Глава первая

«Выслушайте нас!»

Из записок Ломаева

«То немногое, что я читал прежде о дипломатах, оказалось вздором, хотя и не совсем враньем — просто информация в нашем меняющемся мире быстро устаревает. Манеры подавляющего большинства этих деятелей только что не позволяли им ковырять в носу перед телекамерами. Что до кулуарной лексики, то такие сокровища изящной словесности, как shit или fuck you, были у них, не исключая и дам, настолько в порядке вещей, что даже я поначалу был шокирован. Потом успокоился и приободрился. Шеклтон сделал это даже раньше меня. Кацуки был улыбчив, как восточный божок, и холоден, как лезвие катаны. Смуглый Чаттопадхъяйя в этом зоопарке являл собою образец викторианского джентльмена, случайно попавшего в сомнительную дыру и по-джентльменски снисходительного к ее обитателям.

Как в старом анекдоте: «Вас не шокируют мои ноги на столе?» — «Отчего же, можете положить на стол все четыре ноги…»

Но к делу. В Каире мы проторчали семь часов в ожидании разрешения на взлет. Очень уж загруженный аэропорт. Чартерные рейсы вроде нашего — естественно, по остаточному принципу. Пропасть туристов стремится поглазеть на пирамиды и храмы до наступления летнего пекла и облегчить свои бумажники в пользу крикливых арабов, неизвестно на каком основании притворяющихся потомками древних египтян. Небось среди египетских строителей так орали одни прорабы, иначе черта лысого пирамиды были бы возведены. Либо галдеть, либо строить.

Шеклтон тоже рвался в Гизу и в пять минут договорился с покладистым местным пограничником о выпуске нас из аэропорта за небольшую мзду, только я его не пустил. Мне-то не меньше его хотелось потрогать пирамиды, но я опасался и провокаций, и глупой случайности. Если бы не наша миссия — тогда да, рискнул бы, пожалуй. А так — увольте. Этих австралоантарктов еще учить и учить бдительности, она у них не в крови.

Зато Такахаши и Четан вели себя образцово и внешне ничем не выказали своего разочарования. Мол, видали мы ваши пирамиды! А вы наши айсберги видали?

Последний перелет прошел гладко и даже скучновато. Я все гадал, встретит ли нас кто-нибудь в аэропорту, а если да, то кто: распорядитель из оргкомитета конференции или один из людей Шимашевича? Оказалось — никто. Правда, на нас обращали внимание как на диковину, но с того было не легче. Краснозадый мандрил в клетке привлек бы еще больше любопытных, а ему это надо?

Наши антарктические паспорта не произвели на контроле ни малейшего впечатления: нет-де такой страны. Географический нонсенс. Конечно, у каждого из нас имелись при себе и паспорта национальные, но мы решили принципиально не пускать их в ход. Позвольте, чьи же проблемы будут обсуждаться у вас в Пале-де-Насьон? Не наши ли антарктические? Вон и плакат с приветствием висит, а кому приветствие? Делегатам. Вот мы делегаты и есть! Что? Нет, мы не лидеры антиглобалистов. Нет, мы не террористы — мы как раз наоборот. Нет, мы не везем никаких наркотиков. Нет, мы не собираемся ни искать работу, ни бродяжничать, ни свергать ваше правительство насильственными методами. И мирными, кстати, тоже, на что оно нам сдалось, ваше правительство?..

После продолжительных споров и нескольких телефонных звонков в оргкомитет нам все же были выданы визы на один месяц с возможностью продления и предупреждением о возможном выдворении из страны без объяснений. Мы ответили, что примем это к сведению и не скроем от прессы — тем дело и кончилось.

Женева мне понравилась. Красивый городишко. Плохо только, что в нем постоянно происходят какие-то конгрессы, съезды и конференции. Это болезнь, и когда она принимает острую форму, то жить в городе негде. Всюду битком. Так вышло и на этот раз. В конце концов мы приткнулись за сотню ежесуточных евро с носа в обшарпанном трехзвездочном «Аскоте» на Рю-де-Лозанн в близком соседстве с кварталом Красных фонарей. Без кондиционера. С видом из окна отнюдь не на Женевское озеро и не на Ботанический сад, а на заурядный жилой дом, где за лишенными штор окнами женевцы и женевки осуществляли свою личную женевью жизнь.

Питались мы тоже в «Аскоте», только другом, не столь облезлом и на этом основании присвоившем себе титул «королевского». Наш хозяин-араб, совладелец сети отелей, выдал нам льготные талоны на обеды и ужины. Наверное, он полагал, что завтракать вредно. Судя по сомнительной снеди, подававшейся на завтрак в нашей гостинице, он был недалек от истины.

Тем больше мы сэкономили «представительских». После спартанских прелестей Антарктиды мне, вероятно, было бы комфортно и в швейцарской тюрьме, не то что в двухместном номере пополам с Шеклтоном.

До начала конференции оставалось еще три дня. Двое из нас на всякий случай торчали в гостинице, а двое слонялись по городу, где куда ни плюнь — попадешь в достопримечательность, если только плюешь не в городском центре — тут попадешь в магазинчик, лавчонку или харчевню, коих тьма. И сейчас же тебе предложат швейцарские часы, швейцарские ножи, тайваньские сувениры или бифштекс из конины. Ничего, вкусно — я имею в виду бифштекс, а не часы.

В одной лавчонке нам предложили купить антарктические талеры! За тройной номинал, между прочим. Я и раньше знал, что наша валюта котируется за рубежом — правда, исключительно среди нумизматов и бонистов. Наш маленький гешефт, как говаривал Моисей Соломонович. Его уроки не пропали даром: я тут же выгреб из бумажника все свои анталеры и предложил владельцу лавчонки купить их по двойному номиналу. Сошлись на полуторном и расстались довольные удачной сделкой.

Само собой, я приоделся, воспользовавшись данной Шимашевичем наводкой, и теперь, пожалуй, выглядел бы как заправский дипломат, если бы только умел это носить. Тренировался перед зеркалом и все равно оставался антарктом, только что содравшим с себя каэшку. Да и ногам в унтах и унтятах не в пример удобнее, нежели в носках и ботинках.

Я натер себе кровавые пузыри на пятках, из-за чего, входя в очередную лавчонку, первым делом интересовался пластырем. Большинство лавочек были о двух комнатах — попав однажды во вторую, отделенную от первой занавеской, я обнаружил в ней то, на что антаркту, измученному длительным воздержанием, лучше не смотреть, и предупредил Шеклтона. Он пошел! Потом, надолго обеспеченный порнографическими снами, ругал меня на чем свет стоит.

О моих собственных впечатлениях я умолчу исключительно из нежелания привлекать внимание к моей скромной персоне. Упомяну только о своем предложении вешать на занавесочках объявление: «Детям и антарктам вход запрещен». На всех языках, начиная с господствующего в Женеве французского.

Антаркт? Иди гуляй. Любуйся озером и бьющим из него высоченным фонтаном, орошающим в ветреную погоду берега, видом на Монблан, английскими садами, цветочными часами и всевозможными монументами, катайся на старых пароходиках, желтых водяных такси, летай над озером на прогулочном дирижабле — словом, делай все, что полагается делать туристу, только за занавесочку не заглядывай… Что, не понял? Сгинь, маньяк!

Все бы хорошо, но уже на второй день туристская экзотика начала нас размагничивать. Посовещавшись, мы сократили вылазки в город.

Я позвонил в Тверь. Валя по обыкновению всплакнула в трубку и назвала меня милым и любимым, а заодно глупеньким дурачком. (Вот уж не знал, что встречаются умные дураки!) С нею и детьми было все в порядке. Похоже, семьи всех антарктов, оставшиеся пока в России и на Украине, не испытали каких-либо дополнительных неудобств. Спасибо властям и на том.

Ни таинственный Иост ван Трек, ни подельщики Шимашевича по швейцарско-антарктической фирме в поле моего зрения не появлялись. Может, потому, что офис фирмы находился в Цюрихе? Или дело было в том, что постороннего вмешательства в события пока не требовалось за отсутствием самих событий?

Я не специалист по выявлению наружной слежки, но, кажется, за нами не следили. Кстати, журналистская братия обнаружила антарктическую делегацию лишь накануне конференции, через два дня после нашего прибытия. Проскользнуть мимо микрофонов у входа в гостиницу стало проблемой. Мы отвечали односложно, ссылались на занятость и просили дождаться пресс-конференции. Когда она состоится? Разумеется, не ранее начала международной конференции по Антарктиде и, так сказать, в ее рамках. Узнайте завтра в оргкомитете у пресс-атташе…

И вот наступило завтра.

Поздним утром мы пешком отправились в Пале-де-Насьон, где после регистрации заняли отведенные нам места в конференц-зале за десять минут до начала. На нас пялились без всякого стеснения. Поскольку конференция задумывалась как научно-политическая, в зале нашлось место тем и другим — людям и человекообразным. Жрецы науки выглядели менее лощеными, а о политиках я уже говорил.

Были и российские. Господин Камышов — почти такой же, как на телеэкране, — послал мне многозначительный взгляд, явно не предназначенный изменнику Родины. (Кто бы сомневался!) Прежде чем председатель позвонил в колокольчик, представители Индии и Японии демонстративно подошли поздороваться с новоявленными антарктами. Кажется, Шеклтон ждал того же от своих австралийцев, но куда там! Не будь столь наивным, Ерема! А потом все началось, и я сунул в ухо синхронно-русскую горошину на проволоке.

Опущу вступительную речь председателя — в ней не было ничего, кроме призывов к конструктивному и взвешенному подходу, непредвзятому отношению к новым геополитическим реалиям, веры в прогресс цивилизации, демократию и гуманитарные ценности и прочего словесного поп-корна. После чего было зачитано обращение ученых, сделанное по результатам недавно состоявшегося геофизического симпозиума в Лозанне. Кажется, многие ученые мужи прибыли прямо оттуда.

Тот же поп-корн. Да и кто из политиков когда-либо прислушивался к увещеваниям ученых? В лучшем случае на основании их прогнозов принимают решения и то перед этим долго чешут затылки.

Прогнозы же были неутешительными. Во-первых, подъем уровня воды в Мировом океане обещал составить от трех до пяти метров за первые сто лет и далее идти в нарастающем темпе. Уже в первые десятилетия человечеству пришлось бы смириться с потерей миллионов гектаров сельскохозяйственных угодий, включая плодороднейшие земли в дельтах крупных рек. Во-вторых, в течение того же срока сотням миллионов человек предстояло лишиться жилья, а в отдаленной перспективе — более чем миллиарду. Голландии, Бангладеш и ряду островных государств угрожало полное затопление задолго до полного таяния антарктического купола. Собственно, пострадать должны были почти все страны, за исключением горных вроде Непала или Лесото и внутриконтинентальных. Балтика собиралась увеличиться вдвое. Лишь узкая полоска суши препятствовала бы ее соединению с Белым морем и превращению Скандинавии в остров. Затопленные низменности грозили обернуться мелководными, неудобными для судоходства заливами, полными шхер.

В-третьих, фатальная неизбежность гуманитарной катастрофы в беднейших приморских странах, поскольку развитые страны, столкнувшись с теми же проблемами, вряд ли смогут выделить значительные средства на помощь чужим утопающим…

В-четвертых, неизбежность эвакуации крупнейших городов, начиная с Амстердама, Санкт-Петербурга, Каира, Токио, Шанхая, Гонконга и всего Восточного побережья США…

В-пятых, эвакуация культурных ценностей…

В-шестых…

В-седьмых…

В-семнадцатых…

В-двадцатых и последних, «прыжок» континента уже привел к стихийным бедствиям, а впереди планету ожидало кое-что похуже: глобальное изменение климата с непредсказуемыми последствиями. Как будто все, что невозможно предсказать, обязательно мрачнее ночи!

Делегаты и гости продолжали таращиться на нас, но теперь таращились так, словно мы сидели на скамье подсудимых и нам зачитывалось обвинительное заключение. Причем общий настрой был таков, что, к чему бы нас ни приговорили в итоге, все равно будет мало. Я начал злиться.

Затем пошли одно за другим выступления национальных представителей. Начал министр иностранных дел Нидерландов и описал грядущую катастрофу в столь безысходных тонах, что у меня чуть было мурашки не пошли по коже. Его стране предстояло исчезнуть. Где будут жить пятнадцать миллионов голландцев? Кто возместит им потерянное имущество? Кто оплатит строительство семисот двадцати километров дамб, оказавшееся напрасным? И так далее, и тому подобное.

Мы сунулись было с просьбой дать нам слово, но не тут-то было — нам напомнили о регламенте. Вслед за голландцем на трибуну влез норвежец и изложил грядущие проблемы своей страны, за ним бельгиец, француз, перуанец…

К концу первого дня с трудом добрались до суринамцев, а в целом не выслушали еще и пятой части делегатов, жаждущих пожаловаться от имени своих народов и правительств на антарктическое безобразие. Даже относительно благополучные в смысле подтопления страны выражали свои будущие убытки в астрономических суммах. Рвались выступать делегаты от Парагвая и Монголии, хотя их-то страны поднявшийся океан не подмочил бы ни с какого боку. Наверное, они желали поспорить с учебником физической географии.

Каким образом — понятия не имею. В конце дня председатель, посовещавшись, объявил о создании специального комитета по материальному ущербу, куда все пострадавшие (или полагающие себя таковыми) должны были направлять свои претензии. Проголосовали за состав комитета, тем день и закончился.

В голове у меня шумело, перед глазами резво скакали числа, не снящиеся и астрономам с их мегапарсеками, а предстояла еще встреча с прессой. Однако, когда мы с трудом отловили пресс-атташе — ну и скользкий же тип! — он со сладенькой улыбочкой заявил, что наша пресс-конференция на сегодняшний день не запланирована. И на завтрашний тоже. Когда? Вопрос изучается, мы сообщим вам позже. Нет-нет, это вопрос не политический, даже намек на это оскорбителен. Чисто технический вопрос, уверяю вас…

Он даже не пытался состроить для нас честную мину при наглом вранье. А я подумал, что каждая тварь ищет свою биологическую нишу. Этот — нашел. И сидит себе довольный, как лягуха на болоте, жируя за счет таких насекомых, как мы.

Попытался мысленно представить его у нас на Востоке пилящим снег для камбуза — и не смог. Не напилит. Либо найдет вместо себя другого пильщика, либо сдохнет. Окочурится даже не от гипоксии — от обиды на подлый удар судьбы: ведь он-то считал работой совсем другое!

Европейцы, одно слово. Благополучная гниль. И этот народец дал миру Ливингстона и Стэнли, Нансена и Скотта, Дюмон-Дюрвиля и Шарко! Не верится. Хотя, наверное, гниль преобладала и в те времена, как преобладает всегда…

Мы ответили, что в таком случае устроим пресс-конференцию самостоятельно и прямо сейчас — атташе задергался и пообещал «всемерно ускорить решение вопроса». Мы не стали его слушать.

А у входа нас ждала толпа с нацеленными в упор микрофонами, и телеобъективы торчали из нее, как пушечные жерла. Пришлось продираться и ловить такси, на ходу расточая улыбки, отвечая на пустяковые вопросы и объясняя, что пресс-конференция будет дана в самое ближайшее время. Как только, так сразу. Не сегодня, конечно. Одно дело Шанхай и Бхопал, а в Женеве мы твердо решили не общаться с прессой до нашего выступления на конференции.

В тот вечер я в первый раз увидел полицейских на улицах Женевы.

По Рю-де-Лозанн, занимая все пространство улицы плюс тротуары, двигалась толпа. Правда, если отбросить политкорректность и заменить «толпу» на «орду», а «двигалась» на «перла», получится много точнее. Вряд ли толпа насчитывала более трехсот человек, но шумела она так, будто их триста тысяч. Лохмотья, пиво, вопли, скандирование каких-то лозунгов, подколки по адресу полицейских, майки и плакаты с портретами Маркса, Бакунина, Мао Цзэдуна и Че Гевары. С приездом!

— Антиглобалисты, — определил Шеклтон, осклабившись. — Только что прибыли. Вокзал рядом.

— Они могут нам помешать? — озаботился Чаттопадхъяйя.

— Не думаю. Теоретически они наши союзники, но…

— Такие союзники, от которых лучше держаться подальше? — сообразил догадливый индус.

— Вот именно. Пока прибыл авангард, а то ли еще будет… Интересно, кто им платит?

— Только не антаркты, — отозвался Кацуки.

Я мельком подумал об антарктическом набобе, но удержал свои мысли при себе. Недоказуемо. Я не его доверенное лицо, хоть и парился с ним в бане. И вообще не завидую тому, кто знает о Шимашевиче больше, чем следует знать.

Мы сели на телефон и наняли на завтрашний вечер один из конференц-залов, коих в Женеве миллион. С нас запросили плату вперед. Чаттопадхъяйя сейчас же поймал в коридорах «Аскота» своего соотечественника, исполняющего роль уборщика, и тот мгновенно унесся с деньгами, неся на смуглом лице выражение не только ответственности, но и благоговения. Наверное, имел проблемы с кармой и состоял в неприкасаемых. А уж когда до разговора с неприкасаемым снисходит брахман, то…

Карма бедолаги улучшается, это точно. Если не перечить брахману.

Остаток вечера ушел на звонки в телестудии и редакции. Наверняка мы многих забыли, но что за беда? Мы знали, что взаимный шпионаж СМИ сделает свое дело, и беспокоились только о размерах конференц-зала — вместит ли всех? Могли бы позвонить в две-три редакции, и этого хватило бы.

На следующий день нам должны были дать слово.

Но не дали. Председатель заявил, что «в регламент внесены некоторые изменения». Мы протестовали. Наш протест оставили без внимания. Тогда мы встали и вышли из зала.

Кто как, а я направился в ближайший буфет. Нервотрепка всегда будит во мне зверский аппетит, прямо слона бы съел. Подать мне слона жареного! Тут вместо слона на меня набежал газетный репортер с диктофоном наперевес — прыщавый юнец, до сих пор, как видно, перебивавшийся пресс-релизами и слухами, а теперь одуревший от удачи: поймать антарктов в пустом холле и первым взять интервью. Я стрельнул глазами по сторонам, засек приближающегося с деланым равнодушием пресс-атташе и выдал так, чтобы и этому поганцу было слышно:

— Пишите! Дарю заголовок: «Свободной Антарктиде затыкают рот». По мнению нашей делегации, только что имело место оскорбление, нанесенное в нашем лице маленькому, но гордому народу Свободной Антарктиды. Нам высокомерно дали понять, что справятся с ситуацией и без нас. Прекрасно! Мы умываем руки…

— Э-э… Простите, мсье, вы не будете возражать, если я изменю заголовок на «Выслушайте нас!»? А ваш вариант дам подзаголовком. Так будет лучше. Притом у нас респектабельная газета…

Я не стал возражать и наболтал ему в диктофон целую статью. После чего счастливый репортер умчался, а взволнованный пресс-атташе попросил нас подождать, пока он уладит кое-какие недоразумения. Я барским голосом заявил, что в ближайшие полчаса нас можно будет найти в буфете. В каком? А какой нам понравится. Сказано: «Ищите и обрящете».

И действительно, не успел я доесть третий бутерброд, как он появился, весь потный, и пригласил нас вернуться в зал.

— Когда нам будет дано слово?

— Очень скоро. Как только закончится выступление делегата от Чили.

— А конкретнее?

— М-м… Думаю, примерно через полчаса.

— Вот через полчаса и вернемся.

Вернулись мы, правда, минут через пятнадцать и имели удовольствие послушать, как чилиец предъявляет права на нашу Антарктиду, якобы исторически принадлежащую Чили. Мы иронически поулыбались и вскоре получили приглашение выйти на трибуну.

Вышел Кацуки — так было условлено с самого начала. Во-первых, среди нас четверых он имел наибольший вес в научных кругах, а во-вторых, никто, кроме японцев, не умеет так обаятельно улыбаться, и ни у кого, кроме японцев, улыбка не значит так мало. Мне с моим происхождением стоило лезть на трибуну лишь в самом крайнем случае: Россия никогда не перестанет раздражать мир самим фактом своего существования на этой планете.

Говорил он по-японски. Я почти не прислушивался к синхронному переводу, зная его речь почти наизусть. К тому же перевод шел с ужасным акцентом, эканиями и меканиями, как будто в микрофон блеяла овечка, которую стригаль обрабатывает под полубокс. Швейцария, что вы хотите! Русских эмигрантов в ней осело немного, а знающих в совершенстве японский — возможно, и ни одного. На ретороманский они перевели бы куда лучше, пусть на нем и говорят человека полтора.

Без всяких вступительных фраз Кацуки взял быка за рога. Он выразил недоумение относительно поспешных выводов, сделанных на сипозиуме в Лозанне, куда, к сожалению, не были приглашены представители передовой научной школы Свободной Антарктиды. Что ж, дело еще не поздно исправить и сейчас…

И он принялся исправлять. В зале притемнили свет, сбоку от кафедры опустили экран, а Шеклтон принялся совать в проектор пластиковые листы с картами, схемами и графиками.

— Взглянем сначала на соотношение воды и суши после полного таяния антарктического купола, каковое, согласно нашим детальным расчетам, произойдет через две тысячи триста плюс-минус сто лет…

Взглянуть было на что, а взглянув — ужаснуться. Антарктиды не было. Ее разорвало пополам. На месте Восточной Антарктиды красовался небольшой, примерно с Австралию, материк; на месте Западной — россыпь островов.

— Как видите, таяние купола ударит и по нам. Безусловно, со временем материковая кора выправит прогиб, вызванный давлением массы льда, но это даст нам весьма небольшой прирост территории. Кроме того, процесс этот крайне медлителен, что хорошо видно на примере освободившейся от четвертичного оледенения Скандинавии. Рассмотрим теперь ситуацию на других материках…

И он безжалостно рассмотрел, в то время как Шеклтон демонстрировал на экране изуродованные потопом очертания континентов. Казалось, демонстрация всех этих ужасов только подчеркивала аргументацию наших противников, но…

Но!

— Так ли все плохо на самом деле? Боюсь, что мои уважаемые коллеги не приняли во внимание целый ряд факторов, каковые могут существенно изменить общую картину. Детальные расчеты, проведенные учеными Свободной Антарктиды (а надо сказать, что наше государство располагает выдающимися научными кадрами), показали, что далеко не все так печально… Третью диаграмму, пожалуйста…

Минут через десять я буквально кожей стал ощущать перемену атмосферы в зале. Любитель саке был вежлив, корректен, чуть ироничен и не оставил от тезисов оппонентов камня на камне.

Он упирал на климат. Он показывал: смотрите, вот первая среднемировая температурная кривая, учитывающая отсутствие циркумантарктического холодного течения. Она идет вверх, не так ли? На Южном полюсе больше нет гигантского холодильника. А вот вторая кривая — результат появления на экваторе нового материка и, как следствие, разрушения экваториальной циркуляции вод в Тихом океане. Она загибается вниз, причем более круто. Вот схема новых морских течений. Вот эта кривая — поправка на охлаждение Мирового океана за счет таяния льда. Вот поправка на испарение воды с большей, чем ныне, акватории океанов. Вот поправка на конденсацию воды в атмосфере и увеличение горных и арктических ледников. (Между прочим, горнолыжные курорты Альп вновь станут высокорентабельными.) Вот поправка на уменьшение парникового эффекта за счет поглощения углекислоты охладившимся океаном. Вот поправка на…

— А вот итоговая температурная кривая, построенная с учетом всех известных нам факторов. Наложим ее на экстраполированную кривую среднемировой температуры, до недавнего времени, как известно, угрожающе растущей, и получим… Всем хорошо видно? Получим вот эту кривую — окончательный итог. Как видим, кривая волнообразно-непериодически колеблется, но в целом идет вниз. Через сто лет средняя температура Земли не вырастет на один-полтора градуса, а, напротив, уменьшится на один градус. Мы учитывали климатический фактор при расчете срока полного таяния купола — расчете, который дал иной результат, чем оглашенный вчера. Детальные выкладки по различным регионам мы с удовольствием передадим всем желающим. Проверьте наши вычисления. Вы получите все исходные данные.

Итак, что мы имеем в сухом остатке? Да, с таянием антарктического купола площадь материков заметно сократится, и это огромный минус для всей нашей цивилизации. Похолодание на один градус сделает земледелие в ряде традиционных сельскохозяйственных районов рискованным, и это тоже минус. Однако вот несомненные плюсы: понижение температуры и увеличение количества осадков приведет к обводнению сухих степей, полупустынь и даже пустынь типа Сахары. Новые морские течения ликвидируют отвратительную пустыню Намиб. Зазеленеет Атакама. Хочу напомнить, что пустыни и сухие степи составляют ныне половину всей суши. При разумном их использовании мы не потеряем ни клочка пахотной земли. «Мы» — я имею в виду человечество, ибо антаркты отнюдь не стремятся противопоставить себя другим народам… Резко увеличившаяся площадь континентальных шельфов значительно увеличит продуктивность Мирового океана. Думаю, не ошибусь, если скажу, что мы сможем вылавливать вдвое больше рыбы, чем теперь, без всякого вреда для численности популяций объектов рыболовства. Голод отступит…

Кое-где в зале саркастически хмыкали, но в целом мы сравняли счет. Я мысленно пообещал поставить Кацуки столько лучшего «русского саке», сколько его душа примет. А он промокнул платочком лоб и продолжал:

— Да, будут потеряны многие прибрежные земли. Да, придется переносить целые города. Но разве история человечества не знала массовых переселений? Разве люди разучились строить, в том числе и на шельфе? В Японии строят острова из отходов. Наконец, территориальный ущерб не так велик, поскольку взамен затопленных земель человечество приобретает АНТАРКТИДУ — слабозаселенный материк, где уже существует демократичнейшее в мире государство…

Тут председатель, позвонив в колокольчик, заявил, что сегодняшний день конференции посвящен исключительно научным аспектам антарктической проблемы, и попросил воздержаться от политической агитации. Кацуки внял и распинался о чистой науке еще часа два. Шеклтон, как заведенный, менял графики и диаграммы.

То, что мы вбивали в головы делегатов, было правдой, но не всей правдой. И все же выступление Кацуки сбило их с толку. Безусловно, они вспомнят о спровоцированных Антарктидой небывало разрушительных тайфунах (тут наши вычисления не давали повода для оптимизма) и завтра зададут нам жару. Но сегодня — наш день.

Почти триумфаторами мы покинули Пале-де-Насьон. Кацуки был выжат, как подсолнечный жмых, и мы решили на пресс-конференции принять огонь на себя. Больше всего пришлось отдуваться мне — то ли из-за того, что русский, то ли потому, что мачо.

Первым же вопросом меня ушибли, как пыльным мешком:

— Господин Ломаев, как вы прокомментируете тот факт, что лишь немногие жители Полинезии и Микронезии, чьи острова перенеслись в крайние южные широты, обрели избавление от холодной смерти в так называемой Свободной Антарктиде?

Репетиции не прошли даром. Мысленно сосчитав до пяти, я выразил удивление слабой информированностью корреспондента:

— Быть может, вы плохо осведомлены? Свободная Антарктида готова принять всех пострадавших от природного катаклизма. Исключительно во имя человеколюбия мы сделали жест доброй воли и закрепили его соответствующим декретом. Кто мог бы сделать больше?

— Например, тот, кто возместил бы пострадавшим убытки, предоставил территорию для проживания, соответствующую исторически сложившемуся укладу жизни островитян, обеспечил транспортом для эвакуации…

Опять эти убытки! Я состроил ироническую физиономию:

— А заодно завалил бы их манной небесной, не так ли? Мы не столь богаты, хотя и держим курс на процветание. Кроме того, согласие Свободной Антарктиды принять пострадавших от катаклизма отнюдь не означает, что она принимает на себя ответственность за сам катаклизм. Ничего подобного! Давайте вместе думать, как решить проблему, а мы свой вклад уже внесли. Что до транспорта, то у нас нет ни флота достаточного тоннажа, ни средств для его фрахта. Равным образом мы не можем обеспечить островитянам привычные для них условия жизни — ни пальмы, ни хлебные деревья в Антарктиде пока еще не растут. Мы готовы поделиться с иммигрантами только той территорией, что у нас есть, — пока еще холодной и не очень гостеприимной. Назовите мне страну, которая открыла двери столь же широко, как мы!

Он, конечно, не назвал. Развел руками, сел и выглядел довольным. Тут до меня дошло, что первый вопрос, вероятно, был задан «своим среди чужих» как раз для того, чтобы с самого начала переломить настроение присутствующих в нашу пользу. Преуспеть в этом на все сто он, понятно, не мог, но ведь вода камень точит.

— Герр Ломаефф, прошу вас ответить на вопрос: имеются ли у вашего правительства какие-нибудь военные планы?

Не знаю, был ли этот вопрос инспирирован кем-нибудь из наших сторонников, но прозвучал он как нельзя кстати.

— У нас есть планы гражданской обороны, — отвечал я, внутренне подбираясь. — Мы мирная нация, вообще не имеющая вооруженных сил. Все наши планы рассчитаны на спасение людей, всех без исключения, но в первую очередь, естественно, наших сограждан. А если ради достижения этой цели, которую мы считаем важнейшей, нам придется нанести урон агрессору… что ж, мы нанесем его без колебаний. — Улыбка. — Хотя и с сожалением… Прошу следующий вопрос.

— Подождите! Нанесение урона агрессору вы называете гражданской обороной?!!

— Мы называем это обороной наших граждан от агрессии извне, осуществляемой теми средствами, которые находятся в нашем распоряжении, и только на нашей территории. Наша военная доктрина исключает агрессию как таковую. Кроме того, мы придерживаемся всех положений Вашингтонского договора, включая те из них, которые гласят о недопустимости использования Антарктиды в военных целях. Если этот пункт будет нарушен, то, смею вас уверить, первыми нарушим его не мы. Все остальное — гражданская оборона. Или, по-вашему, она должна ограничиваться советом лечь ногами к взрыву?

— Нет, но…

— Кто следующий?.. Прошу вас.

— Мистер Ломаев, каково отношение вашего правительства к проблеме абортов? Мы, к сожалению, не могли следить за всеми вашими законодательными актами…

Час от часу не легче.

— Отношение отсутствует за отсутствием у нас этой проблемы, без сомнения крайне важной, — политкорректно раскланивался я с американкой более чем средних лет, иссохшей от страсти переделывать мир по-своему. Дама смахивала на Нефертити, в смысле, на ее мумию, если таковая сохранилась. — До сих пор у нас не зафиксировано ни одного аборта, мы для этого еще слишком молоды. Безусловно, со временем нам придется как-то регламентировать данную область… — Лучезарная улыбка. — …и я приглашаю вас принять в этом участие. Переезжайте к нам на жительство!

«Ну да, так тебя Витька Жбаночкин и пропустит через въездной контроль, сумасшедшая стерва!..»

Смешки, жидкие аплодисменты.

— Но вы — именно вы, — не унималась мумия, — согласны с тем, что жизнь священна?

— Простите, чья именно жизнь? Человека? Пингвина? Энцефалитного клеща? Быть может, микроба, которого мы казним антибиотиком внутри себя?

— Человеческая жизнь, разумеется!

— Безусловно. — Улыбка. — Поэтому мы с самого начала решили не рассматривать предложения провести конференцию на территории США и других стран, где еще не отменена смертная казнь. — И ложь, и не ложь. Какие еще предложения? Чего не было, то и не рассматривалось. Но американку я уел. — Своя жизнь, знаете ли, тоже в некотором роде ценность, исключать ее из священного списка как-то обидно…

На Нефертити уже шикали, но она не сдавалась:

— Вы понимаете, что первый же случай аборта в Антарктиде превратит вас в убийц?! Вы понимаете, что остаетесь потенциальными убийцами до тех пор, пока не закрепите законодательно…

И так далее, и тому подобное, список нуждающегося в закреплении прилагается. Я не запомнил всю ту ахинею, которую она несла, поучая нас быть примерными мальчиками и ни в коем случае не делать бяку и каку. По-моему, мумия спутала пресс-конференцию с митингом.

Я ответил ей цитатой:

— «Должно быть, в человеческом сердце глубоко сидит страстное желание не дать другим жить так, как им хочется. Правила, законы — но всегда для ДРУГИХ людей. Какую-то дремучую часть нашей души, существовавшую в нас до того, как мы слезли с дерева, нам так и не удалось сбросить с себя, когда мы распрямились».

По залу пронеслось несколько неуверенных смешков. Цитату, конечно, никто не опознал, как никто не собирался в этом признаваться. Сильнее других, думаю, подозревались Толстой и Достоевский. О них присутствующие хотя бы что-то слыхали.

— Немного выспренне, но по делу. Это сказал ваш классик, леди. Пожалуйста, поспорьте сначала с ним, и, если он не убедит вас, боюсь, медицина тут бессильна. Прошу следующего…

Я начал заводиться. Это сборище здорово действовало мне на нервы. Взъерошенный Кацуки без всяких японских церемоний пнул меня под столом ботинком в лодыжку — остынь, мол. Я мысленно произнес формулу самовнушения. Помогло.

— Следующий вопрос, пожалуйста.

— Уважаемый мсье Льомаев, будьте любезны пояснить, как в Свободной Антарктиде обстоят дела с демократическими институтами?

Замечательно. С этого бы им и начать!

— Простите, мсье, что конкретно вы имеете в виду?

— Ну… хотя бы конституционный суд.

— Еще раз простите, а зачем он нам? Или лучше спрошу иначе: для чего подпирать бревнами стены здания, которое не грозит развалиться? Насколько мне известно, конституционный суд обязан пресекать нарушения Властью конституционных прав граждан и их коллективов, не так ли? В настоящий момент у нас нет конституции как таковой — пока действует лишь принятая нами декларация прав. Статьи ее должны быть вам известны. Надеюсь, они вполне демократические… Не торопитесь, дайте мне закончить… Так вот, конституционным судом при непосредственной демократии является все население нашей страны. Никто не в силах отменить референдум по данному вопросу, если вопрос назрел. Подчеркиваю: не «не вправе», а «не в силах». Из такой гипотетической попытки просто ничего не выйдет, ротация сделает свое дело…

— Но у вас ведь существует какой-то Конгресс!

— Верно, только не «какой-то», а Антарктический. По сути, это рабочая группа. Должен же кто-нибудь готовить вопросы для референдумов, не так ли? А референдумы у нас проходят почти каждый день.

— Воображаю себе, каково приходится рядовым антарктам!

— Нелегко, смею уверить. Зато мы сэкономили на содержании госаппарата. А главное, решайте сами, что для вас важнее: потратить полчаса в день на голосование или потерять свободу? Мы свой выбор сделали, а вам, кстати, его никто и не предложит. Раб тоже может вообразить себя свободным, это его право. Не вижу смысла далее обсуждать эту тему. Прошу следующий вопрос…

— Пан Ломаев! Вы против смертной казни, отлично! Какое же наказание выдумано антарктами за наиболее тяжкие преступления? И позвольте узнать: какие преступления вы относите к наиболее тяжким?

Пренебрежительное «выдумано антарктами» я пропустил мимо ушей. Цепляться к каждой мелочи — не выиграть в главном.

— Те же, что и вы. А высшая мера наказания у нас одна: изгнание за пределы территории Свободной Антарктиды. Асоциальный тип может построить себе избушку на леднике подальше от людей и жить там в свое удовольствие, никто ему слова не скажет. Поселился в социуме — изволь соответствовать правилам, принятым в цивилизованном обществе. По правде говоря, мы не изобрели ничего нового. Вот только людей мы не убиваем.

Еще добрый час нас мучили демократическими ценностями, придираясь к каждому нюансу. Пришлось ответить на вопросы и о сексуальных меньшинствах, и о правах животных, и о свободе антарктической прессы, и еще о многом, о чем мы прежде не задумывались, а теперь ориентировались на ходу. Потом вылез один итальянец:

— Синьор Ломаев, как же все-таки быть с компенсациями потерпевшим?

Чувствуя, что вот-вот меня схватят за шиворот, как мелкого жулика, я ответил:

— Всех пострадавших мы приглашаем к себе, разве я об этом не говорил? Откуда вы родом?

— Из Венеции.

— Тогда поспешите: ваш город уже в опасности. Вас мы примем без малейших проволочек. О какой еще компенсации можно говорить?

— О материальной, разумеется!

— Простите, а с какой стати? Мы такие же жертвы природного катаклизма, как и все человечество. После таяния льдов Антарктида потеряет немалую часть территории. Мы сами могли бы предъявить претензии Австралии, которая, участвуя в общем дрейфе материков, ползет на север-северо-запад и непременно наедет на нашу материковую плиту. Последствия будут вполне катастрофичны: горообразование, сильные землетрясения, активный вулканизм…

Итальянец заткнулся. Шеклтон делал над собой усилия, чтобы не заржать. Никто не схватил меня за шиворот. Журналисты в основной массе народ темный, научными данными владеют лишь настолько, чтобы нещадно их перевирать. О дрейфе материков слыхали все. И тем не менее в зале не нашлось никого, кто сообразил бы, что столкновение Австралии с Антарктидой произойдет миллионов через сто лет, если произойдет вообще — Антарктида ведь тоже куда-то движется…

Временами мне давали отдых, и молоть языками принимались Шеклтон с Чаттопадхъяйей. Я тайком поглядывал на часы. Мы устали. Пресс-конференция длилась уже третий час, и было вовсе не заметно, что она вот-вот подойдет к естественному концу, а прерывать ее по своей инициативе нам не хотелось.

И все же мы сделали это через пять минут после того, как прозвучал вопрос:

— Уважаемые господа! Как вы прокомментируете полную блокаду Свободной Антарктиды, объявленную президентом Соединенных Штатов?

Мы переглянулись.

— Изложите яснее, пожалуйста. Какая блокада?

Мужик был вроде самый обыкновенный, человек толпы, но мне он показался редкостным поганцем, когда, ухмыльнувшись, просветил нас:

— Как какая? Сообщение о блокаде было передано всеми информационными агентствами несколько минут назад. Разве вам об этом ничего не известно?

Пыльный мешок вновь обрушился на мою голову. Какое-то время я ничего не соображал. Помню только, как Ерема Шеклтон воздвигнулся над ними всеми, как грубо высеченный из скалы монумент, и проревел на весь зал:

— What?!!»

 

Глава вторая

Чингачгук ди Гроссе Шланге

«Ишимбаевский» вездеход — внебрачный потомок знаменитой «Харьковчанки» — жарко вздохнул, выплюнул в низкое небо гейзер копоти, взревел разъяренным динозавром и медленно тронулся, сокрушая траками скользкий наст. Натянувшись, застонал трос, всхлипнули полозья, дернулись и поволоклись сани. Натянулся второй трос… С тремя санями на прицепе железный динозавр достиг скорости быстро идущего человека, тем и ограничился.

За рычагами сидел «Е в кубе». Руководитель комитета по транспорту Свободной Антарктиды Ефим Евграфович Ерепеев лично прилетел в Новорусскую, чтобы провести первый поезд.

Ни Ломаев, ни другие участники антарктической делегации на конференции в Женеве не ведали о решении Конгресса рассредоточить население Антарктиды по возможно большему количеству поселков, пусть даже временных. Могли догадываться, но где искать новые поселения — не знали. Знал Шимашевич, и знали все оставшиеся в Антарктиде, не подозревая, что им скормили вульгарную «дезу». Вот и этот санно-гусеничный поезд официально шел к оазису Грирсона.

Куда же еще? Сомнениям не оставалось места. Пусть мало вездеходов, тягачей и тракторов, но чему быть, того не миновать: антарктическим поселкам давно пора начать размножаться почкованием. Куда же и выводить излишек населения задыхающейся Новорусской, как не в оазис Грирсона? Хорошее и не очень удаленное место. Даром, что ли, его уже давно приглядели для новой станции? А теперь будет новый поселок.

Железная логика. Оазис Грирсона — очевидное место. Лишь Ерепеев и механики-водители знали: не будет нового поселка в оазисе. Пока не будет. А знать и делиться знанием — вещи очень разные.

На самом деле санно-гусеничному поезду предстояло подняться на купол, двигаясь в восточном направлении, повернуть на юг, пройти около двухсот километров и вновь выйти к океану близ края гигантского шельфового ледника. Присмотренное для нового поселения местечко напрашивалось на определение «бывают и получше». Та же Новорусская — наверняка получше. Не говоря уже об оазисе Грирсона, где под ногами земля и камни, а не надоевший мокрый лед с надоевшей снежной кашей. Как радуется антаркт, ощутив под ногами почву, — о том особая песня.

Координат нового места не знали в Конгрессе, не знал их и сам председатель Тейлор, согласившись с тем, что знать лишнее — вредно. И уж подавно не были ознакомлены с ними переселенцы — шестеро зимовщиков во главе с Николаем Пятко, будущим мэром нового поселка, и двадцать два антаркта новой волны, насчет которых старожилы еще не выяснили, как их политкорректнее называть — новоантаркты или младоантаркты? (За «недоантаркта» можно было запросто схлопотать по уху.)

Люди тяжелы на подъем. Даже те, кто легче пушинки сорвался с насиженного места на теплом материке и ринулся искать счастья на новой обледенелой родине, даже люди авантюрного склада, не обремененные семьями, все-таки не блохи и не воробьи, чтобы вечно скакать с места на место. Кое-как осели на краю ледяного материка, сколотили избушку-сараюшку, согрелись у печки — и пока ладно. Жажда перемен должна созреть. Она не голод и не чирей, чтобы измучить человека в считаные дни.

План переселения был широко разрекламирован, а сыскать добровольцев для первой волны оказалось непросто. Придут интервенты, начнут стрелять? Может, еще не придут. Может, Россия заступится за свою бывшую станцию. Может, тем четверым в Женеве удастся договориться с мировыми акулами добром…

Конечно, оазис Грирсона хорошее место, но… ведь там же придется все начинать с нуля! И здесь-то хватает работы, а там ее будет вдвое!

Да, это так, все верно, но зато оазис!..

Кое-как удалось уговорить двадцать восемь человек. Ерепеев чувствовал себя последним подонком. Два трактора с легкими санями, четыре тягача с парой тяжелых саней за каждым, «ишимбаевский» вездеход с тремя санными прицепами выступили в поход под овацию всей Новорусской. Накануне авиаторы дважды слетали на купол, оставив там аварийный запас горючки, наиболее ходовых запчастей, продовольствия и радиомаячок. Естественно, на предполагаемом пути к оазису. Летчикам тоже не полагалось знать, куда в действительности пойдет поезд.

Туман, едва заметный вчера, сегодня ограничивал видимость сотней шагов. Выше, на подъеме, он должен был начать таять, чтобы на куполе исчезнуть совсем. Пока что туман не пугал: первые тридцать пять километров были заново разведаны уже после «прыжка» Антарктиды. Новых трещин выявилось мало, а там, где они все-таки выявились, были вбиты далеко заметные вешки — знай бери азимут на очередные «ворота» и ползи до прямой видимости. Наука нехитрая. Настоящая работа была еще впереди.

Ползли.

Отстал Тохтамыш, увязавшийся было за поездом. Облаял глупую человеческую выходку и понуро потрусил назад, в поселок. Пес был умен. Чего ради порядочной собаке тащиться куда-то во льды, если в Новорусской гораздо веселее: можно в свое удовольствие порычать на новичков, чтобы знали свое место, и слетать на берег погонять пингвинов, пока люди не видят, и кто-нибудь пустит погреться в домик, и повар Сусеков обязательно угостит косточкой или какой-нибудь требухой… Чего еще желать от жизни?

Через час стал заметен подъем, а туман, кажется, еще сгустился. Потеряв очередную вешку, ходили искать, обвязавшись страховочным репшнуром. Нашли. Поползли. Встали. Вновь поползли…

Унылая, монотонная, изматывающая работа. Кажется, что она кого угодно сделает угрюмым флегматиком. Удивительно, что в обычной жизни механики — люди как люди. В большинстве свойские. Чаще матерятся разве что. Богатая практика. И лишь чистоплюй какой из новоантарктов осудит их за это.

До заката еще оставалось добрых три часа, когда прошли последнюю вешку. Туман заметно поредел. Дальше двинулись так: впереди поезда пустили трактор на вожжах — с пешим водителем, — за ним второй трактор, два тягача, «ишимбаевский» и еще два тягача. «Е в кубе» занял место в кабине вездехода — самого тяжелого механизма поезда. Что толку от его широких гусениц! Они хороши на толстом сыпучем снегу — тогда вездеход идет впереди и прокладывает колею. От них мало толку на снежной перемычке над ледниковой трещиной — ведь перемычке обычно нет дела до удельного давления, она куда охотнее реагирует на общий вес. И это обстоятельство определяет место начальника поезда — начальника, не желающего ни подпольных шепотков среди подчиненных, ни иронических взглядов в спину.

Непрухин со товарищи, идя на одном вездеходе к первой стоянке яхтсменов Шимашевича, свернул влево где-то здесь. Ему сказали после всего: «Рисковый малый, везунчик». «Е в кубе» считал иначе: опасный болван! Морду бы набить. Уговорил опытных механиков ринуться наугад, наобум — и ведь выиграл. Везет дуракам. Уму непостижимо, как не провалились в трещину. Должны были. Непрухин, одно слово. И фамилия-то у него неправильная, не соответствует…

Собой — рискуй на здоровье, если у тебя нет мозгов, а есть шило в заднем месте. Рисковать из пустой лихости людьми и казенной техникой — этого «Е в кубе» не понимал. Когда узнал, хотел идти бить морду. На плечах висели, отговаривали: мол, он теперь мэр, да неудобно выйдет, да подрыв авторитета местных властей в глазах новоантарктов…

Вспомнив об авторитете, Ефим Евграфович выбросил дуролома Непрухина из головы и заскрипел зубами. Что Непрухин! Ему самому предстояло крепко подорвать свой собственный авторитет — нерушимый, казалось бы, авторитет «Е в кубе»!

Горькая чаша. Не хотел пить. Искал иной выход. И сам же понял, что иначе нельзя.

До темноты ничего не случилось. Теперь ползли медленнее, держась старых вешек, установленных в прошлую геологическую эпоху — три года назад. Можно было надеяться, что в целом аккуратный «прыжок» Антарктиды наделал в леднике не слишком много свежих трещин.

Так, да не совсем — две трещины все же были обнаружены. Головной трактор вдруг клюнул носом и начал вставать торчком, как тонущий «Титаник», только гораздо быстрее. Витя Бумазеев успел дернуть за веревочку, переключил коробку, дал газ, спас трактор. Талантливый парень, возможный преемник… когда-нибудь потом. Мы на покой не спешим…

Вторую трещину обнаружили при свете фар — она не была замаскирована снегом. Просто прелесть, что за трещина — черный шрам метров пяти в ширину, а глубины такой, что, пока летишь, успеешь охрипнуть от крика. В таких случаях Ефиму Евграфовичу всегда вспоминался читанный когда-то рассказ об экспедиции Моусона и о долгом-долгом удаляющемся вое провалившейся в трещину собачьей упряжки. «Е в кубе» и сейчас помотал головой, отгоняя жуткое видение. Да черт с ней, с глубиной, самое главное — без предательского снежного моста, который при такой ширине трещины вряд ли был бы очень прочным. А обходной путь, конечно, найдется.

Он объявил привал и ночлег. Подъем с рассветом, повару — за час до рассвета, дежурному по камбузу — за полтора часа. Сыпучего снега не было совсем, один голый лед. Хорошо, что догадались взять с Новорусской запас ледяных блоков, не то намучились бы колоть-пилить. И дежурных пришлось бы назначать по двое, и вставали бы они на два часа раньше остальных…

С первыми лучами рассвета Бумазеев сгонял на тракторе в разведку. К северу трещина еще расширялась, зато километрах в полутора к югу начинала сходить на нет и вскоре исчезала совсем. Позавтракав, проверили матчасть, особенно пальцы гусениц, отметили поворот вешкой и двинулись в объезд. Свежих трещин больше не встретилось вплоть до последней из старых вешек. Оставалось удивляться, как аккуратно «переехал» материк. Филигранное приземление. Мягкая посадка.

Подъем неуклонно становился круче. Туман исчез, зато с низкого неба сеялась ледяная морось, сейчас же примерзая к и без того подтаявшему насту. Скользили подошвы, скользили и гусеницы. Купол щедро отдавал выпавшей влаге накопленные за тысячелетия запасы холода — у него их оставалось навалом. И пусть какой-нибудь умник справедливо укажет, что физика дозволяет телам иметь лишь запасы тепла, а никак не холода, — что слушать умников! Наглядный опыт говорит иное, а простой здравый смысл в походе ценнее всех наук, вместе взятых.

Самую круть подъема одолевали челночными рейсами, впрягаясь двумя вездеходами в одни сани, высадив людей. Люди взбирались наверх сами, вырубая грубые ступени, страхуя друг друга. Провозились до полудня, измучились, исчертыхались и сами не заметили, как крутизна подъема сошла почти на нет. По грубой оценке Ерепеева, купол достигал здесь километровой толщины. Уже неплохо, но чем дальше от побережья, тем безопаснее. И до самых сумерек «Е в кубе» держал курс на восток.

Ночью повернули к югу и до привала прошли километров пятнадцать. И весь следующий день шли на юг. Радиомаячок в аварийном складе под открытым небом исправно выдавал в эфир свое бестолковое «пип-пип», но пищал теперь не прямо по курсу, а слева. Чем дальше, тем сильнее отодвигался назад источник сигнала, пока не остался далеко за кормой. Наведываться на аварийный склад не было надобности, техника работала исправно.

Хотел бы «Е в кубе» сказать то же о людях, особенно когда они узнают…

Он бы гордился честью возить их по Антарктиде. Но человек — это ведь не более чем человек. Со всеми вытекающими. Со всем его невероятным самомнением, неистребимым эгоизмом, позывами к геройству и тягой к накоплению мелких обид. Обольщаться не стоило.

Монотонно ложилось под гусеницы целинное, никем никогда не езженное антарктическое поле — рыхлый снег на ледяном монолите. Сани, как бульдозеры, толкали перед собой снежные валы. Первая передача, черепаший темп. Час… Другой… Третий… Можно заснуть. «Е в кубе» посадил с собой в кабину супругов Вентцель — бездетную пару немецких медиков, эмигрировавшую почему-то из Таиланда. В новом поселке нужны врачи, хотя бы и педиатры, как Фриц. Кто поймет организм ребенка, тот и со взрослым разберется. И медсестра Ханна лишней не будет. Полезное приобретение для Антарктиды и люди вроде хорошие, жаль их обманывать…

А еще было жаль, что они оказались неразговорчивыми. Что с того, что мешает языковой барьер? Мешает — так устраняй его, а не клюй носом. Спать, что ли, сюда пришли? Не знаешь русского — ну ладно, мы не гордые, объяснимся как-нибудь на пиджин-инглиш…

— What is it? — с чудовищным произношением выговорил вдруг Фриц, тыча вперед пальцем.

«Е в кубе» увидел уже и сам. Вот оно как… Похоже, пора забирать к западу.

— Небольшой заструг, — объяснил он и сильно затруднился, пытаясь перевести слово «заструг» хотя бы на пиджин-инглиш. — «Драконий зуб», понял? Ветер вот так делает… — Бросив рычаги, он начал было показывать на пальцах, что стоковые ветра творят со снегом и куда его метут, но немцы уже поняли. Как видно, перед отъездом из Таиланда штудировали литературу.

— Почему мы движемся вдоль sastrug, а не поперек? — спросил Фриц на ужасном английском.

Сильно стукнуло сердце. Как можно небрежнее Ерепеев постучал костяшками пальцев по магнитному компасу.

— Видите? Мы свернули. Объезд. Впереди еще одна зона трещин, и мы ее объезжаем. Лучше ехать вбок, чем лететь вниз, ферштейн?

Фриц и Ханна согласно закивали: ферштейн, конечно, отчего же не ферштейн. Вполне солидное объяснение. Специалисту по sastrug можно верить. Ему виднее. У него прекрасная репутация. Он надежен. Во всяком случае, он надежно выглядит…

Хотелось бы Ефиму Евграфовичу в это верить!

* * *

Вольдемар Зазулька, матрос палубной команды авианосца «Эндрю Джексон», мучился то от жары, то от холода. Тропическое солнце, нацелившись из зенита прямо в маковку, жарило, уничтожив всякую тень, а по палубе, где легко разместились бы два футбольных поля, шквалами налетал промозглый ветер, прокатываясь от носа к корме. Авианосец шел тридцатиузловым ходом, а ветер крутил как хотел. Хлоп — клоком тумана в морду. Как мокрой тряпкой. И сразу зябко. Стихнет на минуту — и влажная жара давит из кожи пот, как в июле в Лос-Анджелесе. Хоть футболку надевай вместо матросской куртки — это запрещено, но помечтать-то не вредно…

А заодно о том, что до конца двенадцатичасовой вахты осталось всего-навсего три часа. И о том, что год службы остался позади, самый трудный год, а впереди их уже не пять, а только четыре. Потом, конечно, университет. Экономический или юридический факультет. Министерство обороны заплатит за учебу при условии беспорочной службы в течение всего срока контракта. Надо перетерпеть. Волком бы взвыл, а надо.

Два месяца в океане без захода на базу. Сволочная погода. Сволочная служба. Сволочная, пся крев, команда. Того и гляди украдут деньги или вещи. Запирать на замок личный железный ящичек — быстро приобретаемый рефлекс. Пять тысяч воров. Однажды и замок не помог — раскурочили, паскуды. Цветные, конечно, кто ж еще. Новые кроссовки, спертые в отместку у одного нига, оказались малы. И продать их некому — на корабле опасно, можно погореть по-пустому, а когда кончится этот поход, никому не известно.

Спальный кубрик на сотню рыл с койками в три этажа. Нескончаемо долгие вахты. Обильная, но какая-то ненастоящая пища. Женщины-офицеры, которым козыряй, и женщины-матросы, которых не тронь, не то засудят. Ни намека на спиртное. Развлечений — минимум, хотя работает специальная служба. Есть молельня, но какая в ней святость, если в нее допускаются протестанты и даже мусульмане? Размеренный ритм, как стук колес: работа — сон — работа — сон… Одна радость, что палубная работа. Здесь хотя бы не заперт внутри стальной коробки, как другие, которые солнечного света неделями не видят. Хотя иной раз им позавидуешь: внутри нет ни клочьев тумана, ни мокрого ветра в морду…

Терпи. Все терпят. Кому неохота подняться выше мойщика автомашин, того не заманишь ни в армию, ни на флот. А он, Вольдемар Зазулька, еще себя покажет! Что с того, что по месту рождения президентом ему не стать! Не больно-то хотелось. Не оказаться неудачником — вот необходимое условие и программа минимум. А там уже можно будет подумать об условии достаточном и более развернутой программе.

«И на пособие можно прожить жизнь, — внушал отец. — Но что это будет за жизнь?» А сам так и остался неудачником. В сорок лет было поздно начинать с нуля. Единственное, что сделал толкового в жизни, — все-таки уехал с семьей в Штаты, дал шанс не себе, так сыну…

Свистящий рев двигателей ударил в уши, палуба задрожала — катапульта выбросила в небо разведчика с грибом на спине. Короткий и толстобокий, он летел с грацией не то дирижабля, не то утюга. С кормы заходил на посадку «F/A-18». Выписал красивую глиссаду, но промахнулся крюком мимо всех четырех тросов, оглушил форсажем и взмыл, уходя на повторный заход. Следующий сел нормально. Разведчик тем временем сделал круг и, набирая высоту, потянул к юго-востоку, где, скрытая вечным туманом, пряталась страна льдов, пингвинов и врагов цивилизации.

Вольдемар их ненавидел. Из-за них он два месяца не видел берега и предчувствовал, что не увидит его еще по меньшей мере столько же. В том числе и обледенелого антарктического берега. Не увидит даже издали, не говоря уже о том, чтобы высадиться на него — это привилегия десанта и морской пехоты.

«Эндрю Джексон» описывал уже не первую широчайшую дугу в трехстах милях от антарктического побережья, приблизительно повторяя контуры материка. При нем остались лишь корабли охранения, окружившие авианосец, как поросята свиноматку. Шустрые, зубастые поросята. Тщательно прозванивающие море и небо, готовые заблаговременно оповестить об опасности, принять на себя первый удар и ответить, а если надо, то и прикрыть собой «Джексона», сохранив ценой своей гибели основную ударную мощь эскадры. При необходимости их количество можно было удвоить менее чем за сутки. В данный момент половина всей северной группировки рассредоточилась в океане, окружив особым вниманием подходы к густонаселенному по здешним меркам Антарктическому полуострову и станциям Мак-Мёрдо, Кейси, Дюмон-Дюрвиль, Новорусская, Добровольский, Мирный. На экваторе зона ответственности северной группировки кончалась.

Болтали, будто бы южную группировку здорово потрепал тайфун, но она уже оправилась и продолжает блокаду побережья. Тайфун взыграл и на севере — они опять шли парой, огибая Антарктиду. Авианосная группа, рискуя, прижалась к берегу. Исполинская туша авианосца легко перенесла шторм, зато малые корабли зарывались в волны едва не по рубку. В штормовой мгле Вольдемар опять не увидел берега, зато разглядел издали гигантский столовый айсберг, отколовшийся от материка то ли из-за шторма, то ли по своей охоте.

Второе казалось вернее. Айсбергу было плевать на тайфун. Рядом с ним авианосец, часто сравниваемый с уроненным набок небоскребом, казался мелкой букашкой, сейчас же поспешившей убраться с дороги плавучего колосса.

Едва наладилась погода, как вновь началось нудное патрулирование. Полеты совершались над сушей и над морем. Разведывательные спутники наводили на нарушителей самолеты и корабли. Пока что вся добыча состояла из одного панамского сухогруза, одного китайского танкера небольшого тоннажа и двух рыболовных суденышек — польского и филиппинского.

Всякий раз о захвате очередной посудины корабельная трансляция оповещала экипаж в бравурных тонах. На несколько часов после этого становилось легче. Вольдемар не думал о том, что даже в случае конфискации судов и контрабандного груза их стоимость не потянет и пяти процентов от затрат на патрулирование. Если бы даже он пришел к этой мысли, то отбросил бы ее как ненужную. Не его ума это дело.

Катапульта выплюнула еще один самолет. Не успел стихнуть свистящий рев, как Вольдемар осознал: надрывается сирена. Боевая тревога!

И сейчас же лифт вместо очередного «F/A-18» вознес на палубу противолодочный вертолет. Секунда — и ротор машины начал раскручиваться. Не более чем через пять секунд вертолет уже был в воздухе, а лифт вновь провалился в чрево корабля. Взлетели и те машины, что уже находились на палубе. Поток воздуха от лопастей заставил пригнуться.

Весело выругавшись, в поле зрения возник Джастин — как всегда, словно бы ниоткуда и, как всегда, с ухмылкой во всю пасть. Вольдемар терпеть не мог негритоса. Он был убежден, что не кто иной, как Джастин похозяйничал в его ящичке. Украденные у Джастина кроссовки казались жалкой компенсацией.

— Туда гляди! — зашлепал толстыми губами Джастин, указав направление. — Гринпис пожаловал!

Он веселился. Его место по боевому расписанию было не здесь, но торопиться он явно не собирался, нарываясь на серьезные неприятности. Пес знает, зачем он служил и чего ждал от службы.

Заложить? Разумеется. Сразу после отбоя тревоги. Тезис о том, что доносить на товарищей нехорошо, Вольдемар оставил вместе с детством в далекой Познани. На новой родине стучали все, а на военной службе в особенности. Да и кто ему здесь товарищ — Джастин, что ли?

А посмотреть было на что. По правому борту милях в двух от авианосца прыгала по волнам стайка надувных лодок. По сравнению с преследующим их эсминцем они казались маленькими и юркими, как черные травяные лягушата. Вольдемар знал, что на самом деле такая лодка легко может вместить человек пятнадцать, а мощности ее двигателя хватит на вполне пристойный катер. Уйти от эсминца они, конечно, не имели шансов, зато могли кружить вокруг него, пока не кончится топливо или пока морякам не будет дозволено применить более крутые меры, нежели простые попытки отогнать незваных визитеров. Без хорошего бинокля было невозможно разобрать, сколько людей сидит в лодках и чем они занимаются, крутясь возле кораблей боевого охранения, но Вольдемар знал и так: мегафоны, телекамеры, попытки намалевать на бортах кораблей какую-нибудь ерунду и все прочее, чтобы ославить на весь мир. Пустячок, а неприятно.

Непонятно только, как эти поганцы сумели подобраться к авианосцу столь близко. Кто-то прошляпил, кому-то вставят хорошего фитиля.

— Чего им надо?

— Они вопят, что наши новые сонары — настоящие глушилки для китов, — осклабился Джастин. — Кого что трахает…

— Но ведь правда? — спросил Вольдемар.

— А я спорю? Дохлого кита все вчера видели. Да и ты видел… Вау!

Форштевень эсминца подмял под себя одну из лодок. Несколько секунд надувное гринписовское суденышко оставалось прижатым к форштевню напором воды и пенило волны, как тупорылый речной буксир, затем выскользнуло, перевернувшись и быстро сдуваясь. Эсминец пронесся впритирку с ним. Повезло ли кому-нибудь из гринписовцев избежать затягивания под винты — этого Вольдемар не разглядел. Так или иначе — несчастный случай, никто не виноват.

— Вот идиоты! — бросил он Джастину, но того уже и след простыл. Зато над ухом сейчас же раздалось резкое «матрос!» лейтенанта Киркпатрика, справедливо гневающегося на ротозея. Вольдемар мысленно застонал, мгновенно забыв о разворачивающейся по правому борту драме. Его так примитивно подставили! Сучий потрох этот Джастин. Ладно, дерьмо ямайское, дай срок, должок с меня ты получишь с процентами, пропажа кроссовок медом покажется…

— Сэр? — Он уже стоял навытяжку, готовый как минимум получить замечание и надеясь, что одним только замечанием дело и ограничится.

Ведь, кроме несчастных случаев, бывают и счастливые.

* * *

В день, когда поезд свернул к западу, удалось пройти только восемнадцать километров, и те до обеда.

Фриц Вентцель первым заметил перемену курса. Темнить и врать дальше не имело смысла. Ерепеев сумел лишь выгадать несколько часов отсрочки перед неизбежным объяснением.

Он остановил поезд, когда спуск с купола стал слишком явным. Одному Вентцелю еще можно было задурить голову, как всякому новичку, и еще многим можно было бы, едва ли не половине, но всем — нет. Догадаются — хуже будет. Скоро начнется зона трещин, и люди должны знать, куда идут и на что идут. Не прикажешь. Механизмы и те иной раз приходится уговаривать, а уж людей…

Экономя топливо, заглушили двигатели. Завести их на небольшом морозце не составляло проблемы — как-никак не минус шестьдесят. Само собой, теория это одно, а на практике может случиться все, что угодно, но Ерепеев распорядился глушить. Если бы не блокада, можно было бы сказать, что топлива в Новорусской более чем достаточно: цистерны полны и танкер Шимашевича еще далеко не пуст. Но запасы тратятся, танкер на приколе. Никакая посудина не подойдет теперь к берегам Антарктиды. Уже проверено.

Из двери кухонного балка, стоило ее чуть приоткрыть, валил пар, будто из бани. Сегодня, как и вчера, на обед варился рыбный супчик из конфискованного у браконьеров минтая. Мало кем любимое блюдо, но не пропадать же добру! На второе повар обещал котлеты, умудрившись во время движения поезда навертеть фарша на всю ораву, а на третье — жиденький клюквенный морс. Консервированных ягод осталось мало.

Задабривая публику, труженик пищеблока клялся, что завтра сварит харчо не хуже, чем в «Арагви», выставляя в доказательство своих небывало добрых намерений мешочек грецких орехов, бутылку соуса ткемали и уйму пакетиков со специями.

— А мясо?

— Язык во рту. Обойдетесь тушенкой, тунеядцы. А ну, первое отделение — к приему пищи готовсь!

В жарко натопленный кухонный балок с трудом влезало десять счастливчиков, назначаемых в порядке очереди. Остальные вкушали походные кулинарные шедевры либо прямо на снегу, либо — в непогоду — тащили кастрюли в свои балки на санях. На почетную должность носителя кастрюли выбирался наиболее коренастый и устойчивый на скользком льду индивид.

Как всегда, в кухонный балок звали Ханну Вентцель, единственную женщину в первой партии переселенцев. Как всегда, фрау отказывалась, предпочитая оставаться с мужем. Фрицу открыто завидовали.

Если механики слишком долго возились с техникой, что они делали при любой остановке, придирчиво проверяя ходовую часть, можно было пропустить через кухонный балок все три смены голодающих. Конечно, в том случае, если бы у второй и третьей смен хватило терпения ждать.

Никогда его не хватало. Легенды о гомерическом полярном аппетите не вместились бы в трехтомный сборник, и каждая легенда опиралась на реальный факт. Что с того, что полярное стало субэкваториальным? Ты нам зубы не заговаривай, формалист хренов! Подавай сюда свой рыбный супчик, а завтра не забудь наварить побольше харчо, слышь?..

Отсутствие жора из-за плохой акклиматизации во внутриконтинентальной Антарктиде никого не мучило. Какая акклиматизация?! Какая еще, блин-компот, внутриконтинентальность?! В высшей точке подъема поезд не взобрался и на полтора километра, а теперь неуклонно спускался с купола. Еще полдня пути к побережью — и начнется зона трещин, придется искать компромисс между скоростью движения и риском угробиться, размечать вешками безопасный путь…

Нельзя сказать, что на куполе нет трещин. Еще сколько! Но все-таки это благодать божья по сравнению с краем ледника, что ползет к океану куда быстрее, неизбежно ломаясь. И осадков внутри материка меньше, и ветры не такие, а значит, меньше снежных мостов. А где мосты все-таки есть, там можно положиться на наметанный глаз опытного водителя. Нет нужды тратить время на беспрерывное прощупывание пути шестом, не надо постоянно идти на вожжах — шпарь прямо, но не спи!

Обратно по разведанному пути, по накатанной колее идти гораздо легче. «Е в кубе» знал, что при сносной погоде и отсутствии поломок любой из его ребят вернулся бы отсюда в Новорусскую за трое-четверо суток. Даже с грузом. А добежать без груза вообще не проблема.

Жуткий соблазн для всех, когда они узнают…

Погода была почти приятная: низкое хмурое небо, семь градусов ниже нуля, умеренный ветер. Ни тумана, ни пурги. Народ, не поместившийся в кухонный балок, принимал пищу рядом, кто сидя, кто стоя, а кто и лежа на брюхе перед миской. Обычные в таких случаях шутки сегодня казались натянутыми. Ерепеев молча хлебал супчик, хмуро выплевывал рыбьи косточки. Сейчас должно было начаться…

Упредить, начав самому? Пожалуй, так будет лучше всего. Хм… Лучше бы сделать это после котлет и морса, люди будут поблагодушнее, но, протянув, можно упустить инициативу… вон как смотрит Вентцель, того и гляди осмелится задать прямой вопрос. Да и не один он такой умный…

Нет, подождем. А Фрица надо успокоить кивком — мол, не забыл, объяснения будут даны. Исчерпывающие. Всем сразу. И тем, кто в балке, тоже. Никто не уйдет обиженным.

Вот так… Фриц понял — кивает в ответ. Ну же, кончайте скорее обед, вас ждет зрелище после хлеба! Правда, вам предстоит стать не столько его зрителями, сколько участниками…

— Внимание! — заговорил Ефим Евграфович мощным, почти как у Ломаева, басом, дождавшись своей минуты. — Всех прошу подойти сюда. Есть объявление.

— Что, харчо будет сегодня? — попробовал пошутить кто-то и сам же хихикнул. Шутника не поддержали.

Взглядом из-под насупленных бровей «Е в кубе» медленно обвел неровный полукруг людей, приготовившихся слушать. Людей, доверившихся ему. Он многое отдал бы за то, чтобы не чувствовать себя таким подлецом, как сейчас. И все-таки через это надо было пройти.

— Некоторые уже заметили, что мы повернули к западу, то есть к побережью, — сказал он. — Говоря откровенно, сейчас мы находимся дальше от оазиса Грирсона, чем были в Новорусской. Я уполномочен заявить: это не случайное отклонение.

Сделав крохотную паузу, Ерепеев успел заметить: кое-кто нахмурился. А вот откровенно злой взгляд. Многие еще морщат лбы, они пока что ничего не поняли и ждут разъяснений, доверчивые и преданные…

Преданные Свободной Антарктиде. И преданные ею.

Будут вам разъяснения. Все вам будет. Теперь уже все равно.

— Мы идем не в оазис Грирсона, — вбил он, как гвоздь. — Мы идем к морю. Новый поселок будет там. Это решение было принято втайне почти от всех. Мы были вынуждены обмануть вас. Простите.

Кто-то шумно вздохнул. Кто-то зло засопел. Многие переминались с ноги на ногу, не зная, как реагировать. Волна гнева еще не поднялась, но уже клокотала в глубине, копя силы.

— Вы хотите знать, почему мы пошли на такой шаг? Отвечу. И скажу сразу: не только я, но и все ответственные за решение, считаем этот шаг позорным. И скажу еще: позорным, но необходимым. В любое другое время мы с огромным удовольствием прокатились бы до оазиса — там давно пора ставить поселок! Но не теперь. Сейчас я поставил бы там декорацию на манер потемкинской деревни, жаль, нет у нас на это ни времени, ни средств…

Ерепеев перевел дух. Его пока слушали.

— А что есть? — вопросил он. — Есть блокада Свободной Антарктиды, за которой, вполне возможно, последует вторжение, когда противник выяснит, что блокадой нельзя заставить нас просить пардону. Против интервенции мы беззащитны. Накрыть все наши станции разом — пара пустяков. Единственный выход — рассредоточение. Причем новые поселения должны возникнуть совсем не в тех местах, которые противник может легко засечь или вычислить. Уж всяко не в оазисах. Туманная прибрежная зона дает преимущество скрытности. Пусть это будут временные поселения — наплевать! Морская экспедиция была бы проще, зато выдала бы нас с головой. Мы построим поселок там, где нас не найдут, если мы не обнаружим себя сами. Радиостанции в нем не будет. Кроме присутствующих здесь, лишь один человек в Антарктиде может указать приблизительное место нового поселка…

Ему приходилось говорить все громче. Он уже почти кричал:

— Прибыв на место, мы сбросим балки. Ваша задача — немедля начать строить постоянные домики для себя и временные — для тех, кого мы привезем следующим рейсом…

— Обманом, как нас? — выкрикнул кто-то.

— Даю вам слово: как только ситуация изменится к лучшему, мы обязательно построим станцию в оазисе и переправим туда всех желающих. Но не теперь. Вы слышите: не теперь!

«Е в кубе» поднял руку, требуя еще нескольких секунд тишины.

— Я сказал почти все. Еще раз прошу прощения за обман. Мы свободная страна, а вы свободные люди, с которыми по необходимости поступили подло. Вам решать, как быть дальше. Если вы хотите идти в оазис или вернуться в Новорусскую, мы — я и механики — признаем за вами такое право, но станем противодействовать. Попытайтесь нас принудить, может, выйдет чего. Можете набить мне морду. Я и пальцем не шевельну, чтобы вам помешать. Разумеется, для всех будет лучше, если вы решите, что надо продолжить путь к побережью. Для Свободной Антарктиды так будет лучше. Но еще раз говорю: решать вам. Одна просьба: как бы вы ни поступили, действуйте всегда вместе, не ссорьтесь, не бейтесь на фракции, иначе погибнете. Почти все вы новички в Антарктиде. Индивидуалистов она не любит…

Несколько человек уже подступали к нему, выкрикивая ругательства на разных языках. Но и кто остался на месте, отнюдь не безмолвствовал. Многоголосый и многоязычный гвалт взвился над ледяным полем, сроду не слышавшим такого шума. За спиной под чьими-то подошвами предательски скрипнул снег — кто-то из механиков инстинктивно подался назад. Все было понятно Ефиму Евграфовичу, да и чего тут было не понять. Страшно, когда вчерашний друг становится не просто врагом, но зверем.

Ему самому мучительно хотелось шагнуть назад — раз, другой. Потом побежать, сбивая с ног тех, кто кинется наперерез. В кабине вездехода лежал карабин, маня, как бесценное сокровище. Успеть добраться до него, пальнуть для острастки поверх голов, может, образумятся?

Очень вероятно. Но это будет означать, что они не люди, а скот, который можно гнать куда угодно, не интересуясь его мнением. Их уже обманули. Они смирятся и с худшим… пусть лишь на время, но все-таки смирятся. И это гаже всего. Быть может, Антарктида останется независимой, но она уже никогда не станет Свободной…

Стиснув зубы, сокрушая в себе инстинкт самосохранения, Ефим Евграфович медленно опустился на колени. О тех, кто надвигался на него, он изо всех сил пытался продолжать думать как о людях. Получалось с трудом, но он старался. Главное — не смотреть на них. Нет, он не поднимет на них руку. Он прав, но правы и они. У каждого своя правда.

И свое время высказать ее в полный голос. Хотя бы для этого им пришлось затоптать насмерть «начальника транспортного цеха». Кто там сказал, будто повинную голову меч не сечет? Ой, вряд ли…

— Хальт! — звонко выкрикнули над ухом. От волнения Ханна Вентцель перешла на родной язык. — Алле хальт! Шиссен!

Сверкнув никелем, маленький дамский пистолет в ее руке бабахнул поверх голов куда менее хлестко, чем карабин, зато с оглушительным грохотом. Что Ерепеев считал для себя недозволенным, на то Ханна имела полное право.

— Драй шритте рюквартс! Шнеллер!

Впоследствии «Е в кубе» признавался, что только в тот момент признал несомненные достоинства немецкого языка, по крайней мере в части энергичных команд. Толпа мигом отпрянула не на три шага, как было велено, а на все пять. Один только Фриц исполнил команду в точности и украдкой подмигнул Ерепееву: мол, на нас можешь положиться, мы поняли обман раньше других и в принципе согласны с его необходимостью, хотя ты все-таки большая свинья…

— Следопут, — сказал он по-русски, не заметив, насколько удачно переврал слово. — Чингачгук ди Гроссе Шланге…

— Сусанин! — поддержал ухмыляющийся Пятко.

На этих можно было положиться. Настроение большинства, похоже, менялось в направлении «казнить нельзя, помиловать». Трое-четверо самых оголтелых отступали перед Ханной, как беспородные собаки перед не ведающей страха волчицей.

— Мне стыдно за вас! Дикари! Каннибалы! — кричала она на скверном английском, все еще продолжая угрожать пистолетом. — Мы можем и должны решить нашу проблему цивилизованно!..

Цивилизованное решение затянулось дотемна. В этот день поезд стоял, а воздух сотрясался от борьбы амбиций. Одному механику, чересчур рьяно выступившему в защиту начальства, расквасили нос. Фрица Вентцеля смазали по уху, и он сцепился с обидчиком, а Ханне пришлось произвести еще один выстрел в воздух. Основная дискуссия велась вокруг предложения высадить тех, кто упрямо хочет идти к гнусному туманному побережью, сбросив им, чтобы не подохли, пищу, топливо и сборные домики, и налегке вернуться в Новорусскую. Сперва на восток, потом на север… Путь простой, опасные зоны отмечены. Дойдем! Что, не справимся с управлением вездеходами? Научимся! Не велика премудрость! А ну, кто за это предложение — голосуем!..

Наутро поезд двинулся. Не на восток — на запад. К побережью.

 

Глава третья

Гейдельбергский человек

К концу второй недели жизни в Женеве Ломаев возненавидел этот город.

Раздражала пестрота. Ломаев никогда не любил Москву с ее кичливой бестолковостью, но здесь было еще хуже. Быстро приелись городские достопримечательности. Псевдоготический монумент Брюнсвик с вознесенным черт-те куда гробом, заключающим в себе останки одноименного маршала, лишь в первый день заставил озадаченно почесать в затылке. Увидев его вторично, Ломаев лишь саркастически ухмыльнулся; узрев в третий раз — возненавидел «весь этот кич». И если бы только монумент! Если бы только достопримечательности! Если бы только круглосуточные магазинчики о двух комнатах с занавесочкой!

Когда-то Ломаев считал себя человеком широких взглядов, отнюдь не пуристом. Теперь его раздражали ни черта не стесняющиеся трансвеститы, которых он относил к язвам капитализма и которых согласился бы собственноручно перепороть, если бы только сумел подавить в себе брезгливость. Бесили попадающиеся в изобилии геи, и этих хотелось уже не пороть, а топить. Выводила из себя веселая музычка, временами доносящаяся из квартала Красных фонарей. Одним словом — хотелось уехать, и подальше. Сперва хорошо бы порхнуть легкой пташкой в Тверь, забрать своих — и домой, в Антарктиду!

С брезгливой опаской он обходил стороной обдолбанных наркоманов. Трудно было понять, почему Женева считается одним из самых безопасных городов мира. Сингапур — вот безопасное место! За торговлю наркотиками — смертная казнь, за бизнес на порно — лет сорок тюрьмы. Бросил на асфальт окурок — пятьсот долларов штрафа. Индус-полисмен корректен, но непреклонен и взяток не берет. В Сингапуре русскому особенно трудно, но ведь ко всему привыкаешь. Жить можно везде, а вот детей растить — лучше места нет. Если бы еще не пятидесятиградусная влажная жара…

Не-е-ет, Антарктида лучше всего! Пока. Потом-то, конечно, она захворает всеми болезнями цивилизации, включая наркоманию и представительскую демократию. Зараза уже внутри, пошел инкубационный период, но можно надеяться, что он продлится еще несколько лет. При умной политике — несколько десятилетий.

И достаточно. Этого срока хватит, чтобы вырастить полноценную, здоровую духом нацию; нельзя же допустить, чтобы она начала гнить заживо, еще не выйдя из пеленок…

Хотя это вопрос второй. Добиться, чтобы ее не прихлопнули в пеленках, — вот задача.

Настроение Ломаева портилось с каждым днем. Перестали радовать ежедневные акции бомжеватых антиглобалистов перед Пале-де-Насьон, несмотря на то, что половина их лозунгов была посвящена Антарктиде. Тут было и «Да здравствует», и «Руки прочь», и непристойные карикатуры на мировых лидеров, и еще много чего. Оградив подходы стальными барьерами, спецотрядами и пожарными машинами, полиция не подпускала беснующихся к Дворцу Наций, но те пока и не особенно рвались. По всему было видно — копили силы. Центр города медленно, но верно утопал в мусоре. И каждый день поезда вытряхивали на перрон новые таборы борцов с империализмом.

Теперь все четверо антарктов избегали без дела появляться на улице. Боялись провокаций. А то и просто щелкнет тебя гаденыш-папарацци на фоне явных моральных уродов с крикливыми лозунгами — вовек потом не отмоешься. Сам-то ладно, перетерпишь, не велика птица, а дело не компрометируй!

И без того в прессе хватало вранья об Антарктиде и антарктах.

Особенно рьяно изощрялись в выдумках те, кто сроду не видел Антарктиду иначе чем на телеэкране. Со всех сторон обсасывался вопрос дефицита женского пола на Белом континенте. Высказывались догадки (сплошь и рядом подтверждаемые «очевидцами») о нечистоплотных отправлениях антарктами половой потребности. Повальным гомосексуализмом ныне никого не удивишь, а вот сожительство с пингвинами — о, это ново! Шокирует. Будоражит.

Ломаев сжимал кулаки, молча играя желваками. Кулаки были большие и твердые, а толку с них — ноль. Шеклтон меланхолично посасывал виски и пристрастился курить трубку. Чаттопадхъяйя по часу в день занимался медитацией и дыхательной гимнастикой. С помощью чего держал себя в руках Кацуки, установить не удалось, но Шеклтон клялся, что не однажды слышал доносящиеся из его номера приглушенные удары, как будто кто-то усердно выколачивал ковер.

После первого успешного контрудара — выступления Кацуки — дела антарктов неуклонно катились под гору. Атака шла со всех сторон. Выводы антарктической научной школы либо опровергались, либо игнорировались, и оная школа обвинялась то в пристрастности, то просто в шарлатанстве. Из России и Канады раздался было писк о том, что сделанный антарктами прогноз проверен и в общих чертах соответствует истине, — но услышан не был. Свободная Антарктида теряла очко за очком.

Казалось бы, достаточно было выйти на трибуну, ткнуть в карту мира и сказать: вот данность. Всем видно? Поднатужьтесь и примите ее. Мы не виноваты, что она такова, какова она есть. Мы не можем вернуть материк на прежнее место. Мы лишь сделали политический шаг, способный при вашей поддержке не дать разгореться мировому конфликту. Так давайте гасить конфликт в зародыше, а не разжигать его! Поддержите нас ради самих себя — и ущерб будет не столь уж велик, как вы думаете, а главное, миру опять удастся пробалансировать на краю пропасти, не скатившись в безумие взаимного уничтожения!

Вначале мнилось: чего проще? Всякого разумного человека можно убедить разумными доводами. Делегация Антарктиды готовилась к тяжелым битвам, твердо зная: шанс на победу существует.

Оказалось — нет. День за днем Антарктиду гвоздили за все грехи, реальные и мнимые. Антаркты огрызались с ядовитой вежливостью, но, несмотря на все старания, их словесные контратаки слабели день ото дня. Ученый диспут был еще возможен — политического торга не получалось. Не оправдалась и слабая надежда на поддержку со стороны российской делегации. Трезвым умом Ломаев понимал: с какой стати? Неужели на том основании, что в придачу к путеводителю по Петербургу со временем станет предлагаться акваланг? Но на душе было тяжко.

По-прежнему ни одна страна мира не намеревалась признать новое государство. В кулуарах от антарктов шарахались, как от зачумленных. Впереди маячила перспектива глухой обороны и окончательного поражения.

— Блокада! — правильно называл Ломаев одну из причин и облегчал душу грязными ругательствами, втайне надеясь, что его с Шеклтоном номер кем-нибудь да прослушивается. — Шавки, лизоблюды! Шестерки мирового пахана!

— Зато Геннадий-сан оказался провидцем, — вымученно улыбаясь, напоминал Кацуки.

Слабое утешение. Причину внезапного молчания Госдепа и евроатлантической прессы об устарелости договора о статусе Антарктиды не расшифровал бы только ленивый умом. Мировой пахан свистнул шестеркам: ша! Вульгарный и бесхитростный захват Антарктиды, пожалуй, не пройдет — тут встанут на дыбы и Китай, и Индия, и даже Пакистан с Северной Кореей, а гладить ядерные державы против шерсти себе дороже. Совсем иное дело — опереться на старый договор и, обвинив антарктов в его нарушении, ввести в Антарктиду ограниченный военный контингент, формально международный. Можно даже попытаться получить на это мандат ООН, а нет — обойтись без мандата. В быту что лбом о кирпич, что кирпичом по лбу все едино, а в политике от перемены мест слагаемых результат меняется радикально.

Первый шаг — торговая блокада Антарктиды — был осуществлен с чрезвычайной легкостью. Он был выполнен сразу по получении приказа, поскольку необходимые для этого военно-морские силы уже находились в районе патрулирования. Немедленно последовал второй шаг: корреспонденты, съемочные группы и туристы получили настоятельные рекомендации как можно скорее покинуть Антарктиду. Что до формирования благоприятного для вторжения общественного мнения, то этот длинный-предлинный шаг всего лишь вступил в очередной этап.

В одну минуту Брюс Тейлор превратился из «отвратительного ренегата» и «национального преступника номер один» в несчастную жертву кучки авантюристов, узурпировавших право распоряжаться целым континентом. Само собой разумеется, жертва держалась с присущим истинному американцу достоинством, то есть шла на все ради сохранения своей жизни как высшей ценности.

В ту же минуту весь цивилизованный мир с содроганием узнал о варварском отношении антарктов к девственной природе континента-заповедника. Рокуэл-кентовские красоты Антарктиды демонстрировались теперь исключительно с текстом, поясняющим, что ничего этого скоро не будет. А что будет — смотрите! Мусорные кучи в перенаселенных поселках (увы, святая правда). Пятна нефти у побережья (полуправда: не нефть, а соляр, притом немного было того соляра — не больше чем плавает по поверхности воды во всех портовых акваториях). Варварский отстрел несчастных пингвинов (чистейшее вранье и гнусная провокация). Наконец, бандитская рожа дизелиста Самоклюева — ну чем не выродок? Достаточно одного взгляда, чтобы понять: обладатель такой рожи вряд ли задумывается о высших ценностях цивилизации, а потому и сам к упомянутым ценностям не относится…

Что произойдет дальше, было ясно даже ежу, а уж Ломаеву и подавно. Оставалось неясным, сколько времени имеется в запасе. Что можно успеть за это время, было неясно вдвойне.

И можно ли вообще успеть, когда силы уже пришли в движение? Когда валун покатился с горы, пока что медленно и вальяжно? Когда слой снега уже заскользил, грозя обернуться ревущей лавиной?

Ломаеву и в голову не приходили столь образные сравнения. Он просто искал хоть какую-нибудь зацепку — и не находил ее. Контрпропагандистские ресурсы «Антарктиды online» были исчерпаны до конца. Конференция, от которой ждали многого, не обещала ничего, кроме резолюции с длинным перечнем претензий к свободной Антарктиде. Пухла голова. Впервые за долгое время хотелось купить литра два любой жидкости крепостью не ниже сорока и налакаться в зюзю.

На пару с Еремой Шеклтоном. А не захочет — так в одиночестве.

Нельзя… Надо стоять до конца — вдруг выпадет шанс? Ловить его лучше на трезвую голову. Это только независимость хорошо объявлять под градусом, когда любая проблема кажется чепухой и утконосы мерещатся…

Утром тридцатого апреля индус-коридорный вручил Ломаеву конверт, сложил смуглые ладони лодочкой в ожидании чаевых и, получив монету, исчез. Конверт был девственно-чист, зато внутри таилась записка на русском: «В полдень у фонтана. Ван Трек».

Ломаев покрутил записку так и этак. Ничего более не обнаружив, хмыкнул. Если бы не подпись, можно было бы подумать: приглашение на романтическое свидание. У фонтана. У какого фонтана-то? Их тут до черта. Надо думать, у того высоченного, что бьет из озера…

— Сегодня хорошая погода, — на всякий случай напомнил Шеклтон, увидев, что Ломаев берет с собой зонт.

— Значит, фонтан работает. Ты вот что, Ерема… Ты иди, а я сегодняшнее заседание пропущу, ладно? Расскажешь мне потом, что и как…

— А ты? — спросил Шеклтон.

— Что я?

— А ты расскажешь?

— По возможности, — честно ответил Ломаев.

Австралоантаркт морщил лоб, думал.

— Так надо для Антарктиды? — осведомился он в сильном сомнении.

— Нет, блин, так надо для Каймановых островов! — вышел из себя Ломаев. — Для Тринидада с Тобагой! Проницательный ты, я гляжу, до ужаса…

— Не надо ссориться, — кротко сказал Шеклтон. — Я просто спросил.

— А я просто ответил. Извини, мне пора.

С торца пешеходной дорожки, проложенной над озерной гладью к самому высокому в мире фонтану, но не доходившей нескольких шагов до струи, чтобы какому-нибудь простаку не оторвало напором воды руку или какую иную телесную деталь, вид наверх открывался просто потрясающий. Нельзя было понять, где кончается мутно-белая от воздушных пузырьков водяная колонна. Где-то она, конечно, кончалась, рассыпаясь дождем — моросью с наветренной стороны и тропическим ливнем с подветренной. Когда неустойчивый ветер, мотаясь, как собачий хвост, из стороны в сторону, поворачивал в сторону пешеходной дорожки, она вмиг пустела.

Сегодня на ней было людно и почти сухо — ветер дул как надо. Ломаев подумал, что зря взял зонтик. Часы показывали уже семь минут первого. Мимо то и дело проходили горластые, пестро одетые туристы, увешанные фото-видеокамерами. Слышалась разноязыкая речь, звучал беззаботный смех. С баночным пивом в руках прошла полутрезвая русская компания — Ломаев шевельнул ухом, ностальгически впитывая родную речь. По воде сновали муэты — желтые моторки, выполняющие здесь роль маршрутных такси.

Иост ван Трек не появлялся. Загадочный ван Трек, рекомендованный Шимашевичем как человек, на которого можно всецело положиться, был непунктуален. Стоило час петлять по городу, меняя такси! Если и удалось стряхнуть гипотетическую «наружку», не факт, что «хвост» не прирос вновь. Времени на это ему было дано предостаточно.

«А если это ловушка? — уже не в первый раз пришла Ломаеву в голову малоприятная мысль. — Отсюда и убежать-то некуда, и полицию на помощь позвать не успеешь. Чем больше снует людей, тем легче изъять одного из них. Чего проще? Пшикнут в нос аэрозолем, с прибаутками погрузят „пьяного“ в муэт — и поминай как звали. Надо думать, сейчас многие не прочь побеседовать по душам с видным антарктом. Подтвердить разведданные в неформальной, так сказать, но отнюдь не дружеской обстановке…»

Один муэт заложил красивый вираж, явно нацеливаясь пройти тихим ходом впритирку к дорожке, и сейчас же возле уха прозвучало на ностальгическом русском:

— Это я послал вам записку. Не оглядывайтесь. Приготовьтесь прыгать.

Отбросив сомнения, Ломаев просто шагнул на борт суденышка. Прыгать? Много чести. Кто хоть раз разгружал судно, причалившее к припаю, тот знает, что такое прыгать. Это когда не знаешь, будешь жив или нет. Зато максимальная скорость хода желтого муэта не шла ни в какое сравнение с медлительными судами антарктических экспедиций. Не успели два пассажира занять места, как муэт наддал и помчался по мелкой волне, вмиг оставив позади и фонтан, и дорожку, и заинтригованных зевак.

— Вы Иост ван Трек? — спросил Ломаев, приглядываясь к незнакомцу. Мужик как мужик, ничем внешне не примечательный, таких много. Две руки, две ноги, одно туловище, набалдашник головы без особых примет…

Если что и было примечательного, так это прикид. Кургузый пиджачишко с кожаными локтями. Портки — брюками их назвать трудно — заправлены в гетры, а те в высокие ботинки. Лишенную особых примет голову субъекта венчала зеленая тирольская шляпа — предмет, остро презираемый Ломаевым наравне с альпийским горловым пением. Не то охотник, спустившийся с гор, не то болван-турист, поддавшийся экзотике, и скорее второе.

— Я ван Трек, — был ответ.

По-русски он говорил с легчайшим, едва заметным акцентом.

— Из Нидерландов? — внутренне подбираясь, осведомился Ломаев.

К этой стране он питал особенную нелюбовь. Голландская делегация ежедневно проедала антарктам плешь, требуя триллионных компенсаций за затопление своей ничтожной территории. То, что компенсации, по идее, должна платить виновная сторона, в данном случае отсутствующая, во внимание не принималось. Еще до начала конференции юристы двух голландских фирм под предлогом будущих убытков ухитрились трижды добиться ареста — законно, через суд! — уже оплаченных товаров, предназначенных для Свободной Антарктиды. Эти товары до сих пор не удалось выручить.

Только вчера Шеклтон в очередной раз заявил, что ни Голландия, ни любая другая страна не вправе рассчитывать на компенсации, Свободная Антарктида вообще не собирается рассматривать подобные смехотворные требования. С какой стати? Свободная Антарктида готова предоставить новые места для проживания — и только. Свободная Антарктида в принципе согласна рассмотреть вопрос о национальных автономиях — но не более того. Вреда не будет. Антарктические поселки — бывшие научные станции — национальны и наднациональны одновременно. Бесполезно запрещать всякого рода землячества, бессмысленно и преступно ограничивать общение людей одной национальности. Со временем неизбежно произойдет перемешивание, оно уже происходит…

Ах, речь пока что идет о семистах километрах защитных дамб, на постройке которых Голландия рвала пуп и тратила миллиарды? Однако — поправьте меня, если я ошибаюсь! — система дамб, возведенных по проекту «Дельта», рассчитана всего-навсего на сто двадцать лет. За такой срок океан еще не перехлестнет через дамбы, вот расчеты…

Что? Вы в них не уверены? Платить? Дудки. Вот вам тающий ледник, с него и спрашивайте.

Разумеется, насобачившийся в риторике Шеклтон придал своей речи более обтекаемый вид — без потери смысла. Нельзя было, однако, сказать, что он кого-то успокоил ею. Особенно голландцев.

Если уж быть совсем честным, Ломаев не жаловал и иных европейцев. Итальянцев он не любил за сексуальную озабоченность, испанцев — за корриду, французов — за мелочное скупердяйство, англичан — за самомнение, немцев — за бундесрат, что бы это ни значило, поляков — за нелюбовь к русским, русских — за слабую поддержку Свободной Антарктиды, украинцев — за сукина сына Мазепу на денежных знаках, швейцарцев — за доброжелательное наплевательство на всех без исключения. Неясно было с греками и мальтийцами, хотя и им, пожалуй, симпатизировать не стоило. За теплолюбивость.

Но Голландия лидировала с большим отрывом.

— Нет, я живу в Гейдельберге, — ответил ван Трек.

— Ага… А почему у вас такая фамилия?

Ван Трек поднял одну бровь и чуть заметно улыбнулся, давая понять, что готов простить невольную бестактность собеседника.

— Мне кажется, всяк сам волен выбирать, где ему жить. Вы ведь выбрали?

Возразить было нечего.

— Гейдельберг, Гейдельберг… — пробормотал Ломаев. — Что-то знакомое. Вроде как чьи-то кости там нашли… Бавария, кажется?

— Пфальц.

— Вы голландец по рождению? — сумрачно рек Ломаев.

— Ну, допустим, нет. Это что-то меняет?

— Возможно, многое. Итак, кто же вы? Русский?

Ван Трек сдержанно засмеялся:

— Вам не кажется, что сейчас не время и не место задавать прокурорские вопросы?

— Русский, — утвердительно произнес Ломаев. — Имя голландское, живете в Гейдельберге, а гражданин, наверное, какого-нибудь Лесото, а заодно и Суринама. Давно в розыске?

Ван Трек каменел на глазах.

— Ну, знаете, это совершенно не ваше дело…

— Отчего же? Знание партнера есть основа доверия к нему. Это аксиома… Не надо нервничать: я антаркт, а у Свободной Антарктиды с Россией договора о выдаче нет. — Ломаев ухмыльнулся, приглашая собеседника оттаять. — Кстати, куда мы едем?

— В одно место в горах. Не беспокойтесь, к ночи доставим вас обратно. В крайнем случае завтра утром.

— Мои коллеги будут беспокоиться…

— Им придется это пережить, — отрезал ван Трек.

— Допустим… А без этих джеймсбондовских штучек мы никак не могли уединиться?

— Зато гарантия. Не такая вы персона, чтобы за вами пускали сразу две группы «наружки». От двух бы мы, пожалуй, не оторвались. А так легко уйдем. И разговор наш сейчас вряд ли прослушивают: быстро перемещаемся, да и движок ревет… Обратите внимание, сейчас откроется классный вид на Монблан, куда лучше, чем с набережной…

Монблан оказался на месте, а движок и вправду надрывался так, будто был готов взорваться. Муэт держал хорошую скорость. Наверное, это был не совсем стандартный муэт…

Город убегал назад. Озеро приглашало полюбоваться видами один живописнее другого. Вертя головой, Ломаев обращал на них мало внимания — отслеживал, не гонится ли за муэтом какой-нибудь катер, не висит ли над озером вертолет… Но нет, катер не гнался, и ничегошеньки не болталось в небе, кроме пузатого дирижабля для любящих экзотику туристов, да и тот остался далеко позади.

Полчаса спустя муэт уткнулся в берег.

— За мной!

Крутой подъем пришлось одолевать на четвереньках, зато наверху ждала машина. Не дожидаясь, когда запыхавшиеся пассажиры захлопнут дверцы и устроятся на заднем сиденье поудобнее, водитель дал газ.

До чего приятно было выглянуть в окно — это ж надо быть антарктом, чтобы ощутить сполна! Прилепившийся к склону дом из потемневшего бруса обступили мохнатые ели. В сторону долины сбегал альпийский луг, и резкая зелень молодой травы пестрела цветами. Хотелось валяться на этом лугу, обоняя и осязая траву, слушая шебуршание птиц в ветвях, с умилением следя за перемещениями пасущейся вдалеке овечьей отары, послав подальше все дела и заботы.

Что за благодать! Заключенному в ледовых ландшафтах антаркту, вечно тоскующему по краскам и запахам, ничего не стоит вскружить голову пучком салата, не то что целым миром буколического спокойствия! Женева все-таки город и к отдохновению не располагает…

Несколько спален, кухня, большая гостиная с камином, бильярдная на два стола. Все простенько, со вкусом. Чем был раньше этот дом, Ломаев не стал выяснять. Наверное, не шибко процветающей крошечной гостиницей для охотников и туристов. Надо думать, альпинисты и горнолыжники забирались выше в горы. Швейцарско-антарктическая фирма Шимашевича выкупила дом для себя. Водись у Ломаева шальные деньги, он сделал бы то же самое. Только обслугу не стал бы нанимать.

Да, мир был чудесен, однако Ломаеву приходилось смотреть отнюдь не на лучшую его часть, а именно на Иоста ван Трека. Как его зовут на самом деле, гейдельбергский человек не сообщил, и вряд ли это было существенно. Допустим, Иосиф Трекалов или Иона Троицкий. Да хоть Троцкий! Главное — человек Шимашевича. Насчет того, что антарктический набоб тяготеет к людям с российским менталитетом, Ломаев и сам давно смекнул, и от яхтсменов слышал.

И все же он опознал в ван Треке бывшего соотечественника не по сему сомнительному признаку. Логика и дедуктивный метод также были ни при чем. Интуиция? Да хоть бы и интуиция, все равно ведь как назвать мгновенное узнавание черт знает по каким ускользающим от понимания штришкам. Штришок там, штришок тут — вот и возникла картина. Интересно, акцент у тебя искусственно поставленный или благоприобретенный? Чем ты в юности занимался, доверенное лицо набоба? Фарцовкой у «Интуриста»? Наверное. Как многие. Но ты не дурак был, и золотых цепей впоследствии не носил, и изо всех сил лез на такие высоты, где никто не посмел бы назвать тебя братаном, лез на высоты недосягаемые, абсолютные, дающие ощущение безопасности, и удача мимо тебя не шла… до времени. Пока мордой об забор. Где ты споткнулся? Что знает о тебе Шимашевич, раз на все сто уверен в твоей преданности?

«А что знаю о Шимашевиче я?»

Мысли проскакивали как-то импульсно, короткими вспышками, не оставляющими послесвечения. Ненужные, они и не мешали. Пришло время слушать, и Ломаев внимал.

— …Осталось дней пять-шесть, не больше, — горячо втолковывал ван Трек. — Возможно, гораздо меньше. Точной даты и часа мы пока не знаем. Силы вторжения находятся в полной готовности, ждут приказа. Знаете, как будет называться операция? «Неустрашимая забота», каково! — Он хихикнул. — Забота, само собой, о Белом континенте. В смысле очищения его от узурпаторов-антарктов ради торжества законности. Не мне вам говорить, что это означает на самом деле.

Ломаев важно кивнул. Да уж. Не тебе.

— Я надеюсь, у вас нет сомнений в том, что силы вторжения способны осуществить свою миссию без особых проблем? Нет? Вот и хорошо. Авось их там поморозит как следует, и то дело. Но в смысле силового противодействия, вы меня извините…

— Антаркты будут драться, — сказал Ломаев.

Ван Трек повел ухом: уж не ослышался ли?

— Вы серьезно?

— Абсолютно. Мы будем защищать нашу свободу с Шимашевичем или без, с мировой поддержкой или без нее. Я не шучу.

Ван Трек даже крякнул от огорчения:

— Вы можете не шутить, но они-то перестреляют вас шутя. Как куропаток. Стоит вам только дернуться… Все решено. В данный момент за вас не вступится ни одна держава…

— Значит, обойдемся без держав.

— Что ж… безумству храбрых, как говорится… — Ван Трек развел руками. — Простите мой праздный интерес: вам правда будет приятно, если ваши родные принесут вам цветы на могилу? При условии, конечно, что у вас будет могила…

— Кофе угостите? — игнорировал Ломаев вопрос, посчитав его риторическим.

— Ну конечно! — встрепенулся ван Трек. — Сейчас я распоряжусь. По-турецки? Или капуччино?

— Сойдет и растворимый. Только без сахара и молока.

— С коньячком, быть может?

— С коньячком.

Не прошло и трех минут, как на столике появился серебряный поднос с двумя чашечками дымящегося кофе, бутерброды с икрой, нарезанный ломтиками лимон, янтарная жидкость, налитая почему-то в химическую колбу, и два пузатых коньячных бокала в полной боевой готовности.

— Моя прихоть, — улыбаясь, ван Трек указал на колбу. — Я ведь в Менделеевском учился. Эх, были времена… Чего мы только не творили… Как вспомнишь, так вздрогнешь.

Вздрагивать он, впрочем, не стал, а потянулся в кресле, заложил ладони за затылок и закатил глаза, с явным удовольствием предаваясь сладкой ностальгии.

Ломаев на него не смотрел. Он смотрел на особу, принесшую поднос. Когда она вышла, чуть покачивая бедрами, он вспомнил об отпавшей челюсти и поставил ее на место.

— Хороша цыпа? — подмигнул ван Трек, проследив за взглядом Ломаева. — Гелена из Братиславы. Прекрасная Елена, можно сказать. Гм… Вообще-то я зову ее Геллой, хоть она и не рыжая, и знаешь почему? Расторопна, понятлива, а главное, нет такой услуги, которую она не сумела бы оказать. — Хохотнув, он подмигнул снова. — Это намек. Обдумай. А пока давай наливай по потребности. Коньячишко что надо, сорокалетний…

— Я с вами, между прочим, — с ненавистью произнес Ломаев, налегая на «вами», — брудершафта пока не пил.

— Ну, это можно исправить. — Гейдельбергский человек ни в какую не желал замечать неприязни к нему собеседника. — Может, не коньяк? Текила, кальвадос? Абсент есть чешский. А то водочки, а? Водка «Антарктика» — доводилось пивать такую? На основе воды из антарктических ледников, между прочим. Без дураков. Наша фирма делает. Такая жидкость — м-м… Слеза!

— А спирт в ней на основе тюленьего помета? — нелюбезно поинтересовался Ломаев.

Секунду или две гейдельбергский человек соображал, принять это за шутку или нет. Решив принять, захохотал — чуть более старательно, чем надо.

— Ближе к делу, — отрубил Ломаев. — Я сюда не пить приехал и не девок трахать. Что нужно Шимашевичу? Только покороче.

Легкая тень набежала на чело ван Трека и сейчас же исчезла. Он поднял ладони — понимаю, мол, и уважаю. Прежде всего дело.

— У Свободной Антарктиды все-таки есть шанс… — начал он.

— Дураку понятно, — нетерпеливо перебил Ломаев. — Не было бы шанса, нужен был бы я Шимашевичу, как же!

Ван Трек укоризненно покачал головой.

— Вы неверно оцениваете побуждения Дениса Игнатьевича. Если бы вы знали его чуть получше, скажем, так, как знаю его я, то… Впрочем, не будем об этом. Надеюсь, вы еще сможете убедиться в своей ошибке…

— Короче, — подстегнул Ломаев.

— Если короче, то вам, разумеется, ясны истинные причины готовящейся агрессии. Причины эти геополитические, то есть по большому счету экономические. Дело не только в желании уже сейчас компенсировать будущие убытки от затопления. Дело в том, что разработка природных богатств Антарктиды внезапно стала потенциально рентабельной. Возможно, даже сверхрентабельной. Вы это понимаете?

— Это и ежик понимает, — буркнул Ломаев.

— Пока что ежик одного не может понять: что сила солому ломит, — уколол ван Трек. — Антарктида беззащитна. Информационная война проиграна. Ваши попытки отстоять свою позицию на конференции при всей их неумелости были восхитительно настойчивы — я просто любовался. Вы многих заставили сочувствовать своему делу. К сожалению, не тех, от кого что-то зависит. И вы ведь не достигли своей основной цели, не так ли? Кстати, и не могли достигнуть, потому что такие дела решаются не на конференциях…

— Быть может, вы подскажете мне, где они решаются? — огрызнулся Ломаев.

Слушать такое было просто обидно. Тем более от какого-то сукиного сына. Пришлось без промедления набурлить себе из колбы коньяку и хлопнуть залпом. Помогло.

— Там, где встречаются два умных человека, — польстил ван Трек. — Иногда их бывает больше, но всегда немного. Однако не будем отвлекаться… Итак, шанс избежать вторжения и сохранить государственность у Антарктиды есть. Шанс единственный и далеко не стопроцентный. Вцепиться в него, ей же ей, стоит.

— Короче…

— Заключить соглашение с консорциумом AnSO — «Антарктик шельф ойл».

— Впервые слышу о таком консорциуме, — сказал Ломаев.

— Не только впервые, но и одним из первых. В консорциум войдут крупнейшие сырьевые компании мира… в том числе и России, заметьте. Влияние Штатов в нем будет значительным, но не преобладающим. Поверьте, это было непросто… И тем не менее нам удалось прийти к соглашению.

— Нам? — вскинулся Ломаев. — Кому это «нам»?

— К чисто предварительному соглашению, смею вас уверить. Решающее слово остается за вами. То есть за вашей делегацией. Ведь ваша четверка имеет полномочия подписывать соглашения от имени Свободной Антарктиды?

— Ну, предположим, имеет… А ратификация? Сперва Конгрессом, потом всеантарктическим референдумом…

Ван Трек комично замахал на Ломаева лапкой:

— Не вопрос! Я вам удивляюсь, честное слово. Ну кому охота совать голову в петлю? Согласятся! А для гарантии можно сначала выставить на референдум вопрос о немедленном предоставлении гражданских прав всем иммигрантам. Под соусом демократизации и при поддержке мирового сообщества. Уж иммигранты согласятся наверняка — очень им надо было ехать на край света, чтобы влипнуть в войну!

— Именно поэтому мы никакого соглашения и не подпишем, — отрезал Ломаев.

 

Глава четвертая

Антресоли реальности

Из записок Ломаева

«Он еще много чего наговорил, уламывая меня, и безумно мне надоел. Что особенно противно, логика была на его стороне. Это обстоятельство моего настроения никак не улучшало.

Я даже признал, что в его построениях присутствует здравый смысл. А он доказал мне как дважды два, что дело наше проигранное и что гораздо выгоднее проиграть по очкам, договорившись до боя с менеджерами противника, нежели получить нокаут на первой же минуте первого раунда.

Как будто я без него это не знал!

Так что же: расслабиться и получить удовольствие?

Он говорил, что ни одна страна мира не успокоится, пока не урвет свою долю компенсаций за уже причиненный, а главное, за будущий ущерб. Я отвечал, что Свободная Антарктида в принципе согласна обсудить лишь вопрос оплаты национализированного нами имущества бывших научных станций — само собой, по остаточной стоимости! Он твердил, что соглашение с AnSO очень скоро избавит нас от смехотворных претензий тех же Нидерландов, к примеру. А я понимал, что так оно и будет, но делал большие наивные глаза и спрашивал: неужели приятнее быть изнасилованными одним слоном, чем сворой шавок?

Тут он начинал сулить мне все блага земные (немедленная передача в руки нашей делегации двух процентов акций AnSO с такой дележкой, какая нам понравится, плюс еще полпроцента лично мне, за содействие). Он спрашивал, понимаю ли я, СКОЛЬКО это будет в денежном выражении? Он упражнялся в психоанализе, пытаясь понять, с какой такой блажи я отказываюсь войти в число богатейших и влиятельнейших людей планеты. Он убеждал меня подойти конструктивно, отринув предрассудки. «Тейлор? Нет, ему ничего не дадим. Он не нужен. Свободной Антарктиде — так и быть, накинем полтора процента. Пусть свободные антаркты стригут купоны. На жизнь хватит, и с долгами понемногу расплатитесь, а уступать вам контрольный пакет, согласитесь, с какой стати?»

Сколько на этой сделке заработает Шимашевич — о том гейдельбергский человек не распространялся. В ответ на мой прямой вопрос он лишь заметил, что я сравниваю несравнимое. Чем могу рискнуть я, Ломаев? Только своей шкурой. Не такая уж ценность, честно говоря. «А чем рискует Денис Игнатьевич, вы себе представляете? Он уже рискнул, и он выиграл. А заодно и Свободная Антарктида. Да поймите вы, миллиардер недоделанный: соглашение с AnSO — выигрыш для всех!..»

Потом ван Трек заподозрил во мне рудимент под названием «совесть» и принялся ублажать его с такой страстью, что меня едва не стошнило. А когда не преуспел в этом — пошел живописать ужасы вторжения по второму разу и не оставил от наших планов обороны камня на камне.

Итак, что мы могли? (Под «мы» я понимаю Свободную Антарктиду, и неважно, что на момент агрессии я находился вне ее пределов.)

Мы могли заблаговременно обратиться к ООН и прочим международным организациям, к организациям общественным, лично к видным политикам и ко всем людям доброй воли с просьбой остановить вторжение.

Мы проделали все это. Не сработало.

Мы могли — по крайней мере теоретически — собрать примитивный ядерный заряд и по частям доставить его на территорию Штатов. Задача сложная, особенно первая ее часть, но решаемая. Взрывать необязательно — достаточно оповестить, что мы МОЖЕМ это сделать, если нас припрут к стенке.

Это означало близкие контакты с теми, кого обоснованно ненавидит весь цивилизованный мир. Через кого еще мы могли бы заполучить расщепляющиеся материалы? К тому же американцев не возьмешь голым шантажом. Их надо бить, но бить так, чтобы они могли объявить себя победителями.

Мы бы не были против — пусть себе тешатся. Но чем их бить?

Затяжной военный конфликт и сотен пять убитых в нем солдат — это, возможно, могло бы сделать позицию наших противников уязвимой до такой степени, что они предпочли бы вывести войска (разумеется, предварительно изобразив, будто те как следует намылили нам холку). Да, но как затянуть конфликт на многие месяцы после захвата наших станций-поселков? В антарктических льдах партизанам делать нечего — либо помирай голодной и холодной смертью, либо иди сдавайся. Не нужны ни облавы, ни каратели. Удобно!

Наконец, мы могли сыграть на противоречиях между державами. Что ж, мы это и делали по мере сил и умения. К сожалению, не слишком успешно.

Мы даже не сумели создать безусловно положительного имиджа Свободной Антарктиды и антарктов во всем мире. Нам не хватало «самой малости»: победы или хотя бы заметных успехов в информационной войне.

«Антарктида online» с ее радиовещанием, Интернет-сайтами, двумя-тремя перекупленными бульварными газетенками и прочей мелочовкой, разумеется, делала все, что было в ее силах, а иногда, кажется, и сверх того. Вряд ли стоило ожидать большего от информационного агентства, по сути еще не вышедшего из пеленок. Успешно конкурировать с мировыми информационными колоссами? С Управлением стратегического влияния США? Лет через десять — может быть…

Да, на нашу мельницу здорово лили воду СМИ целого ряда стран — но, как я уже говорил, к сожалению, не тех, чьи правительства готовили агрессию. Ну какое, скажите мне, дело рядовому обывателю из Небраски до китайского или индийского телевидения? А до российского с сочувствующей нам передачей «Бремя новостей»? Он-то, таращась вечерами в свой ящик и видя в нем совсем иное, одного понять не может: почему этих негодяев-антарктов до сих пор не отловили поодиночке и не отдали под суд? Давно пора!

Все это гейдельбергский поганец изложил в популярной форме, иногда дословно повторяя мои мысли. Спасти нас мог только небезызвестный в Антарктиде торговец информацией — при условии, что он обладал скандальным компроматом на высшее руководство потенциального агрессора. Как раз перед нашим отлетом в Женеву Конгресс попытался осторожно прозондировать Шимашевича: нет ли чего? Ответ был отрицательный.

Никто набобу не поверил, и, по-моему, правильно. Что-то, конечно, было. Не настолько убойное, чтобы избавить Антарктиду от опасности, но достаточно весомое, чтобы поторговаться. Как иначе понять слова ван Трека: «Он рискнул, и он выиграл»?

Рискнул, верю. Шантаж — оружие рисковое. С таким противником, как наш, его нельзя применять в чистом виде — непременно в одной упаковке с «конструктивными предложениями», вроде острой приправы к пресному блюду…

Что ему еще оставалось делать? Крупно вложившийся в игру игрок понял, что шансов на выигрыш нет. Чтобы не потерять все, он создал условия для компромисса. Вынужденный шаг. С точки зрения Шимашевича — почему бы нет? Мне было только любопытно знать: когда он понял, что сорвать банк ему не позволят? Сразу, как только обнаружил Антарктиду на незаконном месте? Или он до того азартный игрок, что какое-то время питал иллюзии, будто в одиночку сможет контролировать целый материк?

Чего хотят все на свете шимашевичи? Денег ради власти и власти ради денег, круг замкнулся. Вот и вся химическая реакция с деловыми связями в качестве лабораторной посуды. Это тривиально, как единожды один. Закон природы: всякая тварь лезет вверх, пытаясь стать вожаком стада. А мы — разве мы забыли об этом? Разве доверяли ему? Да никогда! Правда, надо признать, что набоб нам здорово помог… но ведь нельзя помочь настолько, чтобы сделать свои интересы нашими! Ни у кого это не получится.

Самое интересное: полагает ли он себя благодетелем Свободной Антарктиды? А ведь, наверное, полагает, причем искренне…

Довольно скоро я обнаружил, что сижу и делаю вид, будто внимательно слушаю, а на самом деле тупо соображаю, сколько же все-таки должен наварить Шимашевич на предлагаемой нам сделке. Пять процентов акций будущего консорциума? Может, все десять? Голову даю на ампутацию — не больше. Знамо дело, на контрольный пакет набобу рассчитывать не приходится, даже если он объединится с российскими олигархами, Свободной Антарктидой и новоиспеченными олигархами меньшего масштаба, то есть нашей делегацией. А вот у них перекупить акции могут запросто. Что получаем в «сухом остатке»? Да то же самое, что и в варианте вооруженного захвата Антарктиды, только без крови.

Немаловажный нюанс, между прочим! Да только вот вопрос: стоило ли нам возделывать сад только для того, чтобы пустить в него резвиться свинячье стадо? Полив Древа Свободы кровью патриотов, вероятно, необходим и, уж конечно, в глазах потомков данная… хм… гематологическая ирригация будет выглядеть благородно и величественно — при том условии, что мы не позволим срубить Древо и нарожаем потомков.

Нарожать-то мы можем легко — если сами спилим Древо на дрова…

Так что же — лапки вверх?

А вот хрен!.. Я начал чувствовать, что здорово злюсь, и мысленно шикнул на себя: молчи и успокойся, сейчас не время шуметь. Для начала надо выбраться отсюда живым. Черт знает, что предусмотрено набобом на случай моего отказа. Ни одна зараза не знает, где я нахожусь. Удобно…

— Два процента акций для Антарктиды, — вконец выдохшись и стерев с лица всякое подобие улыбки, уступил ван Трек. — И три процента для вашей делегации, по ноль целых семьдесят пять сотых на брата. Это последнее предложение.

Я не спеша отпил еще коньячку. Поставил на столик бокал. Сглотнул бутерброд с икрой. Закурил. И все это с крайне озабоченным видом:

— Ну ладно… Я-то — ладно… Но ведь нас же четверо! Что я им скажу, я, признаться, плохо представляю…

— Это уже ваша забота. Срок — сутки. Справитесь, я надеюсь?

— Однако вы быстрый…

— Время поджимает. Так справитесь?

— Придется постараться.

Ей-ей, этот гейдельбергский сукин кот вновь заулыбался и даже осмелился подмигнуть мне! К счастью для него, он не рискнул перегнуться через столик и фамильярно похлопать меня по плечу. Только бокалы вновь наполнил: прозит, мол.

Ну хрен с тобой, прозит…

— Я должен как можно скорее вернуться в Женеву, — привстал я, в темпе покончив с «обмыванием сделки». Банкета мне тут не хватало! — Подбросите?

— О чем разговор!..»

* * *

Красивую страну застолбили себе швейцарцы!

За каждым поворотом спускающегося к Женеве шоссе открывались такие виды, что Ломаев едва не начал примиряться с подлостью рода людского. Ну не заслужили двуногие этакой благодати! Местами было похоже на Кавказ, с той разницей, что по этим горам никогда не бегали отморозки с автоматами. Бегал Вильгельм Телль с арбалетом, но и его времена давно прошли.

А местами было и лучше Кавказа. Уютнее как-то. Даже Женева показалась в общем-то приемлемой и вписанной в природу как надо. По принципу наименьшего зла.

На этот раз обошлось без конспиративных игр — молчаливый водитель, заведомо выполняя инструкции ван Трека, довез Ломаева до самого «Аскота».

Вечерело. Очередной день работы конференции уже завершился, поэтому Ломаев нисколько не удивился тому, что Шеклтон, Кацуки и Чаттопадхъяйя торчали в гостинице. Не поразило его и то, что все трое оказались в одном номере. Стало быть, ждали, волновались… А как иначе?

Поразил его затесавшийся в компанию четвертый.

— Здравствуйте, Моисей Соломонович, — оправившись от первого обалдения, приветствовал Когана Ломаев. Нет, сегодня определенно был день сюрпризов!

— И вы таки здравствуйте, — был ответ.

Маленький, кругленький, излыса-седенький бывший начальник АХЧ ААНИИ, а ныне антаркт, акушер недоношенной антарктической экономики и великий змей сомнительных финансовых комбинаций расположился в большом кресле так уютно, как будто давно привык в нем жить, и, жмурясь от удовольствия, попивал чаек из заветной, побывавшей не в одной экспедиции эмалированной кружки Ломаева, держа ее, горячую, через ломаевское полотенце.

Чтобы вообразить себе, будто Коган решил прокатиться на другую сторону планеты из чистого удовольствия, требовалась недюжинная фантазия. Ломаев таковой не обладал.

— Что-то случилось? — встревоженно спросил он.

— Откуда вы взяли? — ворчливо осведомился Моисей Соломонович. — Зачем вы волнуетесь? Что у нас могло случиться? Таки рано еще чему-то случаться.

— А…

— Вот что случилось у вас, интересно? Выкладывайте.

Ломаев выложил все без утайки.

— И что вы себе на это думаете, молодой человек?

— Что Шимашевич — сука, — со злостью сказал Ломаев. — Я давно понял: продаст!

— Ну-ну, так уж сразу и продаст… Слушайте, бросьте этих глупостей! Он деловой человек, вам понятно? Я себе представляю, во что ему обошлось выбить хотя бы такие условия! А вы что ответили?

— Сказал, что предложение интересное, но я должен уломать остальных.

— А у вас в голове таки кое-что есть, — похвалил Моисей Соломонович и шумно отхлебнул из эмалированной кружки.

— Не стану я никого уламывать! Я против! Вот им моя подпись! — Ломаев отбил на локте то, что полагалось «им» взамен подписи. — Вот! Пусть Шимашевич из-под полы подписывает что хочет — вольному воля! Кто он такой? Рядовой антаркт! Ась?.. Ау, не слышу! Наш кредитор? Сколько угодно! Мы с ним расплатимся, но только не так!..

— Точно, — одобрил Шеклтон.

— Геннадий-сан говорит, что осталось пять или шесть дней? — спросил Кацуки.

— Возможно, меньше. — Ломаев заходил по номеру, натыкаясь на мебель. Опрокинул стул. Дал пинка ни в чем не повинной двери санузла. — Я вот что думаю: хватит нам здесь торчать. Все равно толку нет. Завтра же объявим на конференции, что отбываем защищать свою страну, — и в дорогу! Кто «за»?

— Это произведет некоторое впечатление, — сдержанно согласился Чаттопадхъяйя.

— А дальше что? — поинтересовался Шеклтон.

— Рванем в Антарктиду, что же еще! — рявкнул Ломаев. — Драться! Мое место там! Твое нет?

— Мое тоже там. А блокада?

— Просочимся! Да, вот еще что: оружия надо купить сколько сможем. Побольше гранатометов и хорошо бы несколько «стингеров». Моисей Соломонович, деньги нужны! Закупка, взятки погранцам, транспортные расходы… Блин, посредников еще искать! Ну почему мы раньше не додумались?..

— До чего? Чтобы грозить гранатометом авианосной группе? — полюбопытствовал Коган. — Тут думать не надо. Тут надо быть совсем уже тупоумным идиотом. Хороши шуточки!

— Лучше в кусты, да? — ощерился Ломаев.

— Я вам таки скажу, что лучше. Не лезть в драку, где вас побьют, вот что лучше. У вас что, нет идей, как это сделать?

Своих идей у Ломаева не было. Судя по молчанию других членов антарктической делегации, в их головах идеи тоже не кишмя кишели. А отдающую проституцией и предательством идею Шимашевича Ломаев не замедлил с яростным удовольствием обругать последними словами.

Моисей Соломонович с сожалением выцедил из кружки последние капли чая.

— Вы только не волнуйтесь, Гена… Коган не сказал, что надо продаваться. Подумайте. Таки пусть все немножко подумают. А вы сделайте мне одолжение: проводите старика до гостиницы, если не устали…

Устал? От загородной поездки? Шутить изволит экс-начальник АХЧ.

— А вы разве не здесь остановились? — удивился Ломаев.

— Нет, я поблизости…

Оказалось, что Моисей Соломонович избрал более дорогой «Аскот-ройял», расположенный ближе к вокзалу и известный антарктической делегации только по ресторану, где антаркты кормились по льготным талонам. От предложения взять такси Коган отказался. Пошли пешком — кругленький старичок с внешностью раввина, только без соответствующего прикида, и мрачный, опасный на вид громила, уже не очень отвечающий имиджу киношного мачо.

Пока шли, Ломаев проклял все на свете. Коган то и дело останавливался, цокая языком. Его интересовала каждая мелочь: и почему католический храм Святой Троицы называется круглой церковью, хотя здание вполне себе ортодоксальное, только сбоку к нему неизвестно зачем приторочена диковинная шарообразная пристройка, и какого стиля фасад вон того дома, и положено ли в Женеве давать чаевые таксистам, и случаются ли в Швейцарии землетрясения, а если случаются, то какой силы, и почему это на Рю-де-Лозанн так много полиции — всегда так или ожидается прибытие очередной орды антиглобалистов?

— Зачем вы сюда приехали? — рыкнул Ломаев, потеряв терпение. — Достопримечательности рассматривать? Стыдно!

Он понимал, что сгоряча сморозил чушь. Но и Коган хорош! Не видит, что ли, что человек на взводе? Достало уже все! На-до-е-ло! Осто…ло!

— Уй, не делайте мне смешно! — с живостью отозвался Моисей Соломонович. — Разве где-то запрещено совмещать приятное с полезным? Где? Покажите мне документ. Я таки стар, Гена, а еще столько всего не видел! Кому таки будет хуже, если я остановлюсь и слегка себе поглазею, а? Неужели Антарктиде?

— Мне, — буркнул Ломаев.

— Ну, вы уж потерпите… Один умный грек, Гена, советовал наблюдать конец жизни. Вот я и наблюдаю. Пока жив, изучаю жизнь во всех ее проявлениях, а буду помирать — не откажу себе в удовольствии понаблюдать за этим процессом… Да вот, кстати, мы и пришли. Не уходите, у меня к вам таки есть небольшой разговор…

Кто бы сомневался, что разговор таки есть… Пришлось подняться в номер. От вызывающей роскоши хорошего люкса Ломаев свирепо засопел. Как видно, наблюдая жизнь во всех ее проявлениях, Моисей Соломонович предпочитал наблюдать (и осязать) проявления приятные.

За счет нищей Свободной Антарктиды, между прочим!

Если бы это хоть к чему-нибудь привело… Теоретически Ломаев был знаком с нехитрой истиной: хочешь внятных дивидендов — не мелочись, вкладывайся по-крупному. Но где они, дивиденды? На каком горизонте их высматривать? Нет такого горизонта…

— Ваш номер прослушивается, я так думаю, — сообщил Коган, доковыляв до кресла и с наслаждением в него опустившись.

— А этот — нет? — спросил Ломаев, присев на диван.

— Надеюсь, пока нет. А разговор у нас с вами, Гена, будет не для чужих ушей. Вы, наверное, думали, что Коган приехал уговаривать вас изменить линию поведения, а? Что он хочет уговорить вас обещать всему миру покрыть убытки за счет Антарктиды? Так вот, ничего подобного Коган не собирался…

— Ничего себе — покрыть убытки! — не выдержал Ломаев. — Там триллионы! Что в лоб, что по лбу — один черт, кабала!

— Не совсем, Гена, не совсем… Уж вы мне поверьте, я в этих делах как-нибудь не мальчик. Долги бы нам реструктурировали, это я вам говорю, а мы бы растянули выплату лет примерно на тысячу. И это был бы самый приемлемый вариант, если бы не два обстоятельства… Может, сами назовете первое?

— Бесполезно. От агрессии это нас все равно не спасет.

Моисей Соломонович расплылся в улыбке:

— Приятно поговорить со здравомыслящим молодым человеком! Но готов спорить: второе обстоятельство вы ни за что не назовете. Нам таки не придется платить никому, потому что Свободная Антарктида в состоянии отразить любую агрессию! У нас, Гена, есть оружие. Можете себе представить, мы совсем недавно научились управлять им, пускай не очень уверенно…

— Какое еще оружие? — перебил Ломаев.

— Секретное. Таки даже сверхсекретное. Поэтому не спрашивайте у Когана подробностей. Коган их не знает и знать не хочет. Мало кому из антарктов вообще известно, что оно у нас есть. О секретах такого уровня не кричат на весь Привоз. С этим оружием работает один человек. Кто — об этом знает Тейлор, да и тот не имеет понятия где…

— Какое оружие? — крикнул Ломаев.

— Уй, не надо так шуметь… То самое оружие, Гена, при помощи которого Антарктида поменялась местами с райскими островами в Тихом океане… Случайная находка вмерзшего в лед… м-м… устройства внеземного происхождения и случайное срабатывание от неумения им пользоваться. Собственно, это больше транспорт, чем оружие, но ведь и велосипедом можно таки основательно ударить по голове. Почему нет? Вам еще повезло, что Антарктиду не выбросило куда-нибудь на Марс…

В то время как Моисей Соломонович дребезжал противным старческим смешком, радуясь своему сомнительному остроумию, Ломаев испытал сильнейшее разочарование. Сначала из глубин памяти резвым поплавком выплыл слышанный еще в детстве стишок: «А у нас сосед соседа бил вчера велосипедом…» Затем воображение нарисовало картину побиения, осуществляемого почему-то в тесном коридоре коммуналки, где от каждого велоразмаха со стен с грохотом сыпались вешалки, лыжи, корыта и прочий инвентарь. И уже потом припомнились сенсационные статейки в дешевых газетенках, толкующие о геофизическом оружии антарктов, сетевая дребедень на ту же тему и прочая дурь полосатая. Вообще-то Ломаев не очень следил за прессой, бумажной и электронной. У него не было на это времени. Но не далее как вчера в фойе Пале-де-Насьон смазливая корреспондентка задала ему вопрос: располагает ли Антарктида неизвестным человечеству оружием? Ломаев отвечал отрицательно, не забыв, правда, упомянуть о том, что любой агрессор встретит со стороны Свободной Антарктиды достойный отпор и сильно пожалеет о своей опрометчивости. Обычная бравада, только и всего.

— Моисей Соломонович! — сказал Ломаев, морщась от неловкости. — Уж от кого-кого, а от вас я этого не ожидал… Ну какое еще устройство для перемещения плит?.. Вы же не геофизик!

— Вот именно, молодой человек, — ничуть не смутился Коган. — Конечно, я не геофизик. Геофизик и не должен заниматься этой работой, он слишком много знает за геофизику…

— Что вы хотите сказать?

— А я еще не сказал? Уй, какой вы непонятливый! Когда я иду купаться в море, мне не нужен океанолог. Я просто купаюсь. Когда я накладываю, пардон, на чирей ихтиоловую мазь, мне не нужен ихтиолог. Вы понимаете?

— Не очень. По-вашему, любой геофизик — чересчур широкий специалист?

— Специалист широкий, зато взгляд узкий. Кто твердо знает, что можно и чего нельзя, тот таки обязательно пренебрежет тем, чего нельзя.

— Ага, — озадаченно сказал Ломаев. — Кажется, понял. Шоры доктрины. Французская академия и камень с неба. Лавуазье сел в лужу.

— Слушайте, что мне ваш Лавуазье! Вы мне таки еще не поверили?

В ответ Ломаев развел руками, загудев:

— Ну вы сами подумайте, Моисей Соломонович… Ну шиза ведь!.. Ну глупость же штампованная… Подать это как дезинформацию — это я еще понимаю… Хотя нет, тоже глупо. Ну кто этому поверит?! Кретин разве что, так ведь наши враги не кретины…

— Умный не поверит, — с удовольствием согласился Коган. — А вы как себе думаете, Гена: почему мы допустили утечку? Да очень просто: нам таки это безразлично! На нас в любом случае нападут, это так же верно, как то, что я родился на Госпитальной. А мы — хе-хе — преподадим им маленький урок. Отправим, например, Антарктиду назад — пусть силы вторжения как следует померзнут. Там сейчас полярная ночь. Сколько примерно градусов ниже нуля?

— Смотря где, — резонно заметил Ломаев. — На Востоке в мае за минус семьдесят — норма. На побережье, конечно, куда теплее… Зато стоковые ветра до пятидесяти метров в секунду.

— Прелестно! — Моисей Соломонович аж облизнулся в предвкушении грядущих проблем супостата. — Как вы себе думаете, долго продлится оккупация? Готов держать пари: меньше недели. А как только они уберутся восвояси, мы вернем материк на место. Второй раз к нам не сунутся, это вам Коган сказал.

— Да ведь чепуха же! — страдальчески сморщившись, простонал Ломаев.

— Очень хорошо. Пусть себе чепуха. Таки да. Тогда вы, молодой ученый, человек логики и факта, объясните мне, впавшему в детство глупому еврею, помешавшемуся на фантастике, одну незначительную подробность: по какой такой причине Антарктида оказалась на экваторе?

Ломаев угрюмо сопел.

— Сейчас сюда придет один человек, — покосился на дверь Коган, — и уж если он вас таки не убедит, тогда я уже не знаю…

Ломаев выскочил из отеля едва ли не вприпрыжку. Душа ликовала и пела канарейкой. Впервые за много дней рассеялись мрачные мысли, и думать не хотелось уже ни о чем. О чем думать счастливому человеку? Чего ради? Вот вам всем Антарктида! Утритесь. И как все просто!.. А он-то — он-то, дурак, поначалу не верил!..

Конференция — пустой треп. Она с самого начала была архитектурным излишеством. Безусловно, выход Свободной Антарктиды на орбиту мировой политики важен и значим, но главные дела будут вершиться не здесь… Обида все-таки кольнула Ломаева: его сделали пешкой! Впрочем, можно перетерпеть… Ради дела — можно. Сколько угодно! Сам ведь согласился. Мы люди скромные…

Хотя, конечно, не пешки. Фигуры. А фигура и так может пойти, и эдак. Может даже изобразить, будто никакой ценности в данной позиции не представляет. Тем хуже для противника.

Ломаев сдержанно засмеялся на ходу. Как умно действуют антарктические ферзи! Откопали бога из машины — и ведь не засекретили сам факт его существования! Наоборот, организовали «утечку информации». Врет Коган, что утечка им, видите ли, безразлична. Следствием ее стали сообщения СМИ об имеющемся в распоряжении антарктов геофизическом оружии невероятной силы и потрясающей избирательности действия.

Геофизическое оружие — не новость. Рвани глубоко под землей ядерный заряд большой мощности, способный сбросить тектонические напряжения, — и получи, супостат, землетрясение. Беда в том, что пока невозможно безошибочно спрогнозировать его точное время, магнитуду и, главное, место. Вместо одного сейсмического катаклизма можно ненароком инициировать целую серию, и пес знает, где будет находиться гипоцентр сильнейшего из них. Не исключено, что под задницей своего же генштаба. Вот вам тектонический вариант геофизического оружия, который в обозримом будущем не будет применен из-за полного отсутствия избирательности.

Но если все же существует способ аккуратно поменять местами две тектонические плиты, то…

Страшно. Ужасно увлекательно, но и просто ужасно. Кошмарно.

А такой способ de facto существует. Все видели. И в большинстве уже почти привыкли. Не желаешь смириться — значит, не можешь заставить себя жить в изменившемся мире. Прими стрихнина, помогает. Или, приставив к виску дуло, загони инородное тело в свой несогласный мозг. Есть и другие способы, выбирай.

Ах, не хочешь? Инстинкт самосохранения не велит? Тогда ищи пути примирения с действительностью. Можешь, конечно, уподобиться пресловутой ничьей бабушке, не верящей в электричество, никто тебе не помешает, но тогда и место твое — на антресолях реальности. Тебе решать.

Наука исходит из факта. Если из повторяющихся фактов можно вывести теорию, то из одного факта — как минимум гипотезу. Факт имел место. Факт твердо установлен. Значит, в принципе возможно повторение аналогичных фактов.

Когда, где, как — неизвестно. Куда легче ответить на вопрос, есть ли жизнь на Марсе. Однако стоит прислушаться к воплям безграмотных журналистов и поискать рациональное зерно в куче вранья. А вдруг?.. Либо Господня воля, либо инопланетный корабль, третьей причины на горизонте что-то не видно…

Даже самый религиозный ученый-физик, не нашедший иного объяснения безмерной сложности мира, твердо знает: Господь не вмешивается в науку. Оставляя ее неразумным детям в качестве игрушки, он устанавливает гораздо более глобальные правила игры для всей Вселенной: законы макро— и микромира, величины и соотношения физических констант и т. д. Если уж Его воля воздействует на Вселенную непосредственно, то, уж конечно, на таком уровне, по сравнению с которым перемещение материков столь ничтожная мелочь, что о ней смешно и говорить.

Священник может возмутиться подобным святотатством. Пастор и ксендз попытаются наставить заблудшего на путь истинный. Православный поп изгонит нечестивца из храма, дабы тот не осквернял благолепие. Мулла натравит на змееныша правоверных. Но физики лучше информированы.

Итак, наука, не умея объяснить, признала поэтому с большим неудовольствием: «Это возможно», — и, сделав над собой усилие, вскоре будет вынуждена принять инопланетный корабль в качестве рабочей гипотезы. К точно такому же выводу может самостоятельно прийти любой обыватель, кроме американского. Рядовой американец чрезвычайно чтит науку. У него нет своего мнения по научным проблемам до тех пор, пока люди со степенями не объяснят ему, что к чему. Ему нет дела до битвы научных школ, до забвения истины и прямого жульничества в погоне за грантами, его интересуют только понятные ему выводы. Непонятного он не любит.

На этих его свойствах ведется игра, и большая игра, но не о ней сейчас речь. «Это возможно!» — удар по темени. Ого! По слухам, эти суки-антаркты нашли в толще льдов разбитый инопланетный корабль! Ах, на тот момент они еще не были антарктами? Ну да, ну да… Тогда понятно, почему они наотрез отказываются возмещать убытки. Недурно устроились. Ну все равно, ведь двигатель корабля запустил кто-то из них?

Случайно? Допустим. Не двигатель? А что же еще? Может, кухонный комбайн? Не пори горячку, Джо, я сам слыхал: это такой двигатель. Сам посуди, не ракетный же выхлоп использовать на межзвездных дистанциях. Р-раз — и две области пространства меняются местами, причем в одной из них находится корабль. Понял? Так они и перемещались, пока не угробились в Антарктиде. Палеоконтакт? Ну ты хватил, какой контакт, с первобытными макаками, что ли? Людей-то тогда на Земле еще и в помине не было… Ну вот, кто-то из них, из антарктов, забрался внутрь и включил движок, а он был настроен на малую дистанцию. Хлоп — и готово: Антарктида на экваторе, а острова с пальмами на полюсе. Не-ет, нам еще здорово повезло, что на полюс прыгнули именно острова, а не Северная Америка…

Жаль, что агрессии все-таки не избежать… Ломаев даже крякнул с досады. Придется-таки Свободной Антарктиде преподать кое-кому наглядный урок. Только лучше бы после прыжка на полюс не прыгать обратно, а и впрямь поменяться местами с заносчивой Америкой. Оно нагляднее…

Развить эту мысль он не успел. Рядом с визгом затормозила машина. Кто-то из прохожих подскочил сбоку. Дурманящая струя с тихим шипением ударила в лицо. Тело сразу стало ватным. Ломаев занес кулак, одновременно пытаясь выдохнуть проникшую в легкие мерзость. Его обмякшее тело уже сноровисто вталкивали в машину, а ему еще долгую-долгую секунду казалось, что он наносит сокрушительные удары, расшвыривая противников направо и налево. Каждой твари — по харе! Пришел долгожданный час. Не беседовать же с двуногим гадом, возомнившим себя человеком! Хватит болтовни, и не обиженным уйдет только быстроногий…

Горькое ощущение украденной победы — вот что ощутил он, проваливаясь в черноту, в то время как автомобиль стремительно набирал скорость.

Десятью минутами спустя из номера Моисея Соломоновича вышел пожилой, степенный, очень хорошо одетый господин. У входа в отель он жестом подозвал такси и отбыл в неизвестном направлении.

 

Глава пятая

Красное и белое

Было еще темно, когда Баландин проснулся. Остальные обитатели четвертого некомплектного домика продолжали дрыхнуть, как и полагается честным антарктам в столь ранний час. Дрыхли трое: после разрешения жилищного кризиса в Новорусской калининградский экипаж получил свою кубатуру. Николаевцам осталась прежняя, с тремя штатными стенками и одной импровизированной. Не захотелось съезжать из домика-уродца — успели прижиться.

Дрыхли похрапывая. Еще бы не дрыхнуть — накануне все изрядно умаялись, поскольку весь день пришлось полноценно вкалывать на камбузе. Что такое наготовить пайку на тысячу человек с гаком, знает любой отслуживший в армии. Хорошо еще, что посуду мыть дежурным по камбузу не приходилось — только котлы драили да поварские миски-ложки. Ну и пол, разумеется, куда ж без этого — во время раздачи так натопчут, абзац. И откуда только берется эта вездесущая грязь? Вроде льды кругом, чистые — растопи и пей, вода — слеза. Ан нет.

Впрочем, Баландин давно уяснил: везде, где появляется человек, становится грязнее, чем было до его появления. Человек и мусор неразлучны. Если, конечно, человек цивилизованный. Первобытные дикари еще умудрялись как-то жить-поживать в относительной гармонии с природой, засоряя только свои пещеры, а как только выдумали цивилизацию, пещерой для них стал весь мир. Не засорять его никак невозможно.

Нашарив сигареты, Баландин встал и влез в брюки и куртку. «Постирать бы надо шмотки, — озабоченно подумал он. — Занять, что ли, очередь с утра пораньше?»

Со стиркой была проблема. В пристройке, присобаченной сбоку к кают-компании зимовщиков, установили две новые автоматические стиралки — одну пожаловал папа Шимашевич, вторую привезла с собой эмигрировавшая из Таиланда чета немцев. Подключить машины тоже было делом нетривиальным. Во всяком случае, Квазимодо, как Баландин про себя величал дизелиста Самоклюева, ныне сосланного на седьмой километр за зверообразность, провозился с подключением двое суток и несколько раз растачивал в мастерской какие-то переходники. Однако подключил. С тех пор обе стиралки пахали на износ, а очередь на постирушку часто приходилось занимать на завтра, а то и послезавтра — ближе все было забито.

Выйдя из домика, Баландин зябко поежился. С купола стекал равномерный прохладный поток, перемешивая туман побережья.

«Экватор, елы-палы, — подумал Баландин с досадой и, оттопырив полу модерновой куртки, поглядел на термодатчик. — Плюс восемнадцать… Это в домике. А снаружи — градусов пять, вряд ли больше. Сколько ж миллионов лет тебя морозило, родина ты наша новая, Антарктида, лакомый кус для толстосумов и мироедов со всего земного шарика…»

Блокада свалилась на головы антарктов внезапно и без предупреждения. Хотя, если рассудить здраво, ее стоило ожидать с самого начала, с первого выхода в эфир «Антарктиды online». Чудо, что «цивилизованные» страны медлили два месяца. Однако опомнились.

Роль мирового жандарма, разумеется, взвалили на себя Соединенные Штаты. Кто же еще мог рассчитывать на безнаказанность? Не столь уж давнее вторжение в Ирак никого ничему не научило, однако сделало хозяйское отношение Америки к чьей угодно территории и государственности уже привычным и почти не вызвало удивления в мире.

Посасывая хабарик, Баландин размышлял — с утренней сонной ленцой. Вокруг серело — близился рассвет. День на экваторе рождался удивительно быстро. Вроде только что еще мир полнился предрассветными сумерками — и вдруг бац! В противоположной от океана стороне туман вдруг становится розовым, сивая мгла сверху стремительно светлеет, и в редкие разрывы над головой иногда проглядывает небо.

Докурив, Баландин щелчком отправил окурок в лужу, где скопилось немало его раскисших собратьев. Уже протянув одну руку к утке из яхтенной запаски, заменяющей дверную ручку в некомплектном домике, Олег мизинцем второй машинально поковырял в ухе и только потом сообразил, что это не в ушах звенит — с запада накатывал пока еще тихий звук. Гул — не гул, рокот — не рокот. Словно гигантский осиный рой приближается. Или целое сонмище вертолетов.

Вертолетов…

Баландин оцепенел. Побережье блокировано американским флотом. Если кто и может приближаться к Белому континенту — то только американцы.

А зачем?

Наивный вопрос.

Рванув на себя дверь, Баландин срывающимся голосом рявкнул:

— Полундра!

Яхтсменские навыки за время, проведенное на Белом материке, не успели выветриться — моментально вскинулся капитан, завозился Нафаня, сел на койке Женька Большой.

— Что там? — с неудовольствием справился Крамаренко, душераздирающе зевая.

— А ты послушай, — предложил Баландин, кивая на полуоткрытую дверь домика, откуда тянуло свежим сквознячком.

Гудение усиливалось.

— Чего тебе неймется? — с неудовольствием пробормотал Нафаня, вправляя вывернутые наизнанку рукава куртки.

— Ты что, не слышишь? — удивился Баландин. — Это в небе все!

— Ну, в небе, — продолжал ворчать Нафаня. — И хрен бы с ним. Мало ли кто там шурует…

Однако народился и окреп новый звук — и он уже мало походил на шелест вертолетных винтов. Через несколько минут, за которые экс-экипаж «Анубиса» успел кое-как облачиться, в небе над Новорусской пронеслось несколько самолетов. Баландин проворно выскочил наружу, но рассмотреть ничего не сумел — мешал проклятый и нескончаемый туман. Но любой житель Николаева, хоть раз слышавший голоса Кульбакинского аэродрома, легко отличал на слух военные самолеты от гражданских.

Над Новорусской прошли военные. Тяжелые. Несколько.

Баландин нервно оглянулся — коллеги-яхтсмены, наспех одетые, стояли рядом и точно так же слепо таращились в небо. Из соседних домиков тоже выглядывал народ — Новорусская была местом не то чтобы тихим, но уж звук авиационных турбин обычным тут никак не мог считаться.

Мало-помалу самолеты отдалились — они уходили в глубь материка. Рев их затихал вдали и вскоре стал не слышен за дребезжащим гулом вертолетов да свистом воздуха, рассекаемого огромными лопастями.

Вертолеты приближались.

— Да что творится-то, мать его! — выругался капитан. — Айда на берег!

Почти уже не оскальзываясь в лужах — сказывалась многодневная привычка, — яхтсмены потрусили к океану. Не они одни — самые шустрые жители Новорусской тоже. Поселок просыпался раньше обычного — с неохотой и недоумением. И еще — с тревогой.

Яхты давно уже покоились на срубленных кое-как и из чего попало козлах — новоявленные антаркты не могли спокойно глядеть, как равнодушный океан убивает их суденышки, поэтому, едва стало понятно, что гонке конец, все поспешили поднять яхты на берег и отбуксировать на сравнительно ровное место подальше от прибоя. На юго-западной окраине Новорусской вырос целый диковинный квартал, целящийся в хмурое антарктическое небо густым лесом мачт. Пока с Новой Каледонии не доставили вдоволь щитовых домиков, кое-кто успел и пожить на яхтах. Но это оказалось не слишком удобно — во всяком случае, топить печку внутри решались немногие. Да и тепло яхты практически не держали.

К прибою четверка с «Анубиса» выскочила практически одновременно. Несколько человек уже стояли у самой воды и пристально всматривались в даль, но из-за тумана разглядеть что-либо было решительно невозможно. Вроде бы что-то там чернело в отдалении… Но что? И звуки, звуки — приглушенные звуки. Не вверху, как вертолетные винты, ниже, прямо на воде.

— Во! — Женька Большой неожиданно ткнул пальцем в небо. — Глядите!

Спустя несколько секунд из тумана вынырнул здоровенный, похожий на сапог вертолет о двух винтах — эдакий летающий железнодорожный вагон. Чуть дальше к северу смутно проступали в тумане очертания второго.

— Е-мое! — вырвалось у Баландина. — Да это же «Чинуки»! ВВС США!

— Ёханый бабай! — У капитана нехорошо вытянулось лицо.

«Чинуков» в небе виднелось уже четыре. Даже нет, больше — не то шесть, не то семь. Они тянули ровненькой шеренгой с океана и явно намеревались пройти над Новорусской.

А потом к берегу поперла пара десантных кораблей с отверстыми пастями десантных шлюзов.

— Вот тебе и стали антарктами, — уныло пробормотал Нафаня.

— Это кто? Американцы? — спросил Женька, как будто и так было непонятно.

Строго говоря, атаковать Новорусскую могли англичане, австралийцы или новозеландцы. Простейшая логика сказала бы иное: их десантные части, скорее всего, предназначались для вторжения на английские, австралийские и новозеландские станции.

В данный момент антарктам было не до логики. Да и зачем она, если интуиция работает не хуже? Ясное дело, американцы!

— Опомнились, гады!

Вокруг уже окончательно рассвело. Туман на востоке розовел вовсю, и именно туда стремились вертолеты. Стало видно, что на берег нацеливается куда больше двух кораблей. Из тумана над океаном один за другим выныривали катера на воздушной подушке, каждый размером поболее «семерки».

— И чего теперь? — хмуро процедил капитан. — Зимовщики так просто не сдадутся, точно отстреливаться будут.

— А толку? — угрюмо вздохнул Баландин. — Из винтовок по вертолетам? Не смеши.

— То есть, — заметил капитан зло, — ты предлагаешь сдаться?

— Неизвестно еще, станут ли они брать кого-нибудь в плен. — Женька нервно поежился. — Хотя, по идее, должны — двадцать первый век на дворе, а у нас и оружия-то нет. Стало быть, мы — гражданское население.

— У кого нет, — тихо вставил Баландин, — а у кого…

Он вынул из внутреннего кармана куртки нечто заботливо укутанное в грязную промасленную тряпицу. Подчеркнуто неторопливо содрал ее и бросил на лед — в руках Баландина остался такой же небольшой автоматик, какие им вручал Николай Семенович перед стычкой с пиратами. Только на этот раз автоматик был заряжен, а Баландин успел прекрасно изучить и расположение предохранителя, и все остальное.

— Ой! — впечатлился капитан. — Где взял?

— Долго рассказывать.

— Погоди, — вмешался Нафаня. — Ты что, собрался реально воевать?

Ответить никто не успел. Вертолеты с ревом прошли над головами, обдав упругой воздушной волной. Они явно снижались, но если и собирались садиться, то за поселком.

Чтобы слышать друг друга, приходилось кричать.

— По-моему, пора валить. — Женька хлопнул капитана по плечу и нырнул в щель меж двух яхт.

Остальные поспешили за ним — десант с катеров вот-вот должен был ступить на сушу.

Ноги сами привели к кают-компании — там успела собраться немаленькая толпа. Игорь Непрухин что-то остервенело вещал с приступочка, а стоящие ближе всего антаркты из старичков дружно поддакивали. Четверка с «Анубиса» поспела как раз к окончанию речи, когда толпа загомонила: «Верно! Раздавай!»

Завхоз Недобитько тут же нырнул в дверь, за ним сунулся кто-то из механиков. Толпа зашевелилась. На неожиданно визгливой ноте возопил некто, видимо, несогласный с речью Непрухина, и его чуть было не наладились бить, однако опять же кто-то из старичков зычно проорал:

— Не троньте его! Пусть идет сдается, если хочет, гнида!

Толпа брезгливо отступила.

— Ну точно! — пробормотал Женька. — Народ собирается воевать. Я — не я, если не так!

У входа в корпус завхоз раздавал оружие. Вряд ли его было много, но десятка три стволов на Новорусской точно имелось, это знал каждый.

Баландин заозирался и почти сразу заметил двух волгоградцев — Власевича и Витьку Сивоконя; они, отчаянно жестикулируя, объясняли что-то пухлому иммигранту, бывшему композитору. От домиков бежал балтиец Дахно, полы его куртки развевались на манер коротких крылышек, и Дахно был очень похож на удирающего по льду пингвина.

Непрухин что-то скомандовал. В общем шуме его было не слыхать, однако толпа стала быстро редеть — народ разбегался кто куда. Пронесся закутанный в черт-те сколько одежек курчавый полинезиец, видать, переселенец с рокирнувшихся островов. Лицо у него было серым, не то от непривычки к холодам, не то от свалившихся треволнений, а в руке абориген текущих широт сжимал старинный пистоль времен, наверное, еще капитана Кука.

— К укрытиям! — надрывался Непрухин. — Залегайте по желобам! Кто безоружен — тоже!

— Чего стали? — на бегу прокричал Дахно. — Пошли к водостоку! Там наши!

— Двинули! — гаркнул капитан. Похоже, в тревожный момент он автоматически принял командование на себя, и команда привычно подчинилась, хотя Нафаня кривил губы и вполголоса матерился. Женька Большой, пробегая мимо полуразобранного вездехода сбоку от домика механиков, наклонился и подобрал бесхозный молоток.

Около водостока, у ажурной метеовышки имелся самый настоящий окоп, только ледяной — когда-то тут проходила тропинка зимовщиков. В окопе действительно обнаружились все остальные калининградцы — капитан «Балтики» Боря Баринов, Панченко с Радиевским и взъерошенный Дима Субица. Поспевший раньше николаевцев Дахно что-то хрипло втолковывал товарищам, держась одной рукой за саднящий от бега бок. Глядел Дахно в основном на капитана — видимо, у калининградцев тоже сработал давний рефлекс на старшего в команде.

— Давайте вниз! — махнул рукой Баринов, когда Дахно умолк и негромко заперхал, прижав кулак ко рту.

В руках Баринова, натурально, имелся автомат Калашникова. Жаль, 5.45, а не 7.62. Витька Радиевский был вооружен охотничьей двустволкой. У Дахно в руке чернел «ПМ». Остальные были безоружны.

Когда четверка с «Анубиса» присела рядом с коллегами в ледяном желобе, Баринов хмуро справился:

— Стволы есть?

Баландин молча продемонстрировал автоматик. Женька с каменным лицом вытянул руку с молотком. Баринов поглядел на него странно.

— У меня ракетница есть, — сообщил Нафаня угрюмо. — Правда, ракет всего три.

— Тоже пойдет, — вздохнул Панченко. И надоумил: — Только стрелять надо в упор. И лучше в рожу.

— Значит, воюем? — без особой радости спросил Юра Крамаренко у Баринова.

— А есть альтернатива? — пожал тот плечами. — Понятно, что нам не выстоять. Но оказать сопротивление мы обязаны, иначе… иначе какие мы на хер антаркты?

Баринов оглядел всех присутствующих; глаза у него были светлые-светлые, почти белые, как окружающий лед.

— Вот что, братцы… — сказал он несколько мгновений спустя. — Понятно, что все это авантюра чистейшей воды. И что не выстоять нам против америкосов. Поэтому… Поэтому отстреливаемся, пока есть патроны, а потом… Потом как получится. Не думаю, что они станут стрелять в безоружных.

— Если мы кого-нибудь из америкосов завалим, — неожиданно спокойно возразил Баландин, — очень даже будут. Но я согласен. Отстреливаемся до последнего. Потом — пушки на лед и руки за голову. Я, конечно, антаркт… но дохнуть зазря раньше времени мне что-то неохота.

На южной окраине резко хлопнул одиночный выстрел, потом еще один. А потом заговорили автоматы — сразу четыре или пять.

— Начинается… — пробормотал Женька.

— Так! — скомандовал Баринов. — Кто безоружный — на дно! И не высовываться. Если… если кого-нибудь приложит, продолжите вы.

Радиевский, Баландин, Дахно и капитан «Балтики» вжались в лед на краю бруствера. Меж домиков было уже безлюдно, обитатели Новорусской либо прятались с оружием наготове, подобно яхтсменам, либо убрались в домики и прочие помещения, чтоб не маячить в качестве живых мишеней.

А спустя несколько минут американцы пошли на приступ.

Операция развивалась в полном соответствии с планом. Пролетевшие минут двадцать назад над Новорусской вертолеты высадили на лед десант, военные транспортники сбросили полтора десятка легких бронемашин, и машины эти сейчас строем двигались к станции, предупреждающе поводя стволами пулеметов. Навстречу им с моря перебегали высаженные с катеров морпехи. Разгорелась жидкая перестрелка — для густой у обороняющихся было слишком мало оружия.

— Вон! — громко прошептал Радиевский и припал к прицелу.

Баландин и сам увидел: из-за угла дизельной выглядывал морпех-американец в грязно-сером шлеме и таком же комбинезоне. По нему кто-то выстрелил откуда-то справа, из-за сортира, что ли. Морпех спрятался; секунду спустя по сортиру стали бить сразу из нескольких стволов — за углом американец был явно не один.

— Тихо! — напряженно сказал Баринов. — Не тратьте попусту патроны, пусть сначала покажутся.

Вскоре стрельба у сортира захлебнулась, но там никто не кричал — может, и не подстрелили бедолагу, может, просто боеприпасы у него иссякли. Тем более что стрелял неведомый оборонец сортира одиночными, видно, тоже из ружьишка.

Спустя полминуты из-за угла вновь выглянул морпех. Внимательно обозрел окрестности и махнул рукой кому-то невидимому. Сам он, присев на одно колено, хищно поводил стволом автомата, готовый в любой момент дать убийственную очередь.

Из-за угла тем временем выскользнули сразу трое и, пригибаясь, сунулись к дверям дизельной.

И тогда Баринов вполголоса скомандовал:

— Огонь!

Многоголосо шарахнуло. Звонко протрещала очередь баландинского скорострела. Солидно ухнула двустволка. Сдвоенно вякнул «калаш». Покнул одиночный из «пэ-эма». Один из трех американцев неловко споткнулся и стал оседать. Остальные двое подхватили его под локти и мгновенно отступили назад за угол, а прикрывающий принялся поливать огнем укрытие яхтсменов, обильно вылущивая острую ледяную крошку. Все тотчас сползли на дно окопа, не сговариваясь.

Через секунду, чуть не долетев до окопа, разорвалась граната и почти все яхтсмены временно потеряли возможность слышать.

С этого момента воспоминания Баландина потеряли связность и стали обрывочными. Антаркты еще стреляли, и по углу дизельной, и в промежуток между будкой метеорологов и малым холодным складом. Отовсюду палили в ответ, густо и точно. Витька Радиевский в какой-то момент, вскрикнув, схватился за предплечье и выронил ружье, которое тут же подобрал Субица. Минуту спустя убили Диму Дахно — ему попали в голову. Пистолет его подбирать смысла не имело, потому что Дахно успел расстрелять всю обойму.

Потом их укрытие пытались обойти с двух сторон, но кто-то из соотечественников-антарктов поддержал огнем с левого фланга — и американцы вынуждены были снова забиться в щель между метеобудкой и складом, а откуда-то сзади приполз белый от ярости механик Илья Зубко, бывалый зимовщик.

Отряд под предводительством Непрухина тем временем сильно отжали с первоначальных позиций бронемашинами; юг и юго-восток Новорусской американцы отвоевали почти сразу. Бой шел спереди; бой приближался и сзади. Тиски сжимались не быстро, но до жути неуклонно.

Самоотверженность — это слишком мало против силы и выучки.

Некоторое время яхтсмены отстреливались вместе с Зубко, потом у Баринова опустел единственный магазин, а у Субицы осталось лишь по патрону в каждом стволе плюс один резервный в кармане. Сам Баландин расстрелял полтора магазина из трех имевшихся.

— Отходить надо! — угрюмо процедил Баринов.

Баландин был согласен — сидеть в окопе становилось слишком опасно: они приковали слишком много вражеского внимания, а бронемашины уже утюжили главную площадь Новорусской и давно хозяйничали на взлетно-посадочной полосе. Было видно, как в южной части поселка из домиков выводят не решившихся сопротивляться антарктов — руки за голову.

Но куда отходить? Со стороны материка поселок блокировали бронемашины, а со стороны океана — морпехи.

— Я знаю куда, — сказал вдруг Зубко. — Сначала к северному водостоку, к Пингвиньей балке, а потом…

Договорить он не успел — американцы снова пошли на приступ, причем гранат на этот раз не пожалели. Чудом никого не зацепило, только посекло лед в нежданно исполнившем роль окопа желобе. Оглушенные и, по большому счету, деморализованные яхтсмены и единственный абориген-механик покинули спасительный окоп и отступили за ангар, окруженный высоким валиком обледеневшего снега. Баландин опустошил второй магазин — это на несколько секунд заставило американцев залечь, а товарищам дало возможность улизнуть из окопа.

Мертвого Дахно пришлось бросить — настало время думать о живых. Запомнилось только красное на белом. Радиевскому помогали все еще безоружный Панченко и капитан «Анубиса» Юра Крамаренко.

За выступом какого-то строения — сами не поняли какого, до черта их тут! — нос к носу столкнулись с американцами, конвоировавшими кого-то из переселенцев. Баландину казалось, что случилось это сразу же после того, как был покинут окоп, но при зрелом размышлении становилось понятно — такое могло произойти только спустя какое-то время, минут, наверное, через десять. Эта стычка окончательно смешала все в голове — разум предпочел спрятаться за рефлексами.

Была короткая сумбурная перестрелка, почти в упор. Одного американца, кажется убили, и убили кого-то из калининградцев. Баландин отчетливо запомнил Женьку Большого, швыряющего молоток в лицо врагу, и Нафаню, стреляющего из ракетницы в лицо другому. Потом Баландин следом за Зубко упал в ручей, весело текущий по водостоку, и заскользил с этой импровизированной горки прочь от поселка, все быстрее и быстрее. Ледяная вода обожгла лицо и руки. Больших трудов стоило удерживать на весу автомат — инстинкты не позволяли его намочить.

К финишу короткого скоростного спуска примчались только пятеро — Зубко, Баландин, Нафаня, Юра Крамаренко и Баринов. Женька Большой откололся на старте — его отсекли от водостока, но, кажется, ему удалось улизнуть в ангар, хотя это представлялось слабым утешением и скорее отсрочкой плена, чем избавлением от него. Но в момент бегства из поселка таким экстравагантным и весьма мокрым способом размышлять о судьбах товарищей Баландин был абсолютно неспособен.

Модерновые костюмы-непромоканцы спасли яхтсменов от ледяной купели — нельзя сказать, что они остались полностью сухими под одеждой, но жить было пока можно. А вот каэшка Зубко промокла насквозь, и уже спустя пару минут после финиша у того зуб на зуб не попадал. Но механик крепился. Именно он подсказал, что делать и куда бежать дальше — двести пятьдесят метров от поселка, даже с учетом густого тумана, это слишком мало, чтобы считать себя в безопасности от пули.

И слишком много, чтобы считать себя в безопасности от Антарктиды.

* * *

А вот в моральной столице антарктов, на станции Амундсен-Скотт главным героем обороны выпало стать — смешно произнести! — свирепому попугаю Кешью. Впрочем, началось все, как и в Новорусской, со звука приближающихся транспортных самолетов, а затем и «Чинуков», на которые Кешью-Кеша поначалу не обратил никакого внимания, если вообще их заметил.

Зато на звуки обратили внимание люди. Строго говоря, первыми приближение самолетов засекли дежурный на аэродромном радаре и забредший к нему погреться гляциолог из соседней научной будочки — пока у гляциолога чего-то там оттаивало или, наоборот, замерзало в очередном опыте, он решил заглянуть на кофе к соседу.

— Гляди, Джимми, — дежурный пощелкал ногтем по стеклышку радара, на котором бегал по кругу белесый шлейфик, выявляя несколько точек, потенциальных гостей. — Кто-то к нам навострился. Не знаешь кто?

Гляциолог Джимми Сандерс несколько минут назад переключился мыслями со своего низкотемпературного опыта на мечты о горячем кофе, поэтому ему было решительно наплевать, кто там куда навострился — мало ли какие делегаты от каких станций решили поучаствовать в Конгрессе?

Джимми Сандерс вообще считал Конгресс пустой трескотней и бесполезной говорильней, за которую никто не заплатит ни цента. Иное дело научная работа!

Технику Аарону Макбрайду до выявленных радаром гостей дела было немного больше, но ничего худого он тоже не заподозрил — на Амундсен-Скотт в последние недели самолеты с других станций летали действительно часто. Другое дело, что не так кучно. Тем не менее Макбрайд особо не встревожился, решил спокойно попить кофе с Сандерсом, а потом уж доложить руководству и рявкнуть на рабочих посадочной полосы.

Вода в кофейнике еще только закипала, а звук приближающихся самолетов стал слышен уже и под куполом. Только теперь Макбрайд нахмурился и потянулся к рации. Но предупредить руководство он уже не успел.

Тем временем антаркты, удивленные столь мощным звуком из поднебесья, прервали едва начавшееся утреннее заседание и высыпали из надувного купола наружу. Тут-то и стало понятно, кто пожаловал.

Самолеты, как и у Новорусской, сбросили на лед бронемашины и тут же убрались, уступив небо сапогастым «Чинукам».

Взгляд, которым обменялись Тейлор и Уоррен, был долгим и в вербальной смысловой расшифровке, вероятно, мог бы занять средней величины том. Американские военные атакуют американскую научную станцию, которая посмела объявить себя столицей свободной территории. Не позавидуешь ее начальникам…

Однако взгляды делегатов иных национальностей (особенно китайцев, японцев и индусов) тоже весили немало и кое-что значили. Да и русские знакомо набычились — эти ребята просто так не сдадутся, Тейлор не сомневался. И если их подвести… прощай антарктическое президентство.

Какие мотивы боролись в душе Брюса Тейлора, достоверно неизвестно — известно лишь, какие, к его чести, взяли верх. На долгие речи времени не оставалось, поэтому он громко хлопнул в ладоши и сказал очень коротко, хотя и достаточно пафосно:

— Свободная Антарктида обязана себя защитить!

А Уоррен поддержал в лучшем голливудском стиле:

— Парни, у нас проблема: эпоха гуманизма еще не наступила. В ружье!

Весь арсенал Амундсен-Скотта состоял из, дай бог, полудюжины автоматов различных систем, нескольких винтовок и пистолетов. Ни одного гранатомета, даже подствольного. Никаких зенитных систем. И тем не менее игра сразу пошла всерьез: антаркты встретили десантные «Чинуки» огнем из всего, что могло стрелять. Встретили еще до того, как первые солдаты успели высадиться на лед.

Однако, когда на ничем не защищенных стрелков-антарктов поперли бронемашины, отступление обороняющихся под купол произошло более чем поспешно.

В сущности, на станции негде было держать оборону: два купола, несколько научных павильончиков, дизельная да сплошные льды кругом. Поэтому американские десантники, невзирая на дружный залп антарктов (к слову сказать, ничуть не повредивший ни единый «Чинук»), могли считать себя хозяевами на базе уже спустя пятнадцать минут, когда в купол к испуганно притихшим конгрессменам пожаловал бригадный генерал Ричард Хески.

Всякий скажет, что не дело генерала лично участвовать в штурме. Однако кто же откажется украсить свой послужной список участием в славном и, главное, практически безопасном деле? Нет дураков.

Вот тут-то и вмешался попугай Кеша.

Ошибается тот, кто полагает всех, без исключения, попугаев безобидными, бестолковыми и потешными созданиями. Новозеландские попугаи кеа, в отличие от своих ближайших родственников кака и какапо, бестолковы, потешны, но отнюдь не безобидны. И вранье, будто любимейшим лакомством Кеши были орехи кешью. Не было для него, как и для всех кеа, большего гастрономического изыска, чем мясо нежного барашка с ароматным жирком. Эти твари, некогда привыкнув кормиться отходами скотобоен, отринули вегетарианство как недостойное приличной птицы занятие. Стаи кеа терроризируют овечьи отары по всей Новой Зеландии. И овец они рвут так, что (мама дорогая!) куда там койотам или динго!

Неизвестно, что так разозлило Кешу — генерал Хески на овцу был нисколько не похож. И обидеть хозяина попугая еще ничем толком не успел, если не принимать во внимание сам факт появления военных.

Кеша спикировал на Хески, вцепился мощными когтями в генеральский погон и в долю секунды отстриг генералу ухо. А затем принялся рвать клювом щеку.

Генерал не сразу понял, в чем дело, и не сразу почувствовал боль. Онемев, он уставился на залитый кровью рукав камуфляжа. А секундой позже заорал на весь купол. Царившая в зале Конгресса за мгновения до того тишина сразу раскололась на части. Хески попытался отодрать от себя хищного попугая, но тот оставил в покое щеку и принялся за генеральскую руку.

На Хески страшно было смотреть — вся правая часть лица его являла сплошную кровавую рану. Сопровождающие солдаты и офицеры остолбенели всего на пару секунд, но этого оказалось достаточно. Наконец кто-то из солдат вскинул автомат и саданул стволом по Кеше, а генерал окровавленной рукой выдрал из кобуры пистолет.

Вероятно, Кешу убили бы. Не проблема пристрелить ворону в упор, а ведь кеа крупнее вороны. Но Хески волею случая поскользнулся на собственном ухе и в попугая не попал, а тот, не будь дурак, замолотил по воздуху крыльями и был таков. По нему выстрелили еще несколько раз, но единственное, чего добились десантники, — это прострелили купол, который стал стремительно сдуваться и оседать. И когда заметно осел, начался форменный дурдом. Люди — и солдаты, и антаркты — бились под накрывшей их материей, пытаясь отыскать путь наружу. Страшно орал и последними словами ругался пострадавший генерал Хески. Стреляли растерянные солдаты — такого идиотского штурма не ожидал никто из них.

А вот кое-кто из антарктов сумел воспользоваться поднявшейся суматохой. Дело в том, что купола базы Амундсен-Скотт, строго говоря, стоят не на льду. А стоят они над старыми постройками, занесенными снегом выше крыш и медленно тонущими в антарктических льдах. Когда-то между наполовину занесенными домиками проложили целую систему траншей, накрыв их сначала металлической сеткой, а поверх — брезентом. Комфорт и удобство!

Много ли осадков выпадает в Центральной Антарктиде? Несколько сантиметров в год. Однако и этого количества хватило, чтобы за многие десятилетия занести старые постройки выше крыш.

Новых жилых домиков американцы строить не стали, а просто-напросто возвели поверх похороненных построек стационарный купол. Позже, когда стало понятно, что всех делегатов-антарктов станция не вместит, к нему добавился еще один купол — надувной.

Естественно, солдаты ничего этого не знали. Зато знали старые зимовщики с Амундсен-Скотта, например единственный на базе негр Эрнан Фишер, по профессии врач. Ему довольно часто приходилось наведываться в «андерайс сторез», если вдруг возникала нужда в каком-нибудь медикаменте, а его не оказывалось наверху. По правде говоря, чаще всего сим медикаментом являлось красное вино, запасы которого в погребенных под снегами складах старой базы до сих пор могли впечатлить даже русских, известных во всей Антарктиде выпивох. Но так или иначе, доктор Фишер прекрасно знал, где располагается нора-вход в «подснежье». И здраво рассудил, что выкурить оттуда спрятавшихся аборигенов солдатам будет не так-то просто, особенно если не афишировать свое присутствие. Помимо вина внизу имелись и запасы пищи, и всякое полезное барахло вроде фонариков или веревок, и даже кое-какое оружие.

Когда продырявленный купол, медленно и величаво опустился на барахтающихся людей, Фишер сначала поддался панике вместе со всеми. Потом сориентировался. Мысль была четкая и — он сам удивился — пронзительно-светлая. Возблагодарив всевышнего за то, что солдаты не успели обыскать пленников, Фишер потихоньку отполз в нужную сторону, разрезал ножом прорезиненную ткань, расковырял наст, отодвинул заслонку, проник в нору и вернул заслонку на место, оставив, впрочем, щелочку для наблюдения. За четверть часа суматохи он успел незаметно заманить в нору добрый десяток проползавших мимо антарктов и даже одного незадачливого американского солдата, которого моментально оглушил и связал собственным ремнем, ибо за веревками было бежать далеко и некогда. А когда все более-менее успокоилось, новоявленные партизаны-катакомбщики, сработав дружно и бесшумно, задраили вход в нору, утащили пленного подальше вглубь и принялись размышлять — что же дальше?

Толик Коханский и Тарас Онищенко, украинцы с единственной соплеменной станции Академик Вернадский, были одними из первых, кого доктор Фишер затащил в «подснежье». К счастью, оба были парнями смышлеными и без лишних разговоров убрались под лед. Спустя малое время к ним добавился бывший начальник российской антарктической экспедиции Троеглазов и, не поняв текущего момента, успел в тесноте норы засветить кому-то по уху, прежде чем был вразумлен украинцами.

Наверху все еще ругались и постреливали, когда спустившиеся под лед антаркты добрались по узкому ходу до ближайшего похороненного жилища с провисшей крышей и стали держать военный совет. Удивительный, но бесспорный факт: при полном отсутствии планов партизанской борьбы активное подполье в столице Свободной Антарктиды начало действовать едва ли не раньше, чем пострадавший Хески доложил об успешном завершении операции по ее захвату.

* * *

Сами яхтсмены вряд ли бы вспомнили о сосланном на седьмой километр Квазимодо-Самоклюеве. И вряд ли нашли бы в тумане его заимку с одиноким домиком и холодным складом.

Правда, туман как-то вдруг очень быстро потек в сторону океана, однако коченеющего Зубко это не обрадовало.

— Пурга идет, — сказал он, стуча зубами.

— Обходим поселок по дуге — и марш-бросок до седьмого километра? — предложил Баринов.

— Спятил? Я же говорю — пурга идет.

— Сильная?

— Обыкновенная. Пурги не видал? Заблудимся и померзнем.

— Ложись! — не своим голосом крикнул Нафаня, падая брюхом на лед.

Попадали и остальные. Очень своевременно: ветер остервенело рвал туман в клочья. Сразу сильно похолодало. Стало хорошо видно, что делается в поселке. И слышно. Автоматная пальба почти везде прекратилась, зато на юго-западной окраине то и дело бухали взрывы, и ветер подхватывал какие-то кружащиеся в воздухе обломки.

— Блин, да они по нашим яхтам лупят! — вне себя заорал Крамаренко. — Из подствольников — по яхтам! Суки!..

Он вскочил и, кажется, был готов бежать спасать «Анубис». Баландин поймал его за ногу и уложил рядом с собой. Юра рыдал и грозился.

— Тихо, тихо… — втолковывал рассудительный Баландин. — Не шуми и, главное, не шевелись. Живее будешь, капитан.

— Капитан чего?! Хана «Анубису»…

— Хорошая яхта была, не спорю. Будет новая. Ты только глупостей не делай — мертвым яхты не нужны.

Какое-то время все пятеро лежали без движения, надеясь, что издали их примут за нечто неодушевленное. Промокший Зубко стучал зубами все сильнее.

— Гляньте, «Кассандру» видно! — подал голос Нафаня.

Повернули головы. За естественным молом все явственнее проступал корпус плавучей резиденции Шимашевича. Возле борта теплохода близ опущенного трапа прыгал на мелкой волне катер морпехов. Никаких звуков с «Кассандры» не доносилось.

— Сдались! — зло сплюнул Баринов. — Без выстрела сдались. Вот вам и «папа Шимашевич»…

— У него свои методы войны, — возразил несклонный к поверхностным суждениям Баландин.

— А мне плевать, какие у него методы. Оружием он поделиться мог, нет?

— А это что? — указал Баландин на свой автомат.

— Одна штука? И последний магазин, я не ошибаюсь? Одели голого в резинку от трусов…

— Ладно — в резинку… Что делать-то будем?

— Ж-ж-ждать, — вымучил Зубко.

— Пурги ждать, да? А потом?

— К к-куполу а-аэрологов. Т-там рядом два с-снег-гохода и т-т-трактор. Д-должны б-быть…

— Сам видел? Сегодня? Не вчера?

Зубко усиленно закивал.

— Тогда ждем.

Ждать пришлось недолго. Первый заряд снежной крупы прошелся наждаком по лицам, и спустя три минуты исчезла в белой пелене «Кассандра»; исчез и поселок.

— Бегом!

Дизелиста пришлось едва ли не силой отдирать от наста и безжалостно подгонять. «Только бы не нарваться на морпехов», — думал Баландин, бодая метель. Случись встреча нос к носу — и у антарктов практически не было бы шансов.

Повезло: до аэрологического купола никого не встретили и вышли точно. Снегоходы нашлись сразу же, но радости с того было немного. Один из них лежал на боку с оторванной лыжей; другой, расстрелянный, как видно, из крупнокалиберного пулемета, превратился в заурядный металлолом.

Трактора на месте не оказалось. Кто-то отогнал его. Быть может — оккупанты. А может быть, кто-то из антарктов все-таки вырвался, скрывшись в метели.

Хотелось так думать.

— Ну что, — спросил, задыхаясь, Баринов, — кажется, финал? Прячем оружие, идем сдаваться?

Ему долго не отвечали. Свистел ветер, секла снежная крупа. Потом кто-то — кажется, Крамаренко — через силу ответил:

— А что нам еще остается?

 

Глава шестая

Осиный рой

Ефим Евграфович Ерепеев сказал чистую правду: кроме переселяемых «в оазис Грирсона» пассажиров санно-гусеничных поездов, только один человек во всей Антарктиде знал истинное местоположение нового поселка. Этим человеком был Игорь Непрухин. Собственно говоря, место для будущего поселка было предложено Ерепеевым и одобрено мэром Новорусской. «Ты все-таки Вобан, а не Рымникский», — съязвил при этом мэр и был облаян по матери. «Е в кубе» вообще не верил в молодецкий натиск и никогда не скрывал, что считает Непрухина разгильдяем, трепачом и шапкозакидателем. «Чем больше сделаем сейчас, тем будет легче потом, — увещевал он, стараясь удержать лексику в рамках. — Твое дело не мешать. Работать буду я, а ты — рот зашей».

Механики-водители знали только то, что поезда ходят не в оазис Грирсона, но вряд ли могли, даже если бы очень захотели, ткнуть в правильное место на карте. Они и без того знали слишком много, и «Е в кубе» не жалел времени, внушая: молчать! Молчать! Молчать! Что, противно людям в глаза смотреть? А ты отвернись и молчи!

Новое поселение громко назвали городом Солнца, а по-русски Солнцеградом или просто Солнечным — отчасти для сохранения тайны, отчасти для привлечения добровольных переселенцев, совсем уж отчасти в память Томмазо Кампанеллы, а больше всего из невеселой иронии. Солнца над ним не было и в помине, даже когда ветер уносил туман. Чаще всего в таких случаях начинал сеяться мелкий дождь и был способен своим упорством довести человека до исступления. Промозглая сырость не украшала быт. Фриц Вентцель, уныло сморкаясь, шутил, что это гниющее под дождем становище следовало бы назвать не Зонненбургом, а Шнупфендорфом — Насморочной деревней.

«Е в кубе» — честь и хвала! — успел провести в Зонненбург-Шнупфендорф три санно-гусеничных поезда. Вывез почти восемьдесят человек, всякий раз выдерживая тяжелое объяснение с переселенцами, взбешенными обманом и перспективой жить в волглой сырости. Звал Непрухина, настаивал, справедливо указывал на то, что риск вторжения с каждым днем возрастает — и добился-таки твердого обещания выехать четвертым рейсом…

Какой такой четвертый? Не будет его. А будет долгий, выматывающий допрос всех подряд — куда девалась часть людей и почти вся техника? В оазис Грирсона? Подумайте получше. И, ясен пень, первым, за кого возьмутся как следует, так возьмутся, что все расскажешь, будет мэр Новорусской Игорь Непрухин.

За поезд Ерепеева он не волновался. В «ишимбаевском» вездеходе отличная рация. Ерепеев соблюдал радиомолчание, но никто не мешал ему слушать вещательные станции. Спустя час-другой после начала вторжения, а то и раньше сенсационными новостями будет забит весь эфир. Если «Е в кубе» уже успел выйти из Солнечного, то он туда и вернется.

Поэтому в первые минуты после нападения Непрухин все внимание сосредоточил на обороне Новорусской.

Он знал, что будут жертвы. Знал, что впоследствии найдется немало желающих обвинить в напрасно пролитой крови лично его, мэра. Знал и то, что, отдав приказ об обороне, он тем самым мгновенно превращается в глазах американцев в военного преступника. Знал, что отбросить или хотя бы сдержать агрессора антаркты не в силах.

Что ж, люди часто грешат против элементарной логики. Правда, бывают случаи, когда не погрешить против нее нельзя. Даже если это логика выживания.

А потом начался бой и длился гораздо меньше времени, чем хотелось Непрухину. Бронемашинам нечего было противопоставить. От огня их крупнокалиберных пулеметов не защищали стены домиков. Через несколько минут после начала атаки единое поле боя распалось на отдельные очаги, подавляемые планомерно и без спешки. И тогда мэр вспомнил о Солнечном.

Смерть в бою входила в планы Непрухина не больше, чем в планы любого другого антаркта. Но единственный человек, знающий местоположение нового поселка, должен был исчезнуть.

Выскользнуть. А если не удастся… ну что ж, в пистолете еще оставалось пол-обоймы.

Пробиться к аэрологическому куполу оказалось гораздо труднее, чем он думал. Пришлось расстрелять три патрона из четырех. Не начнись пурга — вовек бы не пробиться. Но когда завыло как следует, Непрухин понял, что удача на его стороне.

Он рванул кратчайшим путем, не обращая внимание на бестолковую пальбу в метели. Попасть в него могли только случайно.

Один раз пришлось круто свернуть — путь впереди пересекла бронемашина. Задев за угол домика, она развалила его и поперла дальше.

Непрухин не опасался заблудиться. «Зацепившись» за любой знакомый ориентир, он, как и все старожилы, мог свободно достичь любой точки поселка с завязанными глазами.

Судя по состоянию снегоходов, близ аэрологического купола тоже порезвилась бронетехника, но сам купол не тронула. Трактор тоже был с виду цел — полыхнул сквозь пургу оранжевым пятном. И снова удача: пускач сработал с первой попытки, и дизель завелся. Наверное, стоило бы его прогреть…

Да. Если бы было время. Тогда уж, кстати, можно было бы забежать в купол и на скорую руку приготовить оккупантам хар-р-роший сюрприз из водородного генератора, ракетницы и веревочки. Взрыв гремучего газа стал бы замечательным салютом в честь погибающей Новорусской, а заодно заставил бы кое-кого полетать по небу. В виде фрагментов.

Некогда! Непрухин утешил себя соображением: задеть растяжку запросто мог бы кто-нибудь из антарктов. Кто знает, куда занесет последнюю кучку обороняющихся?

Со стороны поселка еще доносились выстрелы.

Ах, как трудно было Непрухину трогаться на первой скорости! Шебутной темперамент требовал: гони! гони! Рывком с места! Не думай ни о движке, ни о коробке — выдержат! Обязаны выдержать, потому что от них сейчас зависит очень-очень многое!..

«Ни черта они не обязаны сверх того, что вложено в них инженерами и рабочими, понял?»

«Вполне».

«Тогда не дури. Вот сейчас можешь плавно перейти на вторую…»

«Йес, сэр. Яволь. Будет исполнено».

На этом мысленный диалог прежнего Непрухина с нынешним пришлось прервать — справа в метели обозначилось движение. Кто-то бежал наперерез. Забыв о том, для чего берег последнюю пулю, Непрухин бросил рычаги, вырвал из кармана «пэ-эм».

Бабахнуло. Блин, мимо!..

Непрухин швырнул в метель пустой пистолет. Выла пурга, и бывшему — теперь уже бывшему — мэру тоже хотелось завыть. Прошло несколько убийственно долгих мгновений, прежде чем он осознал: бегущий был безоружен и облачен не в полярный камуфляж.

Свой!

Бегущий человек поравнялся с трактором, вспрыгнул на ходу. Отдуваясь, свалился рядом на сиденье.

— Хорошо, что я в тебя не попал, — буркнул Непрухин.

— Я тоже так думаю, — осклабился Женька Большой. Глаза у него были шалые. Он сейчас же зажмурил их, спасая от секущей лицо снежной крупы.

— А не комфорт тут без кабины, однако…

— Это специальный трактор! — прокричал Непрухин. — Трещиноискатель. А где твоя команда? Живы?

— Когда я их потерял, были живы.

— Ну и иди к ним!

— Что?

— А то! Выжди время, чтобы морпехи успокоились, и топай сдаваться. Вот тебе мой совет.

— А ты?

— А я сматываюсь. Как можно дальше.

— Ну так и я с тобой!

— Хорошо подумал?

Женька не ответил. Может быть, не услышал.

* * *

Ах, как прекрасна Женева ранним майским утром!

Рассвет уже отполоскал свое, вынырнув из-за воды Женевского озера, разбудил птиц и вызолотил крыши. Еще минут пять — и заиграла бликами мелкая зыбь на воде, а большой фонтан украсился радугой. Свежо, чисто. Приятной прохладой веет с гор. На французской стороне сверкает Монблан. Поскольку на улицах в такую рань почти никого, в голову забредают странные мысли: о том, например, что надо любить ближнего. А то и дальнего. Люди, будьте человеками! Братайтесь! Вы только посмотрите на этот прекрасный мир — ну разве можно, живя в нем, испытывать к кому-то ненависть?

Но люди спят. Лишь громоздкие мусоросборные машины пыхтят на улицах да изредка пройдет прохожий. Совсем редко прокатит, шурша толстыми шинами, полицейский автомобиль с выключенной мигалкой. Женева не исключение — во всех городах в этот час перед пробуждением люди видят самые сладкие сны. Эй, вставайте, граф! Вас ждут великие дела. Взгляните в окно — ведь мир лучше, чем ваши сны. Успейте удивиться его совершенству, прежде чем вас оглушат шумом, забьют ноздри бензиновой вонью и отдавят мозоли в муниципальном транспорте. Торопитесь!

Где там. Волшебный рассвет старается зря. Вот очередной мусорный бронтозавр притормозил у места каждодневной своей кормежки. Вот два обслуживающих его лица африканской национальности лениво закинули в железное чрево пяток больших черных мешков. Через сто метров — новая остановка, новые мешки. Рутина. А вот без сирены и мигалки промчался микроавтобус «Скорой помощи». То ли на вызов, то ли в госпиталь. Улицы пустынны, сигналить незачем. У медиков тоже вечная рутина: мало того, что люди смертны, так они еще все время норовят чем-нибудь заболеть! И как раз в такое утро, когда ни о мусоре, ни о болезнях думать совершенно не хочется…

Лишь узкие улицы центральных кварталов тормозили движение микроавтобуса. Короткая прямая, разгон, торможение, поворот… Еще прямая, еще поворот. И еще. Ни пробок, ни ожидания у светофоров. Все-таки удобно. Еще немного, и пойдут пригороды. На многорядном шоссе, ведущем к аэропорту Куэнтрен, можно ненадолго разогнаться. Аэропорт рядом. Богатый, но невезучий турист, сваленный тяжелейшим инсультом, имеет все шансы вернуться в свой родной Палермо без малейшей задержки. Нанятый родственниками самолет ждет. Документы в полном порядке. Они не хуже и не лучше настоящих — они просто настоящие. Пограничные формальности в основном улажены. В пути коматозника будут сопровождать адвокат и медицинская бригада.

Еще один поворот… Нет, сюда нельзя. Здесь стоят барьеры, обозначающие место проведения дорожных работ, и на шестиосном прицепе громоздится самодовольно-тупорылый асфальтовой каток. Прямо? Да, можно свернуть и там.

Проехать почти до следующего перекрестка. И уткнуться прямехонько в группу людей, занятых невероятно полезным делом…

Минут за пятнадцать до появления микроавтобуса по тротуару прошел молодой человек, имея в руках телескопическое удилище с большой катушкой, подсачек, садок и складной стул. Сонно оглядев пустынную улицу, он вышел на середину проезжей части, где не спеша проделал следующие действия: разложил на асфальте рыбацкие причиндалы, выдвинул удилище на всю его восьмиметровую длину, вскрыл консервную банку с наживкой, деловито насадил червячка, сделал заброс вдоль разметочной линии и опустился на стул. Сидел, ждал поклевки. Лицо асфальтового рыболова оставалось бесстрастным, взгляд — внимательным.

— Простите, вы без прикормки ловите?

Второй рыболов подошел совершенно неожиданно. Этот был средних лет и лучше экипирован. Помимо снастей и стула он имел в руках пластиковое ведро с круто замешенной субстанцией странного вида. Развернув в свою очередь снасти, второй сумасшедший живо слепил из месива колобок.

— Не возражаете?

— Нет, что вы. Буду рад. Признаюсь, я здесь новичок…

— Оно, простите, и видно. Кто ж без прикормки ловит? Рыба здесь балованная, зажравшаяся… Вот увидите, одной порции ей не хватит… Вот так надо, учитесь. Моя собственная эксклюзивная смесь, семнадцать ингредиентов…

Размахом снизу он забросил прикормку. От удара об асфальт колобок «эксклюзивной смеси» рассыпался, напомнив издали конский помет.

— Вот черт, не очень аккуратно… Ничего, подождем. Сейчас рыба успокоится после всплеска, и тогда…

Третьей подошла девушка с длинным конопатым носом, рыжим крашеным хвостом на затылке и, разумеется, рыболовными принадлежностями. Она демонстративно устроилась близ тротуара, всем своим независимым видом показывая, что пришла именно рыбачить, а не что-нибудь. Следом явились два тинейджера с одним спиннингом на двоих и немедленно затеяли спор, кому первому забрасывать.

— Эй, молодежь, нельзя ли потише?!

За юнцами рыболовы пошли потоком. К тому времени, когда на забаву обратил внимание полицейский патруль, от двадцати пяти до тридцати человек сидели тесно в ряд, напрочь перегородив улицу и тротуары, и с дивной серьезностью пялились на разбросанные по асфальту поплавки, а за их спинами собралось примерно столько же болельщиков. Кто-то притащил раскладной столик, на него были водружены весы. Несколько человек устанавливали палатку с надписью: «Судейская». Слышались реплики:

— Разве здесь соревнования?

— А вы что думали! Если желаете участвовать — заполняйте заявку и сматывайте вторую удочку. Правилами разрешена только одна.

— Подсекай! Ну подсекай же! Вываживай!..

— Слабину выбери! Гаси рывки удилищем!.. Эх, сошла…

Двое полицейских, подруливших к шеренге рыболовов с тыла, добродушно усмехаясь, вышли из машины. Все было понятно: опять этот флэш-моб. Модное развлечение для отвязных придурков, но вроде безопасное…

Особенно поутру. Хотя странно, что эти крейзанутые выбрали время, когда их никто не видит. Они ведь на публику работают. Чем больше прохожих покрутит пальцем у виска, тем им веселее.

Может, учли, что в ранние часы клев лучше? Мол, если уж играть, то по всем правилам?

Наверное.

— Клюет? — с кривой ухмылкой спросил один полицейский.

— Наживку теребит, но не очень-то ловится, — озабоченно отозвался крайний в шеренге рыболов, с трудом втиснувшийся между стеной дома и соседом. — Хитрая!

— Ага, — заинтригованно молвил полицейский. — А что здесь клюет?

— Озерная форель. Во-от такая! «Свечки» делает — заглядение!

— Ну? А где же улов?

— Где положено. — Рыболов, казалось, даже обиделся. — У нас принцип «поймал — отпусти». Мы не браконьеры.

Полицейский осклабился и кивнул в ответ. Дело было ясное. Жалоб от окрестных жителей пока не поступало. Значит, сделать недоумкам внушение насчет сохранения тишины и оставаться на месте вплоть до конца шизоидного представления. Вряд ли оно затянется. Поваляют дурака и разойдутся довольные.

В этот момент на улице появился микроавтобус «Скорой помощи». Увидев перед собой сидячую фалангу, ощетиненную длинными, как македонские сариссы, удилищами, водитель сбавил скорость, одновременно включив сирену и мигалку. Как видно, в данную минуту он не был расположен наслаждаться юмором ситуации. Расступитесь! Освободите проезд! Речь идет о спасении человека!..

Примерно о том же немедленно начал кричать и полицейский, хотя, казалось бы, необходимость прервать игру должна была без всяких слов стать очевидной самому отмороженному придурку.

Увы. Предельная глубина дури еще никем не изведана. Рыболовы продолжали сидеть тесно, плечом к плечу, время от времени подергивая перепутанные снасти, не слушая команд полицейского и не обращая на «Скорую помощь» ни малейшего внимания.

И то сказать: какой еще экипаж на четырех колесах может двигаться по водной глади? Чего не может быть, того и не бывает. Галлюцинация. Мираж. Такое чудо-юдо не способно даже распугать рыбу, а значит, не стоит того, чтобы оторвать взгляд от поплавка. Спокойно, ребята, продолжаем удить.

— Вау, мадемуазель, у вас клюет!..

Возможно, без этого безответственного «вау» события начали бы разворачиваться менее стремительно. Чуть-чуть. Самую малость. А итог все равно оказался тем же, и неважно, секундой раньше или позже полицейский вышел из себя и от вербального воздействия перешел к физическому.

Что, впрочем, не возымело никакого толку. И не надо винить честного служаку. Привычка иметь дело с законопослушными гражданами тихой страны до добра не доводит. Вот до бешенства при неожиданном злостном неподчинении — может довести вполне. А потом и до растерянности…

Расшвырять заигравшихся балбесов полицейскому оказалось под силу даже без помощи напарника. Освободить проезд для «Скорой» — нет. Даже с напарником. «Рыболовы» и «болельщики» тотчас смыкали строй. Самые настырные лезли чуть ли не под колеса микроавтобуса. Самые флегматичные как ни в чем не бывало продолжали лов. Грубо сляпанный шар прикормки разбился о ветровое стекло, заляпав его всеми семнадцатью ингредиентами…

Сирена выла тягуче-тревожно. В ближайших домах к стеклам прилипли разбуженные горожане. Микроавтобус сунулся вбок, тщетно пытаясь объехать препятствие по тротуару, не преуспел и дал задний ход.

Поздно! С той стороны улицы, перекрыв ее на манер поршня, вопя лозунги, размахивая картонками с изображениями Мао и Че Гевары, валила толпа разношерстно и неряшливо одетых людей, преимущественно молодых. И очень хорошо знакомых как полиции Женевы, так и ее обывателям.

Впоследствии было установлено, что очередное шествие немытого воинства антиглобалистов по улицам Женевы имело конечной целью всего-навсего митинг протеста перед Пале-де-Насьон. Никто, однако, не сумел точно выяснить, по какой причине манифестация была назначена на столь ранний час.

И почему силы правопорядка оказались не на высоте, позорно прошляпив ее начало.

Сориентировавшийся полицейский завопил на напарника, требуя немедленно вызвать по рации подкрепление…

Надо думать, перевозимому в микроавтобусе коматознику крайне важно было попасть в аэропорт. Иначе трудно объяснить, почему «Скорая» недвусмысленно направила бампер на заигравшихся «рыболовов» с их удочками, намереваясь продавить препятствие…

Оглушительно лопнула правая передняя шина, по всей видимости, напоровшаяся на особо крючковатую рыболовную снасть…

Лопнули оба задних ската. Откуда на мостовой взялась утыканная гвоздями доска, впоследствии так и осталось невыясненным.

Микроавтобус поерзал, жуя резину. Встал. Беснующаяся человеческая река обтекла его, закрутив и погнав перед собой адептов флэш-моба, как гонит щепки весенний поток.

Казалось, она может с легкостью увлечь и микроавтобус.

Не увлекла. Зато среди тысячеголосого гвалта и улюлюканья отчетливо прозвучали удары твердым о твердое, шуршащий звон триплексных стекол, скрежет металла…

Завопил полицейский, пятясь к патрульной машине и лапая кобуру…

Спецподразделению полиции по борьбе с демонстрантами удалось перенять шествие шалой орды уже в непосредственной близости от Пале-де-Насьон. Здесь был простор для давно отработанных полицией маневров, и антиглобалистам пришлось возобновить тесные отношения с резиновыми палками, слезогонкой, водометами и полицейскими фургонами с окнами в клеточку. На улице, где были отмечены первые беспорядки, остались лишь двое ошеломленных полицейских, незначительно пострадавший патрульный автомобиль, совершенно пустой микроавтобус «Скорой помощи» со спущенными шинами и выбитыми стеклами да изрядное количество мусора на асфальте.

И более никого.

— Фу-уф! — сказал первый полицейский и, сняв фуражку, промокнул платком потный лоб.

— Ну и ну, — выразил свое отношение к событию второй полицейский, недоверчиво ощупывая себя. — Еще чуть, и смяли бы нас. Думал — все…

— Куда делся медперсонал, хотел бы я знать, — раздумчиво проговорил первый, заглянув в фургон через выдавленное окно. — Больной — ладно… Больного там могло и не быть. «Скорая» могла ехать на вызов. Ты ничего не заметил?

— Нет.

— Я тоже. Дай-ка запрос на номер этой колымаги. Поживее.

Спустя пять секунд монитор в машине высветил ответ.

— Я так и думал, — бросил первый. — Сообщи. И запишись на прием к проктологу. Очень скоро нас будут иметь все, кому не лень.

— Думаешь, мы проморгали заранее спланированное похищение человека? — растерянно вопросил второй.

— Думаю, нас здорово надули, — отрезал первый. — А еще думаю, что не нашего ума это дело. Наше дело — доложить и готовить задницы. Нюхом чую, тут игры не на уровне полиции…

— Серьезно? — изумился второй.

— Более чем.

— Тогда почему задницы должны готовить мы?

— Потому что мы крайние. Ты еще молодой, учись. Должно же начальство кого-то трахать, нет?

— Ну…

— Без «ну». Считай, что пришла наша очередь, вот и все.

…Малый фургончик из тех, что ежеутренне развозят товар по крохотным магазинчикам, пробирался меж тем по улочкам в сторону, противоположную аэропорту. Выбравшись в пригород, фургончик увеличил скорость.

В тесном жестяном параллелепипеде кузова находилось восемь человек. Трое из них, по-видимому, совсем не страдали ни от тесноты, ни от тряски. Им не мешала неудобная поза — носом в пол, руки в наручниках за спиной. Их ничуть не заботило то, что их бесцеремонно используют как сиденья. Трудно пожаловаться на некомфортные условия тому, кто лишен восприятия действительности.

Четвертый человек также лежал без движения — с той разницей, что на нем не сидели, и лежал он на складной больничной каталке.

Еще четверо склонились над ним. Трогали больному пульс, дули в лицо, поднимали веки. Больной никак не реагировал на эти манипуляции.

— Жив, но без сознания, — констатировал на правильном оксфордском английском смуглокожий человек с блестящими глазами-маслинами и резким римским профилем.

— Обкололи, — сказал рослый светлоглазый шатен с обветренным лицом и добавил по-русски: — Сволотшш!

— Таки не могло быть иначе, — тоже по-русски отозвался третий — маленький, пожилой, излыса-седенький.

Четвертый, с внешностью японца, не проронил ни слова и лишь кивнул, соглашаясь.

— Снимем капельницу? — спросил Шеклтон.

— Я вас умоляю, зачем? Вы доктор? Вы можете сказать, липовая она или нужна? Он себе умрет, а с меня голову снимут? Мне это надо?

— Экскьюз ми… Уот из липовая?

— Фальшивая.

— Коган-сан прав, — заявил Кацуки. — Сначала надо приехать. Медик потом.

— Его в хорошую клинику везти надо, — высказался Шеклтон. — Напрасно мы не подняли шум. Нашу акцию надо было снимать на хорошую камеру и показывать по всем каналам новостей. Скандал на весь свет!

— Вы забыли, что мы теперь нелегалы, — проговорил Чаттопадхъяйя.

— Тем более нужен скандал и общественное мнение. Делегат Свободной Антарктиды был захвачен спецслужбами США, нелегально действующими на территории Швейцарии! У нас и так были хорошие шансы. А после скандала никакой суд не вынес бы решение о нашей экстрадиции…

— Вот еще шуточки! — завопил Моисей Соломонович. — Может, нам была выгода сообщить в полицию о пропаже коллеги и дожидаться себе, пока его найдут? Уй, от вас у меня мигрень сделается!

— Нет, не дожидаться, но…

— Нет, это вы меня послушайте! Никогда бы они его не нашли — это раз. И что, вы таки пригласили бы съемочную группу с телеканала снимать, как мы освобождаем пленника? Я себе представляю!..

— Потише, — предостерег индус.

— А кто кричит? — Коган все же сбавил тон. — Вы хотите засветить боевиков Шимашевича, чтобы их искала полиция? Это вам два. Те, на ком мы сидим, я думаю, тоже не совсем себе идиоты. Таки просто удача, что никто из них не успел выстрелить в пациента. Это три. И нам совершенно не на пользу, чтобы весь мир знал, что Свободная Антарктида платит деньги немытым антиглобалистам! Вот вам четыре, и вообще прекратите мне все переигрывать! Игра сделана.

Если какая-то часть произнесенных по-русски аргументов Моисея Соломоновича и не была понята Шеклтоном, то суть он все же уловил. Поэтому решил сменить тему:

— А с этими мы что будем делать? Отпустим?

— Простите? — не понял Кацуки.

— Не топить же их в озере. Сдадим полиции?

Лишившийся дара речи Коган зашипел на вдохе и замахал на Шеклтона короткими лапками. Японец сдержанно улыбнулся: законопослушание этих западных варваров поистине анекдотично. Индус также покривил губы в улыбке, от которой у кого угодно мороз побежал бы по коже:

— Осквернять воды озера мы не будем. А этих — этих сначала надо допросить. Да так, чтобы они позавидовали э… нашему коллеге. Если люди Шимашевича не справятся, я им помогу.

— Шо, лично? — испугался Коган.

— Разумеется, нет! В этой стране живет немало моих соотечественников. Есть среди них и те, кто поклоняется Кали. А среди них найдутся знатоки старинных обрядов…

— Это душители шелковым платком? — недоверчиво покривился Шеклтон. — Как их звали: туги, таги?..

— Правильно — тхаги.

— Ну пусть тхаги. А разве англичане не перевешали их всех еще сто лет назад? Я читал, что…

— У англичан не хватило бы веревок, чтобы повесить всех, — надменно произнес Чаттопадхъяйя. — Можно казнить людей, но не веру. Ни одна нация еще не научилась это делать.

— Шелковый платок — это, извините, слишком просто, — поделился своим мнением Кацуки.

Индус ответил еще одной многозначительной улыбкой. При виде ее Кацуки согласно кивнул, Коган отвернулся, а Шеклтон замер с разинутым ртом.

Наверное, это не было так просто. А еще ошеломленному австралоантаркту пришло в голову, что в подготовку перевозивших Ломаева агентов, вполне вероятно, входила наука подавлять в себе страх перед пытками. Но пытки — это одно, а специфическая религиозная церемония — совершенно другое.

Лучше всего в ней не участвовать. Даже в качестве свидетеля. А еще лучше было бы вообще не знать, что такое возможно в двадцать первом столетии…

Жаль, поздно.

Страх боли. Страх высоты. Животный страх угодить в глотку хищника. Человеческий страх исчезнуть без следа. Только-то? Нет, друзья мои и соотечественники, вы вышли из примитивных культур и страхи у вас примитивные…

Шеклтон содрогнулся и отвел глаза. Еще несколько минут ему хотелось пристрелить пленных агентов, милосердно избавив их от запредельной предсмертной жути. Мешали два обстоятельства, и среди них нежелание оказаться убийцей в глазах закона отнюдь не было главным. Главным было бледно-восковое лицо не приходящего в сознание Ломаева.

* * *

До седьмого километра добежали быстро.

Трактор рычал зверем. Завывала пурга. Снежная крупа шлифовала лица.

Зато не было погони. Дергая рычаги, Непрухин злобно радовался. Ни вертолет, ни самолет не могли бы сейчас подняться в воздух. Что такое ползущий оранжевый трактор, вид сверху? Легкая мишень. Не накрыть ее с первого захода — позорище даже для не очень опытного летчика.

В погоню по леднику Непрухин не очень-то верил. Какая погоня при видимости в тридцать метров? Смех один. Сомнений нет: все «как один» бывалые полярники поклянутся, что пускаться в путь в такую погоду равносильно самоубийству. Новички не знают дороги. Нет, проводников оккупанты не найдут… А сунутся сами, не зная ориентиров, лишь по карте, компасу да спутниковой навигации — ну и исполать. В два счета собьются с дороги, а кто сбился, тому недолго искать трещину. Иную из них и на воздушной подушке не перемахнешь…

И все же он гнал трактор на предельной скорости. На бога надейся, в удачу верь, логику цени, а ослом не будь, вредно это.

В белой штриховке пурги едва разглядели холодный склад — полузанесенное снегом длинное низкое здание, крытое профилированной жестью. В его ветровой тени расположился корявый домик, поставленный давным-давно именно на случай, если кто-нибудь будет отрезан здесь пургой. С некоторых пор в нем обитал дизелист Самоклюев, сосланный сюда Ломаевым за уголовную внешность, не способствующую положительному имиджу Антарктиды и антарктов.

Сквозь крохотное оконце пробивался слабый свет. Дизель-генератора на седьмом километре отродясь не водилось, и свет обеспечивался реликтовой керосиновой лампой, а тепло — печкой-капельницей. Воняло керосином и соляром.

Вдыхая привычные запахи, дизелист Самоклюев отчаянно скучал. Из достижений культуры в его распоряжении находились лишь магнитола на батарейках, несколько компакт-кассет с попсой да около десятка книг Дюма, Дрюона и Фенимора Купера, изъятых приказом Ломаева из библиотеки Новорусской. Ни работы, ни отдыха по душе. Одно слово — ссылка.

Правда, редкий день его не навещал кто-нибудь. Растущему поселку требовались горы провианта. Быстро таяли запасы тушенки, муки и мороженой птицы. В резерве пока оставались тонн двадцать рыбы с польского траулера. Завхоз Недобитько поначалу сопровождал едва ли не каждую волокушу, затем сделал из Самоклюева своего заместителя по холодному складу. Тот не возражал. Вести отчетность и собачиться с «гонцами» из-за вненормативного ящика консервов оказалось противно и муторно, но лучше уж такое занятие, чем никакого.

Сегодня Самоклюев никого не ждал. Пурга! Слушать музыку надоело. Иностранными языками дизелист не владел, а поиск в эфире выпусков новостей на русском языке оказался делом трудным, и все равно слышимость была никакая. О том, что делается в мире, Самоклюев узнавал от визитеров.

Приходилось читать книги, чего он не любил с малолетства. Приключения Натти Бампо, снайпера и болтуна, парадоксальным образом вгоняли дизелиста в злость и зевоту одновременно. От самодовольных монологов главного героя делалось тошно. За время любого из них ирокезы трижды успели бы превратить оратора в дуршлаг.

Визжала пурга за окном. Самоклюев рычал.

Потом явились гости, и Натти Бампо полетел в угол. Выслушав рассказ Непрухина и Женьки о захвате Новорусской, дизелист-завхоз огорченно крякнул, поскрипел зубами, сказал несколько ненормативных слов, а потом повел себя в высшей степени целесообразно:

— Что вам выдать?

Много ли погрузишь в трактор без кабины, лишенный даже волочащихся следом саней? Навалившись втроем, орудуя ломиками, неслышно матерясь в вое пурги, безжалостно отодрали кровельный лист от крыши склада. Кое-как загнули кромку, пробили отверстия для крепления троса — вот и сани.

Самоклюев был готов отдать все. Тушенка? Бери ящик. И ящик сгущенки. И чай. И кастрюлю. И примус. Эх, жаль, нет палатки! Бери тогда вот этот брезент. И вон те доски. Соорудите из них что-нибудь этакое, вроде яранги… Трос бери. Веревки бери — все, какие есть. Бочку соляра бери. С теплой одеждой, извините, проблема, но подшлемник и шерстяную маску на морду — бери. Рукавицы — бери. Каэшку мою бери подержанную. Свитер бери в запас, хороший свитер, теплый, жена на спицах вязала…

— Ты разве не с нами? — спросил Непрухин для порядка. Он не хотел, чтобы Самоклюев, простая душа и хороший человек, выказал желание идти в пургу. Пришлось бы отказать, наверное. Зачем троим рисковать там, где и двух много?

— Я того… — Дизелист отчего-то смутился и забегал глазами. — Я это… останусь.

— Уверен? — просветлел лицом Непрухин.

— Ну сказал же…

— Значит, так тому и быть. Мы не в претензии.

Самоклюев косолапо переминался с ноги на ногу, не зная, куда девать глаза.

— Ты того… этого… не гони очень-то. За вешками следи в оба. А то знаешь ведь: шибче едешь — глубже будешь.

— Учи ученого… — Непрухин отчего-то насторожился. — Ты мне только это хотел сказать?

— Ну да. А что еще?

— Так, знаешь ли. Показалось.

— Креститься надо, когда кажется, — проворчал дизелист, упрямо глядя в сторону.

— Тогда бывай здоров. Увидимся.

— Погодь, барахло увязать помогу…

Пришлось повозиться втроем, закрепляя как следует груз на импровизированных санях. Спешили. Материли метель, рычали, кровавили пальцы о трос. Кто захочет проверять, выслана ли погоня, методом встречи с нею! Нет таких недоумков. Затянули последний узел — и в путь! Трактор дернулся, натянул трос, поволок сани, быстро набирая скорость. Непрухин помахал рукой на прощание.

Оставшись один, Самоклюев лишь слегка покосился на разоренный склад, где гулял ветер, засыпая провизию тоннами снежной крупы, и жалко трепыхалась недоломанная кровля. Наплевать. Склад больше не интересовал Самоклюева. Укрывшись от прямых ударов стихии за стеной своего домика, дизелист еще долго вслушивался и всматривался в снежную круговерть. Потом он закоченел, а заодно уверился, что погони за беглецами не будет. Во всяком случае, до тех пор, пока не успокоится расшалившаяся стихия. Без сомнения, супостаты пришли к выводу, что двое сумасшедших и так никуда не денутся…

Значит, время опрометчивых действий еще не наступило. Самоклюев вернулся в домик, подобрал заброшенного в угол «Следопыта» и попытался погрузиться в чтение. Спустя пять минут он чертыхнулся, отложил книгу и без малейшего успеха поискал в эфире родной «Маяк». Тяжело вздохнув, обрушился на койку. Мыслей и сомнений у дизелиста было хоть отбавляй. А вот делать до окончания пурги было решительно нечего.

* * *

Спустя неполных два часа после начала операции силы вторжения захватили практически все антарктические поселения, имеющие хоть какое-нибудь значение. Кое-где — с применением оружия и потерями, как в Новорусской. Кое-где — практически без сопротивления, как в Мак-Мёрдо. (Единственным инцидентом там стало исчезновение двух недавно иммигрировавших антарктов, известных своими антиамериканскими взглядами, по всей вероятности прихвативших с собой нескольких охотничьих ружей с большим количеством боеприпасов. Морпехи прочесали окрестности, но никого не нашли — искать беглецов в домике-музее Скотта в голову никому почему-то не пришло, хотя, как позже выяснилось, беглецы прятались именно в музее.)

Действительно, в операции вторжения участвовали британские, австралийские и новозеландские формирования. Целью первых стали бывшие английские станции Халли и Ротера; вторые осуществляли совместную с американцами высадку в Моусоне, Дейвисе и Кейси; наконец, третьи без выстрела захватили Скотт-Бейс по соседству с уже захваченным Мак-Мёрдо.

Испили свою чашу Новолазаревская, Мирный, Дюмон-Дюрвиль, Сёва, Чжуншань, Маитри, Добровольский, Бодуэн, Неймайер, Вернадский, все семь станций острова Кинг-Джордж… Проще было перечислить поселки, не подвергшиеся нападению. Таковыми до поры до времени оставались станции Аргентины и Чили, больше похожие на крохотные военные базы, японская внутриматериковая станция Купол-Фудзи да несколько новых поселений, то ли игнорируемых, то ли пока не обнаруженных.

Это, в сущности, означало бы конец Свободной Антарктиды, если бы не странное поведение военных.

Допустим, на берегу Уилкса разыгралась пурга, приковавшая ко льду авиацию, — но в то же время в Новолазаревской, Бодуэне и Маитри стояла отличная погода! И тем не менее в действиях сил вторжения начала проявляться непонятная нерешительность.

Был совершен облет станции Купол-Фудзи, но и только. Десанта не последовало. Зато самолеты-разведчики стали летать над Антарктидой часто и подолгу.

Неожиданно ужесточился режим содержания пленных, но спустя сутки смягчился настолько, что в Мак-Мёрдо, Скотт-Бэйс и Халли антарктам разрешили даже прогуливаться по территории поселков, не выходя, однако, за их пределы. Столь вопиющий либерализм не коснулся бывших научных станций России, Китая, Индии и прочих неанглоязычных стран, но и тут повеяло послаблением. По-прежнему антарктов по одному таскали на допросы, и по-прежнему проводились планомерные, очень тщательные обыски, часто по три-четыре раза в одном и том же помещении, — но тон оккупантов заметно смягчился. В Новорусской недоумевали.

Казалось бы, в лучшем случае пленных ждет депортация в покинутые ими страны и то после отсидки на американской базе в какой-нибудь гниющей тропической дыре. В худшем случае — та же отсидка, только многолетняя и, может быть, в перспективе судилище. Участь не из самых приятных.

Ан нет. И на третий день плена Нафаня шепнул на ухо угрюмому Баландину:

— А знаешь, америкосы чего-то здорово боятся, только виду не хотят показывать…

То же самое чувство, и даже с большей силой, владело антарктами в Амундсен-Скотте. В захваченной столице нервозность оккупантов была видна всем. Солдаты ходили только парами, поминутно оглядываясь. Шутка ли — за двое суток пропали без вести восемь военнослужащих!

Искали в стационарном куполе. Проверили ощупью сдувшийся купол бывшего зала заседаний, ничего не нашли и оттащили его подальше, чтобы не мешал. Проверили научные сооружения и — особенно тщательно — подледный магнитный павильон. Толку не было.

Ночью бесследно исчез с поста часовой. Днем, когда, казалось бы, все на виду, пропали еще двое. Проверка пленных показала, что не хватает кое-кого из бывшего персонала станции. Полковник Карпентер, заменивший убывшего в госпиталь генерала Хески, запросил максимально полную информацию о станции и вскоре разгадал ребус. Вне всякого сомнения, партизаны скрывались подо льдом в катакомбах, оставшихся от старых строений и, очевидно, имевших замаскированные выходы на поверхность.

Спустя час удалось обнаружить один из них. Все остальное было уже делом техники. Карпентер планировал вступить с подледными жителями в переговоры и предложить им сдаться, выдав пленных в целости и сохранности, и при этом условии гарантировать жизнь. В случае отказа оставался выбор между выкуриванием и штурмом.

Запрет на проведение каких-либо активных действий ошеломил полковника. Ясный и недвусмысленный приказ командующего предписывал ждать дальнейших указаний, ничего не предпринимая. Совсем ничего. Просто ждать.

Велев присыпать дыру и отметить ее флажком, полковник задумался. Происходило что-то не предусмотренное планами вторжения, это было ясно. Но что?

С самого начала проблемы сыпались как из рога изобилия. Они начались еще во время подготовки к вторжению на обледенелый континент. Гринписовцы посходили с ума, по их суденышкам приходилось даже открывать огонь, и вонь в прессе поднялась невыносимая, словно от раздавленного клопа. Потом одно десантное подразделение, несмотря на спутниковую навигацию, умудрилось вместо Антарктиды высадиться на одном из Каролинских островов, и морпехи успели сильно удивить островитян, прежде чем командовавший ими болван сообразил, что в Антарктиде пальмы не растут. Далее, никто не ожидал, что антаркты окажут реальное, а не показное сопротивление. Избыточность брошенного в Антарктиду военного контингента по идее должна была убедить их не совершать глупостей. Но были бои и, увы, неоправданные потери. Наконец, совсем уж идиотский случай с попугаем и генеральским ухом! Журналисты уже пронюхали, весь мир покатывается со смеху…

Теперь — подледные партизаны, крадущие часовых. Еще один повод развеселить публику. И непонятный запрет на проведение пустячной операции!

По убеждению полковника, сейчас следовало бы действовать максимально энергично. Наплевать на протесты и всяческую политику. Высадиться в еще не захваченных пунктах. Искать и найти новые поселения так называемых антарктов. Наверняка они существуют. Пленить или уничтожить всех, кто еще может вякнуть хоть слово от имени Свободной Антарктиды. Без этого операцию нельзя считать завершенной.

Вместо этого в Амундсен-Скотт прибыл самолет, привез приказ оказывать всемерное содействие «специальной группе» и нескольких неразговорчивых типов в высоких чинах, которые еще раз перевернули на станции все, что можно перевернуть, допросили всех подряд и, казалось, были озабочены чем угодно, кроме окончательной победы над противником.

Неприятности. Мелкие, но что-то много. Укусы. Будто сунулся в осиный рой.

Что-то происходило…

И поскольку происходило оно явно вне компетенции полковника Карпентера, он вскоре перестал об этом думать и стал выполнять приказ: ждать.

 

Глава седьмая

Последний довод Антарктиды

— Зря ты за мной увязался, — сказал Непрухин.

— А я не собачка, чтобы за кем-то увязываться, — обиделся Женька. — Что бы я в Новорусской делал? Сидел бы под замком и ждал депортации? Ага. Щазз! Размечтались!

— Ну и депортировали бы… Подумаешь! Тебя Украина изменником объявляла? Нет. Остался бы жив-здоров и на воле, это точно.

— Я антаркт, — упрямо возразил Женька. — Я и сейчас на воле.

Непрухин не стал с ним спорить.

Что на воле — верно. Только кому нужна такая воля? Все равно будешь делать то, что велено, — не людьми, так природой. А не будешь, так помрешь. Эту волю вольную не уставал проклинать Робинзон на острове, хотя у него был теплый остров…

Больше ста километров до Новорусской.

И сейчас же Непрухин поправил себя. Не ДО, а ОТ Новорусской. Путь назад для него закрыт. А путь вперед — верная смерть либо в ледовой трещине, либо от голода и холода. Бывают, конечно, в жизни чудеса, но ведь нормальный человек не станет рассчитывать на то, что чудо непременно свершится. С какой стати? Почему Случай должен ублажать игрока?

Да просто потому что игроку этого хочется.

Кто посещал бы казино, не надеясь на удачу?

Кто покупал бы лотерейные билеты?

И кому какое дело, что у Случая своя профессия — укладываться в статистическую кривую?

Но иногда он все же улыбается человеку.

Строить расчет — глупо. Зато не возбраняется надеяться.

— Я серьезно, — сказал Непрухин. — Шел бы ты, парень, обратно…

— Один?

— А тебе проводник нужен? Держись колеи, пока ее не замело. Где трактор прошел, там человек не провалится. За вешками следи сугубо внимательно. А как кончится зона трещин, так, считай, дома. Без компаса дойдешь.

— Сам говорил: до Новорусской километров сто, — напомнил Женька.

— Зато под горку и по ветру. Устанешь, не спорю, но дотопаешь суток за двое. И даже без компаса. Шансы хорошие.

— А ты?

— Говорил ведь уже: мне туда нельзя.

— Ну и мне нельзя, — отрезал Женька. — Что я, хуже других, что ли?

— Тебе-то как раз можно…

— Значит, мне просто не хочется, понял?

«А вмерзнуть в лед, как лягушке, тебе хочется?» — хотел было спросить его Непрухин, но не спросил. Парень не мальчишка, элементарные вещи сам понимает. Правда, пока еще умом, а когда он поймет и печенками, будет поздно.

Ну что ж. Его выбор.

Не повезло. А как хорошо все начиналось! От седьмого километра до тридцать пятого дошли вообще без проблем, несмотря на пургу. Добежали, а не дошли. Четко брали азимуты по наручному компасу, и только один раз пришлось выйти со страховочной веревкой искать вешку. Она нашлась спустя каких-нибудь десять минут поиска…

Полоса удач продолжалась еще целые сутки. Пурга постепенно сходила на нет, а небо не прояснилось. Грязно-серые клочья растрепанных облаков мчались низко над головами, совсем не удручая, а, напротив, радуя. В такую погоду воздушный поиск затруднен, если вообще возможен. Низкое летящее небо, как в Питере в слякотном беспросветном декабре, не враг, а союзник. Пусть продержится еще несколько суток. Поди найди иголку в стоге сена.

Зону трещин тоже сначала шли хорошо. Вообще-то ледниковые трещины могут встретиться в любом месте купола, но близ побережья, где медленное течение льда резко ускоряется, трещин больше, чем где бы то ни было. Ориентировались по вешкам, оставленным санно-гусеничными поездами Ерепеева. На подходе к гигантской трещине, которую потом пришлось долго обходить, видели цепочку снежных гейзеров, бьющих на высоту четырехэтажного дома. Женьке можно было позавидовать: не каждому бывалому зимовщику доводилось видеть, как взмывает в небо снег, гонимый ветром по трещине и напоровшийся на препятствие. Женька был в восторге.

А потом удача кончилась. Сразу. Вдруг.

Они не сбились с пути. Они шли верно. Разумеется, не точно по следам санно-гусеничных поездов — ту колею давным-давно замело, — но все же в пределах разведанного, почти безопасного коридора. Здесь пять раз прошли тридцатитонные вездеходы и тяжелые тягачи, причем три раза из пяти — с таким грузом на санях, что на подъемах рвались тросы. Что по сравнению с этими мастодонтами трактор с легкими саночками? Пушинка.

И все же трактор провалился.

Сначала он клюнул носом, как лодка, соскальзывающая с гребня волны во впадину. Потом начал крениться вправо, одновременно вставая торчком. Непрухин вытолкнул Женьку и выпрыгнул сам. «Сани!» — заорал не своим голосом.

Поздно. Оседающему снежному мосту наскучило оседать. Ему захотелось рухнуть.

Непрухин пал на сани во вратарском броске. Что толку! Он заведомо не успевал ни отцепить трос, ни распутать веревки, крепившие поклажу. Трактор исчез, и сани рванулись, едва не утащив Непрухина в бездонную могилу. И еще долго грохотало и выло из обширной рваной дыры на белом снегу.

Потом стихло. Непрухин повернулся спиной к ветру и закурил. Женька злобно ругался. Пришлось прикрикнуть на него, чтобы, во-первых, замолк в тряпочку, а во-вторых, не топтался вблизи трещины.

Положение — не позавидуешь. Докурив сигарету до пальцев, Непрухин обмозговал ситуацию со всех сторон. Ему, конечно, обратного пути нет, и шансы его хреновые. А Женьку надо отправить назад. Зачем пропадать вдвоем, если можно одному?

Женька не ушел. И в душе Непрухин был благодарен ему за выбор.

— Все равно трактор пришлось бы бросить, — сказал он то, во что ему сейчас хотелось верить. — У нас запасных пальцев к гусеницам было всего три штуки. На таком запасе по Антарктиде далеко не укатишь.

— У нас же ни одного не лопнуло и не выпало, — возразил Женька.

— Потому что теплынь, — противореча сам себе, возразил Непрухин. — Когда поезд идет по куполу при минус шестидесяти, пальцы только так летят и трансмиссия тоже. Сейчас-то благодать: мы почти на экваторе, хоть и на километровой высоте. Градусов двадцать всего ниже нуля…

— Ну и не замерзнем, — подытожил Женька.

— Ага… Знаешь, однажды американцы катали большую группу туристов на самолете в районе Эребуса. Уж не знаю, что случилось с тем «Боингом», только он аварийно сел, можно сказать — свалился. Почти никто не погиб при посадке, зато раненых было предостаточно. С Мак-Мёрдо и Скотт-Бейса, разумеется, выслали спасателей, да что толку? Все до единого пассажиры превратились в мерзлые сосульки спустя какой-нибудь час после аварии. Спасатели прибыли гораздо позже.

— Мы не ранены. И потом, во что были одеты те туристы? Небось в шортики-маечки?

— И в каэшках люди замерзали за милую душу…

— А ты, я гляжу, оптимист, — фыркнул Женька. — На тракторе без кабины ехал — замерз, да? Озяб, но не замерз же! Ну и все! Будем двигаться — будем жить. Веди. А скажешь еще раз, что я зря увязался, — дам в морду, понял?

— Ты — мне? — удивился Непрухин.

— Тебе, хоть ты и мэр. Мэров я еще ни разу не бил, мне это даже интересно… Куда идти-то?

Идти пока предстояло туда же — на восток и в гору. До поворота на юг оставалось пройти еще километров пятнадцать-двадцать.

— Держись за мной.

* * *

Из записок Ломаева

«Снилась мне такая ерунда, какую не встретишь и в помеси мыльной оперы с ужастиком, а только покидать эту кошмарную бодягу все равно не хотелось ни в какую. Почему-то я твердо знал: наяву будет еще хуже.

А потом я услышал:

— Просыпается.

Глагол этот поверг меня в отчаяние. Я не хотел туда, в явь. Там было слишком страшно, чтобы я мог это выдержать. Там жил ужас.

И все же я неумолимо вываливался туда. Цеплялся, напрягая все силы, боролся, — но соскальзывал.

Открыл глаза — все как в тумане. Ни людей, ни предметов — одни силуэты, да и те нерезкие, вроде как сквозь мутное стекло и вдобавок не в фокусе. Руки-ноги бесчувственные и неподъемные, словно деревянные протезы. Пошевелиться — проблема. И голова тупая-тупая…

Наверное, тоже протез. Притом дефектный: с головокружением и мигренью.

— Гена, с тобой все олл райт? Как ты себя чувствуешь?

Это был Ерема Шеклтон. А с ним и вся наша гоп-команда: Кацуки, Чаттопадхъяйя, Коган…

Обрадовался я лишь на один миг. А потом, припомнив все, что со мной было, впал в такое отчаяние, что хоть вой, хоть стреляйся.

— Все в порядке, Гена. Все теперь будет хорошо…

Хорошо?.. Они что, издеваются надо мною?

Вряд ли. Жалеют, наверное. Не понимают, что это для меня еще хуже.

— Где я?

— В Альпах, Гена. Уютный домик в долине. Да ты уже бывал в нем…

Что-то не припоминаю. Когда? Зачем? А, ну да, верно. Бывал. Беседовал с гейдельбергским человеком, как бишь его… Стар Трек? Ван Стар? Нет, ван Трек, точно.

— Ван Трек тоже здесь?

— Никого тут нет, одни мы, Гена, — заворковал Моисей Соломонович. — Был доктор, сделал вам укол и уехал. Сказал, что с вами таки все будет в ажуре…

— А почему я здесь? Меня укололи, я заснул…

— Вас собирались тайно вывезти в Италию на военную базу США. Мы таки очень даже не собирались смотреть на это сложа руки.

— Пришлось привлечь э-э… платных статистов, — неизвестно над чем засмеялся Шеклтон.

Им всем было весело. Одному мне было гадко, потому что я все вспомнил. Ужас. Позор. И тоска такая, что самые необходимые предметы — веревка, мыло и табурет.

— Моисей Соломонович, — сказал я, отведя взгляд, чтобы никого не видеть. — Ребята… Я им все сказал…

— Об чем? Об Антарктиде?

— Да.

— И о секретном геофизическом оружии?

— Да. — Я с трудом сдерживался, чтобы не зарыдать в голос.

Все замолчали, а Коган сразу засуетился, захлопотал вокруг меня, дружески похлопывая по плечу ладошкой и приговаривая:

— Вы себе успокойтесь, успокойтесь, Гена. Мы все знаем. Все хорошо, все так и должно быть…

— Как еще — так?

— Разве мы похожи на идиотов? Разве мы не понимаем, что такое форсированные методы допроса? — Когана аж передернуло. — Разве ничего не слыхали о «наркотиках правды»? Вы себе зря волнуетесь, Гена. Мы знали, что из вас таки вытрясут все, что им надо. А вы не знали и знать не могли, что они заставляют вас говорить то, что НАМ надо…

Факт остается фактом: мой протез головы соображал настолько плохо, что я еще долго не мог понять, как меня подставили. Потом заподозрил, но не поверил. Мне не довелось служить ни в разведке, ни в тайной полиции, и, наверное, я к тому же плохой политик, ибо оказался не готов поверить, что цель ВСЕГДА оправдывает средства.

— Вы помните человека, с которым я вас знакомил у себя в номере? — поинтересовался Моисей Соломонович.

— Да.

— Так и вспомните, какую вы с ним вели беседу.

— Это когда вы вышли?

— Вот именно.

Я попытался.

— Не помню. Какая-то болтовня шла несущественная…

— Очень даже себе существенная. Борис Гершевич — один из лучших гипнотизеров в мире. Между прочим, его содействие и его лояльность таки обошлись нам в изрядную сумму. Гена, мне очень неприятно говорить вам об этом, но Борис Гершевич незаметно для вас внушил вам полное доверие к моим словам о геофизическом оружии, которого у нас никогда не было и нет…

— Что, совсем нет? — тупо спросил я.

— Я вас умоляю, откуда ему взяться? Но ведь Антарктида таки прыгнула! Возможно, мы когда-нибудь узнаем почему, но согласитесь, не сыграть на этом прямо сейчас было бы полным идиотизмом…

И тут я все понял и во все поверил.

Не стану описывать то, что со мной творилось. Да и что могло твориться хорошего? Обида и ярость — не те эмоции, что доводят до добра. Скажу одно: хорошо, что я в тот момент еще слабо владел своим телом. Кое-кому могло бы не поздоровиться.

А потом я их всех выгнал из комнаты (это оказалась спальня) и зарыдал в подушку.

Не знаю, как долго это продолжалось. Уж простите меня за упоминание о моей слезливой истерике — уверяю вас, с вами может случиться то же самое, если вы вдруг окажетесь слабее грудного младенца. Прошло время, прежде чем ярость взяла верх.

Для начала я попытался встать. Кровать-то я покинул, а вот служившие вешалкой оленьи рога со своей одеждой оборвал и загремел на пол вместе с ними. Нашумел и моментально распростился с одиночеством — все четверо снова были тут как тут.

Я молча позволил им вернуть меня на постель и отказался с ними разговаривать. Слушал — и только.

Они пытались увещевать меня, пока не выбились из сил. А я узнал много нового.

Идею выдвинул Шимашевич. Через ван Трека он предложил мне сделку с AnSO, не особенно надеясь на положительный результат. Так и вышло. Ван Трека я не провел — он тут же донес своему боссу, что на план распродажи Антарктиды рассчитывать не приходится. Без нас Шимашевич оставался влиятельным, но неофициальным лицом, и доставшийся ему с таким трудом проект сделки летел в тартарары. План номер один рухнул. Но в запасе у набоба оставался план номер два…

Запасной. Рискованный. Игра ва-банк.

По нескольким каналам — тут торговцу информацией все карты в руки — подсунуть противнику хорошо сработанную «дезу». Напугать агрессора. Возможно, не до такой степени, чтобы тот в панике отозвал свои войска, но достаточно чувствительно для того, чтобы вернуть «побежденную» Свободную Антарктиду на игровое поле в качестве полноправного игрока. Сам Шимашевич, вероятно, исполнял бы небезвыгодную роль неофициального посредника. И с хорошим прицелом на будущее.

Подло? Еще как. Разумно? Вынужден признать: да. Как, очевидно, признал это Коган, раз пошел к набобу в подручные. Опасный план — но сулящий в перспективе единственный шанс не проиграть.

Но почему за мой счет??!

Целые сутки я то проваливался в сон, то просыпался и изобретал планы мести. Приходил эскулап, жалил шприцем задницу. А мои коллеги, мои спасители, мои бывшие друзья, покрывшие предательство, изо всех сил старались растопить мою ледяную злобу.

Они перетащили обеденный стол и превратили спальню в столовую. Мне выдали чашку куриного бульона с тостом, и я принял. Голодовка не входила в мои планы. С какой стати мне наказывать себя, если гады — они?

— Нет, я таки не могу! — потешался Ерема, размахивая руками и расплескивая джин-тоник. — Как они с удочками!.. Несокрушимая фаланга! Да если бы у Александра Филипповича были такие наемники, как те рыболовы, он бы точно до Янцзы дошел, зуб даю!..

И он снова хохотал, а джин-тоник плясал и булькал в его зажатом в руке стакане, как кипяток в жерле гейзера.

— У какого еще Александра Филипповича? — снисходил я до вопроса.

— У Шурика Македонского, естественно.

— А где ты так по-русски насобачился?

— Как где? С тобой! И вот таки еще с Моисеем Соломоновичем…

— Сволочи вы. Суки.

— Гена!

— Что, Ерема? Может, мне еще спасибо сказать за то, что вы меня вытащили? Не дождетесь.

— Мы ничего не знали, Гена. Веришь?

— Допустим. Уже теплее. А кто знал? Шимашевич? Тейлор? Коган?

Все взгляды устремились на Моисея Соломоновича, и он сразу завел:

— Мы таки себе подумали…

— Ах, вы еще и думать умеете?! Спинозы!

— Мы решили, что вы таки непременно согласились бы, предложи мы вам такое дело… А что, разве не согласились бы?

Хороший вопрос. Главное, крайне своевременный.

— Какая разница, если предложения не было?

— А если бы оно все-таки было?

— Не знаю, — пробурчал я. — Тут сперва хорошенько поразмыслить надо…

Коган печально вздохнул — э-хе-хе…

— Выходит, мы в вас ошиблись. Тогда примите наши извинения. Само собой, весь ущерб будет вам компенсирован. Мне дано право выписать вам от имени руководства кругленькую сумму в виде компенсации. Будете себе довольны. Думаю, ничуть не меньше получите от Шимашевича.

Я сказал, куда и на какой срок ему идти со своей компенсацией и Шимашевичем. Хотя нет, Шимашевич пусть вернется и окажется в пределах досягаемости. Убью.

Друг-приятель! В бане парились, пиво пили… Почему я решил, что набоб пытается меня приручить? Ему, оказывается, просто-напросто хотелось посмотреть вблизи на того, кого он назначил на роль наживки для крупной рыбы! Сволочь. Извращенец. И мы хороши — не послали его с самого начала на все четыре стороны, на тридцать два румба!..

— Ладно… А кто подал идею меня выручить? Готов спорить на свою компенсацию — не Шимашевич!

— Не спорь — проиграешь, — встрял Шеклтон. — Он и одобрил, и оплатил.

— Ушам не верю. С какой стати?

— С такой, что в Италии тебя мог исследовать более сильный гипнотизер и заподозрить подделку. Шимашевич — умный и… как сказать?.. дальнозрячий?

— Дальновидный?

— Вэтс райт. Он не приказал ликвидировать тебя. Ему незачем с нами ссориться. Освободить тебя невредимым было сложнее и дороже, но Шимашевич на это пошел.

— Он таки очень себе не филантроп, — просветил меня Коган. — Что до денег, то он, как обосновался в Антарктиде, гораздо больше заработал себе на биржевой игре, чем потратил на нас. Чего проще, когда первым узнаешь новости! Шимашевич — это голова! Ну да, он таки сыграл на себя лично, но также и на Свободную Антарктиду. В данном случае интересы полностью совпали. Как прикажете убедить противника в том, что он сделал глупый ход? Естественно, следует скормить ему дезинформацию и позаботиться, чтобы он ее полностью усвоил. Надежнее всего подсунуть противнику человека, свято убежденного в правдивости «дезы». Таки лучше всего на эту роль подходил кто-нибудь из второстепенного антарктического начальства, а учитывая фактор места — один из членов вашей делегации.

— То есть я?

— Любой из нас, — «принял мяч» Шеклтон. — Возможно, Шимашевич выбрал тебя потому, что именно тебя он просчитывает лучше других. Вы ведь дважды соотечественники…

— Это ненадолго.

Шеклтон заморгал.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я больше не антаркт.

На лице Кацуки остекленела ни черта не значащая улыбка. Чаттопадхъяйя поморщился. Коган закряхтел. А Шеклтон признался:

— Что-то я не понимаю…

— Зато я все понимаю. Ерема, мы с тобой провозгласили независимость, чтобы стать свободными людьми в свободной стране. Я настоял на непосредственной демократии — самой либеральной из всех систем. Я стал бы анархистом, если бы верил, что анархия — мать порядка. Мне и в страшном сне не могло привидеться, что наше государство будет играть людьми точно так же, как это делается везде! Спасибо, хватит. Я приехал и схожу с поезда.

— А я думал, что мы провозгласили независимость, чтобы Антарктиду не раздергали на части, — сказал Шеклтон.

— Все равно, что ты думал.

— Жаль. Что ж, если наше дело ничего для тебя не значит…

Он вздохнул и замолчал. Коган только развел руками. И они вышли, все четверо, оставив меня злиться в одиночестве. Гордо удалились, можно сказать. С таким видом, как будто я был во всем виноват.

Да с какой стати я должен безропотно позволять государству ставить свои интересы выше моих? Что я им — винтик какой? Или недруг, или посторонний, которого не грех разыграть втемную?

Кой черт! Конечно, я согласился бы пережить то, что пережил, ради общего дела. Но добровольно! И только если бы сам понял, что иного выхода просто нет. Но ни в коем случае не так, как сделали они…

А если нельзя иначе?

Иногда становится просто стыдно за свою принадлежность к человечеству. Только оно могло выдумать такую прорву ситуаций, когда успех можно купить исключительно подлостью, и придумало для подлости массу эвфемизмов. Нет, не надо мне такого успеха.

Мне — да. Имею право отказаться. А Антарктиде?

Спустя какое-то время я устал скрежетать зубами и переменил позу, чтобы наблюдать в окно кусочек пейзажа. Пейзаж был — во! Заглядение. Сначала мне казалось, что природа попросту насмехается надо мною, а потом я, как ни странно, поддался ее очарованию, стал понемногу успокаиваться и уже начал задремывать, когда услышал визг тормозов подкатившей к дому машины.

Кто еще пожаловал? Швейцарская полиция? Спецслужбы с группой захвата? Очень может быть.

А когда я услышал доносящиеся из гостиной голоса, то не встал с постели, не вскочил и даже не выпрыгнул — телепортировал, что ли. Как был, неглиже. И ухитрился устоять на своих двоих, придерживаясь только за воздух.

— Генка!..

— Папка!!!

Дети опередили Валю и с разбегу повисли на мне — к счастью, симметрично, так как малейший крен вогнал бы меня в пике. А Валя обняла всех троих, расцеловала меня так, что потемнело в глазах, и заголосила:

— Генка, мы так боялись за тебя, так боялись… И сначала, и потом, и особенно когда передали, что ты пропал…

— Ошиблись, — прохрипел я, силясь вдохнуть под всей этой грудой. — Бывает.

— Мы так и поняли, когда один человек оформил нам выезд. Быстро-быстро, я даже не поверила, что такое может быть. И квартиру через него продали в два дня и по хорошей цене…

— Папка, а мы теперь тоже антаркты!

— Пап, когда мы поедем в Антарктиду?

— Что-о?

— Пап, ты у нас самый крутой!

Краем глаза я заметил Ерему Шеклтона. Он стоял — рот до ушей — и делал мне какие-то знаки. Похоже, они означали: «Благодарить не надо. И еще имей в виду: ты нам никаких заявлений не делал, мы ничего не слышали».

А ну вас всех! Когда приходит счастье, надо просто быть счастливым, а дела текущие решать в порядке очереди…»

* * *

К исходу вторых суток после потери трактора Непрухину стало ясно: пешком до Солнечного не дойти.

Ночи были ужасны. Ни луны, ни звезд, одна лишь светящаяся стрелка компаса. Одиннадцать часов полной темноты и летящего снега. Двое бредущих в обнимку, как пьяные. Черепашье движение в замороженной бесконечности. Пурга то затихала ненадолго, то принималась выть с новой силой. У пурги было очень много терпения.

Да… Экватор…

Непрухин отдавал себе отчет: в прежние околополюсные времена Антарктида уже убила бы их с Женькой. Любой поход в мае месяце считался безумием, а пеший — просто самоубийством.

И не только считался, но и являлся в действительности. Исключений из правила что-то не припоминалось.

Сейчас, конечно, было легче. Особенно днем. По прикидке Непрухина, в светлое время им удавалось проходить километров по тридцать — тридцать пять. Да еще не меньше пятнадцати в темноте.

Вроде совсем неплохо для начала. Если бы можно было хоть полчаса в сутки отдохнуть в тепле. Если бы утихла резь в желудке. Если бы была пища. Если бы был горячий чай.

И Женька, кажется, все понял. Рычал, скрежетал зубами, но боролся. Тянуть парня не приходилось. Силой он превосходил Непрухина, но много ли толку от силы там, где все решают выносливость и терпение?

— Крышка! — определил он, едва отдышавшись к концу очередного короткого привала. — Как думаешь?

— Все там будем, — зло сказал Непрухин. — Не надо придавать своей персоне слишком много значения. Вот увидишь: сразу легче станет.

— Персону-то жалко, — возразил Женька.

— А мне мою, представь, тоже. Так что, будем тут сидеть и жалеть себя, пока не окочуримся? Я за то, чтобы двигаться. Если и замерзнем, то хоть будем знать, что сделали все возможное. Подумаешь — помрем! Какое необыкновенное явление! С начала цивилизации уже небось миллиардов сто людей перемерло, и то ничего.

— Я-то в первый раз, — заметил Женька, силясь изогнуть в улыбке непослушные губы. — Привычки нет.

«А парень-то вроде ничего, — с облегчением подумал Непрухин. — Истерики, кажется, не будет… Черт, но до чего не повезло!..»

— И я не в десятый. Вставай, пошли.

— Далеко ли?

— В Солнечный город, Незнайка. Можно бы к складу, где летчики провизию с горючкой оставили, оно и поближе, но там ведь радиомаяк. Там нас с тобой запросто могут ждать… Так что — в Солнечный. Я говорил тебе, что он не в оазисе Грирсона?..

Еще можно было надеяться на чудо. Пурга могла прекратиться. Правда, с той же вероятностью она могла завыть в полную силу, но Непрухин почему-то убедил себя, что она точно скоро стихнет. И если на несколько ближайших дней установится хорошая погода — бывают же чудеса! — то добраться пешком до Солнечного теоретически в человеческих силах. Всего-то чуть более двухсот километров. Если сравнить это ничтожное расстояние с тем, сколько сумели пройти по Антарктиде Эрнст Шеклтон или Роберт Скотт, то предстоящий переход покажется просто жалким…

Нет. Нельзя сравнивать. Когда Скотт лишился лошадей, а Шеклтон еще и автомобиля, на котором наивно и героически надеялся достичь полюса, у них оставались палатки, примусы, запас еды. Они могли отсиживаться по нескольку суток, пережидая пургу. А тут остановишься — замерзнешь. Хочется спать, а нельзя. Нечем даже выкопать снежную пещеру, потому что оттепели сделали свое дело и фирн больше похож на лед…

Нет, надо двигаться непрерывно, даже ночью. Вернее, особенно ночью. Двести километров без еды, без сна, без серьезного отдыха, с краткими привалами — возможно ли? Когда силы уже на пределе?

Придется проверить.

— Не боись, — сказал Непрухин, медленно, чтобы не потемнело в глазах, поднимаясь на ноги. — Скоро станет легче. Адаптация, считай, заканчивается. Потерпи еще. Это вроде «второго дыхания». А как повернем к западу, так начнется спуск — не пойдем, а побежим. Будет нам в Солнечном и чай, и теплая постель… Ой, блин!..

Он снова растянулся на снегу. В воздухе повис низкий пугающий гул. Оба беглеца почувствовали, как фирн под ними содрогнулся — раз и другой. И все, кроме пурги, стихло.

— Что за фигня? — спросил Женька. — Землетрясение?

— Снеготрясение, — пояснил Непрухин и со второй попытки все-таки встал. — Ну чего вылупился, бывает. «Е в кубе» с таким делом встречался. Внезапная подвижка льдов, только и всего. Теперь жди новых трещин, так что ловить ворон остро не рекомендую…

— Некого тут ловить… — Женька тоже взгромоздился на ноги и вздохнул. — А жаль. Я бы съел.

* * *

Непрухин ошибался в причинах снеготрясения. Звуковая волна такой силы, что на прибрежных станциях у многих людей едва не полопались барабанные перепонки, родилась не во льдах, а пришла с океана. Ее зафиксировали сейсмографы и барографы всего мира. А спустя пять минут до Новорусской дошли волны цунами. И хотя самая мощная из них едва достигала семиметровой высоты, дел они натворили порядочно. «Фестиваль» сорвало с якорей и выбросило на камни естественного мола. «Кассандра» чудом осталась на плаву, получив солидную течь. Что до недорасстрелянных остатков флотилии яхт, то мол и береговой уклон помогли им не более, чем плинтус таракану при сносе всего дома.

Никто из антарктов не погиб, а вот силы вторжения потеряли четверых смытыми и пропавшими без вести. На «Фестивале» тяжело ранило матроса. Тремя километрами южнее в море обрушился огромный кусок ледяного барьера.

Одновременно (хотя антарктам это стало известно позднее) командование северной авианосной группы потеряло связь с эсминцем «Уэстхоп», находившимся в двухстах милях от основных сил и в ста сорока милях от антарктического побережья. Ни попытки восстановить связь, ни оперативно организованный воздушный поиск не дали результатов. Ни корабля, ни спасательных плотов, ни плавающих обломков, ни мазутных пятен на воде. Вообще ничего.

То, что корабль, вероятнее всего, погиб, было еще полбеды. Хуже, что он пропал бесследно. Координаты «Уэстхопа» на момент исчезновения близко совпадали с вычисленным эпицентром неизвестного катаклизма, породившего акустическую волну и цунами. В течение многих часов никто не мог ничего сказать ни о причинах катаклизма, ни о судьбе эсминца.

А потом пришло сообщение о комете.

Точнее — сообщения. Их было великое множество, и поступали они непрерывно. Впервые за много десятилетий новооткрытая хвостатая странница не получила имени первооткрывателя, поскольку смешно и странно было бы перечислять всех, кто заметил комету без посторонней подсказки и сообщил о ней. А не заметить ее было трудно: блеском она уступала лишь Солнцу и Луне. В ее свете предметы отбрасывали заметные тени. И самое странное было то, что накануне ее не наблюдал решительно никто.

Едва над горой Сайдинг-Спрингс в Новом Южном Уэльсе, Австралия, зажглись первые звезды, 50-дюймовый широкоугольный телескоп Шмидта англо-австралийской астрономической обсерватории был наведен на новый объект. Устаревшая фототехника зафиксировала на фотопластинке яркое, маленькое, чуть заметно вытянутое ядро кометы, обширную кому и широкий хвост. В ту же ночь снимки ядра с высоким разрешением были получены на громадных телескопах Субару, Джемини-северный и Джемини-южный.

Сомнений не осталось: по сильно вытянутой орбите вокруг Земли, совершая один оборот за трое суток, обращался злосчастный «Уэстхоп» в облаке из нескольких миллионов тонн бурно испаряющейся в вакууме морской воды. Экстренными сообщениями СМИ удалось погасить в зародыше едва не вспыхнувшую мировую панику. Комета земного происхождения не намеревалась столкнуться с Землей на космической скорости. Ее орбита обещала быть стабильной в течение ближайших десяти тысяч лет.

Причина звуковых волн и цунами нашла свое объяснение, заставив вспомнить о «прыжке» Антарктиды. Правда, на сей раз масштабы катаклизма оказались куда более скромными, как и размеры поменявшихся местами областей пространства, — но экипажу «Уэстхопа» было с того не легче. Более двухсот моряков следовало считать погибшими от декомпрессии. У миллиардов жителей Земли волосы вставали дыбом и мурашки бежали по коже. Что, если завтра — нас?..

И не спрячешься. Не убежишь в иную часть света, поскольку неизвестно, куда бежать. Зря потеряешь время в попытках укрыться в местах удаленных и труднодоступных. Не спасешься в подземном убежище. Нет безопасных мест.

Как это? Совсем нет??!

Французская «Фигаро» нашла одно такое место: Антарктида. Приходится признать, говорилось в передовице, что так называемые антаркты не зря похвалялись, будто имеют в своем распоряжении геофизическое оружие неизвестного принципа действия. Приходится также признать, что само оружие вовсе не обязательно должно находиться внутри области, подвергаемой переносу. Надо думать, что на этот раз миру не была продемонстрирована вся сокрушительная мощь тайного оружия антарктов. Похоже, эпизод с эсминцем «Уэстхоп» — всего лишь намек на то, что нас может ожидать в ближайшем будущем. Жизненно важно, чтобы мы правильно поняли этот намек…

В ясную звездную ночь «намек» был виден каждому, кто не ленился задрать голову к небу. Спрос на бинокли, зрительные трубы и любительские телескопы достиг невиданных размеров. Фирмы-производители моментально подняли отпускные цены на свою продукцию. Впрочем, комета была прекрасно видна и без оптики, а в перигее невооруженный глаз замечал и характерную вытянутость ее ядра.

Трэшворм-Букреев был последним, кто стал бы таращиться на комету, пытаясь определить, где там в ее ядре форштевень, а где рубка. Несколько фотографий хвостатого чудища, выложенных в открытый доступ, он скачал и беззастенчиво разместил на www.antarctida.ru. А потом на него накатило вдохновение.

До сих пор он только и делал, что размещал информацию. Теперь под его дробно колотящими по клавиатуре пальцами рождалась заметка, ядовитая, как каракурт. В ней он советовал американцам в спешном порядке развивать у себя верблюдоводство, поскольку лучший мех для полярных одежек получается как раз из верблюжьей шерсти. Это на тот случай, если Северная Америка вдруг перекинется на полюс. Если же разгневанные антаркты решат забросить ее на Луну, американцам не мешало бы спешно позаботиться о куполах и скафандрах. Америка, кажется, претендовала на освоение Луны? Ну что ж, у нее есть отличный шанс!

Конечно, Букреев самовольничал. Но чутье говорило ему: взбучки не будет. Напротив, могут отвалить премию. Сейчас антарктам, как видно, не до сайта. Но должен же кто-то «оставаться в лавке»!

И чутье не обмануло. И премия размером в десятинедельный оклад превзошла ожидания. И никто не погрозил даже пальчиком. А главное, Свободная Антарктида была жива, и сайт продолжал работу.

Будущее было обеспечено.

А несколькими часами раньше на противоположной стороне земного шара один человек, торопясь, выводил свою подпись под текстом приказа о немедленном выводе военного контингента с территории Антарктиды. Он очень боялся не успеть. Решение было принято. Приказ вступал в силу. Технический персонал носился как угорелый. Команда пресс-секретаря готовила заявление.

А президенту оставалось ждать. Выслушивать доклады. Бешено торопить. Разок появиться перед телекамерами, нацепив на лицо чуть глуповатую, но всегда внушающую уверенность в успехе улыбку, произнести несколько ободряющих слов — и снова ждать, мучаясь от неизвестности и надеясь на лучшее. Всегда надеясь на лучшее…

И в то же время другой человек в своем кабинете за красной в зубчик стеной, получив подтверждение первого фантастического доклада и отослав секретаря, немедленно вслед за злорадством ощутил ужас и детскую беспомощность. Ему и прежде приходилось испытывать подобные эмоции, и он всегда превосходно умел контролировать их. Его учили этому. Он был способным учеником. В любой ситуации он сумел бы сохранить на лице столь подкупающее публику заинтересованно-деловитое выражение, нередко с уместной примесью скепсиса или иронии. Но никогда еще президент огромной страны не казался себе таким маленьким и жалким, как сейчас.

Все изменилось в одно мгновение. Поднялась ниоткуда волна-громадина и захлестнула его, как кутенка. Мир опрокинулся. Новые геополитические реалии. Новое оружие сокрушительной мощи — и в чужих руках. В распоряжении тех, от кого неизвестно чего ждать. Впору закричать, как обиженному ребенку: «Нечестно! Мы так не договаривались! Нельзя менять правила во время игры!»

Никто не услышит. А потому не будет и бесполезного крика. Будет кропотливая работа. Быть может, новую ситуацию удастся каким-нибудь финтом повернуть себе на пользу…

Страх уходил на мягких лапах, уступая место расчету. Поторопиться признать Свободную Антарктиду — это первое. Как можно скорее, еще до обмена послами, нанести в этот пингвинятник личный дружеский визит, опередив конкурентов. Предложить безвизовый режим, торговое соглашение, льготные кредиты и содействие на международной арене. По возможности договориться о концессии на добычу нефти и газа для прикорма своих олигархов. Вот второе, третье и четвертое, но далеко не последнее. Однако уже этого хватило бы для подтверждения имиджа не народного президента, нет (при чем тут народ?), но хотя бы лучшего и наиболее умелого из худших. Из тех, кто остался, когда естественный отбор вышиб из большой политики мало-мальски порядочных людей…

Но как разговаривать с теми, кто может любую часть суши в один миг зашвырнуть на полюс и даже на Луну гораздо раньше, чем до их сволочных ледников долетят боеголовки??!

Страх не ушел далеко. Прятался поблизости. Скалил зубы.

И было похоже, что он обосновался тут навсегда.

* * *

Где-то на Шпицбергене стоит скромный монумент. Он увековечивает память о человеке, который в одиночку прошел девятьсот километров по арктическим льдам и замерз, не дойдя трех километров до жилья.

Игорь Непрухин и Женька Большой прошли гораздо меньше. А до конца пути им осталось пройти гораздо больше, чем тому бедняге. Пусть Антарктида, сделав поблажку, соскочила с полюса и легла на экватор — она и на экваторе осталась Антарктидой.

Пурга улеглась. Убежали к океану низкие мрачные облака. Выглянуло солнце.

Недолго оно сияло. Недолго слепил глаза искристый наст. Задолго до заката желтый диск стал оранжевым, украсился на несколько минут двумя концентрическими кольцами, расплылся и истаял, как медуза на песке. Сильно похолодало. Утонув в дымке, исчез горизонт.

Непрухин знал, что такое белая мгла. Видел. Попадал в нее. Она возникает неизвестно откуда при больших морозах во внутриконтинентальных областях. Мириады ничтожно малых кристалликов льда сгущаются над снежной поверхностью плотным туманом и висят мертво, без движения. Иногда день, иногда два. Бывает, и дольше. Часто с крыши вездехода видно далеко окрест, а с наста — на три шага.

Кто мог подумать, что Антарктида и сейчас еще способна родить белую мглу, да еще в сравнительной близости от побережья?!

Без всяких эмоций Непрухин отметил про себя, что это, быть может, последняя белая мгла из наблюдавшихся в Антарктиде. И уж наверняка — последняя белая мгла в жизни двух антарктов.

Упала ночь. Ни звезд, ни луны. Жестоко кусал мороз. Без движения — верная смерть. А как двигаться, если нет сил?

Через «не могу», естественно. Переставлять непослушные ноги. Иного способа ходить еще не придумано. Правда, здесь снова начинается зона трещин… Строго говоря, белую мглу положено пережидать на месте — но в данной ситуации это не выход. Ночь убьет неподвижных. Продолжать путь в белой мгле — днем ли, ночью ли — тоже почти самоубийство. Русская рулетка с одним пустым гнездом в барабане.

Один раз Непрухин и Женька потеряли друг друга в трех шагах. Если бы в двадцати, то, пожалуй, не встретились бы, кричи — не кричи. Звуки в Антарктиде ведут себя странно. Иногда, особенно в ясную погоду, человеческий крик можно услышать за десять километров. Иногда, и тоже в безветрие, он глохнет в десяти шагах.

Они дожили до утра, хоть и остались совсем без сил. Белая мгла продолжала висеть неподвижной кисеей. Кое-как, с большими перерывами, удавалось продолжать движение, шатаясь и цепляясь друг за друга. Иногда Непрухин заставлял Женьку подняться и ковылять дальше, иногда роли менялись. Мысли странно путались. Временами Непрухин не понимал, куда они идут вдвоем и зачем, когда можно с большой приятностью отдохнуть, привалившись к застругу. Можно позволить себе сколько угодно отдыха!

Потом сознание ненадолго прояснялось, и он понимал, что все это — симптомы переохлаждения. Тогда он пугался, начинал двигаться бодрее и тормошил Женьку, чтобы спустя минуту или две вновь забыть о цели и смысле движения.

Теперь они почти не разговаривали друг с другом. Но один раз, когда они в очередной раз повалились отдохнуть, Женька произнес чужим сиплым голосом:

— Надо написать записку.

— Кому? — отозвался Непрухин.

— Тем, кто нас найдет. Мы ведь не дойдем, ясно же.

— Может, и не дойдем… А идти надо.

— Да я не спорю. Идти так идти… — Женька закашлялся и сплюнул розовым. — А записку… неплохо бы…

— Нечем писать, — ответил Непрухин. — И не на чем.

— Жаль, — огорчился Женька. — А если бы было, что бы ты написал?

— Кому?

— Кому хочешь. Родным. Друзьям. Кто у тебя самый близкий друг — Ломаев?

— Ломаеву я, знаешь, что написал бы? Кретины мы с тобой, Гена. Напились до зеленых чертей и объявили независимость! Да кому она нужна! Кому-нибудь с того стало легче? А? Глупо сделали и за глупость платим…

— Ты серьезно? — спросил Женька.

— Я? — Непрухин помолчал. Затем попытался усмехнуться. — Нет, конечно. Это я для себя сказал. В предсмертных записках такое не пишут. Я написал бы: дерзай, Гена! Двигай то, что мы начали. Раз пошла такая игра, надо вести ее до конца. Вот что на самом деле я бы ему написал…

— Уже лучше.

— То-то. Отдохнул? Встать можешь? Тогда помоги подняться. Что-то я ничего не вижу…

— Это снежная слепота.

— Дудки. Это у меня в глазах потемнело. Ну вот, уже лучше. Пошли?

— Пошли.

И еще не раз они валились на снег, задыхаясь и кашляя кровью. Больше они не вели разговоров. Промежутки ясного сознания становились все короче, но Непрухина это уже не пугало. Его донимали странные галлюцинации: чаще всего в мутной мгле впереди ему мерещился ярко горящий костер. Там был свет. Там было тепло. У костра сидели люди, молча глядя на огонь, и было среди них как раз два свободных места на подстеленных еловых лапах.

Видение не грело. Более того, Непрухин понимал, что никакого костра на самом деле нет, что это обман, игра воспаленного воображения, пустой фантик, такая же ловушка для простаков, как Свободная Антарктида…

Но он упрямо шел к костру.

 

Глава восьмая

«Где ты, где ты, Сын Неба?»

Из записок Ломаева

«Они бежали так быстро, что бросили у нас почти всю технику, не способную к самостоятельному перелету. Антарктида получила даром более полусотни легких бронемашин, пригодных для патрулирования побережья, и чертову уйму иного имущества.

Свое они побросали, зато тщательно запаковали и увезли самодельный радар Непрухина с магнетроном от микроволновки. Надо думать, для изучения. На халяву и хлорка — творог. Кто привык двигать прогресс заемными мозгами, тот не должен стыдиться мародерствовать. Главное сделать вид, что так и надо.

Заодно они прихватили с собой Тейлора и еще нескольких видных антарктов. Наверное, полагали, что из них можно извлечь информацию о дислокации нашего «секретного оружия» и попытаться перехватить ускользнувшую победу.

А что мог рассказать им Тейлор? Еще меньше, чем я.

Одного грозного предупреждения, переданного по каналам «Антарктиды online», оказалось достаточно, чтобы пленных вернули нам с извинениями.

Взамен мы вернули тех, кого пленили в подледных ярусах Амундсен-Скотта. Правда, одному из них настолько понравились антаркты (а может быть, также и красное вино), что он попросил политического убежища. Просьба была удовлетворена.

Как пенили волны авианосцы, разбегающиеся от наших берегов! Как потешались над силами вторжения телекомментаторы неамериканских СМИ! Любо-дорого было посмотреть.

Американцы (кто бы сомневался?) объявили на весь мир, что своей военной операцией достигли поставленных целей, привнеся в Антарктиду дух демократических свобод и тэ дэ, и тэ пэ. А следовательно, в присутствии американских войск на Белом континенте более нет никакой необходимости. Можно совершить акт доброй воли, благородно удалившись.

Может, кто-нибудь в Техасе и поверил в эту чушь, не знаю. По-моему, всякий, кто видел в небе комету с ядром из эсминца или хотя бы слышал разговоры о ней, должен был знать цену заявлениям госдепа.

Впрочем, нам-то какое дело? Если целая нация желает и дальше пребывать в состоянии массового гипноза, то это ее дело, а никак не наше. Покуражившись в свое удовольствие, мы в конце концов даже ослабили пропагандистскую составляющую в материалах «Антарктиды online». Зачем сотрясать эфир тем, в чем нет нужды?

Мы уже не так отчаянно, как раньше, пытаемся внушить к себе уважение и сочувствие. Теперь Свободная Антарктида — всеобщее пугало, и это нас не беспокоит. Страх как оплот национальной безопасности гораздо надежнее, чем все на свете добрые чувства, вместе взятые. А уважение… я думаю, придет со временем.

Да куда оно денется! Свободная Антарктида не собирается брать пример с России, из кожи вон лезущей, чтобы доказать лощеным подлецам, что она тоже цивилизованная страна. Никто этого не докажет, если дел на цент, а лести и хвастовства — на анталер.

Но я отвлекся. Пусть туда-сюда во времени скачет темпоральная блоха — продукт воображения какого-нибудь фантаста, а мне так делать не следует. Лучше я попытаюсь изложить все по порядку.

Ясное дело, я не поверил информационному выпуску о заброшенном в космос эсминце. А вы бы поверили? Даже когда сенсационное сообщение стали с упорством дятла повторять другие каналы, я все равно считал это «уткой». Тоже птица. Помнится, я не отказал себе в горьком удовольствии пройтись ядовито насчет повальной тупости человечества, которому что ни дай — все схарчит и не поморщится.

А ночью я сам увидел комету. Она висела низко на востоке, половина ее хвоста скрывалась за какой-то горой, но зрелище все равно было потрясающее. Коган смотался куда-то, привез мощный бинокуляр на треноге, и мы по очереди убеждались: иногда СМИ говорят чистую правду. Впрочем, они почти всегда говорят правду в тех случаях, когда их информацию легко проверить.

Сложив два и два, мы убедились: Свободная Антарктида одержала победу. Мы отпраздновали триумф, причем даже мне было позволено выпить бокал вина, и даже Чаттопадхъяйя пил вино, но только безалкогольное.

А я-то думал, что теперь мне с женой и детьми придется подыскать тихую страну и жить не высовываясь, постепенно спиваясь от тоски… Куда там!

Понятия не имею, что сталось с агентами, захваченными при моем освобождении. Я не стал расспрашивать об их судьбе, а если бы и спросил, еще не факт, что мне ответили бы. Надеюсь, что им пришлось не лучше, чем мне.

Испытайте с мое — думаю, и вам не захочется подставлять вторую щеку, а захочется совсем другого.

На третий день после появления в небе необычной кометы и на второй после бегства оккупантов из Антарктиды мы легализовались в Женеве как ни в чем не бывало. Ни у полиции, ни у швейцарских спецслужб не возникло к нам вопросов. Где пигмею тягаться с тяжеловесом! Для прессы мы заявили, что наша миссия исчерпана, от дальнейших комментариев воздержались и в тот же день вылетели в Антарктиду через Марокко, Суринам и Галапагосы, замкнув тем самым кругосветку.

Вале и пацанам понравилось путешествие. А как нас встречали в освобожденном Амундсен-Скотте! Как чествовали по всей Антарктиде! Вовка с Петькой задирали носы: их папка самый-самый супер-пупер! Он вам не какой-нибудь пришлый, он коренной антаркт и первый национальный герой!

Пришлось сделать им внушение, чтобы вели себя поскромнее. Не хватало мне еще обронзоветь при жизни. Я живу, я двигаюсь. Мне даже случается мыслить. Могу обматерить, если надо. Покажите мне хоть один сквернословящий памятник.

И у меня есть планы на много лет вперед.

Кстати, мои пацаны почему-то решили, что теперь могут не ходить в школу за неимением таковой — и жестоко просчитались. Почему хоть в детском, хоть каком возрасте жизнь должна казаться медом — этого я не понимаю. Во всех мало-мальски заметных антарктических поселках, включая и наш, теперь открыты школы, и мы уже подумываем об учебном заведении с программой колледжа. Специалистов, которых можно подключить к преподаванию (хотя бы на полставки) у нас достаточно. Преподавание ведется на разных языках, но никто не видит в том беды — у нас в Антарктиде все очень быстро становятся полиглотами.

Языковые барьеры мешали нам только поначалу, да и то не были самыми серьезными из наших проблем.

С тех пор прошло уже больше года.

Мы все крепче стоим на ногах. Свободная Антарктида подала заявки на вступление в чертову уйму международных организаций, включая ООН. Число стран, признавших нас, на прошлой неделе перевалило за сто пятьдесят. Это стало настоящей проблемой: ну нет у нас столько людей, чтобы укомплектовать минимально необходимым штатом полторы сотни посольств, консульств и торгпредств! Да и антарктов, желающих надолго переехать в иную часть света, пока что набралось немного.

Подождем еще.

Несмотря на то, что численность населения Свободной Антарктиды возросла до тридцати тысяч человек, нам все еще удается обходиться без представительской демократии с ее лоббизмом, политтехнологиями и прочими язвами. Во всем мире никто не осмеливается дразнить нас охлократами. Во-первых, потому, что нас боятся, а мы обидчивы. А во-вторых, сами-то они лучше, что ли? Послушный, лояльный, самодовольный охлос нужен им, а не нам.

Кроме того, полноправных антарктов среди нашего населения пока еще один из десяти. Мы увеличили ценз оседлости до двух лет. Поэтому в части ежедневных референдумов по текущим вопросам технических проблем не возникает.

Я знаю, что вы на это скажете: мол, самая настоящая дедовщина. Согласен, она и есть. Отчасти. Свободная Антарктида не объявляла призыв под угрозой суда и колонии. Нам нужны только добровольцы. Не согласен — гуляй. К тому же континент у нас очень уж специфический. Нельзя позволять новичку наделать больших глупостей, пока он не осмотрелся и не понял, что тут к чему.

А вы попробуйте получить гражданство в любой цивилизованной стране спустя всего-навсего два года после иммиграции!

Многие из тех, кто намеревался явиться на готовенькое, уезжают обратно, убоявшись трудов и неустроенного быта. Но многие остаются, и в каждом из них понемногу зреет антаркт.

Удачи им!

Вы умеете работать? Ваши способности не получают признания в вашей стране? Вы готовы начать с нуля? Тогда приезжайте. Возможно, вам понравится.

Разумеется, мы полностью игнорируем смехотворные притязания отдельных лиц на владение тем или иным клочком антарктической суши. Кроме притязаний, у них нет ничего, так за что же платить? Одному особенно настырному (кстати сказать, ни разу не побывавшему в Антарктиде) я от своего имени послал наложенным платежом четыре кола. Нет, не осиновых. Это заявочные столбы — пусть вколачивает их хоть в лунный реголит, хоть в ржавые марсианские пески и царствует там в свое удовольствие. Не застолбил территорию, не защищал свои владения — гуляй.

Чуточку сложнее с чилийцами и аргентинцами, продолжающими храбро настаивать на своих правах на нашу территорию. Мы не стали выгонять их с давно насиженных мест и даже не требуем арендной платы, а всего лишь ограничили им свободу перемещения километровыми зонами вокруг их станций. Нет смысла форсировать события. В конце концов, терпел же Китай на своей территории Гонконг и Макао — и что фатального для Китая из этого проистекло? Кажется, в конечном счете он только выиграл.

Дела наши идут в целом неплохо. Правда, их не становится меньше. Мне то и дело приходится мотаться то в Амундсен-Скотт, то в Новолазаревскую, то в новый поселок в оазисе Грирсона, то куда-нибудь еще. Как и прежде, меня заедает текучка, и я мечтаю об отпуске.

Мечтать, говорят, не вредно. Но уж если мне надоест до чертиков — подам в отставку и махну с семьей на Таити. Или в Австралию. Андрюха Шеклтон звал погостить на отцовском ранчо.

У нас еще все впереди. Не у всех, к сожалению…

Мы так и не узнали, где нашли свою смерть Игорь Непрухин и Евгений Кубицкий, более известный как Женька Большой. Мы не знаем, что их убило: холод или непрочный снежный мост над трещиной в леднике. Для нас, оставшихся в живых, это не так уж важно, а для них теперь тем более. Известно только, что они не дошли до Солнечного. И еще известно, что Игорь удрал из оккупированной Новорусской на тракторе без кабины и без настоящего снаряжения, чтобы местоположение Солнечного оставалось тайной. А Женька добровольно пошел с ним, чтобы хоть немного увеличить его шанс дойти до цели.

Теоретически авантюра могла закончиться удачей — при полном отсутствии ЧП. Но так не бывает. А если такое иногда случается, то немедленно объявляется чудом.

Чуда не произошло. Антарктида вообще не щедра на чудеса и шутить не любит. Сколько прекрасных людей навсегда остались в ее льдах! Игорь и Женька очень далеко не первые и, убежден, не последние. Хотя мне очень хочется думать иначе.

Мы долго пытались найти их тела. Мы не нашли ничего. В редкие погожие дни на поиски вылетал «Ан-3». Два наблюдателя заработали себе снежную слепоту — и все без толку. Поиски продолжались месяц и другой.

Потом, как водится, трагедия начала забываться, а самолет понадобился для других целей. Количество неотложных дел отнюдь не убыло после того, как агрессор оставил нас в покое. Но еще и сейчас пилоты, пролетая над предполагаемым районом гибели наших друзей, пристальнее, чем обычно, всматриваются в ледяной ландшафт, если позволяет видимость.

Шимашевич предложил поставить им памятник. Я видел несколько эскизов, выполненных разными скульпторами. На одном из них они стоят обнявшись — полярник-мечтатель, осмелившийся провозгласить независимость Антарктиды, и яхтсмен, ставший настоящим антарктом. Оба улыбаются, причем под мышкой у Игоря зажат разинувший клюв утконос, а Женька держит в свободной руке банку пива «Оболонь».

Кое-кому идея поставить такой памятник показалась легкомысленной и даже кощунственной, а мне пришлась по душе. Когда мне однажды сказали с отвратительным апломбом, что памятник-де должен воспитывать нашу молодежь в духе мужества и героизма, я взбесился и наорал. Кому нужно искусственное, культивированное, вроде тепличного ананаса, мужество? Оно либо есть, либо его нет, и ни пиво, ни глупые мечты об утконосах ему не помеха.

Лично я до сих пор не могу простить агрессору гибели моих друзей-антарктов. Что мне с того, что его потери в итоге сравнялись с нашими? Я не удовлетворен тем, что далеко не все наши средства обороны, импровизированные и часто экзотические, были приведены в действие.

Отчасти из-за внезапности нападения. Отчасти из-за того, что само антарктическое руководство не владело всей полнотой информации о том, что мы на самом деле имеем.

Например, так и не пошли в дело вакуумные бомбы на пропане, детали которых дизелист Хвостовой втихую выточил в механической мастерской еще до агрессии, а готовую продукцию где-то прикопал. Впоследствии мы испытали одно такое «изделие», избрав полигоном пустынное местечко метрах в двухстах от крайних домиков поселка. Кто ж знал, что надо было уходить за горизонт! Короче говоря, четырьмя домиками (к счастью, только что собранными и еще не заселенными) в Антарктиде стало меньше. Меня и Хвостового контузило, причем он уверяет, будто его контузило не взрывом, а мною, упавшим с несусветной высоты на него, мирно катящегося по насту и никого не трогающего. Может, так и было: чего не помню, того не помню.

При обороне Новорусской мы потеряли больше пятидесяти человек. Погибли в бою Нематодо и Бакланов-Больших. Приняв ледяную ванну, умер от воспаления легких Илья Зубко — оккупантам не пришло в голову его лечить. А сколько наших соотечественников, как старожилов, так и новичков, пало по всей Антарктиде в попытке оказать безнадежное, как тогда казалось, сопротивление!

Нет ничего безнадежного. Теперь я это точно знаю.

Мы похоронили мертвых в красивом месте на берегу. Рядом с людьми вырыли могилу для Тохтамыша. Никто не видел, как погиб наш верный пес, но прошит пулями он был так густо, как могут прошить только из мести, паля по уже мертвому. Я не сомневаюсь, что его клыки успели попробовать чужой крови.

А попугай Кеша остался жив и снова как ни в чем не бывало летает под куполом. Его сломанное крыло вполне зажило и действует нормально. Сам видел. Уоррен души не чает в крылатом ухоеде и на полном серьезе просил для него медаль. А пока повар оставляет самые лакомые кусочки баранины специально для попугая, так что уши жителей и гостей Амундсен-Скотта остаются в относительной безопасности.

В Новорусской теперь шумно: строится порт. Поселок — уже почти город — пришлось перепланировать, многое снести и еще больше выстроить заново. Работы хватает. О досуге мы тоже не забываем, имея для этого многое, в том числе и… яхт-клуб. Только у Баландина, нового мэра, нет минуты свободной.

Еще быстрее растет новый Солнцеград-Зонненбург в оазисе Грирсона. Прежний «Шнупфендорф» мы эвакуировали — жить в той сырости оказалось на редкость малоприятно. А ведь все-таки жизнь дана человеку, чтобы радоваться.

Не только наша Новорусская размножается почкованием. Новолазаревская вывела поселок-сателлит к озеру Унтерзее в оазисе Ширмахера. Там купаются! Новые поселения отпочковались от Моусона, Дюмон-Дюрвиля и Бодуэна. Удалось реанимировать некогда заброшенные Молодежную, Бэрд, Восток, Литл-Рокфорд и некогда самую южную из береговых станций — Русскую. Процесс продолжается.

С Шимашевичем я сознательно не встречаюсь. Мне и думать о нем не хочется. Вероятно, он полагает, что поступил со мною максимально корректно, ну а я так не думаю. Люди для него — игрушки, подороже и подешевле. Меня он счел дорогой игрушкой и не позволил привести в негодность. Но почему я должен быть благодарен ему за это?

Я признателен за другое: ведь выезд ко мне Вали с пацанами наверняка организовали его люди. А Антарктида признательна ему за хлопоты, денежные вливания, оплаченные акции гринписовцев и антиглобалистов и тэ дэ, и тэ пэ.

Короче говоря, убивать набоба я передумал и даже не стал настаивать на лишении его прав гражданства, но немало позлорадствовал над тем, как он ИСПУГАЛСЯ нашего «геофизического оружия», о котором нам по-прежнему ничего не известно. Но Шимашевичу знать об этом необязательно.

Он по-прежнему остается крупнейшим нашим финансистом с ограниченным влиянием и ведет себя очень осторожно. От мысли положить Антарктиду себе в карман ему пришлось если и не отказаться насовсем, то уж, во всяком случае, исключить ее из ближайших планов. Нам известно, что он прикармливает некоторых депутатов Конгресса, но, конечно, не может купить голоса всех антарктов. Есть сведения, что его люди втайне собирают информацию о том, кто где находился в тот день и час, когда «скакнул» континент.

Мы тоже.

Мы — это члены бывшей антарктической делегации в Женеве плюс Коган. Плюс несколько добровольных помощников, умеющих держать язык за зубами и не посвященных полностью в суть дела. Во избежание.

Лично я не уверен, что мы что-нибудь отыщем. Еще меньше надежд на то, что с находкой или без нам удастся понять физику «скока». Но если есть хоть микроскопический шанс, было бы фатальной глупостью отдавать его Шимашевичу.

Почти все антаркты убеждены: мы действительно нашли во льдах инопланетный корабль и располагаем геофизическим оружием, настолько секретным, что засекречены и люди, которые могут знать о нем хоть что-нибудь. Но если вы вздумаете разубедить в этом какого-нибудь антаркта, пожалуйста, не надо ссылаться на меня. В ответ на прямой вопрос я лишь многозначительно усмехнусь и переведу разговор на другую тему.

Но ведь где-то — девять шансов из десяти! — и в самом деле прячется Нечто. Может быть, чужой космический корабль, вмороженный во льды миллионы лет назад. Может быть, что-то такое, чего мы себе не можем даже представить.

Оно есть.

И — снова девять из десяти! — сработало оно не случайно. Во второй раз — наверняка не случайно. Уж очень вовремя.

А значит, пресловутое геофизическое оружие не только существует, но и находится в распоряжении вполне реального человека, вернее всего, антаркта.

Надеюсь, он разумный человек. В пользу такого предположения говорит хотя бы то, что вот уже больше года никаких новых «рокировок» не наблюдается.

И все-таки мне неспокойно. Я предпочел бы поставить столь могучее средство под надежный контроль. Или тайно вывезти в океан да и утопить где-нибудь в глубоководном желобе.

Мы не успокоимся, пока не найдем. Мы продолжаем искать.

Но результатов пока нет. И нам остается лишь вопрошать, подобно толстовской Аэлите: «Где ты, где ты, Сын Неба?»

Не знаю, получим ли мы когда-нибудь ответ.

Хотелось бы надеяться…»

* * *

Дизелист Самоклюев встречал гостей.

Встречал он их всегда радушно, независимо от того, намеревались ли они задержаться или спешили дальше, перекинувшись с отшельником двумя-тремя словами. Некоторые и вовсе катили мимо, не притормаживая у кособокого домика близ холодного склада.

Самоклюев не обижался.

«Сосланный» Ломаевым на седьмой километр, он там и остался, несмотря на то, что его внешность теперь уже не имела никакого значения. Свое решение он объяснял тем, что стал полярником не для того, чтобы вертеться в шуме и давке — этого добра и на Большой земле навалом. Чем меньше народу суетится вокруг, тем лучше. А еще лучше жить одному. Тогда начинаешь по-настоящему ценить всю прелесть человеческого общения.

— Генка! Андрюха!

Могучий Ломаев и долговязый Макинтош слезли со снегохода, подошли пожать руку. Макинтош протянул левую.

— Как? — спросил Самоклюев, указав взглядом на культю.

— Что? А, это? Уже не ноет. Рука есть как рука. Короткая только.

— Да уж, парень, нарушили тебе симметрию…

— Плохой солдат, — объяснил, улыбаясь, Макинтош. — Хороший выставляет из укрытия… как это… ствол! Да. Ствол, а не руку.

— Бывает, и чего похуже отстреливают, — сказал Самоклюев. — Вы на склад?

— Мы в оазис. Синоптики дают погоду. Часа за четыре добежим. Вот Андрюха хочет перебраться туда на жительство.

— Хорошее дело. Радируй оттуда в Новорусскую: дизель я перебрал, пускай забирают. Зайдете чаю выпить?

— В другой раз. Знаешь, прогноз — прогнозом…

— Знаю. Прямо сейчас и поедете?

— Ага, — кивнул Ломаев и достал блокнот. — Андрюха, ты погуляй покуда… Тут вот какое дело: я, знаешь ли, надумал писать историю Свободной Антарктиды. Ну, то есть с того дня, когда она прыгнула… Не поможешь?

— Я?

— Ты.

— Нашел историка. Я и объяснительные-то записки никогда не умел толком писать…

— Тебе и не надо. Ты только вспомни. Давай с самого первого дня, ладно? Когда случился «прыг-скок», ты был в дизельной?

— Здесь я был. Мы с Недобитько приехали за мороженой птицей. Да ты уже спрашивал.

— Ну? Когда? Убей, не помню. Ладно, давай по новой. «Прыжок» ты сразу почувствовал?

— Все его почувствовали. Сперва тряхнуло несильно, потом у всех сразу мигрень…

— То есть почувствовал, когда был на складе?

— Не так. У вездехода я был, трансмиссию щупал. А Недобитько — тот на складе.

— Ну? Дальше, дальше…

— Чего тут «дальше»? Погрузили мы на сани курей-гусей — и назад. Что нам тут было делать? Прикатили на станцию — а там все ошалевшие, все бегают, и Типунов ругается. Да ты сам видел.

— Ладно… — Ломаев спрятал блокнот в карман каэшки. — Если еще вспомнишь что-нибудь…

Он оседлал снегоход, велел Макинтошу держаться крепче, махнул на прощание рукой и газанул. Слышимость сегодня была отменная. Прошло минут десять, прежде чем треск мотора затих вдали.

Еще долго Самоклюев курил, подставлял лицо солнцу, вдыхал морозный воздух пополам с крепким табачным дымом и все никак не мог решиться. Потом косолапо затопал в сторону от «тракта», от холодного склада и своего жилища. К свалке.

Поставь в Антарктиде хоть собачью конуру, хоть скворечник на шесте — и все равно рядом неизбежно будет свалка, дело только в ее размерах. Здесь, на седьмом километре, свалка была совсем маленькая. Не чета залежам всякого ненужного барахла в Новорусской и особенно в Мирном. Вдобавок все мало-мальски пригодное для строительства хибар — доски, бочки, ржавые жестяные листы, обрезки труб и швеллеров — давно было откопано, увезено и использовано.

В ничем не примечательном месте Самоклюев осторожно пробил ледяную корку. Пришлось повозиться, прежде чем в его руках оказалась драная, трижды отслужившая свой срок телогрейка, свернутая в тугой ком и обмотанная шпагатом. Дизелист осторожно развернул ее. Молочно-белый шар, испещренный непонятными, похожими на причудливые кляксы значками, ничуть не изменился за год. По-прежнему казалось, будто от него исходит тепло, и по-прежнему это был обман: шар нипочем не желал плавить снег. Какая энергия скрывалась в нем на самом деле, Самоклюев боялся даже думать. Ни одно рукотворное устройство так не может — это он знал точно. Дизелисту шар казался живым.

Он вновь не удержался — приложил к шару ладонь. Если просто дотронуться до него, ничего не случится. А если приложить палец к любому значку и начать чертить линию — значок послушно поедет за пальцем. И если совместить этот значок с другим значком, то…

То будет то, что уже было.

Один раз повезло. А ведь можно было, наверное, загнать земной шар в недра Солнца. Чего проще? Или разорвать Землю надвое. Или зашвырнуть ее к чертовой матери за орбиту Плутона — тоже удовольствие маленькое.

Худо, что Ломаев снова стал допытываться. Наверняка что-то подозревает. Как хорошо, что на шар не наткнулся покойный Непрухин! Болтун он был, светлая ему память. Растрепал бы всем в один момент. А есть вещи, которые никому не надо знать…

Даже достойнейшие из достойных небезгрешны. И потом, разве необходим злой умысел? Ведь в первый раз шар сработал, и Антарктида «прыгнула» не от действия значка и пальца, а просто из-за того, что он, дизелист Самоклюев, поскользнулся и уронил шар на наст!

Старая телогрейка без одного рукава показалась недостаточным амортизатором. Дизелист сходил в подсобку за тряпками и стометровой бухтой капронового шнура. Как следует упаковав шар, обвязал его шнуром и, сориентировавшись по вешкам, понес его в сторону от трассы. В пятидесяти шагах он нашел то, что искал.

Трещина была давно знакомая — узкая, не шире метра. Надо думать, в глубине она еще сужалась. Идеальная могила.

Опустив в трещину сверток, Самоклюев стал медленно стравливать шнур. Когда от бухты осталось всего пять-шесть петель, дизелист забеспокоился. Бросать было ни в коем случае нельзя. Но вот шнур провис. Осторожное подергивание ничего не дало — как видно, сверток плотно застрял. Вот и ладно…

Свободный конец шнура Самоклюев бросил на скользкий наст. Развернувшись змеей, шнур заскользил туда, вниз. Еще оставалась секунда, чтобы поймать его, переиграв все заново…

Секунда прошла. Рядом с трещиной остался только Самоклюев. Он точно знал, что уже сейчас никто не найдет ухоронку, а спустя дни и недели, когда вьюги наметут в трещину снега… Нет, это навсегда.

Гостинец со звезд сделал свое дело. Свободная Антарктида более в нем не нуждалась.

Авторы рады выразить благодарность:

ИГОРЮ АНТОНОВИЧУ КОРЖЕНЕВСКОМУ, начальнику нескольких антарктических научных станций, великодушно поделившемуся с нами своим знанием Антарктиды и антарктического быта, и не его вина, если мы все-таки не избежали кое-где «развесистой клюквы»;

ДМИТРИЮ БАЙКАЛОВУ, серьезно пополнившему наши запасы литературы об Антарктиде в период работы над книгой, что, надо надеяться, уменьшило развесистость указанной ягоды;

КИРИЛЛУ ЕСЬКОВУ, литератору и ученому, без чьей светлой головы и дельных консультаций мы, может быть, и не начали бы писать эту книгу;

ПАВЛУ ВЯЗНИКОВУ, также не оставившему нас во тьме невежества;

многим нашим друзьям и знакомым, не раз помогавшим нам добрым советом и торопившим с окончанием затянувшейся работы.

Пингвинам Адели за факт их существования.

Спасибо всем!