— Плохо тебе здесь будет, — сказал Венька. — Ох, плохо! Ты где практику проходил? В Казахстане? Это где жарко, да? Здесь холодно. Здесь консервы кушают и пьют чистый спирт. Ты пил когда-нибудь чистый спирт?

— Нет, — сказал Павел. — Я никогда не пил чистый спирт. И ты не пил, старый северный волк. Зато в этом чемодане у меня три банки клубничного варенья, и я не боюсь признаться, что люблю варенье и не люблю водку. А также спирт.

Он открыл чемодан.

— И еще я могу признаться, что прочитал всего Джека Лондона и поэтому теоретически умею разводить костер на снегу. А практически мы будем учиться делать это вместе.

— Браво, — сказал Олег. — Будем считать, что пристрелка закончена. Теперь надо чем-то открыть варенье.

…Это было восемь лет назад. Они сидели в комнате общежития, куда их временно поселили, пили чай, нещадно дымили и присматривались друг к другу.

Вот уже целые сутки жили они на берету океана. Под окнами грызлись обшарпанные собаки, те самые легендарные псы, на которых человечество испокон веков покоряет Север, только на этот раз приехал на собаках не отважный полярник, а счетовод из соседнего колхоза, и вместо кольта к поясу у него приторочена кожаная сумка с накладными на цемент и гвозди.

Полярный круг проходил где-то рядом. В окна был виден белоснежный наст, тянувшийся к самому полюсу, и в ранних зимних сумерках мерцали огни крошечного поселка, куда они приехали не в гости и не в командировку. Они уже побывали на сопке, откуда, по словам старожилов, в хорошую погоду виден чужой берег. Познакомились с официантками в столовой. Дали домой телеграммы и теперь распаковывали вещи.

О! Это было тихое, но впечатляющее зрелище! Должно быть, не многие из их бывших товарищей по курсу могли бы открыть чемоданы и развязать рюкзаки, в которых лежали такие простые вроде бы вещи, исполненные большого северного смысла. Тут были складные ножи с десятками лезвий и обычные охотничьи ножи с массивными рукоятками, теплые носки — вязаные и меховые, гусиное сало — для растирания обмороженных частей тела, таблетки сухого спирта, плиточный чай и чай байховый; диметилфталат, фотоаппараты с наборами оптики, термосы и специальные плоские фляжки, изогнутые таким образом, чтобы их было удобно носить в заднем кармане меховых брюк.

Все продумано, взвешено, почерпнуто из богатой практики полярных исследований. Без излишества и пижонства. Да и сами они были серьезными, деловыми людьми: пора бы уже, не мальчики, а взрослые специалисты, которым доверено покорять Север.

Венька был откровенно красив. Он сидел в небрежной позе слегка уставшего человека, и каждое его слово, жест, манера курить и прихлебывать чай говорили о том, что уж он-то хорошо знает, зачем прилетел в этот далекий край и что собирается здесь делать.

— Я слышал, на Чукотке летает один парень, не помню его фамилии. Летает классно. Но хорошо летать — это, в конце концов, наш профессиональный долг. За это памятники не ставят. А вот о нем чукчи сложили песню, исполняют в его честь танец. Это уже надо заработать.

Он налил себе еще стакан чаю.

— Так вот, я тоже хочу, чтобы обо мне сложили песню.

— А ты честолюбив, — сказал Павел.

— Конечно… Разве это плохо?

— Это хорошо, — серьезно сказал Олег. — Я тоже честолюбив. Только петь обо мне не обязательно. Я перед собой честолюбив. На глубине души.

— Застенчивое тщеславие, — буркнул Павел.

Олег рассмеялся.

— Ты, я смотрю, язвительного склада человек. Ну, если проще говорить, мне важен сам образ жизни. Вот я сижу в Москве, на Второй Песчаной улице, на пятом этаже, слышу, как у соседа орет стереофонический проигрыватель, и мне делается очень не по себе. Почему? Да потому, что в это время Хейердал плывет себе на плоту. Ален Бомбар переплывает Атлантику в трехметровой лодке…

— …а старика Френсиса Чичестера сама королева Англии посвящает в рыцари! — торжественно добавляет Веня.

— Что? Ах, ну да… Только ты ничего не понял. Мне не нужны аплодисменты. Я себе сам аплодировать буду. Я хочу узнать, могу я или не могу заставить себя жить на пределе? Могу я, скажем, в одиночку сплавиться по Индигирке или еще по какой-нибудь реке, по которой в одиночку сплавляться не рекомендуется. Вот тогда, если окажется, что я все это могу, — тогда я себе и поаплодирую. На глубине души… Что, непонятно?

— Нет, почему же… — сказал Веня. — Я понимаю. Все мы ищем свою Большую реку, каждый хочет знать, на что он способен. Павел, например, я вижу, способен всю банку съесть и даже о последствиях не думает.

— Ну вот видите, беда какая, — пробормотал Павел, облизывая вымазанные вареньем губы. — Мне даже как-то неудобно перед вами. Мало того, что я варенье люблю, я еще и не честолюбивый.

— Ты рискуешь прожить скучную жизнь, — веско сказал Олег.

— Нет, я не рискую. Мне еще никогда не бывало скучно. А если уж зашел разговор о том, кто за чем сюда приехал, то я приехал потому, что мне везде интересно. А особенно там, где я не был.

Он чуточку помолчал, посмотрел на ребят и простодушно добавил:

— А кроме того, меня сюда распределили. Сам-то я не очень рвался. Но вы не думайте, мантулить буду за здорово живешь. Вместе с вами. У вас честолюбие, у вас великие цели — познать самих себя, и мне это подходит. Глядишь, сам таким стану. Буду себе аплодировать на глубине души и ждать, когда обо мне песни сочинять начнут.

— Укусил! — расхохотался Веня. — Ну, укусил!.. Ладно, будем считать, что из нас может получиться неплохое трио, или, говоря интеллигентно, творческое содружество веселых и энергичных людей, готовящихся стать хозяевами Чукотки. По-моему, у нас есть для этого данные…

Уступая настойчивой просьбе трех молодых специалистов, комендант поселил их в небольшом деревянном домике, который тут назывался «балком». Они наскоро заделали щели, насобирали в поселке всякой мебели, и Олег, открывая на новоселье бутылку шампанского, произнес тост:

— Мы будем с Павлом рыться в земле, ты, Венька, будешь парить в небе. Я не очень вычурно говорю? Так вот, мы будем каждый заняты своей работой, но мы — вместе! А это большая сила — геолог, геофизик и пилот! Соединение стихий, образно говоря… Что, меня опять занесло? Больше не буду. Просто я хочу всех нас предупредить вот о чем. Север коварен. И не лютыми морозами, при которых, как повествует фольклор, замерзают на лету птицы, не цингой, от которой мы, слава богу, давно избавлены заботами наших фармацевтов и снабженцев, — Север коварен своими экзотическими миражами, способными заставить делового и целеустремленного человека гоняться за розовой чайкой, вместо того чтобы искать столь необходимые стране полезные ископаемые. Да не уподобимся поэтому мы тем мальчикам, которые, однажды побывав в море на увеселительной прогулке, потом всю жизнь носят мичманку с крабом! Вы меня поняли, смелые, энергичные люди?

— Ты, должно быть, хорошо выступал на семинарах, — сказал Павел, который хоть и прочел всего Джека Лондона, еще не научился так вот лихо говорить о Севере и о своем к нему отношении. — Но тем не менее мы тебя поняли. Какие могут быть миражи и прочее в наш-то рациональный век? Содвинем бокалы — и за работу!..

Давно это было. Очень давно. Восемь лет назад. Они еще не знали тогда, что, какой бы рациональный век ни стоял на дворе, каждый, кто впервые попадает на Север, — если он не вполне законченный сухарь, — непременно должен переболеть и романтикой, и экзотикой, и розовой чайкой, и многим-многим другим.

Еще бы… Чукотка, Острова Серых гусей и остров Врангеля. Соленый запах моря, и пыльный запах прочитанных книг, со страниц которых вошли в твою жизнь седые кресты над могилами тех, кто пришел сюда до тебя. А сегодня ты можешь потрогать эти кресты руками. И положить на стол кусок изъеденного морем шпангоута — обломок неизвестно чьей судьбы, выброшенной на берег океана.

Никуда от этого не денешься. Не делись и они. Сегодня можно лишь со снисходительной улыбкой многоопытного человека вспомнить, во что превратили они на первых порах свое многострадальное жилище! Как только не называли его! Бунгало, шалаш, гасиенда. На нестроганых досках громоздились черепа моржей с устрашающими клыками, вместо табуреток стояли позвонки китов величиной с хороший полковой барабан, по углам в продуманном беспорядке были свалены весла, карабины, спиннинги, какие-то полусгнившие доски, которые, по словам знающих людей, то ли были выломаны когда-то из ограды казачьего острога, то ли имели еще более таинственное происхождение.

А сами они даже дома ходили в штанах из нерпы, перекатывали до рту из угла в угол короткие морские трубки, поигрывали загорелыми бицепсами и питались большей частью строганиной из нельмы и оленины.

Ну и, конечно, стены всего дома от потолка до пола были увешаны картами с обозначением маршрутов, в которых они еще не бывали…

Мальчишки, мальчишки… Как им хотелось быть серьезными и как не хотелось взрослеть!

Однажды пилоту Строеву сделали замечание, что если уж нарушать дисциплину и читать при разборе полетов книги, то можно что-нибудь посерьезнее, а не «Маленького принца».

В конце концов, Сент-Экзюпери тоже был летчиком, у него есть чему поучиться. Венька весь вечер сидел угрюмый. Потом сказал:

— Ненавижу взрослых людей, если они пузаты, у каждого свой персональный живот. Человеку мешают жить три вещи: живот, постель и «что подумают соседи». Но главное — живот. Я склонен думать, что он может быть даже у балерины — я имею в виду его духовную интерпретацию. Не хочешь быть пузатым и нудным, не старей. Не взрослей, в смысле. Чкалов не был взрослым. И Норберт Винер тоже. Он даже писал, что в мире живых существ нашей планеты только человек тем и отличается от остальных, что никогда не становится взрослым. Цитирую дословно.

Потом добавил:

— И вообще пора заняться делом.

«Заняться делом» — это значило, что пора наконец обогнуть Чукотку на катере. Или на яхте, или на чем придется. Плавание было задумано давно, а теперь у них как раз подходил первый очередной отпуск за три года. И как раз морзверокомбинат продавал списанный катер, из которого можно было сочинить великолепную яхту. Они экономили на чем могли, читали лоции и зубрили навигацию. Когда на книжке собралась определенная сумма денег, оказалось, что катер стоит по крайней мере в пять раз дороже. Кроме того, оказалось, что частным лицам катер не продадут. Но даже если бы и продали, их никто из порта не выпустит.

Ударов было много, и каждый из них чувствительный. Венька встал в позу и прочел стихи Багрицкого:

— Ясно? — комментировал он. — Прекрасные стихи, да не про нас, балбесов, писаны. Вы знаете, смелые и энергичные люди, я, кажется, повзрослел на год.

— И я, — согласился Олег.

— А я и подавно, — сказал Павел.

Венька достал три листа ватмана и нарисовал три яхты. Они бежали по голубеньким волнам и трепыхали разноцветными флажками.

— Это отпущение грехов. Индульгенция… Чем бы нам еще отметить нынешнее повзросление? Может, пройдемся по части нравственности? — Он выразительно посмотрел на галерею девиц, висевших над кроватями Олега и Павла. — Приоденем наших дам? Или как?

— Ну уж дудки! — сказал Олег. — Я и так душой грубею. Может, меня облагораживает тонкий изгиб талии? Впрочем, если ты настаиваешь…

Он снял со стены вырезанную из журнала манекенщицу в ночной сорочке и, перевернув страницу обратной стороной, снова повесил ее над кроватью. Веня сдержанно крякнул: на этот раз манекенщица демонстрировала сверхэкономный купальный костюм.

— Мужланы, — сказал он. — Казарменные замашки. Когда я вас только воспитаю…

Вообще Веню вряд ли можно было назвать человеком строгих правил: он никогда не сторонился женщин, напротив, был не прочь поухаживать всякий раз, когда к тому представлялся случай, но при всем этом его отношение к женщине нацело было лишено того наносного цинизма, которым часто бравируют в мужских общежитиях. И хотя женщины баловали его, ни Павел, ни Олег не помнили случая, чтобы, вернувшись со свидания, он словом или намеком обмолвился о том, что было и чего не было. Всяких разговоров на эту тему, если они носили слишком уж откровенный характер, он избегал, а иногда просто пресекал их. Однажды он выгнал из комнаты приятеля, когда тот принялся рассказывать пикантные подробности, своих встреч с буфетчицей аэродрома.

— Мышиный жеребчик, — сказал он. — Дерьма кусок… Тебя послушать — руки вымыть хочется. Ты бы представил со стороны, как сам выглядишь в своих рассказах — ох и не аппетитно же… Венец-природы!

Пляжных девиц у него над кроватью не было. Зато висела фотография девчонки в школьном платье с такими же большими, слегка удлиненными, как у самого Вени, глазами.

Еще в первый день их совместной жизни, когда Веня повесил эту фотографию над койкой, Павел сказал:

— Ишь ты, глазастая какая! Первая любовь, что ли?

— Нет, — сказал Веня, — это не первая любовь. Это любовь на всю жизнь.

— Везет же людям…

— Везет, — согласился Веня. — Это моя сестра.

— Смотри-ка, родственный какой, — удивился Олег. — Я свою больше за волосы таскал. Зануда — ни приведи бог!

— И я таскал… К сожалению. А надо было на руках носить…

Потом, когда появилась Надя, Веня как-то сказал, что она очень похожа на его сестру. Павел хорошо знал Надю, дочь капитана Варга, высокую смуглую девушку с чуть припухлыми детскими губами, порывистую и своевольную, умевшую одинаково легко танцевать самые современные танцы и бить без промаха нерпу, когда та на секунду выныривала из лунки, но ничего общего с Вениной сестрой, какой она виделась ему по фотографии, отыскать не мог.

«Впрочем, Веня всегда видит то, что хочет видеть», — подумал тогда Павел. Потом убедился, что Веня просто умеет смотреть лучше. Глубже. Целенаправленнее, что ли. Умеет схватить главное. А лучше сказать — действительно видеть это главное.

Но это было потом. А пока проходили годы. Облетела мишура. Ребячье озорство превратилось у них в глубокую и нежную привязанность друг к другу, к своей работе, из которой они уже не делали сказку. Они не фотографировались среди ледяных торосов, не ходили в меховых унтах, если можно было в них не ходить, не вешали над кроватями карабины. Они хорошо жили там…

В тридцать лет у Веньки от глаз побежали первые морщинки, у Олега торжественно выдернули седой волос. Он отмахнулся и сказал, что седым никогда не будет, потому что раньше полысеет. Это у них семейное. Но гены подвели, что-то не сработало в аппарате наследственности, и сейчас он сидит перед Павлом с широкой седой прядью через всю голову. И морщины у глаз. И сын у него, скоро три года будет.

«И у меня тоже, — подумал Павел, — и у меня тоже, наверное, скоро будет сын. Или дочка. Из Татьяны должна получиться хорошая мать. Венька всегда говорил, что у нее есть один бесспорный талант — быть женой и матерью».

Он представил ее сейчас в пушистом халате, с распущенными волосами и всю такую домашнюю, что ему тоже сделалось очень тепло и по-домашнему уютно.

Танька. Танюша… Откуда ты взялась? Да ниоткуда. Была и была все это время рядом, потом оказалось, что так надо.

— Ты любишь меня? — спрашивала она, и он ласково говорил:

— Ну, конечно, люблю, глупенькая ты моя. А как же иначе?

— И я тебя тоже, — спокойно говорила она. — Я тебя тоже люблю.

Они познакомились пять лет назад, долгое время были хорошими приятелями, ходили в кино или сидели в библиотеке — Таня готовила диссертацию; потом пили у нее чай, ужинали — иногда все вместе, с Олегом и Венькой, потом с женой Олега и Венькиной невестой, и Павел сейчас не помнит, когда она впервые погладила его по волосам, а он поцеловал ее, просто так, в ответ на милую ее ласку. И после этого тоже ничего не изменилось. Им было хорошо вместе. Спокойно и хорошо. Они не очень скучали друг без друга, но радовались встрече, и со временем как-то получилось так, что Павел привык постоянно чувствовать рядом с собой хорошего, доброго и нужного ему человека.

Он знал о ней все, и она тоже знала все про него, у них были одинаковые вкусы — оба терпеть не могли балет и любили живопись, катались на лыжах, читали научную фантастику и боялись мышей.

Он знал, что всего лишь привязан к ней, но это его не смущало.

— Ты любишь меня? — привычно спрашивала она.

— Люблю, конечно…

А что, по-своему он прав. В конце концов, как он успел заметить, все то, что мы называем любовью, длится шесть месяцев до свадьбы и шесть месяцев после, а потом начинается нормальная жизнь. Почему бы не перейти прямо к ней, опустив этот год за ненадобностью? Никто не спорит, приятно таскать цветочки, и лепетать что-нибудь такое, и млеть, и носить на руках, но одним годом все-таки можно пожертвовать. Для себя пожертвовать.

— Может, тебе такая и нужна, — говорил Олег. — Может, и нет…

Ну, кто ему нужен, показали годы: все-таки пять лет вместе, а это лучшая страховка от всяких неожиданностей, не придется потом собирать на развод деньги и сетовать, что не сошлись характерами, нет общих интересов.

— Давай поженимся, — сказал однажды Павел. — Чего тянуть?

— Ну вот еще… Зачем нам сейчас это? Для порядка, чтобы соседи не косились? Так я не боюсь… Поженимся, конечно, что нам еще делать? Только сначала я диссертацию защищу.

— Ты очень умная, — согласился он. — И очень все хорошо понимаешь. Будь по-твоему.

Куда, действительно, спешить.

Потом она уехала в Ленинград, стала кандидатом наук, выменяла однокомнатную квартиру на трехкомнатную — это тоже надо уметь, и между прочим договорилась о его переводе в научно-исследовательский институт редких металлов и золота.

«На все и про все даю тебе полгода, — писала она. — Хватит, чтобы и на работе все устроить, и с Чукоткой попрощаться, на рыбалку съездить, побывать на мысе Кюэль, у колокола, в последний раз дернуть за истлевшую веревку и послушать его медный бас — ты ведь, я знаю, обязательно будешь там. Хватит времени привыкнуть к мысли, что подавляющее большинство советских граждан живут много южнее Полярного круга, и им от этого не хуже… А детям, особенно новорожденным, на Севере не хватает кислорода. Я правильно говорю? Ты ведь захочешь быть любящим отцом?»

Все правильно, Танюша. Кислорода, должно быть, действительно мало. Правда, у Олега пацан вымахал здоровенный, со спины щеки видать, ни разу не чихнул, но это ни о чем не говорит. Олегу во всем везет.

А про колокол ты могла бы и не писать…

Павел вспомнил, как это было.

Старые лоции говорили, что на песчаной косе у мыса Кюэль с конца прошлого века висит загадочный колокол братьев Сиверцевых. Он обладал удивительно густым басом, а тайна его заключалась в том, что появился он на маяке неизвестно как, в одну ночь — утром служитель вышел и обомлел: под свежесрубленной треногой висел медный колокол.

Капитан Варг вспомнил, что да, действительно колокол был, имел изрядный голос, потом куда-то сгинул: может, треснул, а может, его переплавили на дверные ручки.

Однажды, когда они еще спали, пришла Надя и с порога, не раздевшись и не поздоровавшись, сказала:

— Ребята, я нашла его! Он совсем рядом. За мигалкой, у старого маяка.

Они шли туда целый час, по колено проваливаясь в рыхлый, только что выпавший снег. Когда поднялись на гряду, мыса Кюэль, серое полотно, закрывавшее с вечера небо, исчезло. Бухта стала зеленой, как трава, и по ней, как по траве, побежали, обгоняя друг друга, темные полосы. Скала у выхода из бухты с одной стороны заалела, а с другой покрылась белыми, словно изморозь, пятнами. Хлынуло солнце.

— Милое дело быть художником, — сказал Олег. — Пиши как хочешь, все равно никто не поверит…

Колокол висел на деревянной треноге и был таким же древним, как все вокруг, как эти замшелые сопки, от которых начиналась тундра. Олег дернул за истлевшую веревку, и колокол отозвался густым медным ревом.

— Жив курилка, — сказал Павел. — Ну-ка… Тут что-то написано.

Они протерли зеленую медь и прочли: «Отлит в 1860 году на заводе братьев Сиверцевых из меди, прилежно собранной женами и вдовами моряков. Пусть сей колокол вселяет уверенность в благополучном исходе начатого дела, будит в сердцах надежду, поминает почивших без времени».

Олег, как всегда в минуты раздумий, пошмыгал носом.

— Занятная штука, древняя. Сентиментальная, я бы сказал…

Потом они пошли к Татьяне. Она приготовила обед и несколько раз принималась подогревать его, каша пригорела, кофе по недосмотру вскипел, и теперь надо было варить новый, не пить же такую бурду. Все это ее расстроило, но Таня была человеком воспитанным и поэтому встретила гостей приветливо. Она заставила их отряхнуться, вывернуть носки, полные снега, и смотрела на ребят со снисходительной мудростью взрослого человека.

— Я куплю вам оловянных солдатиков, — сказала она, подтирая за ними пол. — Или волшебную лампу Аладдина. Будете пить кофе и придумывать себе чудеса. В тепле по крайней мере. Насморка не схватите.

Потом, уже за обедом, сказала с улыбкой:

— Чего же вы раньше молчали? Я про этот, колокол вот уже год знаю. Между прочим, цветной металл. Возьмите вездеход и отвезите на базу. Спасибо скажут.

Надя отложила ложку.

— Замолчи! — сказала она. — Ты… думаешь, что говоришь? Я не позволю тебе трогать его…

И посмотрела на Татьяну так, что Веня ткнул ее под столом ногой.

— Таня, мы понимаем, медь нужна для процветания металлургии. Цветной металлургии. Можно, кроме того, сдать в музей. Но пусть этот колокол, этот медный страж, предупреждавший когда-то моряков об опасности, пусть он останется здесь… — Веня налил себе рюмку водки, поднял ее, посмотрел на свет и серьезно добавил: — Пусть и сегодня гремит иногда над побережьем его голос. Но не бейте в священную медь по пустякам. Если у кого-нибудь сдадут нервы, если кто-нибудь заскорбит душой, изверится, устанет, если кому-нибудь просто станет плохо и он готов будет поверить, что это навсегда, — пусть он придет к нашему колоколу, на этот обрыв, где начинается тундра;, пусть послушает один только раз его мудрый голос и пусть знает, что в эту минуту мы все вместе. Только не бейте в его медную грудь без толку…

— Да будет так, как ты сказал, — торжественно проговорил Олег. — А если ты сказал не так, то мы тебя поправим.

Потом он обернулся к Наде.

— А ты отныне нарекаешься Хранительницей маяка, Главным инспектором Колокола.

Надя серьезная девочка. Она сказала:

— Я согласна… Пусть голос колокола будет нашей совестью.

— …Рейс триста восемнадцатый… просят пройти на посадку… — сказал динамик.

Олег проводил его до турникета.

— Ну вот и все. Лети, старина.

— Лечу… ты адрес помнишь?

— Записан, как же…

Они постояли еще минуту. Потом неумело, впервые обнялись, и Павел пошел по бетонным плитам. Он шел, не оглядываясь, зная, что Олег все еще смотрит ему вслед.

«Плохо тебе будет без нас…»

Земля уходила вниз. Через пятнадцать часов он прилетит в Москву, к отцу. А уж потом к Татьяне.

Он поудобней уселся и стал думать о том, что Татьяна, наверное, уже закончила ремонт, мебель наверняка заграничную поставила, он все равно повыкидывает эти заносчивые серванты и пуфики, куда лучше самому сколотить стеллаж или еще что-нибудь. Но все равно приятно — в хлопотах Татьяна, в ожидании. Это ей идет…