, далеко не превзойдя китайский же градовый рекорд столетней давности. Никто почему-то не задал репортеру вопрос: как же он сам умудрился остаться в живых?

Но слово «айсберг» было произнесено и прямо указывало на обледенелый шестой континент.

Каждое подобное заявление вызывало бурю негодования в кают-компании станции Новорусская. От эпитетов дрожали стены.

— Ладно, — возражали рассудительные, — а мы-то тут при чем? В огороде бузина, а в Киеве дядька…

На рассудительных шикали. Здравомыслие в свихнувшемся мире — штука опасная. Тут иной уровень логики.

К метеорологу Жбаночкину, выловившему из сети карту погоды над Тихим океаном и глубоко над нею задумавшемуся, заглянул Игорь Непрухин:

— Что нового на небеси?

— Да вот тут, кажется, зарождается еще один тайфун. Почти там же, где Роберта.

— Сильный?

— А черт его знает. Через денек-другой увидим. Дверь закрой — дует.

Непрухин помялся.

— Слышь, а как будет уменьшительная форма от имени Роберта, а?

— Тебе на что?

— Так просто размышляю. Если уменьшительное от Роберта — Боб, то от Роберты — Бобина?

— Исчезни.

— Странное имя. Я давно говорил, что эти американцы…

— Кто-нибудь! Дайте ему в ухо!

— Нет, ну правда…

— Уменьшительное — Бобби, понял? А теперь вон отсюда! Уничтожу!

Раскорячкой двигаясь по мокрому льду, Непрухин жаловался туману:

— Нет, все-таки они уроды. Женщину — собачьей кличкой… Бобби в гостях у Барбосси…

Аркадий Степанович Типунов страдал в медпункте от приступов головокружения и ноющих болей в загипсованной руке. Но еще больше он страдал от невозможности что-либо изменить в творящемся вокруг беспределе.

Поздно. Ушел момент — теперь ищи-свищи его. Момент, ау!..

Нету. Прошляпил. Выпустил из рук рычаги управления. И кто там, на Большой земле примет во внимание уважительную причину — перелом какого-то мосла, пусть даже открытый? Кому в контексте мировой геополитики интересен сломанный мосол, да еще чужой?

— Можно к вам, Аркадий Степанович? — возник на пороге Непрухин. С мокрой каэшки капало на пол.

— Ты уже вошел, — мрачно констатировал начальник станции. Бывший начальник.

Непрухин помялся.

— Вот… пришел узнать, как ваше здоровье.

— А тебе зачем?

— Да так. По-человечески…

Типунова передернуло.

— А как, по-твоему, я должен себя чувствовать?!!

— Либо как козел отпущения, либо как наш лидер. — У Непрухина был заготовлен ответ.

— Какой еще лидер! — взорвался Типунов. — Лидер! Козел я. Отпущения. А вы вот все — просто козлы! Магадана не видели? Так увидите!

— Там посмотрим, — загадочно улыбнулся Непрухин. — Да и что такое Магадан для антаркта? Климатический курорт, только и всего.

— Антаркты! — с презрением выговорил Типунов. — Тьфу, слышать противно. Да вас к ногтю возьмут в пять секунд!.. Да вас в бараний рог…

— Как?

— Что — как?

— Я спрашиваю: как нас скрутят в бараний рог? Технически.

— Найдут как! Пришлют кого-нибудь и повяжут.

Непрухин просиял и со значением поднял вверх палец.

— О! В точку. Вчера по всем каналам передали: к нам вылетел «Ил-76» с судебным приставом на борту. Вязать нас, значит. А есть ли на борту кто-нибудь еще, кроме пристава, — о том молчок.

— Ну а если есть?.. Стой, повтори! Вчера, говоришь, вылетел?

— Вчера передали, а вылетел позавчера. Сидит, наверное, во Владике или в Токио, погоды ждет.

— Дождется ведь! Эта самая Роберта пошумит и успокоится.

— Знамо дело, успокоится, — беззаботно кивнул Непрухин. — Прилетят — примем.

С минуту Типунов немигающе смотрел на олуха царя небесного и думал, не ослышался ли он.

— Ты что, правда дурак?

— Вам виднее, — сдерзил Непрухин. — Если дурак, то это вы дурака зимовать оставили.

— Я за все отвечу! За все и за всех, понял? И за тебя в том числе!

— Значит, решили лететь?

— Идиот! Кто ж тебя спросит-то? Под белы рученьки — и домой, в ближайший СИЗО! ТАМ за нас за всех уже решили!

— Да? — Непрухин казался озадаченным. — А мне вот почему-то кажется, что за себя я буду решать сам. И Жбаночкину то же самое кажется, и Полосюку, и Нематодо, и Сусекову…

— Ну-ну! Посмотрим!

— А что так зловеще-то? Допустим, «семьдесят шестой» умудрится сесть. Допустим, на борту есть группа захвата. Ну и?.. На крайний случай снесем вездеходом стойку шасси и пополним население Антарктиды за счет опергруппы.

— Запрут вас по помещениям и вызовут второй самолет! Или судно.

— Оно, конечно, могут, — согласился Непрухин. — Да только без нас им на Новорусской до следующей оказии не выжить, так что как запрут, так и выпустят. Дизелистов, завхоза, повара выпустят в первую очередь, а там и до остальных дело дойдет. Аркадий Степанович! — Непрухин умоляюще прижал руки к груди. — Да задумайтесь вы хоть на минуту! Полезная же привычка думать, ей-ей! Народ к вам всей душой, а вы в кусты! Мы же антаркты, понимаете? И все эти опера через пять дней станут антарктами, зуб даю.

— Чушь собачья!

— А вот увидите. В смысле, увидите, если нас действительно прилетят брать. Лично я думаю, что никакой группы захвата на борту нет.

— Это еще почему?

— Да так. Просто мнение.

Типунов издал звук, средний между стоном и рычанием.

— Ну не знаю, кто из вас как, а я не антаркт. У меня мозги хоть и с сотрясением, но зато на месте.

— Точно?

— Уверен.

— Жаль, — вздохнул Непрухин. — То есть жаль, что вы не антаркт. Потом пожалеете, да поздно будет… А может, еще передумаете? Время есть.

— Уйди!.. Нет, стой! Расскажи, что у нас нового?

— У нас? — возликовал Непрухин.

— Сволочи! У вас! Что нового у вас на вашей — теперь вашей! — станции, ну и вообще…

— У нас моросит. По всему побережью туман, только у аргентинцев ясно на ихней Эсперансе. Генка Ломаев передает — над Амундсен-Скоттом чистое небо. Конгресс работает третий день.

— И есть результаты? — ядовито вопросил Типунов.

— Спорят. Вроде как с завтрашнего дня начнут принимать резолюции всеантарктическим голосованием. Вы голосовать будете?

— Сам голосуй! Антаркт! Что еще?

— А что еще? — развел руками Непрухин. — Работаем. Домики сколачиваем. Те яхтсмены, которых я привел, здорово помогают. Некоторые совсем без башни, а поселить людей надо — соотечественники как-никак, не мотаться же им у припая на своих яхтах… Да, вот еще что: решили начать регулярные радиопередачи на КВ, для начала научно-популярные. Обыватель должен знать, что такое Антарктида. Первую передачу дали утром, вторая начнется, — Непрухин глянул на часы и заторопился, — через двадцать минут. Ну, мне пора. Я диктор, мне еще текст просмотреть надо…

Дверь за ним закрылась. На полу осталась лужа воды — округлая и с игривым хвостиком, зловредно смахивающая на очертания Антарктиды. Некоторое время Аркадий Степанович Типунов тупо смотрел на эту лужу, невольно пытаясь найти на ее периферии место, где должна располагаться станция Новорусская. Ему хотелось демонстративно плюнуть в лужу, но он этого не сделал — для начальника, даже бывшего, это было бы неуместно. Затем Аркадий Степанович с выражением произнес: «Д-диктор!», после чего облегчил душу простыми русскими словами.

Почти те же слова изрыгал Нафаня, уронив молоток и тряся отбитым пальцем. Три щитовых домика, обнаруженных на холодном складе, уже сколотили, продлив на два десятка метров единственную улицу Новорусской, и разыграли, кто из яхтсменов будет в них жить первую неделю, — а четвертый домик оказался некомплектным. Как раз тот домик, который по воле жребия должен был принять на жительство экипажи «Анубиса» и «Балтики». Недоставало целой стенки, а куда она девалась — неизвестно. К счастью, на складе имелся рулонный утеплитель, а стенку на крайний случай всегда можно сделать из подручного материала.

В этом смысле хороши старые станции вроде Мирного. Ежесезонная разгрузка судов, начиная еще со старушки «Оби», всегда оставляет свои следы, надо только знать, где что может валяться, и не лениться копать снег. Тут — пустые бочки из-под солярки, здесь — бревна, приготовленные для переправы тракторов через полыньи, а вон там, помнится, в позапрошлом году свалили тонны две оцинкованного железа, да так и бросили, потому что началась пурга… Станция Новорусская была молода, но и здесь старожилы охотно указывали места захоронения «полезных ископаемых», изредка вступая в ожесточенные споры: «Да не тут оно лежит, а во-он там, аккурат в ложбине…» Третейским судьей выступал Тохтамыш, догадавшийся, чего хотят люди. Если пес переставал путаться под ногами и начинал копать — бери лом и долби там же, потому что с этаким полуснегом-полульдом собачьим когтям вовек не справиться.

Попадались бочки, бревна, доски, фанера из-под разломанных ящиков. Недостающую стенку в конце концов возвели — досками внутрь, фанерой и оцинковкой по утеплителю наружу, — провели электричество, поставили калорифер, и в домике стало можно жить, хоть он и напоминал своим видом о латиноамериканских трущобах. Команда «Анубиса» потирала руки. Вот только Нафаня, забивая последний гвоздь, промахнулся мимо шляпки, зато снайперски попал по пальцам.

— ….!!!

— Это ты кому? — полюбопытствовал Женька Большой.

— У-у-у-у-у!.. — подвыл Нафаня так, что крутившийся возле новостройки Тохтамыш сел на хвост и гавкнул в знак не то сочувствия, не то осуждения.

— Дай! — потребовал Баландин и силой осмотрел битые пальцы. — Нормально, кости вроде целы. Ноготь сойдет разве что.

— Уйди-и!

— Эй, нельзя ли потише! — крикнули от радиодомика.

— А что?

— А то, что сейчас передачу начинаем! В прямом эфире! Вот только матюков ваших не хватало! Кстати, всех касается. Полчаса тишины. Эй, там, хорош долбить!

Последнее относилось к сводной бригаде яхтсменов и полярников, рубивших ломами наклонные траншеи для стока талой воды. Сводная бригада с охотой положила инструментарий, вознамерившись устроить перекур. При этом один лом соскользнул в только что пробитую канавку и понесся по ней, наращивая прыть.

— Куда-а?!! Держи!!!

— Стой!

— Ату его!

В начальной фазе погони приняли участие все, но половина попадала на первых же шагах. На повороте беглый лом выскочил из канавки и закрутился по мокрому льду. Волгоградец Витька Сивоконь пал на него во вратарском броске и остановил. Раздались аплодисменты.

— А ведь это не дело, — сказал хозяйственный Крамаренко. — Ходим раскорячкой. То и дело — брык, и ноги кверху. Их начальник так руку сломал.

— А что ты предлагаешь? — спросил Баландин. — Песочком лед присыпать?

— Вот именно.

— А кто присыпать будет? Кто к берегу за песком потащится? Ты?

— Почему я? Ты.

— Нет там песка, одни камни. А у меня перекур, между прочим. — И Баландин демонстративно закурил. Нафаня не поддержал его — сосал палец.

— Нет зла большего, чем безначалие, — вздохнул Крамаренко. — Начальник станции самоустранился, зам улетел на Амундсен-Скотт… По-моему, тут у них анархия с элементами дедовщины, ты не находишь? И бухта здесь так себе, на троечку. Вот попрет с зюйд-веста волна — нахлебаемся лиха.

Ему не успели ответить. Из двери радиодомика зычно донеслось:

— Да тихо вы! Передача начинается!

— Пойдем послушаем? — предложил Женька.

— Приемник на яхте, переться неохота…

— А мы так, под дверью. Не прогонят же нас.

— Почему не прогонят? — удивился Крамаренко. — Я бы точно прогнал. Салаг «деды» всегда гоняли.

— А вот сейчас проверим. Антаркты мы или кто?

За Женькой последовал только Баландин. Он и дерзнул потянуть на себя дверь — та скрипнула. Гравиметрист Ухов, примостившийся за спиной Игоря Непрухина, сделал страшные глаза и погрозил вошедшим кулаком. Баландин успокоил его жестом — понимаем, мол, не маленькие.

Передача уже началась. Восседая перед микрофоном на табурете, неестественно выпрямив спину, Непрухин зачитывал текст. Миллионы слушателей должны были узнать тот самый голос, который с неописуемой наглостью объявил недавно на весь мир о суверенитете Антарктиды, но на сей раз диктор был хотя бы трезв. На койке — пятки голенастых ног задраны на стену — валялся Эндрю Макинтош, также мобилизованный в дикторы, и лениво просматривал английский перевод — научно-популярную программу предполагалось вести поочередно на двух языках.

Какое-то время Баландин пытался понять, почему эти странные загодя не записали передачу на пленку. Потом сообразил, что, видно, у них попросту не нашлось на это времени.

— …почти четырнадцать миллионов квадратных километров, включая шельфовые ледники Росса, Уэдделла и несколько более мелких, — вещал Непрухин. — Площадь Антарктиды почти вдвое превосходит площадь Австралии и в полтора раза — Европы. Некоторые из вас, разумеется, скажут, что недопустимо приплюсовывать площадь ледников, однако любой геолог со всей ответственностью заявит, что лед тоже минерал отнюдь не хуже других. Антарктида располагает крупнейшим в мире монолитным поликристаллом в виде ледяного купола, и не учитывать купол нет никаких оснований. Например, массив Винсон высотой 5140 метров, являющийся наивысшей точкой материка, почти на три километра сложен изо льда. Удалите лед — что получится? Континентальная платформа, освобожденная от тяжести ледяного купола, начнет «всплывать», как всплывает разгруженное судно и как «всплывает» ныне Скандинавия, освободившаяся от бремени четвертичного оледенения. По геологическим меркам, процесс этот очень быстрый — какие-нибудь десятки тысяч лет. В результате таяния тот же массив Винсон начнет расти по нескольку сантиметров в год, пока не достигнет вполне почтенной высоты. Благодаря льду наш континент как бы перегружен и вдавлен в мантию, но благодаря тому же льду средняя высота Антарктиды над уровнем моря превышает две тысячи метров, что является абсолютным рекордом среди материков…

Ухов показал Непрухину большой палец. Непрухин сделал вдох, судорожно облизнулся и продолжал:

— История ледников шестого континента началась в олигоцене, примерно тридцать миллионов лет назад. В те времена Антарктическая платформа, дрейфуя к югу, разорвала «пуповину» перешейка, соединявшего ее с Южной Америкой, и вокруг Антарктиды начала формироваться замкнутая циркуляция холодных океанских течений. Как следствие, в не столь уж высоких Трансантарктических горах образовались первые ледники, которые в следующем геологическом веке — миоцене — покрыли панцирем весь материк. Около десяти миллионов лет назад близ Южного полюса образовался гигантский самоподдерживающийся естественный холодильник, каковой и существовал до самого последнего времени, аккумулировав в себе до восьмидесяти пяти процентов всех ледников мира и до двух третей мировых запасов пресной воды. Возникает законный вопрос: что случилось бы дальше при естественном, так сказать, ходе вещей? Ответ на него ясен: Антарктида в своем движении УЖЕ миновала «высшую точку» и, двигаясь далее в направлении Австралии, через десять-пятнадцать миллионов лет сползла бы с Южного полюса. Не следует думать, что она натолкнулась бы на Австралийский материк — тот сам движется в направлении на северо-восток и, безусловно, избежал бы тарана. Без всяких сомнений, замкнутая циркуляция холодных вод вокруг Антарктиды со временем разрушилась бы и началось бы интенсивное таяние ледяного купола. Как видим, потрясающее событие в тектонике плит, свидетелем которого нам посчастливилось стать, должно лишь ускорить естественные природные процессы и никоим образом не привести к катастрофам глобального масштаба…

На измученном лице Непрухина ясно читалось: «Вот это я дал! Вру и не краснею!» Ухов показывал ему уже не один, а два больших пальца.

— …Обладая свойством пластичности, антарктический лед под действием собственной тяжести постепенно течет от, грубо говоря, центра материка к краям. Движение его крайне неравномерно — от нескольких метров в год в глубине континента до одного-двух километров в год в так называемых выводных ледниках близ побережья. О трещинах, неизбежно возникающих в толще льда благодаря разнице в скоростях движения и перегибам подстилающего рельефа, мы поговорим в одной из следующих передач…

«Если она состоится», — добавил про себя трезвомыслящий Баландин. Уж очень несолидно выглядела «Антарктида online» с потным Непрухиным на табурете и горизонтальным Макинтошем, почесывающим пятку с грациозной ленью природного русского Емели. Да, но что такое солидность? А главное, нужна ли она отцам-основателям новой нации?..

«Нет, — ответил Баландин так же мысленно, как и усомнился. — Наглость нужна — это верно. Так ведь она у них есть…»

— Ошибаются, однако, те, кто думает, будто Антарктида сплошь покрыта унылыми льдами, — продолжал потеть Непрухин. — Помимо поднимающихся над куполом вулканических конусов и так называемых нунатаков, среди льдов встречаются оазисы солидной площади — до семисот квадратных километров… В оазисе Бангера есть озеро, прогревающееся к февралю до двенадцати градусов — любители могут купаться! Встречаются, правда, и незамерзающие соленые озера, купаться в которых не рекомендуется даже пингвинам… В оазисах богат — по антарктическим меркам — животный и растительный мир, о котором мы поговорим в нашей следующей передаче завтра в это же время. Оставайтесь с нами! — Непрухин сделал глубокий вдох и продолжил: — Через несколько минут мой коллега и соотечественник Эндрю Макинтош повторит этот выпуск программы для англоязычных слушателей, а пока настройтесь на волну «ретро» и прослушайте песню «В Антарктиде льдины землю скрыли», как нельзя лучше соответствующую нашей сегодняшней теме. Увидимся!.. — Обессиленный, он отвалился от микрофона, рот — вкривь, глаза — удавленника.

— Класс! — прошептал Баландин. — Для непрофессионала — класс!

— Мужики, — жалобно, явно через силу позвал непрофессионал, — выпить нету?

— Дадим, — ядовито прошипел Ухов, показывая кулак и строя страшные гримасы. — Особенно если микрофон выключишь.

— ?!. — Зашипев на вдохе, Непрухин вскочил, уронив табурет. Сделал безумные глаза, замахал руками.

— Шучу, — засмеялся Ухов. — Я выключил.

— Шути, да знай меру! За такие шуточки знаешь…

— Что?

— Нальешь двойную порцию.

* * *

Если очень постараться, то можно нагреть океан и на полюсе, но вопрос его остывания — лишь вопрос времени. Физику не обманешь — приходится к ней приспосабливаться. В марте месяце в южных околополюсных широтах день еще достаточно долог, зато ночь моментально отбирает у атмосферы крохи тепла, накопленные днем. Как следствие, теплый — пока еще теплый — океан чудовищно па́рит, заволакиваясь густейшим туманом. В нем тонут Магеллановы облака и Южный Крест, исчезают атоллы с озябшими пальмами, прячутся айсберги, по воле ветров и течений заплывшие туда, где прежде был материк, растворяются очертания спасательных судов, и мир съеживается до границ вытянутой руки. Лишь ярчайшие прожекторы на рубках да сиплые вопли корабельных сирен дают намек на то, что мир вообще-то несколько протяженнее, нежели вытянутая рука. Но верится в это с трудом.

На ночь спасательные суда ложились в дрейф, отойдя подальше от ближайшей суши. Утреннее низкое солнце выедало туман столь медленно, будто стремилось продлить удовольствие от смакования небывалого деликатеса. Везло только островам, имеющим порты, где океанские суда могли пришвартоваться к пирсу, или хотя бы удобные гавани. Там спасательные работы не прекращались и ночью. Но кто же, находясь в здравом уме, стал бы строить порты на всех без исключения островах и островках Полинезии, по воле «рокировки» заброшенных ныне в ближайшие окрестности Южного полюса?!

С атоллов, гаваней не имеющих, эвакуацию жителей можно было производить лишь с полудня до наступления ночной темноты, да и то не всякий день. Близ мест, где теплые воды сталкивались с холодными, оставалось только молиться о ветре — губителе туманов. Как назло, во всем южном полярном бассейне надолго заштилело. Всякий моряк понимал, что хороший полярный шторм — лишь вопрос времени, что рано или поздно природа, получившая небывалый хук, опомнится, придет в себя, накопит силы и растратит их единственным доступным ей способом. Кое в чем природа похожа на человека — тот тоже, получив поленом по лбу, какое-то время приходит в себя. Зато уж потом…

Спешили. От судов к берегам и обратно безостановочно бегали шлюпки и катера. Палубы лайнеров, сухогрузов, эсминцев и даже танкеров заполнялись толпами некогда коричневых, а теперь серых от холода туземцев с их скарбом, хнычущими детьми, блеющими козами и бессловесными кокосами. Многие беженцы подавленно молчали — иные, напротив, яростно требовали эвакуации с замерзающих островов их любимых «Тойот», мотороллеров, велосипедов, швейных машин — и, случалось, добивались успеха.

Весь мир обошла душераздирающая история: некий полинезиец застрелил капитана спасательного судна за отказ взять на борт любимую свинью означенного аборигена и двенадцать ее поросят. В сообщениях случившегося на борту корреспондента, казалось, слышался визг несчастных хавроний. Преступника хотели было выбросить за борт, но потом посадили в трюм под замок. Туземец выиграл во всех отношениях: ехал в тепле, вместо того чтобы мерзнуть на палубе, и был в конце концов освобожден от судебного преследования благодаря общественному движению в защиту домашних животных, нанявшему лучших адвокатов. О трех малолетних детях застреленного капитана ничего не сообщалось.

С некоторым опозданием в высокие южные широты прибыли два судна, зафрахтованные Гринпис, и целая флотилия катеров, вскоре напомнивших о легендарной спасательной операции, осуществленной Ноем и сыновьями. Часть этих судов занялась перевозкой в более теплые края брошенных домашних животных, другая часть обратилась к дикой фауне. Людей игнорировали и те, и другие. Ловили всевозможных пингвинов, в том числе императорских, имевших неосторожность уплыть на айсбергах за границу «зоны рокировки» и оставшихся в приполярных водах, грузили их на катера и, препятствуя птицам в их намерении выпрыгнуть за борт, везли возмущенно орущий груз к берегам Антарктиды, потому что пингвины должны жить именно там. По дороге эти катера встречались с другими катерами, идущими навстречу от берегов Антарктиды и также груженными отловленными пингвинами, потому что исконный ареал этих птиц — южные приполярные воды, а не где-нибудь. Дружелюбно побеседовав под гвалт живого груза, капитаны катеров приказывали лечь на прежний курс и продолжали путь.

Если в любом деле главное — система, то человек воистину велик. Он сумел привести в систему и полный бедлам.

Обманывая береговую охрану, катера притыкались к любому гостеприимному берегу, выпуская на волю мычащий, хрюкающий и блеющий груз бесхозного скота, отчего в Австралии возник ящур, причинивший громадные убытки, а морские пограничники Филиппин и Индонезии вскоре стали обстреливать гринписовские посудины без предупреждения. Бури эмоций, пенясь и клокоча, изливались с телеэкранов и газетных полос.

В тумане гринписовский катер на полном ходу протаранил французский сухогруз. Катер затонул; сухогруз с дырой ниже ватерлинии выбросился на песчаный пляж ближайшего атолла, огласив эфир истошным SOS. Человеческих жертв, к великому удивлению, удалось избежать, но островитянам, только что снятым с этого атолла, довелось еще на несколько дней продлить прощание с родимой сушей, уже припорошенной первым пушистым снежком. Местных пальм только-только хватило на костры для обогрева замерзающих. Туземцами был побит один гринписовец, принесший к костру для отогрева оцепеневшую на холоде сколопендру.

Впрочем, будем справедливы: подавляющее большинство моряков занималось спасением людей, а не пингвинов, в спасении не нуждающихся, и не сколопендр, спасать которых — себе дороже.

Соединенным Штатам досталась эвакуация сотен атоллов Маршалловых островов, восточной части Каролинского архипелага, Восточного Самоа, островов Бейкер, Хауленд и Джарвис — как своих непосредственных владений, так и территорий, находящихся под опекой. Новая Зеландия эвакуировала принадлежащие ей острова Кука и Юнион; Франция — острова Уоллис и Хорн.

Клочки суши в океане нужны всем; обитающее на них туземное население — никому. На долю одних лишь Соединенных Штатов пришлось более трехсот тысяч человек, нуждающихся в срочном переселении. Хуже того — претендующих на предоставление им под жительство таких же райских уголков с тропической природой, каковыми были недавно их атоллы. Незначительным большинством голосов Конгресс проголосовал за предоставление всем эвакуированным вида на жительство в США. Коренные американцы в большинстве своем вернулись на материк; островитяне предпочли Гавайские и Марианские острова, коренное население которых отнюдь не пришло в восторг от наплыва бездомных чужаков. Кое-где прошли акции гражданского неповиновения, в двух случаях переросшие в серьезные бунты. На острове Кауаи властям пришлось привести в боевую готовность войска и мобилизовать национальную гвардию.

И все же «своих» худо-бедно вывозили и расселяли. Что делать с «чужими» — оставалось вопросом. Вот когда жители суверенных островных государств Микронезии и Полинезии пожалели об избавлении от колониального гнета! За первые две недели с памятного дня великого географического катаклизма ни у одного из бесчисленных островов республики Кирибати не бросило якорь ни одно спасательное судно. В ООН велись вялотекущие дебаты. Япония выразила готовность предоставить для эвакуации замерзающих островитян целую флотилию сухогрузов и супертанкер «Оманаго Мару», но, перегруженная собственным населением, категорически отказалась принять хотя бы одного человека. Очень скоро вспомнилось, что Кирибати и Науру входят в Британское Содружество, и дипломатическому давлению подверглись Лондон, Веллингтон и Канберра. В ответ посыпались отказы, припудренные соболезнованиями.

Острее прочих отреагировала Австралия. Она также была готова предоставить флот для эвакуации островитян, но категорически не желала видеть их на Зеленом континенте. Общая численность «спорного» населения не превышала ста тысяч человек, а куда их девать, оставалось загадкой. В конце концов Австралия сделала уступку, согласившись принять двенадцать тысяч жителей Науру — людей с солидными банковскими счетами благодаря многолетнему экспорту фосфатов и системе «народного капитализма». Голодранцы же из Кирибати, извечно пробавлявшиеся торговлей кокосами и плодами хлебного дерева, не были нужны решительно никому. Что с того, что они христиане? Тем хуже для них — о мусульманах кричали бы сильнее. Что с того, что их денежная единица — австралийский доллар? Ты сперва предъяви достаточное количество этих долларов, докажи кредитоспособность, а потом и претендуй на право въезда в Австралию, понял?

— Не понял.

— Объясняю еще раз. Любой человек, желающий переселиться в другую страну, тем более в Австралию или Новую Зеландию, должен лично обратиться в иммиграционную службу указанных стран, не забывая о том, что критерии отбора у них очень строги и направлены прежде всего на поддержание высокого уровня жизни собственных сограждан. Никакое разумное правительство благоустроенной страны не допустит увеличения безработицы, массовой нищеты и ненужной этнической пестроты, это вам понятно?

— Это понятно, но…

— До свидания. Балласта хватает и без вас.

С трибуны ООН звучали призывы к правительствам стран тропического и субтропического поясов принять у себя переселенцев. Призывы тонули, как камни, в зыбучих песках длиннейших периодов от «с одной стороны, нельзя не согласиться…» до «с другой стороны, надо ясно понимать…». В положительном смысле отозвался один Иран, да и то с условием принятия всеми без исключения переселенцами ислама шиитского толка. Затем эстафету подхватила Россия, выразившая готовность предоставить полинезийцам места для проживания в Якутии и Красноярском крае.

В полном отчаянии дипломаты замерзающей островной республики, о которой прежде никто толком и не слыхивал, выслушивали слова соболезнования и сожаления — ничего, совсем ничего нельзя сделать. Мы бы рады, но… «Но» бывали самые разные, но сводились в итоге к одному и тому же.

Кивали на перенаселенность и суровый климат собственной страны, на социальные проблемы, нуждающиеся в решении, а не усугублении, на международное право. Что, собственно, является суверенным владением — сама земля как таковая или территория с такими-то и сякими-то географическими координатами? Вопрос для юристов. Если второе, то, право же, нет повода для беспокойства: в указанных координатах по-прежнему находится суша. Верно: не та суша, но все-таки суша. Пусть она пока что холодная, обледенелая, но это временно. Зато на привычной для вас географической широте!

Только дипломатический этикет не позволил послу крохотного Кирибати нанести оскорбление действием министру иностранных дел одной великой державы в благодарность за дружеский совет потребовать свое у новоявленных антарктов. Зато немедленно по окончании аудиенции посол дал волю праведному гневу перед журналистами. Вряд ли он успел достаточно хорошо продумать данный шаг — скорее, наоборот, позднее рыдал от досады. Следствием импровизированного интервью стала лишь еще более озлобленная критика «так называемой Свободной Антарктиды». Удобный «стрелочник» был найден. Антарктидой и географическими координатами отныне прикрывался любой, к кому обращались отчаявшиеся островитяне.

А время шло…

Наконец случилось то, чего никто не ожидал: так называемая Свободная Антарктида подала голос. Специальной декларацией, принятой, как сообщалось в радиообращении, подавляющим большинством населения страны, антаркты признавали за всеми лицами, непосредственно пострадавшими в результате «переезда» континента, безусловное право на жительство на территории Свободной Антарктиды…

 

Глава вторая

Антарктический Конгресс

Из записок Ломаева

«Перелет прошел благополучно, а вот приземлиться нашему пилоту удалось лишь с третьей попытки — уж очень слепил глаза снег. Без солнцезащитных очков здесь мигом схватишь снежную слепоту — и ходи с повязкой на глазах, как слеподырый от рождения. Солнце настырное и злое, как в Сахаре, но температура воздуха минусовая, снег и не тает, разве что испаряется помалу. Не то что у нас в Новорусской, где не прочихаться от тумана, как и по всему побережью, я думаю.

А тут у них высокогорный курорт, только без гор. Вместо гор пучится здоровенный стационарный купол — главная постройка станции. В куполе местные и живут, и обедают, и снимают данные с вынесенных вовне приборов. Там же оранжерея со всякой растительной всячиной, в том числе цитрусовыми деревьями — любимое место большого зеленого попугая начальника станции, если он (т. е. попугай, а не начальник) не сидит у кого-нибудь на плече и не летает под куполом, хрипло ругаясь на кого-нибудь. Попугай новозеландский, породы кеа, и зовут его Кешью по имени любимых им орехов. Проще говоря — Кеша.

Говорят, некоторые, вроде того попугая, неделями не выходят из купола, но я бы так не смог; по мне, что сидеть в куполе, что в вольере зоопарка, как антилопе какой-нибудь вилорогой, — один черт. Это только в пургу хорошо, а пуржит здесь редко. Ну, понятно, магнитологи, аэрологи, астрономы и дизелисты выходят на вольный воздух каждый день, им надо.

«Мороз и солнце, день чудесный». Знал Пушкин толк в чудесных днях. В такие дни чувствуешь, что не напрасно родился на свет — игра свеч стоила. Кончились все «прелести» материковой глубинки — ни тебе минус восьмидесяти ниже нуля, ни нулевой влажности воздуха, что сушит горло как силикогель, ни гипоксии, ни белой мглы. Знаете, что это такое? «Смока и Малыша» читали? Так вот это и есть та самая «белая смерть», но Джека Лондона я все же поправлю: дышать в белой мгле можно, если через нос, а еще лучше через подшлемник. Зато видимость — ноль. Мелкие-мелкие кристаллики снега висят в приповерхностном слое, как туман, и даже при полном безветрии не спешат опускаться. Если летишь над белой мглой на последних каплях горючего, сесть и не разбиться — крупная удача.

Столько самолетов сразу станция Амундсен-Скотт, наверное, никогда еще не видела. Мы прилетели пятнадцатыми; в тот же день прибыли еще два самолета и назавтра — еще один. Девятнадцать. От девятнадцати антарктических станций. По погодным условиям не смогли прибыть норвежцы из Модхейта, наши с Новолазаревской и индусы со станции Маитри, но обещали постоянно быть на связи. Англичане привезли украинцев. Аргентинцы с чилийцами как обещали проигнорировать Конгресс, так и проигнорировали.

Мы решили: пусть им будет хуже.

Кворум? Если считать по действующим станциям, кворума не было. Если по государствам — был. Пятнадцать национальных делегаций из двадцати стран «антарктического клуба» — это кворум. Еще какой!

С Мак-Мёрдо прилетел «Геркулес-130». Он привез не только американскую делегацию, но и новозеландцев с близлежащего Скотт-Бэйза, запасы провизии на всю нашу ораву, а главное — еще один купол, надувной и колоссальных размеров. Для чего они держали его на Мак-Мёрдо, так и осталось для меня загадкой. Может, собирались оборудовать кегельбан. Так или иначе, к моменту нашего прилета купол был уже наполовину надут и здорово нам пригодился — и как зал заседаний, и как общежитие. Я и раньше знал, что Амундсен-Скотт — станция немаленькая, может при случае принять сотню гостей… ну вот и приняла. Хозяевам почти не пришлось тесниться.

Как я мечтал когда-то побывать на южной маковке планеты! На Востоке зимовал один раз, а слетать на Амундсен-Скотт — не вышло.

Вот она, вожделенная станция, а полюса нет, хоть тресни.

Само собой разумеется, я все равно осмотрел и сфотографировал местные достопримечательности. Тут у них точнехонько на полюсе стоял на подставке металлический шар, полированный и посеребренный, и полярники то и дело таскали его с места на место, потому что географический полюс планеты не пригвожден к одной точке, а выписывает хитрые кривые, называемые нутациями. Если хочешь совершить «кругосветку» — подстрахуйся и не пожалей лишней минуты на то, чтобы обойти шар по кругу радиусом в несколько десятков шагов. Можно прокатиться и на тракторе. А еще гости станции любят фотографировать свои безбожно искаженные физиономии, отраженные шаром. Конечно, сделал это и я, хотя шар теперь стоял не на полюсе, а на пересечении экватора с линией перемены дат. Все равно — достопримечательность.

За исключением шара и купола, здесь в общем-то почти так же, как и везде. Несколько домиков. Взлетно-посадочная полоса. Высоченные антенны. Буровая вышка. Магнитный павильон — внизу, в толще льда, как у нас на Востоке. Совсем глубоко под поверхностью — датчики нейтринного телескопа, а наверху торчит купол над телескопом оптическим. Зашел к коллегам-аэрологам — ничего, работать можно, хотя у нас в Новорусской удобнее. Зато по части чисто бытового комфорта американцы дадут сто очков вперед любой нации, а нам в первую голову. У нас в той же кубатуре с комфортом разместилась бы не сотня душ, как у них, а вчетверо больше.

Само собой, в том случае, если бы это кому-нибудь понадобилось — ААНИИ, Росгидромету или кому угодно, кто готов платить за работу и требовать результатов. Только это уже в прошедшем времени…

Ерепеев нашел знакомых из Мак-Мёрдо и Бодуэна, Шеклтон встретил соплеменных австралийцев, чуть не задушивших его в объятиях, а я оказался как бы не у дел. Впрочем, ненадолго: как только братья-полярники узнали, что я и есть тот самый Ломаев, чья фамилия стояла первой под манифестом о независимости, всяк норовил хлопнуть меня по плечу. С отбитым плечом я удрал помогать американцам разгружать «Геркулес». Рычал и вонял компрессор, заканчивая надувать купол. Человек десять дружно качали «лягушки», наполняя надувные матрасы — наши будущие кровати и «кресла для делегатов». Юлил по льду маленький японец, согнувшийся под огромной кипой одеял. Те, кто поздоровее, выкатывали из «Геркулеса» бочки с соляркой. Хохот, шутки.

Главное, все они уже считали себя антарктами. Ну, большинство. При этом никто из них не знал, что это за зверь такой — антаркт, чем он отличается от остальных двуногих, как он должен себя вести и чего от него можно ожидать, а чего нельзя.

Я, кстати, тоже.

Может быть, по этой причине веселье было несколько жеребячьим.

Мы-то ладно, нас с Ерепеевым можно понять: отщепенцы и изменники Родины. Допустим, чисто формально, но все равно изменники, нам назад ходу нет. Ну, а остальные? Поляки, скажем. Или китайцы. Англичане, австралийцы, японцы, новозеландцы, украинцы — как их понять? А главное — как понять американцев? Они же все жуткие патриоты, и их стране дележ Антарктиды как раз на руку!

Это потом я в патриотизме и его движущих силах стал разбираться чуть лучше, а пока — недоумевал. Вспомнить бы мне сразу Шеклтоново «факин политик — гоу хоум»!

Нет в Антарктиде политиков, вот в чем дело. Ученые есть, работяги есть, попадаются и администраторы, иные даже в погонах, а политиков — ни одной особи. Нечего им тут делать. Для тех, чей питательный субстрат — народные массы, Антарктида — голод и смерть. А у ученых свои интересы.

Хотя комфортной жизни Антарктида и теперь никому не обещала. Правда, тут еще надо разобраться, что для кого комфорт, а что нет. Для адмирала ВМС, начальствующего над американской антарктической экспедицией, комфорт неразрывно связан с дисциплиной и подчинением его приказам, ну а для рядового исследователя немного не так…

Не сомневаюсь, что на американцев давили. Поначалу, наверное, мягко, затем все круче и круче, перейдя от рекомендаций к недвусмысленным приказам. Но покажите-ка мне ученого — настоящего ученого, — который откажется от дела всей своей жизни по окрику сверху? Нет таких. Если патриотизм американского обывателя держится главным образом на великолепной работе СМИ, то патриотизм интеллектуала, которому не так-то просто запудрить мозги, завязан у них на ПРЕДОСТАВЛЕНИЕ ВОЗМОЖНОСТЕЙ. Отними у ученого право заниматься чем ему хочется — и он, надувшись, как дитя, ударится во фрондерство, диссидентство, внутреннюю или внешнюю эмиграцию и черт знает во что еще. Может, даже в политику, если чересчур наивен.

А у нас не так, что ли? Гамов, Капица, Тимофеев-Ресовский…

А Ипатьев? А Сахаров?

О том, что закон этот универсален и с незначительными поправками годится для любой страны, я догадался позже. Национальный менталитет — тьфу! То есть он, безусловно, существует — как явление второго порядка значимости. В критические моменты его можно вообще не учитывать. В общем-то человек всюду скроен одинаково: когда его берут за хрип, он начинает брыкаться. Это рефлекс. Я должен был понять сразу: мои коллеги чувствуют то же, что и я!

Пока же меня сильнее всего беспокоили американцы, затем англичане, привыкшие смотреть американцам в рот, а после них китайцы и японцы. Именно в такой последовательности.

Тот самый маленький японец, едва не погибший под грудой одеял, успокоил меня первым — пояснил на ломаном английском, что из Страны восходящего солнца на станцию Сёва пока что не было спущено ни одного конкретного указания. Попавшийся на глаза китаец сделал вид, будто не понял моего английского. А впрочем, может, и на самом деле не понял — как я ни подгонял свое произношение к оксфордским стандартам, оно как было тверским, так тверским и осталось. Овладеть же гуанчжоуским прононсом мне было как-то недосуг.

— Оу, Ломаефф!!! Гуд дэй! Кам хиа!

Гляжу — из тамбура надувного купола машет мне рукой не кто-нибудь, а сам Брюс Морган Тейлор, гроза и начальник Мак-Мёрдо. Три года назад я у них гостил по обмену, тогда Брюс еще не был начальником станции, а руководил научниками. Старый знакомый. Перед расставанием все-таки выцыганил у меня каэшку, треух и унты, а я потом кланялся завхозу, проклиная свою доброту. Этих иностранцев учи-учи, а они все равно не понимают прелести натурального меха, так в синтетике и мерзнут.

Не все, конечно. При случае некоторым удается склонить наших полярников на невыгодный натурообмен. Носил я американские ботинки на меху, знаю! Обуй в них лошадь — у нее копыта отмерзнут и отвалятся за милую душу.

Теперь, понятно, в Антарктиде морозы не те, но Тейлор все равно прилетел в моих старых унтах. Сберег полезную вещь.

— Брюс!

Хлопнули по рукам. Гляжу — он делом занят: мастерит из швабры председательский молоток. Лично устроил швабре радикальную ампутацию, никому не доверил. Мог бы взять любую железяку, хоть ледоруб, и колотить в свое удовольствие по сковородке — ан нет. Не тот уровень, не та марка. Всеантарктический Конгресс как-никак! Ответственность перед потомками и мировым сообществом!

Доска, по которой стучать, уже тут — принесена с камбуза, и капустный лист к ней прилип. Ладно, сойдет и такая. Зато с ножовкой Тейлор обращаться не мастак. Казалось бы, три прямых распила — и готова вполне достойная киянка. А у него…

— О! — говорю с восхищением. — Это культовый предмет для отпугивания злых духов?

— Это молоток.

— В геометрии Лобачевского, вероятно. Могу я попробовать?

— Только осторожно. Майкл вторую швабру ни за что не пожертвует.

Майкл Уоррен — начальник станции Амундсен-Скотт и хозяин некогда самого южного на планете попугая. Я с ним (не попугаем) пока не был знаком, но угрозу воспринял серьезно. После моих десятиминутных трудов огрызок швабры приобрел некоторое сходство с требуемым инструментом.

— На, владей. Может, как раз тебе и пригодится.

— Что ты имеешь в виду? — сразу насторожился Тейлор.

— Что тебя изберут председателем. Может, да. А может, и нет. Сам как думаешь?

Я-то посмеиваюсь, а у него улыбка приросла к лицу, как макияж. Чи-и-и-из! А под улыбкой идет серьезная работа:

— Думаю, это было бы естественным шагом. Наша делегация самая многочисленная. Граждан США на континенте больше всего. Если же оценить наш вклад в изучение континента…

— Чего-о? Каких это граждан США? Ты, вероятно, хотел сказать «выходцев из США»? А кто Антарктиду открыл? Ваши Недлтон и Палмер, да? Опоздали они, родимые! Беллинсгаузен и Лазарев успели раньше. Из-под носа увели приоритет. А там еще французы с Дюмон-Дюрвилем…

Я уже не могу — хохочу, и только по моему смеху Брюс начинает догадываться, что я не всерьез его «опускаю» и председательского места для себя не домогаюсь. Смех смехом, а я все-таки реалист, хоть и впутавшийся в фантастическую историю. Даже у Шеклтона шансы на председательство больше моих, потому что он англосакс, а я русский. Западная политкорректность так далеко не простирается.

Тейлор — председатель? Хм. А почему бы и не Тейлор? Уж лучше он, чем какой-нибудь бразилец, уругваец или поляк, которых никто и слушать не станет. Разве что китайцы начнут мутить воду насчет американской кандидатуры — а они могут, их делегация многочисленна…

— Ты сам не против? — спрашивает Брюс вроде бы небрежно, а на самом деле с плохо скрытым напряжением в голосе.

— Твоей кандидатуры? Я-то не против, если ты не против Свободной Антарктиды…

Мы ударили по рукам. Я не стал выяснять позицию китайцев по вопросу о председателе, да и не было на это времени. Я впрягся в лямку, и до заката мы с Ерепеевым работали, как на аврале. Шутка ли — завтра нам предстояло создать основы антарктической государственности, а как прикажете это делать, если семьдесят душ делегатов не обеспечены ночлегом, горячей пищей, санитарными удобствами и прочее, и прочее… Конечно, аборигены станции слегка потеснились, но все равно на ночь наш «зал заседаний» был обязан превращаться в простую ночлежку. Так было даже лучше, поскольку отпадала надобность в стульях, креслах и прочих там скамьях — где лежал ночью, там и сиди днем. Лишь для председателя притащили вертящийся стул и конторский стол с тумбой.

А надо было еще расконсервировать и запустить резервный дизель, наладить освещение, разместить в куполе десяток калориферов и одновременно подумать о вентиляции, дабы не задохнуться ночью в атмосфере из собственной углекислоты… Надо было спешно строить новое отхожее место, пусть холодное и неудобное, зато с высокой пропускной способностью. А напилить снегу? А повысить производительность камбуза примерно вдвое? Работы — уйма, и бо́льшую ее часть пришлось сделать до темноты, так что вкалывали все. Тейлор, пожалуй, старался даже больше других, и, как я понимаю, не без умысла. Он был прав. Хочешь пользоваться уважением — не только руководи, но и вкалывай лично. Сачков в Антарктиде не ценят.

Зашабашили уже ночью. Солнце упало вертикально, как подброшенный булыжник. Вышел на воздух — дух захватило. Звезды — как в планетарии. Туманность Треугольника видна простым глазом — ей-ей, не вру! В меру морозно и в меру сухо. Снег под ногами не скрипит с истеричным поросячьим подвизгиванием, а солидно так похрюкивает. А главное — дышишь спокойно и нисколько не задыхаешься. На экваторе высоту в два километра над уровнем моря организм воспринимает совершенно иначе, чем на полюсе. Приборы тоже. Почему? Если не знаете, объясню: потому что на атмосферу действует та же центробежная сила, что не дает земному геоиду превратиться в аккуратный шарик. Как сейчас помню свою первую и единственную акклиматизацию на Востоке… бр-р!..

Зато есть чем хвастаться. Такого экстрима уже не будет на нашей планете нигде и никогда.

В куполе укладывались спать. Ерепеев, забравшись в спальник, уже храпел на надувном матрасе, а я вдруг почувствовал, что мне чего-то не хватает. Ну конечно! Где-то тут обретаются украинцы, а я с ними еще не познакомился.

Хохлы в Антарктиде — особая песня. Когда англичане решили больше не содержать станцию Фарадей по причине отсутствия на ней ВПП, что вывоз тамошнего имущества введет их в изрядные расходы, а бросить жалко, они сделали дипломатический ход — подарили станцию Украине, благо дареному коню в зубы не смотрят, даже если это не конь, а полудохлый ишак. Зачем Украине нужен антарктический довесок, от которого одни убытки и никакой прибыли, никто не понял, но дар был принят с благодарностью.

Ничего удивительного, да и случай был не первый: точно так же поляки некогда взяли у нас станцию Оазис и переименовали в Добровольский. А потом уже сами основали станцию Артцовский близ нашего Беллинсгаузена.

Украинцы что, хуже? Дают — бери. Взяли. И уже задним числом стали чесать маковку — что с даром делать? Пыжиться, наслаждаясь престижным местом в «Антарктическом клубе»? Очень хорошо. А «клубные взносы», сиречь расходы на содержание станции? Який ти, до биса, «член клуба», если твою станцию вот-вот занесет снегом по верхушку антенны?

Раза два на бывший Фарадей, а ныне Академик Вернадский отправлялись «сезонные» экспедиции посещения, привозившие минимум научной информации и очень много запросов на дальнейшие ассигнования. Чаще станция вообще пустовала. И вот — нате вам, первая экспедиция с зимовкой!

А потом еще одна, и еще. Украинцы всерьез занялись Антарктидой.

Вовремя.

Я не стал расспрашивать, где расположились украинцы, и не навострил слух, внимая разноязыкому говору под надувным куполом, — я просто разглядел издали пузатую бутылку «Первака», еще не распечатанную, и возле нее что-то на газетке, вероятно, сало з цибулею. Так оно и оказалось. Убежден: украинские коллеги нарочно «работали» напоказ. Не всем, но многим лестно сознавать и демонстрировать свою инакость. Хотя какое, собственно, мне до этого дело?

Зарок не пить — зароком, а дружить все равно надо. Я выудил из-за пазухи нагретую фляжку коньяку и поставил рядом с пузатой бутылкой:

— Примете в компанию?

Они переглянулись.

— А почему нет? Ты только вот что: коньяк пока прибери, мы его завтра выпьем. А сегодня так… по маленькой.

И мы приняли по маленькой с Толиком Коханским и Тарасом Онищенко. За Антарктиду, естественно. И пошло братание в кулуарах.

— Ну что, — говорю провокационно, — не ждали, что москаль снова станет вашим соотечественником?

— Так ты ж теперь антаркт, а не москаль!

— Верно. Я и забыл. Мы ведь не станем делить Антарктиду на союзные республики? Не станем, нет?

— Ни. На штаты хиба що.

— Лучше на области и районы. А впрочем, неважно. Согласен на губернии, уезды и воеводства. На улусы, сатрапии и муниципии тоже согласен. Без права выхода из состава. А?

— Почему без права?..

— А вам что, понравилось? Я исхожу из того, что право на самоопределение уже давным-давно реализовано каждой из представленных здесь наций. Ну и хватит. Или среди нас есть курды и масаи с готтентотами?

Таковых не оказалось. Зато на запах «Первака» пришел японец — тот самый Такахаши Кацуки, любитель императорского саке и жертва «русского саке», мечтающий теперь отведать украинскую разновидность данного напитка. Разумеется, по всем правилам — з салом та цибулею.

Я и не предполагал, что работа Конгресса начнется с бреда сивой кобылы. Едва Майкл Уоррен на правах гостеприимного хозяина взял слово для вступительной речи, едва он произнес: «Коллеги! Позвольте этот день шестого марта 20… года считать первым днем…» — как его моментально перебили, причем с нескольких мест разом. Почему ШЕСТОЕ марта? Для кого нынче еще шестое, а для кого уже седьмое! Линия перемены дат легла так, что разрубила Антарктиду на две неравные части. Восточная, вестимо, оказалась больше, зато Антарктический полуостров и прилегающие острова, покрытые научными станциями, как пень опятами, и почти все англо-американские антарктические форпосты оказались в западной части. Кроме, как назло, Мак-Мёрдо с ее важным значением и многочисленным населением. Вопрос на засыпку: ну и какое сегодня число?

Хуже того: Восточная Антарктида расположилась к западу от Западной. Переименовать Восточную в Западную и наоборот оказалось не так-то просто — названия эти давно устоялись. Где торчит собачий хвост Антарктического полуострова — там безусловно Западная Антарктида, несмотря на то, что она теперь восточнее Восточной. Где логика? Бедные, бедные школьники с их уроками географии!..

Спорили до хрипоты и в конце концов вынесли вопрос на голосование. Тридцатью шестью голосами против тридцати четырех решили, что сегодня на всей территории Антарктиды все-таки седьмое марта, а не шестое; что до линии перемены дат, то пусть она катится куда хочет, народ Антарктиды за нее ответственности не несет. Какую-то роль сыграл и тот факт, что купол надули метрах в сорока к западу от блестящего шара. Уоррен грозился, что покличет своих ребят — чем они хуже самозваных делегатов? — и с их помощью при повторном голосовании добьется принятия своей точки зрения как единственно правильной. Унял его Кацуки, с деланой наивностью спросивший, страной какого дня будет считаться Антарктида — нарождающегося или умирающего?

Кому понравится жить в стране умирающего дня! Хуже того: у такой страны будут большие проблемы с моральной поддержкой извне, поскольку ее имидж подпорчен изначально. Вроде все стало ясно, но тут кто-то из англичан не без яда в голосе попросил объяснить, чем будет отличаться Страна нарождающегося дня от Страны восходящего солнца, и не является ли предложение глубокоуважаемого коллеги замаскированной попыткой насадить здесь свои неприемлемые азиатские порядки?

В ответ Кацуки поклонился по-японски, затем пожал плечами по-западному и заверил достопочтенного джентльмена в том, что никакого предложения сделано еще не было, а был лишь задан вопрос; если же ему, Такахаши Кацуки, будет позволено внести предложение, то вот оно: обдумать все хорошенько и, дабы избежать недоразумений, впредь не судить о коллегах по себе.

Англичанин заявил, что вопрос сугубо принципиальный и от ответа на него будет зависеть, к какому миру, к какому типу цивилизации и к какой системе ценностей антаркты декларируют свою приверженность — Западу или Востоку? Какой-то умник сейчас же процитировал Киплинга: «О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут». Поднялся такой гвалт, что Уоррен попросил Тейлора одолжить ему молоток и устал колотить в доску. А я устал орать: «Тише, недоноски!»

И это было только начало.

Председателем избрали все-таки Тейлора — китайцы, как ни странно, дружно воздержались, и ни один из них не выступил против. Шеклтон, как ни отнекивался, угодил в секретари. Тейлор вооружился молотком из швабры, постучал по деревяшке, откашлялся и сказал речь:

— Друзья! Коллеги! Я надеюсь, что уже сегодня вечером смогу назвать вас иначе — соотечественники. Я рассчитываю на то, что мы с вами не будем терять времени даром. Мы пока лишь декларировали независимость Антарктиды, — тут он посмотрел на меня, затем покосился на Шеклтона, — теперь же мы должны заложить основы нашей государственности. Наш Конгресс, выражающий волю всех антарктов, является легитимным учреждением и как таковой должен первым делом утвердить манифест о независимости, несколько дней назад переданный в эфир четырьмя нашими коллегами, и тем самым придать ему официальный статус. Ставлю на голосование… У кого нет текста? У всех есть? Ставлю на голосование!

Одиннадцать человек проголосовали против. Южноафриканский делегат требовал дать ему слово, а потом переголосовать. Выяснилось, что его не устраивают некоторые словесные обороты в нашем манифесте. Тейлор напомнил, что манифест уже обнародован, его редактура слегка запоздала и не может быть предметом обсуждения, а от делегатов требуется только одно: сообщить, согласны ли они с этим документом В ПРИНЦИПЕ. Оказалось, что да. Повторное голосование: ни одного против и двое воздержались.

Тейлор сказал, что с независимостью мы разобрались, и поздравил всех с обретением оной. По идее, тут должен был грянуть гимн, но его у нас не было, так что мы ограничились вставанием с лежанок и всевозможными возгласами. Ура, мол, нашей независимости. Гип-гип.

Вы думаете, независимость одна на всех? Оказалось, что каждый понимает ее по-своему. Двое англичан и один новозеландец (уверен, что они сговорились заранее), взяв слово один за другим, принялись уговаривать нас отдаться английской короне. При этом они били себя в грудь и клялись, что статус протектората (мало к чему обязывающий, как всем известно) уже почти у нас в кармане, так что за свою государственную безопасность мы можем быть спокойны отныне и во веки веков.

Поднялся шум, и я уж думал, что дело дойдет до драки. Один лысый китаец сразу заявил, что знать не знает никаких королей с королевами, и почему бы в таком случае не обратиться сразу к США с просьбой о статусе добровольно присоединившейся территории — а еще лучше к Китайской Народной Республике. Она-то уж точно не даст антарктов в обиду!

Дети Альбиона заткнулись. Новозеландец поперхнулся и долго кашлял. Бельгийцы, французы и немцы ржали. До голосования по данному предложению дело так и не дошло.

С чего начать, когда ничего нет, — вот вопрос. Каждый норовил взять слово и кричать о своем до посинения. Уоррен дождался своей очереди и предложил создать комитеты — по разработке конституции, по торговле, по внешней политике, по вопросам иммиграции и так далее, но только не сегодня, а завтра, потому что сегодня нам дай бог управиться с принятием основополагающих принципов. Предложение было разумное, но вы сильно ошибаетесь, если думаете, что Конгресс принял его немедленно. А два часа предварительной болтовни не хотите?

Я не встревал — берег силы. Как и следовало ожидать, самые жаркие баталии развернулись по поводу формы правления. За демократию-то стояли горой почти все делегаты, но мою идею насчет непосредственного народоправства большинство приняло в штыки. Кто издавна отравлен парламентаризмом, тот иначе не умеет ни жить, ни мыслить.

Я упирал на то, что население Свободной Антарктиды невелико и по общей численности сопоставимо с парламентом любой другой страны, — в ответ меня ехидно спрашивали, кем же в таком случае парламент будет править. Как будто править самими собой легче, чем миллионами рядовых граждан! Уверяю вас: труднее! Здесь любая ошибка на виду. Зато каждому антаркту, продолжал я, придется нести бремя личной ответственности за судьбу своей страны. Аполитичных у нас не будет. Мы всех и каждого повяжем ответственностью!

Кое-кого я все же перетянул на свою сторону; прочие продолжали вставлять палки в колеса. Возражения были в диапазоне от «это вообще несерьезно» до «это технически трудноосуществимо». Я сказал:

— Почему бы нам не испытать этот метод в действии прямо сейчас? Связь работает, так что мы можем устроить пробный референдум по какому-нибудь вопросу не первостепенной важности. Например, должен ли стать Амундсен-Скотт нашей столицей? А может, нам вообще отказаться от такого понятия, как столица? Должны ли мы как можно скорее ввести национальную валюту? А женский вопрос? Настаиваем ли мы, скажем, на обязательной моногамии?

Уж лучше бы я молчал в тряпочку насчет женского вопроса!

Сразу поднялся крик. Прежде в Антарктиде женщин практически не было, если не считать Мак-Мёрдо, и неспроста. Большому их количеству было нечего тут делать, а от малого одни неприятности. Думаете, где зимуют три десятка мужиков и больше одной женщины, там сплошной розарий? Черта с два — виварий! Серпентарий! И они воюют между собой за первенство, остервенившись сами и стервеня всех, кто попадает под руку, а в итоге мужики начинают собачиться друг с другом почем зря. Кому-нибудь это надо?

Теперь-то, конечно, «мужской континент» должен стать смешанным, хотя откуда брать женщин, осталось непонятным. У большинства на Большой земле имелись семьи, а выписать их сюда — проблема; холостое меньшинство кричало насчет преимущественного права женщин при иммиграции; кто-то одиноко вопил, что лично он не потерпит никакой дискриминации по половому признаку — словом, базар и дым коромыслом.

Прежде и вопроса-то такого не могло возникнуть. Продолжительное воздержание — это просто-напросто плата (и не единственная) за саму возможность исследовать Антарктику. На почве этого-то воздержания некоторые особо изголодавшиеся сгоряча требовали конституционно узаконить полигамию — хотя на первых порах им светила в лучшем случае полиандрия.

Глоткой природа меня не обидела, и я рассчитывал, что смогу переорать этих любителей гнать децибелы. Куда там! Они бесновались, пока не охрипли. После чего один из охрипших ядовито осведомился у меня, каким же образом договорятся между собой пять-семь сотен антарктов, если и семь десятков способны лишь на то, чтобы потерять слух от чужих воплей и голос от собственных?

Ответ был у меня заготовлен заранее:

— Готовить вопросы для референдумов будет специальный комитет, причем ротация его членов должна быть регулярной. Равно и ротация членов правительства, если мы решим, что таковое нам необходимо. Остальным останется только проголосовать, разве это так трудно?

— Тайным голосованием или открытым?

Примерно с этого момента спор начал мало-помалу выбираться в конструктивное русло. Я упирал на то, что конкретные детали не так уж важны — если они нам не понравятся, мы всегда можем скорректировать их простым всеантарктическим голосованием.

— Может, попробуем прямо сейчас?

Тейлор взглянул на меня без приязни и заявил, что лично он резко возражает. Американцы, англичане, австралийцы и новозеландцы поддержали его; украинцы, поляки, китайцы, немцы, бразильцы и уругвайцы — меня. Среди французов, японцев, бельгийцев, бразильцев и южноафриканцев единодушия не было.

— Почему бы нам не провести эксперимент? — настаивал я. — Вот среди нас нет, скажем, норвежцев. Давайте свяжемся с Модхейтом и узнаем их мнение. Десять минут! Кто мы с вами такие? Самозванцы и узурпаторы! Брюс, ты председатель банды самозванцев! Кто нас избирал? Где результаты выборов? Любой политик с легкостью заявит, что наше сборище незаконно. Иное дело — референдум среди всего населения Антарктиды! Кто за то, чтобы немедленно связаться с норвежцами и выяснить техническую возможность плебисцита? Голосуем!

Какая разница, как я перетянул мнение большинства на свою сторону! Сознаюсь, поорал немного. Спустя не десять, а пять минут (все норвежцы сидели у себя в кают-компании по причине пурги) мы узнали мнение Модхейта — с преимуществом в один голос победила идея непосредственной демократии. Но главное — система была опробована. И она работала!

— Она перестанет работать, как только нас станет вдвое-втрое больше, чем сейчас! — ершился Тейлор, очень недовольный, и, убрав свой «чи-и-из», грыз меня злым взглядом. — Даже раньше!

— Вот тогда мы и рассмотрим эту проблему, — ответил я. — А пока погодим с выборами президента Свободной Антарктиды. Горит, что ли?

Кажется, до многих только теперь дошло, куда метил Тейлор. Боюсь, он счел меня отступником и ренегатом. Но разве я обещал поддержать его при выборах на более высокий пост, нежели должность председателя на Конгрессе? Если он решил, что да, это только его проблема.

Словом, вопрос о непосредственной демократии был-таки поставлен на голосование, и мое предложение одержало верх незначительным большинством. Без голосов китайцев вышло бы в точности наоборот.

— Их слишком много! — надрывался кто-то. — Нас из Санаэ всего двое, а китайцев десять человек! С какой стати? Должно быть равное число делегатов от каждой станции!

— От каждой страны!

— Нет, от каждой станции, но пропорционально численности персонала. Есть станции большие, есть маленькие…

— Тогда почему не считать участниками Конгресса всех антарктов без исключения? Или, по-вашему, демократия — это когда меньшинство крутит большинством как хочет?

— Рихьт! Оне ауснаме! Прафф херр Ломаефф!

— Нет, не прав!..

Меня обвинили в том, что я втайне намереваюсь обеспечить «русское большинство», сознательно умалчивая о яхтсменах Шимашевича, которых, разумеется, тут же объявлю антарктами, если только мне не будет угодно объявить их марсианами. Я отбивался, как мог, и продолжалось это довольно долго. А когда кончилось, изумленные делегаты узнали, что солнце село и всем пора ужинать, поскольку время обеда минуло несколько часов назад.

Просто удивительно, насколько вербальная информация иной раз провоцирует дружное бурчание в животах!

Само собой, я потребовал, чтобы в часы нашего отдыха был проведен полномасштабный эксперимент по голосованию на всех антарктических станциях. Уоррен было заикнулся, что для этого в его хозяйстве нет технических возможностей, а я в ответ предложил перенести Конгресс в Новорусскую, где эти возможности обеспечит Непрухин.

Вышло по-моему. Наутро Уоррен с кислой миной огласил результаты плебисцита: за — четыреста один; против — сто пятьдесят семь; воздержалось — сорок; не участвовало в голосовании — шестьдесят три. Мое «детское», как он выразился, предложение окончательно победило.

Любопытно, что оно победило почти на всех англо-американских станциях, если считать голоса по каждой в отдельности!

Грешным делом я думал, что большинство людей чувствует себя неуютно, если над ними нет начальника. Вероятно, ошибался. Или просто-напросто сыграла свою роль эйфория первых дней?

Не знаю. Я решил подумать над этим когда-нибудь потом, имея избыток свободного времени. Например, в тюремной камере…

Конституционный комитет мы сварганили из трех человек с юридическим образованием (один из них диплома не получил, поскольку в далекой юности был изгнан с юридического факультета за неуспеваемость, но мы закрыли на это глаза). Столь же быстро «испекли» и прочие комитеты. Все равно они были временными и не решали глобальных вопросов — их решало всеантарктическое голосование.

Мы с Шеклтоном попали в комитет по внешней политике. Хотел было взять самоотвод, но дал себя уговорить. Болван! Тогда я еще не понимал, в какую гадость влип, а когда понял, то… Впрочем, об этом я расскажу как-нибудь в другой раз.

К моему удивлению, наши прежние санно-гусеничные заслуги были оценены должным образом. Ерепеев и ахнуть не успел, как оказался главой комитета по транспорту (начальником транспортного цеха, как я его немедленно обозвал, в ответ на что он даже не сумел послать меня в какое-нибудь действительно оригинальное место — так был растерян).

На третий день у меня разболелся зуб, дорого и халтурно залеченный в клинике «Белый клык» еще на Большой земле, и вздулась щека. Пришлось идти на поклон к местной медицине. Здоровенный негр-эскулап выдернул моего мучителя, отчего на утреннем заседании я почти не мог говорить — будто отсидел челюсть. Кстати, платы с меня он не взял, хотя я и предлагал расплатиться потом, когда-нибудь. Вот и утверждай после этого, что негры взяли от цивилизации самое худшее! Может, в основе это и так — но дисперсия, господа! С тех пор я ровным счетом ничего не имел против афроантарктов.

Тем более что на всю станцию Амундсен-Скотт их набралось ровно полтора экземпляра — один негр и один довольно светлый мулат.

А вопросов, требующих немедленного решения, оставалось еще по ноздри и выше. Обеспечение пищей, топливом и вообще всем необходимым. Бесперебойная связь. Вопросы международного признания Свободной Антарктиды. Оборона побережья на крайний случай. Государственный флаг — страна мы или не страна?

С флагом решили просто — белый круг на синем фоне. Всем понятно, что сие означает. Зато долго спорили, как назвать национальную валюту. Англо-американцы и австрало-новозеландцы горой стояли за «антарктический доллар», но мы в союзе с китайцами и японцами провалили их предложение. Вернее сказать, китайцы сделали это в союзе с японцами и нами, хотя, по мне, что доллар, что юань — все едино. Не нравилось мне только то, что англосаксы выступают единым фронтом, а мы с поляками и украинцами никак не можем договориться. Предложи я хоть рубль, хоть шекель, хоть песо — братья-славяне горой стали бы за доллар. Я и не особо высовывался.

В конце концов один китаец нарисовал эскиз — торчащую из воды башку морского леопарда, скалящую зубы на айсберг с безопасно устроившимися на нем императорскими пингвинами, — и предложил печатать эту картинку на деньгах. Должно быть, она означала, что и мы, антаркты, собираемся поплевывать сверху на всяческих хищников. Правда, подмытые водою края айсберга несколько загибались кверху, напоминая крышу китайской пагоды, а морской леопард отчасти смахивал на дракона, но мы решили не цепляться к мелочам. Все равно никакого другого рисунка предложено не было. И в честь морского леопарда валюту чуть было не назвали «лео».

Дался им этот морской леопард! Сволочное существо, между прочим. Нематодо, не раз спускавшийся под лед с аквалангом считать криль, однажды едва от него ласты унес. И уж если мы аллегорически изображаем себя пингвинами, то обзывать валюту именем их злейшего врага нам как-то не пристало…

— Доллар! — кричали с одной стороны.

— Фунт! — вопили с другой.

Поминали и иену, и гривну, и польский злотый, и южноафриканский ранд. Ковыряясь в памяти, извлекали оттуда динары, дирхемы, дублоны и тугрики. Французы предложили было луидор, но были освистаны. При чем тут король Луи? Али мы не антаркты? Кто как, а я во французы пока что не записывался.

Дошло до взаимных попреков. Еще чуть-чуть — и посыпались бы оскорбления. Тейлор едва не сломал о доску председательский молоток. Никто никого не слушал. Все орали, не обращая внимания на деревянную стукотню. Что им молоток, сработанный из швабры! Тут больше подошла бы пароходная сирена или царь-колокол.

Скажите, пожалуйста, какой важный вопрос — как назвать антарктический дензнак! А крику было, будто на стадионе, когда судья несправедливо назначил пенальти. Чистый гонор, и ничего больше. Иные способны возвыситься над окружающими, только повесившись, но понять это ни в какую не желают, вот и бодаются самолюбиями.

Помирил всех немец. Я специально привожу здесь имя этого достойного человека: Отто Штормберг со станции Неймайер, геофизик и гляциолог. Он вышел к председательскому столу и добился относительной тишины одним лишь кротким видом. Это было непривычно, особенно для немца, и это подействовало.

Он был робок, этот гляциолог с грозовой фамилией, он говорил, поминутно конфузясь и извиняясь. Конечно, он не возьмет на себя смелость рекомендовать Конгрессу марку, хотя бы и антарктическую. Это было бы крайне неучтиво по отношению к большинству здесь присутствующих. Но почему бы не взять талер? Во-первых, это название не носит ни одна из современных валют. Во-вторых, талер был некогда весьма ходовой монетой в Европе. В-третьих, название «доллар», набравшее здесь большое число сторонников, восходит к талеру. Так отчего бы не принять антарктический талер? Или просто — анталер?

Он попал в цель. Кто не желал никаких талеров, тот мог утешать себя тем, что «анталер» можно понять и как «антиталер». Против такого толкования Штормберг не возражал. И никто всерьез не возразил — так, поломались для порядка, побурчали и угомонились. И председательский молоток остался цел. Анталер так анталер.

По-моему, бывают названия и похуже. А определить курс новой валюты, разместить заказ на изготовление потребного ее количества, подумать над обеспечением и решить множество смежных проблем мы поручили спешно созданному бюджетно-финансовому комитету.

Я сразу понял, что без Шимашевича дела у него не сдвинутся с мертвой точки.

Денис Шимашевич беспокоил меня всерьез. Он мог помочь, и он хотел этого, но… знаете, где бывает бесплатный сыр?

Пока что я лелеял надежду на то, что при системе непосредственной демократии и ротации членов правительства возможностей взять нас за хрип у него будет меньше, чем при обычной выборной системе. Шимашевич, конечно, это понял, и вряд ли он в восторге… если только у него не готов ответ на любые наши шаги, включая этот.

Мне было немного обидно, что меня не понял Тейлор. Но оказалось, что это я его не понимал.

Мы встретились с глазу на глаз «в кулуарах Конгресса» — во время хозработ по заготовке снега. Председатель ты или кто — неважно; пришла твоя очередь — бери пилу и пили без возражений.

Пилил он все-таки криво, но истово.

Какое-то время мы трудились молча. Я не выдержал первым:

— Прости, если я нарушил твои планы…

Он махнул рукой — забыто, мол. И сейчас же произнес со вздохом:

— Как глупы порой бывают умные люди…

— Цитата? — спросил я. — Уайльд? Шоу?

— Не исключено, что Шекспир. Впрочем, неважно. Геннадий, учти, я считаю тебя умным человеком.

— Намек понял. Ну и где я сглупил?

— Тот намек, что надо, ты как раз не понял. А я ведь сказал ясно: как только наша численность превысит некую критическую величину… что произойдет?

— Ясно что. Тогда и создадим постоянное правительство, поскольку непосредственная демократия перестанет удовлетворительно работать…

Он оборвал меня:

— Постоянное правительство будет создано без нас, то есть без участия коренных антарктов, если иммиграция будет носить целенаправленный характер. И я не уверен, что мне понравится курс этого правительства. И даже не уверен, что он придется по душе вам, русским. Скажи-ка мне, друг Геннадий, тебя в последние дни ничего не удивляет?

— Многое.

— Например, китайцы?

Я почесал в затылке:

— Да при чем тут… Хотя да, и китайцы тоже. Какие-то они… шелковые. Соглашаются почти со всем, что ни предложишь.

— Странно?

— Странно.

— Не напрягайся. Ничего странного тут нет, если предположить, что им нужна Свободная Антарктида как таковая, а в какой форме — поначалу не так уж важно. И если предположить, что китаец везде остается китайцем. Китаю нужно только одно: разместить вне территории Китая миллионов триста-четыреста своих сограждан. Где угодно и как можно скорее… Так почему бы не в Антарктиде?

Тут у меня самого пила пошла криво.»

 

Глава третья

Моисей в ледниках

Случилось странное: туман рассеялся почти на двое суток.

Какая сила помимо хорошего стокового ветра с купола могла уничтожить его, осталось непознанным, и метеоролог Жбаночкин, пожав плечами, флегматично занес в компьютер снятые с приборов данные, как то: ветер слабый, переменного направления, облачность ноль баллов, атмосферное давление высокое и еще растет. Видимость — миллион на миллион. Ни тумана, ни ревущей пурги. Курорт. Убрать льды — совсем бы Черное море, а то и Красное, пока не влез в воду, откуда выскочишь синий и пупырчатый. Но море синее, а не свинцовое. Ленивая курортная волна, шурша, набегает на галечный пляж, и мириады солнечных бликов играют на воде, будто в их игре есть какой-то смысл. Тихие тропики, причем без одуряющей жары, гомона туристов и полчищ кусачих насекомых. Покойно и безмятежно.

С борта судна снабжения доставили десять ящиков фруктов, и полярники ходили с бородами, перемазанными соком. Узнав, что на станции нет иной капусты, кроме квашеной, Шимашевич распорядился прислать на берег полтонны кочанов из корабельного холодильника. Счастливый Непрухин стриг зубами капустный лист со свирепой сноровкой собаки, ловящей блоху.

Снег вокруг Новорусской был перевернут и перемешан с грунтом, как на клондайкских приисках. Все, что когда-либо оставалось валяться без дела и заметалось пургами, извлекалось на поверхность, и лишь немногое из «полезных ископаемых» не находило применения. Удалось поставить не четыре, как предполагалось вначале, а целых шесть домиков. Пусть два из них превосходили безобразием модернистские скульптурные композиции — все-таки это было жилье получше палаток. Чтобы не перегружать работой врача (хватит с него одного Типунова!), скользкие ледяные дорожки присыпали гранитной крошкой и мелким гравием, протянули вдоль них леера. Через траншеи для стока воды перебросили мостики. Палатки тех, кому жребий не отвел пока модернистской хибары, поставили кучно и сооружали подле них ветрозащитную стенку из набитых камнями бочек из-под солярки.

Нематодо развлекался.

Не чуждый литературного творчества, он, отработав смену на благоустройстве станции, правил ошибки в статье, которую намеревался послать в редакцию «Химии и жизни» и которую надеялся увидеть в апрельском номере журнала, не подозревая о том, что славный розыгрышами апрельский номер готовится к печати в январе. В статье он убедительно доказывал, что сухопутные раннепалеозойские организмы обрели способность к передвижению значительно раньше морских. Зачем учиться ползать или плавать тому, кому вода сама приносит в рот питательную мелочь — только успевай глотать? Живущие на литорали — о, это иное дело!

По версии Нематодо, питались они богатыми йодом водорослями, выброшенными на берег, а также умели с помощью бактерий-симбионтов связывать атмосферный азот, поэтому их экскременты состояли преимущественно из йодистого азота — вещества нестойкого, в сухом виде на редкость взрывоопасного, детонирующего от малейшего чиха, а то и вовсе без причины. Несчастные организмы должны были, следовательно, выработать в себе способность отползать как можно дальше от оставленных ими экскрементов до того, как последние подсохнут на солнышке. Оседлых особей, не обладающих такой способностью, попросту разрывало на части, малоподвижным отрывало филей. Особенно активно развивались роющие формы, ибо и ныне хорошо известно, что артобстрел лучше пересидеть в окопе. Совершенно ясно, почему мы знаем об этих организмах лишь по единичным отпечаткам норок и следовых дорожек: валяющиеся где попало останки самих организмов не могли попасть в геологическую летопись, поскольку также уничтожались взрывами! Помимо того, беспрестанная взрывная эрозия береговой полосы способствовала образованию великолепных пляжей, остатки которых известны и сегодня под названием Лазурного берега, Копакабаны, Золотых Песков и прочих райских местечек… Расставляя запятые, Нематодо фыркал и хохотал.

Светило солнце, сиял лед. Сверкающее море шевелило мачтами флотилии яхт, будто и впрямь где-нибудь близ Лазурного берега. Благодать!

Вот в эту-то благодать поздним утром пятого дня после отбытия Ломаева, Ерепеева и Шеклтона на всеантарктический конгресс и вломился давно ожидаемый «Ил-76» с российскими опознавательными знаками, запросил посадку, ответа не получил и все равно стал садиться, благо расчищенную накануне полосу пока что не замело. Погода как нарочно демонстрировала полную лояльность к летательным аппаратам.

Заметили его издали — сначала просто как точку над океаном. Ну точка и точка, что с того? И на Солнце бывают пятна. Но точка росла и, приблизившись, начала свистеть и выть. Тут уже все обитатели Новорусской выскочили из домиков — кроме увечного Типунова, с ядовито-горькой гримасой на лице прилипшего носом к окошку медблока. Ага, мол. Дождались, уррроды!

Растерялись — что правда, то правда. Нелегко сбрасывать кожу, как говаривал удав Каа. Нелегко в считаные дни полностью, до печенок проникнуться сознанием своих прав антаркта, начисто отринув все былое. Стояли, смотрели, сорили скупыми междометиями. Гадали — что да почему. Гляциолог Полосюк побежал заводить трактор — то ли с намерением перекрыть им полосу, то ли для того, чтобы уехать от греха подальше на седьмой километр; он сам потом не мог толком объяснить. Больше никто не предпринял активных действий. Если бы не переминались с ноги на ногу, можно было бы сказать — оцепенели.

А что толку метаться? Плетью обуха не перешибешь. Перекрыть техникой полосу — да, можно. А если на борту рота парашютного спецназа? Очень поможет перекрытие полосы. Сейчас вот как посыпятся… Что там рота — много чести! На всю Новорусскую за глаза хватит и взвода, отделения даже.

Слова — словами. Особый, мол, статус Антарктиды. Вашингтонский договор. Демилитаризация. Что сам говоришь, в то и хочется верить. А назад в глотку тебе твои слова не забьют ли, чтобы не нес всякую ахинею? С зубами вместе? Прикладом?

Завестись с пол-оборота трактор не пожелал. Самолет тем временем без помехи зашел на посадку, выпустил шасси, коснулся, задрав нос, подтаявшего фирна и запылил снежной крошкой по полосе. Развернулся, замер. Заглушил турбины, перестав надсадно свистеть. Сразу стали слышны резкие крики кружащих в небе поморников да заполошный гвалт близлежащей колонии пингвинов Адели. Зачем прилетела большая железная птица? Не надо ее. Страшная, плохая. Пугает. Прилетела — худо. Села — еще хуже. Добром ее визит не кончится…

О том же, только чуть аргументированнее, думали и люди.

Пошли к самолету, однако, все, толпой. Что толку отсиживаться? Не отсидишься. Впереди всех с напускным видом наглого висельника, плюющего на эшафот и петельку, вышагивал Непрухин. Полосюк все-таки завел трактор и покатил, но поперед батьки в пекло не лез, тарахтел малым ходом сзади. Близ самолета сделал оговоренную заранее разумную вещь: затормозил бег механизма в метре от носовой стойки шасси и с явным намеком не стал выключать двигатель. Если что, мол, дам по газам, сворочу шасси к чертовой матери, и кукуйте тут вместе с нами, силовички…

Ноющая хуже бормашины гидравлика опустила кормовую аппарель.

На лед сошли двое. Только двое. Это же надо подумать — двое! Не в камуфляже — в оранжевых пуховиках! И без оружия.

Первый, мужчина средних лет и невыразительной внешности, был никому не знаком. Первогодку в Антарктиде и то было понятно, что он сущий новичок, впервые ступивший на обледенелый материк. Пытаясь напустить на себя суровость, он терпел жалкое поражение в борьбе с любопытством, вертел головой и живо напоминал лопоухого ротозея-туриста. Фигура, словом, неинтересная. Зато второй визитер, низенький, кругленький, с карикатурной семитской внешностью, седенький там, где не лысенький, и лысенький там, где не седенький, суетливым шариком выкатившийся из чрева самолета, был знаком практически всем в ААНИИ. И в первую очередь начальникам полярных экспедиций и станций, начиная с Троеглазова и кончая Типуновым.

Кто из антарктического начальства не имел бурных объяснений с заведующим административно-хозяйственной частью Моисеем Соломоновичем Коганом по поводу снабжения! Нет таких. Кто не давил на него, пытаясь выбить что-либо вненормативное, кто не пытался улестить! Таких тем более не бывало, потому что круглые дураки среди полярного начальства встречаются редко. Дело известное: не затребуешь загодя трех вездеходов — не получишь и одного трактора. Хороший начальник не в меру хапужлив во время подготовки экспедиции и разумно щедр во время ее проведения. С хорошим начальником не пропадешь. С плохим, то есть неспособным пробить легендарную сквалыжность начальника АХЧ, хлебнешь горя да еще, вспомнив Моисея Соломоновича, начнешь быстро эволюционировать в антисемита.

Рабочий кабинет в ААНИИ, буфет и туалет — вот был обычный ареал начальника АХЧ. В первом из этих помещений он занимал место за гигантским письменным столом, гнущимся под тяжестью сотен до отказа набитых скоросшивателей, два других навещал спорадически. А вне своего ареала Моисей Соломонович попадался на глаза чрезвычайно редко. И уж в антарктический ландшафт он не вписывался категорически. Если бы специально для Непрухина самолет привез из Австралии утконоса, народ удивился бы меньше.

Замерли, разинув рты. Кто-то, подобно двум гоголевским Петрам Ивановичам, сказал «э» и не нашел, чем продолжить.

— Так-так-так-так… — торопливо и смешно, как всегда, затараторил Моисей Соломонович. — Ай-яй-яй-яй-яй!.. Что же это вы здесь над собой наделали? Записались в независимые антаркты и уже себе довольны? А здороваться-таки не надо, а?

— Э… здравствуйте, Моисей Соломонович, — сдавленно пробормотал Непрухин. Глухо загомонили и остальные.

— Дети! — всплеснул руками начальник АХЧ. — Сущие дети, чтоб вы были здоровы! Коган так сказал. Кто-нибудь другой, повыше меня, скажет: «Сукины дети». Я не скажу. Только что с того, хочу я вас спросить? Кто такой Коган и кто там, наверху? Таки разница есть?

Никто не нашелся с немедленным ответом — ждали, что он еще скажет. Тем временем дизелист Хвостовой, украдкой поднявшись по аппарели, заглянул внутрь самолета. «Да тут никого нет!» — послышался его удивленный крик и вслед за ним громкое «ой». Кто-то там все-таки был. «Не, это экипаж», — прозвучало через несколько секунд с нелогичной смесью облегчения и разочарования.

Действительно, желающий размять ноги экипаж пробирался к кормовой аппарели узким проходом, оставленным в рядах ящиков и бочек непонятного назначения. Тяжелый самолет оказался загружен минимум на две трети.

— Рад приветствовать и все такое, — ожил Непрухин, но был настороженно-мрачен. — Надеюсь, долетели без происшествий? Болтанки не было? Кстати, зачем вы к нам?

— А как вы себе думаете? — фальцетом отозвался Моисей Соломонович. — Это кто, извиняюсь? — Он ткнул пальцем в сторону своего спутника, не изронившего пока ни единого слова. — Кто такой этот человек, я вас спрашиваю? Таки не догадываетесь? Коган вам скажет! Прошу любить и не жаловаться: судебный пристав. Василий Петрович, дорогой, предъявите бумаги!

Василий Петрович предъявил. Непрухин не стал и глядеть в документ — передал его Пятко, после чего сложил руки на груди и нагло ухмыльнулся:

— Брать нас прилетели. А получится?

— Да при чем тут вас брать! — И неистребимый одесский говорок Моисея Соломоновича взвинтился на октаву выше. — При чем тут вообще вы, я вас спрашиваю! Когану вы интересны? С каких пор Коган начальник кадров? Коган начальник АХЧ. И как начальник АХЧ он прибыл лично принять имущество ААНИИ…

— Какое имущество? — перебил вопросом магнитолог Крот, в то время как все разом задвигались и глухо зашумели.

— Казенное имущество. По описи. Первым рейсом — дизель-генераторы, радиостанцию, научное оборудование. К сожалению, топливо, продовольствие и строительные конструкции мы вынуждены пока оставить. За ними придет судно.

— Что-о-о?.. — взвыл и задохнулся Крот.

— А как же мы? — наивно и потерянно спросил кто-то, вклинившись в крохотную паузу.

— Я доктор? Я знаю? — развел руками Моисей Соломонович. — Что вы себе думали? Республику основали? Пожалуйста, разве Коган против? Разве я похож на того, кто станет вам мешать? Живите! Урегулируем имущественные отношения — и живите себе на здоровье!..

— Голым задом на льдине, — угрюмо уточнил кто-то.

Начальник АХЧ вторично развел руками. Что, мол, могу, то могу, а чего не могу, того с меня не спрашивайте…

— Не отдадим! — отрезал первым пришедший в себя Непрухин. Только что принуждавший себя говорить спокойно, сейчас он с удовольствием орал, как всякий россиянин, дорвавшийся до скандала. — Вот вам дизель-генераторы, ясно? Ржавого гвоздя не получите!

— Как так не отдадите? — маленьким, но ершистым боевым петушком налетел на него Моисей Соломонович. — Таки очень даже отдадите, извиняюсь! Это не ваше имущество!

— И не ваше! — рявкнул Непрухин.

— А чье же это имущество? — заверещал в ответ Моисей Соломонович.

— Не ваше!

— Может быть, таки ваше?

— Таки да! Это… — Непрухин завращал глазами и вспомнил нужные слова: — Это национализированное имущество!

— Кем национализированное? — взвизгнул начальник АХЧ.

Никто даже не прыснул. Быть может, потому, что Моисей Соломонович меньше всего походил на Кису Воробьянинова, а Игорь Непрухин — на отца Федора. Да и предмет спора был куда существеннее, чем какой-то стул, пусть даже работы Гамбса.

— Нами, антарктами. У нас суверенное государство. А вы… вы…

— Вы нарушили воздушные и сухопутные границы нашей страны, — дал подсказку кто-то из толпы.

— Точно! — подхватил Непрухин, сейчас же просияв нехорошей улыбкой. — Вы оба, а равно и экипаж, задерживаетесь э-э… до выяснения. Самолет-нарушитель с э-э… контрабандным грузом… кто-нибудь, гляньте, что там за груз!.. самолет с контрабандным грузом арестовывается. А это… — он выхватил из чьих-то рук судебное постановление и победно помахал им над головой, — это мы повесим в сортире. Эх, жаль, бумага жесткая…

В толпе засмеялись — глумливо и обидно для «контрабандистов». Кто-то посоветовал сохранить бумагу как будущую реликвию и музейный экспонат. Моисей Соломонович махал руками, брызгал слюной и пытался что-то сказать, но его уже не слушали. Пристав пугливо озирался.

— На камбуз их! Нехай картошечки почистят…

— Не, на седьмой километр. Лучшая тюряга, ей-ей! Дадим им печку, и пусть живут, никуда оттуда не денутся…

— А холодный склад ты от них охранять будешь? Сказал тоже…

— В кают-компанию, а там решим…

— Оружие есть у них? Обыскать надо…

Оружия у визитеров не нашлось. Обыскиваемый Моисей Соломонович визжал от щекотки, дергался и грозил карами. Пристав подчинился безропотно, а экипаж самолета решили не обыскивать, предупредив устно: не дергайтесь, ребята, и все обойдется. Айда в кают-компанию, щами накормим…

Задержанным указали направление, пристава подбодрили тычком в спину. Коган дожидаться тычка не стал — громко объявил, что подчиняется грубому насилию, и возглавил шествие. За ним, размахивая судебным постановлением, едва поспевал Непрухин.

— Эй, не так быстро! Спешил тут один такой — теперь лежит в лазарете…

— Типунов? — проявил осведомленность Моисей Соломонович, не сбавляя шага.

— Он самый.

— Он все еще начальник станции?

— А это с какой точки зрения посмотреть. Если с формальной, то письменного отказа от должности он вроде не давал…

— Уй, на что мне ваши формальности? — сердито фыркнул Коган. — С реальной.

— Тогда нет. Был начальником, а стал пациентом. Кстати, он не антаркт. Можете забрать его с собой, когда мы вас отпустим. — Непрухин нехорошо ухмыльнулся. — Если отпустим, конечно…

— Таки отпустите! Разумеется, отпустите! — Моисей Соломонович еще прибавил шагу. Теперь его слова не долетали до тех, кто шел сзади. — Позвольте утолить любопытство: кто новый начальник станции? Вы?

Рукой с зажатым в ней судебным постановлением Непрухин на ходу почесал в затылке. А в самом деле — кто?.. После убытия Ломаева и «Е в кубе» такой вопрос почему-то никому не приходил в голову. Работали, подчиняясь обстоятельствам и здравому смыслу, вот и все. Теоретически вакантное место начальника должен был занять кто-нибудь из научного начальства — практически в тех случаях, когда надо было распорядиться, распоряжались стихийные авторитеты. Игорь Непрухин был в их числе.

— Считайте, что я пока исполняю обязанности.

— Я, конечно, извиняюсь, но вы исполняете обязанности идиота! — затарахтел, брызгаясь, Моисей Соломонович. — Что вы делаете с бумагой? Я скажу вам, если вы не можете понять: это важнейшая бумага. Если в этом месте случайно найдется один человек, у которого в голове кое-что есть, он отнимет ее у вас ради вашей же пользы. Читайте внимательно, только не надо останавливаться! На ходу читайте. Ну? Таки ничего не заметно?

— Таки ничего, — сознался Непрухин, пробежав глазами текст и умудрившись не отстать от неожиданно резвого ходока. До него наконец дошло, что Моисей Соломонович хочет сказать что-то ему одному.

— Ой, я над собой таки что-то сделаю! Вы не видите! Как вы названы в юридическом документе? Читайте!

— Самопровозглашенной республикой Свободная Антарктида, — недоуменно прочитал Непрухин. — А что, не так?

— Так, не так — какое мое дело? Вам сделали прецедент, между прочим, вас юридически назвали вашим же именем, с вами имеют дело как с политиками, а вы ведете себя… как полярники! — Месящий унтами снежную кашу, задыхающийся на ходу Моисей Соломонович был очень сердит. — Как младенцы! Нет, хуже младенца, потому что младенец себе подрастет и, может, даже поумнеет когда-нибудь…

Непрухин начал прозревать.

— Постойте, Моисей Соломонович… Вы хотите сказать, что какой-то там московский арбитражный суд по недоразумению назвал нас… Да это просто смешно!.. Да, а почему московский?

— Потому что головная организация — Росгидромет — находится в Москве, а не в Жмеринке, вам понятно?

Непрухин снова поскреб в затылке, но уже свободной от бумаги рукой.

— Ну… допустим. А толку? Суд высшей инстанции отменит — и всех делов!

— Уже таки отменил по протесту московской прокуратуры…

— Вот видите!

— Отменил, а Генпрокурор обратно опротестовал. Теперь вам понятно?

— Нет.

— Я спрашиваю, вам понятно, на какой уровень вас выводят? Какая следующая инстанция — мне сказать или таки сами догадаетесь?

— Страсбург, что ли? — проявил догадливость Непрухин и несколько шагов шел молча, переваривая информацию. — Не, ну это смешно. При всем к вам уважении, Моисей Соломонович… И потом, Страсбург же только по европейским делам…

— Это ваше «смешно» таки стоило больших хлопот, — совсем сердито и даже обиженно отозвался начальник АХЧ. — Это прецедент, уж какой есть, и вы будете себе довольны. На что вам надо ссылаться при случае, как не на эту бумагу? А вы ее хотели, трижды извиняюсь, в сортир… Дети, ну дети!

— Спасибо, Моисей Соломонович, — с некоторым сомнением сказал Непрухин. — А насчет самолета уж извините, груз мы задержим…

— Разгружать будете?

— Конечно.

— Выгружайте только ящики с маркировкой «Щ42А». Они предназначены для Новорусской. Да поосторожнее, там электронное оборудование. Остальные ящики не трогайте — они для Мирного, Новолазаревской и Беллинсгаузена. Бочки тоже — в них наш керосин. Вы поняли?

— Ясно, Моисей Соломонович, — весело отозвался окончательно прозревший Непрухин. — А что в ящиках?

— Радиомаяки, радары и компьютеры. Наземный комплект для малых полевых аэродромов плюс документация. Если разберетесь в ней, то сможете принимать и отправлять самолеты в любой туман.

— Спасибо вам! — с чувством сказал Непрухин.

— Уй, только не надо меня благодарить! — скривился Моисей Соломонович. — При чем тут вообще Коган? Коган знать ничего не знает. Имущественные споры вы будете вести совсем не с ограбленным вами Коганом, а кое с кем повыше! Что взять со старого еврея, к тому же насильственно удерживаемого?

— Удерживаемого?..

— Ну да, а я вам за что толкую? Насильственно удерживаемого на станции Беллинсгаузен. Она последняя на маршруте. Должен же Коган попытаться получить назад имущество ААНИИ со всех станций? Должен, я вас спрашиваю, или нет?..

— А на острове Ватерлоо его удержат силой? — с недоверием спросил Непрухин.

— Таки да, если антаркты захотят воспользоваться советами Когана. Ой, какой вы непонятливый! Как можно так жить? Вас скушают в один минут. А с Коганом, может, и не скушают, особенно если старый завхоз под угрозой расправы станет давать вам полезные советы, а вы, то есть ваши новые власти, будете им скрупулезно следовать…

Только теперь Моисей Соломонович замедлил шаг, и видно было, что он выдохся. Крайние домики Новорусской были уже близко.

— А самолет? — спросил Непрухин.

— Что, и самолет вам нужен?.. Нет, самолет дозаправится и полетит в Мирный и так далее. Куда вам четыре комплекта аэродромного оборудования? От Беллинсгаузена самолет уйдет в Мексику, оттуда через Кубу, Мавританию и Тунис в Москву. Антаркты разграбят груз подчистую, не тронув только керосин, и разрешат улететь тем, кто, скажем так, поздоровее умом, начиная с вашего Типунова… Или я чего-то не понимаю? Или таки не разрешат?

— Разрешат, Моисей Соломонович, не сомневайтесь, — ответил Непрухин, улыбаясь. — А с приставом что делать?

— Он вам нужен?

— А это смотря кто он на самом деле…

— Пристав настоящий. Ему много знать-таки совсем необязательно… Ой, что это у вас — мокрый лед? Поддержите меня, прошу вас…

— Сюда идите, здесь гравий… Но ведь пристав догадается?

— Само собой. Если не дурак, то подтвердит, что антаркты нас ограбили, а больше ничего не скажет. Если дурак, то таки наживет себе неприятностей. Это Коган сказал, а ему можно верить… Слушайте, молодой человек, что вы меня под локоток держите? Коган вам барышня? Я сам дойду. А вы займитесь выгрузкой, да глядите: только ящики с маркировкой «Щ42А», не перепутайте…

* * *

В полдень седьмого дня работы Конгресса зоркий глаз Геннадия Ломаева, вышедшего в перерыве по нужде, углядел в густом небесном ультрамарине эфемерное, как легкий акварельный мазок, перистое облачко — циррус. Ломаев немедленно пришел в восторг и побежал к аэрологам. Не в пример ему, научники Амундсен-Скотта, отрядив для участия в Конгрессе одного мученика-делегата, занимались настоящим делом. Двое из них как раз надували шар-зонд, третий проверял приборы. Ломаев сейчас же ощутил жгучую зависть к коллегам. Они не отсиживали зады на заседаниях — ценя независимость, но ставя план научных работ выше, они пытались понять, какая воздушная кухня действует ныне в сорока километрах над ледяным куполом.

Предложенную помощь американские коллеги приняли без энтузиазма, но и не погнали взашей, и целых полчаса Ломаев был счастлив. В полном безветрии зонд улетел вертикально вверх. Провожая его взглядом, Ломаев попутно заметил две вещи. Во-первых, незаконный циррус успел стыдливо растаять, подтвердив тезис об устойчивости антициклона над куполом. А во-вторых, в области зенита, в неприятной близости от жгучего солнечного диска перемещался, возникая, казалось, из ничего и тут же тая, короткий инверсионный след.

Вообще-то в самом этом факте не было ничего особенного. Несмотря на объявленную на весь мир независимость Свободной Антарктиды, ни одна уважающая себя авиакомпания не собиралась ни сдвигать воздушные трассы на тихоокеанских маршрутах, ни платить антарктам за пролет над их территорией. С какой стати? Кто не признан мировым сообществом и не имеет собственных сил ПВО, тот не заслуживает внимания и должен помалкивать в тряпочку.

Но между пассажирским «Боингом», легко различимым снизу именно как самолет, и пустым инверсионным следом, в голове которого невооруженный глаз не мог заметить даже крохотной точки, была большая разница. Задрав к небу облупленный нос, Ломаев пытался прикинуть на глазок высоту и скорость полета неизвестного аппарата и не верил собственным расчетам. Тут за его спиной кто-то взвыл от боли и заругался по-английски. Согнувшись кочергой, уронив на снег очки, Уоррен прижимал ладони к глазам. На его шее болтался на ремешке мощный бинокль. Все было ясно: начальник станции Амундсен-Скотт, высматривая сквозь оптику то же, что и Ломаев, нечаянно «хватанул Солнца». К счастью, сквозь темные очки.

Ломаев уже знал, где на станции медпункт.

— Держись за меня, Майкл, я провожу…

— Ноу. — Оттолкнув его, Уоррен выпрямился. Поморгал, с силой сжимая веки, помычал и выцедил еще одно ругательство. — Уже прошло. Не беспокойся, я сам потом зайду к доку Фишеру… Я идиот. Зато я его разглядел…

— Разведчик? — предположил Ломаев. — Ваш?

— Наш. — Уоррен даже не поправился: в смысле, мол, американский, и Ломаев решил не цепляться к мелочам. Больно же человеку. — Или это «SR-71», или я Вупи Голдберг. Старый самолет, а хороший. Похоже, нас все-таки немного уважают…

— Он случайно не палубного базирования?

— Ни в коем случае. Летит с Оаху на Гуам, я думаю. — Уоррен еще поморгал и подобрал очки. — Имеет прекрасную фотоаппаратуру. Еще, наверное, средства радиоэлектронной разведки, только, я думаю, это пока лишнее. Нет у нас ничего такого, чтобы вести против нас радиоэлектронную разведку…

Хмыкнув в знак согласия, Ломаев почесал в бороде:

— Что же они, со спутника не могли все заснять?

— Одно другому не мешает. Так у вас говорят? — Уоррен несколько раз с силой моргнул, водрузил очки на нос и кивнул на надувной купол. — Пойдем, Геннадий, перерыв кончается…

— Успеем. Ты вот что: не хочешь к врачу, так сбегай на камбуз, промой глаза чаем…

— Уверен? — в сильном сомнении спросил Уоррен. — Чаем? Чай для того, чтобы пить.

— Для этого существует водка, — ухмыльнувшись, сказал Ломаев, — только мы на нее еще не заработали. Давай беги, а я шепну Тейлору, чтобы придержал начало…

О том, находится ли станция Амундсен-Скотт в радиусе действия палубной авиации, Ломаев не спросил. Да и какая разница, если любая другая антарктическая станция заведомо попадает в этот радиус? Амундсен-Скотт — де-факто сердце Свободной Антарктиды, а без тела сердце долго не живет.

Только вчера по каналу Си-эн-эн была принята информация: близ берегов Антарктиды авианосная группа разделилась на два боевых соединения. «Томас В. Вильсон» с кораблями поддержки ушел патрулировать воды к югу от Антарктического полуострова; эскадра с «Эндрю Джексоном» развернулась к северу. О планах действия эскадр пока ничего не сообщалось.

Только ли блокада побережья или нечто худшее? Никто не знал, но каждый кожей ощущал опасность и втихомолку спрашивал себя: уж не дурной ли это сон? Уж не пора ли проснуться? И, убедившись в реальности происходящего, мрачнел.

Однако Конгресс продолжал работать как ни в чем не бывало. Пожалуй, теперь он работал продуктивнее, чем в первые дни. Амбициозные требования, споры ни о чем, ненужные наскоки, пустые обиды и бестолковые дискуссии становились редкостью. Кто с самого начала не понял, что вопрос о Свободной Антарктиде надо как можно скорее выносить за пределы материка и что времени на это осталось крайне мало, тот начал понимать это вчера. В худшем случае и при большом тугодумии — сегодня утром.

У входа в надувной «зал заседаний» Ломаев решил, что не станет скрывать от делегатов появление в небе разведчика. Наоборот, объявит об этом во всеуслышание, и пусть пугаются робкие — не страшно. Робких в Антарктиде вообще мало, а скоро не станет совсем — эвакуируются. Тяжелые на подъем, косные умом — да, встречаются. Даже среди делегатов.

Вот их-то и надо заставить шевелиться…

* * *

С самого утра Баландина глодало предчувствие.

Не то чтобы ожидание беды или еще чего похуже. Скорее — ожидание локальных перемен. К обеду оно переросло в уверенность.

После завтрака и традиционного коллективного перекура яхтсменов из некомплектного четвертого домика распределили долбить лед на месте будущего пирса. По правде говоря, льда тут было не так уж и много, так, подтаявшие пласты. У воды попадались обширные пятаки самого настоящего пляжа, похожего на крымский галечный, с той лишь разницей, что камни выглядели непривычно крупными и угловатыми — как вмерзли в незапамятные времена в белый монолит, так и сохранились необкатанными. У берега сплошь и рядом плавали льдины и мелкая ледяная крошка. Ручьи, стекающие с купола, продолжали распухать и шириться, но выбранный для стоянки яхт берег являл собою возвышение и природный мол — изогнутый выступ суши, вторгающийся в приантарктические воды, — поэтому ручьи это место старательно огибали.

Большинство яхт антарктического флота за молом и пряталось; народ все дружнее и дружнее поговаривал о необходимости поднять яхты на сушу, потому что ежедневно приходилось вызволять их из нагромождения льдин, заносимых в бухту ошизевшими течениями. Дальше маячили, еле видные из тумана, суда флотилии Шимашевича — даже вертолетоносец и танкер сюда пригнали от греха подальше. А то слишком уж активно в прибрежных водах стали шастать суда под самыми разными флагами. Причем часто суда мышастого цвета и с торчащими на манер ресниц модницы орудийными стволами.

В общем, орудовал Баландин ломом, косился на Женьку Большого и думал о том, что недолго им сегодня вздымать и опускать в ледяное крошево стылый металлический стержень.

Так и случилось. Еще до обеда приковылял болезный яхтсмен из Таганрога, по причине недуга исполняющий сегодня необременительные обязанности вестового.

— Эй, «Анубис»! Шабаш, вас папа требует. В полном составе.

«Ну, вот, — подумал Баландин. — Я не ошибся…»

Женька с готовностью вручил лом соседу — калининградцу Диме Дахно. Снисходительно похлопал по плечу, наставить не забыл: «Трудись, наращивай мускул!»

— Еще один не нужен? — предложил свой инструмент и Баландин.

— Да подите вы! — уныло огрызнулся Дахно.

Долбить лед всем давно уже осточертело.

— И пойдем, — осклабился Женька. — Нафаня! Пошли!

Капитан «Анубиса» пребывал в резиденции Шимашевича с самого утра. Что-то Шимашевич замышлял в очередной раз — может, присутствие капитана в резиденции и лежало в основе предчувствия?

Так или иначе, оскальзываясь на льду и зубоскаля с встречающимися по пути антарктами, матросы с «Анубиса» и таганрогская немочь доковыляли до яркой, как постер, палатки антарктического папы.

Крамаренко был внутри; также обнаружились за раскладным столиком экс-судья земляк Палыч, еще один из бывших судей, а также средних лет подтянутый мужчина, выглядящий даже здесь как бизнесмен в командировке. Довершали картину несколько шкафообразных мальчиков из окружения Шимашевича.

— Вот и команда, — приветствовал появление николаевской троицы Палыч. — Думаю, четверо — в самый раз.

Четвертым он считал, конечно же, Юру Крамаренко, капитана «Анубиса».

— Садитесь, — пригласил Шимашевич кивком головы.

Женька, Баландин и Нафаня умостились на раскладных стульчиках.

— Значит, так, братцы-антаркты, — начал Шимашевич, не любивший дипломатической трепотни и во всех начинаниях предпочитающий моментально брать быка за рога. — Предстоит вам небольшая экспедиция. Морская. В Новую Каледонию.

У Баландина вытянулось лицо. Новая Каледония?.. Это, если он правильно помнил, пару тысяч миль, если не больше. В океане? Без сопровождения? Когда вокруг Антарктиды творится форменное погодное черт знает что? Или все-таки с сопровождением?

— Пойдете на катере, — продолжил Шимашевич; у Баландина сразу отлегло от сердца. — Матросами. Капитан и помощник — вот…

Кивок в сторону незнакомого судьи и Палыча.

— Это охрана… на всякий случай.

Шкафообразные мальчики числом семеро даже в лице не изменились, сидели себе, как истуканы, выставив вперед несокрушимые подбородки.

— Один деляга из порта Нумеа предлагает нам купить полторы тысячи щитовых коттеджей. Сомневаюсь, что в подобной дыре удастся зафрахтовать судно, на которое влезет весь груз, так что будьте готовы мотнуться и дальше, хоть в Новую Зеландию. Охрана присмотрит за порядком. Старший — Николай Семенович, прошу любить и жаловать.

Похожий на бизнесмена тип привстал и сдержанно кивнул.

— Вопросы есть?

Баландин сподобился только на сипловатое:

— Когда отходим?

— Это к Николаю Семеновичу, — отрезал Шимашевич. — Давай, Коля, занимайся.

К антарктическому папе уже очередь выстроилась у палатки; кто-нибудь то и дело заглядывал из входного клапана.

С охранниками, видимо, все было решено заранее, потому что все семеро тут же куда-то молчаливо рассосались. Экипаж «Анубиса», экс-судьи и Николай Семенович первое экспресс-совещание провели на ходу, выйдя под открытое тихоокеанско-антарктическое небо. Впрочем, неба видно все равно не было: туман.

— Сколько вам нужно времени на личные сборы? Учтите, что комплекты одежды и обуви на катере имеются на всех. Даже с запасом.

Яхтсмены переглянулись.

— Да чего там собираться-то, — ответил за всех Крамаренко. — Минут двадцать — с головой.

— Значит, через двадцать минут во-он там, на бережке, где резинки приткнулись.

У припая действительно желтели три резиновые лодки.

— Погрузим провизию, топливо и сразу отойдем. Давайте, орлы, Шимашевич нас благословил и велел торопиться. А когда Шимашевич торопит, я предпочитаю не ходить, а бегать, и от вас того же буду требовать.

— Через двадцать минут! — заверил капитан «Анубиса» и кивнул своим.

К четвертому домику они действительно побежали — насколько позволял покрытый тонким слоем воды лед.

К указанному сроку резинка у берега осталась всего одна. Прочие смутно желтели в тумане у борта судейского катера. Катер в свою очередь жался бортом к «Фестивалю», судну обеспечения. Через борт «Фестиваля» тянулась жирная прорезиненная кишка — баки катера как раз наполняли топливом.

— Давайте на борт, чего ждать, — проявил инициативу Крамаренко. — Мож, помочь чего нужно.

Минуты через три команда «Анубиса» выбралась на палубу катера. Николай Семенович, вынырнув на мгновение из люка, узрел их, одобрительно почесал переносицу и снова спрятался. Зато появился Палыч.

— Так, хлопцы: коек у нас в обрез, поэтому на четверых двухместный кубрик. Один на вахте, один подвахтенный, двое могут отдыхать. У меня с кэпом такая же петрушка, только кубрик одноместный. Другой занимает Николай Семенович, а башибузуки евойные вообще кто где. Давайте, шмотки в кубрик, доведу обязанности.

Обязанностей у вахтенного было до смешного мало: следить за уровнем топлива в рабочем баке, за уровнем масла и вообще быть на подхвате. Поскольку дизеля на подобных катерах стояли проверенные временем и морем, вахтенному предстояло большею частью торчать на виду рубки, чтоб в случае чего подменить рулевого. Обязательный инструктаж по технике безопасности свелся к показу места, где находились средства спасения на воде и аптечка. Плюс Палыч коротко и решительно обучил всю четверку пользоваться бортовой рацией.

А вскоре кэп пронзительно свистнул, и гул насоса на «Фестивале» смолк, рассеялся в ватном тумане.

Причалила еще одна резинка; яхтсмены помогли «башибузукам» перетаскать в трюм тяжелые металлические ящички, подозрительно похожие на цинки с боеприпасами. Упомянутые «башибузуки», вопреки опасениям, оказались вполне внятными ребятами, пожали матросам руки, назвались и даже пробовали шутить. Правда, когда показался Николай Семенович, все снова сделались похожими на истуканов, но теперь команда «Анубиса» твердо знала, что списывать сие следует исключительно на издержки службы.

Начальник тоже показал себя толковым дядькой без самодурских замашек. Собрал всю моряцкую часть команды и расспросил о том, чего сам не знал. Например, согласовал с капитаном штатные места вахтенных охранников (которых сначала назвал «дежурными», но поправку капитана мгновенно принял и утвердил). Поинтересовался, не будет ли мешать охранник рулевому, если расположится рядом со входом в рубку. А второй на корме никому не помешает?

В общем, контингент у Шимашевича был дисциплинированный и настроенный на разумное сотрудничество, а не на дурные понты. Матросы скоренько повеселели и раскрепостились; Женька Большой по приказу капитана повторил инструктаж по ТБ для «башибузуков». Те вполне серьезно внимали и весьма дотошно вертели в руках модерновые финские спасжилеты.

В качестве последнего штриха перед стартом болезный таганрожец взял на буксир все пристыкованные к катеру резинки и утянул на берег. Капитан доложился Николай Семенычу, что катер готов к отплытию. Тот благословил.

Вместо стартовой ракеты пропели якорные лебедки, чихнув, завелись дизеля, и катер-«семерка» надолго потерялся в околоантарктическом тумане.

 

Глава четвертая

Сопляки отцы-основатели

— …Итак, в перспективе Свободная Антарктида должна иметь положительное сальдо во внешней торговле, — устало итожил Брюс Тейлор. — Не исключено, что это реально. Однако первое время нам придется жить на полном самообеспечении, это очевидно…

— Мы и так на полном самообеспечении, — уточнил Ломаев.

Он тоже устал. Антарктический Конгресс заседал с утра до вечера, и голова от него пухла, а по ночам шла работа в комитетах. На сон и прочее — часа три в сутки. Железное здоровье Ломаева пока что справлялось с нагрузкой, зато выдержка, тоже железная когда-то, медленно, но верно приходила в расстройство. То и дело хотелось облаять кого-нибудь, а еще лучше — настучать по тыкве. Раздражало тупоумие делегатов, бесили интриги, приводило в ярость столкновение самолюбий.

Вчера Ломаев был на целый день лишен слова за то, что предложил одному новозеландцу «пойти прогуляться» и как следует повозил его носом по шершавому льду. Было обидно. К тому же новозеландец сам нарывался и не уступал Ломаеву ни ростом, ни весом…

Укоризненно покачав головой, Тейлор позвенел вилкой о графин. Комитет по внешней политике состоял всего лишь из восьми человек, и в председательском молотке не было надобности.

— Прошу проявлять сдержанность. Геннадий, у тебя было время высказаться… Что еще я хотел сказать? Да! Ни для какой иной страны Антарктида не должна представлять ни малейшей угрозы. Подчеркиваю: ни малейшей. Для всего мира Свободная Антарктида — курьез, так пусть она будет курьезом безопасным… и смешным, если потребуется. В этом наша защита от внешней агрессии — не давать повода. Это очень просто. Тот, кто безопасен для других, может рассчитывать на собственную безопасность…

Ломаев закряхтел, задвигался, но дипломатично умолчал о Югославии и Ираке. И еще он подумал о том, что американские антаркты все равно остаются американцами. Все на свете для них просто… А на деле кому нужен повод, тот его найдет или создаст. В крайнем случае обойдется без повода. Подумаешь, какая мировая константа Свободная Антарктида, чтобы ждать от нее повода! Сожрут и так, без хлеба и горчицы.

— …и мы должны как можно скорее дать понять мировому сообществу: Свободная Антарктида намерена двигаться вместе со всем цивилизованным человечеством по пути прогресса и процветания, то есть участвовать на равных в мировой торговле, научных изысканиях, гуманитарных проектах, культурном обмене и… — Тейлор замычал, подбирая слова.

— А также всем, что понадобится впредь. Полыхаев, — с кривой ухмылкой на лице ввернул Ломаев. Вотще: председатель Конгресса не заметил сарказма. А на опознание цитаты Ломаев и не рассчитывал.

— Правильно. Но мы должны очень четко сформулировать основные аспекты нашего политического курса во избежание международных осложнений. Более того, мы должны как можно скорее довести их до сведения мирового сообщества. Причем сделать это надо на уровне дипломатическом, а не… пропагандистском. Нет-нет, я вовсе не желаю преуменьшать роль радиовещания и иных способов пропаганды… кстати, пора бы ими заняться… но нам как воздух необходим выход на официальный уровень. — Тейлор облизнул пересохшие губы. — Я убежден, что в течение ближайших двух-трех дней мы сформулируем ответы на вопросы, которые нам обязательно будут заданы, а также пакет предложений нашим потенциальным партнерам… Это мы сделаем. Это мы проведем через Конгресс. Вопрос в другом: добиться, чтобы нас выслушали, начать диалог и в близкой перспективе получить международное признание. Как — пока не знаю. Это самый главный вопрос. Прошу учесть: я не политик, а всего лишь начальник станции, в некотором роде чиновник… Неделю думаю, голову сломал. У кого будут предложения?

Мертвое молчание было ответом. Тейлор тяжко вздохнул. Шумно отхлебнул сладкий чай из пластиковой кружки. Долил из чайника доверху и жадно уполовинил. Пить приходилось помногу. Даже здесь, внутри специально отведенного для нужд комитета домика, где дышали люди и непрерывно кипел чайник, воздух был сух и драл горло. Днем при плюсовой температуре было комфортно, а ночью пей жидкость, если хочешь иметь во рту слюну, а не сухой остаток. Хотя, с гордостью за былое подумал Ломаев, куда Амундсен-Скотту до Востока по части сухости и гипоксии! Никакого сравнения.

Пользуясь паузой, жадно потянулись к кружкам и остальные. Тейлор дождался, пока закончится движение кадыков под задранными бородами.

— Уточняю вопрос: кто хотя бы приблизительно представляет себе, как нам подступиться к этой проблеме? Председателю комитета есть что сказать?

— Разумеется, у нас есть кое-какие наработки… — Председатель комитета Жерар-Ги Лепелье со станции Дюмон-Дюрвиль нахохлился и сразу стал похож на несчастную ворону под ледяным дождем — голова втянута в плечи, шевелюра встопорщена, длинный влажный нос уныло повис. — Прошу, однако, учесть, что мы тоже не политики, а большей частью ученые и изредка администраторы…

— Короче, если можно, — нетерпеливо подбодрил Тейлор.

Несчастная ворона вздернула клюв:

— Если короче, то вот. Первое: мы должны всеми силами стремиться к вступлению в международные организации, прежде всего в ООН. Второе, без чего не будет первого: мы должны быть официально признаны хотя бы одним государством, а лучше несколькими. Пока, однако, ни одно правительство не выказало желания признать Свободную Антарктиду. Отсюда следует третье: для начала нам следует самим инициировать… ну скажем, международную конференцию по Антарктиде с участием всех заинтересованных сторон — и уже на ней выходить на прямые контакты с околоправительственными кругами тех стран… скажу прямо: тех стран, которых мы боимся. А также, разумеется, тех стран, от которых мы можем ждать помощи…

Простуженно шмыгнув вороньим клювом, Лепелье забормотал извинения и вынул носовой платок. Все терпеливо ждали, пока он отсморкается.

— Прошу прощения… Теперь четвертое и главное: ни у кого из нас нет связей… э-э… в достаточно высоких политических кругах, способных организовать такого рода конференцию. Мы провели опрос делегатов Конгресса и персонала станции Амундсен-Скотт. Пусто. Завтра мы пошлем запросы на все антарктические станции, присоединившиеся к Свободной Антарктиде. Если и эта, прямо скажем, отчаянная мера не принесет успеха, то я уже не знаю… — Лепелье снова шмыгнул и с ожесточением зарылся в носовой платок. — Тогда — тупик. Тогда нам останется только ждать, что к нам рано или поздно проявят интерес извне… э-э… я имею в виду благожелательный интерес. Ну и, конечно, всегда остается надежда на счастливый случай…

— А пока мы будем ждать, нас десять раз сожрут с потрохами, — бессердечно добавил Ломаев, и Лепелье скорбно кивнул, соглашаясь.

Тейлор позвенел вилкой о графин.

— Это все? Немного…

— Мы прорабатываем возможность выхода на правозащитные организации, — подал голос Ежи Ставский. — Начнем с польских, это более или менее реально, у меня во Вроцлаве зять-правозащитник, затем выйдем на международные…

— О'кей. Еще что?

— «Ученые без границ» хотят наладить контакт, — низким басом сказал норвежец Стенборк. — Сегодня они прислали предложение Конгрессу о сотрудничестве. Какое-никакое, а признание…

— В гробу эти, которые без границ, видели независимость Антарктиды, — буркнул Ломаев.

— Возможно. Но организовать с их помощью конференцию мы можем, нет?

— Ага, в лучшем случае месяца через три, когда Антарктиду уже поделят! Оно им надо, чтобы было поскорее? Это нам надо!

И вновь вилка пришла в соприкосновение с графином. Вслед за тем Тейлор занес что-то в электронный блокнот.

— Хорошо. Похоже, нам остается действовать одновременно в разных направлениях, надеясь на удачу хотя бы в одном. «Ученые без границ», правозащитники, что еще?..

— Феминистки, может быть? — высказал предположение бразилец Феррейра. — Не надо так морщиться. Почему бы нет? Нас ведь интересуют организации, имеющие влияние в мире, а вовсе не их идеологическая база. Ну вот я и подумал… На станции Мак-Мёрдо есть женщины, а просто женщина, я так думаю, в Антарктиду не полезет, так что у кого-нибудь из них наверняка есть выход на их руководство. И если мы, так сказать, на взаимовыгодной основе заинтересуем их…

Тейлор заметно покривился, но кивнул:

— Итак, «ученые без границ», правозащитники, феминистки… это все?

— Шимашевич, — без обиняков сказал Ломаев, переждав мертвую паузу. Как гвоздь вбил.

Тейлор наморщил лоб:

— Дэннис Шимашевич? Устроитель парусной регаты, которая уперлась в Антарктиду, не так ли? Кажется, он бизнесмен?

— Он бизнесмен и антаркт. Кстати, многие участники регаты тоже антаркты, но не о них речь. Для нас важно, что Шимашевич — наш. Во всяком случае, пока это ему выгодно. И бизнесмен он… необычный.

— Имеет связи? — поднял брови Тейлор.

— Не то слово.

— И согласится их использовать?

— Только предложи.

Теперь все смотрели на Ломаева с зыбкой надеждой продувшегося в пух и прах игрока, неожиданно обнаружившего у себя за подкладкой неучтенный золотой. Во взгляде Тейлора читалось: «И ты столько времени молчал?!» Лепелье укоризненно качал головой и трубно сморкался.

— Шимашевич сделает, — подтвердил Ломаев.

Бриккендроп — «метатель кирпичей» — так некогда прозвали европейские дипломаты Иоахима Риббентропа, намекая на его манеру действовать грубо, прямолинейно, но веско. Ломаев не знал об этом и наверняка обиделся бы, если бы его сравнили с гитлеровским министром-висельником. Но сейчас он поступил в точности как Бриккендроп. Метнул кирпич на стол. С грохотом.

Ему очень не хотелось это делать. Изнывая на ночных заседаниях комитета по внешней политике, он страстно желал одного: чтобы кто-нибудь придумал иной выход. И без того Шимашевич среди прочих антарктов — ферзь в окружении пешек. А кто он такой для Антарктиды? И что для него Антарктида? Влюблен ли он в нее хотя бы на четверть так, как зимовщики? Хотя бы на десять процентов? На один?

Ломаев сам себе ответил: вопрос поставлен неправильно. Если речь идет о Шимашевиче, то она не идет о любви к пингвинам и льдам. Тут другое. И если вообще уместна аналогия с любовью, то любить внезапно обретенное новое отечество Денис Шимашевич станет не как суровую мать, а как покорную наложницу, купленную рабыню, по отношению к которой все позволено. Поэтому предложи ему купить Антарктиду с потрохами — купит и за ценой не постоит. Сам навяжется в покупатели. Использует ради Антарктиды и деньги, и связи, и влияние. Понятно, с условием: положи наложницу ему в постель.

Вот почему Ломаев так мечтал о том, чтобы нашелся альтернативный вариант. Тщетно. Члены комитета больше мычали на еженощных заседаниях, изображая непосильную работу мысли, или просто толкли воду в ступе. Японский и китайский коллеги вообще взяли привычку отмалчиваться и лишь дежурно улыбались, не сказав за все время и пяти фраз. Не получилось мозгового штурма, не посетило никого гениальное озарение. Без пользы уходило бесценное время. Пришлось сдаться: неслышно выматериться, швырнуть под ноги воображаемую шапку, плюнуть и метнуть на стол кирпич.

«Вы этого хотели? Нате, подавитесь!»

Ломаев шел спать в препаскуднейшем настроении. Провожал его Тейлор — не потому, что российский коллега мог заблудиться (источников света на станции хватало, а с началом работы Конгресса еще прибавилось, что доводило до тихого бешенства команду астрономов), а потому, что не считал разговор оконченным.

Давно перевалило за полночь. В надувном куполе тускло светились вставки из прозрачного пластика. Там спали. Кричал под ногами утоптанный снег. Морозец был несильный — градусов сорок при полном безветрии. Ломаев плюнул вверх, где мертвым далеким прожектором висел Сириус, прислушался и не услышал падения ледышки. То ли не успела замерзнуть в полете, то ли попал в себя. Может, конечно, и в Тейлора. Ясно только, что не в Сириус…

Немигающие звезды таращились жирно и нагло. Млечный Путь разлегся вальяжно, как будто имел на это право. Лежащий на боку серпик молодой луны дразнился, показывая «козу». Магеллановы Облака казались кляксами на стекле, которые забыли стереть тряпкой. Хрустальные сферы небес издевались над Ломаевым.

— Друг Геннадий, — сказал наконец Тейлор, — кого мы пошлем переговорить с Дэннисом? — Имя Шимашевича он предпочитал выговаривать на привычный лад.

— Меня, конечно, — буркнул Ломаев. — Мы с ним все-таки соотечественники. К тому же инициатива наказуема: я предложил — мне и лететь.

— О'кей. Когда?

— Завтра же с утра. Если на Новорусской будет погода.

— А если не будет? Быть может, все же по радио?

— И заранее проорать на весь мир, чего мы хотим? Спасибо, нет.

— Ну, а если все-таки не будет погоды? — настаивал Тейлор.

Начерпав во рту остатки слюны, Ломаев сплюнул еще раз — теперь под ноги. Едва слышно проворчал что-то себе в бороду — надо полагать, непристойное. Вслух сказал:

— Будет, не будет — надо лететь. Вот так. Слышь, Брюс, шел бы ты куда-нибудь, а? Я спать хочу. Мне через два часа вставать и пилота будить. Бай-бай, Брюс…

Тейлор не уходил. Даже преградил Ломаеву путь к входному тамбуру жилого купола.

— Все-таки… ты твердо уверен, что Дэннис сумеет помочь?

— Тверже некуда.

— Тогда почему ты недоволен?.. О, кажется, я понимаю!.. Во что нам обойдется его помощь?

— Мало не покажется, — со злостью сказал Ломаев. — Придет время, мы себе локти до мослов сгрызем. И самое противное то, что у нас нет иного выхода…

— И все-таки — сколько?

— Чего, денег? Брюс, не смеши. Что деньги! Денег он нам сам даст. Уверен, что ему понадобится от нас что-нибудь посущественнее — хорошо еще, если только право на добычу нефти или лов рыбы. А то и похуже: полный карт-бланш и наши гарантии невмешательства в его дела… что бы он ни вытворил. Понятно, ему будут нужны не словеса и обещания, а наши головы в заклад. Недурно, а?

— Понимаю… — задумчиво кивнул Тейлор. — Не успели начать, как уже появился первый олигарх. И, кстати, единственный…

— Скажи проще — диктатор! — рявкнул Ломаев. — Вот ты мне ответь, Брюс: этого ли мы хотели? Умники! Антаркты! Щенки! Сопляки! Отцы-основатели!..

— Поэтому ты и настоял на непосредственной демократии?

— О, прозрел наконец!.. Поздравляю. Только одной непосредственной демократии еще мало — ляжем мы под него и с непосредственной, и с посредственной, и со всякой прочей…

— Тогда что?

— Не знаю! И не смотри на меня, как на пророка, я правда не знаю! Может, чего и придумаем, у нас в России говорят: голь на выдумки хитра. Может, удастся его обмануть…

— Обман? — Тейлор был шокирован, мотал головой. — Это мне не нравится. Нет, нет, это совершенно неприемлемо…

— А в политику играть тебе приемлемо? — окончательно вышел из себя Ломаев. — Раз уж начал игру, так играй по правилам — обманывай и улыбайся! Или поручи это другим, если не умеешь сам! А если умеешь, то будь честен хотя бы сам с собой! И дай, черт тебя побери, пройти сонному человеку, не то он сослепу по тебе пройдет, по законноизбранному председателю…

* * *

Жизнь на Новорусской шла своим чередом.

Давно улетел самолет с недовольным приставом и Моисеем Соломоновичем, в меру лицедейского таланта изображавшим бурное возмущение «наглым и беспардонным грабежом». С ними отправили Типунова, которому врач Бакланов-Больших после долгих уговоров разрешил лететь, и одного механика, в здравом размышлении отказавшегося становиться антарктом. Его не особенно уговаривали остаться: вольному — воля. Была бы честь предложена…

Улетающий механик выглядел подавленным и отмалчивался. Зато Типунов не скупился на слова, а на прощание выразительно покрутил пальцем у виска, чтобы все видели, с тем и отбыл.

Часа через три поступила радиограмма из Новолазаревской: несмотря на туман, «Ил-76» благополучно приземлился, миновав Мирный, где погода оказалась совсем дрянь, и встречен как надо, спасибо за предупреждение. В случае благоприятного прогноза самолет уйдет на Беллинсгаузен завтра утром.

Назавтра прогноз был сносный, и борт без особых приключений добрался до Беллинсгаузена, где и застрял надолго по причине внезапно испортившейся погоды. Остров Ватерлоо, он же Кинг-Джордж, и всегда-то считался «антарктическими субтропиками» с мягкой снежной зимой и нудно моросящими дождями полярным летом — сейчас же с низкого неба лило беспрестанно и при сильнейшем ветре горизонтально. Видимость — ноль. Аэродром раскис. Многое говорило за то, что самолетный парк Свободной Антарктиды вот-вот пополнится крупным транспортным самолетом, только сможет ли он когда-нибудь взлететь?

Ироническая радиограмма донесла, что Коган, судебный пристав и немногие российские полярники, покидающие Антарктиду, пошли на поклон к чилийцам, благо до их станции топать пешком всего ничего: не помогут ли с эвакуацией морем? Куда угодно, хоть в Чили. О результатах переговоров пока не сообщалось. В кают-компании злорадствовали и изощрялись в остроумии.

Миновал пятнадцатый день существования Свободной Антарктиды.

Сумерки были коротки, ночи темны, дни сыры и туманны. Солнечной благодати хватило ненадолго, как и предсказывали метеорологи — жрецы самой подлой из наук. Шаманов погоды кляли порознь и гуртом. Пока небо не затянуло, дивились тому, как быстро рушится в океан раскаленный брандскугель Солнца.

Специально ходили на барьер любоваться закатом и фонтанами проходящего мимо китового стада. Казалось, океан, поглотивший раскаленный шар, вот-вот закипит и начнет выбрасывать на берег вареных китов.

Мало-помалу привыкали и к сырости, и к двенадцатичасовому дню. Собственно, и раньше мартовский день был примерно таким же на любых широтах, в том числе и крайних южных. Трудно было, настроившись на долгую зимовку, заставить себя поверить в то, что и в июне солнечный диск в положенный час выскочит из-за ледяного бугра и вертикально взмоет в небо.

Бывало, прежде в это время года от прибрежных станций спешили отвалить последние припозднившиеся суда, долгой сиреной желая остающимся удачной зимовки. И правильно делали, что спешили уйти до мартовских морозов, ускользая из ледяных тисков. А в ноябре, когда под безостановочно кружащим по небу солнцем издыхала осточертевшая гадюка-зима, вновь приходили корабли, швартуясь к припаю, и начиналась выгрузка. Для кого-то адова работа и риск, для прибывающих — суета, для зимовщиков — праздник.

Всякое случалось. Мяли борта, ломали винты, гробили технику. Новорусскую пока бог миловал — еще ни один человек не погиб на припае, что в Мирном случалось не раз. Да и везде случалось. О коварстве льда механики-водители знают побольше фигуристов-чемпионов с их тройными тулупами. Пофигуряли бы они среди трещин и разводьев — тулуп бы точно пригодился, греться после купания. Если по-честному, то Новорусской просто везло: уходили под лед трактора, вездеходы, сани, а люди выскакивали. Случалось, и в минусовую воду. У одного водителя после ледяной купели сердечный приступ сделался — ничего, спасли, выжил…

Кончилось прошлое. Отрезало. Корабли не придут.

А если придут, то не те корабли, которые приносят радость.

Придут или не придут — жизнь продолжалась. Что толку без дела ожидать худшего?

Чинили матчасть, выкраивали время и на науку. Радикально переоборудовали малый холодный склад — в нем стало подтекать, замороженные продукты грозили испортиться. Однажды ночью с ужасным грохотом обвалилась часть ледяного барьера — пришлось заново бурить лед под мертвяки, провешивать страховочные тросы. Систему траншей и канавок для стока талой воды наконец-то довели до ума, и теперь близ Пингвиньей балки с барьера в океан низвергался симпатичный водопадик.

Отчасти радовались дежурные по камбузу: никакой тебе изнурительной заготовки снега, и в руках не ножовка, а кастрюля — знай себе черпай чистую проточную воду из любой траншеи, около которой не оставил метку Тохтамыш.

Сусеков удивил всех настоящим узбекским пловом. Народ стенал и облизывал пальчики. Кто-то пустил слух о готовящейся на завтра утке по-пекински, которую, как известно, в процессе кулинарного священнодействия надувают специальным насосом, и некоторые первогодки, купившись, были отряжены на склад за компрессором весом в полтонны.

Бакланов-Больших благополучно удалил аппендикс одному механику. Какое-то время им предстояло жить в соседних комнатах: механику на койке в «больничной палате», а аппендиксу, удивившему врача какой-то только ему понятной аномальностью, — в склянке со спиртом в лаборатории. Аппендиксу завидовали.

Не успел скрыться за мысом катер, отправленный в Новую Каледонию, как уже принялись с вожделением ждать обещанных Шимашевичем домиков. Жилищный кризис на станции донял всех. На почве тесноты начались первые склоки. В кают-компании яблоку негде было упасть. Пришлось забыть о бильярде — все равно никому не удалось бы развернуться с кием, не заехав кому-нибудь в брюхо или глаз. В непогоду в шумное, но теплое помещение дизельной электростанции набивалось столько желающих посидеть, потрепаться и попить чайку, что дизелисты начали роптать. Один добрый повар Сусеков не гнал с камбуза никого, но всегда подсовывал визитерам работенку: начистить картошки, помыть кастрюли, выдраить полы… Поэтому, несмотря на его радушие, камбуз отнюдь не ломился от наплыва гостей.

Непрухин и добровольцы из яхтсменов, кому хватало образования и свободного времени, разбирались с технической документацией на аэродромное оборудование. Второй радист безвылазно дежурил в радиодомике и начинал жаловаться на жизнь. Тексты популярных передач об Антарктиде частенько сочинял теперь Эндрю Макинтош; он же наговаривал их на ленту по-английски. В русском переводе тексты шли в эфир в исполнении Игоря Непрухина, разрывавшегося между сотней дел.

Последний зачитанный им текст касался прибрежной антарктической фауны, насчитывающей семнадцать видов пингвинов, пять видов настоящих тюленей и два вида тюленей ушастых. Мобилизованный в консультанты-соавторы Нематодо не сумел избежать небрежно-покровительственного тона, объясняя публике разницу между безухими и ушастыми ластоногими. Мол, первые, как то: морские слоны, тюлени Уэдделла и Росса, крабоеды и морские леопарды произошли в незапамятные времена от куниц, а вторые (морские котики и львы) — от медведей. Так что не в ушах дело и дивиться надо не различию, а конвергентному сходству, поняли, двоечники?..

Всерьез редактировать текст было некогда — пошел в эфир с чисто косметической правкой. Китам, птицам, рыбам и морским беспозвоночным было уделено меньше места, зато о своих любимых диатомеях Нематодо разливался соловьем, пока выведенный из себя Непрухин не потребовал заткнуть фонтан. Какие такие диатомеи? Ах, микроскопические водоросли во внутриконтинентальных водоемах? С кремнеземовым скелетом? Знать их не знаю. Какому нормальному радиослушателю есть до них дело? Ты мне о китах, о китах давай бухти!..

Нематодо ругался и в сопровождении биолога Харина убегал наблюдать пингвинов. По его уверениям, в ближайшем к Новорусской стаде пингвинов Адели давно улеглась паника первых дней. Как всегда, пингвины орали, дрались, воровали камни из чужих гнезд, отгоняли наглых поморников, ныряли за рыбой и кормили птенцов, по-видимому, нисколько не беспокоясь о свершившемся переезде континента. Некоторых Харин ловил и кольцевал, жалея о том, что не может организовать спутниковое слежение за миграцией. Пойдут ли на юг? Пока по приблизительным оценкам численности стада выходило, что пингвины намерены остаться и приспособиться.

Ну ладно. А как у них изменится цикл размножения, если полярной ночи нет и не будет? Будут откладывать яйца кто во что горазд и снимать по три урожая… то есть высиживать по три кладки в год?

Вообще получалась странная картина: от переезда Антарктиды менее всех пострадала она сама. Первые же тайфуны достались Австралии и Китаю; в Аргентине наступила небывалая засуха; по центральной Индии яростной метлой прошли чудовищной силы смерчи — обалдевшие очевидцы, пойманные в объективы телекамер, призывали Шиву в свидетели, будто в самую крупную воронку засосало слона. Восток США и Западную Сибирь, районы искони тектонически пассивные, в один день тряхнуло землетрясениями по пяти баллов каждое.

Научники дивились. Непрухин стервенел и обзывал их дармоедами и нематодами. Новый аэродромный радар еще не был развернут, когда с Амундсен-Скотта на «Ан-3» вернулся Ломаев.

В былые времена полет одиночного одномоторного самолета над Центральной Антарктидой во второй половине марта вошел бы в анналы и как подвиг, и как злостное нарушение всех писаных инструкций. Никакое начальство не вправе отдать такой приказ. Да и какой сумасшедший летчик полетит без крайней нужды, если в стартовой точке маршрута температура за бортом в приземном слое зашкаливает за минус шестьдесят, а в точке финиша запросто может завыть пурга со скоростью ветра под пятьдесят метров в секунду?

Психов нет. А крайняя нужда… ну что ж, бывает.

Не минус шестьдесят, а всего минус десять отмечали термометры Амундсен-Скотта, когда востроносый биплан потянул на восток. И со скоростью не в пятьдесят, а всего лишь в тридцать метров в секунду завьюжило в Новорусской за час до приема самолета. Антарктида — по-своему деликатно — напоминала о том, что она пока еще не тропический курорт.

Стонали ветрозащитные стенки, ходуном ходили палатки, визжала твердая, как абразив, снежная крупа. Видимость — десять метров. К счастью, работал радиомаяк, еще старый, и по пеленгу самолет с шестой попытки сел, едва не разбившись о тягач в конце полосы. За тягач его и закрепили, чтобы не сдуло в море, и двадцатипятитонный гусеничный якорь исправно держал самолет сутки, пока пурга не сошла на нет. С полчаса, не больше, сияло солнце, а потом опять наполз туман. Что поделать — побережье…

Ломаев не стал ждать погоды. Видели, как он, цепляясь за леера, пробирался через всю Новорусскую в сторону палаточного городка. Видели, как он скрылся в палатке Шимашевича. На много раз задаваемый вопрос, о чем они беседовали три часа кряду, Ломаев небрежно махал громадной лапой: «Так, увязывали кое-что, не бери в голову…» А Шимашевичу подобных вопросов никто никогда не задавал.

 

Глава пятая

По дрова

По компасу пришлось идти трое суток. Все эти дни слиплись в череду неотличимых друг от дружки вахт, отдыха и подвахт. За бортом простирался кисельный туман, плескались океанские волны. Льдин почти не было: то ли течениями растащило, то ли успели растаять. Не видно было и айсбергов, но по едва заметному рысканию катера на курсе было понятно, что плавающие ледяные горы издалека засекаются радаром и обходятся.

Изредка туман редел, а еще реже очень далеко по левому борту обозначался берег — то белой полосой сползающих в океан ледников, то темными пятнами голых скал. В море Дейвиса на траверзе Мирного дали символический гудок. От нечего делать яхтсмены изучали карту побережья и гадали, что это там показалось и растаяло вдали. Отыскали близ Новорусской некий глетчер Робинсона, тут же переименовали его в Робинзона и посочувствовали теплолюбивому Пятнице. По аналогии с островами Зеленого Мыса обозвали цепочку прибрежных скал островами Сопливого Носа. Поговорили о снежных людях, о черном альпинисте и нашли, что среди антарктов ходит очень уж мало завиральных легенд о собственной стране, непорядок…

Один раз катер здорово качнуло на одиночной пологой волне, пришедшей почему-то со стороны материка. Наверное, от ледяного панциря отломился и пошел гулять по морям очередной столовый бродяга-айсберг.

Взяли мористее.

Свободные от непосредственных обязанностей «башибузуки» охотно помогали матросам на камбузе. Видать, от скуки, потому как на борту катера делать им было решительно нечего. Телевизор отсутствовал, с книгами тоже было туго. Да и неизвестно еще, заинтересовали бы ребят из охраны книги. Подшивка какого-нибудь «Плейбоя» — еще туда-сюда. Впрочем, «Плейбой» заинтересовал бы и экипаж «Анубиса», чего уж там. Николай Семенович, человек, безусловно, проницательный, как-то обронил со вздохом: «Потерпите, коллеги-антаркты. На Новой Каледонии отвяжетесь, девчонки там сговорчивые и ласковые. Обещаю сутки берега. Больше — никак, но сутки ваши».

Терпели.

А потом туман вдруг закончился, словно невидимый исполин-фокусник сдернул с мира до поры наброшенный кисейный платок, и мир возник, огромный и красочный, необъятный и пронзительный, так что заломило виски и захватило дух.

Океан был синий до умопомрачения, как на старте «гонки самоубийц». И небо было синее и бездонное, в отличие от океана, который дно все-таки имел. После контрастного бело-серого побережья Антарктиды краски тропического дня резали глаза и принуждали улыбаться до ушей, просто так, от хорошего настроения. Только позади маячила белесая завеса — то ли над течением туман держался, то ли ветер его припрессовывал ближе к материку. Забавное было зрелище.

Но вскоре туман пропал из виду и из памяти, словно горячечный сон. Даже не верилось, что где-то там, позади, остался закованный во льды берег, новое отечество, Свободная Антарктида.

Впрочем, Антарктида пару раз напомнила о себе: далеко у горизонта дважды ослепительно блеснули на солнце здоровенные столовые айсберги.

А потом напомнила о себе стремительная жизнь начала двадцать первого века. Помимо непоседливого материка жизнь продолжалась и в других районах земного шара…

Баландин с Нафаней с утра торчали на палубе, судача о том, о сем. Разговоры так или иначе вращались вокруг Антарктиды и ее места на взбудораженной Земле.

— Вот скажи, Олежка, — спрашивал Нафаня. — Ну обоснуемся мы в Антарктиде. Домов понастроим, народ семьи перетащит. А она возьмет и обратно прыгнет. Или вообще потонет к едреной маме. Я уже, блин, бояться начинаю.

— Ты еще скажи, в космос выйдет, — фыркнул умный Баландин. — Хотя, с другой стороны: если однажды прыгнула, что помешает ей сигануть еще разок?

— Во-во! — поддакнул Нафаня.

Баландин принялся развивать мысль:

— Или другой вариант. Что, если на этот раз прыгнет не Антарктида? Если Австралия прыгнет или, того хуже, Евразия? Если континенты наложатся друг на друга? Это же миллионы жертв!

— Ага, бардак! — вставил словечко охранник по имени Ваня, тоже частенько вступающий в споры моряков.

— Ну, спасибо, успокоил… — пробормотал Нафаня безрадостно.

Говоря начистоту, об этом было говорено-переговорено не один десяток раз. Но все беседы неприкаянных после нежданного окончания гонки яхтсменов упорно и неизбежно возвращались к одной-единственной теме: что произошло? Единичное и неповторимое чудо или лишь первое событие в цепочке катаклизмов, результатом которых будет гибель человечества, а возможно, и жизни вообще? Если бы Нафаня с Баландиным знали, что разговоры и мысли лучших умов планеты, самых выдающихся ученых мужей сводятся в общем-то к тому же, это добавило бы им самоуважения, но вряд ли успокоило бы.

Николай Семенович тоже прислушивался к матросской трепотне, но сам в ней никогда не участвовал. Его больше волновали дела куда более прозаические. Например, он как-то поинтересовался у яхтсменов, умеют ли те стрелять. «Неужели шеф ждет неприятностей?» — подумал тогда Баландин.

Николай Семенович спрашивал не зря, в чем пришлось убедиться очень скоро.

Корабль прямо по курсу первым заметил Палыч, как раз руливший.

Модерновое судно, из тех, что последнее время стало модно называть «моторными яхтами». Довольно широкое, стремительных очертаний, так и наталкивающее на мысли о «воплощенной мощи движков» и «повелителе скорости». Такой катерок в режиме глиссера легко делал узлов до полуста по гладкой воде. Правда, и топлива при этом жрал…

Сначала он казался темной риской на горизонте. Потом — продолговатым пятнышком. Покачивался на волнах, не проявляя признаков обитаемости. И никаких флагов на топе — только застывшая перекладинка локатора. И на палубе никого, как стало ясно по мере приближения.

— Шеф! Взгляни-ка, — обратил внимание Палыч.

— Ваня, оптику, — скомандовал Николай Семенович охраннику, а когда тот подал — негромко приказал: — И подними остальных…

Охранник послушно канул вниз.

Николай Семенович пристально изучал суденышко в бинокль. Даже при том, что большая часть лица его была скрыта, начальственные неудовольствие и напряжение легко угадывались. Второй вахтенный охранник застыл рядом с шефом, причем руку все время держал на поясе, где наготове примостился небольшой скорострельный автоматик наподобие «узи». Нафаня и Баландин тоже поглядывали на безжизненный катер — умному Баландину, конечно же, сразу вспомнилась «Мария Селеста» и прочие морские загадки. Нафаня просто глядел и дивился: ну ладно, хозяева могут сутки напролет трахаться в каюте. Но команда? Команда-то должна чего-то делать в это время — рыбу, там, ловить или водку местную кокосовую жрать. Весь опыт яхтсмена, пускай и не океанского, восставал против пустой палубы и пустой рубки. Наверху обязан кто-нибудь находиться! Это закон! Не стоят же они на якоре посреди океана? Да и дрейф простым глазом заметен.

— Что делаем? — напряженным голосом справился из рубки Палыч.

— Забираем влево. Попробуем обойти. Хотя… сомневаюсь.

— А кто это, Николай Семеныч? — осмелился спросить Баландин, который понял, что у шефа на предмет неожиданной встречи имеются какие-то внутренние соображения.

— Я хотел бы ошибиться. Но, по-моему, это пираты.

«Башибузуки» тем временем выбрались на палубу полным составом, однако показываться не спешили, прятались за рубкой и бортом. Подняли и Юру с Женькой Большим, и старпома.

— Так, ребятки, — невыразимо жестким голосом сказал Николай Семенович. — Боюсь, нам придется проявить характер. Всем. Ваня, вооружи-ка матросов.

Короткие автоматы были под рукой, даже ходить никуда не пришлось.

У Баландина нехорошо екнуло в груди.

— Значит, так! — командовал Николай Семенович еще более жестко. — Ничего не предпринимать без команды! Не дай бог кому-нибудь пальнуть раньше времени — все тогда поляжем. Если начнется свалка — падайте, дальше мы уж сами: нам просто нужно побольше людей со стволами на палубе, для внушительности. Встанете позади всех и по сторонам, строго по команде! Уяснили? И чтоб своим же в спины не шарахнули! Ну?

Оробевшие яхтсмены и судьи сподобились только на неуверенные кивки. Палыч, не выпуская штурвала из левой руки, недоверчиво косился на автомат в правой, словно сомневаясь в реальности происходящего.

— Тогда ховайсь! — скомандовал Николай Семенович. — И без команды — ни-ни!

Палуба мигом опустела; «семерка» плавно переложилась влево, пытаясь обойти встреченный катер стороной. Это почти уже удалось, но, когда безжизненное суденышко оказалось на правом траверзе, его двигатели ожили. Не взревели, нет — во-первых, до него было достаточно далеко, метров двести с гаком, а во-вторых, машины работали на удивление тихо и в диапазоне самых низких звуков, которые скорее не слышишь, а чувствуешь кожей и всем телом.

Охранники грамотно рассредоточились по катеру, продолжая старательно прятаться за бортами и надстройками; моряки сгрудились позади рубки, за исключением Палыча, по прежнему стоящего у штурвала. Высовываться не решался никто, украдкой наблюдали сквозь стекла.

Худшие опасения Николая Семеновича оправдались: это были тихоокеанские пираты. Джентльмены удачи двадцать первого века. И тактика их была хорошо известна ставленнику Шимашевича: изобразить покинутое судно, не отвечать на радиозапросы, не подавать признаков жизни, пока кто-нибудь не подойдет вплотную и не решится исследовать якобы покинутый катер. Тут-то бедолаг и берут в оборот.

Николай Семенович на это не клюнул и попытался обойти пиратскую посудину стороной. Естественно, пиратов это не устраивало, и они пустились в погоню, нарушив начальную маскировку. Теперь прятаться им не имело смысла.

Они настигли антарктов довольно быстро. Пристроились справа по борту, угрожающе нацелив на «семерку» полтора десятка стволов.

— Сбросить ход! Лечь в дрейф! Иначе — открываем огонь! — пролаял кто-то в мегафон. У говорившего проступал сильный восточный акцент.

Говорили по-английски.

Длинная очередь, вздымая фонтанчики на воде, перечеркнула курс «семерки».

— Ваня! — скомандовал Николай Семенович сквозь зубы.

Ближний к нему охранник, в руках которого красовался теперь не пукалка а-ля «узи», а барабанный монстр «армскор MGL», привстал и саданул поверх борта. Перед носом пиратского катера встал впечатляющий столб воды; катер судорожно вильнул на курсе.

— Палыч, громкую! — Николай Семенович протянул руку, и старпом послушно вложил в нее шишкообразный микрофон с тангентой. Черный витой шнур тянулся к приборной доске.

— Вы напали на катер пограничной охраны Антарктической республики! В случае дальнейших враждебных действий мы будем вынуждены открыть огонь на поражение! Повторяю…

Английский Николая Семеновича был безукоризненным и даже в чем-то изысканным, особенно на фоне едва разборчивых приказов пиратского капитана.

— Все встали! — добавил шеф негромко.

Не чуя под собой ног, поднялись. И Нафаня, и Женька Большой, и Баландин. Все. Чуть впереди шеренгой расположились охранники; вид они имели действительно твердый и решительный. Баландин до боли в ладонях сжал оружие и старался не шататься. Уже встав на ноги, он вспомнил, что не потрудился снять автоматик с предохранителя; более того, даже не потрудился предохранитель отыскать. А сейчас было уже поздно.

— А пушки-то у нас не заряжены, — еле-еле слышно, чуть шевельнув губами, шепнул стоящий рядом Женька.

Переваривать сказанное было некогда. По щеке сползла капля пота, кажущаяся холодной, как льды Антарктиды. Реальность словно бы развалилась на куски, а время замедлило бег в десятки раз.

Пираты вряд ли ожидали, что на палубе мирного катерка в мгновение ока возникнет более десятка вооруженных людей, причем двое из них нацелят на пиратскую яхту жерла не то гранатометов, не то ручных ракетниц.

— Antarctic? What the hell? — переспросили с катера.

Из-за акцента эмоциональная окраска вопроса осталась неясной; по крайней мере Баландин ее не распознал. Да и английским он владел не очень.

Тем временем суда сблизились настолько, что стало возможно рассмотреть лица пиратов без всякой оптики. Лиц те не прятали — никаких масок или повязанных платков. Азиаты, пара темнокожих, несколько человек вполне европейского вида. Оружие у пиратов тоже было самое разное: и нечто похожее на знакомые каждому нормальному русскому мужчине «калашниковы», и нечто вроде «M-16», и скорострелки наподобие тех, что прихватили в плавание «башибузуки» Шимашевича.

Баландин с ужасом представлял, что произойдет, если у кого-нибудь случайно сдадут нервы и начнется пальба.

Но события приняли оборот совершенно неожиданный.

— Ванька! Жерех! — крикнул вдруг один из пиратов. — Ты, что ли?

Подручный Николая Семеновича нахмурил брови и всмотрелся.

— Марик? — неуверенно отозвался он. — Ты что, жив?

С пиратского катера донесся смешок:

— Мертв! И документы есть нужные где полагается!

Среди стоящих на палубе пиратов возникла заминка. Из кубрика снизу или из рубки к говорившему кто-то приблизился.

Прояснить обстановку решил и Николай Семенович:

— Это кто? — тихо справился он у Вани.

— Марик Пехлеваниди. Служили вместе. Я думал, он под Грозным остался…

Тем временем на пиратском судне что-то происходило. Кто-то выкрикнул неразборчивую восточную тарабарщину. Боевики на палубе неуверенно завертели головами, словно прислушиваясь к чьим-то приказам, а потом дружно опустили оружие и куда-то быстро-быстро рассосались, словно тараканы со внезапно освещенного обеденного стола.

— Long live Free Antarctic! — послышалось напоследок, и пиратское судно круто отвернуло на северо-запад.

Некоторое время Николай Семенович недоверчиво провожал его взглядом. Потом жестом позволил охранникам, по-прежнему собранным и решительным, опустить оружие.

— Поверить не могу, разрази меня гром! — выдохнул он. — Чтобы тихоокеанские пираты вот так просто развернулись и свалили?

Простецкие эти слова в устах Николая Семеновича прозвучали не очень естественно, но тем не менее отражали сущую правду: головорезы южных морей славились жестокостью и свидетелей своего промысла оставляли в живых очень неохотно. Не приходилось сомневаться, что капитан пиратской яхты связался со своими боссами и запросил инструкций: чего, мол, делать с корытом, которое назвалось судном военно-морского флота Антарктиды и целит в нападающих из полутора десятков стволов? Причем некоторые стволы весьма толстые калибром.

Угадать, что именно ответили боссы капитану, было, конечно же, невозможно. Но с антарктами тихоокеанские головорезы почему-то решили не связываться. В самом деле, не из-за того же, что один пират знал Ваньку Жереха, «семерку» отпустили?

Палыч, которого после противостояния бил вполне понятный и простительный мандраж, осторожно выглянул из рубки, словно моллюск из раковины.

— Шеф! Дрейфуем! — доложил он.

Николай Семенович встрепенулся, еще раз взглянул на стремительно убегающую к горизонту яхту и, уже спокойнее, отдал приказ:

— Отбой тревоги! Свободные — свободны. Вахтенные — продолжаем нести вахту.

— Ф-фух, — выдохнул Женька и взглянул на взмокшего Нафаню. Потом на Юру. Потом на Баландина.

А тот негнущимися пальцами с третьей попытки отстегнул магазин от своего автомата.

Магазин был пуст.

* * *

Конечно, у TraShW00RM’a имелось мирское имя. Стас Букреев. И, конечно, мирским именем он пользовался в эпоху дикой интернетной юности крайне редко.

Однако к моменту, когда тридцатник замаячил перед Трэшвормом вполне зримо, а двадцатый век реально стал восприниматься как прошлый век, неожиданно обнаружилось, что старый ник живет больше по привычным конфигам и, если попадается на глаза, — начинает раздражать.

День, когда была проведена глобальная замена по маске Трэшворма на Стаса, сетевой «неофит» счел датой окончательного взросления. А потом с некоторой оторопью осознал, что в сети провел больше четырнадцати лет. Половину жизни.

Поначалу было, конечно, трудно. И родители проедали будущую плешь — учись, бестолочь!

Он и учился. Только не постылым истинам школьных учебников, а премудростям разнообразных мануалов и хитрым приемчикам укрощения непокорных операционных систем.

А сколько было трагедий, когда родители узнали, что в институт он поступать не собирается, да никогда и не собирался!

Стас, тогда еще сопливый шестнадцатилетний Трэшворм, рассчитал все верно. Дождался отцовского: «На шее сидеть не позволим! Работать иди!» — пожал в ответ плечами и спросил: «А когда я в последний раз просил у вас деньги?»

Родители притихли, вспоминая.

«Давайте, давайте, — думал он, бестолковый юнец, с их точки зрения. — Хрен вспомните. Года четыре назад, наверное».

Не вспомнили.

«А когда вы в последний раз покупали мне одежду?» — принялось довершать начатое дело нерадивое (по родительскому мнению) чадо.

И этого не припомнили.

«Кстати, — чадо небрежно внесло последний штрих. — Вы там кухню новую купить вроде собирались? Могу подкинуть денег, у вас вроде не хватает».

«Не хватает» — было мягко сказано. Кухня тянула на полновесные два зеленых штукаря, а у родителей, по непроверенным сведениям, имелось баксов шестьсот, не больше.

«Ну и подкинь! — зло рявкнул Букреев-отец. — Ты здесь тоже живешь!»

«Нет проблем», — пожало плечами нерадивое чадо и протянуло недостающие полторы тысячи.

Разумеется, последовали долгие выяснения, откуда взялись деньги. Трэшворм, веселясь, заявил, что день-деньской подстерегает в подъезде соседей и грабит, а пистолет прячет в системном блоке.

«Да кого он может грабить, он же из дому не выходит, живет в кресле у своей окаянной железки!» — раздраженно, но вполне здраво ввернула Букреева-мать.

«Вообще-то я уже три года как работаю, — объяснил Трешворм. — Сайты делаю, админю помалу, рисую… Если вы не в курсе — это стоит денег. Причем нормальных, не чета вашим зряплатам».

За «зряплаты» он, конечно, свое огреб — но только словесно. (Кто б сомневался после такого солидного взноса на вожделенную кухню!) Обрадованная мать волевым решением установила ему налог в семейный бюджет в размере трех сотен долларов каждый месяц, и Трэшворм, не раздумывая, согласился — он за неделю обыкновенно зарабатывал больше.

И все, об институте родители только иногда негромко ворчали издалека. А потом и ворчать перестали.

Трэшворм постепенно переродился в Стаса, о «кулхацкерской» юности вспоминал теперь с иронией, а зарабатывать стал еще больше, потому что специалистом стал серьезным, да и репутацию заслужил в сети нешуточную — причем уже как Стас Букреев, а не кто иной.

Однако такого жирного куска, какой свалился на него в начале марта, даже благополучный Букреев не ожидал. Сначала он и вовсе решил, что это натуральная липа — за простенький сайт для новоявленных антарктов сулили в шесть раз больше обычного. Однако, как только Стас сайт все-таки сделал, ему сполна заплатили. Когда же он посоветовал перекупить до сих пор никем не востребованный www.antarctida.com (там уже несколько лет висела заставка с ледовой надписью «Antarctida» поперек экрана, трогательными анимированными снежинками и е-мейлом дальновидного владельца), а также зарегистрировал на имя заказчика www.antarctidaonline. com и www.an-ol.com, упомянутый заказчик аж взвыл от счастья и предложил ему вести сайт вместе с зеркалами. Стас цинично запросил полную поставку контента, то бишь наполнения. Хотя при нужде мог бы выцеживать информацию из сети и сам, особенно за такие-то бабки!

Оказалось, что антаркты именно этого и хотят — они предоставляют полную информацию для всех разделов и постоянно присылают обновления, а Стас это только размещает. И все.

Халява, сущая халява!

Обновлений, правда, было много, и были они частыми — до трех в сутки порою. Стас честно и своевременно выкладывал их на сайт, по мере сил подчищал и совершенствовал все, что мог — от навигации до дизайна, а по зеркалам обновления распихивал простенький трудолюбивый скрипт. И каждый понедельник на опустошенной за неделю кредитке вновь появлялись средства.

В целом антаркты представлялись ему чудаками — новоявленные обитатели прыгучего континента, похоже, и впрямь верили, что смогут обрести реальную независимость. Стас в это не верил и хотел только одного: чтобы сотрудничество продлилось как можно дольше.

Ближе к середине весны миру стало окончательно понятно, что американцы ничуть не постесняются вторгнуться в Антарктиду, как вломились несколько лет назад в Ирак, бесцеремонно поплевывая на весь остальной мир. Именно поэтому Стас не слишком удивился очередному присланному для сайта материалу, просто сам материал показался ему слишком уж наивным и более уместным на www.lapsha.ru.

«Сообщает независимое информационное агентство „Антарктида online“.

Белый континент всегда был средоточием загадок и таинственных историй. Вспомнить хотя бы сообщения сразу нескольких антарктических экспедиций о замеченных во внутренних районах материка крупных животных, напоминающих белых кроликов, но размером с носорога. Или об обнаруженной сейсмоакустиками в толще льда вблизи полюса Недоступности гигантской пирамиде, весьма напоминающей пирамиды Центральной Америки. Или…

Да мало ли возникало в последние сто лет подобных сенсаций? Антарктида ввиду удаленности от густонаселенных мест и весьма ограниченной доступности делилась своими тайнами весьма неохотно, однако теперь-то времена изменились!

Разумеется, если что-либо экстраординарное в тающих льдах Антарктиды действительно будет найдено, первыми узнают об этом именно антаркты.

Но, опять же разумеется, далеко не все.

Тем интереснее следить за муссирующимися среди обитателей станции Новорусская (или, как теперь чаще говорят, — поселка Новорусский) слухами, что где-то во льдах, совсем недалеко от побережья (по одной версии) или от одной из бывших континентальных станций (по другой), найден вмерзший в незапамятные времена инопланетный космический корабль.

Кое-кто осмеливается даже утверждать, будто бы загадочный прыжок целого материка из южной полярной области в центр Тихого океана — это результат неосторожных экспериментов ученых-зимовщиков с инопланетной техникой.

Распространился также слух, будто бы руководитель одной из ведущих европейских держав в полушутливой форме спросил у эмиссаров так называемого Конгресса Свободной Антарктиды, использовала бы Антарктида секретное оружие, если бы таковое имелось в ее распоряжении, в случае внешней агрессии, на что представители Антарктиды дружно заявили, что они искренне не завидуют агрессору в любом случае. Легко заметить, что от читающегося между строк вопроса, действительно ли Антарктида располагает каким-нибудь секретным оружием, ее представители изящно уклонились, хотя одновременно дали понять, что ничего не боятся.

Смешно, разумеется, в большой политике козырять оружием инопланетян, однако, если и будет когда-либо установлено присутствие на нашей планете инопланетных существ или их изделий, можно смело предполагать, что следы отыщутся именно в Антарктиде. И найди в действительности антаркты чужой космический корабль, кричать о находке на каждом углу и сетевом форуме они точно не станут. Более того, даже от соотечественников факт находки скроют — секретное оружие тем и ценно, что его наличие держится в секрете. Однако если зайти достаточно далеко и предположить, что антаркты действительно располагают внеземными технологиями, вторжение на ледовый материк и впрямь кому угодно покажется весьма и весьма небезопасным.

Осталось только дождаться демонстрации антарктами упомянутого оружия. Например, заброски любого из барражирующих у антарктических берегов американских авианосцев, скажем, во льды того же полюса Недоступности — то-то перепугаются американские вояки вкупе со сговорчивым американским народом!»

Стас прочел сообщение дважды.

«Бред какой-то, — думал он, привычно подверстывая его в новости и закачивая обновление на сайт. — Однако, если за выкладывание бреда платят — отчего же не выложить?»

Помозговав, он решил, что антаркты не так просты, как можно вообразить, бегло ознакомившись с поступившим от них материалом. Инопланетный корабль и внеземные технологии, ясен пень, шелуха и камуфляж, а главное тут, наверное, провокация насчет факта встречи руководителя европейской державы (какой, кстати?) с антарктами… Ну-ну. Чего они хотят достичь своей дезой — им виднее. Их дело правое, а наше дело сторона…

Жаль было только, что данный источник дохода скоро иссякнет. В то, что Антарктида способна отстоять свою независимость, трезвомыслящий Стас, само собой, ни на грош не верил. Ну абсолютно.

* * *

Пройдя между атоллом Стюарт и островами Нупани, затем между увенчанным горой Киракира Сан-Кристобалем и островами Санта-Крус, оставив по левому борту Новые Гебриды, а по правому Ион и рифы Д'Антркасто, экспедиция антарктов отвернула к западу. Но ненадолго: обогнув острова Белеп, катер снова устремился на юг, даже на юго-восток. Берег Новой Каледонии расстилался невдалеке — неправдоподобно зеленый, будто из рекламного ролика туристической фирмы. Шли в столицу, Нумеа.

В сущности, все порты мира одинаковы, будь то Роттердам, яхт-клуб НКИ или песчаный пляж с пиро́гами где-нибудь в Микронезии — той ее части, что не откочевала к Южному полюсу взамен прыгнувшей на экватор Антарктиды. Порт — это всего лишь место соприкосновения моря с сушей, люди, которым что-либо нужно от моря, и корабли, с помощью которых люди отвоевывают у моря свое.

Неважно, что в Нью-Йорке длина причальной линии превышает тысячу километров, а к пирсу какой-нибудь Малой Коренихи больше одного речного трамвайчика за раз не подойдет. Отношения между моряками и морем остаются прежними — как во времена Магеллана. Да и между собой моряки самых разных национальностей, вероисповеданий и цветов кожи почему-то ладят куда охотнее, нежели изнеженный береговой люд. Возможно, потому и ладят, что не понаслышке знают, как порой бывают хрупки сработанные человеком скорлупки в ладонях разгневанного океана. И что противостоять гневу стихий способна только команда, в которой каждый за каждого.

И если по океанским хлябям скорлупка судейского катера дошла от самого ледового континента, благополучно дошла, значит, на борту именно команда.

Поэтому посланцев Шимашевича столица Новой Каледонии встречала улыбками на устах портового люда. Да и флаг Свободной Антарктиды, треплющийся на ветру, сыграл свою роль: и лоцман добровольный моментально отыскался, и место у битого штормами пирса «семерке» мигом освободили, потеснив какую-то полуфантастического вида джонку с вымпелами-драконами на вантах.

По общему мнению, джонке повезло. Ее заведомо не могло быть здесь, когда над Новой Каледонией резвился тайфун Роберт. Иначе рассыпаться бы ей мелким мусором в полосе прибоя или быть выброшенной далеко на берег. Как был выброшен плавучий кран, несуразно и дико задравший свою стрелу над остатками пальмовой рощи среди расщепленных и измочаленных стволов.

И все же ликующая тропическая зелень резала глаз, успевший привыкнуть к суровой графике скал и льдов. И никто из островитян, по-видимому, не винил Свободную Антарктиду в обрушившемся на них катаклизме. Э, что там говорить! Бывает! Жить в Океании и не страдать от тайфунов? Ну, ты, приятель, сказанул! Да разве так бывает?

Среди встречающих был и подельщик Шимашевича, хозяин щитовых домиков, будущей недвижимости антарктов. Не потребовалось никого искать, все произошло само собой. И даже судно для перевозки груза подвернулось: неделю назад в Нумеа прибыл черный, как смоль, пароходик из Нью-Плимута, разгрузился и тут же был счастливо отловлен и зафрахтован Шимашевичем посредством нескольких телефонных звонков и короткого обмена факсами. Более того, домики в разобранном состоянии — «дрова», по терминологии Женьки, — уже пребывали в трюмах пароходика. Николаю Семеновичу осталось только принять груз, дать добро Шимашевичу на транзакцию, хлопнуть с продавцом по рукам, хлопнуть по рюмке русской водки и назначить дату отхода.

На все про все суток хватило с головой. Можно было отойти и раньше, но шеф обещал команде сутки берега. И слово сдержал. «Башибузуки» тоже успели оттянуться, в три смены по восемь часов. Что поделать — они подчиненные Шимашевича, а украинцы-яхтсмены и бывшие судьи — всего лишь подданные…

Короткий визит на берег, в цивилизацию, после недель гонки и недолгого сюрреалистического пребывания среди тающих льдов Антарктиды, произвел на яхтсменов неизгладимое впечатление. Сутки промелькнули как единый миг, оставив на губах терпкий привкус местного спиртного, а в памяти — смуглокожих красоток и пестрый, говорящий на непонятном языке городок.

Понять этот мир и этих людей за сутки было невозможно. Да никто и не пытался его понять. Просто радовались жизни и пытались оторваться на полную катушку, втайне веря, что и на антарктических берегах скоро будет так же весело и беззаботно, хотя и не так зелено на первых порах.

Впервые каждый из яхтсменов не только головой, а и всем нутром осознал, что получил уникальную возможность реально строить свою будущую страну и свою будущую жизнь. И что быть первопроходцем — это ведь здорово. И в учебниках потом напишут, что Антарктиду открывали два раза…

Назад шли караваном. Чернявый новозеландец взял «семерку» на буксир — Николай Семенович решил не жечь понапрасну топливо, запасы которого в Нумеа, разумеется, пополнили. Вахта теперь раздробилась на две: Палыч или старпом большей частью пребывали в рубке новозеландца; там же обретались двое «башибузуков». Два матроса скучали в рубке «семерки» — приходилось только подруливать в кильватере новозеландца, а это было делом не слишком обременительным. Штормов метеорологи не обещали, но все равно вахтенным полагалось в любой момент быть готовыми соскочить с буксировочного конца.

Только и дел. Ленились, зевали, глазели на летучих рыб и альбатросов, обменивались впечатлениями о желтокожих береговых красотках. Начитанный Баландин портил настроение, живописуя ужасы элефантиаза, лихорадки Денге, «жемчужной болезни» и прочих тропических хвороб.

— Вы хоть резинками-то пользовались?

— А то! — ответил за всех Крамаренко.

— Уже лучше. Но от проказы не поможет.

— Да какая проказа! Что я, без глаз? У меня была такая… такая… — И Юра сладко улыбался, описывая ладонями плавные линии и закатывая глаза от приятных воспоминаний.

— Проказница? — подкалывал Баландин.

— Да… Что?! Тьфу на тебя!

— Не дрейфь, у этой болезни инкубационный период большой. Глядишь, еще и помереть успеешь здоровеньким.

— Скажи лучше, что никого на берегу не снял! Признайся. Завидуешь, да?..

Направлялись, кстати, не туда, откуда стартовали, не к ныне западному побережью Антарктиды, а к ныне южному, на станцию Новолазаревская. Понятно, что такая прорва жилья на Новорусской была попросту не нужна. Шимашевич планировал сгрузить часть домиков в Новолазаревской, и для местных нужд, и для внутренних станций. Те же станции, что располагались на побережье, должен был обойти и осчастливить караван во главе с Николаем Семеновичем.

Новозеландец шел довольно резво; во всяком случае, яхтсмены ожидали более спокойного хода. Однако пароходик шуровал раза в полтора быстрее, чем «семерка» по пути на Новую Каледонию. Несколько суток нечувствительно утекло в кильватерную струю — под негромкое дыхание океана и еле-еле доносящийся гул машин новозеландца. Из возможных развлечений случилось только стадо китов, шумно пускавшее фонтаны в отдалении чуть левее курса. Юра с Женькой поглазели на это все еще не приевшееся зрелище и обменялись многозначительными взглядами.

— А ведь мы уже в антарктических водах, — заметил Юра.

— И чего? — не понял Женька.

Юра ухмыльнулся:

— Как чего? Это ж наши, выходит, киты! Родимые! Антарктические! Земляки, можно сказать!

Женька обернулся и еще поглазел на фонтаны.

— Интересно, — вздохнул он. — А киты об этом знают?

— Вряд ли… А вот еще интересно — они вместе с Антарктидой перелетели или уже потом, своим ходом приплыли?

— Что значит — перелетели? — переспросил Женька ворчливо. — Думаешь, Антарктида как тот воздушный шар, взмыла и — курсом на север?

Юра неопределенно пошевелил пальцами руки, небрежно покоящейся на штурвале:

— Я образно… Кстати, прикинь, каково этим антарктам-полярникам на Южном полюсе было, а? Ни запада, ни востока, ни тем более юга. Кругом один сплошной север! Рехнуться можно.

Женька не замедлил весело оскалиться:

— Ты еще скажи, что именно поэтому Антарктида и прыгнула! Замаялась, мол, иметь один сплошной север по любому направлению…

— Скажешь тоже! — Юра хохотнул. — Но полярникам свою гипотезу как-нибудь изложи — посмеются вволю!

— Ты подруливай, подруливай, — напомнил капитану «Анубиса» Женька. — Ща вправо оттащит.

Юра крутнул штурвал и скосил глаза на компас.

— Курс меняем, что ли? — пробормотал он.

— «Семерка»! — неожиданно рявкнула висящая на крюке перед выходом рация голосом Палыча.

Женька проворно переместился к ней.

— На связи.

— Сбрасываем ход, конец подберите там, если что, чтоб на винты не намотало.

— Понял, подберем. А что стряслось-то?

— Да нарушители… Гонять будем, я думаю.

— Какие еще нарушители? — недоуменно протянул Юра и непонимающе уставился на напарника. Женька только плечами в ответ пожал — он и сам ничего не понял.

Новозеландец тем временем сбросил ход до малого и плавно уходил левее прежнего курса. К китам.

— Пойду на рубку влезу, — Женька решительно шагнул наружу и вскарабкался на кровлю рубочной надстройки.

— Что там? — нетерпеливо поинтересовался Юра.

Женька всматривался.

— Пароход какой-то… Недалеко от китов. Рыбак, что ли? Не вижу.

— Бинокль на.

Приняв бинокль, Женька всматривался еще с полминуты.

— Точно рыбак, — сообщил он уже более уверенно. — Трал волочится по корме, и чаек над ним до хренища. Флаг красно-белый. Это чей — не помнишь? Верх белый, низ красный.

— Поляки, кажется, — сообщил капитан. — Ха! Я понял, друже! Левый рыбак решил потралить в антарктических водах рыбки! Нашей, законной! А Семеныч его к ногтю нацелился! Правильно, нефиг нашу рыбу тырить.

— А Семеныча не пошлют? — с сомнением вопросил с крыши Женька.

— А Семеныч Ваню со стволом на переговоры прихватит, — предположил Юра. — Если бы ко мне на борт такие монстры заявились, я не то что рыбу — я бы пароход отдал и не пикнул.

— Пароход — это уже пиратство! — назидательно проинформировал Женька. — Статью, правда, не помню, но пиратство — стопудово.

— Не-а! Поскольку мы — судно пограничной охраны Антарктиды, это не пиратство, а конфискация незаконного улова и арест судна, вторгшегося в территориальные воды суверенного государства и нарушившего тем самым морские границы!

— Загнул, — отметил Женька с уважением, даже бинокль от глаз отнял и свесился с надстройки головой вниз, чтоб поглядеть на Юру.

— Внимание! — раздался тем временем усиленный громкоговорителями голос Николая Семеновича. — Говорит патрульное судно пограничной охраны Антарктической республики! Вы вторглись в территориальные воды суверенного государства! Вы осуществляете несанкционированный лов рыбы в прибрежных водах! Ваше судно арестовано; приказываю лечь в дрейф и обеспечить доступ на борт пограничникам! В случае неповиновения мы будем вынуждены применить оружие!

«Семерка» медленно догоняла новозеландца; Женька быстренько смотался на нос, выбрал буксировочный трос и трусцой вернулся на свой импровизированный наблюдательный пункт. Захватив рацию, к нему почти сразу присоединился и Юра.

Рыбак был по океанским меркам небольшой, эдакий кургузый сейнерочек привычно неряшливого вида, присущего судам экс-социалистического лагеря, но и не такой убитый, какие по сей день встречаются в какой-нибудь африканской Тмутаракани. Было видно, что по палубе у траловых лебедок суетливо мечутся несколько человек. Что делается на новозеландце, видно не было, но оттуда звонко и отчетливо гавкнул одиночный выстрел.

Юра с Женькой непроизвольно вздрогнули. Недавнее противостояние с пиратами до сих пор заставляло кровь в жилах то застывать коллоидом, то течь быстрыми горячими толчками.

— Твою мать, — выругался Женька шепотом. — Опять война?

Стрельба, впрочем, не возобновлялась. Новозеландец осторожно подрулил к борту рыбака, обогнув пузатый мешок трала, и Юре пришлось тоже бежать в рубку подруливать, чтобы не въехать в новозеландца или в тот же трал. Женька продолжил наблюдать.

Он успел заметить, как через борта перекинули трапик, а потом черный корпус новозеландца скрыл от него все, что происходило на палубе рыбака.

— Что там? — жадно поинтересовался снизу Юра.

— Да не видно ни хрена, — пожаловался Женька с досадой.

Слабо доносились голоса, но понять было невозможно ни слова. Потом, минуты через три-четыре, истошно взвыли лебедки, а минутой позже стало вообще ничего не слыхать из-за гнусавых воплей чаек, что реяли над рыбаком, как бомбардировщики над целями.

— Слушай, — неожиданно спросил Юра. — А откуда тут чайки? Открытый же океан!

— Да мало ли, вдруг тут до берега доплюнуть можно.

— А ты в бинокль погляди.

С полминуты Женька молчал — вглядывался.

— Берега не видно вроде, хотя что-то такое вдали белеет. Айсберги, наверное.

— Во! — облегченно выдохнул Юра. — Понял! На айсбергах они и гнездятся! А то я уж засомневался — не могут же эти сволочи сутками парить над океаном?

— Альбатросы могут, — сообщил Женька. — Мне Баландин рассказывал. И потом, что мешает чайкам отдыхать на воде? Спать даже.

— Акулы, — проворчал Юра. — Ладно, фиг с ними, с чайками, что еще видишь?

— Да ничего, — виновато признался Женька.

В ту же секунду застучали двигатели рыбака; минутой позже дал ход и новозеландец. И по рации пришло:

— «Семерка»!

— На связи!

— Идем прежним курсом!

Несколькими минутами спустя стало понятно: рыбак возглавил караван, новозеландец с «семеркой» на буксире следовал за ним в некотором отдалении.

— Видать, и впрямь арестовали, — сказал Женька задумчиво.

— Надо будет сказать, чтоб рыбы конфискованной набрали, — протянул Юра мечтательно. — Ухи наварим… А то задрали уже эти консервы!

 

Глава шестая

«Сделай сам»

Из записок Ломаева

«Вы пробовали когда-нибудь сколотить дощатый сарай? Если нет, то обязательно попробуйте. Если да, тогда вы можете построить дом, посадить дерево, воспитать сына и сделать еще множество важных и полезных дел. Но вот вам мой совет: ни за что не беритесь строить дееспособное государство. А если вы из тех, кому неймется строить, займитесь лучше строительством сараев.

Нет-нет, вы меня не так поняли. Я вовсе не хочу вас унизить, даже не разобравшись, на что вы способны. Я просто от души рекомендую: не ввязывайтесь вы в это дело. Особенно если не хотите заработать букет болезней, свойственных требухе, начиная с язвы желудка на нервной почве, и в конце концов загнуться от сердечного приступа гораздо раньше, чем выйдет проектный срок эксплуатации вашего бренного тела.

Это еще в самом лучшем случае, при удачном строительстве. В худшем вас ожидает лет сто тюрьмы, а то и одно из многих средств, придуманных людьми для прекращения жизнедеятельности себе подобных. Пуля или петля еще не самые худшие варианты.

Не убедил? Тогда пеняйте на себя…

Я бы и сам пенял на себя, только мне было некогда. В сутках мне не хватало часов двадцати, если не больше. Сплошная бестолковая канитель, и никакого опыта, чтобы с нею справиться.

Шимашевич, как я и предполагал, взялся оказать содействие, и даже слишком рьяно. Предварительных условий — никаких.

Этого я никак не ожидал. И очень мне это не понравилось. Вообще во время разговора с антарктическим набобом у меня сложилось впечатление, что ему известны не только постановления Конгресса (у нас в Новорусской они были известны всякому, кто не ленился вникнуть в их суть и проголосовать за или против), но и кулуарные разговоры и шепотки. По-видимому, они волновали его весьма слабо.

Я тогда ушел «проконсультироваться», не сказав ни да, ни нет. Послал запрос Тейлору. А на следующий день ко мне в домик ворвался взмыленный Игорь Непрухин и вызвал меня на тет-а-тет в тумане:

— Только что… Радиограмма…

— Ну?

— С Беллинсгаузена… Морзянкой…

В первую секунду я не поверил ушам. Потом сообразил. В наше время радисты успели забыть о точках и тире — связь голосом через спутник вполне надежна. Если кто и в состоянии работать ключом или на датчике и разбирать радиокод тренированным ухом, так это единицы. Игорь из них. И радист Беллинсгаузена, как видно, тоже.

Уже неплохо. А радист «Кассандры» Шимашевича?

Черт его знает. Но все же есть надежда на приватность.

— Так что там?..

— Коган советует-таки не дурить и принимать от Шимашевича все, что ни даст.

— Ну? А он-то откуда знает? — В запросе Тейлору я не называл никаких имен, а о переговорах с Шимашевичем вообще никого не оповещал.

— Догадался, значит. Жутко ушлый семит.

Кто бы сомневался. Я-то с Моисеем Соломоновичем знаком не был, но наслышан, наслышан…

— А он разве еще не смылся? — спрашиваю.

— С Беллинсгаузена? — У Игоря рот до ушей. — Это не так быстро делается. Пристав сидит, ждет судна, чилийцы обещали ему эвакуацию морем. Говорят, озверел совсем, от злости каждый день на пляж ходит, в морских слонов галькой швыряет.

— Вот дурак-то, прости господи…

— Точно. Нет чтобы радоваться удаче: когда еще удастся пожить в Антарктиде за чужой счет! А Коган эвакуироваться морем в Чили наотрез отказался. Сказал: морская болезнь. Еще сказал, что ААНИИ не настолько богат, чтобы за здорово живешь оплачивать начальнику АХЧ кругосветные путешествия. Сказал еще, что намерен еще раз попытаться отбить имущество, для чего вылетает в Амундсен-Скотт с первой же оказией. Но это, сам понимаешь, камуфляж, дымовая завеса…

— Смысл?

— Элементарно, Ватсон. Он тоже антаркт. Сам он так решил или за него решили — то темный лес. Наверное, сам. Знаешь, выкрутить ему руки не так-то просто… И как антаркт он дает нам советы. Имеет право.

Я только и сказал, что «ага», и принял к сведению. Не могу сказать, что у меня отлегло от сердца, но все-таки стало немного легче дышать.

Непрухин уже собрался рвануть куда-то на третьей скорости, когда я вспомнил еще об одном деле:

— Слышь, Игорек, а кто сейчас начальник Новорусской?

— Хм… Ты, наверное.

К такому ответу я был готов, а потому отверг наотрез:

— Не пойдет. У меня теперь другие обязанности. У «Е в кубе» тоже. Ты мне лучше признайся: кто тут без нас распоряжался? Ты?

Вижу: теперь и он понял, куда ветер дует.

— Кто? Да никто. — И разводит руками, и бегает взглядом по сторонам, а мы в тумане одни, и нет вокруг никого, даже Тохтамыша. — Как-то пока обходились…

— Не дело, — говорю. — Вот что: ты и будешь начальником вместо Типунова. Принимай дела, входи в курс.

Он отступил на шаг.

— Сдурел, да?

— А что, не хочешь? Мала должность? Вот уж не думал, что ты карьерист…

— Тьфу! Сам ты… Да на кой это мне? Я радист! Вон Коля Пятко — чем не начальник? Он привык…

— Зато ты в авторитете. Вот объявим сегодня свободные выборы, и ты на них победишь без всякой предвыборной кампании. Спорим?

— Да что я, одичал, что ли? Не надо мне такого счастья! Да и какой из меня начальник, ты на меня посмотри получше…

— Верно, — соглашаюсь, — начальником ты не будешь. Ты станешь мэром — у нас ведь уже не станция, а поселок, будущий город, быть может. Ему мэр нужен, а не станционный смотритель. Соглашайся добром, а то ведь заставят…

В тот же день состоялись и выборы. Голосовали все, кто решил связать свое будущее с Антарктидой, включая Шимашевича, яхтсменов, судей прерванной регаты и — частично — моряков с судов обеспечения.

Непрухин безуспешно пытался взять самоотвод, а в результате победил уже в первом туре. Кисло поблагодарил электорат за доверие, а меня с глазу на глаз обругал по-всякому. Взамен того, чтобы сказать: «Досточтимый сэр, я разочарован», взял да и вывалил на меня весь свой запас матюков, которые не будут вписаны в антарктическую историю. Культуры у словесного дристуна — ну никакой.

А еще мэр называется. Народный избранник.

Но это ладно. Подумаешь, выбрали мэра! Дело ерундовое. Остальное напоминало мне задачку типа «сделай сам» при почти полном отсутствии материала и серьезном некомплекте инструментов.

С «Кассандры» и «Фестиваля» мы получили по одному радисту, и радиостанция Новорусской заработала круглосуточно. Радиограммы с Конгресса шли потоком. На время выхода в эфир очередной порции научно-популярной мешанины «Антарктиды online» прием деловой информации осуществляла радиостанция «Фестиваля».

Поначалу нам то и дело приходилось созывать общий сход для одобрения или неодобрения тех или иных обсуждаемых Конгрессом законопроектов. Очень скоро это всем осточертело и собрать кворум стало так же трудно, как переловить всех до единой блох на бродячем коте, — и каждая настигнутая «блоха» кричала, что у нее-де как раз сейчас есть неотложное дело сугубой важности!

Кончилось тем, что мы стали проводить голосования дважды в день — за обедом и ужином — и, помимо дежурного по камбузу, назначали в порядке алфавита дежурного секретаря, чтобы считал голоса и относил радистам бумажку с подсчетами. Народ роптал, но пока терпел.

— Все-таки нужна представительская демократия, — сказал мне однажды Непрухин.

— Это когда дураки доверяют негодяям управлять собой? — поинтересовался я с фальшивой наивностью.

— Это когда каждый занят своим делом! Когда кухарка кухарит, а не управляет государством!

— А если она желает управлять?

— Тогда она живо перестанет быть кухаркой! Не вешай мне лапшу на уши! Нормальный парламент нам нужен. И нормальное правительство, как у всех…

— У всех есть, и у нас будет, — соглашаюсь я. — Свалимся в ту же канаву, что и все. К сожалению.

— К счастью! А когда будет-то?

— Раньше, чем хотелось бы. Ты, Игорь, глаза-то разуй… Как ты думаешь, почему Шимашевич дает нам все, что ни попросим? А ведь мы поначалу думали, что ему наша непосредственная демократия — нож острый. Не напрягайся, я тебе сам отвечу: он знает, что это ненадолго.

— Открыл Америку! И я знаю, что он знает…

— Знаешь, так молчи.

Дальнейшая плодотворная беседа депутата Конгресса с мэром прояснила, что Игорю, как и мне, было ясно, для чего Шимашевич погнал катер в Новую Каледонию. Полторы тысячи щитовых домиков — это для нас, несомненно, большое благо и даже богатство. И это несколько тысяч переселенцев в недалекой перспективе. Вы слыхали когда-нибудь о дееспособном парламенте численностью в дивизию? Я не слыхал, «потому что этого не может быть никогда». Было яснее ясного: либо нашу непосредственную демократию придется вскоре деформировать в «посредственную», либо необходимо вводить ценз оседлости — продолжительностью хотя бы в год. Но тогда придется исключить из числа полноправных антарктов не только Шимашевича с его яхтсменами, но и всех без исключения полярников-первогодков, а то и формировать какой-нибудь «совет старейшин», как в дикарском племени или Франции времен Директории…

Как бы то ни было, на данном фронте я надеялся тянуть время столько, сколько возможно. Авось каждый успеет почувствовать тяжесть совершенных при его участии ошибок, а заодно понять, что антаркт — это звучит гордо, что никакой он не подданный, а если все-таки гражданин, то только сорта «экстра». Авось наша непосредственная демократия позволит со временем выявить настоящих лидеров, а не назначенных начальников. Авось до той поры Шимашевич не приберет нас к рукам со всеми нашими потрохами…

На первых порах население Свободной Антарктиды отнюдь не увеличивалось. Более того: оно таяло. Уезжали те, кто не желал примкнуть к отцам-основателям новой нации и вообще не видел в нашей затее никакой перспективы. Убыл из Мак-Мёрдо на военном эсминце начальник антарктической экспедиции США адмирал Пайк с целой группой подчиненных и беспрепятственно — с эсминцем не очень-то поспоришь — вывез часть техники и аппаратуры. Само собой, мы заявили США решительный протест — не по поводу грабежа, нет, а по поводу вторжения военного корабля в наши воды.

Ответа на наш протест, естественно, не последовало, да мы и не очень надеялись. Если бы эсминец произвел хоть один выстрел, мы могли бы кричать на весь мир о вопиющем нарушении Вашингтонского договора. А так — ну зашел военный корабль, ну постоял на рейде, но ведь не навек же остался, ушел. В конце концов, наши антарктические станции тоже отчасти строились служивыми из строительных войск, и ни одна сволочь во всем мире не назвала это оккупацией и нарушением международного права.

Ясно было, что наши американские соотечественники сплоховали, — надо было им спровоцировать хоть один выстрел, пусть даже холостой.

В таком духе Конгресс и разослал ц.у. по всем станциям.

Всего мы потеряли процентов пятнадцать населения и процентов пятьдесят бывшего антарктического начальства. Наш Троеглазов, нисколько не веря в светлое будущее Свободной Антарктиды, высказал несколько мрачных прогнозов и остался — из чувства ответственности перед идиотами-подчиненными, как он выразился. Честное слово, я его зауважал. Правда, руководил он теперь только станцией Новолазаревская в выборной должности мэра.

Черта с два он руководил. Едва раскланявшись с избирателями, он скинул дела на зама и на следующий день отбыл на борту старичка «Ил-14» в Амундсен-Скотт в качестве главы делегации от Новолазаревской — чтобы, как он выразился, на Конгрессе «русским духом пахло». Насчет удара по обонянию не знаю, но Ерепеев вздохнул свободнее.

Чилийцы все же вывезли с острова Ватерлоо Типунова, пристава и тех наших «отказников», кто решил добираться домой через эту страну, похожую очертаниями не на страну вовсе, а на дождевого червя, вытянувшегося в предсмертной судороге. Вывезли они бывших «наших», между прочим, не на чем-нибудь, а на военном корвете, который пришел в Антарктиду не пингвинов считать, а привез крохотный гарнизон на станцию Родольфо Марш, автоматически превратившуюся в военный форпост. В тот же день примчался аргентинский транспортный самолет, чудом сел на раскисшую полосу близ станции Жубани и высадил — догадайтесь с трех раз — военный гарнизон в составе примерно взвода. Вскоре стало известно, что и чилийский корвет, и аргентинский транспортник, покинув Ватерлоо, нанесли визит на материк, высадив гарнизоны соответственно на станциях Бернардо О'Хиггинс и Эсперанса, прилепившихся к хвостику Антарктического полуострова.

Тут уже наше возмущение было услышано — не чилийцами и аргентинцами, а так называемым мировым сообществом. Ноты протеста посыпались как из рога изобилия. Представители России и Китая предложили ООН принять резолюцию, осуждающую агрессию, и применить к агрессорам международные санкции. Аргентина и Чили заявили о своем праве занимать ничейные территории. Мы зловеще предостерегали: будем защищаться.

Как? Чем? Об этом мы предполагали подумать когда-нибудь потом. В общем и целом, инцидент играл нам на руку. О Вашингтонском договоре теперь вспомнили многие. Вспоминали и о британо-аргентинских антарктических драчках полувековой давности с обстрелами и захватами баз. Кое-кто из американских сенаторов заявлял, что Соединенные Штаты должны выступить гарантом соблюдения договора, но на уровне официальной политики эти пугающие слова пока не звучали. Лишь две авианосные группы ВМФ продолжали настойчиво кружить возле наших берегов…

А мы выматывались, как каторжные, атакуя непровороченную громаду дел. Иногда казалось — все без толку. Но проходила неделя, другая, а там оглянешься — у-у, куда мы отшагали с тех пор! Честное слово, были моменты, когда я уважал себя. Раза два.

Едва оправившись после грабежа, американцы с Мак-Мёрдо первым делом выставили из Антарктиды группу, финансируемую НАСА и занятую поисками метеоритов, некогда упавших на купол.

Тут нужно сделать маленькое пояснение. Метеориты находят повсюду, и вообще в мире сейчас царит настоящий «метеоритный бум» — счет одним коллекционерам, не говоря уже о серьезных дядях, идет на тысячи. Устраивают ежегодные ярмарки — продают, покупают, меняются. Так вот, на антарктическом побережье есть три-четыре места, где ползущий к океану ледник натыкается на скалы, ну и вздымается кверху, ломаясь. Под солнечными лучами выпертые наверх обломки понемногу испаряются, так что содержащиеся в них камни (а какие камни, кроме метеоритов, могут оказаться в толще льда?) выступают на поверхность и накапливаются в узкой полосе возле скал. Там самые настоящие метеоритные ловушки, и одна из них недалеко от Мак-Мёрдо.

Ну вот НАСА и организует ежегодные антарктические экспедиции по сбору небесных каменюк. Рыночная цена углистого хондрита доходит до нескольких тысяч «зелененьких» за грамм, но еще больше ценятся камни, выбитые некогда с поверхности Марса, а паче того — Луны. Почему Луны, когда она ближе к нам, а Марс дальше? Вот именно поэтому. Ближайшая цель! Если кто-то, несмотря на заявления президента США, до сих пор думает, что американцы после «Аполло» решили навсегда оставить наш естественный спутник в покое, потешив гордыню и удовлетворившись чисто земным господством, то умом он сродни сосновому полену — нет, не тому, из коего вытесали мелкого хулигана Буратино, а соседнему, из которого никого не вытесали.

Я уже не говорю о том, сколько стоит песчинка с Луны у коллекционеров! Зря, что ли, два негра из НАСА, пылесосившие скафандры вернувшихся с Луны астронавтов, стали миллионерами!

Короче говоря, ребята с Мак-Мёрдо спровадили восвояси охотников за небесными каменюками, отобрав у них все, что те успели найти. Метеоритчики протестовали, ну а мы-то тут при чем? Знать надо, куда летели. Разве мы, антаркты, не собственники своей земли и всех камней, что на ней валяются? Метеориты ничьи лишь до тех пор, пока летают в космических далях.

Говоря короче, мы специальным декретом приравняли метеориты к полезным ископаемым, а полезные ископаемые объявили общенациональной собственностью. Пока это была не бог весть какая статья дохода, но, как известно, с миру по нитке — голому рубашка. Я вспомнил, что в оазисе Ширмахера на берегах озера Унтерзее имеются немалые запасы мумиё, и сейчас же в Новолазаревскую пошла радиограмма: отрядить всех свободных людей на сбор этой гадости — валюта! Китайские коллеги немедленно нашли в Шанхае оптового покупателя, и Тейлор был уже склонен согласиться продать ему всю добычу на пять лет вперед. Моисей Соломонович, перебравшийся в Амундсен-Скотт, брызгал слюной, обзывал нас «умственно недоразвитыми идиотами» и махал на Тейлора руками, как ветряная мельница. В тот же день он добился более выгодных условий от фармацевтических компаний Индии и Турции. В итоге мы подписали контракт на оптовые поставки все-таки с Шанхаем, но уже на наших условиях.

Удовлетворенный Коган прочел нам длинную лекцию и всем смертельно надоел. То же самое можно было сказать одной фразой: «Мы не банановая республика!»

Кто бы сомневался. Покажите мне в Антарктиде хоть одно банановое дерево, и я сейчас же признаю ваше право нести в моем присутствии любую лабуду.

Кстати, о деревьях. Одной испанской мебельной фирме мы продали хвойную рощицу, что росла в кратере Эребуса, согреваемая подземным теплом. Деньги на бочку — и самовывоз. Я только присвистнул, прикинув, в какую сумму обойдется испанцам заброска на Эребус лесорубов и транспортировка древесины. И какую такую мебель (без сомнения элитную и баснословно дорогую) можно сработать из елки — загадка. Смола же потечет! То ли эти мебельщики владели хитроумной технологией обработки смолистых пород, то ли вообще собирались фабриковать не мебель, а что-то другое — не знаю, не знаю… Наше дело — сторона.

Вообще по вопросу о той уникальной рощице было много шума. Деньги — деньгами, а уникальность — уникальностью. Да и ославить себя на весь свет варварами, пекущимися только о наживе, нам не очень-то хотелось. Мы уже почти решили отказать испанцам, как поступило сообщение с Мак-Мёрдо: геофизические приборы зафиксировали подземные толчки и вспучивание конуса вулкана, а что до необычайно высокой активности фумарол и гейзеров, то американский вулканолог, рискнувший подойти поближе, бежал оттуда, как ошпаренный. (Интересно, почему «как»? Он и был ошпарен кипятком!) Эребус готовился к нешуточному извержению, и мы с легкой душой продали обреченные елки.

Авось после извержения начнут расти новые. Особенно если мы их сами посадим. Хотя, быть может, теперь лучше сажать не елки, а пальмы?..

Но я отвлекся.

Чем еще мы могли торговать? Пингвинами? Товар не дефицитный. Рыбой? У нас пока не было рыболовного флота, а наши — очень льготные — предложения насчет продажи квот вылова в экономической зоне Свободной Антарктиды никто всерьез не рассматривал. Во-первых, близ наших берегов слонялся и всех пугал американский флот. Во-вторых, если допустить, что авианосные соединения когда-нибудь покинут наши воды, рыболовному пиратству будет дан зеленый свет. Зачем платить каким-то самозванцам, если можно не платить? Дураков нет. Разве мы обладаем налаженной системой охраны территориальных вод и экономической зоны — с быстроходными катерами, вертолетами и спутниками слежения? Попытка взглянуть правде в глаза приводила к неутешительному выводу: при самом благоприятном для нас стечении обстоятельств наши богатейшие морепромыслы будут разграблены раньше, чем нам перепадет с них хотя бы анталер.

Лед и нефть — вот что у нас еще оставалось. Буксировкой айсбергов, прежде экономически невыгодной, а теперь вполне возможной, удалось заинтересовать удрученных безводными пустынями австралийцев и мексиканцев. В глубокой тайне велись переговоры с губернатором Калифорнии. (Тот еще жук; по-моему, договориться с Терминатором было бы проще.) Дело пока ограничивалось предварительной проработкой проектов.

О добыче нефти на шельфе Шимашевич вел диалог с представителями «Шелл» и «Бритиш петролеум», но воз пока был и ныне там. С одной стороны, вопрос о концессии представлялся им интересным и заслуживающим серьезного изучения, но с другой стороны…

Что «с другой стороны», было ясно без слов. В точности то же, что и с рыбой. Конечно, мы демпинговали, манили инвесторов сверхприбылями и просили сущие копейки, но зачем, спрашивается, платить сегодня каким-то придуркам, которых завтра все равно сковырнут с их мокрой льдины? Дело не двигалось. Шимашевич требовал у нас секретных сумм на взятки директорам, хмуро поясняя, что даже с его возможностями голым шантажом тут не обойдешься — не на всех имеется компромат. От называемых им цифр глаза лезли на лоб. Впрочем, он соглашался удовлетвориться долговой распиской.

Это нас тоже пугало. А выхода не было.

С первых же шагов нам пришлось прибегнуть к госзайму. Майкл Уоррен и с ним еще несколько состоятельных антарктов приобрели облигаций на двадцать с лишним миллионов долларов — столько удалось им перевести в банки Китая, Филиппин и Малайзии, прежде чем их банковские счета в США были заморожены.

Капля в море. Эти деньги были истрачены до цента в течение нескольких дней. Читая отчеты бюджетно-финансового комитета (а иногда и присутствуя на его заседаниях во время кратких визитов в Амундсен-Скотт), я впадал в прострацию. Кого бы обокрасть? Что там подпольный миллионер Корейко — тьфу! Босяк. Просто удивительно, насколько легко человек способен переключить масштаб и воспринимать миллион долларов как мелочь, завалявшуюся на дне кармана!

Торговля нашими природными ресурсами только начиналась и приносила такие гроши, что хоть плачь. Богатеть за счет туризма? Мы отнюдь не сбрасывали со счетов этот бизнес и намеревались активно его развивать. Правда, для этого, помимо капиталовложений, требовалась сущая безделица: внутриполитическая стабильность и международное признание Свободной Антарктиды. Первое у нас налаживалось, а до второго было как до обратной стороны Луны. Пока что мы втиснули этот вопрос в компетенцию комитета по торговле, и он вел сугубо предварительные переговоры с крупными турфирмами.

Уже не помню, кто первый предложил выпускать коллекционные почтовые марки и гасить их на антарктических станциях, но за эту идею пришлось ухватиться, как хватается за соломинку утопающий. Моисей Соломонович с дивной быстротой разместил заказы, а Эндрю Макинтош, окончивший в юности художественный колледж, утверждал или браковал пересылаемые по сети эскизы.

К сожалению, гасить марки нам пришлось не через Интернет, а непосредственно… Очень скоро штемпелевание — вручную! — стало рассматриваться как каторга, и назначенные на нее страдальцы-очередники с радостью меняли день штемпелевания на два дня дежурства по камбузу.

Конечно, втянувшись в марочный бизнес, мы уподоблялись Лихтенштейну или какому-нибудь Бурунди — а что нам оставалось делать? Деньги не пахнут, только если не принюхиваться к ним. И в этом смысле исходящий от свежеотпечатанных марок запах бумаги, клея и краски далеко не из самых худших.

Не очень большой, далеко не покрывающий наших потребностей, но все же стабильный доход. Даже после того как ООН с подачи США послушно наложила на нас торговое эмбарго, нам удавалось изворачиваться и иметь с марок прибыль — правда, уже меньшую. Вообще у меня укрепилось убеждение: сделать можно все, если правильно выбрать того, с кем делиться.

Россия при голосовании об эмбарго воздержалась, на что Шимашевич лишь пожал плечами, а я почувствовал себя уязвленным. Глупо, конечно. Чего ждал от России я, антаркт? Что она наложит вето? Ей это надо?

Притом резолюция, закрепившая за флотом США право досматривать суда, оказавшиеся поблизости от антарктических берегов, это одно, а реальная коммерция — совсем другое. Мы наладили каналы поставок через Соломоновы острова, Индонезию и Филиппины — страны, никогда не имевшие в Антарктиде так называемых исторически сложившихся национальных интересов.

Стоило это дороже, но канал существовал. Близ Мирного и Новорусской то и дело швартовались катера самого подозрительного вида.

Кроме того, мы отваживались принимать самолеты — американцы пока не пытались их сбивать. Между прочим, далеко не все летательные аппараты, садящиеся на наши ледовые аэродромы, выполняли рейсы для нас и таили в себе «контрабанду»…

Были и гости. Даже больше, чем нам хотелось бы.

Как оказалось, мы не зря решили брать деньги со всякого рода научных групп, то и дело прибывающих к нам на Белый (пока еще Белый) континент. Исключение сделали только для группы из Кембриджа да еще Географического факультета МГУ. Остальные платили. Крику насчет нашего «стремления нажиться на чистой науке» хватало. Мы молчали, пожимали плечами и ждали, когда нам отстегнут. И нам, пошумев, отстегивали.

Шимашевич первым выступил против поблажек и скидок, пожелав иметь такую лупу, в которую можно рассмотреть «чистую науку», никак не связанную с коммерцией или политикой. «Брать и брать! — бушевал он, впервые на моей памяти выйдя из себя. — Пусть грантодатели раскошеливаются!..»

Мы и брали.

Лично мне большим утешением служило то, что немало «научных экспедиций» создавалось просто-напросто в качестве прикрытия для шпионской деятельности на нашей территории. Они явно сколачивались наспех и не очень-то умело маскировались. С таких мы драли деньги с особенным удовольствием — у них спонсоры богатые.

Нам кричали в лицо, что мы нарушаем Вашингтонский договор, — мы улыбались и заявляли, что никакого нарушения нет. Разве мы запрещаем исследовать континент? Нет, нисколько. Разве мы хоть кого-нибудь выставили вон, кроме метеоритчиков, нарушивших наши законы? Нет. Ни одного человека. Мы не ограничиваем свободу перемещения по Антарктиде — платите деньги и перемещайтесь себе на здоровье!

Однажды в Мак-Мёрдо приземлился транспортный «Геркулес» с хорошо экипированной научной группой на трех вездеходах. В оплате было высокомерно отказано. Пришельцы внаглую принялись разъезжать по территории станции, вмешиваться в работу наших американских соотечественников и, судя по всему, планировали поход куда-то в сторону Эребуса.

Справились с ними просто: блокировали их вездеходы нашими, так что они не могли двинуться ни вперед, ни назад, и все планы научной экспедиции полетели к черту. Пришельцы продемонстрировали оружие — американские антаркты тоже, причем последние имели численный, моральный и технический перевес.

Конечно, нас тут же обвинили на весь мир во всех смертных грехах. В ответ мы заявили, что регулировка дорожного движения не является обязанностью правительства страны, что каждому водителю доводилось стоять в «пробках» и что лучшее лекарство от раздражения — терпение. Наглецы на вездеходах терпели двое суток, после чего погрузились в самолет и отбыли восвояси.

Не исключено, что они сели неподалеку на куполе и все-таки добились своего. К сожалению, у нас не было технических возможностей отслеживать полеты над нашей территорией. Радары для полевых аэродромов, привезенные Моисеем Соломоновичем, работали надежно, но имели смешную «дальнобойность». О радарной службе, перекрывающей хотя бы побережье, оставалось только мечтать.

Непрухин божился, что это лишь вопрос времени. Я отвечал этому оптимисту, что достройка Великой Китайской стены тоже была когда-то вопросом времени — нескольких столетий, если я не ошибаюсь. Шимашевич погнал два катера на Филиппины за комплектующими от списанного радара международного аэропорта; впоследствии обещал закупить новьё и нанять толковых инженеров. Тем временем Непрухин собирал «на коленке» самопальный локатор, надеясь с его помощью обнаруживать самолеты хотя бы за сто-двести километров от Новорусской.

А кроме того, мы установили пошлину на вывоз изделий высоких технологий. Хотите ввезти к нам аппаратуру любого назначения — пожалуйста! Она нам нужна. Особенно приветствуются излучатели большой мощности. Желаете вывезти ее обратно — извольте платить. Одному умнику из Гринпис, который назло нам разбил кувалдой несколько научных приборов и разбросал их исковерканные детали по леднику, мы выставили такой счетец за загрязнение уникальной антарктической природы, что больше такие случаи не повторялись. Умнику пришлось задержаться у нас до тех пор, пока за него не поручилось его руководство. И действительно, со временем рассчиталось с нами до копеечки.

Нас обзывали крохоборами, махровыми эгоистами и узурпаторами. Что ж, это было правдой. Хуже того: через нашу таможню нельзя было прорваться, не дав клерку на лапу. То же самое с въездными визами: желающих въехать к нам мурыжили до тех пор, пока они не соображали, что надо отстегнуть энную сумму поверх легальных сборов. И только после этого они получали визы — распечатанные на обыкновенном принтере разрешения на въезд, украшенные фирменной печатью той или иной антарктической станции.

Поначалу дело со взятками шло туго — мало кто из полярников мечтал о карьере нечистого на руку клерка. Пришлось выбирать взяточников жребием и заставлять их непрерывно повышать квалификацию.

А взятки шли в общий котел. В доходной части нашего бюджета фигурировала статья «добровольные пожертвования» — необходимый эвфемизм, сами понимаете. Доход стабильный, хотя и небольшой, но ведь курочка по зернышку клюет.

Впрочем, время от времени приходили действительно добровольные пожертвования.

Радар-то мы поставили и привели в действие, однако нам надо было иметь сотню таких! Плюс дизельные электростанции, чтобы кормить технику электричеством не за счет вымерзания жилых помещений. Плюс топливо для электростанций. Плюс листовое железо и сварочное оборудование для постройки новых топливохранилищ. Плюс запчасти к самолетам и вездеходам. Плюс еще много чего. Нам требовалось столько разнообразной техники и всевозможных материалов, что самые невозмутимые из нас приходили в ужас, а список насущно необходимого не уменьшался, а непрерывно рос!

С закупками же дело обстояло неважно. Кое-что до зарезу необходимое удавалось купить только через посредников, дерущих с нас втридорога. В их число входили как фирмы, самораспадающиеся немедленно по заключении сделки, так и «физические лица» — чаще всего коричневые и обмотанные бурнусами, ибо то были лица арабских шейхов. Даже не знаю, сколько беговых верблюдов и жокеев-китайчат сумели приобрести эти вожди бедуинов на свои грабительские проценты! Но много.

Стадо верблюдов. И роту китайчат, не считая всяких прочих кхмеров.

Случались и осечки. Некий жучок по имени Джулио Коззи надул нас, взявшись поставить пятьсот катушек оптоволоконного кабеля, насущно необходимого нам для связи, если эфир забьют помехами. Нет, этот самый Коззи не смылся с деньгами — он, прикарманив стопроцентную предоплату, нагло заявил, что его фирма (он сам, стол, две табуретки и престарелая секретарша) строго придерживается резолюции ООН о торговом эмбарго, и предложил нам решить спорные вопросы в суде. Так сказать, цивилизованно. Как будто хоть один «цивилизованный» суд на Земле, кроме нашего, антарктического, принял бы нашу сторону!

Ловкач плохо знал Шимашевича. «Коззи! — вне себя кричал Непрухин. — Коровви! Свинни!» — и ругался черными словами по адресу как итальянского прохвоста, так и самого Шимашевича. Непрухин тоже плохо знал последнего.

Зато Шимашевич не ругался и не отругивался. Неделю спустя Коззи выпрыгнул из окна своего офиса на сорок седьмом этаже — о, разумеется, совершенно добровольно! — и вошел в соприкосновение с дорожным асфальтом со скоростью, исключающей дальнейшую жизнедеятельность. Оставленная им записка гласила по-итальянски: «Дяденька, я больше не буду!» — и отражала сущую правду.

Следы борьбы отсутствовали, никаких посетителей в офисе не было, никаких угроз в свой адрес несчастный не получал. Следствие, не в силах доказать причастность наймитов Шимашевича, пришло к выводу о самоубийстве на почве длительной депрессии и нервного истощения.

Охотников нажиться на нас — фирм-однодневок с адресом типа «поворотя на двор, свернуть от мусорного бака налево к двери сарая, стучать три раза» — было предостаточно, но после случая с Коззи и еще двух-трех подобных происшествий охота обманывать нас пропала у большинства напрочь.

Мы получали — и тратили, порой неправдоподобно много. Любой гад-перекупщик мог содрать с нас три шкуры — и драл. Швейцарско-антарктическая фирма, возглавляемая папой-Шимашевичем, открыла нам кредит из пятнадцати процентов годовых. Мы и тому радовались, деваться нам было некуда. С доброй улыбкой на лице Шимашевич загонял нас в беспросветную кабалу. Вряд ли он мечтал о номинальной власти над Антарктидой и антарктами — да и зачем? Его вполне устроила бы власть реальная, без громких титулов, дипломатических протоколов и прочей мишуры.

Никаких денег мы и не видели, а долг рос и рос. Закупки большей частью шли через Шимашевича и его подручных, деньги переводились из банка в банк и заносились в графу «внешний долг» нашего бюджета. До поры до времени никто из нас не желал думать о том, что будет, если завтра нам закроют кредит и потребуют возврата ссуженных сумм.

Слишком неприятная мысль, чтобы вот так сразу повернуться к ней лицом.

Корреспондентов мы с самого начала решили принимать без ограничений и каждому чин-чином выдавали аккредитацию. Съемочные группы Си-эн-эн и Эн-би-си примчались первыми. Би-би-си — через сутки. Потом тележурналисты пошли потоком. Аль-Джазира и та не осталась в стороне — в ответ на наше удивление нам было объяснено, что руководство компании отнюдь не собирается замыкаться на проблемах гонимых мусульман.

«Из всего этого вышла одна гадость», — писал Помяловский по другому поводу, но как будто специально о нас. Мало того, что невозможно было просто прогуляться без того, чтобы тебя не отловили с треноги в видеоискатель и не сунули в нос микрофон, озадачив глупым вопросом, нельзя было и заняться работой — обязательно помешают. Туман эти стервятники кляли только в первые дни. Потом обнаружили, что в тумане очень удобно незаметно подкрасться к очередной жертве, прежде чем та смоется подальше от микрофонов и объективов.

Иным станциям можно было лишь завидовать — к ним в захолустье никто не летел. Самую горькую чашу пришлось испить Амундсен-Скотту, Мак-Мёрдо и нашей Новолазаревской.

Вы видели остолопа, прилетевшего на станцию Амундсен-Скотт одетым в шорты и майку на том основании, что экватор — везде экватор? Я видел. И не одного. Другой умник на том же основании захватил с собой в Новорусскую крем для загара и уйму флаконов репеллента от москитов, оводов, клещей и чуть ли не мухи цеце. Куда больше ему пригодился бы непромокаемый плащ с меховой подкладкой.

Зато почти никто из телевизионщиков не привез с собой палаток, печек и провианта — все почему-то были убеждены, что мы непременно обеспечим их жильем со всеми удобствами и разнообразным калорийным питанием. Негодованию и обидам визитеров не было конца: они ведь готовы платить! Как будто мы были рады скармливать свои ограниченные запасы этой прожорливой саранче! Банковским билетом в Антарктиде сыт не будешь, он несъедобная целлюлоза. Ящик консервов куда нагляднее, весомее и полезнее.

Тейлор убеждал стиснуть зубы и терпеть. Визитеров кое-как размещали и кормили, даже не требуя с них запредельных сумм за полный пансион. Вы думаете, кто-нибудь из них оценил это? Если вам так кажется, значит, вы либо никогда не общались с тележурналистами, либо сами из их числа.

Но если бы они хотя бы не мололи на весь мир всякую чушь!..

Мне даже пересказывать не хочется, что они выдумывали, каждый раз облекая свои фантазии в такую форму, что телезритель с умеренным интеллектом не мог и заподозрить, что дело нечисто. Главными объектами атак стали наша идеологическая база (которая у нас практически отсутствовала) и быт (который был как на ладони). Как хочешь, так и интерпретируй увиденное, и снимай только то, что подтверждает концепцию, все равно никто не проверит.

На то и свобода, верно?

Особой популярностью у телеоператоров пользовался дизелист Самоклюев, добрейшей души человек и беззаветный трудяга, имевший, на свою и нашу беду, дегенеративно-уголовную внешность. За ним охотились особенно истово. Стоило недосмотреть, как он, конфузясь и теряя дар речи, оказывался в кадре — делай выводы, зритель! Рейтинг популярности Самоклюева был на порядок выше, чем у большинства аборигенов Новорусской, и на два порядка выше, чем у благообразного Коли Пятко, ни капельки не похожего на садюгу-расчленителя. В конце концов я сослал «урку» на седьмой километр, подальше от телекамер, — он и не возражал.

Не распускать ни языков, ни кулаков — это тяжкое правило антаркты усвоили довольно скоро. Тонко чуявший общее настроение Тохтамыш так и не понял, почему нельзя кусать пришельцев за ноги, и, получив раза два по хребту, обиделся. Зато некоторые из моих двуногих сограждан научились так давать интервью, чтобы из него никоим образом нельзя было выдрать одиозное высказывание, и можно было ставить пять к одному, что в эфир такое интервью не пойдет. Я же любой свой ответ тележурналистам заканчивал лозунгом: «Выбирайте свободу — переезжайте в Антарктиду!» — и лучезарно улыбался.

Они-то тоже лыбились в ответ, но, думаете, мои слова хоть раз прозвучали с телеэкрана?

Черкните мне адресок для переписки, а лучше приезжайте в гости, если вы правда так думаете. Я выкрою для вас время: меня всегда приводили в умиление дети и наивные взрослые.

Так и шло — неделя за неделей.

Наконец наша пропаганда начала давать плоды: появились реальные переселенцы. К счастью, мы уже могли их принять — заботами Шимашевича у нас появились разборные домики.

Полторы тысячи. Мы собрали один на пробу — ничего, поставить печку и можно жить. Две комнатенки. Для четверых очень даже комфортно, и при новом жилищном кризисе есть резерв для подселения.

Новолазаревская — по-моему, лучшая из бывших российских станций — приняла всего лишь сотню домиков: перетаскивать их тракторами восемьдесят километров от побережья до станции по рассеченному трещинами, а теперь еще и тающему леднику — упражнение для «Русского экстрима». Станция Беллинсгаузен, как известно, находится по ту сторону Антарктиды, и мы разорились бы на дополнительном фрахте. Оставались Мирный и наша Новорусская. По семьсот домиков на станцию.

Каждому было ясно, что это чересчур много — задохнемся. Никто не планировал, что на наших станциях когда-нибудь будет жить несколько тысяч человек. Они для этого просто не предназначены — рельеф местности мешает расти вширь. Две сотни дополнительных домиков — предел. Для постройки нового поселка взамен планировавшейся станции в оазисе Грирсона у нас просто-напросто не хватало транспортных мощностей.

Ау, никому не нужен щитовой домик? Для садового участка? Уступим недорого, можно в рассрочку.

Мы скинули по сотне домиков индусам, бельгийцам, японцам, австралийцам и полякам — и все равно их у нас оставалось больше, чем надо. На экстренном совете решили спешно расконсервировать Молодежную. Авральная бригада добровольцев погрузилась на «Фестиваль» и отбыла приводить занесенную снегом станцию в божеский вид. Эх, как я им завидовал!.. Что нужно, чтобы дать отдых закипающим мозгам? Правильно: поработать руками, ногами и горбом. Хоть немного. Хоть сутки. Но даже в этом мне было отказано.

Скоро выяснилось, что я оказался оптимистом еще почище Непрухина: рассчитывал почему-то, что переселенцы будут прибывать к нам семьями, а мы каждой семье — сразу домик!.. Ага! Семей было до смешного мало; все больше прибывали какие-то несерьезные типчики-одиночки, движимые стремлением не столько укорениться у нас, сколько поглазеть на нашу экзотику.

Редкий день мы не принимали самолеты — как правило, из-за погоды. Но стоило чуть поутихнуть стоковому ветру и немного рассеяться туману, как в небе принимались кружить, запрашивая разрешение на посадку, иногда до трех самолетов одновременно.

По морю к нам тоже прибывали. Плавсредства были самые разнообразные. Хорошо помню набитую битком морскую баржу, громыхающую ржавыми листами обшивки, болтающейся на шпангоутах, как лохмотья на нищем. Не могу объяснить, почему она держалась на плаву. Жаль, что мне было недосуг поинтересоваться биографией данного судна. Сильно подозреваю, что в дни своей юности этот водоплавающий Мафусаил развозил по тихоокеанским островам самурайские десанты.

Витька Жбаночкин пострадал из-за знания трех языков. Оставив на время метеорологию, он занимался вновь прибывшими.

— Кто вы по профессии?

— Композитор.

— Прекрасно. Вот губная гармошка, сыграйте на ней что-нибудь вашего сочинения.

— На этом?!!

— Можно попросить принести гитару. Она не очень расстроенная.

— Вообще-то я сочиняю только электронную музыку…

— До свидания.

— В смысле?

— В смысле: до свидания. Приезжайте, когда приобретете полезную специальность. Или вы готовы пойти в чернорабочие? Нет? Я почему-то так и думал.

— Э-э… Разве вашему балагану не нужен государственный гимн?

— Нужен. Только не балагану, а Свободной Антарктиде. Кроме того, государственные гимны исполняются не на синтезаторах. Как только напишете партитуру для оркестра — загляните к нам на огонек. Следующий!

Очередь, начинающаяся у двери Витькиного домика, извивалась питоном, хвост ее терялся в тумане. В очереди переругивались на нескольких языках, простуженно чихали и кляли неповоротливость службы иммиграции Свободной Антарктиды. Кляли зря — Жбаночкин работал быстро.

— Профессия?

— Инженер, специалист по строительству буровых платформ на шельфе.

Редкая добыча! Жбаночкин напрягался:

— Последнее место работы? Причины ухода? Семья есть? Чем вас привлекает Антарктида? Сколько надеетесь у нас заработать? Ах, дело не в этом? А в чем? Желаете стоять у истоков?

Уловив главное, Витька записывал для памяти в блокнот: «Честолюбец. Мечтает о месте в истории. Если вдобавок еще и терпелив — может принести пользу», после чего дружелюбно обращался к иммигранту:

— Вещи можете оставить здесь. Ступайте на склад, возьмете там разборный домик, один комплект. Вам его отбуксируют трактором куда надо. Гвозди и молоток — у Недобитько, с возвратом. Я кого-нибудь пришлю вам в помощь. Управитесь до темноты — вы наш, а не управитесь… — И Витька разводил руками. — Следующий!

Почти каждый из отвергнутых скандалил, крича, что мы-де гарантировали, что примем всех, всех без исключения! В ответ на эти наглые инсинуации Витька, по-змеиному улыбаясь, указывал пальцем на туман за окном:

— Да вот она, Антарктида-то! Целый континент! Мы ж не собаки на сене… Живите, ежели хотите, только не с нами, а подальше, за горизонтом. Что? Разве мы обещали, что обеспечим всех прибывших комфортными условиями проживания? Да что вы говорите! Прочтите внимательно наше обращение, только не здесь, а за дверью… Следующий!

Витька жаловался, что сам себе напоминает того петуха, что разгребает навозную кучу в поисках жемчужных зерен. С той разницей, что настоящему петуху неведома брезгливость.

Впрочем, не менее половины отвергнутых, облегчив душу руганью и помыкавшись, соглашались временно заняться неквалифицированными работами. Многие из них, не выдержав, сбегали следующим самолетом, смачно плюнув напоследок на шестой континент, но многие оставались, увеличивая население Новорусской. Сами того не замечая, недели через три-четыре они становились антарктами.

— Следующий! Вы что умеете? Понял. «Могу копать, могу не копать», да? Возьмите у Недобитько лом, нам нужны новые выгребные ямы. Да, во льду. Вам покажут, где долбить. Битый лед надо собрать и отнести на укрепление ветрозащитной стены — сообразите сами, где лучше его пристроить. Следующий!..

Исключения делались только для полинезийцев, чьи острова занесло за Южный полярный круг. Еще на Конгрессе мы сочли себя обязанными принять их (полинезийцев, а не острова) безоговорочно и по мере возможностей обеспечить жильем. За наш счет.

Хороша задача! Не раз я просыпался ночью, узрев во сне кошмар: тысячные толпы канаков, штурмующие наши берега. Где бы мы раздобыли им жилье?

К великому счастью, островитяне за редкими исключениями не настолько хворали головой, чтобы гореть желанием жить среди айсбергов, которые растают лишь при их отдаленных потомках. Тех немногих, что все-таки прибывали к нам, мы худо-бедно обеспечивали — теснились сами, сколачивали из чего попало фантастические хибары, скрипели зубами, но держались. Теплолюбивые полинезийцы держались гораздо хуже — самые упорные из них, не впавшие в беспросветный ужас при виде вечных льдов и не отказавшиеся сойти на берег, как правило, оставались у нас до первой возможности смыться — куда угодно, лишь бы подальше. Были и исключения, но в количестве столь мизерном, что о нем не стоит и упоминать.

Было и еще одно пугало, пострашнее: предсказанное Тейлором нашествие китайцев. Но в первый месяц нашей независимости в Антарктиду переселилось всего лишь полтора десятка китайских семей, да и те разместились не у нас в Новорусской, а среди соплеменников. На всякий случай Жбаночкину было спущено указание: проявлять к китайцам (буде появятся) особую разборчивость.

Пусть остаются, если что-то умеют и хотят делать. И пусть катятся ко всем чертям, если заведут у нас обычную для хуацяо круговую поруку — мы не подряжались содержать убогих и ленивых! Чайнаантаркт — антаркт, а не китаец, запомнили?

Те же предосторожности в несколько меньшей степени относились к индусам и малайцам.

К жилищной проблеме добавилась продовольственная. Наши запасы, которых, как мы наивно предполагали, должно было хватить минимум на год, грозили иссякнуть к середине лета. Хорошо еще, что команда, посланная Шимашевичем за домиками, привела арестованный траулер, полный рыбы. Минтай и нототения пошли на холодный склад, а траулер под нашим контролем еще дважды ходил на промысел и возвращался с уловом, после чего был отпущен восвояси. (Не сомневаюсь, что браконьеры сейчас же вновь набили трюмы в наших водах, ну да черт с ними. Не с водами, а с браконьерами — за всеми не угонишься!)

А печки для обогрева, а самодельные плиты для кухонь, а посуда, а инструмент, а еще сотни и сотни разных мелочей?

Кто мог, работал в мастерских, кто не мог — на строительстве и благоустройстве, но хватало и бездельников. Непрухин орал и карал, да и я чувствовал, что моего самообладания надолго не хватит…

Я знаю, вы скажете, что все это скучные подробности. Однако попробуйте-ка представить себя на моем месте! «Сделай сам!»

Шимашевич в ответ на мои намеки и прямые вопросы — когда, мол, состоится обещанная конференция? — не мычал и не телился, а его телохранители буравили меня уголовными взглядами. «Антарктида online» то и дело передавала в эфир наши призывы к взаимовыгодному сотрудничеству на основе признания нашей суверенности. Старались и посвященные Свободной Антарктиде Интернет-сайты — их количество перевалило за два десятка. Самое удивительное, что далеко не во все из них мы вложили свои денежки. В ООН никак не могли договориться о новом статусе Антарктиды, а статус, сложившийся де-факто, не желал признавать никто. Серьезные бизнес-круги выжидали, когда можно будет безболезненно урвать свой кусок пирога.

Уходило драгоценное время. Чем попало, но больше спиртом, был отмечен месячный юбилей со дня провозглашения независимости. Ни одно государство, за исключением Республики Кирибати, переехавшей к Южному полюсу и вымерзающей, не выразило готовности признать нас, да и Кирибати, единожды издав писк, больше не высовывалось. А Шимашевич все не телился. Миновал март, начался апрель…»

 

Глава седьмая

Мачо

— Международная конференция по Антарктиде начнет работу в Женеве ровно через две недели. Приглашение представителям Свободной Антарктиды принять в ней участие будет послано завтра.

— Сегодня второе апреля, — не очень любезно напомнил Ломаев.

Он был зол. Когда ему сказали, что с ним хочет говорить Шимашевич, он крякнул с большим неудовольствием и направился было к легкомысленно-разноцветной, как цирк шапито, палатке. Оказалось — Шимашевич звал на «Кассандру». Поднимаясь по трапу на палубу из резиновой лодки, Ломаев уже кипел. Конечно, набоб не снизошел сам сойти на берег для разговора. Геннадий Ломаев ему мальчик на побегушках!..

Даже ослепительная чистота на палубе красавца-теплохода и вызывающая роскошь внутренних помещений не произвели на него должного впечатления. К тому же ему не было предложено ни напитков, ни даже пепельницы. Было предложено только кресло — хорошее, впрочем, кресло. Мягкое, обволакивающее. Коварно приглашающее расслабиться и уснуть.

Шимашевич прищурил один глаз, а вторым внимательно осмотрел конгрессмена.

— Совершенно верно. Конференция откроется шестнадцатого.

— Я это к тому, что первое апреля было вчера, — недовольно пробасил Ломаев и принялся разминать заскорузлыми пальцами огромные фиолетовые мешки под глазами. Через несколько секунд он встрепенулся и выразил в воспаленных щелках над фиолетовыми мешками надежду пополам с недоверием.

— Правда, что ли??!

Он знал, знал, конечно, что в кругах, где привык вращаться Шимашевич, отпускать подобные шуточки в деловом разговоре, хотя бы и первого апреля, — сильнейший моветон. Он знал, что в ответ на высказанное вслух подозрение в розыгрыше партнер вправе облить его ледяным презрением. Он просто ничего не успел с собой поделать — восклицание вырвалось рефлекторно.

Но антарктический набоб лишь улыбнулся уголком рта — ничего, мол, все понимаю, готов сделать скидку и войти в положение.

— Плохо выглядите, — почти участливо констатировал он. — Не высыпаетесь?

— Есть такое дело…

— Сколько ночей не спали? Две? Три?

— Не помню, — честно сознался Ломаев. — А какое это имеет значение?

— Лично для меня — никакого. Зато это имеет некоторое значение для Антарктиды. Если не ошибаюсь, кандидатуры наших представителей утверждены Конгрессом в таком составе: Шеклтон, Ломаев, Чаттопадхъяйя, Кацуки. Верно?

Ломаев кивнул, отметив про себя, что набоб не только правильно выговорил индусскую фамилию, но и впервые употребил в разговоре притяжательное местоимение «наших» применительно к Антарктиде. Уже прогресс.

— Хорошо, что нет ни американцев, ни китайцев, — прокомментировал набоб.

Ломаев отмолчался. Наверняка Шимашевич был прекрасно осведомлен о том, какие баталии разворачивались в комитетах и подкомитетах Конгресса по поводу кандидатур. Сначала хотели было включить в состав делегации по представителю от каждого комитета, коих насчитывалось уже одиннадцать. Были и предложения составить делегацию из представителей каждой антарктической народности, то есть увеличить ее состав еще вдвое. Почему тогда не взять по человеку от каждой станции? Ау, кто больше?

Здравый смысл победил в тяжких усобицах. Делегация — три, максимум четыре человека. Состав — интернациональный. Китайцев не допустили, чтобы не возбуждать подозрений насчет великодержавности. Китайская диаспора натужно согласилась, но взамен потребовала, чтобы не было также и американцев, и на этой позиции стояла несокрушимо, как Великая стена. Тейлор демонстративно подал в отставку. Кончилось тем, что отставку едва не приняли, а Троеглазов употребил все свои способности дипломата, чтобы убедить «униженных и оскорбленных» в том, что таковыми они не являются.

— Вы намерены лететь в Женеву? — спросил Шимашевич.

— Да, — сказал Ломаев. — Еще не знаю как, но да.

Он и Шеклтон попали в состав делегации и как авторы исторического манифеста, и как члены комитета по внешней политике. Любитель всевозможного саке Такахаши Кацуки — как представитель науки. Скромный индус Четан Чаттопадхъяйя со станции Маитри оказался компромиссом, устроившим всех обделенных. Кроме того, он в молодости окончил юридический факультет Оксфорда и мог оказаться полезен в дебатах.

— Как — моя забота, — отрезал Шимашевич. — Вопрос в другом. Вы намерены лететь в Женеву В ТАКОМ ВИДЕ?

Ломаев вздохнул. Ломаев провел ладонью по лицу, нащупывая новые морщины. Ломаев помассировал страшные подглазные мешки. Ломаев погрузил кисть руки в дебри дикой бородищи и энергично почесал там.

— Зеркало у вас за спиной, — подсказал Шимашевич.

— И без зеркала вижу, что на босяка похож, — неохотно проворчал антарктический конгрессмен. — Ладно, займусь собой, как только найдется свободное время. Бороду надо совсем сбрить, наверное…

— А в баню?

— Обязательно.

— Может, прямо сейчас? — почти равнодушно предложил Шимашевич. — Вы какую предпочитаете: русскую, финскую, турецкую, тайскую?

— У вас тут всякие, что ли, есть? — поразился Ломаев и сейчас же подобрал язык. Чему, собственно, удивляться?

— Так какую же?

— Спасибо, никакую. Дела, знаете ли. Разве что вечером на станции… решено! Натопим и помоемся. Банный день.

Шимашевич фыркнул и развеселился:

— Так ее, блин, еще и топить надо?

— Ясно, надо. Углем топим.

— А у меня всегда натоплено. И банщик есть, и парикмахер свой, и массаж можно сделать, и маникюр… Решайтесь. Я с вами попарюсь за компанию. Для справки: ориентация у меня нормальная. И запомните, в бане не моются, а парятся. Ну?..

Покачав головой и неискренне вздохнув, Ломаев указал кивком на часы:

— Время…

— Время — деньги, — отрезал Шимашевич. — Если хочешь делать деньги, не жалей времени хотя бы на имидж… Послушай, ты, неряха! Я вложил в наше совместное предприятие чертову уйму денег! Я не желаю, чтобы они пропали из-за того, что ты привык выглядеть, как лесосплавщик! На твою рожу полмира смотреть будет. Я из тебя джентльмена сделаю… или нет, антаркта! Настоящего мачо. Мужественного обветренного красавца. А время на этом ты только сэкономишь. Да или нет? — Набоб выглядел не на шутку рассерженным. — Если нет, то я сегодня же собираю манатки, все равно здесь ни хрена не выйдет… Да или нет?!

— Да, — сказал Ломаев и впервые за много дней засмеялся столь раскатисто, что в палисандровую дверь сунул бдительный нос кто-то из охраны — и тотчас сгинул, убедившись, что все в норме.

— Чего ржешь? — сердито спросил Шимашевич и неожиданно тоже прыснул.

— Я думал… думал, ты…

— Не мужик, что ли? Ошибаешься. Айда сперва в русскую, а там посмотрим…

Набоб плескал на каменку квасом, и та жутко шипела, как клубок потревоженных гадюк. Первый заход выдавил из тела Ломаева устрашающее количество грязного пота. Когда не стало мочи терпеть, конгрессмен выскочил из парной под душ, смыл грязь и с воплем ухнул в бассейн. Через минуту вода в бассейне колыхнулась вновь, принимая тело Шимашевича.

— Ну как?

— Хорошо-о, — промычал, блаженствуя, Ломаев. — Только вода теплая.

— Пятнадцать градусов.

— Я и говорю — теплая… У нас на Востоке при минус шестидесяти выбегали и в снегу катались — это был экстрим! Даже при минус двадцати сугроб ядренее проруби… Не все решались.

— А ты?

— Я — да. Потом в парилке минут пять стучишь зубами и пятки кверху — отогреваешь…

— А после бани?

— Разводили спирт в строгой пропорции: сколько на дворе градусов ниже нуля, такова и крепость. Не знаю, что бы мы делали, если бы столбик упал ниже девяноста шести…

— Но ведь не падал?

— На Востоке — нет, хотя он и полюс холода. А вообще по Антарктиде — бес знает. Может, где-нибудь и за сотню переваливало, только некому было мерить. Близ полюса Недоступности или на плато Аргус вполне могло быть, там высо́ты под четыре тысячи. Ну, теперь-то такого нигде не будет…

— Жалеешь? — спросил Шимашевич.

— О холоде? Я что, похож на ненормального?

Второй заход — уже с веником. Хлестали себя пока щадяще — готовили кожу к основной процедуре. Шимашевич хотел было заменить квас водой с добавкой масла эвкалипта, но Ломаев не одобрил. До боли родной аромат березы и дуба кружил голову конгрессмена.

— Придет время — и у нас будут леса, — сказал он. — Какую-нибудь тундровую березу и сейчас можно в оазисах высаживать — не вымерзнет, зуб даю…

— И на Марсе будут яблони цвести, — ехидно поддакнул Шимашевич.

— Наплевать на Марс. А яблони у нас еще лет сто цвести не будут. Зато вот березы…

— И дубы. — Набоб не желал расставаться с иронией. Было заметно, что он отводит душу, и одно мгновение Ломаев даже сочувствовал ему: наверное, нечасто набобу удается побыть просто человеком.

— Дубов у нас и сейчас сколько угодно, только они двуногие…

На третьем заходе позвали банщика. «Сначала его», — указал Шимашевич на Ломаева. Банщик, мужчина средних лет с брюшком, под которым примостился набедренник, похожий на древнеегипетский, и столь выпуклыми глазами, что Ломаев заподозрил, что они сидят на стебельках и при случае могут обеспечить круговой обзор, понимающе кивнул и одним ловким движением заставил жертву расстелиться на полке, одновременно кантанув ее на живот. Взмахнул над потной спиной двумя вениками, разгоняя жар.

— Хорошенько его, Туркин! — приказал набоб, и банщик кивнул: не извольте, мол, сумлеваться.

— О-о-о-о-о!.. — сладко мучаясь, простонал Ломаев.

Это было только начало. Следующие десять минут показались ему тремя часами сладкой пытки. Веники порхали легкими мотыльками, вгоняя в ватное тело нестерпимое блаженство. Наконец банщик решил, что клиент подготовлен к основной процедуре, переменил веники с березовых на дубовые и принялся с оттяжкой лупить его по спине и ниже.

— У-у-у-у-у!.. — завыл Ломаев, поняв, что до сих пор испытал лишь цветочки, а ягодки — вот они.

Затем он был перекантован на спину, и все повторилось сызнова. А когда — миллион лет спустя и не на этом свете — ему было позволено встать, он вылетел из парной со скоростью извергнутой вулканическим кратером раскаленной бомбы. Дробно протопотав мимо пятнадцатиградусного бассейна, он хотел было плюнуть в него в знак презрения, но не успел — чересчур торопился. Голый, как Адам, весь в дубовых листьях, как штурмбаннфюрер, и целеустремленный, как боевая торпеда, он вихрем взлетел по трапу, по пути едва не сбив с ног шкафообразного мальчика из охраны набоба, выскочил на верхнюю палубу, перемахнул через фальшборт и без крика полетел «солдатиком» в свинцовую воду, лениво колыхавшуюся пятью с гаком метрами ниже.

Ударило по пяткам. Ожгло холодом. Сковало суставы. Вот это была вода, а не тепловатая озонированная субстанция в бассейне у Шимашевича! Это была настоящая антарктическая морская ванна!

Не десять намеренных когда-то градусов — гораздо ниже. Уже потом Ломаев сообразил, что стекающие с ледника ручьи успели вновь охладить прибрежные воды почти до нуля, оттеснив от берегов теплые течения. И все же плавать в ледяной воде было куда приятнее, чем кататься в кусачем снегу при минус шестидесяти…

Дергаясь по-лягушачьи, он выскочил на поверхность и удовлетворенно осклабился: оказывается, он сиганул с того борта «Кассандры», где был спущен трап. А ведь ничуть не подумал о нем, ломанулся наугад… Вот нырнул бы с другого борта — и либо плыви вокруг, либо подныривай, либо мерзни, жди, пока втащат…

Над фальшбортом уже торчали квадратные торсы охранников. Кто-то менее квадратный и в фуражке — наверное, капитан или старпом — неразборчиво орал, указывая перстом куда-то в открытый океан. Полсекунды спустя в указанное место нацелились стволы полудюжины автоматов. Мощными саженками Ломаев достиг трапа и живо вознесся на палубу — голый и жаркий. Вгляделся в жидкий свинец за бортом.

— Эй, не вздумайте! Это никакой не леопард, это крабоед…

Небольшой и совсем нестрашный тюлень-крабоед в последний раз высунул усатую башку и, как видно, не найдя в «Кассандре» ничего интересного, унырнул в глубину.

Охранники опустили оружие с явным облегчением. Крабоед не крабоед, леопард не леопард, акула не акула, а застрелишь животину — будешь объясняться с помешанным на экологии боссом. Кому охота? Черт знает, кто для него ценнее — тюлень или гость. Инструкций не поступало…

— Зря, — только и рискнул высказать старший в охране голой вип-персоне. — Последнее время тут и косатки ходят, и акул много появилось. Большую белую позавчера видели… на самой поверхности. Метров на пять рыбка…

— И никто не соблазнился выстрелить?

— Нам-то зачем? Ее и так косатка рвала на куски. Природный процесс.

Ломаев молча покивал в ответ. Он слыхал от Нематодо, что-де ни одного достоверного случая нападения косатки на человека еще не зарегистрировано, однако кто может знать, как там оно было на самом деле… Может, некому было регистрировать. А насчет грядущего немереного богатства антарктической ихтиофауны Ломаев знал и без Нематодо. Где под тропическим солнцем плещутся холодные, богатые кислородом воды, там и планктон. Где планктон, там и рыба. Где рыба, там пингвины и тюлени. Где рыба, пингвины и тюлени, там и акулы. А где рыба, пингвины, тюлени и акулы, там и косатки. Пожалуй, развивать в здешних водах дайвинг-туризм пока еще рановато. Разве что рассадить дайверов по прочным клеткам…

Когда наплававшийся в бассейне Шимашевич вернулся в роскошно обставленный предбанник, голый Ломаев сидел на диване и, держа в руке пивную бутылку, разглядывал ее с великим подозрением.

— Что не так?

— Да вот поймал тут одного, послал за пивом, — сознался Ломаев. — Ну, гляжу, несет… Я и глотнул. Что, блин, за жидкость?

— Пиво, — Шимашевич засмеялся. — Еловое пиво.

— То-то и чувствую, — недовольно прогудел Ломаев, — то ли пива отхлебнул, то ли шишку съел. Вот ведь пакость… В какой дыре такое варят?

— Кое-где варят. Это сингапурское.

— Ну да, они умные, сами не пьют, для дураков производят…

— Туркин, пива!

Не прошло и минуты, как банщик внес чеканный серебряный поднос с двумя запотевшими кружками.

— «Миллер» подойдет?

— Спрашиваешь! — Истосковавшийся по пиву Ломаев испытал сильнейшее слюноотделение. — Не «Сибирская корона», но все же…

— «Корону» любишь? Туркин, перемени!

И кружка исчезла из-под носа вожделеющего Ломаева, а взамен с дивной быстротой появилась другая. Сделав глоток, Ломаев почувствовал себя на верху блаженства.

— Туркин, анекдот!

Рассказанный банщиком анекдот оказался настолько похабным, что на первой же фразе Ломаев сконфуженно хрюкнул, и настолько смешным, что по его изложении конгрессмен и набоб загрохотали в два горла.

— У-у-уйди-и!.. — выдавил Шимашевич. — Нет, я не могу…

И снова заржал.

Банщик ушел — наверное, пить отвергнутый «Миллер», чтобы добро не пропадало. Нахохотавшись до коликов, Ломаев погрузил нос в пену и единым глотком всосал полкружки.

— Не спеши, — посоветовал Шимашевич. — Это последняя.

— Не понял. Что, вообще последняя??!

— Для тебя — да.

— Так она же первая! — возразил Ломаев.

— И достаточно. Будешь пить минералку. Не мне в Женеву ехать, а тебе, и ты о спиртном забудь.

— А еще что на мою голову? — Ломаев ухмыльнулся. — Тренажерный зал? Массаж тайский?

— Не держу, — отрезал набоб. — Лечебный массаж тайцы слямзили у японцев, а массаж эротический придуман ими в качестве экзотики специально для американских моряков. Пользы — ноль. Удовольствие, между прочим, тоже сомнительное. И о бабах тоже забудь: мачо не должен выглядеть потасканным…

Будущий мачо с сожалением допил пиво.

— Теперь куда? Ты что-то говорил о разных банях…

— Выбирай, — щедро предложил Шимашевич.

— М-м… сауна, может быть?

— Ты в ней был.

— Гм. Что-то не припоминаю. Когда?

— Только что. Настоящая финская сауна ничем не отличается от русской парной. Жариться в сухом воздухе выдумали немцы, а не финны. Дрянная выдумка, между прочим, только уши горят почем зря. Еще и название присвоили.

— Вот ведь… — покачал головой Ломаев. — Век живи, век учись.

Он легко согласился вкусить прелестей турецкой бани. Как ни удивительно, натоплено было не очень жарко, зато посреди помещения на локоть над полом возвышалась восьмиугольная беломраморная платформа метров четырех в поперечнике.

— Ложись с краю и медленно ползи в центр. — Шимашевич показал пример.

Периферия платформы оказалась просто теплой. Немедленно захотелось разнежиться и вздремнуть, как на прогретой солнцем скале у ласкового моря. Зато в центре — Ломаев, дотянувшись, пощупал — можно было печь оладьи, чуреки и людей. Э нет, так мы не договаривались… Ломаев твердо решил не выползать из границ комфортности.

Слегка передвинулся — нормально… Передвинулся еще и стал понимать, что такое восточная нега. Переполз еще чуть-чуть и снова не умер, даже не зашкворчал, а оказался в раю, и — прав Шимашевич! — сейчас ему не требовалось никаких райских гурий.

— Туркин, готовься! — крикнул набоб.

— Всегда готов! — донеслось в ответ из предбанника.

— Он у тебя на все руки мастер, что ли? — спросил Ломаев.

— Именно на руки. Сейчас почувствуешь. Но турецкую баню он особенно тонко понимает. У Туркина, между прочим, бабка турчанка, так что это у него фамильное…

— А разве бывают турчанки-банщицы? — удивился Ломаев.

Шимашевич задумался.

— Не знаю, — признался он, и тут явился банщик.

Он уже не спрашивал, кого тут первого, и, взгромоздившись на мраморный помост, по-совиному ухнул и сразу насел на Ломаева. Тому лишь вспомнилось: «Мужик и ахнуть не успел…» — а дальше мысли сосредоточились на одном, но главном: выжить бы. Пугающе громко хрустели суставы, выворачиваемые, казалось, с корнем. Вспоминались костоломные орудия инквизиции и русский «Обряд, како обвиняемый пытается», читанный некогда из любопытства: «Естли же и потому истины показывать не будет, снимая пытанного с дыбы, правят руки, а потом опять на дыбу таким же образом поднимают для того, что и через то боли бывает больше…»

От средневекового истязания процедуру отличала некоторая художественность движений банщика, а главное то, что Ломаев не ощущал совершенно никакой боли. Ему это начинало даже нравиться. За плечевыми суставами последовали локтевые, затем пришел черед ног, таза и позвоночника. Ломаев нисколько не удивился, узрев перед носом собственную пятку, свисавшую откуда-то сверху, как фонарик рыбы-удильщика. Он подумал, что сейчас его можно без труда завязать в заковыристый морской узел — все равно в нем больше не было костей, один податливый каучук. И тут же сладкая пытка окончилась.

В руках банщика откуда-то появилась горячая простыня, свирепо исходящая паром, и эту простыню он быстро, но тщательно намылил, свернул в кокон, ловко закрутив углы, после чего начал возить коконом по спине Ломаева, отчего мыльная пена полезла сквозь мокрую ткань, как из раструба пеногона-огнетушителя, в количестве совершенно невероятном. И сейчас же настал черед жесткой рукавицы, коей банщик выдраил клиента лучше, чем матрос медяшку. Окатил водой — свободен! Шимашевич возлежал уже в центре восьмиугольника, плавился и, как радушный хозяин, ждал своей очереди.

Пошатываясь, но и ощущая себя заново рождающимся специально для великих дел, Ломаев упал в бассейн и там родился окончательно. Плавая, дожидался набоба, а набоб, чуть только пришел в себя, велел вылезать:

— Разнежился, барин! Сам же говорил: время дорого.

— Куда теперь? — покорился Ломаев.

— Стричься, бриться, кровь отворять… Шучу: маникюр делать.

Облаченный в канареечный банный халат Ломаев был препровожден в незнакомое помещение и усажен во что-то, напомнившее ему одновременно зубоврачебное кресло и ложемент космонавта. Сейчас же над его криво обрезанными, а местами попросту обкусанными ногтями запорхали женские пальчики, вооруженные щипчиками и пилочками. Две другие руки, тоже явно женские, взялись сзади за голову Ломаева и начали вертеть ее так и эдак, оценивая фронт работ. Еще пара нежных рук, вооруженных ножничками и теркой, принялась обрабатывать застарелые мозоли на ступнях, как будто Ломаев намеревался сверкать в Женеве голыми пятками и демонстрировать их перед телеобъективами.

— Эй, эй! — возопил конгрессмен, вращая глазами в поисках Шимашевича. — Мы так не договаривались! Я думал — чуть позже… Перекур же нужен! Спасите табачного наркомана!

— Здесь не курят, — холодно ответствовал набоб.

— А где курят? У борта?

— Еще чего! Засорять океан бычками?! Это же рефлекс — запулить в волны окурок. «И окурки я за борт бросал в океан» — помнишь? Ножкин спел, а я четверых остолопов из-за этого выгнал. Есть специальная курительная каюта.

— Где?!! Мне туда!

— Сиди уж. Сделаю для вип-персоны исключение… Туркин, кальян!

Сказать по правде, Ломаев предпочел бы вульгарную «Приму». Можно даже не «золотую». И лучше без фильтра.

Он только вздохнул. Что-что, а «Примы» тут, видно, не допросишься…

Ничего не оставалось делать, как снова терпеть восточную негу. Разглядев, какой субстанцией внук турчанки набивает деталь кальяна, для того предназначенную, Ломаев забрюзжал было, что никогда-де не курил подмоченные сухофрукты с истекшим сроком хранения, но покорился и цапнул зубами услужливо поднесенный мундштук на гибкой кишке. К его немому удивлению, липкие «сухофрукты», разожженные Туркиным посредством специального уголька, затлели не на шутку. При первой же затяжке в прихотливо узорчатом хрустальном кувшине заклокотало так, будто там тонул Хоттабыч, и в истосковавшиеся легкие Ломаева хлынула душистая струя неопознанной азиатской ерунды с легчайшей примесью табачного дыма. Жить было трудно, но можно. Ломаев решил не расспрашивать о составе тлеющего снадобья. Ясно, что не «дурь». Какая-то более редкая, нежели конопля или мак, тропическая флора, а может, и фауна… Лучше не знать.

— Туркин! — окликнул набоб. — Ты турецким владеешь?

— Якында бир бирахане вар мы?

— Переведи.

— Я спросил, как пройти в пивную.

— Возьми в холодильнике. Но не больше одной.

— Чок тешеккюрлэр. Чок ийисиниз.

— Что ты сказал?

— Большое спасибо, вы очень любезны.

— Иди и не сквернословь. Иди, иди.

Вскоре Шимашевич тоже испарился, а женщина-парикмахер, оказавшаяся, кстати, и визажистом, приступила к работе. Когда дело дошло до бороды, пришлось выплюнуть мундштук. В качестве предпоследнего аккорда на лицо легла обжигающе горячая маска, отчего Ломаев взвыл и наговорил мысленно немало разных слов. Последний аккорд состоял из массажа лица с втиранием в оное кремов и гелей. А когда пытка кончилась, Ломаев не узнал себя. Из зеркала на него ошарашенно смотрел слащаво-мускулистый красавчик с ровненьким пробором и по-газонному коротко подстриженной бородкой. Исчезли шелушащиеся обмороженные пятна. Две трети морщин, честно заработанных на куполе, разгладились напрочь, а оставшаяся треть смотрелась нарочито рельефно. Так мог выглядеть Грегори Пек в роли антаркта, но отнюдь не антаркт. С таким хлыщом Ломаев не только не пошел бы ни в разведку, ни в санно-гусеничный поход — он не оставил бы его на зимовку даже на самой благоустроенной из антарктических станций.

— Так надо, — хладнокровно заявил Шимашевич взбешенному конгрессмену, ворвавшемуся к набобу аки вихрь. — Носи имидж на здоровье. А что, по-моему, соответствует… Теперь одежда. Примерь пока вот этот костюм, он мне все равно велик, а в Женеве тебя обслужат по высшему разряду, я уже договорился. Теперь запоминай: с тобой свяжется человек по имени Иост ван Трек…

Вновь ступив на родной материк с перегруженной сведениями головой и свертком под мышкой, Ломаев первым делом задымил «Примой». Помахав рукой удаляющейся резиновой лодке, торчал на галечном пляже, пока не скурил сигарету до пальцев, — и мстительно выщелкнул бычок в серые волны.

То, что ему с новоприобретенным имиджем предстояло стать мишенью для острот со стороны коллег-соотечественников — это было понятно. Чепуха, перетерпеть и наплевать… Не очень понятно было, чего в действительности хотел антарктический набоб. Только лишь проинструктировать да помыть-постричь? Наверное, самый правильный ответ: и это тоже. Черт его разберет, Шимашевича, у него на поверхности всегда меньшая доля, как у айсберга. Но условий не ставил, руки не выкручивал, вот что странно… Уверен, что возьмет свое и так? Похоже на то. А может, попросту приручал нужного человечка по классической русской методе — в баньке да запанибрата?

Он так и не понял, приятны ему были заботы Шимашевича или противны.

По счастью, на берег опять лег туман, и к своему домику Ломаев прокрался почти никем не замеченным. Исключение составили Тохтамыш, немедленно выразивший свое отношение к новой внешности старого знакомого озадаченным лаем, и долговязый Эндрю Макинтош, пробиравшийся вдоль натянутого леера в сторону радиодомика. Наткнувшись на Ломаева, австралиец в первый момент механически пробормотал «сорри», во второй — отступил на шаг, пристально вглядываясь, а в третий — опознал приятеля. Киноидное междометие «Вау!» выскочило из удивленно разинутого австралийского рта и завязло в тумане.

— Спаниель, — раздраженно прокомментировал Ломаев. — Доберман. Тохтамыш-второй.

Макинтош не обиделся.

— Вери найс! — объявил он, завершив наружный осмотр и заинтересовавшись свертком: — А это есть какая такая? Уот из?

По-русски он говорил еще хуже Шеклтона, но прогресс чувствовался. Полтора месяца назад, едва прибыв в Новорусскую, Макинтош знал от силы полсотни русских слов и комбинировал их в самых диковинных сочетаниях. Теперь его словарь значительно пополнился. Правда, далеко не все из усвоенных им слов и выражений можно было занести в словари нормативной русской лексики.

— Обмундирование для Швейцарии. Пиджак, брюки, жилетка, галстук…

— Оу, я есть понимать, — расцвел Макинтош. — Мой болшой поздравлений. Антарктик дьепломат! Биг босс Геннадий! Вери гуд кариа… как сказать… карьер, да?

— Карриер, — злобно отозвался Ломаев. — Бациллоноситель.

— Ноу! Ноу! Карриер — авианосец. Носить, держать. Подпорка, да? Богатый инглиш слов, много смыслов. У вас есть карош пословиц: «Чем дальше влез, тем больший дроф». Дроф — это русски дикий птиц, да?

— Дрофа, — поправил свежеиспеченный мачо, блеснув эрудицией. — Литтл рашен казуар.

* * *

Трое суток спустя Ломаев вылетел в Амундсен-Скотт.

На сей раз его сопровождал Игорь Непрухин, в последние недели совершенно затурканный, а ныне ошалевший от счастливой перспективы несколько часов ничего не делать. Наряду с начальниками других станций он был вызван ради обсуждения и принятия плана обороны Свободной Антарктиды на случай агрессии и обоснованно подозревал, что от перемены мест его каторжный рабочий режим не претерпит изменений к лучшему. Тем больше было оснований ценить каждую минуту перелета.

Ура, братцы, живем, выспаться можно!..

Часов для сна оказалось меньше, чем хотелось бы: летели не на привычном тихоходе «Ан-3», а на «Ил-14», специально по такому случаю пригнанном из Новолазаревской приказом Троеглазова. Не для почета — для надежности. Пусть самолет старенький, зато двухмоторный, в случае чего дотянет и на одном, а не дотянет, так авось хоть сядет безаварийно. Даже с максимальной нагрузкой на крыло.

А груз был. Помимо Ломаева и Непрухина, самолет вез на бывший географический полюс пять сборно-щитовых домиков и три бочки солярки. Презент. Троеглазов, правда, категорически запретил пилоту брать на борт что-либо еще, кроме двух вип-персон, и вип-персонам пришлось осуществить нажим. После того как пилоту поднесли в дружеском кругу, и поднесли еще и еще раз, он согласился с общим мнением, что приказ Троеглазова есть старые, неприемлемые замашки начальника экспедиции и вообще атавизм. Наутро он, правда, раскаялся, но самолет уже был загружен и решительно никто не горел желанием его разгружать. Авиатор ограничился тем, что высказал пару мрачных пророчеств относительно предстоящего полета и махнул рукой: от винтов!

Быть может, он и нервничал в первый час полета в сплошном тумане, под которым простирались зона трещин и зона застругов. Вип-персоны не нервничали — им было не до того. Оба вдруг с удивлением обнаружили, что совершенно не хотят спать.

Быть может, это случилось оттого, что провожали их всем поселком, сильно разросшимся за последнее время вокруг Новорусской, как растет большой кристалл вокруг кристаллика-затравки, и всему поселку пилот орал: «От винтов!» Как-то само собой получилась, что люди не сговариваясь потянулись на ВПП, и кучками, и по одному-двое. Никто их не звал — а пришли. Пришли все до единого старожилы-зимовщики. Пришли почти поголовно яхтсмены. Пришли новоселы, еще не получившие антарктического гражданства, большей частью не русские, а с миру по нитке: малайцы, японцы, индусы, один почему-то грек, две немецкие семьи… Шутили, смеялись, подначивали отбывающих и друг друга, и никто не сказал ненужных напутственных слов, а только у Ломаева вдруг запершило в горле. Дор-рогие мои! Хорошие мои! Как сказать-то такое, чтобы прозвучало не смешно, не выспренно и не глупо?.. А никак. И Ломаев, стыдясь и отворачиваясь, лишь помахал им рукой, прежде чем захлопнуть овальную дверцу… Антаркты!

Давно ли Женька Большой полаялся, а затем и подрался с Уховым? Едва не дошло до «стенка на стенку» — яхтсмены против зимовщиков. Чуть ли не вчера это было. Растаскивали психов — плюнуть хотелось и уехать без возврата. А ныне вон — стоят в обнимку, как лучшие друзья, хохочут над «дипломатом с имиджем». Да я клоуном выряжусь, колесом пройдусь, только пусть эта сказка не кончается…

Какой уж тут сон.

— Это у нас второе дыхание открылось, — проворчал расчувствовавшийся и потому недовольный собой Ломаев. — Втягиваемся помалу. Вот ведь подлость: можно отдохнуть, а работать хочется…

— Кофе будешь? — осведомился Непрухин, извлекая из рюкзачка термос.

— С коньяком?

— Нет коньяка. Вообще нет, разве что у Шимашевича, но он твой кореш, не мой… Просто хороший кофе, пей.

— Не хочу, — отверг Ломаев. — Осоловею, в сон потянет.

— Это с черного-то кофе?

— С него. Я свою кандидатскую два года писал ночами, ну и заработал парадоксальную реакцию… Спасибо, что не язву.

Сиденье на секунду провалилось вниз и сейчас же вернулось, наподдав по копчику, — самолет тряхнуло в воздушной яме. Пролив горячий кофе на колени, Непрухин только ругнулся, не зашипев от боли, — Антарктида пока не давала повода сменить на шорты толстые штаны на верблюжьем меху.

— Не переживай, язву ты еще заработаешь…

— С тобой — безусловно.

— Добрый ты, однако… Не со мной — в Женеве. Не боишься туда лететь?

Ломаев скорчил кислую мину:

— Лететь — нет, привык, а вот там… Я же не дипломат и не оратор. Ну что я там такого скажу, чтобы все нас поняли, а? Иногда — да, знаю точно, как себя вести и что говорить, а иногда как накатит… Сижу и мандражирую, дурак дураком и голова гулкая…

— Только иногда голова гулкая?

— Да ну тебя…

— Неужели еще не научился говорить на публике?

Ломаев тяжело вздохнул, став на миг еще объемнее, чем обычно.

— Орать я научился на публике и материться… Да и ты тоже.

— Значит, полдела сделано, а остальное наверстаешь. Ты порепетируй, а цивильную публику мы тебе обеспечим. Я, Уоррен, попугай Кешью…

— Это ты-то цивильный?

— Разве нет?

— В сравнении с попугаем — может быть. Тот просто бандит.

— Гадит? Сквернословит? Кусается?

— Он по праву рождения бандит. Мне новозеландцы об этих попугаях кеа такого нарассказывали — волосы дыбом…

Самолет вновь ухнул в воздушную яму, на сей раз прямо бездонную — пошел вниз с нарастающим ускорением, как лифт в телебашне. Длилось это целую вечность, а когда внезапно кончилось, из пилотской кабины в салон, сияя шалой улыбкой, выбрел штурман:

— В порядке?

Кивнув, Ломаев сглотнул застрявший в горле кислый ком.

— Потерпите. Когда будем падать, я вам скажу. А это — атмосферный фронт всего-навсего. Хар-р-роший попался нисходящий поток! Метров пятьсот высоты потеряли. Ничо, скоро из циклона выйдем — красота будет…

— Стюардесса, пакет! — комично-страдальчески воззвал Непрухин.

— Поищи в хвосте, там мешок из-под угля должен валяться…

— Видал? — спросил Непрухин, тараща глаза и мучительно глотая, меж тем как штурман скрылся в кабине. — Никакого тебе чинопочитания. На его глазах человек загибается, а он: мешок из-под угля… Свободные, блин, антаркты!

— А ты чего хотел? — осведомился Ломаев. — За то и боролись.

— За то, чтобы никто не рвался в начальство, что ли? Никто почти и не рвется: одна нервотрепка, а привилегий — ау!.. Хотя нет, тебя вон по блату в турецкой бане попарили, оболванили под мачо, бесплатно холю ногтей навели…

— А в глаз?

— Молчу, молчу…

— Вот и молчи.

Но молчать более пяти минут кряду Игорь Непрухин сроду не умел и не желал учиться. Если не было насущной темы, в ход шли утконосы, а равно и все прочие объекты, пригодные для того, чтобы чесать о них язык.

Сейчас, правда, тема была:

— Ребята от твоей поездки многого ждут…

— И зря, — буркнул Ломаев. — Спасибо, если нас сразу не посадят. Вдвойне спасибо, если в самом деле выслушают, как обещали…

— Ха! Полмира за нас!

— А полмира против. Как раз те полмира, которые все и решают. Я вот что думаю: зря мы так осторожничаем с китайцами. Работать они умеют, а поддержка Китая нам сейчас во как нужна! Ей-богу, уломаю Тейлора, чтобы не кобенился, — пусть едут к нам, даром что желтые…

— Ты что, расист?

— А ты негр, чтобы задавать такие вопросы? — Ломаев критически прищурился на приятеля. — Хоть гуталином вымажись — не поможет. Больно худой и рэп не любишь. А главное, социальными льготами не пользуешься…

— Вот-вот! Антарктический начальник среднего звена, сирый и неприкаянный…

— Терпи, казак. О, гляди, солнце показалось!..

 

Глава восьмая

Хинди-анти — бхаи-бхаи!

Из записок Ломаева

«…У меня было одно дело — у Игоря другое. Само собой разумеется, нас, делегатов, знакомили с планами самообороны Антарктиды на самый худший случай.

А что может быть хуже вооруженного конфликта для тех, кто беззащитен?

Мы и были практически беззащитны — приходи, постреляй немного для острастки и бери нас голыми руками.

К тому и шло. Госдеп США был готов объявить о морской и воздушной блокаде Антарктиды — разумеется, во исполнение резолюции ООН, а как же! После чего «полицейская операция» очевидным образом не заставила бы себя долго ждать.

Вашингтонский договор — единственное, хотя и шаткое основание нашей легитимности — трещал по всем швам, но формально еще существовал. Если бы проблема ограничивалась лишь формированием соответствующего общественного мнения, США могли бы официально выйти из договора хоть завтра. Уж что-что, а рулить мозгами человеческой массы (в предположении, что у массы имеются хоть какие-нибудь мозги) там умеют. Российские СМИ по сравнению с заокеанскими просто подмастерья, пусть и талантливые. Да и нет, по правде говоря, у американского налогоплательщика привычки держать в кармане фигу, с ним проще.

Где-то в высоких эшелонах шли дипломатические баталии. Пока еще никто не мог прихлопнуть нас в одностороннем порядке, не вызвав мирового конфликта, и в этом заключалась наша надежда. По сути, нас устраивало даже торговое эмбарго — лишь бы не вторжение. Попытка удушить нас экономически могла растянуться на годы, против чего мы нисколько не возражали, хотя, разумеется, бурно протестовали против санкций как таковых. Главное — выдержать. Перетерпеть. Несколько месяцев или лет — как получится. В меру наших слабых сил мешать державам прийти к общему знаменателю в отношении нас. И в конце концов быть признанными де-факто.

Великобритания, как обычно, тащилась в кильватере США без всяких оговорок. То же, но уже с оговорками, делали Австралия, Бельгия, Норвегия, Польша и Новая Зеландия. Чили и Аргентина еще раз подтвердили свои притязания на шестой континент. Франция, Германия, ЮАР, Бразилия, Южная Корея, Япония, Украина и Уругвай выступали в целом против силового вмешательства в наши дела, хотя, очевидно, были готовы к уступкам в обмен на то-то и сё-то. Попискивали, иногда весьма назойливо, страны, вообще не имеющие отношения к «антарктическому клубу». Разразился скандал: корабли флота США перехватили в наших территориальных водах судно, идущее под флагом Папуа — Новой Гвинеи с целью высадки на материк национальной антарктической экспедиции. Еще немного, и среди нас появились бы папуасоантаркты, а у Папуа — исконные национальные интересы в Антарктиде.

Создавалось впечатление, что в Папуа просто успели подшустриться раньше других. США усилили спутниковое слежение за регионом. В самом деле, чем хуже Филиппины, Индонезия, Тайвань, обе Кореи, Малайзия, Таиланд, Вьетнам и так далее? Почему бы им не застолбить себе явочным порядком собственные «национальные интересы»? Долго ли пришвартоваться к барьеру и, вывалив на лед пару разборных домишек, дизель, радиостанцию и запас пищи для полудесятка человек, основать подобие станции? Пара пустяков.

В дипломатическом море штормило с нарастающей силой. О предстоящей конференции в Женеве говорили много, но как-то без особого энтузиазма. Сколько в этом городе было всяких конференций — а толку? Будь у меня выбор, я предпочел бы любой другой город, хоть гондурасскую Тегусигальпу, хоть индийский Тируванантапурам. Думаю, коллеги со мной согласились бы.

Любопытно, а был ли выбор у Шимашевича?

Российский орел превзошел африканского страуса, спрятав в песок сразу обе головы. Кто говорит об «осторожном и взвешенном подходе», тот не говорит ничего — отмахнуться и забыть, пусть себе талдычит. Россия отмежевывалась от конфликта. У нее была удобная позиция, а нам-то каково?

Даже перелет нашей делегации в Женеву через российскую территорию оказался невозможен. Дословно — «нежелателен», хотя что в лоб, что по лбу. Официальное нежелание видеть нас удивительным образом сочеталось с официально же декларируемым намерением привлечь (хотя бы одного меня как россиянина) к суду по статье об измене Родине. Если кто-нибудь после этого скажет мне, что политика зиждется на логике, пусть не обижается — плюну в глаза, а потом уже начну разбираться, кто передо мной, дурак или хитрая сволочь.

Самыми непримиримыми противниками агрессии оказались Индия и КНР. Это вам не Чили и не Уругвай — это серьезно. Ударами возмездия никто пока не грозил, но это было лишь вопросом времени. А ну как часть ударов придется по нашей территории?.. Ядерные же державы!

Впрочем, мы редко заглядывали так далеко. Наша задача была проще и насущнее: не пытаться выжить в Армагеддоне, а всего-навсего выстоять на первых порах. Какое ядерное оружие? Зачем оно? На уничтожение любой нашей береговой станции с лихвой хватило бы одного залпа «Миссури» или «Висконсина». Что у нас останется после этого — Восток, Амундсен-Скотт да Купол-Фудзи? Что ж, противнику придется истратить парочку тактических ракет или применить палубную авиацию, только и всего.

Можно и не палубную. Радиус действия «Б-52» достаточно велик.

Я думаю, у Шимашевича хватило бы средств и влияния, чтобы купить через какого-нибудь посредника на Соломоновых островах пусть старенькую, зато боеспособную подводную лодку. Но разве корабли охранения позволили бы ей проникнуть в боевой ордер авианосной группы да еще подойти к главной цели на дистанцию торпедного выстрела? Вот уж фантастика! А вы знаете, сколько нужно торпед, чтобы потопить современный ударный авианосец? Гораздо больше, чем число торпедных аппаратов в носу подлодки. Субмарине пришлось бы выпустить ВЕСЬ свой запас торпед, то и дело перезаряжая аппараты, и ни одна торпеда не должна была пройти мимо цели. Я не убежден, что столь блестящих результатов можно достичь даже на учебном флотском тренажере в условиях полного отсутствия противодействия со стороны «противника».

Так что же — сидеть и ждать, пока самозваные миротворцы не вывалят на наши головы гуманитарный груз осколочно-фугасного действия?

Разведданными мы не располагали. Впрочем, общую обстановку вокруг континента и приблизительную дислокацию всевозможных ВМФ мы легко отцеживали из сообщений СМИ.

Две американские авианосные группы продолжали кружить возле наших берегов и постоянно усиливались. Южная группа приняла в свой состав два фрегата австралийских ВМС и новозеландский эсминец. В трехстах милях к северо-западу проводила учения китайская эскадра. Корабли японских сил самообороны слонялись по океану приблизительно в том же районе, следя за китайцами, американцами, нами и вообще всеми. Чилийские и аргентинские корабли то и дело появлялись близ острова Ватерлоо и, ничего не предпринимая, одним своим видом подкрепляли претензии своих правительств. Наконец, в Тихий океан полным ходом шла еще одна авианосная группа — британского Grand Fleet'а. Подсчитывая боевые единицы, мы то проникались уважением к себе, то покрывались холодным потом.

— Стоп, стоп! Если считать каждый корвет, мы точно запутаемся. Прежде всего — авиаматки. Ударные авианосцы, авианесущие крейсера, вертолетоносцы… что там еще бывает?

— Тяжелые авианесущие эсминцы.

— Чего-о?

— Того. У японцев есть такие.

— А авианесущих шлюпок у них нет? При том Япония на нас вряд ли полезет… А вот вертолетоносец — это серьезно. Чей?.. Откуда идет?.. Из Йокосуки? Ясно. Послезавтра этот йокосучий гад будет у наших берегов. Теперь сосчитаем десантные суда…

Считать-то мы могли сколько угодно, а толку? Ни «F/A-18», ни «чинук» из винтовки не собьешь, а «стингерами» мы не располагали. В числе научного оборудования на Мак-Мёрдо, Неймайере и Дюмон-Дюрвиле имелись ракеты разных систем. Геофизические. Чье-то наивное предложение немедля переоборудовать их в управляемые зенитные встретило лишь общие вздохи да печальные смешки тех, кто хоть немного в этом разбирался. Сказать-то можно. А ты попробуй сделать.

Полуофициальная-полуподпольная дипломатия, «Антарктида online», получившая статус информационного агентства, да наброски планов гражданской обороны — очень скоро мы поняли, что располагаем только этими средствами против сил вторжения.

Больше я на заседания комитета по самообороне не ходил — не хотел портить себе настроение. Зато Непрухин как начальник станции, мэр и, соответственно, комендант гарнизона Новорусской оттуда не вылезал.

Лететь нам предстояло через Токио, Шанхай, Бхопал и Каир. Строго говоря, один из первых двух промежуточных пунктов был лишним: самолет вполне мог покрыть без дозаправки расстояние Мак-Мёрдо — Шанхай или Токио — Бхопал. Дело в том, что мы — я имею в виду Конгресс — все-таки пересмотрели свое отношение к Китаю, и посадка на его территории стала делом символическим. Как и посадка в Японии.

Шимашевич с самого начала предлагал иной маршрут: Ванкувер — Квебек — Лиссабон — Женева. В ответ на мой вопрос, не арестуют ли антарктическую делегацию прямо на борту самолета в порту промежуточной посадки, набоб лишь иронически усмехнулся уголком рта. Все у него было схвачено.

Не исключено, что его маршрут был безопаснее, зато наш вариант сулил кое-какие дивиденды в политическую копилку антарктов. Пусть небольшие. Мы не могли себе позволить разбрасываться медяками.

Шеклтон и Кацуки уже были тут (они вообще редко покидали Амундсен-Скотт), а бенгальский индус Четан Чаттопадхъяйя прилетел на следующий день после меня. Прежде я видел его мельком, но знаком не был. Смуглый, гибкий, с римским профилем, блестящими глазами, такими же зубами и, разумеется, с бзиком насчет говядины — словом, типичный индоариец, только без чалмы. В Антарктиде ему понадобилась бы чалма на меху. Он даже мог довольно сносно объясняться по-русски — оказывается, учился не только в Оксфорде, но и у нас в известном вертепе бывшей дружбы народов имени Лумумбы, что рядом с психбольницей и крематорием. Я тоже мог похвастать успехами в языках: уже на второй день произносил «Чаттопадхъяйя» без малейшей запинки. Он-то легко позволил называть себя просто Четаном, но вызубрить вместе с именем и фамилию было для меня делом принципа.

Вдвоем с Четаном мы ликвидировали пробелы в нашем понимании текущего момента: читали через Интернет прессу, просматривали записанные на пленку репортажи Си-би-эс, Эн-би-си, Си-эн-эн и прочих трехбуквенных телеканалов, вникали в ноты и меморандумы. Тейлор выделил для нашей делегации двух секретарей, быстренько приведших Эверест информации к экстрактной форме — иначе мы не управились бы с ней и за месяц. Ничего не могу сказать, ребята оказались толковыми. Отсекать лишнее американцы умеют. Умение сфокусироваться на проблеме — так это у них называется. Плохо только, что они сами решали, что для нас лишнее, а что нет, а мы не имели времени проконтролировать их работу. Оставалось слепо довериться.

И еще оставался Моисей Соломонович…

И была команда научников Майкла Уоррена, по сей день не занимающаяся ничем, кроме собственно науки. Завидуя им в душе, я наскакивал на Майкла, требуя участия «этих дармоедов» в более насущных, с моей точки зрения, делах. Уоррен стоял скалой, не сдаваясь и не идя на компромиссы, а Тейлор колебался, поддерживая то меня, то Майкла. Теперь в одночасье выяснилось, что я был не прав абсолютно, Тейлор не прав наполовину, а Уоррен прав на все сто. Его ребята не были дармоедами. Собранный ими материал и результаты детальных расчетов, едва уместившиеся в толстенной папке, заставили меня просидеть над ними ночь. Крепчайший кофе обеспечил Майкл, междометия были мои, а на рекомендации Шимашевича соблюдать полезный для имиджа мачо режим дня я плюнул. Какой может быть режим, когда тут такие результаты!..

Уоррен выделил нашей делегации отдельную кубатуру — один из привезенных с Новорусской домиков. Его сборкой, вставкой стекол, проводкой электричества и так далее занимались отнюдь не мы — нам было неловко, мы пытались помочь, но нас гнали заниматься более важными делами. К тому же дом был нужен нам всего лишь на несколько дней, а потом в него предполагалось поселить многодетную семью из Тайваня. Вообще поселок Амундсен-Скотт в глубине континента испытывал те же демографические трудности, что и мы на побережье. Тут жило, ютясь и теснясь, уже человек пятьсот. Сюда было много труднее добраться — зато здесь был горный курорт, хотя и без гор. Рай для сердечников, астматиков и всех, кто не жалует насморк. (А покажите мне того, кто его жалует!)

Жаль, что в Антарктиду пока не прибыло ни одного эскимоса, умеющего строить иглу и с комфортом жить в ледяных стенах — никаких тебе привозных стройматериалов, а из инструментов только ножовка. У нас в Новорусской ледяные дома сразу начали бы таять, а здесь стояли бы лет по десять как минимум.

Понятно, что наш презент — пять домиков — был встречен на «ура». Уоррен как раз пытался протащить через Конгресс законопроект об обложении прибрежных станций строительно-топливным налогом в пользу станций глубинных, в первую очередь столицы. Нашел время!

Хотя, конечно, у кого что болит…

Состав пришельцев здесь был еще более пестрым, чем в Новорусской. В регулярных и уже успевших поднадоесть всеантарктических голосованиях иммигранты не участвовали (мы все-таки ввели годичный ценз оседлости для получения гражданства, сделав исключение для Шимашевича с его яхтсменами), часто путались без дела, внося гам и суету, занимались благоустройством станции, как они его понимали, и кормились по долговым распискам. Продовольственные и топливные запасы столицы таяли гораздо быстрее, чем мы еще недавно надеялись. Как и в Новорусской. Как и везде.

На вбитой в лед ноге-рейке торчал выверенный по компасу до градуса указатель направления на Мекку, о чем извещали пояснительные надписи, выполненные латинскими литерами и арабскими червяками. Мусульманам, во избежание азимутальной ошибки творящим намаз на льду близ указателя, выдавались молитвенные коврики из пенополиэтилена. Увидев это, Непрухин сейчас же предложил Уоррену воздвигнуть из пустых бочек минарет, но добился лишь упрека в отсутствии политкорректности. А мне стало завидно: умеют же штатники обращать внимание на мелочи! Указатель, коврики… Вроде чепуха, а комфорт. Если бы я выдумал себе религию, велящую жить стоя на голове, они сконструировали бы специальный станок, дабы я не свернул ненароком шею.

В нашем домике поставили четыре койки, четыре компьютера и одну спутниковую тарелку. Мне хотелось поставить еще тазик — уж очень часто поглощаемая нами информация вызывала рвотные позывы. За минувшие со дня «прыжка» полтора месяца антарктическая тема отнюдь не вышла из моды, мусолясь в бесчисленных «аналитических программах» и ток-шоу всех уровней глупости. Нет, впрямую врали редко, но ведь рядовой зритель делает выводы не из собственно информации, а из ее окраски. Не то беда, что нас называли захватчиками и узурпаторами, — мало ли их было в новейшей истории! Теперь даже дебилам известно, как быстро узурпатор может превратиться в национального героя, спасителя отечества и вообще симпатягу. Беда была в том, что над нами потешались. На экране то и дело мелькали наши кривобокие постройки, сколоченная из драной фанеры общественная уборная, примостившаяся в виде скворечника над трещиной в леднике, и прочие новоделы, а дегенеративная рожа дизелиста Самоклюева неизменно повторялась в кадре, как рефрен.

Самое страшное, что мы вызывали не просто смех — мы вызывали брезгливый смех. Делай, зритель, вывод. Сделал? К ногтю таких уродцев? И поскорее? Умничка, сам допер. Посмотри рекламный блок и оставайся на нашем канале.

Конечно, мы тоже не сидели сложа руки. Контрпропагандой занималась не одна «Антарктида online». И не один Шимашевич. На нее тратились кое-какие бюджетные деньги, и нельзя сказать, чтобы тратились зря. Правда, впечатляющих побед в информационной войне не наблюдалось — скорее уж мы держали фронт там, где могли его удержать, и действовали партизанскими вылазками там, где чужая сила ломила нашу солому.

Проще всего оказалось договориться с российскими журналюгами — они скупались на корню, оптом и в розницу, причем недорого. На странах Азии и большей части Латинской Америки мы сэкономили — они сами лили воду на нашу мельницу. Мнение Африки, как всегда, нигде не цитировалось и никого не интересовало, даже нас. Зато позарез необходимые нам публикации в СМИ стран Запада стоили дорого — у тамошних журналистов и их хозяев, видите ли, водились принципы, что означало только одно: им платят больше, чем можем заплатить мы.

Находились, однако, и те, кто был готов «расслабиться и получить удовольствие» даже за предлагаемую нами умеренную мзду. И как же они «расслаблялись»! Ей-ей, их статьи в бульварных газетенках были куда острее, чем у наших искренних сторонников!

Гневными словами о двойном стандарте никого нынче не застыдишь и не напугаешь — мы и не пытались. Гораздо надежнее поучиться у противника и избрать своим союзником смех. Кроме того, люди вообще охотнее читают фельетоны, чем передовицы. И даже серьезную аналитическую статью можно превратить в фельетон для интеллектуалов, ничуть не пожертвовав ни шириной охвата проблемы, ни глубиной ее анализа. Дело техники для хорошего профи.

И все же в евроатлантическом мире мы проигрывали информационную войну с разгромным счетом. Быть может, Шимашевич был не прав и конференцию следовало устроить не в Женеве, а в Сингапуре, невзирая на еловое пиво?

Не знаю, не знаю. Для болтовни лучше Женевы ничего еще не придумано. Для первого «выезда в свет», пожалуй, тоже. Будет ведь и второй выезд, и третий… если только нас не передушат раньше. Не исключено, что у такого колорадского жука, как Шимашевич, все-таки имелся выбор, но у нас-то его не было. Женева так Женева.

Вместо формальных верительных грамот для каждого из нас просто-напросто распечатали на принтере справки о том, что такой-то имярек наделен полномочиями представлять нашу страну на конференции. Брюс расписался, Майкл шлепнул печать, попугай Кешью каркнул с его плеча что-то презрительное, попытавшись цапнуть бумагу клювом, — и готово. Набор ксив дополняли наши антарктические паспорта. Поскольку фамилии нашей четверки каждый день передавались в эфир «Антарктидой online» и красовались на всех наших сайтах, нас было трудно обвинить в самозванстве. Что до дипломатического иммунитета, то какой же может быть иммунитет у посланцев никем не признанной страны? К тому же наша миссия официально не считалась дипломатической — нас соглашались выслушать, только и всего. Помнится, Яна Гуса тоже соглашались выслушать и даже выслушали…

Тут поневоле задумаешься о последствиях поездки лично для себя, любимого. Временами я чувствовал себя так, будто какая-то сволочь приложила к моему животу кусок льда. Да и остальные, я думаю, тоже испытывали некую вибрацию души. Однако тот факт, что никто из нашей четверки не отказался от выполнения миссии, почему-то совершенно меня не удивил. Вот ведь…»

* * *

Самолет был маленький, по-акульи острорылая реактивная птичка всего на двенадцать посадочных мест. Породы его Ломаев не узнал, да особенно и не интересовался, отметив только очень низкое шасси — характерный стиль британского авиастроения. Самолет принадлежал частной японской фирме, о чем свидетельствовали намалеванные на фюзеляже логотип компании и алый кружок Восходящего солнца в прямоугольной рамочке — ни дать ни взять шаровая молния, влетевшая в окно к какому-то счастливцу.

Летели через Мак-Мёрдо — там предстояло дозаправиться. Видели снежные вершины Трансантарктических гор и лишенные снега скалы. Мечтали вслух о горнолыжных курортах, что когда-нибудь вырастут здесь как грибы после дождя — куда там той Швейцарии! Ближе к побережью в разрывах тумана разглядели Эребус с облаками грязного пара над кратером. Вулкан просыпался нехотя, ему некуда было спешить. Суетиться, мельтешить — удел людей.

А с точки зрения медленно ползущих к океану ледников суетливой поспешностью и неврастенией был вулканизм. Бах-бабах — одно мгновение, наносекунда геологической истории. И выдохся до следующей наносекундной вспышки гнева, и тишина…

Станция Мак-Мёрдо всегда поражала Ломаева размерами, многолюдностью и размахом. Если быстро растущая, но все же заштатная Новорусская смахивала на плохо спланированный поселок сельского типа, а купола Амундсен-Скотта до сих пор не позволяли величать столицу иначе как научной станцией, то бывшая основная американская база на Белом континенте тянула если и не на город, то уж наверняка на поселок городского типа. Конечно, и здесь вокруг капитальных свайных построек прежних лет в одночасье выросли целые кварталы временных хибар, но многие ли города могут похвастать отсутствием трущоб на окраинах? Трущобы явление нормальное при условии, что люди не задерживаются в них надолго. Трущобы могут даже расти — сами по себе они не слишком высокая плата за урбанизацию.

А хуторов в Антарктиде еще очень долго не будет.

Поразило и количество семейных пар среди старых антарктов. Кое-кто с самого начала собирался зимовать не бобылем, а ко многим жены приехали уже после самопровозглашения. Функционировала школа для детей.

Было завидно. Насколько Ломаеву было известно, из числа российских жен пока перебралась в Антарктиду только одна, да и то в Новолазаревскую, где трудился механиком ее супруг. Остальные, и Ломаев тоже, довольствовались эпизодическими телефонными разговорами с семьями. Оттуда, с противоположной стороны планеты, то ободряли, то принимались жалеть несчастных идиотов, то грозились вскоре приехать. Но воз был и ныне там. Американки оказались куда легче на подъем.

Или же в Штатах не существовало ничего похожего на российский ОВИР.

Остановились всего на час. Вместо обеда Ломаев сходил поклониться реликвии — домику Роберта Скотта. Постоял молча, дивясь безумной идее достичь полюса на конной тяге, везти с собой овес и сено, не понять сразу, что лошади в Антарктиде околеют — что с сеном, что без сена… Близ домика Скотта почему-то вызывал меньше уважения подвиг Амундсена, кормившего одних ездовых собак другими. Бегущий по застругам в лютый холод, честно тянущий нарты корм — было в этом что-то глубоко непозволительное для Ломаева. Больше сорока застреленных или зарубленных топором собак в обмен на право ступить на Южный полюс на месяц раньше Скотта! Беременных самок — первыми! Да, конечно, Амундсен сохранил людей, а вот Скотт этого сделать не смог. Но люди-то знали, на что идут, никто их не принуждал и не уговаривал, шли добровольцы, а собаки, которых никто не спрашивал, лягать хотели этот полюс левой задней лапой…

Идеалист паршивый, сказал он себе, закусив губу. В каком мире живешь — забыл? Успех нужен, успех! Тогда — Амундсену в Антарктиде, теперь — Антарктиде во всем мире. Любой ценой. За чей угодно счет. Слишком крупная игра. Можно восхищаться Скоттом — нельзя действовать, как он. И славою, и позором сочтемся позже. Если будем живы.

Спешили уйти от циклона, грозящего перерождением в тайфун, — поступило штормовое предупреждение. Перелет до Токио Ломаев проспал, несмотря на болтанку, и проснулся уже при заходе на посадку. Чуть только самолет зарулил на стоянку, к нему устремились два полицейских автомобиля.

— О! Никак брать нас намылились, сейчас «браслеты» наденут…

Такахаши Кацуки обнажил в улыбке крупные резцы и не согласился с гипотезой Геннадия-сан. По его мнению, полиция была нужна лишь для эскорта гостей в специальное помещение аэропорта, отведенное под пресс-конференцию. В полном соответствии с достигнутой договоренностью.

Не правы оказались оба: полиция явилась, чтобы воспрепятствовать высадке антарктических эмиссаров на землю Аматерасу. О пресс-конференции не могло быть и речи. Дозаправка — и немедленный вылет!

Полицейский офицер сдержанно улыбался и был непреклонен. Кацуки ругался на чем свет стоит и махал руками. Высунувшийся из-за его плеча Шеклтон сострил, что полицейский наряд, выстроившийся у самолета, сойдет, пожалуй, за почетный караул, и попросил Кацуки перевести эти слова на японский, но офицер понял без перевода и только шире заулыбался, явно наслаждаясь юмором ситуации. В конце концов Кацуки демонстративно плюнул на аэродромный бетон, обвинил правительство своей бывшей родины в бесхребетности и лизоблюдстве и, заняв свое кресло, молча кипел вплоть до отлета.

Впрочем, недолго. Дозаправка прошла быстро. От резкого набора высоты заломило в висках, заложило уши. Кацуки достал из багажа квадратный пакет с саке и принялся приводить нервы в порядок.

— Не удалось дотронуться до родной земли? — бессердечно посочувствовал Ломаев, катая во рту карамельку. — Еще не все потеряно: нас еще могут «случайно» сбить зенитной ракетой — авось упадем не в море…

— Мы неприкосновенны!

— Да ну? А по-моему, никакая ксива не научит нас левитировать. Вот как жахнет сейчас, как отвалятся плоскости…

— Если собьют, то не над сушей, а над морем, — рассудительно заметил Шеклтон. — Меньше улик.

— А ты зачем встреваешь? Я, может, утешить хочу. Видишь, человек расстраивается.

— Утешить? Русский черный юмор?

— Да уж не американский фекально-генитальный.

— Йес. А почему у вас говорят: «Как собак нерезанных»? У вас их режут?

— А у вас почему говорят: «Нищ, как церковная крыса»? У вас по храмам крысы бегают?

— А у вас такой голод, что всех их уже съели?

— Э! Назад! Что значит «у вас»? У нас в Антарктиде голода пока нет…

Перепалки хватило на час, а еще через два часа приземлились в Шанхае, и здесь было все, чего душа могла пожелать: гостиница с номерами-люкс, обильный ужин и пресс-конференция, затянувшаяся за полночь. Ломаев обнаружил, что уже не краснеет от неловкости, произнося выспренние слова о «священных правах», «антарктическом единстве» и «нерушимом суверенитете». Хотелось в духе национального колорита подпустить в слова несколько тигров и драконов, но Ломаев не знал, как это сделать. К тому же добрая половина корреспондентов имела вполне европеоидный облик.

Кацуки больше отмалчивался, натужно улыбаясь. Индус Чаттопадхъяйя совсем ушел в тень. Отдуваться пришлось Ломаеву и Шеклтону.

— Нам хорошо известно, насколько тонкой порой бывает юридическая и моральная грань между национально-освободительной борьбой и мятежом. Однако для постройки своего дома мы не претендуем ни на чью территорию. Поэтому никакое государство не может обвинить нас в мятеже. Это может сделать только ООН… кстати, представитель КНР в этой организации, кажется, уже предупредил о том, что от имени своей страны наложит вето на любой план, связанный с применением против нас военной силы? Пользуюсь случаем выразить руководству этой замечательно гостеприимной страны искреннюю признательность. Оно смотрит в будущее…

Если бы месяца полтора назад кто-нибудь сказал Ломаеву, что в присутствии телекамер речь из него будет литься так гладко и убедительно, он, пожалуй, послал бы пророка подальше. Теперь он в который раз пришел к выводу, что «во всем нужна сноровка, закалка, тренировка». Что ж, этого добра было кушано предостаточно как в Новорусской, так и в Амундсен-Скотте.

Их показывали и в прямом эфире, и в записи, в выпусках новостей. Наутро принесли свежие газеты, где Ломаев на фото витийствовал, тараща глаза на микрофон, Шеклтон готовился принять пас, Кацуки стекленел в улыбке, а индус старался не высовываться, хотя и переоделся демонстративно в национальную курту-паджаму. Пиар раскручивался нормально. До самого отлета оставалась надежда встретиться с кем-нибудь из официальных лиц китайской политики, но чуда не произошло. Четан Чаттопадхъяйя самокритично заявил, что это все из-за него, индуса, и в Китае не могло быть иначе.

Его попытались убедить в обратном:

— Какой вы индус? Вы антаркт.

— Я уже не индиец, но я всегда индус, — с достоинством выправил он путаницу в терминах. — Религия не национальность. Индусом нельзя стать, но можно родиться, если позволяет карма, и даже родиться в одной из высших каст.

— А вы в какой касте родились, Четан?

— Я брахман.

— Поздравляю с такой кармой. Выше ничего нет, не так ли?

— Боги — выше, — ответил индус и, как показалось Ломаеву, вздохнул с сожалением.

Несколько часов полета в той же птичке — и под крылом пошли горы, да такие, что дух захватывало. Куда там Трансантарктические четырехтысячники! Потом долго тянулась какая-то река — Ломаев подумал, что это, вероятно, Брахмапутра, но уточнять не решился. С индусом, да еще брахманом приходилось держать ухо востро. Не друг-приятель Ерема Шеклтон. Тут ляпнешь что-нибудь кощунственное — вовек не отмоешься, а то еще и переродишься свиным цепнем…

— Ганготри, — указал куда-то вправо Чаттопадхъяйя, лучезарно улыбаясь. И сейчас же снисходительно пояснил для безграмотных олухов: — Священная гора Индии.

— Которая? — уставился в иллюминатор Ломаев. — Вон та, что ли?

— Нет, ее отсюда не видно. Но она там.

— Понятно… Да, ведь ваша старая станция называлась Дакшин Ганготри!

— Верно. Южная Ганготри.

Ломаев смолчал. Насколько он знал, Индия построила свою первую антарктическую станцию на шельфовом леднике Лазарева километрах в сорока от останков одноименной с ледником станции. Какие там горы? Откуда? Там и застругов-то нет. Чудеса с этими названиями… То ли традиция велит, то ли воображение шалит. Вон и китайцы назвали свою станцию фортификационно-тушеночно: Великая стена. Их право, конечно. Зато никто не скажет, что соригинальничали, выпендрились…

Впрочем, Ломаев должен был признать: идеологически выдержанные названия отечественных станций немногим лучше — Комсомольская, Молодежная, Дружная, Советская… Остальные, выходит, были пенсионные, склочные и диссидентские?

Беллинсгаузен и Лазарев — это да, это ближе к теме. Хотя Лазарева скоро закрыли, признав место опасным — мол, того и гляди опрокинется в море вместе с отломившимся краем ледяного барьера. Прошло почти полвека — и до сих пор «того и гляди». Антарктида скакнула на экватор, а занесенные снегом руины станции как стояли, так и стоят, в море не сыплются…

Таращиться в иллюминатор надоело — чересчур рябило в глазах. После гравюрных антарктических ландшафтов и бело-лиловых гималайских пиков кричащая зелень полей и джунглей назойливо давила на мозг. Все равно что слушать Оффенбаха после Баха, — тошнотно, хоть фамилии у них и рифмуются.

Выручил Такахаши-сан — предложил саке. До свойского парня японцу было еще далеко, но наблюдался определенный прогресс. Конечно, саке оказалось той еще гадостью, но минус на минус дает плюс: после двухсот принятых вовнутрь граммов цветовая гамма под крылом показалась уже приемлемой.

Бхопал оглушил. Взмокший от пота индус на контроле проштемпелевал антарктические паспорта гостей с такой сноровкой, будто антаркты валили в Индию толпами, мгновенно оформил путешественникам трехдневные визы и вовсе не пялился, «как в афишу коза». А за воротами аэропорта шумела многотысячная толпа, запрудившая площадь и прилегающие улицы. У трех четвертей антарктической делегации отпали челюсти. Лишь Чаттопадхъяйя улыбался с полным достоинством, но как-то хитренько.

— Вот гад, — шепотом вынес Ломаев неискренний вердикт. — Предупреждать же надо! Ох, помнут нас…

Какие-то люди, одетые очень одинаково, врезались в толпу тевтонской «свиньей», освобождая гостям проход к богато убранной цветами трибуне. О том, что предстоит митинг (возможно, с песнями и танцами — Индия же!), теперь не догадался бы только слабоумный.

Сказать по правде, гости предпочли бы обед. Но чего не вытерпишь ради Свободной Антарктиды!

Позднее пришлось вытерпеть и обед, составленный из национальных блюд. Вкусив некий блинчик по имени масала-доса, начиненный перцем, как бомба напалмом, Ломаев пролил обильную слезу и не скоро вновь обрел способность разговаривать — к счастью, потому что иначе попросил бы себя пристрелить. Пока же пришлось терпеть совершенно другое: немилосердную жару, от которой на трибуне было негде укрыться, растянувшуюся на час речь индоантаркта Чаттопадхъяйи и рев толпы в ударных местах:

— Хинди-анти — бхаи-бхаи!..

То есть братья. Переводчик кое-как поспевал переводить на инглиш. Сказавши положенные слова о мире, добрососедстве и готовности принимать обездоленных со всего света, Чаттопадхъяйя особо рьяно налег на экологию. В качестве промежуточной точки посадки Бхопал был выбран не зря: тема техногенных катастроф заводила местную толпу с полоборота. Не так-то просто забыть тысячи отравленных. У Ломаева сложилось впечатление, что самое грязное ругательство на хинди звучит как Юнион Карбайд.

Антарктида маячила где-то вдали. Антарктида ничем не угрожала Индии и уж меньше всего техногенными катастрофами. Антарктида ставила под сомнение концепцию неоглобализма, очень несимпатичную для развивающихся стран. Антарктида звала к себе переселенцев и открывала перспективы одну заманчивее другой. Наконец, Индия уже зацепилась за Антарктиду одной научной станцией, а кому теперь станция принадлежит, в сущности, не так уж важно. Похоже, эти антаркты знают, что делают, и не собираются ущемлять ничьих прав — совсем наоборот! Вы только посмотрите, кто стоит на трибуне — свой, хоть и назвался антарктом. Все равно свой!

— Хинди-анти — бхаи-бхаи!..

Завести толпу — дело нехитрое. Куда труднее оказалось не попасть впросак на пресс-конференции, состоявшейся вечером в гостинице. И опять-таки с делегацией не встретился никто из официальных лиц.

На ужин трое из четверки дружно заказали блюда европейской кухни — любые, какие есть! — и удовлетворились спагетти под чесночным соусом с толикой виски. Один Чаттопадхъяйя, категорически не употреблявший ни спиртного, ни лука с чесноком, с изяществом истинного джентльмена потягивал из бокала бхану — отвар конопли, заедая темно-зеленую жидкость пирожком с коноплей же. По-видимому, его организм не страдал от такой диеты.

Наутро предстоял самый долгий перелет — в Каир с возможными незапланированными посадками в Маскате, Абу-Даби и Эр-Рияде. Никто не мог дать гарантию, что антарктическая делегация не будет там сразу же арестована. Но в самолете все сразу почувствовали себя бодрее — негромко шумящий кондиционер изничтожил жару, как ее и не было.

— Уф-ф! — сказал Ломаев. — Этакое пекло, и у нас так когда-нибудь будет, да?

— Еще нескоро, — утешил Кацуки.

— Вот-вот. Одна радость, что люди по тысяче лет не живут, так что помрем в прохладе…

— В Мадрасе затеяли снимать фильм «Пламень страсти среди льдов», — подал голос Шеклтон. — С участием пингвинов и плясками вокруг ледниковой трещины. Не знают только, где им проводить натурные съемки, у нас или в Гималаях. Вчера один тип у меня консультировался.

Посмеялись.

— Как же в Гималаях-то? А вершины?

— Вырежут или найдут плато, откуда высоких пиков не видно.

— А пингвины?

— Возьмут напрокат. Зоопарков у них нет, что ли? Еще и плясать научат.

— Все равно это вода на нашу мельницу. Интересно, этот самый «Пламень» пошел с нашей подачи?

— По-моему, сами догадались. Почему нет? Полмира за нас.

— К сожалению, не те полмира, какие надо, — проворчал Ломаев, внезапно бросив смеяться. — Четан, вы не обижайтесь, пожалуйста, лично я против Индии ничего не имею, но она не евроатлантическая страна… Коллеги, вы не заметили одно интересное явление? Признаюсь, я только что сообразил. Последние дни все западные журналюги молчат о том, что Вашингтонский договор устарел и должен быть отброшен. Раньше кричали вовсю, а теперь рот на замке. Заметили?

— Я заметил, — отозвался Шеклтон.

— И я также, — кивнул Чаттопадхъяйя. — Но это только усиливает наши позиции, не так ли?

— Четан, — проникновенно сказал Ломаев, — с какой стати нашим противникам усиливать наши позиции? Поверьте, хиханьки скоро кончатся. Все будет так серьезно, что сказать противно. Вы понимаете, что вам скорее всего придется драться и убивать?

— И вам, и мне. Ну так что же, я к этому готов. — Улыбка индуса произвела несколько жутковатое впечатление. — Я ведь не буддист.

— Но вы брахман.

— А вы, простите, бестактны. Оставьте в покое мою касту и мою карму. Она только моя, понимаете? Кроме того, в Маитри есть и кшатрии, их карму война не портит… Но почему вы думаете, что нам так скоро придется сражаться?

Набычившийся Ломаев не стал ничего объяснять — небось не дураки, сами догадаются. Он лишь бросил, мрачно глядя в иллюминатор на сверкающий ультрамарин Аравийского моря:

— Быть может, даже скорее, чем мне сейчас кажется…