Муравей

Митька буравил взглядом пол. Так хотелось проделать в нем маленькую дырочку, чтобы помочь рыжему муравью спрятаться в подполье. Бедолага в панике бегал вокруг туфель учительницы. Под толстым каблуком правой туфли и находилась та спасительная щель, из которой он недавно выполз. «Беги ты скорее отсюда, беги! – мысленно заклинал его Митька. – А то раздавит она тебя, глупого. Такая наступит – мокрого места не останется. Ох и любит она всех давить! Вон как слюнями брызжет».

Муравей, будто прочитав Митькины мысли, быстро повернул в сторону коричневой доски, что висела на зеленой стене класса. Но и там скрыться было негде. Все щели были забиты раскрошенным мелом. Тогда муравей метнулся к столу. Ловко взобрался по его крашеной ножке наверх. Эх, недотепа! Тут уж он был совсем как на ладони. Муравей в растерянности волчком закрутился на одном месте. Потом снова пополз вниз. И как они только вниз головой ползать умудряются? Несколько лет назад Митька со стога падал вот так же, вниз головой. Хорошо еще, что в кучу сена угодил, а то бы черепушка раскололась! Факт! А муравей вон как чешет и в ус не дует. Его так и тянет к этой лаковой туфле. Митька затаил дыхание. Хоть бы Маргарита Рашидовна отошла от стола! Только где там! Стоит как монумент – ни с места!

Мать с отцом сидели за разными столами. Отец справа от Митьки, мать – слева. Как под конвоем! А бородавка над верхней губой Маргариты Рашидовны все плясала и плясала. Отблески запотелых от возбуждения очков, будто маленькие прожекторы, бороздили класс. Когда она выговорится? Из бородавки торчал пучок жестких волосинок. Это придавало лицу учительницы какое-то крысиное выражение. Особенно когда она поворачивала голову в сторону мамы.

Когда же взор Маргариты Рашидовны устремлялся на папу, выражение ее лица менялось на глазах. И даже тембр голоса становился другим: металлические звуки куда-то исчезали. Им на смену вступали грудные басы. При этом правая рука ее поправляла пышную прическу. Руке почему-то хотелось, чтобы на прическу папа обратил особое внимание.

В Митькином воображении образ учительницы как-то раздваивался. Та, которая смотрела на маму, была жесткой и злой, другая, которая обращалась к папе, была мягкой, терпимой и даже временами красивой. Маме были адресованы те фразы, в которых он, Митька, был упрямым, невнимательным, ленивым. К отцу отсылались более благозвучные эпитеты, такие, как «в общем-то неглупый и весьма добрый по натуре, но… но… но…». И об эти «но» можно было спотыкаться на каждом шагу. На Митьку Маргарита Рашидовна не смотрела. А потому себя, как единое целое, он тоже воспринимать никак не мог. Да провались вы все в тартарары!

А где муравей-то? Бедняга, так и не найдя никакого выхода в свободный мир, все путался под ногами учительницы. А что, если направить туда мысли? Дед говорил, что мысль – самая могущественная энергия на свете. Нужно только уметь ее правильно сконцентрировать. Та-ак! Ну, давай, давай, давай!..

И тут Маргарита Рашидовна потянулась к столу, на котором лежала стопка тетрадей с их сочинениями. Пудовая нога ее поднялась, и…

– Стойте! – вскрикнул Митька. – Не двигайтесь! У вас под ногой муравей.

Внушительная Маргарита Рашидовна так резво отскочила в сторону, будто под ногой у нее был не муравей, а гремучая змея. Мама тоже вздрогнула. У папы по скулам заходили желваки, и глаза из зеленых превратились в желтые. Ну и пусть! Митька вскочил, подобрал с пола какой-то фантик, подсадил на него муравья, спокойно подошел к открытой форточке и осторожно выпустил рыжего скитальца на свободу.

– Вот видите? – возвращаясь на исходные позиции к столу, с придыханием произнесла Маргарита Рашидовна. – Как это называется? И так каждый день. Заикой можно стать! Ребята над ним уже смеются. Нормальный парень, а ведет себя так, будто он… – Она замялась, пытаясь подобрать наиболее подходящее слово. – Ну, как бы не от мира сего.

Она наконец замолчала. Стала рыться в своих умных мыслях. Села бы хоть, что ли… Почему учителя всегда стоят перед классом? Наверное, стоя, легче на людей давить.

Но пауза длилась недолго. Молчать Маргарита Рашидовна не умела. А зря. Когда человек молчит, он восстанавливает свою энергию. Это Митька в книжках вычитал, какие иногда вытаскивал с книжной полки деда. Но вряд ли Маргарита Рашидовна знала об этом. Сама как-то призналась, что не успевает ничего для души почитать, только разбирает их каракули.

– Какое-то совершенно непонятное мне стремление к оригинальничанью, – опять затарахтела учительница, усиливая эффект изобретенного ею слова замысловатым движением руки. – И это глупое оригинальничанье проявляется во всем! – С особым пылом пригвоздила она последнюю часть фразы к маминому впечатлительному лбу. («Оригинальничанье»! Откуда и слово-то выкопала! Как только язык не сломала. И что оно означает? Объяснила бы хоть!) – За примерами далеко ходить не надо. Возьмем последнее сочинение. Вы только вдумайтесь в это название! «Хочу быть дедушкой»! Не пилотом, не водителем, не ученым, как другие дети, а дедушкой. Простите, но я не знаю такой профессии! Написано хорошо, и ошибок не так уж много, но! Тема профессиональной ориентации не раскрыта. Если хотите, я сейчас прочту этот опус вслух?

Митьке захотелось забиться в ту самую щель, куда никак не мог пробиться муравей. Во дает! А ведь говорила: пишите не таясь, искренне, как в свой личный дневник. Он и поверил сдуру! Неужели будет читать?!

– С сочинением мы дома разберемся, – мрачно пообещал отец, спасая ситуацию.

У Митьки отлегло от сердца. И мама выдохнула облегченно.

– Ну хорошо, – пожала тучными плечами Маргарита Рашидовна. – Тогда давайте его спросим. – Она воткнулась взглядом в Митьку. – Как ты сам-то расцениваешь свое поведение, Дмитрий? Ты уже взрослый парень, двенадцать лет исполнилось, а ведешь себя хуже маленького.

Митька молча кусал заусенцы.

– Что за дурная привычка ногти грызть! – загремел на весь класс отец. – Спрашивают – так отвечай! Мне некогда на тебя любоваться!

Стекла на портретах писателей, что висели на стенах кабинета литературы, мелко задрожали, словно под окном дребезжал бульдозер. Ни Толстому, ни Гоголю, ни тем более Достоевскому это явно не нравилось, что было написано на их строгих лицах. И только одна Маргарита Рашидовна осталась довольна. Она даже закивала: мол, так его, так! Губы ее, аккуратно обведенные тонкой коричневой полоской, слегка шевелились, беззвучно повторяя резкие фразы, которые метко швырял в Митьку отец.

– Маргарита Рашидовна, мы дома с ним поговорим. Он у меня быстро все поймет! Я с ним сюсюкаться не стану. Есть у меня козыри! Спасибо, что пригласили. К сожалению, мое время истекло. Вас подвезти? В каком районе вы живете?

– Нет, что вы! Он у меня не один. Сейчас еще придут родители Смирнова. Это его дружок. С ним тоже проблем выше головы. – И, почему-то глядя на фирменные ботинки отца, изрекла: – А тебе, Дмитрий, советую задуматься над своим поведением. У тебя такие замечательные родители! Есть с кого брать пример.

Пока отец разворачивал машину, Митька успел сбегать под окна класса. Фантик лежал на траве. Муравья на нем не было. Значит, приземлился удачно. Ну, хоть это хорошо!

Разборки

Пока ехали домой, Митька разглядывал из окна машины тучу. Она грозно надвигалась откуда-то с востока, и блеклое солнце беспомощно отступало. Сначала туча двигалась клином и очень напоминала войско татарской орды. Но вот из-за нее сразу с двух флангов выскочила конница, и дождевые пики вражьих стрел стали гулко бомбить капот машины. Небо превратилось в поле смертельной брани. Сверкая острыми копьями, молнии летали по небу беспорядочно и хаотично, и уже трудно было разобрать, где чья сторона. Все погрузилось в жуткое месиво разбушевавшейся стихии.

Родители молчали. От мамы пахло валидолом. Она то и дело умоляла отца:

– Да не гони ты так, Андрей! На тот свет всегда успеем. Видишь, какая дорога скользкая!

За обедом отец, даже не поднимая на Митьку глаз, мрачно изрек:

– В деревню он больше не поедет. Хватит! Вот где у меня сидит ваш Гуманоид с его тлетворным влиянием!

Митька даже поперхнулся. Потом закашлялся так сильно, что маме пришлось стучать по его спине. Всего ожидал, но такого! Удар был явно ниже пояса. Гуманоидом отец за глаза в сердцах называл деда. Кто такие гуманоиды, Митька знал. Человекоподобные существа, живущие в других измерениях или обитающие на других планетах. Митька видел гуманоидов в приключенческих фильмах. С серой кожей, с тремя пальцами на руках, с дырочками вместо носа. Но при чем здесь дед – понять не мог. Как-то младшая сестра Люська спросила об этом мать. Митька тоже уши навострил. Интересно все-таки, что та на это скажет.

– Папа считает, что наш дедушка слишком добрый и гуманный. Вот поэтому, видимо, и выдумал такое странное прозвище. Выкиньте это из головы!

Ничего себе! Легко сказать! Да ради деда Митька!. И почему отец все время к деду цепляется? Что дед ему плохого сделал?

– При чем здесь дед? – возвращая Митьку к действительности, озвучила его мысли мама.

Но отец грохнул кулаком по столу так, что суп из его тарелки выплеснулся на скатерть. А младшая сестренка Люська, вжав голову в плечи, понеслась в туалет. Эх, мать! Наивная, как… Да отец только этого и ждал! Сейчас начнется!

– При всем при том! – сотрясал квартиру его зычный голос. – Он деду в рот смотрит! Послушай, как и что он говорит! Как старик рассуждает. Все, к чему ни приучаю, коту под хвост! Забил этому дуралею башку всякой ерундой! Стоит только в деревню съездить – у него даже руки, как у колхозника, становятся! Такими руками деньги не считают! Ничего из него толкового не выйдет! Как волка ни корми…

Последнюю фразу отец добавил на полном выдохе. Пар вышел. Настал черед говорить маме. Дед был ее отцом, и маме конечно же не нравилось, когда отец нападал на деда и называл его Гуманоидом. Она очень переживала, когда между ними назревал какой-нибудь конфликт. Насколько помнил себя Митька, отец с дедом никак не могли притереться друг к другу. Сам себя отец называл «человеком нового времени». А деда – «отжившим элементом прошлого». В деревню отец ездил редко. А если уж, бывало, и «сподобится», как говорил дед, хватало его только дня на два. На третий отец начинал раздражаться по пустякам и спать уходил на сеновал. Потом целыми днями копался в машине. По его словам, в деревне он «отбывал наказание». Почему отец не любил деревню, понять было можно. Родился он на одной из московских окраин. Вырос среди ребят городского двора, где игры и интересы были не такими, как у деревенских пацанов. Он даже никогда не мылся в дедовой бане. Зато в городе в ванне мог отмокать часами.

Мама принесла из кухни плов с черносливом, любимое блюдо отца. Мелкий подхалимаж! Митьке стало скучно. Он наперед знал каждую фразу, которая будет высказана и той и другой стороной. Не впервой из-за деда в доме шли перепалки. И каждый раз они шли по одному и тому же сценарию. Сейчас мама скажет: «Не всем же деньги считать!»

– Не всем же деньги считать! – возразила мама. (Ну вот, угадал!) – А ты, Митя, уши не развешивай! Жуй давай да уходи в свою комнату!

Митька отвернул голову к окну. Сейчас и за «Митю» ей тоже достанется!

– Да не зови ты его Митей! Дмитрий он – понимаешь? – Дмитрий! – снова взорвался отец. – Сколько говорить об этом! Слушать тошно!

Митькой всегда звал его дед. Отец и деду замечания делал. Дед только ухмылялся. «А ты, Андрей, его спроси. Не нравится – пусть не откликается. Буду звать Дмитрием». Но Митька откликался, сколько бы ни колол его отец презренным взглядом.

Между тем отец открыл тетрадь с Митькиным сочинением. Пусть читает! Все, что там написано, правда. Так и знал: лицо у отца перекосилось. И голос неприятно заскрипел:

– «Мой дедушка очень скромный человек. Он даже не любит новой одежды».

– Да уж! Да уж! Великое достоинство в рванье ходить!

– Ну, скажем, в рванье он не ходит. Его любимая фланелевая рубашка заштопана бабулей на рукавах очень аккуратно. А на коленях брюк кожаные вставки смотрятся весьма оригинально, – спокойно возразила мама и тут же строго прикрикнула на сестру: – Люся! Выходи из туалета! Сколько можно там сидеть?

– Нашла чем кичиться! «Заштопана аккуратно»! Сколько заграничного тряпья ему привозил. Хоть бы надел когда! Как же! Гордыня, матушка, не позволяет!

– Совсем не в гордыне дело. Просто он себя в своей старой одежде комфортнее чувствует.

Митька вспомнил, как отец подарил деду джинсовый костюм с множеством карманов и молний. Костюм был отменным! У Митьки глаза загорелись. Ну, дед теперь в джинсухе хипповать будет! Но дед костюм примерить отказался. «Спасибо, Андрей. Пусть этот костюм Митька носит. Ему он скоро в самую пору будет. Растет парень не по дням, а по часам. А я не красна девица, мне наряды импортные ни к чему. Ты мне лучше в следующий раз фуфайку новую привези. Старая-то засалилась больно». Отец что-то недовольно крякнул в ответ и вышел из дома. И больше подарков деду не привозил.

Погрузившись в свои мысли, Митька уже не различал, когда гремел гром, когда голос отца. Люська легонько ударила его ногой под столом. Он погрозил ей кулаком. Тоже под столом. Люська была младше Митьки на целых шесть лет. Ей в школу только на следующий год. Девчонкам в школе легче. Их учителя больше любят и всегда ставят мальчишкам в пример. На уроки они не опаздывают, все тетрадки и книжки у них аккуратно обернуты. Сидят, не шелохнутся, преданно заглядывают учителям в глаза. Словом, подлизы! Делают все исподтишка. Люська той же породы. Вон как язык ему в ответ лопатой вывернула, пока родители не видят.

– Если дедушка у нас Гуманоид, то бабушка кто? Гуманоидиха? – беспечно болтая под столом ногами, не без ехидства спросила Люська.

– А ну-ка помолчи у меня! Ишь она! – шлепнула рукой по столу мама. – И не вздумай это дедушке сказать. Поняла?

– А я уже говорила! – пробурчала Люська.

– Ты что?! – У мамы даже чай пролился на скатерть.

– А он нисколечки и не обиделся! – быстро заверещала Люська. Еще та проныра! За словом в карман не полезет.

– А ты откуда знаешь, что не обиделся?

– Оттуда! Дедуля сказал: «Пусть твой папа хоть горшком меня называет, лишь бы в печь не ставил!» – И пытливо взглянула на отца.

Тот молчал. Только сопел громче обычного. Люське всегда все с рук сходит, хоть и болтает, что в голову взбредет. Отец в ней души не чает.

Боковым зрением Митька видел насупленный профиль отца. Так и знал. На Люськины слова и ухом не повел. Только и ждет зацепку, чтобы на него, Митьку, наброситься. Хоть бы он в отпуск уехал, что ли. В Болгарию вроде собирался. Значит, они с мамой будут гостить в деревне одни. И от этой мысли у Митьки по лицу расплылась предательская улыбка.

– Зря улыбаешься! – угрожающе развернул к нему свой орлиный профиль отец. – Думаешь, не знаю? Спишь и видишь свою деревню! Черта с два! Со мной поедешь, за границу. Я тебя там вышколю!

У ошеломленного Митьки волосы взмокли на затылке. Отец что, тоже научился мысли читать? Неужели он серьезно? Метнул тревожный взгляд на маму. Но та с видом египетской мумии молча убирала со стола грязную посуду. Угроза отца, покружив по гостиной шаровой молнией, унеслась вслед за ним в спальню. В комнате безжалостно убивали время большие настенные часы.

Нужна Митьке эта заграница! Эх, дед! Ведь ждет, как пить дать! И каждый день на большак к автобусу ходить будет. А вдруг! Бывало уж так. Как-то отец отказался везти в деревню Митьку на выходные. А он взял и уехал на рейсовом автобусе. Благо деньги в копилке были. Глядь – на остановке дед встречает. «Дед! Тебе кто сообщил?!» – «Сон увидел. Тут уж и к попу не ходи». А сам улыбается.

Улыбался дед всегда, даже когда разговаривал с папой. От улыбки на щеках у него были две глубокие морщинки. Ходил дед с тросточкой: беспокоили суставы. Всю жизнь отработал он лесничим. В городе появлялся редко. Пока работал, приезжал с отчетами, а как на пенсию вышел – дорогу в город совсем забыл. Держали с бабулей пчел, корову, поросенка, кур. За домом – огород, за огородом – сад. И яблок, и ягод полно. Перед домом – палисадник с ядреными георгинами, которые кокетливо склоняли свои красивые головки к калитке. Веранда вся обвита хмелем. Солнышко, пробиваясь сквозь густые листья, раскидывало на полу веранды замысловатые узоры, которые менялись, как в калейдоскопе, только в замедленном ритме.

Эх! И малиновую пору из-за этой дурацкой заграницы пропущу! Как только ягоды созревали, все деревенские пацаны, как один, устремлялись в малинник, наперегонки, кто быстрее. Полазят по кустам, росу посшибают, тропинки протопчут. То тут, то там похватают. Ссадин и царапин на руках не счесть. А в бидонах дно едва прикрыто.

Через два дня Митька вместе с дедом по своим же следам идет. По готовым лабиринтам малинника пробираться легко: и крапива не жалит, и в валежнике больше не запутаешься. Дед берет ягоды не спеша. Заботливо поднимает каждую веточку. Сначала снимает самые крупные да спелые. Потом, как дед говорит, – «рохлые». Бидон у него наполняется очень быстро.

«Никогда, Митька, не стремись быть первым, – учил дед. – Знай: свой гриб всегда найдешь. И в любом деле так. Упаси тебя бог в жизни от жадности, зависти да конкуренции какой. Бери в лесу столько, сколько тебе нужно, не больше. Бидончик ягод, лукошко грибов. И тогда жизнь будет не в муку, а в радость. И всем добра хватит: и людям, и птице, и зверью».

«Дед, а ты бы хотел в городе жить?» – как-то спросил его Митька.

«Зачем он мне, ваш город? Там люди живут на скаку. Бегут, сами не зная куда. Ничего нет в жизни красивее и разумнее самой природы. В лесу да в поле от каждой болячки травка есть. Каждая живность свой жизненный уклад имеет. Хоть пчел возьми. Они человека знаешь как чувствуют. Если душа не в гармонии – близко к улью не подойдешь. А санитария какая! Я ведь перед тем, как рамки снимать, сначала баню жарко топлю, парюсь, моюсь, в свежее белье переодеваюсь. Иначе не подпустят. Муравьи опять же. Такой высокой организации совместного жительства любое государство позавидовать может. А птицы? Ты посмотри, как они разумно на юг по небу летят! Без слов друг друга понимают. А животные? У меня вот сустав правый сильно болит. Заметь, кошка наша всегда к моему правому боку жмется. Потому как кошки энергетику негативную в себя впитывают. Не веришь? Ей-богу! Лечат!»

Слушать деда так интересно, что Митька за ним, как говорит отец, повсюду таскается, как поплавок. А когда про лесные пожары рассказывать начнет, никакой телевизор Митьке уже не нужен. С утра бы до ночи слушал, открыв рот. Бабуля знай посмеивается: «Ты, Митька, рот закрывай, а то ворона влетит. Да дедовы байки лучше записывай, а то голова квадратной станет!»

Бабулю Митька тоже любит. Вся она какая-то мягкая и пахнет сдобными булочками. Митьке нравится, когда бабуля его обнимает, хоть он и делает вид, будто отстраняется. Мужик все-таки! Ни к чему телячьи нежности! А уж Люська так на бабуле и виснет. То шьют для кукол бальные платья, то вяжут кофточки да чепчики. То в больницу, то в магазин, то в парикмахерскую играют. Каких только причесок из бабулиных седых волос Люська не наделает! Вместе под ручку за коровой идут, вместе полы в коридорах в банный день моют, пироги пекут. Мама смеется: «Сладкая парочка!» Словом, в деревне была у них с Люськой райская жизнь. А потому в город возвращаться никогда не хотелось.

И опять в Митькиной душе, словно червяк какой, зашевелилась тревога. А что, как отец не шутит? Вдруг не отпустит в деревню? Вдруг и правда с собой в свою заграницу потащит? Неужели способен на такое? Да нет! Одумается! Ведь знает, что без деда жизнь Митьке не в радость. Пообещай он сейчас Митьке хоть игровой автомат, Митька от деревни все равно не отказался бы. Лучше выбросить угрозы отца из головы. Как говорит дед, страхи притягивают неприятности.

Дорога

«Будь она неладна!» – как любит говорить дед. В купе было так душно, что Митька вскоре превратился в вялую редиску. В окно смотреть надоело быстро. Наверху на все лады храпел их сосед по купе, толстый мужик со смешным именем Жора. В мыслях Митька окрестил его Бегемотом. Даже не подозревал, какая это пытка – часами слушать подобные «трели». Хоть прищепку ему на нос вешай.

Колючий Митькин взгляд, сверливший толстый живот Бегемота, наконец сделал свое дело. Бегемот зашевелился, открыл рыбьи глаза, и некоторое время смотрел на Митьку немигающим взглядом. И от этого Митьке сделалось совсем нехорошо. Но тут, на его счастье, вспухшие веки Бегемота снова стали медленно закрываться. Наблюдать это было интересно. Словно безжизненная луна медленно закатывалась за темную тучу. Поезд дернулся. Бегемот перевернулся на другой бок. Храп на какое-то время прекратился.

И Митька стал спокойно размышлять над словами деда. «Умей, Митька, в каждом человеке найти что-то хорошее. Заметишь – и это хорошее будет развиваться». Нет, тут дед слишком уж загнул! Что хорошего, к примеру, может быть в Бегемоте? Обрюзгший, жирный! А как перегаром от него разит! Взгляд до того дебильный – смотреть тошно! Но тут вспомнился разговор Бегемота с отцом. Митька тогда стоял в коридоре и невольно прислушивался к их словам. «Знаешь, люблю я стариков, – изливал душу Бегемот. – Не знаю почему. Люблю, и всё! Не веришь? Может, потому, что своих родителей уж давно на свете нет. Бабке-соседке с каждой получки по двести рублей отстегиваю. И краны ей чиню, и полки прибиваю. Иду в магазин – целую сетку всякой всячины накуплю. Глядишь, ей этого на две недели хватает. Вот скажи: как безродной старухе на свою пенсию прожить? Огорода нет, здоровья, чтобы подрабатывать, – тоже. Привык к ней, как к матери родной. День не увижу – скучаю. Меня тут зимой какие-то отморозки избили, так она день и ночь возле постели сидела. Открою глаза – сидит, гладит меня по голове, плачет. Как за маленьким за мной ходила».

У Митьки даже затылок зачесался. Кто его знает! Может, и правда. Хоть, похоже, и соврет – недорого возьмет. А Бегемот уж снова сыпал какими-то дурацкими анекдотами. Рассказывал и первым ржал, как жеребец! И отец туда же! Бегемоту подыгрывал. Нашел «другана»!

Замелькали фонари какой-то станции. Поезд замедлил ход. Бегемот развернулся и снова захрапел. Интересно, что хорошего мог бы откопать в Бегемоте дед? Во всех деревенских умел он отыскать какие-то достоинства. И Митька привык смотреть на соседей дедовыми глазами. Дед Михей хоть и злоупотребляет малость, зато у него руки золотые. К тому же шутник и балагур каких поискать. У бабы Нади – Божий дар с людьми ладить. У Григория Павловича – ума палата. К нему вся деревня за советом ходит. Василий Петрович – с большим достоинством человек. Всю жизнь в депутатах. Не на себя одеяло тянет – для людей старается. Баба Тоня – труженица великая. Весь вдовий век одна в деревне жила, а и в доме, и в огороде, и в хлеву безупречный порядок. Все будто языком вылизано. Ни одна вещь как попало не брошена. И молоток, и топор, и пилу в руках держать умеет. Дед Филька – такая добрая душа, каких мир еще не видывал. Кому в чем помощь нужна – к нему идут. Никому не откажет. Ему каждый в деревне за версту рукой машет, приветствует.

Митька как-то на дедов манер пробовал одноклассников по косточкам разобрать. Но такого результата, как у деда, не получилось. У всех одноклассников недостатки были. Они вылезали со всех сторон, как Мидасовы уши. Цыганков – трепач и хвастун, каких свет не видел. Птицына – скупердяйка: у нее снега зимой не выпросишь. Да еще и ябеда какая! У Маркова один принцип: сила есть – ума не надо. И этим все сказано. Забродина – врунья, к тому же целыми днями только собой в зеркале и любуется. Если какой прыщик на лице вскочит – уже и в школу не идет, лечится. В общем, в каждом что-нибудь да было.

Колеса отстукивали свой верный ритм. И мысли вытанцовывали чечетку в такт их бесконечной музыке. Почему в дороге так хорошо думается? И не важно, на машине ты едешь или на поезде. Отец сказал, что утром пейзаж будет уже другим. Ну и что? Не видел он пальм по телику, что ли? Лучше бы с дедом в мастерской доски стругал. Тот собирался наличники резные делать.

Мастерил дед все очень медленно, но так аккуратно, что комар носа не подточит. Без сучка и задоринки. Отца такой подход к делу очень раздражал. Он, наоборот, все любил делать быстро, как говорится, на скорую руку. Чего, мол, копаться? Однако дедовы доводы на этот счет Митька ценил больше. «То, что я все делаю медленно, – как всегда, лукаво улыбаясь, спокойно объяснял он Митьке, – люди забудут, а вот то, что делаю красиво и качественно – это останется в памяти навсегда, потому как каждая вещь будет тому подтверждением».

– Дмитрий, – позвал отец, – может, поменяемся полками?

– Вот еще! – пробурчал Митька. – Мне и здесь хорошо. – А сам подумал: «Нашел тоже дитятю!»

И все же ночью с полки упал. Пятками смел на пол стаканы, что стояли на столе. Хорошо еще, что отделался легкими синяками. Не зря дед говорил: «Бог бережет спящих и пьяных».

О Боге, кстати, Митька деда не раз спрашивал. Нательный крест дед снимал только в бане. «Человеку без веры, Митька, никак нельзя. Все, во что верит человек, становится действительностью. Если мы верим, что Бог нас бережет – нас Он бережет. Если верим, что Бог поможет и это будет так – так будет. Наши мысли, Митька, – великая сила! Я с детства дом свой иметь хотел, и непременно на берегу озера, хоть сам вырос в городском поселке. К хозяйству никакого отношения не имел. Родители мои работали на железной дороге и жили в двухэтажном доме барачного типа. День и ночь приходилось выслушивать, как за стенкой ругались и дрались пьяные соседи. То с одной стороны, то с другой. До сих пор не люблю запаха железной дороги: копоть, мазут, горелый торф. И все-таки дом свой я построил, потому что каждый человек своими мечтами строит свое будущее. И каждый в этой жизни может все, только многие об этом даже не догадываются. И еще: научись с благодарностью принимать все, что тебе в жизни дается. Все испытания выпадают на нашу долю не случайно. Из всего нужно извлекать свой урок».

И все же эту поездку Митька принять никак не мог. А потому у него не ладилось абсолютно все. На второй день поднялась температура и стал мучить кашель. Дальше – хуже: умудрился отравиться чем-то, хотя ели все одно и то же. Вместо того чтобы помогать отцу тащить вещи в номер, глазами искал урну, чтобы не уделать ковры вестибюля рвотой. Ходил весь зеленый. И было не до южных красот. Море увидел только на пятые сутки. И в этот же день спалил себе всю спину. Снова поднялась температура. Отец мазал его водкой, потом сметаной. И, к огромному Митькиному удивлению, не ругал, а только кисло морщил лицо. И хоть Митьке было и больно, и муторно, в душе таилось какое-то злорадство. Отдыха у отца явно не получалось. Так ему и надо!

Аборигены

Чтобы чувствовать себя уверенно, необходимо знать, где ты находишься. Этому тоже учил Митьку дед. Первым делом нужно было обследовать окрестности. Митька знал, что после обеда отец будет давать храпака. И не ошибся. Храпел отец деликатно, совсем не так, как Бегемот.

Главное, чтобы не скрипнула дверь. Кроссовки он снял и нес в руках. Ступал тихо и мягко, как барс. Девушка-администратор одарила его «улыбкой этикета», как это однажды точно подметил отец. До Митьки и его тайных планов ей не было никакого дела. Путь свободен. Он сел в мягкое кресло, обулся и вышел на крыльцо осмотреться. Недалеко от гостиничного корпуса виднелась ореховая роща. Туда и «навострил лыжи». Не знал, что грецкие орехи растут в толстом зеленом кожухе. Разломал один орех. Пальцы тотчас окрасились в темный йодовый цвет. Чудеса, да и только!

Роща очень отличалась от леса, который рос за домом деда. Там Митька чувствовал себя безопасно. Дед бы сказал: «Как у Христа за пазухой». А здесь его одолевала какая-то тревога. Вот между деревьями промелькнула тень. Кожей почувствовал опасность. По позвонкам пробежал предательский холодок. И внутри все напряглось и замерло, как перед прыжком. Резко обернулся и снова засек какую-то тень. Повернуть назад? Еще чего не хватало! А деревья между тем качали ветками. Вот-вот окружат со всех сторон растопыренными «руками». «Аборигены!» Только успел подумать, как со всех сторон в него полетели грецкие орехи. Раздался резкий свист, и атака началась. Аборигены вышли из засады и, кривя загорелые рожи, предстали перед Митькой во всей своей первобытной красе. Их было человек десять. Один – его сверстник, но сильный и ловкий, как индеец. Остальные – малышня, однако юркие и пакостные. Вслед за орехами в Митькину голову полетели колючие шишки. Закрыл, спасая, лицо руками – и на него навалилась вся свора. Митька катался по земле в обнимку то с одним, то с другим, пока под руку не подвернулся увесистый камень. Тут Митька вскочил во весь рост и заорал что было мочи:

– А ну разойдись, а не то прибью!

Свора разбежалась, как тараканы при вспыхнувшем свете лампы. Между деревьями блестели их азартные черные глаза. От гостиницы к роще бежали какие-то люди. Аборигены, все, как один, растворились в гуще леса. Первой к нему подбежала светловолосая девчонка, его сверстница. В ее серых глазах было столько испуга, что Митьке захотелось спрятать свое окровавленное лицо под мышку. Футболка безжалостно расползлась, и только надпись «Карелия» гордо красовалась на груди. Белые шорты в пятнах пыли, а голые руки и ноги будто разрисованы йодистыми кляксами.

– За что они тебя? – Голос у девочки был полон сострадания и участия, и Митька сначала смутился, а потом почувствовал такой прилив сил, что готов был отразить еще не одну атаку аборигенов.

– Было бы за что – убили!

– Как это? Серьезно?

– Нет, шучу.

Кровь из Митькиного носа заливала подбородок. Девочка протянула ему платок. Митька не взял, зажал нос рукой. Еще не хватало – вытирать сопли девчоночьим надушенным платком с розами!

– И как ты их один разогнал! – покачала она головой. – Мы видели, их много было.

– А-а! – отмахнулся Митька. Больше сказать было нечего. Не с девчонками же обсуждать эти вещи.

А к ним уже подходила женщина и еще одна девочка, чуть постарше. Митька догадался – мать и сестра.

– Рита! Пригласи молодого человека в наш номер. Ему нужно принять холодный душ и смазать ссадины йодом, – громко скомандовала женщина.

Последним подошел мужчина – отец.

– Позвольте, молодой человек, обследовать ваши боевые раны.

Он осторожным движением приподнял Митькино лицо, внимательно осмотрел синяки и кровоподтеки.

Митька не дергался. Лицо у мужчины было мужественным, а голос – волевым и спокойным.

– Та-ак, – протянул мужчина. – Ничего страшного. До свадьбы заживет. Хотелось бы знать, как вас зовут?

– Дмитрием, – чуть задумавшись, тихо произнес Митька.

– А в чем сомневаетесь?

– Дед Митькой зовет.

– Ну вот что, Дмитрий, – снова скомандовала женщина, – следуйте за нами. Мы живем в соседнем корпусе. Видели вас в ресторане. Наш стол у окна напротив входа. Вы недавно приехали?

Митька кивнул.

– А мы уже здесь вторую неделю. Меня зовут Галина Ивановна, мужа – Валентин Петрович. А девочки – наши дочери. Младшая – Рита, старшая – Света. Прошу любить и жаловать.

Митька покосился на девчонок. Света была постарше Риты года на два. Покрепче, повыше, но такая же белокурая.

– Ты что, из Петрозаводска? – спросила Света, рассматривая рисунок на футболке.

Митька молча кивнул. Губы раздуло так, что даже шевелить ими было трудно.

– А мы из Петербурга, – пояснила Рита. – Почти соседи. У нас в Петрозаводске тетя. Мы у нее хоть и не очень часто, но бываем.

– В каком номере вы живете? – спросила Галина Ивановна. – Валентин Петрович предупредит вашего отца, чтобы не волновался.

– В тридцать восьмом. – Звуки вылетали такие чужие и шепелявые, будто рот был набит грецкими орехами.

– Пойдем, – улыбнулась ему Рита.

Митька покраснел. Рита ему нравилась. Она была похожа на ромашку, что красовалась на кармане ее сарафана. Волосы цвета спелой ржи спадали на загорелые худенькие плечи. Загар был ровным, и кожа казалась бархатной. Почему девчонки такие красивые? И ноги у них прямые, ровные, словно выточенные на станке большим мастером. Не то что его загогулины. Критически посмотрел на свои ноги. Да-а! Топорной работы, сказал бы дед. Интересно, на каком пляже они купаются? Спросить, что ли? Но вместо этого только сплюнул под ноги алой слюной.

В гостиницу шел молча. Галина Ивановна что-то рассказывала, но он не слушал, косился на Риту. Она тоже нет-нет да и поглядывала на него. А глаза так и светились затаенной улыбкой. Ни одна девчонка в их классе не могла бы сравниться с ней. Даже Маринка Беляева, за которой ухлестывали почти все пацаны. Маринка была настоящей красавицей. И знала об этом. А потому во взгляде у нее проскальзывало высокомерие. На Маринку больше была похожа Света. А Рита!. У нее было очень нежное лицо. Но, главное, глаза. Они так и притягивали Митьку.

Пока Галина Ивановна смазывала чем-то его ссадины, Рита зашила и постирала его футболку. Митька тут же натянул ее, сырую, на голое тело и, буркнув: «Спасибо. Я пойду», – заторопился к двери.

– Что так быстро? – удивилась Галина Ивановна. – Садитесь с нами чай пить, молодой человек. У нас есть вкусные пирожные.

– Извините, в другой раз. – А про себя подумал: «Еще, чего доброго, отец прибежит. Он – шальной. Не щелбанов, так подзатыльников надает. Стыда не оберешься…»

Но отец, к Митькиному удивлению, спокойно смотрел по телику ужастики. Наверное, Валентин Петрович провел с ним подготовительную работу.

– Рассказали мне про твои «боевые подвиги». Поделом тебе! Не будешь шастать где не надо. Еще раз сбежишь – ремень привяжу и, как щенка, на поводке таскать за собой буду. Понял?

«Дурак!» – подумал Митька. Разговаривает, как с пятилетним. А он, Митька, насквозь его видит, каждую мысль читает. Ну вот – на часы смотрит. Сейчас скажет: «Я до дяди Жоры дойду. В шахматы сыграем». А сам с Бегемотом на дискотеку двинет. Вот и все шахматы. Придумал бы что-нибудь другое. Так, видно, фантазии не хватает. И что он с этим Бегемотом связался? Есть же нормальные мужики. Вот Валентина Петровича взять. Глаза умные, добрые, спокойные, как у деда. А Бегемот – пародия на мужскую половину человечества. Словно только для того и создан, чтобы другим показать, какие мутанты бывают на свете! Одно на уме: пиво, анекдоты да женщины! Будто из джунглей его выпустили. Пьяный в поезде нюни распустил: «Жена от меня ушла!» Да какая с таким жить будет?

– Ну, я пойду? – подкидывая в руке ключи, то ли сказал, то ли спросил отец.

«Вали!» – про себя разрешил ему Митька. А вслух буркнул:

– Угу!

– Ты давай спать ложись.

– А я что делаю? – беззлобно огрызнулся Митька и стал разбирать постель.

Как только дверь за отцом захлопнулась, Митька стал рисовать в своем воображении Риту. Представил ее врачом, в белом халате и колпачке. Галина Ивановна говорила, что они с мужем из династии врачей и что девочки тоже по их стопам пойдут. Неудивительно. Рита могла бы лечить одним прикосновением руки. Интересно, она с кем-нибудь из парней дружит? Неужели кто-нибудь берет ее за руку? От такого счастья умереть можно! Он бы не посмел! А что она кричала, когда бежала к нему? Ведь что-то кричала: он хорошо это помнит. Только что? Увидел ее – и забыл про все на свете. Вот приеду в деревню, расскажу про Риту деду. Тот не отец – смеяться не будет.

Однажды дед рассказывал, как они с бабушкой познакомились. В конце войны, на год постарше Митьки были, работали на военном заводе, делали снаряды. Бабушка с голоду упала в обморок. Дед к ней первым подбежал. После этого частенько отдавал ей свою пайку, а сам варил в котелке кору деревьев. Надо будет завтра купить Рите мороженое. Хотя почему только Рите? И Светлане, и Галине Ивановне. Дарить – так всем. А то еще чего подумают…

Засыпая, снова увидел Риту. Она кружилась по сцене летней эстрады. На ней было длинное бальное платье с разрезами, сквозь которые мелькали красивые загорелые ноги. Она порхала по сцене бабочкой. И Митька не мог оторвать от нее глаз. Но вдруг, откуда ни возьмись, у сцены появился Бегемот и стал пытаться рукой схватить Риту за ногу. У Митьки помутилось в глазах. Он кинулся к Бегемоту и стал изо всех сил колотить его по толстой спине. Но спина у Бегемота была железной. Он разбил об нее все кулаки в кровь. А Бегемот хохотал.

В комнате что-то загремело. Митька открыл глаза, включил ночник. Отец, пробираясь к кровати, в темноте опрокинул стул. От него несло водкой. Часы на телевизоре показывали четыре утра. Митька перевернулся на другой бок. Выключил ночник. Дорвался! И почему мужчины изменяют своим женам? Вот если бы Рита была его женой, разве стал бы он ее обманывать? Неужели отец маму не любит? Она ведь красивая. Наденет голубой сарафан на тонких бретельках – вообще как девушка. Может, его раздражает то, что она на дедушку похожа? Глаза такие же, большие и голубые. А вот характером – в бабушку. Суетится много. Или все женщины такие? Нет, Рита другая – спокойная, с достоинством, как Валентин Петрович. И все-таки где ее завтра найти?

Ответить себе на этот вопрос Митька так и не успел – уснул.

Вождь темнокожих

Утром первым делом взглянул в зеркало. Слава богу! Губы нормальные. И даже улыбнулся. Синяки посветлели. Ну а шрамы и ссадины, как сказал бы дед, только украшают мужчину.

Отец встал весь опухший. Ну и наклюкался вчера! И всему виной этот Бегемот! Надо было ему к ним в купе подселиться! Отец молчал. Ему было не до разговоров. Через каждые пять минут пил воду из-под крана. У них там, «на Будуне», была явная засуха! Услышанные в дороге анекдоты Бегемота невольно иллюстрировали каждую мысль, ярко высвечивая ситуацию.

На пляже искал глазами Риту. Но их семьи нигде не было видно. Пройти бы по берегу, да отец не отпустит. Это факт. Упрашивать его бесполезно. Злющий с похмелья. Пошел искупнуться. Что ни говори, а купаться в море – кайф! Особенно когда есть волны. Облизывают тебя пенистым ртом. Сначала никак не мог привыкнуть к медузам. Скользкие и противные, как лягушки. Прикоснутся – и на коже остается краснота. Правда, крапивят не все, а только те, у которых в середине рисунок. Вдруг из воды вынырнула голова в маске. Глаза смеются. Где же он видел этого парня? Хотя где он мог его видеть? Это болгарин. А парень между тем снял маску и протянул ему руку.

– Прывет! Прыми мои поздравлэния! Я и ты – друзия!

Митька ничего не понял, но руку пожал.

– Прошу прощэния за вчера. Это был экзамэн. Ты – молоток! Нэ трусы!

И только тут до Митьки дошло: вчерашний вождь аборигенов! Ухмыльнулся.

– А! Это ты!

– Нэ сэрдись! – хлопнул его по плечу парень. – Давай будэм друзия! – И радушно протянул руку. – Как тэбя зовут?

– Дмитрий. А тебя?

– Званэк. Умеешь доставать рапаны?

– У нас их нет.

– А что есть?

– Раки.

– Краб?

– Ну, наподобие. Кто тебя научил русскому?

– Мама. Она учитэль русского языка.

– Понятно.

– Тебе сколько лет?

– Скоро тринадцать будет, – для солидности малость приврал Митька. До тринадцати нужно было еще жить и жить, целых десять месяцев.

– И мне тринадцать. Спортом занымаешься?

– Времени нет. На гитаре учусь играть.

– А на каникулах что дэлаешь?

– В деревню езжу.

– Кто твой друг?

– Из ребят – Витька Смирнов. Одноклассник мой. А по большому счету – мой дед, – не задумываясь, ответил Митька.

– У мэня нэт дэда.

– Жалко. Умер?

– Давно.

– Не повезло.

– Хочэшь, научу доставать со дна рапаны?

Митька неопределенно склонил голову набок. Вряд ли отец разрешит. Пасет, как маленького. Это мать ему инструкций надавала. Везет Званэку. Свободный, как птица. Куда хочет – ходит, что хочет – делает. А здесь…

Тут к ним подплыл отец. Вот блин, держит его на коротком поводке! Только в деревне чувствовал себя Митька на свободе. У отца вон с языка не сходит: «козел» да «козел». Дед на Митьку никогда не кричал и не обзывался. Но если уж и сделает замечание, так на всю жизнь запомнится.

Повесила как-то бабуля к умывальнику чистые полотенца. Белые да наглаженные. А Митька как гонял с пацанами на поле в футбол, так потный да грязный к этому полотенцу и припечатался. Не умывшись, конечно. Бабуля чуть не в слезы. Только руками всплеснула. Дед полотенце в руках повертел и подозвал Митьку:

«Это чей „лик нерукотворный“?»

Митька покраснел до ушей. Что толку отпираться, коль «моська» его – и нос, и щеки, и глаза. Только подписи «Митька» нет.

«Прости, бабуль, я так больше не буду!»

А дед:

«Прости, бабуль, раз прилюдно обещал. А полотенце иди к озеру выстирай, чтоб неповадно было».

С тех пор Митька, прежде чем вытираться, так лицо и руки с мылом надраивал, что бабуля смеялась: мол, вороны унесут!

А отец не умеет по-человечески разговаривать.

– Дмитрий, на обед пора. Быстро за мной! – скомандовал он.

– Сейчас.

– Не сейчас, а сразу.

– Да ладно тебе, иду.

– Приходы. Я буду тэбя ждать, – заверил Званэк.

– Ладно, – пообещал Митька.

Этот парень ему нравился. Странно только, что знакомство их началось с кулачного боя. Хотя бывает. С Витькой Смирновым тоже поначалу схватились, да еще как. Маргарита Рашидовна чуть не за волосы их растаскивала. Причину уже и забыл. Значит, и не причина была. А теперь как скорешились!

Сон в руку

Митька плелся за отцом по пляжу, как козел на веревке, всем видом демонстрируя окружающему миру, что доброй волей следовать за ним ему не хочется. Когда отец останавливался и оглядывался на него, Митька тоже останавливался и, упершись взглядом в песчаный берег, большим пальцем правой ноги рыл в теплом песке ямки.

– Вот козел! До чего упрямый! – бубнил отец. – Хоть на людей посмотри. Одни иностранцы кругом. В своей деревне ты такого не увидишь!

В слове «козел» отец почему-то делал ударение на первом слоге. Где только его такому учили? Послал ему мысленный ответ: мол, от козла слышу, но вслух произнести не решился.

Навстречу шел Бегемот. Явился не запылился! Сейчас начнет свои анекдоты травить и посматривать на Митьку, как на подопытного кролика. Так и знал: направились к пивному бару. Интересно, сколько сегодня пива влезет в его брюхо? Вот стыдоба! Орет, как на базаре. Митька с досады отвернулся в сторону. И оторопел: по пляжу проходили Рита со Светой. Они ели мороженое и о чем-то, улыбаясь, разговаривали. Митьку они не видели. А он весь так и расцвел. Бегемот, обернувшись и перехватив Митькин взгляд, гнусно захохотал.

– Ишь ты, подишь ты! Вот оно что! Втюрился! Эх, хороши козочки! Мне б годков двадцать скинуть… – И дальше произнес такую фразу, от которой у Митьки даже спина от стыда взмокла.

Девушки явно услышали, потому что одновременно оглянулись. На лицах у них было такое выражение, словно их, одетых в белые одежды, облили мазутной грязью и они не знают, что теперь делать.

А Митьке словно кислород перекрыли. Мир вокруг задергался в истеричных судорогах. Воздух заледенел в легких, и мелкими иголками закололо глаза. Он развернулся к Бегемоту и изо всех сил ударил его кулаком в толстое брюхо. Тот охнул и плюхнулся на белый пластмассовый лежак, не ожидая от Митьки такой прыти. Но тут же бычьи глаза его налились кровью. Загривок вздыбился. Зубы заскрежетали. Тяжело и грозно поднявшись, он схватил Митьку за грудки и поднял вверх, демонстрируя свою силу.

– Э! Э! Э! – кинулся к ним отец. – Что за шутки, Жора?!

Бегемот опомнился и небрежно опустил Митьку на песок. Митька растянулся перед сестрами в самом жалком виде. Последнее, что он запомнил, – изумленные глаза Риты. Вскочил как ужаленный и изо всех сил бросился бежать к морю.

– Ух ты, поганец! – рычал вслед разъяренный Бегемот. – На кого руку поднял!

– Дмитрий! Куда?! Вернись сейчас же! – крикнул отец.

– Да катитесь вы все!..

Добежав до мокрой кромки песка, Митька резко развернулся, на все девяносто, и рванул к пирсу. Хотелось провалиться сквозь землю! К отцу он больше не вернется. Это точно! Куда бы деться?

Бежать по песку было трудно. Пятки не чувствовали под собой твердой опоры. Чем ближе был пирс, тем больше попадалось под ноги острых камней и мелких колких предметов. Но прыти Митька не сбавлял. Несся сломя голову, хотя, наверное, и отец, и Бегемот, и Рита со Светой давно уже скрылись из виду.

Что делать теперь, он не знал. На душе было противно до тошноты. Взять да утопиться, к чертовой матери! Пусть поплачут! Но тут же будто кто в бок кольнул: а дед как же?! С ума сойдет. В деревне как-то молодой парень повесился. Говорили, из-за жены. Дед Митьке тогда сказал: «Вообще-то я это дело презираю. Самый страшный грех – посягать на дарованную Богом жизнь. Она ведь полосатая. На смену черному дню придет светлый. Все в этой жизни пережить можно. Нет ничего непоправимого. А испытания – они нужны. А как же? Не будь их – как узнаешь, сколько у тебя сил!» – «Да, дед! Легко тебе говорить! – стал мысленно спорить с ним Митька. – Как пережить позорище такое?! Как отомстить за обиду?!» И тут дикая боль обожгла ступню. Запрыгал на одной ноге. Черт побери! Вот невезуха! Наскочил на битую бутылку. Стекло впилось в самую середину ступни. Кровь хлынула фонтаном, и он упал на песок. Вокруг собрались люди. Что-то лопотали на разных языках, качали головами. Потом подошел мужчина с белой сумкой, на которой был нарисован красный крест. Обработал и забинтовал ногу.

– Гдэ живешь?

Митька махнул рукой в ту сторону, откуда бежал.

– Как название отэль?

Митька пожал плечами. Кто его знает?

Неожиданно появился Званэк. Что-то залопотал по-болгарски.

– Я тэбя отведу. Я знаю твой отэль. Дэржись.

Он подставил Митьке свое загорелое плечо. А Митьке почему-то страшно захотелось спать. Голова закружилась так, словно он выкурил сигарету. Курил Митька всего один раз и никакого кайфа, о котором с таким восторгом рассказывали пацаны, не испытал. Чувствовал тошноту и головокружение. Вот как сейчас…

До гостиницы было довольно далеко. А на ногу было не наступить, даже на пальцы. Когда присели отдохнуть, Званэк спросил:

– Я видэл. Ты его бил. За что?

Митька вздохнул.

– Дерьмо он, понимаешь?

– Понымаю, – кивнул Званэк. – Дэрмо нэ надо трогать. Оно вонает.

– Это точно! – согласился Митька.

Ему вдруг так захотелось увидеть деда, что на глаза навернулись слёзы. Он закрутил головой, чтобы этого не заметил Званэк.

– Не пойду в гостиницу! Не хочу отца видеть.

– Пойдом ко мнэ! – с радостью предложил Званэк.

Митька вздохнул. А что? Это выход.

А навстречу уже спешили отец с Бегемотом. Оба взмокшие, распаренные, будто из бани.

– Ты, Дмитрий, меня прости, – по-детски прижал Бегемот свой двойной подбородок к потной грудине. – Ну пошляк я, пошляк! Это твой отец правильно сказал. Но и ты хорош, петух! Давай мировую! – и протянул Митьке свою мясистую руку.

Митька сопел. Такого поворота дел он вовсе не ожидал и готов к нему не был.

– Прости его, сын. Я ведь тоже ему за тебя вмазал.

Бегемот потер рукой шею. Потом вдруг принялся бить себя кулаками по толстым щекам, по бритой голове, пискляво приговаривая:

– Бейте меня! Бейте! У меня голова толстая – выдержит.

Ну что с ним будешь делать? Митькина физиономия невольно расплылась в усмешке. Вроде бы нехотя, но все-таки ударил Бегемота по руке. Лады, значит.

– Я к тэбе завтра зайду, – пообещал Званэк. – Мнэ сэйчас в одно мэсто сбегать надо.

И испарился. Только его и видели. А Митька, повиснув на руках отца и Бегемота, запрыгал на одной ноге в сторону гостиницы.

Тет-а-тет

Митька покачивался на скамейке под навесом и с тоской смотрел на лягушатник. Купаться ему было нельзя. Порезанная стеклом ступня заживала плохо. Наступать на ногу он еще не мог и потому сумел добраться только до этой скамейки. Отец ушел с Бегемотом на море. А Митьке всучил брошюру кроссвордов, на которые Митьке было, если честно, глубоко начхать. Ни известной французской певицы из четырех букв, ни знаменитого рок-ансамбля из восьми и уж тем более струнного инструмента из пяти букв он не знал и знать не хотел. Душа опять изнывала тоской по деду и деревне.

Дед, наверное, проверяет раколовки. Вода в их озере настолько прозрачная и светлая, что дно видно даже на трехметровой глубине. Раков в озере водилось много. Иногда попадалось и до двухсот штук. Дед на веранде вываливал их из корзины, и Митька проводил с раками эксперименты. Если засунуть в клешню рака спичку, он зажмет ее так сильно, что она может висеть на клешне хоть полдня. А еще раки очень смешно щелкают шейками об пол. Для чего они это делают, Митька не знал, но наблюдать за всем этим было забавно.

У деда на берегу озера был свой собственный ветряк. Если вдруг в ненастную погоду в деревне отключалось электричество, дед врубал свое автономное энергоснабжение. «Худо-бедно», как любил говорить дед, а впотьмах не сидели. В деревне была настоящая жизнь.

А здесь, на курорте, все казалось Митьке игрушечным. И эти шезлонги, и пластиковые стульчики, и бассейн для детей, который пустовал без дела, потому как даже маленьким детям интереснее походить по настоящему песку, побросать в морские волны настоящие камушки. И даже колесо обозрения не шло ни в какое сравнение с лабазом, который был построен дедом на четырех, росших близко друг к другу соснах.

Сосны были ровными и высокими. Дед рассказывал, что именно из такой древесины строят корабли. Ни одного сучка на стволе до самой кроны. Лабаз был построен клёво. Каркас был прикреплен к стволам стяжками. Ольховые жерди нижней и верхней площадок были устланы еловым лапником. С крыши лабаза лапник свисал живым козырьком и защищал от непогоды. Даже в дождливый день здесь было сухо. С трех сторон нижняя площадка была огорожена перильцами из ольховых колышков. В сильный ветер деревья раскачивались, и лабаз превращался в настоящую колыбель. Построен лабаз был в охотничьих целях, на тот случай, когда к деревне подходило стадо диких кабанов. Кабаны наносили немалый вред картофельным полям. С лабаза открывалась такая панорама, что дух захватывало.

Чаще всего Митька забирался на лабаз с Ванькой Рушновым. Хоть и младше на два года, но парнем тот был толковым и с хорошей фантазией. Иногда они представляли себя за штурвалом вертолета, а иногда – на борту большого корабля. С лабаза хорошо было видно даже Онежское озеро. Митька нацеливал в сторону озера дедов бинокль и, войдя в роль капитана, отдавал Ваньке четкие команды. «Есть, капитан!» – послушно внимал Ванька, охотно поддерживая игру. Однако последнее время все чаще на лабаз Митька лазил один. В мечтах его уносило так далеко, что Ваньке уже вряд ли было за ним поспеть. Хотелось понаблюдать за облаками, за работой дятла, который стучал где-то очень близко, да и вообще просто побыть одному, подумать. Эх! Показать бы этот лабаз Рите.

– Дима!

Послышалось, что ли? Митька закрутил головой, а сердце забилось так часто и гулко, словно кто молоточком застучал по бетонному краю бассейна. Он бы узнал Ритин голос из тысячи. И она была одна!

– Мне твой папа сказал, что у тебя проблема с ногой и ты не можешь ходить. Я нам мороженое купила, вкусное, с орехами. Угощайся.

– Спасибо. Присаживайся. – Митька подвинулся.

Какое-то время молча ели эскимо. Митька молил, чтобы мороженое не очень быстро кончалось, потому что не знал, о чем вести разговор. Но мороженое таяло на глазах и уже даже текло по пальцам. Приходилось их облизывать.

– Ты что такой скучный? Тебе здесь совсем не нравится?

– Не-а! – покачал головой Митька. – Здесь все какое-то ненастоящее. Как в театре. Я к такому не привык.

– А где тебе нравится?

– В деревне, у деда.

– Я никогда не была в деревне. Как там? Расскажи.

И Митьку понесло. Никогда еще не заливался таким соловьем. Рассказал про корову Зорьку, что пасется с колокольчиком на шее и к сумеркам сама приходит домой; про Шарика, который подвывает бабушке, когда та запевает русскую народную песню; про кота Степана, который научен кивать, когда ему задаешь вопрос: «Есть хочешь?» Но это всё были только цветочки, которые преподносились Рите с легким юмором. Потом в Митькином голосе появились серьезные нотки. Разговор свернул на лабаз, остров Откровения, чудеса святой воды, которая лечит бородавки.

– Как я хочу все это увидеть!

Глаза у Риты горели таким восторгом, что у Митьки вырвалось:

– А ты приезжай! Обязательно тебя туда отвезу. У меня дед с бабулей мировые! – И Митька с чувством качнул ногой скамейку.

Крашеные цепи сначала недовольно заскрипели, потом разошлись, замурлыкали, и мир блаженно закачался в серых Ритиных глазах.

Самая счастливая ночь

Однажды после ужина женщина-аниматор объявила в микрофон, что сегодня будет праздноваться день именинника. Всех, кто родился в июле, пригласили на площадку, где играл оркестр. Среди них была и Рита. Ведущая вручила всем именинникам подарки и попросила их под музыку станцевать танец маленьких утят. Рита танцевала очень красиво. Она была в легком брючном костюме серебряного цвета, в распущенных волосах – серебристая лента. Митька не мог глаз от нее оторвать. И кажется, это заметил отец. На его холеном лице промелькнула усмешка. Ну и пусть! Пусть гримасничает! Сам-то как на женщин смотрит! Особенно вон на ту, рыжую, с пышным, наполовину оголенным бюстом, что сидит от них через два стола. Каждый вечер от отца несет запахом туалетной воды. И тут уж необязательно быть Шерлоком Холмсом, чтобы угадать, кто душится такими духами.

Танцы продолжались. В круг танцующих вышла и Света. Увидел, как Рита помахала ему рукой: мол, присоединяйся. Митька уставился в пол. Танцевать он не умел. Его приятель, Витька Смирнов, сейчас бы выдал: он ходил в танцевальный кружок во Дворец творчества. Митьку к танцам не очень тянуло. Гитара – другое дело. Но инструмент отец в поездку взять не согласился, хотя Митька и уверял, что всегда будет таскать гитару сам.

Тут Риту пригласил танцевать какой-то парень. И так уверенно обхватил за талию, что Митьке стало трудно дышать. Вот наглец! И даже в пот бросило. Он выскочил на крыльцо ресторана. В ореховой роще летали светлячки. Если идти быстро, то ощущение такое, словно из глаз летят искры. Митька наклонился, поднял гнилушку со светящимся червячком и, зажав ее в руке, пошел к ресторану. Рита и Света стояли на крыльце.

– Девчонки! Хотите, что-то покажу? – поманив их пальцем, прошептал Митька.

Сестры переглянулись и подошли. Митька разжал ладонь. Но светлячок не светился. И девчонки увидели в руке только трухлявую зеленую гнилушку. Света рассмеялась и отошла.

– Рита! Не уходи! Он сейчас засветится. Вот увидишь! – умолял Митька.

Рита, улыбаясь, смотрела на него. Надо было что-то говорить. Губы зашевелились, но голоса своего он не узнал – будто из трубы:

– Ты когда-нибудь купалась ночью? Пойдем к морю.

Она растерялась, оглянулась на окна ресторана. Ее родители танцевали. А вон и шевелюра отца – нашептывает что-то на ухо своей рыжей.

Митька решительно взял Риту за руку.

– Пойдем! Мы быстро вернемся!

Пляж был закрыт. До пирса далеко. Но он не был бы Митькой, если бы не знал заветной лазейки. Про лазейку рассказал ему Званэк.

Море сонно дышало теплом и водорослями. Небо полосовали вороватые лучи сторожевого прожектора. Они разделись и, взявшись за руки, вошли в воду. Какая у девчонок нежная кожа! А у него от гитары кончики пальцев левой руки все в твердых мозолях. От морской воды кожа сходила с пальцев пластами. Митька постоянно рвал их зубами.

На Рите был закрытый купальник. Она собрала волосы под заколку. Волны облизывали ее худенькую фигуру. Рита смешно повизгивала, как маленький дедов Шарик, когда Митька с разбегу бросался в озеро, оставляя его на берегу.

– Не бойся, ложись мне на руку, – предложил Митька и вытянул в сторону свою руку.

– Только ты меня не отпускай, ладно? – боязливо попросила Рита.

– Ну что ты! Ты со мной ничего не бойся.

– Ой как здорово! – Рита двумя руками держалась за его руку и громко бултыхала ногами. Ее волосы щекотали ему плечо. И от них шел запах парного молока.

А когда вышли на берег, Митька деловито предложил:

– Ты выжми купальник, я отвернусь.

Потом она мыла ноги и обувала босоножки. И снова держалась за его руку. И он, окончательно осмелев, осторожно накрыл ее руку своей.

– Пообещай, что приедешь в Петрозаводск?

– Когда?

– Когда сможешь. Кстати, вы когда уезжаете?

– Завтра утром.

– Завтра?! – съежился Митька, будто за шиворот ему засунули что-то противное и скользкое.

Все-таки жизнь устроена по законам подлости! Почему ни через два, ни через три дня, а именно «завтра», именно «утром»?! И больше уже ни о чем не хотелось говорить. Словно кто до капли высосал все силы.

– Рита! – раздался с крыльца ресторана голос Светы. – Иди скорее! Мы уходим в гостиницу.

Рита торопливо дернулась вперед.

– Я пойду, ладно? Спасибо тебе! – И чмокнула Митьку в щеку.

Митька обалдело застыл на месте. Мысли куда-то попрятались. И только одна напряженно сверлила душу: «Завтра! Завтра! Завтра!»

Не обнаружив Митьку в номере, отец разозлился. И как только Митька вошел, на него тут же обрушилось:

– Тебя где черти носят, козел ты безбородый?! Все ищешь приключений? Один раз морду начистили – мало показалось?

Отец подскочил к Митьке и хотел было смазать ему по затылку, но сын так взглянул на него, что тот опешил, и замахнувшаяся рука медленно опустилась, а хлесткие «эпитеты» застряли в горле. А Митька не спеша, словно боясь расплескать решимость и достоинство, пошел в ванную. Взглянул на себя в зеркало и удивился. На него смотрел совсем взрослый мужчина. Таким он себе понравился. И даже подмигнул этому зеркальному отражению. Так держать!

Митька и раньше никогда не вступал в словесную перепалку с отцом, когда тот сотрясал воздух неблагозвучными словосочетаниями в его адрес. Этому научил его дед. «Цени свои слова, Митька, – говорил дед. – И знай: умные люди в основном разговаривают глазами. Язык человеческого взгляда понимают все». Правда, раньше в Митькином молчании все равно проскальзывал какой-то страх. А сейчас… Страха не было и в помине. И взгляд его в зеркальном отражении был таким же спокойным и полным достоинства, как у Ритиного папы. И снова защемило где-то у самого сердца: после завтрака Рита уезжает!

В тот вечер отец никуда не пошел. На телефонные домогательства Бегемота раздраженно отвечал, что у него болит голова и, мол, все уговоры напрасны. Но дело было не в голове, Митька был уверен в этом на все сто.

Они долго лежали на постелях поверх покрывал. Каждый думал о своем. В дверь комнаты просунулась голова Бегемота.

– Поглядите на них! – захохотал он. – Сеанс аутотренинга! Лежат, видите ли, дырки в потолке глазами сверлят! Слышь, Андрей, отцепись от парня! Не видишь – в любви весь! – И миролюбиво предложил: – Пойдем лучше пивка попьем.

– Отстань! Сказал же! – неожиданно резко гаркнул отец. – И оставь свои шуточки! Разговор у нас с сыном серьезный.

Митька скосил взгляд в сторону отца. С чего это он взял? Больно нужны ему его разговоры! Но Бегемот усвоил.

– Тогда, как говорят испанцы, «пердон»! – И голова его исчезла.

Дверь тихо и медленно, будто сама собой, закрылась.

И снова они, как выразился Бегемот, «сверлили дырки в потолке». Наконец отец как-то не очень уверенно произнес:

– А девочка-то эта… Рита, ничего, умненькая такая. Да?

– А тебе-то что за дело?! – насторожился Митька. – Со своей рыжей разбирайся!

– Ну что ты опять в бутылку лезешь? – заискивающе взглянул на него отец. – Ты хоть про женщину эту матери не скажи. Должны же быть у нас, мужиков, хоть какие-то тайны.

Митька даже сел на кровати.

– Ну а если бы у мамы другой мужчина был, тебе было бы приятно?

Сказать отцу было нечего. Видя его растерянность, Митька стал добивать его своей железной логикой:

– Вот дед говорит, что любовь нельзя разменивать. Говорит, что от любви до ненависти – один шаг!

Тут уже отец вскочил с постели, сбросил на пол одеяло, заметался по комнате.

– Только и слышу: «Дед говорит…», «Дед говорит…»! У тебя у самого-то свои соображения есть? Мыслишь так, будто тебе не двенадцать, а сто два. От правильности твоей волком выть хочется! Как с такими взглядами жить будешь?! Над тобой уже все ребята смеются! Теперь не деда – тебя Гуманоидом дразнят!

– А мне плевать! Я мнением тех дорожу, кого уважаю!

Отец растерянно подошел к Митьке, присел на краешек постели.

– Та-ак! Интересно! Ну а меня к какой категории относишь?

Митька не узнал голоса отца. Он был осипшим и подавленным. Еще одно беспощадное Митькино слово – и отец бы, наверное, сорвался до слёз. Митьке стало его жаль. Он вздохнул и… промолчал. Отцу ничего не оставалось, как выйти на лоджию. А Митька, разобрав постель, накрылся одеялом с головой, хоть в комнате стояла духота.

С лоджии ворвался запах моря. Митька, как наяву, снова ощутил на своей руке Риту. Волны пенными губами целовали ее почти невесомое тело, а белокурый завиток ластился к Митькиному плечу. От этого все тело наливалось какой-то тяжестью. И всю ночь снился сон, о котором он не смог бы рассказать ни одной душе на свете, даже деду.

Перед завтраком Митька старательно вывел на бумаге номер своего телефона и адрес электронной почты: gumanо[email protected]

В столовой Рита подошла к нему сама. Увидев ее, Митька резко отодвинул стул и, не глядя на отца, во рту которого застыл бутерброд с ветчиной, вышел за Ритой во двор, где они когда-то сидели на качающейся скамейке около лягушатника. Вот уж прав был дед, когда говорил, что у каждого человека есть свои памятные места! Эта скамейка была теперь для Митьки такой родной, что ему становилось не по себе, когда на нее садились другие люди. И хотя скамейка была не его собственностью, всякий раз, когда он смотрел в ее сторону, мир менял свои краски и привычные очертания, как это было тогда, когда они качались на ней вместе с Ритой.

– У тебя такой странный электронный адрес, – тихо произнесла она. – Ты и правда не такой, как все!

– А какой?

– Очень хороший… добрый, – смущенно произнесла она. – Я таких, как ты, еще не встречала.

Митька смотрел на Риту, склонив голову набок. И улыбка у него была совсем взрослой – лишь уголки губ чуть-чуть подрагивали. Зато как светились глаза! Впервые он смотрел на Риту безо всякого стеснения. И плевать ему было на Бегемота, который, поджидая отца, курил на крыльце ресторана и многозначительно закатывал глаза к небу. Рита отвела взгляд первой и, отчего-то покраснев, провела пальцем по его руке.

– Я приеду. Обещаю. И мы обязательно поедем к твоему дедушке. Ладно? Только ты пиши! – И снова, как тогда на море, легко коснулась губами его щеки.

Бегемот чуть не свалился с крыльца. Надо было видеть его масленую рожу. А у Митьки вдруг снова перехватило дыхание. И ничего не смог сказать в ответ. Смотрел на удаляющуюся Риту, словно хотел запечатлеть ее образ навек.

В тот день на море Митька не ходил. Лежал поверх покрывала на постели целый день. И даже не пошел на обед. Слава богу, что у отца хватило ума не донимать его вопросами. К вечеру на душе у Митьки сделалось и вовсе погано, и слезы были близко-близко. Все вдруг померкло, стало неинтересным. И даже цикады не успокаивали, а еще больше бередили душу. Их стрекотание только усиливало Митькину хандру. И снова нестерпимо захотелось в деревню к деду.

На другой день солнце светило так же ярко, как и все эти две недели, а Митьке казалось, что в природе что-то произошло. Словно все увидел другими глазами. Море было таким же теплым, но долго находиться в воде не хотелось. И это «не хотелось» со всех сторон обложило Митьку. Куда ни кинет взгляд – все тускло.

Когда Званэк пригласил его на концерт знаменитого на весь мир иллюзиониста мистера Сенько, особых восторгов это у Митьки не вызвало. Что только не творил этот могучий турок! И даже тогда, когда мистер Сенько на глазах у всего зала снял со своих плеч бритую голову и поместил ее под мышку, продолжая при этом спокойно расхаживать по сцене, Митькина физиономия не вытянулась и челюсть не отвисла, как у всех остальных зрителей.

– Нэ интэрэсно? – спросил у Митьки Званэк после концерта.

Митька неопределенно пожал плечами.

– Ты так умэешь? – Цыганские глаза Званэка хитро прищурились.

– А что тут не уметь?

– Покажи!

– Закрой глаза, – тихо велел Митька. – А теперь представь меня без головы. Представил? Вот и вся иллюзия!

За спиной раздался чей-то низкий раскатистый хохот. Мистер Сенько! Как он оказался рядом? Он что, понимает по-русски?

– Да, понымаю. Ты на правыльном пути. Нэпрэмэнно будэшь вэликим! – и похлопал Митьку по плечу.

Но ни дед, ни Рита этого не видели!

Танцы на углях

А на другой день вечером они с отцом поехали смотреть танцы на углях. Званэк рассказывал, что такого мастерства люди достигают путем двадцатилетних тренировок. В центре ресторана под открытым небом на круглой земляной площадке горел огромный костер. Костер разгребали железными граблями. С наступлением сумерек угли костра мерцали каким-то загадочным светом.

Когда закончился ужин, из-за кулис вышли несколько мужчин и женщин в национальных болгарских одеждах. Сначала они под музыку ходили вокруг костра, делая какие-то движения руками. Потом по очереди, один за другим, стали пробегать по углям по самой кромке кострища. Затем с шести сторон собрались в самой середине костра и снова мелкими шажками разбежались по сторонам. А музыка звучала все сильнее и напряженнее, словно не в людях, а в ней таилась разгадка этого чуда. Вот они снова со брались в самом центре кострища, и мужчины, подняв на руки женщин, прошлись по кругу. Зал разразился аплодисментами. Зрители встали и уже аплодировали стоя.

Конферансье пригласил желающих на сцену: мол, сеанс может быть повторен с вашим участием. Из-за кулис выскочил клоун с докторской сумкой. Стал зазывать на арену девушек из-за ближних столов, жестами показывая, что мужчины пронесут их над углями на руках. Но те визжали и отмахивались. Тут на арену вышел подвыпивший мужик. Но, приблизившись к кострищу, покачал головой и под смешки зрительного зала вернулся за свой столик.

Митька хмыкнул и покосился на отца. Знал бы тот, что дед мог танцевать на углях не хуже этих болгар. И даже таким образом лечил Митьку от простуды. Развел костер на снегу, разгреб угли тонким пластом и показал Митьке, как это делается. Сначала нужно, быстро-быстро перебирая босыми ногами, потоптаться по остывающему кострищу, потом прыгнуть в снег – и так несколько раз. А когда ноги станут красными, как у гуся, натянуть на них грубые шерстяные носки и валенки. Потом попить чаю с медом. И к утру простуды как не бывало. Но рассказывать отцу это не стал. Еще опять прицепится к деду.

А на сцену из-за кулис выскочили полуголые напомаженные красотки на высоких каблуках и стали танцевать какой-то быстрый танец. Митька снова захандрил. Рита танцевала куда красивее. В ее движениях не было вульгарности. С тоской взглянул в ночное небо. Как тут все-таки звезды близко! Только попробуй разберись, где какое созвездие, когда все здесь не так, как дома.

В последний день перед отъездом, вечером, отец предложил Митьке пройтись по набережной. Бегемот тоже хотел за ними увязаться, да отец его отшил: мол, с сыном по душам поговорить надо. О чем и каким образом собирался говорить с ним отец на набережной, Митьке было непонятно. Скорее всего – придумал! На каждом шагу, стараясь перекричать друг друга, истерично гремели оркестры. От яростно мигающей светомузыки кружилась голова. Митька покосился на отца. Тому, похоже, это все нравилось. Зачем-то направился к палатке, на которой были нарисованы кривые зеркала. Нашел тоже, чем тешиться! Ну, пусть идет. Иногда Митьке казалось, что отец – его младший брат, хоть сдуру и вымахал ростом выше сына на две головы. А вот телескоп – это дело! Долго разглядывал кратеры Луны. Эх, направить бы этот телескоп на дедову деревню да посмотреть, как он там, что делает. Суббота. Наверное, топит баню…

Их банька стояла на самом берегу озера. Топилась по-черному. Обычно они с дедом ходили в баню в первый жар. После парилки окунались в озеро. И снова – на горячий полок. Так раз пять-шесть кряду, пока кожа не станет пятнистой, как у леопарда. Волосы после бани долго пахли костром и березовым веником. Пока, остывая, пили в предбаннике квас, дед рассказывал про порядки баенника:

«Ты, Митька, наматывай на ус. Не любит баенник, когда приходят к нему мыться после заката. Не терпит матерных слов, зависти, пересудов, сплетен. А потому в бане говорят только о хорошем. Нарушишь его святой закон – попотчует угаром. И упаси бог прийти в баню с похмелья или принести с собой спиртное. Может так разозлиться, что удушит до смерти. Случаев таких было в округе немало».

«Дед, а как баенник дает о себе знать?»

«Всяко разно. Ни с того ни с сего может ковш с гвоздя упасть. А бывает, в печи треснет так, что мурашки по коже. Подножку подставит на мыльном полу. Упадешь, стукнешься и долго потом еще помнить будешь. Ничего в нашей жизни, Митька, не происходит случайно. Кругом нашему брату знаки подаются. Попало не в то горло – значит, говоришь не дело. В ухе зазвенело – не хочешь слушать Истину. Какой палец ни порань – всему на то своя причина. Вот ты, к примеру, знаешь, почему именно на безымянный палец обручальное кольцо надевают?»

«Почему?» – вытянул свою и без того длинную шею Митька.

«У него из всех пальцев самая важная миссия – предостеречь от ненависти да злопамятства. А кольцо – это оберег. Коль женился – умей любить и прощать».

«Дед, а кто знаков этих не понимает, что тогда?»

«Тогда и посерьезнее намеки даются. Не царапина, так перелом или другая какая болезнь приключится. Помучается человек с болячкой да что-то наконец поймет в этой жизни. А если не поймет – так и умереть может. Зачем свет зря коптить, коль с недостатками своими справиться не можешь? Думаешь, Митька, мы просто так на свете живем? Как бы не так! Каждый человек в этой жизни что-то усвоить должен».

«Дед, а Бог – Он где?»

«Везде. В каждой клеточке нашего тела, в каждой мысли, в каждом шаге. Все чистое и светлое, что есть в душе, – это, Митька, Бог».

«Как это?»

«Да так. Бог есть любовь ко всему живому. Подумал о ком плохо – отошел от Бога. Сотворил что с любовью – приблизился к нему».

«А ты, когда маленьким был, в Бога верил?»

«Нет. Нас тогда атеизму учили. И в школе, и в техникуме. В райкомах, парткомах своя пропаганда велась. Храмы разрушили, колокола посбивали, иконы в костры побросали».

«А потом?» – не унимался Митька.

«А потом каждый в себе стал Бога искать, потому как без веры, Митька, не прожить. Быстро запутаешься, не по той дороге пойдешь. Вера, она, как стержень в человеке, на истинном пути держит».

«Отец не верит. Говорит, что все это чушь собачья», – напирал Митька.

Дед молчал. Взгляд его, в поисках ответа, устремился куда-то далеко-далеко. Митька терпеливо ждал.

«А ты не суди его. Все приходит в свое время. И к отцу придет».

«Ты уверен?»

«А как же? Иначе и быть не может. Да и что ты все про отца – про себя думай. Ты зачем Люське сегодня тумаков надавал?»

Лицо у Митьки сморщилось, будто он наступил на старый скользкий и пахучий гриб.

«А чего она нас все время подслушивает и бабуле „стучит“. А бабуля потом знай тебя делами грузит. На рыбалке уж три дня не были!»

«Ну, то, что подслушивает и „стучит“, в этом, конечно, хорошего мало, что тут говорить. Но кулакам-то зачем волю давать? Девчонка она, да и младше тебя. Драться зачем? Объясни ей, что это стыдно».

«Говорил! Не понимает. Все равно свое делает. Как ее вразумить?»

«Только не силой. Найди слова. На то ты и старший брат».

«А если она слов не понимает?!

«Митя! Не ершись, прими критику достойно. Поставь себя на ее место. Сам-то, поди, не любишь, когда отец тебя щелбанами уму-разуму учит».

Эх, дед! Логика у него железная. Ночное море вздохнуло вместе с Митькой. Оно большое, с озером не сравнишь. Но в каждом своя прелесть. Вот Люське бы тоже в море покупаться! Почувствовал, что и по Люське соскучился. Как-то она там? Может, кто из пацанов обижает. Кирилл Егорушкин все ее раньше дразнил. Митька его отмутузил. Дед знал, но не осудил. Скорей бы домой!

На другое утро проснулся задолго до будильника. Сам вытащил из шкафа большой дорожный чемодан на колесах и стал собирать вещи с таким усердием, что отец ухмыльнулся. Сейчас ему не приходилось что-то повторять Митьке дважды. Митькины уши ловили любое полуслово, угадывали каждое его желание. Движения были такими быстрыми и четкими, словно он танцевал на углях.

Званэк пришел проводить их к автобусу. Принес в подарок огромную ракушку, приложил к Митькиному уху.

– Слушай! Там шумыт морэ. Ты уже бросыл в воду монэты?

– Забыл! – хлопнул себя по лбу Митька.

Пока в автобус загружались вещи, они добежали до моря. Медные монетки, сверкнув на солнце золотыми брызгами, посыпались на морское дно. Значит, Митька сюда когда-нибудь вернется. Помолчали. Спокойно, достойно, как умеют молчать настоящие мужчины. Митька легонько хлопнул Званэка по плечу:

– Приезжай ко мне! У нас тоже есть что посмотреть.

– Ладно. Договорылись.

Остров откровения

И хоть Бегемот был с ними опять в одном купе, Митьку теперь это не колыхало. Черт с ним! Двое суток его потерпеть осталось – велика ли беда. Самое главное – он скоро увидит деда! У Митьки было, что ему рассказать.

Первым делом они поплывут с дедом на остров Откровения. Это точняк! Там у них был сооружен чум. Не из шкур, конечно, из брезента. В центре чума разводился костер. И любая непогода была уже нипочем. На топчанах из ольхового кругляка лежали набитые сеном матрасы. Здесь, в чуме, царили свои порядки. На заданный вопрос нельзя было отмалчиваться, или лукавить, или не договаривать чего-то.

Откровенные разговоры велись до тех пор, пока на собеседников дурманом не наваливался утренний сон.

«Дед! А у тебя есть недостатки?» – как-то поинтересовался Митька.

«А как же! Я ж не святой. Иногда начну свою жизнь перелистывать – спина краснеет. Сколько ошибок в жизни совершил! Красными галочками помечать – так полей в тетрадке не хватит. Только грызть себя за ошибки не надо. На ошибках учатся».

«А у меня какие недостатки?» – не унимался Митька.

«Тебе прощать научиться надо».

«Это как понимать?»

«Да вот так. Помнишь, тебе Федька Терехов подножку подставил? Ты упал, лоб расшиб, а потом все думал, чем бы ему отплатить. Не дело это. Не твои заботы. Бог с ним разберется».

«Да уж, разберется!. – вздохнул Митька. – Что-то не верится».

«Эх, Митька! А я бы рассуждал так: подножку Федька подставил не со зла – по недоумию. Какой урок нужно отсюда извлечь?»

«Придурок он!»

«Погоди-погоди! Вот опять ты за свое!.. А в этом и другое увидеть можно».

«Что?» – удивился Митька. Других вариантов он в голове не держал.

«Нельзя подставлять людям подножки, потому как сильным ушибом и злобой в твой адрес может обернуться такая шутка. Помнишь, Федор подходил к тебе, говорил: мол, прости, я не хотел. А ты?»

Ответить было нечего. Митька помнил. Две недели при встрече Федьке кулаком грозил.

«И кому от этого было хуже? Тебе. На целых две недели сам себя радости общения с ребятами лишил. Дома сидел да обиды копил. А обида, она знаешь как человека гложет!»

«Дед! А у тебя на отца обиды нет?»

«Упаси бог! Я его люблю и принимаю таким, какой он есть».

«А ты не лукавишь?»

«Что ты! У отца твоего много достоинств».

«Ну к примеру?»

«Во-первых, большая целеустремленность. Без отца вырос. Мать – простая женщина, уборщица. А он образование высшее получил. Во-вторых, ты знаешь, какая у него должность?»

«Ну знаю», – вяло подтвердил Митька.

«Вот тебе и „ну“! Начальник финансового отдела. Шутка ли? Тут хорошую голову иметь нужно. А сила воли? Внутренняя организованность? Так что у твоего отца, Митька, многому поучиться можно. А мелкие недостатки у каждого есть».

Митька молчал. Грыз горький ольховый прутик. Конечно, в чем-то дед прав. Отца на работе уважают. И друзья у него ничего. На гитарах играют, песни хорошие поют. Одного не мог ему Митька простить – зачем на деда нападает. Словно завидует ему в чем!

«Разные мы с ним, – неожиданно вторгся в нелегкие Митькины думы дед. – Будь терпимее к людям, Митька. Отца осуждаешь, а сам такой же. Каждый человек больше всего не любит в другом свои собственные пороки».

Митька прикусил губу, задумался. Вот это да! Никогда б не подумал! А ведь в этом что-то есть. Взять мать, например. Терпеть не может, когда Люська забывает что-нибудь, а сама такая же. Во многом с дедом был согласен, только вот в то, что дед на отца не обижался, не верилось, и всё тут! И деду об этом сказал прямо.

«Во даешь! Зациклился, однако! – засмеялся дед. – Что мне на него обижаться? Просто он недопонимает чего-то. А может, и понимает, да не справится с собой. Такое тоже бывает. Ну и что из этого? Сегодня не понимает – завтра поймет».

«Да-а-а! – недовольно пробурчал Митька. – Держи карман шире. Поймет он!. Знаешь, что он про тебя говорит?»

«Не знаю и знать не хочу! – резко оборвал дед. – Мне до этого дела нет. То, что он про меня думает, это его проблемы. А я себя сам знаю. И тебе не советую чужие недобрые слова передавать. Грех это! Большой грех. Запомни, Митька!»

Митька заерзал на топчане. Подоткнул под себя края старенького байкового одеяла. При последних словах деда его почему-то стало знобить. Дед встал, подкинул валежника в костер. У Митьки защипало в глазах.

«Дед, скажи тогда, а почему жизнь несправедливая такая?»

«Кто тебе сказал? В этой жизни, Митька, всем поровну дано. Все зависит от того, как ты свой Божий дар развивать станешь».

«Да где ж поровну?! – присел на топчане Митька. – Что я, не вижу! Отец вон какие «бабки» в своем банке зашибает, а ты всю жизнь в лесу отработал, а пенсии едва на хлеб хватает. Разве это справедливо?»

«Э-э-э, Митька! Вот тут-то и собака зарыта! Давай рассуждать! – Теперь уже ворочался на топчане дед. – Чем это я в жизни обделен? Я имею все, что хочу. И дом у меня есть, и жена справная, и работа любимая, и корова, и пчелы, и сад, и лодка на берегу. Ни в холоде, ни в голоде. С протянутой рукой не стою. А внуки у меня какие! Да ведь за одно то, что ты у меня есть, я Богу до конца дней своих должен поклоны бить! Ты ведь, Митька, продолжение меня. Не каждому на долю такое счастье выпадает».

В свете потухающего костра глаза деда светились таким необыкновенным светом, что Митьку захлестнуло какой-то дикой нежностью. Он спрыгнул с топчана, перебежал к деду, прижался щекой к его бороде.

«Дед! Я тебя больше всех люблю! Ты не такой, как все, дед! Ты даже сам не знаешь, какой ты!»

«Ты просто других людей меньше знаешь».

Но Митьке больше уже ни о чем не хотелось говорить. Уткнувшись носом деду под мышку, он сначала затих, а потом сладко засопел.

Вспоминая сейчас те минуты, Митька ощутил где-то рядом запах дедова пота. И даже повел носом. Запах этот был ему очень приятен. Знал, что не всякий пот хорошо пахнет. А вот дедов был каким-то особенным, родным.

Ничто не мешало Митьке предаваться сладким воспоминаниям. Отец с Бегемотом о чем-то беседовали в коридоре. Однако однотонный стук колес уже изрядно притомил. Митька забрался под одеяло и стал придремывать.

Вдруг ему почудился тихий голос деда: «Я ухожу, Митька. Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови – и услышишь мой голос». Митька мгновенно открыл глаза. Ему показалось, что в дверях купе стоит дед. Причем в каких-то странных белых одеждах. Потер кулаками веки. Да нет, такого не могло быть! Показалось! Прижал нос к оконному стеклу. По носу катились слезы. А почему – кто его знает!

Южные пейзажи за окном сменились привычными перелесками. Мелькали березы, осины, сосны, ели. И даже пыльная ольха казалась родной и милой истосковавшемуся Митькиному сердцу. «Где родился – там и пригодился», – любил повторять дед. Вот уж правда! Образ деда так не вязался с этой фантиковой заграницей. Там бы деда действительно можно было назвать Гуманоидом. Зато дома, в деревне, в ватнике, в кирзовых сапогах, он был в своей тарелке.

И все же хорошо, что отец вытащил его на этот курорт. Теперь Митька знал, что ему действительно не нужно. «Не попробуешь кислого – не узнаешь сладкого». Дед, как всегда, прав! Многое из того, что говорил он, стало понятным Митьке только сейчас. И про любовь тоже. Мысли сразу улетели к Рите. Ей бы понравилось в деревне. Они с дедом обязательно свозят ее на Святой остров, в наскальных лужах которого – лечебная вода. Если помыть той водой руки, сходят все бородавки, а на лице исчезают прыщи. Не поверил бы Митька в это чудо, если бы с ним самим такого не случилось. Бородавки сошли и с его рук, и с рук сестры Люськи за одну ночь. Были – и не стало. А потому во все, о чем рассказывал дед, Митька верил. Только диву давался: откуда тот столько знает?

Мимо проплыл маленький деревянный вокзал. Название станции прочитать Митька не успел. Под окнами забегали местные торговцы. Яблоки, груши, сливы продавались ведрами. Отец с Бегемотом двинулись к выходу купить что-нибудь домой. Митька – за ними. Цены были, конечно, смешные. По цене одного килограмма яблок в городе здесь можно было купить целое ведро. Бегемот остановился возле какой-то древней старушки. Лицо у нее было похоже на печеное яблоко, коричневое и морщинистое. Да еще костыль рядом. Как только до станции добралась?

– Бабуль, почем яблоки? – поинтересовался Бегемот. Для понта, что ли?

– По шестьдесят рублёв продавала. Бери, сынок, подешевше отдам. С утра уж тут стою…

Отец толкнул Бегемота в бок.

– Вон там за пятьдесят женщина отдает. И сорт лучше.

– Я этих хочу! – почему-то вдруг разозлился Бегемот и протянул бабуле сто рублей. – На, бабуль, и сдачи не надо.

– Да што ты, сынок! Куды ш мне стольки?

– Бери, бабуль, бери! – А у самого голос дрожит.

– Храни тебя Бог за доброту твою! Кушай, милый, на здоровье!

Когда вернулись в купе, Митька зачем-то спросил:

– Дядя Жора, а ты за что так стариков любишь?

– Потому что они добрее, мудрее и чище нас. Посуди сам: зачем старику хитрить, когда ему уж скоро перед Богом ответ держать. Если бы мы, Митька, стариков больше слушали, лучше бы жили. Это факт! И не было бы у нас столько проблем.

Митька покосился на отца: слышит ли? Конечно, слышит. Однако прикидывается, что газетные новости его интересуют больше. А дядя Жора ничего мужик. Не ожидал! Даже в мыслях теперь прозывать его Бегемотом Митьке расхотелось.

Мир рушится

Поезд в Петрозаводск прибывал рано, около шести часов утра. После теплых южных ночей северная прохлада казалась Митьке более ощутимой. Его колотил озноб. В пору кричать: «Дро-о-жжи! Купите дро-о-жжи! Продаю дро-о-жжи!» И хоть было уже совсем светло, белые ночи далеко не отошли, город еще спал. И только капризно лязгали двери стареньких троллейбусов.

У вокзала их поджидал на машине водитель отца, дядя Саша. Хороший мужик, с юмором. И хотя, приветствуя их, он, как обычно, улыбался, в улыбке было что-то такое, от чего у Митьки по спине снова пробежал холодок. Пока он водворялся на заднее сиденье, дядя Саша что-то быстро прошептал отцу. Тот вздрогнул, словно его пронзило током, и машинально обернулся к Митьке. Такими глазами отец на Митьку еще никогда не смотрел! По скулам ходили желваки, и как-то странно дергался кадык. Что это с ним? Но спросить не решился. Вот отец приоткрыл рот, хотел было что-то сказать Митьке, но вдруг осекся, сомкнул губы так плотно, будто боялся выронить полученную весть. А потом отвернулся, как-то весь съежился и втянул голову в плечи, словно провинившийся пацан.

Митьке стало не по себе. Так вот, молча, и доехали до дома. Вылезая из машины, Митька задрал голову. В кухне не было света. Спит мама, что ли? Такого еще не бывало. К приезду гостей у нее всегда пеклись пироги: с мясом, морковкой, вареньем. Вкусно пахло на весь подъезд. Митька начинал глотать слюну уже на второй лестничной площадке.

Дома никого не было. На столе лежала какая-то записка. Отец пробежал ее глазами и быстро засунул в карман.

– В деревню едем! – каким-то незнакомым голосом тихо сказал он.

Митька расцвел. И уже было представил себя в объятиях деда, но тут отец, набрав в легкие воздуха, шумно выдохнул:

– Держись, Митька! Горе у нас!

От этих слов Митька занервничал. Что же такое могло случиться? Может быть, бабуля приболела? У нее иногда поднималось высокое давление. Только вряд ли отец из-за этого расстроился бы так сильно. Не с Люськой ли что? Прошлым летом умудрилась как-то ногу сломать. Орала-а-а! Еще та егоза! Вечно голова вверх задрана и под ноги не смотрит.

Митька перебирал в голове всякие возможные неприятности, но все равно они никак не затмевали радости встречи с дедом. И чем ближе подъезжали к деревне, тем сильнее прыгало в груди сердце. Вот уже проехали развилку. Значит, до деревни рукой подать. Вот свернули на грунтовку. Деревня вся в ядреной зелени. Жаль, что клубника отошла. Дедов дом был каким-то не таким. Что именно изменилось, выразить словами Митька не смог бы. Вроде все по-прежнему, на своих местах. Вот только калитка распахнута. Заложка сорвалась, что ли? Непорядок! Куда дед смотрит? На него непохоже.

Стоило войти в дом, как мать бросилась отцу на грудь со слезами. Так и знал! Бабуля лежала больная в постели. А дед-то где? Может, скотину обряжает? Подбежал, чмокнул бабушку в щеку.

– Здравствуй, бабуль! А дед где?

Бабушка закрыла глаза и отвернула голову к стене. По щекам ее текли слезы. В комнате висела гнетущая тишина. Тут из спальни выплыла заспанная Люська. Поджав губы, медленно двинулась ему навстречу, словно затаила в себе какую-то обиду. Митька легонько дернул ее за косу. Мол, что надулась? Люська даже не хихикнула в ответ. Вот кукла! Тогда глазами показал на мать: мол, что она плачет? Вернулись ведь, ничего с нами плохого не случилось, а бабуля поправится. Сестренка, прижимая палец к губам, прошептала:

– Мы вчера дедушку похоронили!

Митька взглянул на Люську так, словно из девчонки она превратилась в гадюку.

– Заткнись! А то сейчас так получишь! – И кулаки сжались до побеления. – Вот дура! Нашла чем шутить! Ненормальная!

– Я не шучу! – плаксиво скривила губы Люська. – У мамы спроси! – И, уткнувшись в мамин бок, заревела трубным голосом.

Митька перевел ошалелый взгляд на мать. Та, глотая слезы, кивнула и, словно оправдываясь, прошептала:

– Тромбоз у него был, Митенька. Вечером, как обычно, спать лег. Бабушка говорит, все хорошо было, а утром проснулась – он не шевелится.

Митька беспомощно крутил головой. Растерянный взгляд его стал искать спасения на лице отца. Но тот как-то совсем по-мальчишески закрыл мокрые глаза рукавом, отвернулся в угол, и плечи его стали мелко вздрагивать. Митька впервые видел, как плачет отец. Тогда, будто ошпаренный, он выскочил на улицу и что было сил помчался в лес. Ноги несли его к лабазу. Как бегущая от собаки кошка, одним махом взобрался по деревянным рейкам на сосну, на площадке скрючился в три погибели и, захлебываясь слезами, впился зубами в острые колени. Ему казалось, что сейчас разразится сильная гроза, и ураган повыворачивает вверх корнями могучие деревья, и расколется пополам небо, и начнется великий потоп! Но кругом было тихо-тихо. Только о чем-то беспечно щебетали птицы и стучал по стволу клювом трудоголик-дятел. Тогда в отчаянии Митька мысленно накинулся на отца. Это все он! Был бы Митька в деревне, ничего бы с дедом не случилось. И никакой там не тромбоз – просто умер от обиды и тоски. Но, как ни распалял себя, сердиться на отца почему-то не мог. Перед глазами так и стояла его вздрагивающая спина. Отец не притворялся – он искренне горевал по деду.

И тогда вспомнился сон в поезде и дед в белых одеждах. В голове снова отчетливо зазвучал его голос: «Будет трудно – позови! Приду».

– Дед! Миленький! Родной! Как же мне теперь без тебя?! А?!

«Возьми себя в руки, Митька! Не раскисай. Будь мужчиной. Молодец, что не сердишься на отца. Он тут ни при чем. У каждого свой срок. Ты знаешь, у меня теперь другие задачи».

– Дед! Я тебе про Риту еще не рассказал!

«Я все знаю. Знаю даже то, чего не знаешь ты. Она к тебе приедет. Жди».

У Митьки как-то разом иссякли все вопросы. Голос деда пропал. Мимо лабаза низко-низко плыли белые облака, на которые так любил смотреть Митька. На глазах они превращались в египетские пирамиды, в грозные вулканы, в огромные корабли. А то вдруг мчались по небу белой тройкой каких-то сказочных коней. Потом настал черед портретов. На бирюзовом фоне летнего неба стали вырисовываться знакомые образы: дед, Рита, Валентин Петрович, Званэк, мистер Сенько и даже Бегемот. Митька не заметил, как уснул. Очнулся, почувствовав на спине чью-то теплую руку. Испуганно открыл глаза. Отец!

– Ты не думай про меня плохо, Митька. Я ведь деда тоже любил. Он мне вместо отца был. Ну и если уж быть до конца честным, ревновал я тебя к нему… Ты ведь за ним как поплавок бегал. А мне… что-то так обидно было. Глупо, конечно! Ну да что теперь!

Отец впервые назвал его Митькой. И от этого вдруг сделалось так хорошо на душе, что он даже застыдился своей такой неуместной в эту минуту радости.

– Пойдем на могилку деда сходим, – тихо предложил отец.

Митька кивнул. И они стали осторожно спускаться на землю.

Кладбище

Кладбище находилось на краю деревни в сосновом бору. Издали кресты да оградки видел, а вот вглубь заходить не доводилось. Не раз слышал, как бабушка маме место нахваливала: мол, сухо и, где ни копни, повсюду белый песок. Для него это было странно. Кладбище мальчишки всегда обходили стороной. Особенно угнетали искусственные венки и цветы.

Сейчас, проходя между оградками, так и цеплялся взглядом за фотографии знакомых лиц. Слева приветливо улыбался дед Вася Козлов. Вот-вот произнесет: «Привет, Митька, Николин внук. Помнишь, я смастерил тебе лук?» Стрельбой из лука пацаны увлекались целый сезон. Кажется, это было в то лето, когда Митька перешел в третий класс. Справа на них строго смотрела баба Паша Абрамова. Смотрела так пристально, что Митька невольно кивнул и прошептал: «Здрасте!» Бабы Паши он побаивался, и не без причины. За ее садом был пруд. Возле пруда пацаны любили жечь костер. Пекли картошку, рассказывали страшилки, играли в ножички. За забором, сколоченным из горбыля, дразнили спелостью кусты мохнатого крыжовника. Время от времени пацаны просовывали между неровными краями досок худенькие руки, засучив до плеч рукава футболок, чтобы сорвать несколько еще кисловатых, но очень крупных ягод. И хоть у каждого возле дома этого крыжовника было навалом, бабы-Пашин казался вкуснее. Как пронюхала старая про их неблаговидные дела, одному Богу известно, но однажды застукала с поличным. Выросла, как из-под земли. «Ах, ворюги вы этакие! Сейчас я вам!» Пацаны горохом откатились от забора, а у Митьки рука в заборной дырке застряла. Ни туда ни сюда. Всю в кровь ободрал – не вытащить, и всё. Тут и нажгла его баба Паша крапивой по первое число. За всех одному досталось. Навек усвоил, как зариться на чужое.

Вот и свежая могилка. Хоть убей, но образ деда с этим песчаным холмом никак не вязался. И никаких чувств на Митьку не нахлынуло. Да и отца особо не проняло. Зачем-то пошатал деревянный крест, словно хотел проверить его на прочность. Покрошил на могилку печенье для птиц. Поправил еловые лапы по краям, чтобы зверье не разрыло свежую землю.

– Спи, дед, спокойно. И прости меня! Виноват я перед тобой! Ты простишь, я знаю. Большая у тебя душа была.

Стоило им отойти от могилы, как, откуда ни возьмись, появилась маленькая серая птичка и принялась быстро клевать крошки. Значит, где-то рядом витает душа деда. Он сам так говорил. А знал дед много!

– Я завтра уезжаю. На работу надо, – не глядя на Митьку, произнес отец. – Ты в деревне останешься или со мной в город поедешь? – И напряженно ждал Митькиного ответа.

– С тобой, – сказал Митька.

Он произнес это спокойно и твердо, как само собой разумеющееся. И был удивлен реакцией отца. Лицо у того вдруг сделалось по-детски счастливым. И он даже не пытался этого скрыть.

– Вот и отлично! Знаешь, я так привык к тебе за эти три недели. Не хочу один оставаться. А в выходные снова в деревню приедем, да? Баню стопим. Научишь меня париться?

Митька моргнул, согласился. Ему почему-то снова показалось, что он старше отца, и намного. Надо будет когда-нибудь его на утреннюю рыбалку с собой взять, что ли. А то ведь он со своими финансовыми делами настоящей жизни почти и не видел. Эх, да-а-а!

Постскриптум

В город возвращались молча. Каждый в своих мыслях. Отец тоже думал про деда. Это факт.

Дома, едва успев скинуть с ног кроссовки, Митька кинулся к компьютеру. Навел шуструю стрелку на конверт с надписью: «Доставить почту». Закрутился в углу экрана глобус. Замигали зеленые огоньки Интернета. И черным курсивом ударили в глаза слова:

«Петрова Рита». Тема: «Привет! Это я!» Лихорадочно защелкал мышью. Письмо было небольшим: «Дима! Привет! Это я. Как твои дела? Очень надеюсь, что отдохнули вы хорошо. В начале августа мы с папой собираемся приехать в Петрозаводск, на целую неделю. Очень хочу тебя увидеть! Передавай привет дедушке. Пиши. Рита».

Митька закрыл глаза и прошептал:

– Дед! Тебе от Риты привет! Слышишь?

«А как же! – зазвучал в голове родной голос деда. – Приедет – покажи ей все наши заветные места. Ключ от лодки у меня над дверью в предбаннике. Плывите с богом!»

– Спасибо, дед! – прошептал Митька.

– Ты с кем говоришь? – удивленно спросил вошедший в комнату отец.

– Да так, про себя, – слукавил Митька и боднул отца лбом в плечо, как обычно шутил только с дедом.

– Ну, все ясно!

Обеими руками отец обхватил Митьку, легонько приподнял и бережно повалил на ковер.

Сцепившись, клубком катались по полу. Весело блестели две пары глаз, разрумянились щеки от азартной борьбы: кто кого положит на лопатки. И вдруг – возглас отца:

– Стой! Замри! А то раздавишь муравья!

Тяжело переводя дух, Митька сел на полу. Чего это он? А отец, оторвав от газеты уголок, заботливо подсаживал на бумажку рыжего скитальца. Тот как две капли воды был похож на своего собрата, которого Митька спас от тяжелой туфли Маргариты Рашидовны. Митька даже головой покачал – как давно это было! Будто прошло с тех пор не три месяца, а три длинных года! Словом, было это… было это… когда он, Митька, был еще маленьким! Вспомнил – и сразу захотелось увидеть одноклассников: Цыганкова, Маркова, Птицыну. И даже саму Маргариту Рашидовну!

Улыбаясь и повернув голову набок, Митька пристально следил за каждым движением отца. А тот тем временем уже поднес муравья к форточке, заговорщицки подмигнул Митьке и осторожно выпустил бумажку из рук. Потом как-то очень смешно округлил щеки и дунул вслед муравью:

– Лети, бродяга!

«Гулливер»

Митька сидел в своей комнате у компьютера и мучил скрепку такими вопросами, от которых у той глаза, как у стрекозы, вылезали из орбит. Из технических помощников выбрал образ не собаки, не утенка, а именно скрепки. Она выскакивала всякий раз, как только Митька нажимал стрелкой компьютерной мыши на вопросительный знак. Наблюдать за скрепкой было потешно: она то озадаченно чесала в затылке, то подозрительно косила глазами, раскачиваясь из стороны в сторону, то беспомощно разводила руками: мол, не понимаю, чего тебе надобно, «старче». А что тут понимать? Митька ждал писем от Риты, а их не было уже целых две недели. Какие только реплики он ей не отпускал, какие открытки не отправлял! Вирус у нее в компьютере, что ли? И мобильник теперь почему-то все время был отключен. Деньги кончились? Такого еще не бывало. Открыл ее последнее письмо. Странное какое-то. Словно что-то хочет сказать и не решается. Намеки, подколки, капризы! Может, обиделась на что? У девчонок это часто бывает.

Щелкнул мышью по своему последнему посланию. Оно было непростительно длинным. Бегал глазами по строчкам и чувствовал, как потеет спина от стыда. Учил ведь дед: не впадай в эмоции, не прыгай от радости глупым козленком, сохраняй спокойствие, что бы ни случилось, привыкай ценить свои слова и чужое время. Э-эх! Переборщил!

А скрепка знай пилькала глазами! Уберись ты, чудо гороховое! Нечего подсматривать! Без тебя тошно!

– Митя! Иди-ка скорее сюда! Смотри, что показывают! – раздался из гостиной возбужденный голос матери.

Дался ей этот телевизор! Сядет за свое вязание и знай каналы переключает. Еще и сестренку Люську приучила! У той от этого ящика уже скоро крыша на сторону съедет! Темноты боится до поросячьего визга. Приезжает в деревню и каждый раз просит бабулю до туалета проводить. До чего дошло!

Внушал им дед, что человек должен своей жизнью жить, а не чужой. Да разве мать вразумишь? Ну, бывают, конечно, интересные фильмы. «Сибирский цирюльник», например, или «Ворошиловский стрелок». Артист этот, Михаил Ульянов, так на деда похож! Смотришь фильм с его участием – в груди щемить начинает. Ну вылитый дед! Глаза такие же, спокойные, умные, в самую душу смотрят. И на висках – лучики морщинок от скрытой улыбки. Эх, дед!

Последнее время все чаще вспоминался сон, который приснился в день похорон деда. Это было четыре года назад, в купе поезда. Они с отцом возвращались из Болгарии, где отдыхали по туристической путевке. О случившемся тогда еще не знали. Да и сон ли это был? До сих пор отчетливо помнил белые одежды деда и его вещие слова: «Я ухожу, Митька! Очень-то не горюй. Если захочешь со мной поговорить, позови – и услышишь мой голос».

Мысли пошли вольготно гулять по прошлому, которого без деда Митька себе представить никак не мог. После его смерти мир стал приобретать какие-то совсем другие краски, формы, размеры… Дедов дом, например, в детстве всегда казался Митьке высоким, светлым и просторным, а теперь словно съежился, сгорбился, того и гляди, врастет окнами в землю. Да и цвет дома был ярко-голубым, а теперь сделался каким-то не то выгоревшим, не то линялым. Надо будет уговорить отца купить голубой краски да покрасить дом заново.

И озеро, на берегу которого стояла дедова банька, прежде казалось глубоким. Прибрежные валуны, с которых он раньше нырял солдатиком в воду, теперь покоились на сухом песке, блеклые и шершавые. Что случилось? Куда ушла вода? Застыл в оцепенении ветрячок, и никакой ветер не мог пробудить в нем былых чувств. Видать, что-то и в нем заклинило, сломалось. Чум на острове Откровения тоже обветшал до дыр, тюфяки сгнили, и внутри уже давно не пахло костром. И даже деревянная лодка, перевернутая вверх дном, рассохлась и облезла. Просмолить бы надо, да все не собраться, со временем напряг. И самое главное, некому больше задать волнующие вопросы. Разве что в мыслях!

В голове у Митьки голос деда звучал, как прежде, бодро и уверенно. И по этому дедову голосу Митька настраивал свою душу, как настраивают по камертону капризный струнный инструмент. Теперешним взрослым умом понимал, что не было в этом никакой мистики, как казалось раньше. Каждый может помнить голос ушедшего человека и, хорошо зная его суть, взгляды, манеру мышления, может предположить ответ на тот или иной вопрос. Митька с раннего детства, как только помнил себя, верил каждому слову деда. И теперь так же вот верил себе, потому что знал: с дедом они единое целое. Прилив этой удивительной уверенности почувствовал вскоре после смерти деда, словно тот, уходя в мир иной, оставил ему в наследство все самое бесценное – свои душевные силы.

Жаль, что Рите не довелось с дедом познакомиться. Ей бы он тоже понравился. Стоило вспомнить про Риту, как тотчас оголтелые мысли устремились в Петербург и стали бродить по заснеженной набережной Фонтанки, по пустынному двору, куда выходило окно Ритиной комнаты, так называемой девичьей. В комнате Рита жила не одна – со старшей сестрой Светланой. Светлане было уже девятнадцать, и любое ее мнение отдавало категоричностью. А впрочем, что ему до Светланы? Знать бы, чем занимается Рита! Дел, конечно, у нее под завязку. В какие только кружки не записалась! Японский язык учить принялась. Зачем он ей? Ну английский – куда ни шло. Без него нынче ни шагу. А японцы-то эти на что сдались, если нет времени на письма ответить?.

– Митька! Скоро ты?! – забарабанила к нему в дверь кулаком Люська. – Дядьку какого-то показывают, который людей оживлять может! Не веришь? Послушай!

Митька нехотя поднялся и не спеша направился в гостиную. Встал в дверях, скрестив на груди руки. Нашли что смотреть! Шоу «Пусть говорят». Крупным планом показали какого-то мужчину. Митьку поразил его взгляд. Такой необычный. Смотрит на всех, как Гулливер на лилипутов. Ведущий программы из кожи вон лезет. Чуть не в нос ему микрофоном тычет: «Так вы утверждаете, что умеете воскрешать людей?» – «Да! И я могу научить этой методе любого, кто пожелает». Вот это да! Митька присел на подлокотник кресла и весь подался вперед. На сумасшедшего вроде не похож. «Мошенник! – словно прочитав его мысли, первой взвизгнула сидящая в зале толстая тетка с красным мясистым лицом. Как на рынке: руки в боки и давай глотку драть: – Вымогают у людей последние деньги! Набивают себе карманы на людском горе! Еще в студию пришел, наглец!» – «А вы могли бы воскресить мертвого человека прямо здесь, в студии?» – подхватил идею ведущий. «Как пожелаете», – пожал плечами странный мужчина. И опять его глаза показали крупным планом. Смотрит на всех так, будто силится понять, что же здесь происходит. Митька криво усмехнулся. Ну дела! Мать сидит, бледная вся. Даже про вязание забыла. А Люська глазищами так и стреляет, как та скрепка, – то на Митьку, то на мать. Ответа ищет – правда ли? А какой тут ответ дашь? Вон у всех в студии лица вытянулись. А среди них ведь и врачи, и ученые, и писатели, и даже священники. «Судить его, мошенника, или в психушку отправить! Развелось их, дьяволов, в наши смутные времена! Статистика в Интернете такие факты выдает: три тысячи шестьсот шестнадцать человек уже объявили себя Иисусами!» И разом со всех сторон поднялся такой рев: дай им волю – разорвут на части. Ату его!

Митька занервничал и принялся щелкать себя по ногтям. Вот дурацкая привычка! И не отвыкнуть никак. А как тут не нервничать? Не дают человеку слова сказать! Зачем приглашали?! Вдруг он и правда чем-то таким владеет. Вот бы деда оживить! Никаких бы денег не пожалел! Работать бы пошел и вкалывал день и ночь. Только бы дед жив был. После его смерти Гуманоидом стали звать его, Митьку. И он носил дедово прозвище с честью и достоинством. Сначала по деревне разнеслось, а потом и в город просочилось. Гуманоид – и всё тут!

Снова взглянул на экран. Показывали одного из воскрешенных. Мужик как мужик. Спокойный как танк. Кусают со всех сторон, а он знай твердит: «Мир вам, люди!» В морге отлежал около суток. После воскрешения в Бога веровать стал. Интересно, кто он? «Подсадная утка»? Потом еще одну женщину показали, которая мужа по этой цифровой методе воскресила. И ее негативом «распяли». Каких только ярлыков не приклеили. А на вид нормальная женщина. По профессии врач. Только говорит не очень уверенно. Ее спрашивают: где муж сейчас? Молчит. Словно боится проговориться. А чего бояться-то? Если бы он, Митька, чем-нибудь таким сверхъестественным владел, разве стоял бы вот так, язык проглотив?! Рассказал бы все как на духу. Чего они?! И «Гулливер» этот уходит от прямых вопросов.

Шоу закончилось так же неожиданно, как и началось. В душе осталось какое-то чувство неудовлетворенности. Митька молча удалился в свою комнату. Ни с матерью, ни тем более с Люськой обсуждать эту щекотливую тему не хотелось. Пусть женщины меж собой чирикают, а ему, мужику, негоже. С отцом бы еще обменялся мнением, но тот, как всегда, в командировке. Ну да ладно, время покажет: сумасшедший ли этот «Гулливер», мошенник или одержимый какой. А с другой стороны посмотреть, в сказки раньше тоже не верили, а потом и зеркальце, в котором все можно увидеть, и ковер-самолет, и другие чудеса реальностью стали. Так почему не быть живой воде? Но опять же, воскресить одного-двух – это еще куда ни шло. А если всех? Что на свете твориться будет?!

А перед глазами так и стоит дед. Сидит на крыльце и насмешливо теребит бороду. «Вот так-то, Митька! Думай, чеши в голове. На твоем веку еще и не такое будет!»

Митька снова сел за компьютер. Ну а что ты на это, скрепка, скажешь? Та покачала головой. Потом развалилась на боку, закинула ногу на ногу, закатила глаза. Что-то соображает своей металлической головой. Ладно, не пыжься, отдыхай! С Ритой бы на эту тему поговорить. Она этими вещами ох как интересуется! Мать с отцом на нее ворчат. Они по профессии врачи. Верят только в то, что руками потрогать можно.

Вспомнился последний приезд в Петербург. Было это в сентябре. Долго гуляли по набережной Фонтанки. Говорили о клонировании. Гадали, будут ли проводить такие эксперименты над людьми или нет. Митька был категорически против клонов. Зачем и кому они нужны? Риту задевали эти темы так глубоко, что у нее от волнения начинал дрожать голос. А глаза прямо-таки искрились от возбуждения. В такие минуты Митьке почему-то очень хотелось ее поцеловать. Но боялся обидеть. Просто брал за руку и нежно гладил ее тонкие пальцы, разглядывая их, словно какую-то диковину. Рита сразу замолкала, но в глаза ему смотреть не решалась. Отводила взгляд на темную воду.

Однажды они остановились на мосту. В воде отражались уличные фонари. Кругом было безлюдно. Митька неожиданно взял и поднял Риту на руки, да еще вытянул руки далеко за перила. Девушка тихонько вскрикнула и, крепко прижавшись к нему, обхватила за шею. Митьке стало так хорошо, что хотелось окаменеть и остаться с ней в обнимку на века. Но Рита взмолилась ее отпустить. Он с нежностью провел губами по ее щеке и опустил наземь. Пока она поправляла волосы, Митька глядел на воду. По темной поверхности реки плыли яркие кленовые листья. Они напоминали растопыренные пальцы. И кто придумал такую красоту? Вроде и кленов-то рядом нет. Значит, кто-то специально нашел, подобрал и бросил их в воду. И наверное, загадал желание.

Митька представлял Риту так явно, что даже ощутил тонкий запах ее любимых духов. А все тело налилось какой-то непонятной тяжестью. С шумом выдохнул скопившийся в груди воздух и твердо решил в выходные во что бы то ни стало рвануть в Питер. Что сидеть и гадать на кофейной гуще? Приехать и все увидеть своими глазами. Пусть даже Риты не будет дома. Ну, мало ли, уехала куда. Поговорит со Светланой, с Галиной Ивановной, с Валентином Петровичем. Неизвестность – худшая пытка. Всё! Решено! Деньги на дорогу есть. Клянчить у родителей не надо. Зря, что ль, два месяца по вечерам разносил телеграммы. От денег, которые предлагал отец на карманные расходы, всегда отказывался. Нет халявных денег – нет и упреков. Усвоил эту истину твердо. Бегая с телеграммами по убогим дворам, насмотрелся, конечно, всякого. Бумажные телеграммы нынче шлют только те, у кого нет ни телефона, ни компьютера. Услуги связи нищенских трущоб.

Одна молодая женщина с полугодовалым ребенком на руках, прочитав текст телеграммы, долго смотрела на него с каким-то отчаянным укором в глазах. Словно ему, Митьке, было кем-то велено держать ответ за все грехи мужского пола. И бледные губы ее вдруг стали шептать такое, от чего его бросило в жар, нездоровый, трусливый, липкий.

– Он меня предал!. Оставил! Будь он проклят!. Помоги мне! Останься! Люби меня!

Митька растерянно тряс головой и, заикаясь, невнятно бормотал что-то типа того – мол, извините, я при исполнении. А сам с каким-то оцепенением смотрел на ее полинявшую от стирки футболку, загрубевшую на груди от высохшего молока. Курчавая малышка беспечно подпрыгивала на руках у матери и озорно хлопала в ладоши. После неловкой паузы женщина резко повернулась и, обхватив дочку двумя руками, скрылась в темной прихожей. Митьке ничего не оставалось, как поставить в графе «Получатель» закорючку своей рукой. И скорее на улицу! Подальше от всего этого. От гулкого топота его ног из глубоких рытвин облупившихся стен подъезда (словно после артобстрела!) сыпалась сухая штукатурка. Потолок был весь в черных пятнах копоти, в центре которых злорадно красовались обгоревшие спички. Кому не лень до самого потолка прыгать?!

Другой адресат проживал в деревянных двухэтажных бараках, построенных сразу после войны, как временное жилье. По этому поводу дед говорил так: «Никогда, Митька, не верь обманному слову „временно“! Под ним всегда подразумевается „навечно“, „навсегда“. Любое дело с душой делай, как для себя, и доводи до победного конца. Знай: все к человеку возвращается: и добро, и зло. В одном месте чего худого натворил – в другом сам же на этом и попадешься. А за добрые деяния всегда получишь благодарность, не в словах, так в мыслях человеческих. А мысли, Митька, – великая сила! Мыслями мы творим и себя, и свое будущее!»

Митька не любил эти деревянные районы. Ни город, ни деревня! Не поймешь что! Разбросанные по двору дрова, вечно переполненные помойки, по которым шастают бездомные облезлые коты и собаки. Разбитые окна подъездов зачастую наполовину заколочены фанерой. Кто ж сподобится вставить стекло? Не мое, общественное. Обшарпанные ступеньки деревянной лестницы скрипели на все лады, как расстроенная домра. Так и знал: дверной звонок сорван. Постучал в дверь кулаком. Открыл ему старичок со светлыми и какими-то младенческими глазами.

– Вам телеграмма, – казенно сообщил Митька. – Распишитесь здесь, пожалуйста. – И протянул старику сложенную вчетверо бумажку.

– Да я, милый, плохо вижу. Ткни пальцем-то, куда закорючкой чиркнуть.

Митька приставил кончик ручки к нужному месту на бумаге. Старик расписался. И только Митька хотел уйти, как тот взмолился:

– Не уходи, сынок, прочти, что в телеграмме-то! Старуха моя тоже не видит, у обоих глаукома.

Митька окинул взглядом прихожую. В углах на оборванных обоях гнездились тараканы. Вообще-то тараканов Митька видел, но чтобы их было столько – никогда! Если бы не шевеление их чувственных усов, можно было бы подумать, что угол выложен блестящим коричневым кафелем. Старик, конечно, эту живность не видел. Митька развернул телеграмму, пробежал глазами по тексту: «Трагически умер Павел. Вчера похоронили. Зина». Видя, что Митька мнется, старик строго приказал:

– Читай! Мы от телеграмм нынче ничего хорошего не ждем.

Митька откашлялся и прочел, стараясь произносить слова как можно равнодушнее и суше.

– Господи! – перекрестился старик на «лампочку Ильича», что болталась на проводе без люстры под самым потолком. – Спасибо Тебе, Господи, что прибрал на место! Пусть земля ему будет пухом, а горемычной душе – прощение за слабость духа. – И, уже обращаясь к Митьке, добавил: – Пил он по-черному. Давно знали, что добром не кончит! Сын это наш. Вот так, парень. Теперь иди с Богом, дай поплакать вволю!

И снова Митька прыгал через ступеньку, будто ему дали пинка под зад. Внизу, под лестницей, кто-то шевелился, шелестел картонными коробками. В нос ударил зловонный запах. В привокзальном туалете дышать легче! Митька зажал нос ладонью. Какой-то бомж устраивался на ночлег. А куда ему деться? Во всех приличных домах домофоны да консьержи. А тут дверь, как на станции метро, в обе стороны ходит. У батареи – худо-бедно, но тепло.

Взглянул на следующую телеграмму. Где же этот дом под номером шесть? По идее, вон тот должен быть. Но в нем вроде никто не живет. Дверей в подъезде вообще нет. Стекла выбиты. Свет ни в одном окне не горит. Посветил фонариком. Увидел рваную занавеску на окне. Пошарил лучом по темным углам подъезда, пугая сонных собак. Те уж давно не лают на чужих – сами на птичьих правах. Высчитал квартиру. Должна быть слева, на первом этаже. Гулко забарабанил в дверь. Послышались шаркающие шаги. Хмельной мужской голос недовольно спросил:

– Кого там принесло на ночь глядя?

– Телеграмма! – громко оповестил Митька. Дверь открылась, но свет не зажегся. Митька пристроил телеграмму на локоть. – Распишитесь!

Мужик сподобился.

– Посвети-ка! Что там в ней?

Митька приставил фонарик к дрожащим рукам мужика, в которых нервно плясала телеграмма.

– Бог ты мой! – вскинул тот на Митьку опухшие глаза. – Батя преставился! – И спокойно подытожил: – Пора уж! На девятый десяток перевалило. Нам столько не отжить. – Усмехнулся каким-то своим практичным мыслям, которые, как вороны при помойке, всегда рядом. – Думаешь, наследство оставил? Черта с два! Хибара одна, которую и даром никто не возьмет. Ну да ладно. Может, летом когда-нибудь съезжу погостить. Теперь никто зудеть не будет: «Не пей, Гришка, пропадешь!» А как не пить? Живу, как собака последняя!.

– Извините, я тороплюсь, – скороговоркой перебил его Митька и бросился на улицу.

Вот дела! Одна смерть кругом! И, что самое странное, особо и не удивляет никого. Вот и этот тоже. Принял сообщение, как само собой разумеющееся. И вспомнился тот день, когда они с отцом приехали в деревню после похорон деда. Казалось, вот-вот рухнет весь мир! А тут ни слёз, ни скорби, словно о ком-то постороннем речь идет. Неужели у мужика этого душа не болит? А впрочем, у всех ли она есть?..

Вспоминая все это сейчас, передернул плечами. Хорошо, что ушел с телеграфа! Появится нужда в деньгах, лучше уж пойти вагоны разгружать, чем разносить такие вести.

Выключил компьютер, свет, быстро разделся и плюхнулся в постель. А то, чего доброго, Люська прибежит с вопросами. Ее просто так не выпроводишь. Еще та цаца! В какой-то книге вычитал, что перед сном можно сконцентрировать мысль на проблеме. Утром получишь готовый ответ. Только проснуться нужно раньше будильника, чтобы не вскакивать с постели, как на пожар, а полежать да подумать о том, что волнует. Не зря в пословице говорится: «Утро вечера мудренее».

– Мить! – сунула нос в темноту его комнаты Люська. – Ты спишь?

– Сплю, – сонно буркнул Митька. – Исчезни!

Но Люська настырно вперлась в комнату и села по-турецки на коврик у кровати. Как она так ноги под себя загибает? Будто они у нее без костей. Имидж свой меняет, как ящерица хвосты. Сейчас вон пацан пацаном. Спортивки, футболка, волосы под заколку заправлены, чтоб не мешали. А бывает, так вырядится!.

– Мить, знаешь, что мать говорит по поводу этого воскрешения?

– Не знаю и знать не хочу!

Митька лег на спину и заложил руки за голову. Лукавил. Знать хотелось.

И Люська, уловив это, возбужденно зашептала:

– Помнишь тетку Маню на краю деревни? Ну, ту, что с бородавкой на лбу? У нее ведь сын был. В армии погиб. Она все по нему плакала. Что бы ни делала, все Бога упрекала: мол, зачем сына так рано забрал?

Сестренка поежилась, озираясь на темные углы комнаты, и понизила голос, будто ее подслушивал кто.

– Короче! – требовательно изрек Митька.

Терпеть не мог, когда важную информацию размазывали, как клейстер по обоям. Картинка любого события в воображении вырисовывалась на лету. Прозвучат скупые на эпитеты слова: «Лето. Ночь. Болото» – и вмиг послышится натужное уханье совы, дурманяще запахнет багульник, коснется щеки влажное дыхание ночного ветерка.

– Будешь командовать, вообще ничего не расскажу! – поджала губы Люська.

– Ну ладно выделываться! – сдался Митька. – Начала, так валяй!

– Так вот… Однажды пошла эта баба Маня на болото за клюквой. Ягод много в тот год было. Набрала несколько ведер на сдачу, а нести мочи нет.

Люська рассказывала складно и образно, искусно вплетая в речь старинные словечки. Митька усмехнулся: «Вот артистка! „Мочи нет“!» Перед глазами вставали яркие картинки этой небылицы. А сестра между тем продолжала:

– Села на пень баба Маня да запричитала: «Нет моего сыночка, чтобы мне помочь! Был бы Ванечка жив, собирал бы со мной сейчас ягоды и нес домой! Не было бы у меня горя!» Пока она плакала да причитала, стемнело. Вдруг видит: сын по болоту в ее сторону идет. Подошел, молча взял рюкзаки, вскинул за плечи – и вперед. Баба Маня еле-еле за ним успевает. И слова вымолвить не может. А как к деревне подходить стали, собаки от лая зашлись. Луна на небе поднялась. Тут баба Маня сына окликнула. Он рюкзаки на землю опустил, повернулся к ней. Смотрит она на него, в глаза заглядывает, а в них – пустота! Тут баба Маня креститься да молитвы читать принялась. Ванечка исчез! Потому что не сын это был, а фантом его!

– Ну и дальше что? – как можно равнодушнее спросил Митька.

– Ничего! – почему-то рассердилась Люська. – Мамка говорит, что нельзя мертвые души тревожить. А то наплодят таких вот призраков! Не дело этот дядька задумал! А ты как считаешь?

– Не знаю, – недовольно пробурчал Митька. – Иди спать! Вон глаза-то сейчас из орбит вылезут.

И отвернулся. Иначе от ее вопросов просто так не отделаешься. Люська, пыхтя от недовольства, удалилась. А Митьке еще долго не спалось. Что ни говори, а пустыми дедовы глаза ему видеть никак не хотелось. Во взгляде у деда отражалось все, о чем он думал. Митька мог наблюдать за ним часами. И часто подлавливал его на какой-нибудь шкодливой мысли: «Признавайся, дед, о чем сейчас подумал?!» Дед смеялся и раскидывал перед Митькой снасти своих потаенных дум. И уже хохотали вдвоем. Умел он заразить своим смехом. Бывало, что сама ситуация, казалось бы, не стоила выеденного яйца, а дед преподносил ее с таким азартным юмором, что Митька смеялся уже не над самим случаем, а над дедовой мимикой, интонацией. Раньше большого значения словам деда не придавал. Сказал и сказал. Что тут такого? А теперь каждая сказанная им когда-то фраза, выплывая из памяти, светилась каким-то особым светом.

«Учись, Митька, жить легко и с радостью, – любил повторять дед. – Нет радости в жизни – твои проблемы. Не под тем углом на мир смотришь!»

Нет, не хотелось видеть деда призраком. В Митькиной памяти дед всегда оставался живым и естественным. И вечной жизни Митька тоже не хотел. Хоть размышлял по этому поводу не раз.

На краю дедовой деревни одна старушка жила. Сто годков уж ей натикало. Лицо все морщинами изъедено. Спина сгорблена чуть не в дугу. Вместо рта – беззубая впадина. Руки трясутся. От ветра шаталась, а все жила. За что ей наказание было такое? За какие грехи? Бабуля, завидев ее, крестилась: «Да минует меня чаша сия! Не дай бог до такой поры дожить, чужой век заедать!» Так что подумать было над чем.

А когда заснул, попал на какое-то очень странное собрание. Явное попадание в прошлые века. Огромная зала. Вместо потолка прозрачный купол, сквозь который проглядывают звезды. Все присутствующие в белых одеждах. Лица вроде и знакомые, а не узнать никого. Смотрят на него так пристально, что шевельнуться страшно. А один, с лавровым венком на голове, странно так, не разжимая губ, одними глазами вопрошает:

«Ты „за“ или „против“ бессмертия?»

Митька молчит, тупит взгляд. Тогда вопрос ставится по-другому:

«Хотел бы жить вечно?»

«Не-а!» – качает головой Митька.

Все куда-то исчезают. А он парит в звездном пространстве. Мимо пролетает уродливая старуха с косой в руках. Небезызвестная особа! Скалится ему беззубым ртом. Но Митька ее не боится, осеняет крестом. Катись своей дорогой! Она проносится мимо и сливается с густой темнотой. Сон был таким отчетливым, что Митька в ужасе проснулся. Фу! Ерунда какая! Приснится же!.

Последнее, что шевельнулось в дремотном сознании, – книжку о таинственной силе цифр прочитать все-таки надо. Предпочитал, как и дед, на все иметь собственное мнение.

В Петербурге

В Петербург поезд прибывал ровно в девять часов утра. Раньше на перроне Митьку всегда встречала Рита. Ищущий взгляд выхватывал ее фигурку из толпы встречающих мгновенно и безошибочно, как выхватывает взгляд заядлого грибника копеечный по размерам подосиновик, только-только выглянувший из-под плотного слоя прелых листьев. Рита выделялась какой-то почти призрачной воздушностью. Казалось, дунь на нее – легким перышком взлетит над суматошной людской массой. И сердце у Митьки начинало подпрыгивать в груди, как шарик на теннисной ракетке. Некоторое время, смущенно улыбаясь, молча смотрели друг на друга, глаза в глаза. Потом он первым произносил: «Здравствуй! Вот и я!» И осторожно брал ее руки в свои, прижимал к губам ее тонкие пальцы.

В метро, на эскалаторе, он всегда становился на ступеньку ниже. И их глаза оказывались на одном уровне. Рита долго не выдерживала его взгляда и со счастливой улыбкой начинала разглядывать рекламные щиты на стенах туннеля, хотя ее никогда не интересовала реклама. Просто ей некуда было деться от Митькиных любящих глаз. А он открыто любовался ею. Девушка чувствовала это. Смеясь, дотрагивалась до его лица руками и отворачивала его голову в сторону. Тогда он закрывал глаза и снова касался губами ее пальцев. И плевать ему было на всех любопытствующих. В этой незнакомой толпе они были одни.

Удивительно, но, чувствуя рядом с собой Риту, он будто не замечал окружающий мир. Не реагировал на чужие локти, не видел грязных вокзальных бомжей, не слышал резких голосов киосковых зазывал. Взгляд его летал где-то на уровне высоких крыш и серого питерского неба. Его руки, как ветви больших деревьев, защищали ее пространство от чужого вторжения. А слух ловил музыку ветра.

Сегодня защищать было некого, и мир сузился так сильно, что Митька остро ощущал на себе его незримое давление. Даже пожилые женщины, торгующие мороженым, старались зацепить его любопытными взглядами.

– Эй, парень, купи мороженое!

Он, не оборачиваясь, качал головой.

– Холодно? Куда путь держишь?

И что они к нему все цепляются? Будто на лбу у него что написано или лампочка в голове светится.

Когда Митька добрался до Ритиного дома, было уже около десяти часов утра. Но свет в окне «девичьей» не горел. Значит, спят еще. По субботам Рита со Светой вставали поздно. Митька долго разглядывал обрамленные кружевами шторы. Раньше Рита очень чувствовала его взгляд. Сегодня телепатия была явно чем-то заблокирована. Чем? А может быть, кем?! Но думать об этом не хотелось. Где-то в голове сразу появлялась сверлящая боль, острая и неприятная, словно зубной бур попадал в нерв. К черту гнать эти темные мысли! Как там дед говорил: «Крест ко мне, дурные мысли от меня!» Помогало моментально. Ведь в голову чего только не втемяшится! И если всякому мысленному сброду давать в голове приют, до такой помойки докатиться можно! Сколько раз, например, представлял собственные похороны. И даже – кто и что говорил у гроба. Умирать Митька не собирался, но подобная ересь в голову лезла. Теперь вот в воображении возник образ какого-то мужика с узкими татарскими глазами. И откуда только это все берется? Мысленные видения были цепкими и навязчивыми, как пиявки в грязном пруду.

В окне Ритиной комнаты зажегся свет. Интересно, кто отодвинет в сторону штору: Светлана или Рита? В оконном проеме появился Ритин профиль. И снова радостно забилось сердце. Слава богу, дома! Хотел махнуть рукой, но интуиция подсказала: не увидит. Откидывая в сторону штору, во двор Рита не взглянула. Плохой знак! Митька вздохнул и направился к подъезду. Из дверей выскочила черная кошка. Ее только не хватало! Плюнул через левое плечо. Угомонись, нечистая сила! Но ничего хорошего от встречи уже не ждал. Так и вышло. На звонок ему открыла Светлана. Растерянно отпрянула назад.

– Дима?! Вот не ожидали!

– Здравствуй! – буркнул Митька. – Рита дома?

Светлана кивнула, но как-то неуверенно. Вот те раз! Что она, не знает, дома ли сестра, с которой живут в одной комнате?

– Проходи. Раздевайся. Сейчас я ее позову.

А у Митьки кроссовки слов но прилипли к резиновому коврику – не переступить порога. С трудом заставил себя это сделать. Зима не лето, не будешь дверь настежь открытой держать. Из кухни выглянула Галина Ивановна. Увидев Митьку, сделала обрадованное лицо. Именно «сделала», потому что рот хоть и расплылся в улыбке, в глазах застыла какая-то тревога.

– Ах вот это кто! Дима! Заходи, заходи! Давненько ты у нас не был! Рита! Что ты там так долго копаешься?! К тебе гости!

Из гостиной выскочил Юнг, здоровенный и добродушный черный пес, Ритин телохранитель. Поставив Митьке лапы на грудь, лизнул в подбородок. Потом развалился на полу, доверительно подняв вверх лапы. Вот уж кто истинно ему рад! Митька почесал ему брюшко и мысленно поблагодарил: «Спасибо, дружище, выручил! Помог выйти из неловкого положения. Тебе зачтется!» И сунул псу в открытую пасть заранее припасенный в кармане пряник.

Рита вышла из комнаты с каким-то растерянно-виноватым лицом. Протянула ему руку.

– Здравствуй, Дима. С приездом. Рада тебя видеть. Раздевайся. Проходи в комнату.

Митька протянул Галине Ивановне ее любимое печенье «Растягайки» и коробку шоколадных конфет.

– Это к чаю.

Светлана деликатно удалилась вслед за матерью на кухню. Митька с Ритой остались в комнате одни.

– Извини, что свалился на голову без предупреждения. Ты получала мои письма? – все старался заглянуть он Рите в глаза.

Но девушка прятала взгляд и уходила от прямого ответа:

– Чаю хочешь?

Он покачал головой. Какой там, к черту, чай! Слюну и ту не проглотить. Понял, что его приезд ее тяготит. Незваный гость хуже татарина! Зачем, спрашивается, приперся?! Только чего уж теперь! И все равно, лучше знать горькую правду, чем истязать себя догадками.

Чаю все-таки попить пришлось, потому что играть в молчанку было невмоготу. После завтрака вышли на улицу. Здесь, конечно, дышалось легче. Хотя проклятая неопределенность доставала сильнее зубной боли. Зачем людям так истязать друг друга? Что, не могла прямо ответить письмом? Мол, прости, у меня появился другой, которого люблю. А ты, дескать, уже вчерашний день, спасибо за то, что был. И все дела! И тут же осадил себя: кто ты такой, чтобы за нее все раскладывать по полочкам?

И снова, как тогда в сентябре, они брели по набережной Фонтанки. Только пейзаж изменился. С низкого неба сыпалась снежная крупа. Рита собирала ее на перчатку и разглядывала каждую крупинку так внимательно, словно это было для нее сейчас важнее всего на свете. И не было ей дела до того, как он жил эти две недели без ее писем и звонков!

Только вспомнил про звонки, как в Ритиной сумочке зазвонил мобильник. Значит, все-таки сменила номер телефона. А он-то, глупый, голову ломал!..

Митька деликатно отошел в сторону. Не привык подслушивать и подглядывать. И хотя Рита тоже отвернулась и голоса ее слышно не было, Митька нутром чувствовал, что говорит она не с подругой. Это был Он! Поднял глаза. Серая и плотная, будто войлочная, завеса окутывала все небо. Никакого просвета! Перевел взгляд на окрестные дома. Они сейчас смотрели на Митьку с какой-то болезненной тоской. Словно их лихорадило от гриппа. Огни в окнах то вспыхивали, то гасли. Поежился. В этом муравейнике он явно был чужаком. И невозможно было освободиться от предчувствия, что через несколько минут должно произойти что-то еще более неприятное. Ох уж эта интуиция! На душе вдруг сделалось так омерзительно, словно лицом угодил в клейкую паутину, незримо натянутую между деревьями. Так и знал! Перед ними затормозила иномарка. Темноволосый мужчина лет тридцати опустил тонированное стекло:

– Карета подана! Прошу садиться, господа!

– Дима, познакомься: это Валера. Я ему про тебя рассказывала, – каким-то замогильным голосом произнесла Рита и вспыхнула.

Митьке даже жалко ее стало.

– Счастлив познакомиться! – ёрничал парень. – Думаю, мы не нищие, чтобы решать свои проблемы на улице. Предлагаю поехать в ресторан. Разумеется, за мой счет! – Узкие, восточного типа глаза его самодовольно прищурились.

В гробу бы видал Митька этот «мерседес», но Рита уже открыла заднюю дверку машины и ловко («Привычно!» – отметил про себя Митька) устроилась на сиденье. А он все колебался, раскачиваясь на силиконовых подошвах новеньких кроссовок.

– Не бойся, парень, жив будешь, я даме слово чести дал. А честью не бросаюсь.

Митька не удостоил его ответом. Вздохнул и нехотя сел в машину. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не заставлять Риту так страдать. Попробовал улыбнуться и подмигнуть девушке. Она смутилась и уткнулась взглядом в подол зимнего пальто. Хм! Посмотреть бы со стороны, какая у него вышла гримаса!

В ресторане парень проворно помог Рите снять пальто, заботливо стряхнул прилипшие к пушистым манжетам снежные крупинки. Митька искоса его разглядывал. Крепыш, однако. Мышцы накачаны. И самоуверен на все двести. Он, Митька, ему, конечно, не конкурент.

– Что пить будешь? – небрежно перекинул ему прайс-лист Валерий.

– Сок, – не взглянув на предлагаемый выбор, спокойно ответил Митька. – Апельсиновый.

– А ты, Ритуля? – наклонился к ней Валерий и рукой бесцеремонно убрал прядь волос с ее лба.

Митьке словно наждачкой по носу провели! «Ритуля»! Демонстрирует близкие отношения?

– Чай с пирожным, – выдохнула Рита.

– Ну-у-у! – нарочито разочарованно протянул парень. – Что за компания! Я за рулем, но шампанского приму. Такое приятное знакомство непременно обмыть надо. Ты, Дмитрий, после школы поступать куда думаешь?

Митька пожал плечами. Что он его за дурака держит? Без мыла в одно место влезть хочет! Видали таких!

– Могу по дружбе помочь с поступлением в универ. Есть приличные связи.

Митька отвернулся к окну. Благодетель нашелся! Кого-нибудь другого покупай! А вслух обрезал:

– Да я уж как-нибудь сам. Не утруждайтесь…

Митька смотрел на парня внешне спокойно, без вызова. Хотя чего уж там говорить, внутри все клокотало. Собой владеть научил его дед. Сколько раз повторял ему: «Не доставляй врагу удовольствия, не выходи из себя, не теряй достоинства!»

– Ишь ты, какой ершистый! – скривился в ухмылке парень.

Митька проигнорировал. Не хватало еще сцепиться в словесном лае.

Официант принес шампанское, сок, какие-то пирожные, фрукты, открыл бутылку, наполнил бокалы:

– Приятного вам торжества!

– Вот именно! – подхватил Валерий. – За встречу! Очень надеюсь, что она окажется доброй.

Рита тоже подняла бокал. Митька чокаться не стал, демонстративно потягивал через соломинку свой сок и молчал. Парень быстро потерял инициативу в разговоре. Смотрел на Риту и улыбался, рассчитывая на взаимность и поддержку. Но Рите было не до улыбок. Она разглядывала свои руки. На левой руке красовался дорогой перстень. Подарок – догадался Митька. После шампанского щеки у Риты порозовели. Во взгляде вместо вины теперь все больше сквозила жалость. Только этого еще не хватало! Что его жалеть?! Не убогий! Все у него впереди: и учеба, и девушки. А вот она за этим ухарем быстро себя потеряет. Это факт! Вон в нем сколько форса. Из ушей лезет. До иномарки его Рите, конечно, дела нет. В этом почему-то Митька был уверен. Языком взял. Наглость – второе счастье. Опыт имеет. За словом в карман не лезет. Вон каким петушком обхаживает. И рядом, под боком, не за тридевять земель. Позвонила – и через десять минут он у ее ног. А он, Митька, раз в два месяца приезжал. Да разве только в этом дело! Вон он как властно ее за руку держит. И она не противится. Значит, нравится. И, словно уловив Митькины мысли, парень приобнял Риту за худенькие плечи.

– В общем, так! – перешел он в наступление. – Что ходить вокруг да около! Дружбы между нами, сам понимаешь, не получится. Ты больше Рите не звони и с письмами не приставай. Твои девчонки еще кашу едят и под стол пешком бегают. А мы любим друг друга! И ты на пути не стой! Так я говорю, Ритуля?

Она вспыхнула и бросила на парня такой взгляд, от которого у Митьки все внутри опустилось. Не знал, куда девать глаза, словно в душевой случайно перепутал раздевалки. Хорошо, что есть эти спасительные окна, которые всегда готовы спрятать в свое раздвинутое пространство любой растерянный взгляд. На улице разыгралась метель. В такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выгонит. А ему нужно где-то перекантоваться до поезда. Что называется, убить где-то часов семь. Хорошо еще, что обратный билет не взял. Какое-то недоброе предчувствие все-таки было!.. И сумка с собой. Слава богу, заходить к Рите не надо. Достал кошелек, положил на стол деньги за сок и шампанское. Решительно встал, посмотрел обоим прямо в глаза и, как можно радушнее, произнес:

– Я понял. Счастья вам! – и первым протянул руку парню. – За откровенность спасибо!

Тот тоже встал. В жгучих татарских глазах блеснуло радостное удивление. Видно, не ожидал столь быстрой развязки. А Митька тем временем неловко, по-телячьи, ткнулся губами Рите в висок:

– Не мучайся! Я на тебя обиды не держу!

К выходу шел, как под прицелом пистолета. А сердце гулко отсчитывало шаги. Уже у самой двери услышал ее отчаянный крик:

– Димка! Постой!

Но Митька не остановился. Прибавил шагу и прыгнул в свободное такси.

– Куда? – равнодушно спросил водитель.

– Жми давай! Потом скажу.

– Любовь?! – Таксист просигналил, провожая любопытным взглядом плачущую на крыльце ресторана Риту. Его большая голова заслонила от Митьки девушку.

– Что она крикнула? Ты слышал? – не своим голосом спросил водителя Митька.

– А-а! – махнул рукой парень.

– Мне это важно. Скажи!

Бледное Митькино лицо произвело впечатление. Парень пожал плечами.

– «Трус», – говорит.

Митька так и обмяк, словно сама Вселенная вдавила его в сиденье. Расстегнул воротник джинсовой рубахи. Значит, и парень подумал так! Слюнтяй, мол, не умеет постоять за свое счастье. А разве счастье можно взять силой? Все понял он по ее влюбленным глазам! И к чему теперь эти дискуссии? Не собирается он оправдываться! Ни перед кем!

– Не держи в голове, – участливо посоветовал водитель. – На все их капризы смотреть!.

– Помолчи, а?! – оборвал его Митька. – Держи к Ладожскому, ладно?

Народу у кассы было много. Занял очередь и стал глазами искать, куда бы приземлиться. Ноги категорически отказывались держать. Свободным было место возле «сладкой парочки». Он и она дышали на окружающий мир недельным перегаром. Сидели, как два голубка, нос к носу, рука в руку. У обоих фингалы под глазом. У нее слева, у него справа. Зато на лицах сплошное блаженство. Это про таких, наверное, говорят: «Милые бранятся – только тешатся». За перегаром шла волна зловонной кислятины. Митька дышал через раз. И все же не выдержал. «Свято место», вопреки пословице, снова осталось пусто.

Остановился у книжного киоска. Облокотился на прилавок. Сделал вид, что изучает названия книг. Они были разделены на три секции: классика, философия, современное чтиво. Повертел в руках какую-то брошюрку с интригующим названием «Энергия мысли» и положил на место. Нет, не в его настроении сейчас книги читать. И только хотел отойти от киоска, как продавец, худощавый мужчина пенсионного возраста, в старомодном пальто и какой-то дореволюционной шляпе, встал и тихо обратился к нему:

– Возьми, сынок, книгу-то, которую в руках держал, дарю.

Митька уставился на старика. Шутит, что ли?

– Не шучу, – вслух ответил на его мысленный вопрос мужчина. – Давно за тобой наблюдаю. Я не продавец вообще-то. Временно внука замещаю, чтобы тот работу не потерял. Внук мой – ровесник тебе. В больницу попал. Какие-то звери ни за что ни про что чуть не до смерти избили. Переживаю очень. А ты так на него похож. Возьми брошюру, коль приглянулась.

– Сколько стоит? – полез в кошелек Митька.

– Не обижай. Сказал же: дарю!

Митька протянул мужчине руку. Крепко, по-мужски, обменялись пожатиями. И молча отошел от киоска, поднялся на второй этаж, в зал ожидания.

Народу здесь было чуть меньше, но все места забиты сумками. Поймал себя на мысли, что все-таки хорошо, что люди кругом. Не дают расслабиться. Мелькают по сторонам чужие заботы. А если бы оказался один, да в чистом поле? Наверное, волком бы выл! А толпа, она и мертвого двигаться заставит.

– Молодой человек! – зазывно улыбнулась ему девушка в синей форменной пилотке. Ресницы черные, длинные, как у куклы. Костюм синий с погонами. Рубашка голубая. Стюардесса, да и только! – Помогите нам разыграть приз!

– Вы мне?

– Да, именно вам.

– Что вы сказали?

– У вас что, со слухом плохо?

– Почему?

– Подойдите! Нажмите вот сюда. – Она осторожно взяла его руку и нажала какую-то кнопку. И вдруг захлопала в ладоши: – Вы выиграли пятьсот рублей! Если за пять минут вокруг не найдется человека, который бы поставил на кон деньги, приз ваш!

– Какой приз? За что?

– За красивые глаза! – очаровательной улыбкой смутила его девушка.

Он растерянно обвел взглядом сказочное пространство вокруг этой волшебницы. Она сидела в каком-то маленьком, словно игрушечном теремке. На больших картонных часах мигали огоньки. Часы отсчитывали минуты, как на старте.

– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! – громко комментировала девушка. – Две минуты! Ба! Вас перебили! – весело и азартно воскликнула она.

Митька закрутил головой. Сбоку воткнулась в него чугунным взглядом какая-то пожилая женщина, очень похожая на южанку. Она нерешительно положила на жестяное блюдо сто рублей.

– Прекрасно! Разыгрывается шестьсот рублей! – тоном телевизионной ведущей азартно объявила девушка в пилотке. – Всего пять минут решат судьбу приличной суммы. Молодой человек! Найдите хоть сто рублей – и приз ваш!

Девушка смотрела на него такими глазами, что Митька невольно стал шарить в карманах. Не ради этого странного приза – ради этих умоляющих его глаз.

– Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Ну?! – вскрикнула девушка, ловко вытащила из его рук сторублевую купюру и небрежно бросила на блюдо. – Еще пять минут – и приз в семьсот рублей будет ваш!

Но не успела она начать отсчет, как южанка справа быстро положила на блюдо триста рублей.

– Эх! Не повезло! – сценично схватилась за голову девушка в пилотке. – Если бы вы нашли триста рублей – приз был бы ваш! Но уже не каких-то семьсот, а целая тысяча рублей! Отсчет! – скомандовала она сама себе. – Пять минут! Четыре минуты! Да пошарьте вы в кошельке! Это сумма! Скупой платит дважды!

Девушке почему-то очень хотелось, чтобы выиграл он, Митька, а не эта молчаливая особа, что все время гипнотизировала Митькин профиль. Толпа любопытных, невесть откуда взявшихся вокзальных зевак дышала ему в спину. Он слышал их вожделенные выкрики: «Давай, паря! Не жмись! Покажи, что не лыком шит!», «Кто не рискует, тот не пьет шампанского!», «Думай не думай, а сто рублей не деньги!».

Митька открыл кошелек и достал пятьсот рублей. Девушка азартно крутанула блестящее блюдо. На нем затанцевали сгорбленные купюры.

– Одна тысяча пятьсот рублей! – ударила в игрушечный гонг красотка и подмигнула Митьке. – Пять минут. Четыре минуты! Три минуты! Две минуты!

Митьке казалось, она так и хочет поторопить время на картонных часах, чтобы приз непременно достался ему. Обведенные яркой помадой губы девушки посылали ему воздушные поцелуи. А настырная конкурентка пожирала его насмешливым взглядом, зажимая в руке очередную порцию денег. Откуда она их берет? Из воздуха, что ли? В руках даже сумки нет. Но было уже не до деталей. Ум лихорадило неведомым ему доселе азартом. И прыгала в голове не на шутку разгулявшаяся мысль: «У меня последние триста. Сколько зажато в кулаке у той?»

Девушка так и приплясывала за стойкой. Из сказочного теремка картонный домик на глазах превращался в избушку на курьих ножках.

Женщина бросила на блюдо три сотенных. И блюдо победно закрутилось.

– Одна тысяча восемьсот рублей! Пять минут! Четыре минуты!

У Митьки взмокла спина. Во рту стало горько, словно надышался угарного газа. Черт с ним, с билетом! Либо пан, либо пропал! И кинул на кон последние деньги. Они никак не хотели кружиться на блюде. Сваливались и разлетались по сторонам, но девушка в форменной пилотке любовно окучивала упрямые купюры и знай выкрикивала:

– Две тысячи сто рублей в пользу молодого человека! Пять минут! Четыре минуты! Три минуты! Две минуты! Одна минута!

Митька замер. И вокруг поползло змеиное: ш-ш-ш-ш-ш! Блюдо замедлило ход. Все взгляды устремились на южанку. Глаза ее неистово вспыхнули, и она артистично стала крутить над блюдом рукой. Сотенная купюра победно короновала денежную груду.

– Эх, парень, проиграл! – насмешливо констатировала девушка в пилотке и проворно собрала деньги в бумажную шкатулку с надписью «Приз!». Под дружные аплодисменты шкатулка перешла в руки южанки. И не успел Митька сообразить, что к чему, как все люди вокруг куда-то испарились: и южанка с деньгами, и зеваки, и девушка, так похожая на стюардессу. И даже сам сказочный теремок на глазах превратился в груду каких-то бесцветных коробок, которые разлетелись по сторонам, забиваясь под скамейки зала ожидания. Может быть, это сон? Заглянул в кошелек. Пусто! Оглянулся вокруг. На него грустно смотрел какой-то старичок с рюкзаком на острых коленях.

– Эх, милый! – покачал головой он. – Это у них называется «шоу-бизнес». Обдирают таких, как ты, простачков, как липку, на глазах у всех. И никому дела нет. Видишь, их, артистов, сколько! И полиция с ними заодно. Видать, хорошо отстегивают. Сейчас с другой стороны вокзала свои сети раскинут. И новый спектакль сочинят. Жаловаться стыдно: сам лопухнулся. Ехать-то далеко?

– Далеко, – ушел от прямого ответа Митька.

– Попросись у проводницы. Может, пустит постоять в коридоре. В тамбуре-то холодно.

Митька ничего не ответил. Натянул капюшон куртки на голову – замаскировался! – и на свежий воздух.

Порывистый ветер свистел то в одно ухо, то в другое. И что странно: ржавый гвоздь, застрявший в сердце после встречи с Ритой, уже не вызывал такой боли. Видно, правду говорят, что клин клином вышибают. Черт с ними, с этими деньгами! Дед обычно говорил: «Уходят деньги – исчезают проблемы!» Эх, дед! Знал бы ты, как аукается в душе каждая сказанная тобой когда-то фраза!

Митька бесцельно бродил по перрону, наглухо закутавшись в пустоту и безразличие. Глаза спокойно созерцали происходящее вокруг. Двое полицейских оттаскивали от входа кафе «Бистро» какого-то бомжа. Тот блаженно улыбался, забавляясь привычной ситуацией. Знал: при людях бить не станут. Если что – закричит. Найдутся защитники. Какой бы ни был, в обиду не дадут, заступятся. Бомж расслабился, повис на руках у парней в форме, поджал под себя ноги. Пусть тащат! А впереди ледяная полоска, раскатанная детьми. Бомж сложил ноги вместе, катится. Ну выведут его за территорию вокзала, а дальше что? Пригрозят, конечно: чтоб, мол, мы тебя больше здесь не видели! Согласится, кивнет, чтоб тайком не пнули, и проникнет на вокзал с другой стороны, где еще не успел засветиться.

На перроне вытанцовывала вьюга. То тут, то там столбом поднимался снежный вихрь, и казалось, хрупкая балерина в белом платье волчком крутится на одной ноге, разводя по сторонам снежные руки. Ветер пронизывал насквозь. Хотелось выпить горячего чая. Посчитал оставшуюся в кошельке мелочь. Около пяти рублей. На чай не хватит. Поддел носком кроссовки пивную пробку. Та звякнула, солидно возражая, – мол, не пробка я, юбилейные десять рублей! Нагнулся и поднял. Покрутил в руках, хмыкнул. Видно, ангел-хранитель подкинул из жалости. Направился в кафе.

Народу было немного. Митька поймал обрывки фраз, доносившиеся от соседнего столика. Невольно прислушался.

– Нет, Витек, хочешь – обижайся, хочешь – нет, но ни в какую Америку я не поеду! Как я свое отделение брошу? Как людям в глаза посмотрю? Я ведь у самых истоков стоял. Сколько душевных сил вложил! На меня мои больные, как на икону, молятся…

– А что с этого имеешь? – веским аргументом перебил его другой.

Хотя Митька сидел к говорящим спиной, по интонации и голосу внешне четко представлял каждого из них. Первый – худенький, с бледным, чуть вытянутым лицом, с серыми глазами и русыми прямыми волосами. Второй – полный, круглолицый, курчавый, в джинсовом костюме. И непременно с редкими волосинками на толстых пальцах. Глаза с желтыми крапинками в темно-зеленых зрачках.

Не удержался, мельком обернулся. Так и есть, не ошибся. Первый – в шерстяном пуловере и белой рубашке с расстегнутым воротом. Зафиксировав Митькин взгляд, он понизил голос:

– Ничего не имею! Еле концы с концами свожу. Ведь я еще алименты Светлане выплачиваю.

– Вот-вот! А у тебя ведь, Серега, руки золотые! Ты ведь хирург от Бога! Дай тебе инструмент нормальный, ты бы такие чудеса творил! Я тебе все документы сам сделаю, только подпись поставишь. И деньгами на переезд обеспечу.

Он подозвал официантку и стал заказывать водку, деликатесы. Тот, которого звали Серега, взбунтовался:

– Ты что, с ума сошел? Мне еще в отделение зайти надо, у меня одна больная тяжелая очень!

– Да забудь ты хоть сегодня обо всем! Часто ли я приезжаю?!

– Не сердись, Витек! Разные мы. Не могу я за границей жить! Не мое это!

– Да ты не был там! Не знаешь!

– Был на одном совещании. Еле дождался, когда эта тусовка закончится!

– Ко мне приезжай. Сколько уж зову. Поживи, присмотрись. Я тебе свою клинику покажу. Вот и будешь тогда решать. Тебя ж ничего здесь не держит. Один, как сыч. Ни семьи, ни женщины любимой. Одна работа.

Вот пристал к мужику со своей Америкой! Митька почувствовал какое-то раздражение. Вспомнил Болгарию и то, как не мог дождаться отъезда с курорта, на который, помимо его воли, затащил его тогда отец. Конечно, Болгария не Америка. И все равно первое впечатление чего-то неестественного, искусственно созданного, осталось в памяти до сих пор.

Чай был выпит. Митька согрелся. И снова потянуло на свежий воздух, подальше от этих затхлых суждений Витька. Поднялся и неожиданно для самого себя направился к соседнему столу. Стал лицом к худощавому хирургу и решительно произнес:

– Разрешите пожать вам руку!

Тот поспешно вскочил, словно только и ждал, чтобы выйти из-под давления своего упертого приятеля. Обменялись добрыми рукопожатиями.

– Вы у меня оперировались, молодой человек?

– Слава богу, нет! Но вас очень уважаю и желаю добра!

Хирург удивленно вскинул брови. А Митька моргнул и быстро вышел навстречу метели. Дед говорил: «Бог троицу любит». Видно, ему суждено было еще одного доброго человека сегодня встретить.

Наконец подали состав. Появилась забота. Митька шел вдоль поезда и вглядывался в лица проводниц. К молодым подходить бесполезно: побоятся без билета взять. К сорокалетним – тоже: с двух фраз отошьют. Вон какие фирменные все, за работу держатся. А что, если к начальнику поезда? Идея!

Начальником поезда был мужчина лет пятидесяти, с твердым, волевым подбородком, раздвоенным упругой ямочкой. С таким и в разведку пойти не страшно. Выслушал молча. Поверил. Наверное, наслышался об этих «шоу».

– Нынче, парень, ухо надо держать востро. Мигом обуют. Это тебе не у нас, на Севере. Моли Бога, что догола не раздели. Голодный, наверное? – Сунул ему в руку полтинник. – На, купи хоть бутерброд. Иди в девятый купейный. Скажи, Роберт Иванович отправил. Проводницу Зинаидой Петровной зовут. Чаю-то не постесняйся попросить. Не держись за гордыню. – И, не оглядываясь, пошел по перрону, надежный, как вбитый в скалу страховочный крюк.

Размеренный стук колес большого облегчения не принес, как того ожидал Митька. Снова навалились сомнения. А может, не надо было уходить из ресторана? Может, нужно было парня этого, Валерия, на кулачный в коридор вызвать?

Драки Митька не боялся. В секции ушу два года занимался! Да и вообще реакция у него будь здоров. Одному отбиваться – не впервой. С детства особнячком держится. Зря, что ль, Гуманоидом зовут! Приятелей много, а вот по душам поговорить не с кем. Раньше делился с Витькой Смирновым. Но с ним вышла незадача. Так-то он парень неплохой, конечно, да язык за зубами не всегда держать умеет. Как-то Митька рассказал ему про Риту. А через неделю Цыганков, известный в школе циник и бахвал, при словесной перепалке, кривляясь перед публикой, пропел на грузинский манер: «Ри-та-Чи-та, черепок обри-тый, – да-а-а!» Митька взглянул на Витьку, да так, что у того ёршик волос на голове тотчас взмок. И больше Митька ничего не выяснял. Зарубил на носу: что знают двое, как дед говорил, знает и свинья. Закрыл душу на все замки. Не за себя больно было – за Риту.

И от этих воспоминаний так тошно сделалось, хоть на ходу из поезда выпрыгивай! Словно кто из темноты в душу клинья забивал! Ведь кричала Рита ему: «Димка! Постой!» Почему не остановился, козел?! Выскочила и плакала на крыльце ресторана!. Может, вместе с ним хотела уйти? А он взял да бросил девчонку с этим фраером! Может, тот ее силой домогался! А он, Митька, даже не спросил толком ни о чем, ревность, видите ли, заела! Взгляд, видите ли, засек. Как же! Два года встречались – не целовались почти, а этот тип за каких-то две недели голову вскружил! А что, как не вскружил, а запугал чем?! Бывает… Да нет, что ж он, во взглядах ничего не понимает!

Голова поплыла куда-то. За окном возник картонный теремок. Девушка в синей пилотке, пританцовывая, все махала пачкой денег перед самым его носом. А вокруг корчились от смеха какие-то бритоголовые парни, тыча в его сторону пальцами.

– Эй, парень! Что стонешь-то? Плохо тебе, что ли? Или ты стоя спишь? – легонько похлопала его по плечу проводница. – Иди ложись в первое купе на верхнюю полку. Если пассажиры сядут, разбужу.

Митька благодарно кивнул. Проводница вся так и расцвела. И снова всплыли в памяти дедовы слова: «Когда человек делает добро другому, он себя за это любить начинает!» Эх, дед! Откуда в тебе все это?!

Беда не приходит одна

Дома творилось что-то невероятное. Мать, вся зареванная, сидела на кухне, уронив голову на руки. Отец стоял посреди комнаты в расстегнутом пальто, с бледным и растерянным лицом. На полу в прихожей стояли какие-то чемоданы и коробки. При виде Митьки лицо у отца несколько оживилось. Он поспешно протянул сыну руку.

– Как ты кстати!

– Что случилось-то?

– Пойдем в спальню, расскажу!

Присели на кровать. Пальцы у отца мелко подрагивали. С похмелья, что ли? Давненько за ним такого не водилось. Митька осторожно потянул носом воздух. Нет, перегаром не пахло. Нервничает так.

Отец долго смотрел в пол, тяжело вздыхал, не зная, с чего начать разговор.

– Вот что, сын, – наконец решился он. – Ухожу я от вас. Ребенок у меня от другой женщины намечается. Ты взрослый уже, поймешь, – торопливо подытожил он и вскинул на Митьку умоляющий взгляд. – Позаботься о матери. Успокой. Тяжело ей. Деньгами помогать буду.

Митька молчал. А что тут скажешь? Вид у отца был до того жалким и пришибленным, что Митька не выдержал, отвернулся. Доигрался, черт его дери! Предчувствовал, что добром эти командировки его не кончатся. И мать хороша! Куда смотрела? Хоть бы раз по-настоящему скандал учинила.

– Бывает это, понимаешь, – начал оправдываться отец. – Устал я на части рваться. А вы не маленькие уже…

Митька крутил в руках пятак. Щелкал по нему пальцем до боли, будто палец был в чем-то виноват. Да что палец! Хотелось головой биться об стену!

– Вали давай! Да поскорее!

– Машину жду! – тихо выдавил отец. И протянул ему визитку с женской фамилией и адресом. – Это на всякий случай. Матери не показывай, ладно?

– Была нужда!

В дверь позвонили. Отец суетливо вскочил, неловко прижал к себе Митьку. Тот дернул плечом. На кухне в голос зарыдала мать. Ей вторила Люська. Началось! Час от часу не легче!

Как только за отцом захлопнулась дверь, прошел к матери на кухню. Как маленькую, погладил ее по голове.

– Не плачь, переживем! Я тебе во всем помогать буду. Что теперь сделаешь, раз случилось.

Но мать и слышать ничего не хотела, голосила, как по покойнику. И Люська туда же.

– Ты-то хоть рот закрой! – пристрожил сестренку Митька.

Помогло. Хоть звук убрали. Скоро и мать реже носом шмыгать стала.

– Куда подался-то он? – принялась допытываться она у Митьки.

– Какая теперь разница! Его тараканы.

– Давно чувствовала, что другая у него есть, – снова сдавленно всхлипнула мать, по капле выжимая из души ядовитую боль.

– Зато все по командировкам! – по-взрослому, по-бабьи, с какой-то очень неприятной интонацией, подхватила Люська. – Дома почти не бывал!

– Закрой ты рот! – поморщился Митька. – Твоего ли ума дело?! Нашла что мусолить! Сами разберутся. Иди уроки учи! – И, развернув сестренку за плечи, подтолкнул в сторону двери.

Люська хоть и сделала гримасу, но из кухни удалилась. И снова сердобольное окно распахнуло перед Митькой свои спасительные объятия. Взгляд, вволю наскитавшись по унылому двору, остановился на заплаканном лице матери.

– Ты, мам, особо не переживай на этот счет. Будут и у тебя радости в жизни. Молодая еще. И красивая вон какая! Я замечал: мужчины на тебя часто оглядываются. – Это было явно не из той оперы. Но пустомеля язык от расстройства разболтался так, что его, поганого, хоть вилкой коли! Надо было срочно куда-то выплывать. – На отца обиды не держи. А то себе дороже будет.

Мать молча, с каким-то удивлением смотрела на него. И слезы больше не текли, застыли на щеках смоляными каплями.

– Господи! Митя! Как ты на деда сейчас похож! И говоришь, как он! Будто не ты мой сын, а я твоя дочь! Когда повзрослеть-то успел, сын?!

– Да ладно тебе! – отмахнулся Митька и удалился в свою комнату.

Но занятия себе найти не мог. Достал с полки альбом с фотографиями, нашел портрет деда и долго смотрел на него, пока у самого не затуманились глаза. Эх, дед! За что столько бед?! Сыплются, как из рваного мешка. Как все пережить? Хотя о себе ли думать надо? Больнее всего матери. Как ее из шока вывести? Успокаивать бесполезно. Каждый в такие минуты в своих мыслях, как бомж в помойке, роется. Мать тоже вон сидит, в столе взглядом дырку сверлит. Что тут делать? Анекдоты начать травить? Белыми нитками шито! Музыку веселую включить – в раздражение впадет. Тут нужен какой-то очень неожиданный прием. Долго ломал голову. Неприятная ситуация должна быть представлена в каком-то легком, юмористическом свете. Тогда душевная боль отступает. Проверено уже. И тут пришла идея. Пока мать копошилась в кухне, тихонько пробрался в спальню, порылся в шкафу и достал пару забытых ею платьев. Потом отыскал парик, косметичку и прошмыгнул в свою комнату. Вертелся перед зеркалом долго. А когда мать позвала их с Люськой к обеду, выкатился на кухню во всей «женской» красе. Мать с сестренкой так и обомлели. А он давай ваньку ломать:

– Ой, девочки! Ой, милые! Нам ли жить в печали?! Ну их, этих мужиков! Чтоб им пусто было! Лишь бы деньги давали! – И стал перед зеркалом губы помадой мазать.

Люська хохотала до коликов в боку. А у матери на глазах слезы. Но отступать было поздно. И Митька шел ва-банк:

– Ой, красавицы мои! Век бы воли не видать! А теперь!. К черту кастрюли! Вечером в ресторан двинем. Имеем право! Сто лет уж мороженого с орехами не ели.

Музыку врубил. Люську под ручку схватил и в пляс. Такие па выдавал, что мать наконец разулыбалась. И вся квартира превратилась в балаган. Вроде и не договаривались, а каждый знал: про плохое забыть!

Шутки шутками, а в кафешку собрались. Парик и платье, конечно, Митька снял. Но веселого настроения было уже не остановить. Юмор из Митьки сыпался, как снег с февральского неба. Каких только анекдотов не вспомнил! Матери особенно понравился последний. Приходит, значит, мужчина в парикмахерскую перед самым закрытием. Впопыхах обращается к девушке: «Вы, что ль, мастер будете?» Та от усталости никакая, с ног валится. И ему резко так: «Нет! Я – лишай стригущий!»

Весь вечер из своей забавной роли не выходил. К концу «спектакля» мать от горя немного отошла. Хотя, может, подыгрывала ему? А ночью снова будет кусать подушку… Короче: поживем – увидим! Что гадать? Все лучше, чем сидеть да тоску на себя нагонять. И, как ни странно, самому легче стало. Будто второе дыхание открылось. Не зря дед любил повторять: «Хочешь поднять себе настроение – развесели другого».

И все было бы хорошо, но после мороженого у Люськи разболелся зуб. Мать ей и сало свежее прикладывала, и настойку прополиса во рту держать заставляла. Ничего не помогало. Сестра не переставала ныть. И тут Митька вспомнил про книжку, которую ему подарили в Питере, в книжном киоске на вокзале. Стал торопливо читать. Изучил всю от корки до корки за час. В голове все укладывалось так легко, будто он это давным-давно знал, да просто забыл. А когда дошел до главы «Лечебная последовательность цифрового ряда», даже руки от возбуждения потер.

Если верить этой брошюрке, то для настройки работы каждого органа нашего тела существует определенная цифровая последовательность. Сконцентрируй мысли на семи цифрах – и твоей болячки как не бывало! Стало быть, цифры выполняют функцию камертона, по которому наш организм может настраиваться подобно музыкальному инструменту. Далее приводились примеры цифровых рядов и болезней, от которых они лечат.

Люська уже завывала на всю квартиру. Митька поспешно листал страницы чудотворной брошюры, искал среди болезней что-нибудь про зубы. Мать готова была вызвать такси и везти сестренку к дежурному врачу. Но тут Митька заорал:

– Ага! Вот оно! «Болезни зубов и полости рта». Люська! Быстро сюда! Лечить буду!

– Иди ты к черту! – ныла Люська. – Знаешь, как болит! А ты издеваешься!

Но Митька решительно ворвался в ее комнату, схватил за руку и, как упрямую козу за рога, потащил в свою обитель. Тащил так решительно, убеждал так уверенно, что та даже рыпаться перестала. Усадив сестренку на кровать, заботливо подложил ей под спину подушку. Сам сел на стул, напротив.

– Слушай меня внимательно. Число семь играет в нашей жизни очень большую роль. Семь дней в неделе. Семь нот. Семь цветов радуги…

Люська хлюпала носом.

– Ну и что?

– Сейчас я покажу тебе семь цифр. Ты их должна выучить наизусть. Запомни: называя цифры в этой последовательности, ты лечишь свой зуб. Держи свое внимание на каждой цифре по десять секунд.

Митька схватил фломастеры и нарисовал на карточках семь разноцветных цифр. Поднимая карточку, строго командовал:

– Назови цифру!

Люська что-то мямлила в ответ.

– А ну-ка четко, без каши во рту!

– Отстань от меня! – снова раскрыла в реве свой большой рот Люська.

– Люсь! Будь умницей. Я тебе помочь хочу! – как мог, уговаривал Митька. – Умные люди пишут. Только к этому очень серьезно относиться надо. И верить, как веришь в лекарство от боли. Представь, что каждая цифра объята пламенем. Пламя с одной цифры переходит на другую. 1488514. Представила?

Люська кивнула.

– А теперь подай мне нужную карточку.

Митька быстро разбросал их по покрывалу. Люська послушно искала глазами нужную цифру и протягивала ему.

– Молодец! Умница! – убежденно заклинал ее он. – Теперь я буду махать флажком, а ты после каждого моего взмаха переводи взгляд на цифру, которую я назову. Поняла?

Люська кивнула. Ныть перестала. Во взгляде – сплошное внимание. Реакция как у шпиона. Далеко пойдет! И даже руку с больной щеки убрала. Значит, помогает! Каких только упражнений не напридумывал Митька с этими цифрами, и всё в одной и той же последовательности. Потом сел на ковер возле кровати, опустил руки и тихо спросил:

– Люсь, скажи честно: зуб болит?

Сестренка, как та скрепка, моргала глазами, прислушиваясь к себе. И удивленно замотала головой:

– Не-а!

– А теперь иди спать! – подмигнул ей Митька. – И про то, что я тебя вылечил, никому не говори.

– А почему, Мить? – шепотом спросила Люська.

– А-а! – скривился он. – Задолбают просьбами по мелочам. А у меня более серьезные задачи.

– А мамке? Тоже не говорить? – на всякий случай уточнила Люська.

– И мамке, – кивнул он. – Кстати, ты хоть знаешь, от чего у тебя зуб болел?

– От чего? – огурцом вытянулось Люськино лицо.

– Зубы болят от обиды и злости. (Откуда в голову пришло?) Усекла? Ты на отца сегодня сердилась?

Не зная, что ответить, сестренка отвернула курносый нос к шкафу.

– Знаешь, как мамку жалко!

– Жалость, Люська, расслабляет человека. По себе знаю. А мамка наша сильная. Справится! А ты работай над собой. И запомни: я твои зубы лечил в первый и последний раз!

Люська поправила волосы и пошла в свою комнату. Пошла так царственно, что Митька от удивления присвистнул и восхищенно покачал головой ей вслед. А что? Молодец! Знай наших! Уважать и ценить себя надо. Кто бы мог подумать, что еще полчаса назад ее рот походил на раскисший бублик!

И все-таки по поводу лечения болезней с помощью цифровых рядов сомнения у Митьки были, но Люське, конечно, он об этом ничего не сказал. Боль действительно прошла, но цифры ли помогли? Может, просто игрой отвлек внимание от больного зуба. Не зря ведь есть поговорка: «Ты мне зубы не заговаривай!» Дед вон тоже говорил, что любой человек при большом желании может помочь другому даже в самой, казалось бы, безнадежной ситуации. Правда, всегда добавлял при этом, что происходит это не без Божьей помощи. Дед верил в Бога, а Митька в деда.

Цифры цифрами, а вот мысль – другое дело. И Митька снова уткнулся в книжки. Стал внимательно изучать упражнения на концентрацию, вникать в тайны человеческих возможностей, хотя настенные часы уже показывали два часа ночи.

И уже на другой день в школе стали происходить чудеса. Если он знал урок, но не хотел тянуть руку, его спрашивали. А когда вопрос был ему не по зубам, рука учительницы зависала в верхней части журнала, а его фамилия пряталась внизу алфавитного списка. Стоило ему устремить взгляд в чью-то спину – сидящий впереди начинал нервничать и в конце концов оглядывался, молча вопрошая: «Ну чего тебе?» На уроке истории он мысленно обратился с просьбой к учительнице открыть форточку. Та тотчас попросила это сделать Витьку Смирнова, который сидел ближе всех к окну.

Короче, все происходило, как в сказке, – «по-щучьему велению, по моему хотению». Во время контрольной по алгебре Митька не успел решить один пример и невольно сконцентрировал внимание на звонке. Обычно автоматика сбоев не давала. Но тут в школе вырубили свет. И пока разбирались, что к чему, пример решить он успел.

А после пятого урока, на перемене, Славка Цыганков, первый в школе бахвал, принялся, как обычно, вешать девчонкам лапшу на уши. Те, конечно, уши распустили, чтобы каждой, значит, побольше досталось. «Заткнулся бы, что ли! Уши вянут!» – подумал Митька и бросил в сторону одноклассника тоскливый взгляд. И Славку как кислым залило. Закашлялся так, что весь посинел. Девчонки давай его по спине колотить: мол, не в то горло попало. Славке пришлось в коридор выскочить. Так и отстоял там пол-урока – с кашлем не мог справиться.

И на этом бы дело не кончилось, да тут у Митьки в голове раздался непривычно сердитый голос деда: «Ты, Митька, не балуй! И больше не шути так. Коль почувствовал в себе силу, следи за мыслями. За каждый неверный шаг будешь расплачиваться сполна. Познания даются не просто так. Велика сила – велик и спрос!»

Митька так и сжался весь. Дед зря не скажет! И раньше-то он, Митька, не особо разговорчив был, а теперь и вовсе ушел в себя. Спросят – ответит, а сам вопросов никому не задает. Да и какие ему еще нужны ответы, коль все они в голове. А еще – в книжках, которые теперь Митька не читал, а заглатывал, как изголодавшийся охотничий пес. Книги попадались одна интереснее другой, причем в строгой последовательности по сложности восприятия, словно кто специально подкладывал ему под руку эту литературу. И научно-популярную, и художественную.

Уходя в чтение, на время забывал о Рите. А когда откладывал книгу, ее хрупкий образ снова появлялся перед его мысленным взором. И почему-то в глазах у Риты всегда стоял упрек. Будто не она, а он был в чем-то виноват перед ней. Так хотелось получить от нее хоть какую-нибудь весточку! Но писем не было. Бездушная электронная почта доставляла кипами осточертевшую уже рекламу. И участливая скрепка беспомощно разводила металлическими руками. Тогда Митька стал мысленно разговаривать с Ритой. Когда Люська заглядывала в его комнату, он строго говорил: «Не мешай! Я занят», хотя сам при этом спокойно лежал на диване. Люська послушно закрывала дверь. Знала: брат работает мыслью. А дело это нешуточное.

Однажды, когда мать с сестренкой наконец улеглись спать, Митька включил компьютер и, замирая от какого-то радостного предчувствия, нажал мышкой кнопку «Доставить почту». И весь напрягся в ожидании. Сначала сыпалась реклама, будь она неладна! Предлагались сексуальные услуги. Девочки – одна лучше другой! Но Митьке до них дела не было. Краем уха слышал, на какие суммы сдуру раскручивались одноклассники.

И вдруг его словно током прошило: письмо от Риты! И такое большое! Стал лихорадочно читать. Взгляд суетливо прыгал с одной строки на другую. Бедная стрелка металась то вниз, то вверх. Но ничего плохого, на первый взгляд, в письме не обнаружил. Тогда поднялся к самому первому абзацу и стал смаковать каждое слово. Если бы можно было обнять весь мир, Митька непременно сделал бы это. Но была ночь, и в окно глядели равнодушные к его эмоциям звезды.

Рита писала, что с тем парнем, Валерием, она больше не встречается. Митька верил. Каким-то седьмым чувством он безошибочно мог улавливать любую фальшь. В конце была приписка: «Димка! Я по тебе очень соскучилась и хотела бы приехать на зимних каникулах. Если, конечно, не возражаешь…»

С ответом Митька не торопился. Хорошо усвоил дедову поговорку: «Поспешишь – людей насмешишь!» Всякой информации полезно отлежаться.

На следующий день на всех уроках Митька думал только о Рите. Единиц и двоек нахватал столько, что они уже не влезали в отведенное для отметок место в графе «Вторник». Особенно лютовала Маргарита Рашидовна по русскому и литературе. Выводя жирную единицу в дневнике, написала: «Убедительно прошу отца зайти в школу!» Раскатала губу! На перемене Митька подошел к ней и победно заявил:

– Извините, но отец зайти в школу не сможет.

– Это почему? – Очки Маргарита Рашидовны от возмущения запотели.

– Он живет в другом городе. У него другая семья.

– Вот как! – опешила учительница. – То-то, смотрю, совсем ты у нас разболтался! Только вид делаешь, что на уроке, а сам неизвестно где витаешь.

– Ну, мне-то известно, – парировал Митька.

– Интересно бы знать: где? – От любопытства знаменитая бородавка над губой Маргариты Рашидовны запрыгала, и пучок торчащих из нее жестких волосинок зашевелился, готовый, подобно алюминиевой рамке, тут же среагировать на поступившую информацию.

Митька усмехнулся. Учительница взвилась еще больше. Двойной подбородок так и трясся от негодования. Принялась «обкладывать» его эпитетами с ног до головы. Вот бы посостязаться с ней! Пожалуй, у Митьки бы похлеще получилось. Но доводить до белого каления учительницу не стал. Что с ней сделаешь? Только бы рот скорее закрыла. Пол-класса уж за ними наблюдает. И стал молча гипнотизировать учительницу спокойным взглядом. Она поперхнулась и замолчала. Эпитеты все еще держали ее в своем плену, но рот не открывался. Видно было, что хочет что-то сказать – и не может. Заклинило.

– Разрешите идти? – по-военному вытянулся Митька. И, расценив молчание за согласие, под любопытные взгляды одноклассников удалился восвояси.

На информатике умудрился войти в Интернет и проверить почту. От Риты пришло короткое сообщение: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Предусмотрительно удалил письмо даже из корзины. Но строчки письма врубились в память. Как, впрочем, и прошлое послание. Его Митька тоже выучил наизусть: «С Валерием я больше не встречаюсь. После того как ты ушел из ресторана, мы поссорились. Теперь я понимаю: ты не трус, а просто очень тонко чувствуешь людей и ситуацию. Да, между нами была близость. Я виновата в том, что прямо не сказала тебе об этом. Прости, если сможешь. Знаю, тебе больно, но только ты можешь меня понять и помочь! Мне очень трудно! Я совсем запуталась…»

И тут его бросило в жар. Споткнулся о гниловато-скользкое словечко «близость». Вчера на радостях не обратил на это никакого внимания. А сегодня вдруг зацепило, словно кто выделил слово красным курсивом. Что она имеет в виду?.. И зажмурился от острой внутренней боли. Будто очередью прошили. Он, Митька, поцелуем обидеть боялся, а этот ухарь, значит, на близость уломал! Эх, Рита! Знаешь, что больно, но не знаешь как!

В руках у Митьки сломалась линейка. Математичка вздрогнула. Весь класс по цепной реакции, один за другим, стал оборачиваться на него. Вот черт!

– У Гуманоида запчасти из строя выходят! – прокомментировал Марков.

– Сейчас он тебя взглядом насквозь проткнет! – с последней парты подала голос Птицына. – Не веришь? Он уже научился мыслью предметы двигать! Смотрите, как бы доска не упала!

Все головы развернулись в сторону классной доски. Народ «жаждал чуда»! Математичка, похоже, тоже. Вот глупые! Нашли, чем шутить. Митьке, конечно, это раз плюнуть. Только зачем людей пугать? Реклама ему ни к чему. Хорошо усвоил простую истину, что лучше быть серой мышью. Вздохнул и закрыл лоб рукой. Математичка успокоилась, снова взяла в руки мел. На доске запрыгали какие-то цифры. Защелкали ручки. Урок продолжался.

А у Митьки перед глазами не цифры – строчка: «Димка! Не мучай меня, отзовись, пожалуйста!» Еще неизвестно, кто кого мучает! А что, если вообще не отвечать? Да пошла она со своим Валерой!.. Что у него, Митьки, девчонок больше не будет?! Не урод ведь! Дай им волю – сами на шею вешаться будут. Только ему этого не нужно. Терпеть не мог вульгарных и навязчивых девиц! Конечно, есть и скромные девушки, если захотел бы – мог познакомиться.

Тяжело вздохнул. Чем его Рита приворожила? Казалось бы, что тут страдать? Ну, предпочла другого. Подумаешь! Плюнуть да забыть! Однако черта с два! Куда ни кидал взгляд – всюду в толпе чудился ее хрупкий образ. И сердце предательски ёкало. Чтобы как-то себя разозлить, попытался представить их «близость». И даже в глазах помутилось. Все тело налилось свинцом. Нет, нельзя думать о таком, чокнуться можно! Ревность – плохой советчик. А может, он вообще однолюб?.. Бывает такое. В книжках вон сколько об этом пишут.

Обвел осторожным взглядом класс. Цыганков гипнотизировал новенькую, Настю Трепетову. Настя приехала к ним с Камчатки. Ничего девчонка. Глаза большие, какого-то изумрудного цвета. Талию одной рукой обхватить можно. Волосы по пояс. И главное, не болтушка, как некоторые девчонки. Слова свои ценит. Такой достоинства не занимать. По внешнему виду Рите до нее далеко. Хотя при чем здесь внешний вид? Это Цыганкову важно, чтобы ноги у девчонки, как у Синицыной, от самой шеи росли.

А Настя, между прочим, все на него, Митьку, косится. Что, если взять да пригласить ее погулять по набережной? И от одной мысли этой в душе что-то перевернулось. И сразу сделалось неуютно, тоскливо, тяжело, словно он предал кого-то слабого, беззащитного, остро нуждающегося в его помощи. Нет, не дело это. И на Настины взгляды реагировать нечего. Зачем зря повод давать?

Все-таки странная это штука – человеческие чувства. И самое главное, никак из души их не вытравить! Что тут делать? Хоть бы совета спросить у кого! Только кому такое доверишь?

С детства Митька чувствовал себя среди сверстников белой вороной. С годами трещина, что разделяла его и одноклассников, стала еще шире. Сначала он этого стеснялся и, как мог, старался скрывать свои мысли, а потом надоело. Стал высказываться, невзирая на косые взгляды окружающих. Понравилось и даже вошел во вкус. Но то мысли. А чувства нужно уметь прятать, чем глубже, тем лучше. Чужие советы, как и чужие одежды, редко когда бывают впору. Дед говорил, что самое трудное – это научиться прощать. У него ведь в молодости почти такая же ситуация была, но ведь «отвоевал» бабулю. И сколько лет потом душа в душу жили.

Почему-то вспомнилось, как года четыре назад школьный психолог Антонина Анатольевна, которую старшеклассники между собой звали Тонечкой за молодость и смущенную девичью улыбку, после уроков нагрянула в класс вместе с Маргаритой Рашидовной. Пожаловала неспроста, с каким-то очередным тестом. Тесты эти у нее, видать, не переводились.

«Представьте, ребята, – бойко принялась шевелить она их воображение, – что вы всем классом ездили на автобусе на водопад. По пути домой водитель был вынужден взять в салон старика грибника, который, выходя из леса, порвал сухожилие и не мог ступить на ногу. Свободных мест в автобусе не было. Возникла необходимость срочно высадить одного из вас».

Антонина Анатольевна обвела всех внимательным взглядом, словно пыталась заглянуть в душу каждого. У парней на лицах ухмылки. У девчонок – гримасы. А Тонечка гнет свое.

«Это тест анонимный. Сейчас я вам раздам чистые листы, и вы должны написать, как, на ваш взгляд, может быть разрешена эта ситуация, кого бы вы предложили высадить из автобуса и почему».

«Маргарита Рашидовна! А вас в расчет брать?» – с ехидной вкрадчивостью решил сыграть на публику Цыганков.

Парни, кто посмелее, тут же загоготали. Девчонки прыснули в кулак. Однако классная быстро нашлась:

«Если ты, Цыганков, считаешь, что я сильнее и выносливее всех вас, предложи высадить меня. И прошу отнестись к тесту серьезно. В жизни может случиться подобное».

При разборе ответов ржачка стояла отменная. Кто предлагал высадить самого толстого, кто самого ленивого, кое-где срабатывали личные антипатии, кто-то не пощадил и саму учительницу. Были предложения (наверное, они исходили от девчонок) сесть друг к другу на колени. Предлагалось даже кинуть жребий. Сдавались и пустые листы.

И только один ответ был расценен Антониной Анатольевной как самый правильный. Все ребята дружно заорали: «Мы знаем, кто это! Гуманоид!» И долго еще потом перекидывались многозначительными ухмылками, когда он шел по коридору. Только Митьке на это было наплевать. Конечно, случись такая ситуация, он, не задумываясь, сам бы вышел из автобуса.

И что тут такого! Кого ему в лесу бояться? Сколько раз ночевали с дедом у костра на охотничьем стане, а вокруг ходил медведь. Все пугал. То зарычит, то заворчит, то ближе подойдет, то уйдет подальше. Митька, конечно, тянул ухо, прислушивался. А дед спокойно пояснил: «Нечего летом медведя в лесу бояться, тем более у костра. Страшен только шатун, и то не летом, а зимой».

Так что ситуация в тесте Антонины Анатольевны была ерундовая. Но не в этом суть. Прозвище Гуманоид с тех пор приклеилось к Митьке крепко-накрепко. Ну и пусть! По фамилии его теперь только учителя вызывали.

А мысли снова вернулись к Рите. Она тоже иногда называла его по прозвищу, но не Гуманоидом, а ласково так – Гуманоидиком. Митька не возражал, потому что случалось это в самые «нежные» моменты.

Писал ответ Рите Митька три дня подряд. И никого не пускал в свою комнату. Мать поняла просьбу с полунамека, а вот с Люськой пришлось много биться. В нее как нечистая сила вселилась. Говорят, у женщин это случается. Сестренку так и несло к компьютеру. Он сначала злился, выгонял ее щелбанами, а потом нашел выход – стал писать по ночам. Рано выключал свет и ждал, когда мать с сестренкой улягутся спать. Колонки отключал. Пальцы бегали по клавишам бесшумно. И только скрепка была свидетелем его с трудом сдерживаемых чувств. Выпучив глаза, она долго чесала в затылке. Потом вдруг ни с того ни с сего рассыпалась на части, да так, что глаза покатились по полу, как два бильярдных шара. Чего это она? Вот глупая! Подумаешь! И вообще, это не ее собачье дело! В сердцах скрыл помощницу. Убралась к себе наверх, под вопросительный знак.

«Рита! Разобраться в себе ты должна сама. Я, как сторона заинтересованная, тебе в этом деле не советчик. Никакой обиды на тебя не держу. Ты ведь мне в любви не клялась. А уж тем более в вечной! Если приедешь, буду рад. Только сначала реши для себя: надо ли тебе это».

В общем-то получалось складно. Что касается грамматики, то компьютер старался на совесть. Стоило сделать орфографическую ошибку, подчеркивал красным, стилистическую – зеленым. Маргарите Рашидовне до такого усердия было далеко. Та больше пяти ошибок не исправляла, перечеркивала весь текст. А то еще напишет: «Рука устала!» Надо отдать должное, с юмором у нее всегда было в порядке. А отец, между прочим, ей нравился. Так и вспыхнула вся, как узнала, что уехал. Мать в школу приглашать не стала. Хватило ума! Кстати, Рита и Маргарита, действительно, одно имя. Ему бы это и в голову не пришло, если бы Люська не спросила. И мысли заработали в этом направлении. Неужели Рита к старости может сделаться похожей на Маргариту Рашидовну?! Чушь какая-то! И даже на Люську рассердился. Вот проныра! До всего ей дело! Язык как помело! Надо было ей эти ассоциации выстраивать… Про значимость имен он читал и потому в голове засёк. Поставил рядом два образа: Ритин и учительницы – смех, да и только! Одна – воздушная, как ангел, другая – крупная, тяжеловесная, как тягловая лошадь. Что между ними общего? И тут вспомнились старые фотографии, что висели на стенде, вывешенном в актовом зале перед Днем встречи выпускников школы. Маргариту Рашидовну он признал на них не сразу. Худенькая, большеглазая, красивая. Костюм, правда, – отпад! Ну да куда денешься – мода такая была. А мать взять… На свадебных фотографиях как принцесса какая. Вот и разберись тут!

Прежде чем отправить письмо Рите, перечитал его не один десяток раз. И наконец щелкнул мышкой. Лети!

В ночь перед Рождеством

Приближалось Рождество. До крещенских морозов было рукой подать. То тут, то там потрескивали деревья. Снег блестел в свете фонарей каким-то искусственным, неживым блеском. И в мозгу, как два мелких, но острых рыболовных крючка, зацепившихся за мягкую ткань памяти, вдруг высветились где-то вычитанные стихотворные строки:

Митька легко, по-спортивному, бежал к остановке. Троллейбусы только-только выкатились на маршруты и, как выгнанные на мороз тараканы, недовольно водили металлическими усами. Вездесущие маршрутки, как проворные блошки, обскакивали их со всех сторон. Шла охота на редких ранних пассажиров. До вокзала было недалеко, три остановки. Шустро выскочил из салона троллейбуса, вынося вместе с собой туманное облачко драгоценного тепла. На перроне долго топтаться не пришлось: поезд прибывал по расписанию. Рита махала ему из тамбура. Помогая ей снимать с подножки чемодан, приобнял за плечи. Она доверчиво прижалась щекой к рукаву его куртки. Ого! Да он, никак, еще вырос! Рита была чуть повыше его плеча. Она тоже отметила это:

– Димка, растешь не по дням, а по часам!

– Твоими молитвами накапливаю силы! У нас остановишься?

– Нет, – почему-то смутилась Рита. – У тети. Поговорю с ней часок-другой и позвоню тебе, ладно?

– Как скажете, сударыня! – пошутил, любуясь ею, Митька.

В Рите появилось что-то новое, чего не замечал раньше. Нет, дело не в кружевной накидке, которая, бесспорно, очень тонко подчеркивала ее воздушную прелесть. Что-то изменилось в самой осанке, в повороте головы и даже в улыбке. Исчезла девчоночья угловатость. С ним рядом шла молодая, знающая себе цену женщина. И вдруг в душе шевельнулся какой-то червячок. Опять он, Митька, боится на нее дышать, а тот, другой?! Откуда у людей столько наглости? Может, в спиртном дело? Ни водки, ни пива Митька не пил. Имел горький опыт.

Год назад пригласил его Витька Смирнов на день рождения. В мае дело было. Решили отметить без родителей, в сугубо мужской компании, на берегу озера. Солнышко ласкает, вода плещется, сосны над головой шепчутся, кусты на взгорке зелеными язычками дразнятся. Как в том фильме: «Лепота-а!» Расположились рядом с шашлычной. Шашлыки заказали. Овощи и спиртное с собой притащили. Парни бутылки с водкой раскупорили. Митька пивом ограничился. Сначала дух «братства», подобно яркому воздушному змею, красиво взмыл над головами, бросая с высоты вызов дремлющей стихии. Но мало-помалу в помутненном сознании природные красоты стали как-то быстро тускнеть и отступать на задний план. То там, то тут в узком кругу застолья стал ощущаться запашок пошлости, крепнуть голосом мат. Очень скоро дошло дело и до откровенно воинственных интонаций.

«А ты заткнись!»

«А чего ты мне рот-то затыкаешь?»

«Сейчас как двину – мало не покажется!»

«Нашелся тут!. »

«Э-э! Полегче! Уймись, братва!»

Митька встал, побрел по песку к кромке воды. Поднял несколько плоских камешков, принялся рикошетить ими водную гладь. Камешки скользили по поверхности сонного озера и срезали чешуйки мелких волн. Иной раз насчитывал до девяти всплесков. А когда замерз, снова потянулся к одноклассникам. Те разводили костер. Шипели сырые сучья, пламя злилось, трещало, искрилось. Едкий дым щипал глаза. И куда бы Митька ни пересаживался, от дыма было не спастись. Он будто преследовал Митьку. А Цыганков уже озвучивал мировую. Произносил тост по-взрослому, красиво держа локоть углом.

«За нас, мужиков! Пьем стоя и до дна!»

И первым опрокинул бумажный стаканчик с водкой. Его примеру дружно последовали остальные, торжественно откидывая голову назад. Митьке кто-то протянул большой стакан с пивом. Оно пенилось верхом и почему-то было – или это только показалось ему – горше обычного. Разбираться было некогда. Дружный рев голосов рьяно скандировал: «Пей до дна!», «Пей до дна!», «Пей до дна!». А когда Митька, честно допив все до конца, опрокинул стакан вверх дном, как это делали другие, раздались восторженные аплодисменты. Марков визгливо крикнул:

«Вот это да! Хватанул такого „ерша“!»

Все, что происходило потом, память выдавала отдельными клипами – один убийственнее другого. Звон бьющихся о камни бутылок, негодующие выкрики прохожих, оскорбительные реплики в ответ, скрип тормозов полицейской машины. А когда наутро с дикой головной болью стало возвращаться шаткое сознание, душа опустилась в самое пекло ада. Ее варили в кипящем котле и жарили на шипящей сковородке. Но самой невыносимой пыткой были глаза матери, полные отчаянных слёз, страдания, жалости и… любви. Все, что мог сделать Митька, это прошептать запекшимися от блевотины губами:

«Прости! Клянусь! Я больше никогда!. Слышишь? Ну не плачь ты!»

А слово для мужчины – закон. С тех пор спиртного в рот не брал, ссылаясь на ушу, – мол, противопоказано. И на своем стоял твердо.

От Риты не ускользнула промелькнувшая в его глазах боль. И сразу счастливое лицо ее сделалось печально-виноватым. Уголки губ обиженно дрогнули. Значит, и она умеет мысли читать? Тогда он остановился, поставил на снег чемодан и властно, как тот парень, притянул ее к себе. Целовал страстно, немного грубовато. И был уверен не только в себе, но и в том, что теперь не отдаст ее никому.

Все знают, что счастливые моменты ускоряют время. Три дня пролетели – глазом не успел моргнуть. Зато событий столько, будто была Рита не три дня, а целый месяц. И на концерт Витаса сходили, и у тети чаю попили, и с матерью познакомил. Люська – умора! С таким важным видом навстречу к ним выкатила, будто ей не десять, а целых двадцать пять. И даже от Митькиного насмешливого взгляда не смутилась ничуть. Вот пигалица!

Гуляя вечерами по празднично украшенному городу, почти ни о чем не говорили. Лишь время от времени обменивались лучиками влюбленных взглядов да искали место, куда бы укрыться от любопытных глаз и снова до одури раствориться в поцелуях. И прошлое не вспоминали. В письмах все обговорено, и тема закрыта. Нечего попусту язык мозолить. Чем меньше открываешь рот, тем весомее становится каждое слово.

За последнее время Митька научился четко определять для себя причину многословия любого человека. Одни прячут за красивыми словами свою далеко не ангельскую суть, и слова служат им маскировочной одеждой. Другие словами уводят внимание человека в нужную им сторону, подальше от щекотливых моментов, которые требуют обсуждения. Третьи заполняют этикетом пустое пространство, чтобы не проскочило в нем вольтовой дуги возникшего напряжения. Существует и сугубо бытовая речь. Ее Митька сравнил бы с театральными декорациями, без которых в «театре жизни» не обойтись. А есть слова, которые идут из глубины души и несут в себе такой энергетический посыл, что могут ввести человека в состояние неописуемой радости или умопомрачительного отчаяния. Митька дошел до этого сам, ни в каких книжках он об этом не читал. Откуда приходило это знание, сам не знал. Но стоило сконцентрировать свое внимание на какой-то проблеме – будто кто в голову вкладывал нужную информацию.

И самое главное, в школе теперь к нему ребята прислушивались. Это он не раз замечал. К примеру, объявит математичка контрольную – все взоры на Митьку: «Как, Гуманоид, думаешь, действительно будет или на пушку берет, чтобы материал лучше повторили?» За математичкой водилось. Скажет Митька – как нитку в иголку вденет. Не придет Марков в школу, все гадают: очередной фингал от драки или гриппом заболел? А Митька вяло так заявит: «К третьему уроку явится». И точно: вваливается со звонком на третий урок живой и здоровый. Проспал.

В самый канун Рождества пошли с Ритой в собор на праздничную службу. Народу возле церкви собралось столько, что их просто несло людским потоком – знай успевай переставлять ноги. Зато снова был повод обнять Риту. Ограждая девушку от толчков чьих-то острых локтей, Митька, будто ненароком, прижимался губами к ее золотистому виску и вдыхал тонкий аромат ее духов. И этот сладковатый запах прямо-таки дурманил голову. А после службы, чтобы сократить путь до тетиного дома, которая жила в другом микрорайоне, пошли через гаражный кооператив.

В центре пустыря, возле елки, горел костер, вокруг которого танцевала молодежь. Елка была украшена бумажными гирляндами и фонариками. Снег вокруг был притоптан. Значит, она здесь не росла, а была привезена на случай праздника. Стало быть, чужая тусовка.

– Давай потанцуем вместе с ними, – предложила Рита и потащила его за руку к костру.

Интуиция подсказывала Митьке, что делать этого не надо. Но Рите так хотелось потанцевать! Однако чем ближе подходили к костру, тем тревожнее становилось на душе. Рита тоже замедлила шаг. Снег возле елки был утыкан пустыми бутылками из-под вина и водки. Лица танцующих были в масках, но не в маскарадных, а в матерчатых. Сквозь прорези для глаз нервно блестели зрачки. Занесла же их нелегкая! Но путь назад был уже отрезан. Они оказались в плотном кольце кривляющихся фигур. И танец совсем не напоминал новогодний хоровод. Пока они переглядывались, соображая, что к чему, откуда-то из-за гаражей по свистку выбежала здоровая овчарка и, опутав Митькины ноги цепью, завалила его на снег. Рита растерянно заметалась вокруг, пытаясь помочь ему встать. Но чьи-то сильные руки бесцеремонно и грубо затащили ее в хоровод.

– А ну-ка дайте мне сюда эту даму! – раздался чей-то развязный голос.

– Эта дама с Амстердама! – пискляво ёрничал коротышка в ватнике.

– Откуда он ее, кружевную, выписал?

– Какая разница! Была ваша – станет наша! – подытожил все тот же писклявый голос.

Митьку передернуло. Опять попытался встать, но собака с силой дернула цепь. Снова упал в снег.

– Не рыпайся! Надежно! Кому первому свою кралю подаришь?

И множество рук потянулось к Рите, словно хотели на куски разодрать ее вместе с дубленкой. От ужаса Рита даже не могла кричать и только искала глазами Митьку. А Митька валялся в снегу рядом с овчаркой, на чем свет кляня себя за свою беспомощность. Какое-то омерзительное существо в песцовом полушубке расплевывало вокруг пошлости. От хрюкающего смеха этой особы Митьку замутило. Метнул взгляд на собаку. Заметил у ошейника карабин. Отлично! Как он сразу-то не догадался?! Щелчок – и пес вольготно побежал обнюхивать ствол елки. Митька быстро освободил ноги и дал им волю. Даром, что ли, столько лет ходил на тренировки! Да и неожиданность сыграла свою роль. И вот он уже рядом с Ритой. Девушка прижалась к нему, дрожа всем телом. Свора взвыла, заулюлюкала и снова стала окружать их плотным кольцом. Глазницы масок лихорадочно блестели. Ясно было, что добром это не кончится. Нужно было срочно что-то предпринимать. Но что?! Полная луна заливала светом пустырь. И все, что сейчас происходило вокруг, казалось каким-то дьявольским спектаклем. А маски так и дышали вожделением. Надвигались медленно: то ли нагоняли страх, то ли выдерживали какой-то странный ритуал. Митька уставился в костер. Руки машинально зашарили по карманам. Чем бы отвлечь их внимание? Хоть на минуту! В одном из карманов нащупал два патрона, которые оставались в куртке с самого Нового года. Приятель обещал выпросить у отца-гаишника ракетницу, да тот не дал: не игрушка, мол. И надо же, пригодились!

Быстро швырнул патроны в костер:

– Ложись!!!

Свора замерла, закрутила головами. Митька первым упал в снег, прикрывая собой Риту. Маски, как по команде, тоже рухнули наземь. И стало так тихо, словно онемел весь мир. Но взрыва не последовало. И только злорадная луна насмешливо пялилась на замерших у костра людей. Первой опомнилась баба в полушубке, зашлась в сиплом смехе:

– Ой, умора! Кого напугались!

Зашевелились и остальные.

«Ну?!» – мысленно молил Митька. Понимал, что может произойти через минуту, если, не дай бог, отсырели патроны и взрыва не произойдет. Зловещая тишина давила на уши. В судорожно сжатых кулаках мгновенно растаял снег. Грудь сотрясалась от ударов сердца. «Дед! Милый! Выручай!» – рванулся ввысь немой вопль, разрывая удушающее пространство. Время остановилось. Мир сгинул, как лопнувший мыльный пузырь. Ни елки, ни своры, ни луны, ни Риты, ни его самого – одна искрящаяся шаровой молнией мысль: «Дед! Помоги!!!»

И в тот же миг раздался угрожающий гул, и шипящий столб огня с силой выплюнул в темное небо раскаленные термитные осколки. Они ударились в ствол елки и фейерверком разлетелись по сторонам. Вспыхнули бумажные фонарики. Затрещала хвоя. И вся елка схватилась каким-то быстрым, словно оголодавшим пламенем. Благим матом заорала баба в полушубке, что стояла ближе всех к стволу. Со спины меховой воротник взялся огнем. Вспыхнули и рыжие пряди распущенных волос. Свора испуганно метнулась к гаражам, от железных крыш которых гулким эхом отразился истошный визг. Кто-то догадался завалить рыжую в снег и стал вытряхивать ее из горящей одежонки.

А Митька крепко схватил Риту за руку:

– Бежим!

И они устремились к дороге.

От пережитого шока Рита ослабла так, что постоянно спотыкалась и падала. Митька схватил ее на руки. Сначала с трудом передвигал ноги, а потом вдруг стало так легко, будто не бежал по снегу, а летел по воздуху. И вот уже видны огни машин. Осторожно поставил девушку, прижал ее к себе и замахал рукой. Но частники газовали мимо. Одна, другая, третья!. Вот ёлы-палы! И вдруг черно-желтые шашечки. Слава богу! Такси!

В такси Риту стало рвать. Водитель матерился. Но маты отскакивали от Митьки, как град от оконного стекла. Все его чувства и мысли были направлены на Риту. Что с ней случилось? Неужели от шока? А голова девушки вдруг бессильно упала ему на плечо.

– Рита! – гладил ее по лицу Митька. – Что с тобой?! Ну скажи что-нибудь!

Девушка была без сознания.

– В больницу давай! – крикнул водителю Митька. – Жми вовсю!

И дальше действовал, как робот. Нес Риту в приемный покой, ногой открывая настежь все двери. Пока девушку за ширмой осматривал дежурный врач, Митька глухо отвечал на вопросы медсестры. Та торопливо фиксировала в карточке каждое его слово.

Доктор, худощавый молодой мужчина с аккуратно подстриженными усиками, никакого доверия у Митьки не вызывал. Вышагивал, как кисейная дама на балу! У человека обморок, а он собой любуется! Как и предчувствовал Митька, ничего вразумительного этот женоподобный усач сказать не мог. Принялся мозги пудрить какими-то непонятными медицинскими терминами. И жонглировал ими с таким упоением, что Митька не выдержал:

– Короче! От чего обморок? Это можете прямо сказать?

Тот жеманно пожал плечами.

– Это будет известно после обследования.

– Она останется в больнице? – напирал Митька.

– Да, разумеется. Мы сейчас поставим капельницу. А вы можете справиться о самочувствии по телефону у дежурной медсестры. Кстати, вы кто ей будете? Муж?

Митька кивнул. И по телу разлилось приятное тепло. Оно медленно просачивалось в каждую клеточку, нейтрализуя ядовитое воздействие страха и нервозности. Живительный бальзам этого вопроса так подействовал на Митьку, что он даже простил усачу его нерасторопность. Вообще-то какой-то укол сделали сразу, а диагноз – дело такое… Без обследований не обойтись – в этом он прав.

На другой день Митьку пустили к Рите только после обеда. Она опять была под капельницей. Но глаза были открыты. Митька присел на стул рядом с кроватью. Поднес к губам ее пальцы. Они были такие тонкие, как у ребенка. Сотворит же Господь! Люське всего десять, а рука в два раза больше Ритиной.

По щекам девушки текли слезы.

– Ну что ты, зайка! – подбодрил ее взглядом Митька. – Пройдет. Зуб даю, это у тебя от страха.

Девушка покачала головой.

– Я беременна, Димка!

Митьку как ошпарили чем. Разом опустил глаза в пол. И долго разглядывал аккуратную заплатку на линолеуме. Ни о чем не думал – окаменел. А когда поднял голову, Рита лежала с закрытыми глазами. Заплаканное лицо ее сделалось таким беспомощным и некрасивым, что у Митьки от жалости чуть не вырвался стон. Вовремя прикусил губу. Нужно было что-то сказать. Да вот только что?!

– Так это ж хорошо! – произнес Митька обыденно и спокойно, словно одобрил какую-то очень необходимую ему покупку. И мысленно похвалил себя: «Молодец, артист!»

Губы у Риты задрожали еще сильнее. Она отвернула голову к стене. А он продолжал в том же духе:

– Кого закажем? Мальчика или девочку?

– Аборт сделаю! – отчаянно прошептала девушка.

– А я категорически против! – будто сам с собой вдруг принялся рассуждать Митька. – Во-первых, первый аборт очень опасен: потом детей может не быть. (Слышал, мать кому-то говорила.) Во-вторых, не нами послана душа – не нам ею и распоряжаться! (Из книг понахватался!) А потому родим девочку, такую же хорошенькую, как ты!

– Как у вас все просто! – раздался за спиной чей-то сварливый голос.

Только теперь Митька заметил, что Рита в палате не одна. Просто больные, видимо, были на процедурах. А может, на обеде. Одна сухая старуха с землистым лицом, ворочаясь, скрипела железной кроватью.

– Родителям-то хоть сказали? – настырно лезла в их разговор она. – Это вам не в куклы играть! Ребенка и кормить, и одевать, и воспитывать надо. Сами-то, по всему видать, еще студенты. На родительской шее сидите!

Вслух сказать было нечего. А потому Митька взмолился про себя: «Молчи ты, старая! Без тебя тошно!» И не успел обернуться, как дверь палаты открылась, и красивая головка в накрахмаленном белом чепчике весело позвала:

– Бабуля! На перевязку.

Старуха, кряхтя и охая, стала слезать с постели. И ей уже было не до них. Митька с Ритой остались в палате одни.

– Дима! Прости меня! За все прости! – быстро зашептала Рита. Митьке показалось, что говорит она это в каком-то бреду. – Мне так хорошо, когда ты рядом! Я верю тебе, как самой себе! Вернее… нет, больше, чем себе! Ты намного лучше меня. Таких, как ты, в мире больше нет! Гуманоид ты мой миленький! Как я тебя люблю! А то, что случилось, было против моей воли. Сначала он уговорил меня выпить… а потом… я не помню даже, как это все произошло! Ты можешь не любить меня больше, но только прости!

– Ну что ты! Спи давай! И не думай ни о чем, – поправил ей одеяло Митька. – Пить хочешь?

Рита покачала головой. Все тело ее вздрагивало от сдавленных рыданий.

В палату вернулась ворчливая старуха.

– Вот коновалы-то! Им бы только по мобильникам трещать! – на чем свет стоит кляла всех она. – Все тело изболело, а им хоть бы что! Никакого сострадания к старым людям! Ты давай, парень, отчаливай! – напустилась она и на Митьку. – Тихий час у нас.

Поцеловав Риту в висок, Митька вышел из палаты.

А утром встречал на вокзале Галину Ивановну, Ритину мать.

– Дима! Прошу тебя, не скрывай от меня ничего, я – врач! Я должна знать. Где у нее травмы?

– Да нет у нее никаких травм, – успокоил Митька.

– Что случилось?

– Обморок. Сейчас все уже позади.

Галина Ивановна смотрела на него, как на фокусника, и по ее взгляду было видно, что она ему совсем не верит.

– Боже! Как я была против этой поездки! – причитала она. – Зимой! В такой мороз! Праздники. Пьяных полно кругом. И вот – как в воду глядела! Первая сессия на носу!. А она в больнице.

Пока Галина Ивановна навещала Риту и разговаривала с лечащим врачом, Митька ждал в вестибюле. Стоял у стендов, делая вид, что изучает больничные бюллетени о том, как оказать первую медицинскую помощь, и готов был сам оказать ее кому угодно, только бы не видеть лица Ритиной мамы, когда она наконец выйдет из лифта. Всякое представлял: упреки, истерики, слезы, но такой убийственной реакции вообразить не мог. Митьку она даже не заметила. Если бы ей сказали, что сейчас обрушится небо, она бы рассеянно ответила: «Ничего страшного». На крыльце было скользко, и Митька поддержал ее за локоть. Только тут она остановилась, словно прозрела. В упор глядя на него, сухо спросила:

– Чей это ребенок?

Митька шевельнул носком ботинка ледяной ком. Что с этим комом делать дальше, он не знал. А потому взял и с треском раздавил.

– Наш! – твердо и уверенно произнес он, всем своим видом давая понять, что разговор на эту тему закончен.

Галина Ивановна беспомощно замычала, закрыла глаза и опустилась на заснеженную скамейку. Митька сидел рядом и почему-то вспоминал Болгарию. Как Галина Ивановна мазала ему йодом синяки и ссадины после драки с аборигенами. В ней тогда была такая сила, такая уверенность, что он почти не чувствовал боли. Эта боль вернулась к нему сейчас. Болело все тело, словно избитое чьими-то беспощадными кулаками. Тронь в любом месте – заледенеет все внутри.

Галине Ивановне нужно было уезжать домой. Она отпросилась с работы только на день. Что говорить, был у нее порыв забрать Риту из больницы, но Митька уговорил не делать этого и заверил, что будет навещать Риту каждый день, а когда ее выпишут, проводит на вокзал и посадит в поезд, предварительно сообщив им об этом.

Митька ходил к Рите каждый день. Говорили о всяких пустяках. А в день ее выписки в школу не пошел, привез Риту на такси домой. Мать была на работе, Люська в школе. Постелил чистую постель в своей комнате. Провел девушку в ванную. А сам пошел ставить чайник. На подоконник сел голубь, стуча клювом в заиндевевшее стекло. Митька открыл форточку, бросил гостю горсть рисовой крупы. Голубь довольно загурковал, приглашая на трапезу голубку. Та не заставила себя долго ждать. Тут же подлетела и принялась торопливо клевать зерна. Распушив правое крыло, голубь принялся любовно обхаживать голубку. Потом набрал в клюв снега, поднес к клюву подруги. Как целуются птицы, Митька видел впервые! И не мог оторвать завороженного взгляда от этой влюбленной пары. И вдруг каким-то шестым чувством ощутил за спиной присутствие Риты. Обернувшись, решительно прижал девушку к себе, блаженно вдыхая тонкий аромат еще мокрых волос.

А потом все было так, как должно было быть. Кто-то мудро сказал, что браки свершаются на небесах. И души их побывали там, где не существует время и реальность.

Хандра

Рита уехала в тот же вечер. Дождаться маму с работы категорически отказалась. И умоляла пока ни о чем ей не говорить. Митька дал слово. Да и как иначе, когда Рита и без того вся тряслась. И было жаль ее до слёз. Да и мать последнее время что-то плохо выглядела. Лучше, конечно, с такими новостями пока повременить. К тете тоже не пошли. Отвезли сумку на вокзал, сдали в камеру хранения, купили билеты и в ожидании поезда сидели в привокзальном ресторане, молча, как двое глухонемых, пили чай с пирожными и сканировали души друг друга глазами.

И снова потянулись унылые дни. В школу ходить заставлял себя Митька с трудом. Все уроки сидел, уткнувшись глазами в стол. Учителя сначала изрядно донимали, а потом, словно сговорившись, все разом отцепились. Радость доставляли только письма по электронке. Посланиями с Ритой обменивались почти каждый вечер. В выходные связывались по мобильнику. О самом главном спрашивать Митька как-то стеснялся. Все обходил эту тему. И все же однажды собрался с духом:

– А как твое здоровье? Как там наш малышок? Что врач говорит?

Рита долго молчала. Потом, как-то неуверенно цепляя слово за слово, все-таки стала рассказывать. Картина вырисовывалась далеко не отрадная. Ее сильно тошнило. Почти ничего не могла есть. По всему телу шел какой-то нестерпимый зуд. Митьку передернуло: и как только они все это выносят? Но и утешить было нечем. Что он в этом понимал?! Хотя в Интернете, конечно, копался, выискивал информацию.

В один из выходных мать попросила съездить к бабуле. И дров наколоть надо было, и снег раскидать. Давно уж в деревне не были. Мобильник не взял: все равно вышки рядом нет.

Бабуля от радости была на седьмом небе. Сразу с пирогами затворилась. Митькины любимые – с брусникой, с творогом. Он для начала в работе размялся, топором помахал. Да не просто ради баловства, а такую груду наколол, что бабуле за неделю не уложить. Потом взялся воду носить да баню топить. И чтоб, как у деда, все по правилам: можжевеловые ветки для массажа, отвар из мяты для споласкивания, квас на каменку для хлебного духа. Настегав себя березовым веником, окунался в прорубь. После первого раза потолок перед глазами танцевал. Долго отлеживался на деревянных лавках предбанника. На третий – взгляд твердым стал, на пятый – ноги уж не пылали, когда по снегу до проруби бежал. Ко всему привыкает организм. И только кожа как у леопарда стала, бело-малиновыми пятнами и с рисунком, похожим на военную защитную сетку. Конечно, одному в бане не тот кайф, вспомнилось, как терли, бывало, с дедом друг другу спины до скрипу, а вечером, «фурындая чай» (любимая бабулина фраза) с малиновым вареньем, вели неспешный разговор за жизнь.

За окном деревянного дома шуршала о фундамент игривая метель. От ветра нервно подрагивали ситцевые занавески. В такие минуты Митька любил выключать свет и зажигать восковую свечу. Испуганно трепыхался плаксивый фитиль, на стенах неуклюже ворочались огромные тени. Время от времени метель швыряла в окна колючими крупинками. Плотно прижавшись к стеклу, они обволакивали его каким-то затейливым узором, на котором оконные перекладины выглядели мистическим крестом.

Пили чай и в этот раз, да вот только разговор был не из легких. Бабуля все пытала, как там мать, дает ли о себе знать отец. И все качала головой, сокрушаясь от своих горьких мыслей. Видеть это было невмоготу. И Митька быстро разобрал постель да уткнулся носом в подушку. Хорошо еще, что бабуля ничего не знает о его делах. А то бы и вовсе извелась.

В город возвращался с каким-то недобрым предчувствием. И сразу к компьютеру, почту проверить. Но писем от Риты не было. В мозгу будто сигнальную лампочку включили: что-то случилось! Как ни открещивался от этой мысли, она не выходила из головы. Схватился за мобильник. И, услышав ее тихое «Алло», взволнованно спросил:

– Рита! Где ты?! – Она молчала так долго, что Митька не выдержал, взмолился: – Ну, зайка, не молчи, скажи!

– В больнице. В гинекологии. У меня не будет ребенка.

Голос ее звучал так сухо и отрывисто, что в богатом Митькином воображении закрутилась фиолетовая «мигалка», только без воющего звука. В интонации Ритиного голоса ни одной знакомой нотки! Словно для нее весь мир вокруг сделался безрадостным, безвкусным и бесцветным. И, как ни пляши, никуда не деться от этой серой приставки «без».

– Ты сама пошла в больницу? – еле слышно выдавил из себя Митька.

– Нет! Так получилось!

За последней фразой чувствовался такой непробиваемый мрак, что все вопросы у Митьки забуксовали где-то под кадыком. Он молчал. Молчал долго. И казалось, прошла уже целая вечность. Наконец спросил почти шепотом:

– Когда тебя выписывают?

– Завтра.

– Тогда я выезжаю! Сегодня вечером!

– Нет! Я хочу побыть одна!

– Ты не хочешь меня видеть?

– Я хочу побыть одна! – капризно повторила трубка.

И Митька понял: надо отступиться. И вдруг на горизонте замаячила подозрительная мысль: не думает ли она?.. И от недобрых предчувствий этих разом исчезли все слова. Попрятались, как тени в знойный полдень. Ну как доказать, что ты не верблюд?!

– Рита! Почему ты со мной так разговариваешь?

– Ты ведь умеешь читать чужие мысли, не так ли?

Ничего себе! Это называется: за что боролись, на то и напоролись!

– Рита! Прошу тебя: не думай обо мне так!

Телефон отключился. Попробовал набрать ее номер еще раз. Но бездушный женский голос автоответчика твердил и на русском, и на английском: «Телефон отключен или находится вне зоны действия Сети».

Давно заметил: когда у человека на душе скверно, мир вокруг тоже меняет свое обличье. Взгляд непременно зацепится за что-нибудь плохое. Вот хотя бы березу эту взять! Спилить ее, что ли? Все время скребется ветками в окно! Вымахала аж до второго этажа. В Люськиной комнате светло, а тут как в подвале! Зимой без света находиться невозможно! И город тоже мертвый какой-то! После восьми вечера собака по двору и та не пробежит. Скорее бы уехать куда-нибудь.

Хандра затягивалась в узел. Тело словно бастовало, не хотело делать абсолютно ничего. Каждый шаг – через силу. Гантели покрылись пылью, вещи в комнате забыли свои места и валялись где им вздумается. Потухшим глазом смотрел на все это компьютер. И даже кровать не заправлялась. Общение с домашними давалось с трудом. От Люськи отмахивался, как от назойливой мошки. Матери просто кивал, если та что-то ему говорила. На все вопросы три ничего не значащих ответа: «Ага!», «Не-а!», «Нормально!».

Кто знает, как долго продолжалось бы все это, но однажды в его комнату зашла Люська. Как обычно, по-турецки села посреди ковра. Митька понял: надолго.

– Мить! Папка не пишет?

Митька покачал головой. Он лежал на диване, заложив руки за голову. Писем от отца так и не было. А прошло уже больше двух месяцев.

– Интересно, как он там? – сдув со лба длинную челку, по-взрослому спросила сестренка.

– Его дело! – сказал, как отрубил, Митька.

Хотя, чего уж там лукавить, молчание отца беспокоило и его. Словом, над всей семьей нависла какая-то мгла, темная, тревожная, беспросветная.

– Мить! Мамка болеет чем-то! Смотреть на нее сил нет.

Люська сидела, по-старушечьи сложив на груди руки. За эти месяцы она сильно изменилась. Нос вытянулся, заострился. Вечно растянутый в улыбке рот собрался в строгую ноту «до». В мимике, жестах появилась какая-то чисто женская забота. Сестренка постоянно крутилась вокруг матери, помогая ей во всем, хоть та, если честно, и не просила об этом. Все чаще, придя домой с работы, мать приносила им из магазина что-нибудь такое, что можно было сразу кинуть на сковородку, и ложилась, отказываясь от ужина. Жаловалась, что сильно колотится сердце. Похудела, осунулась. Глаза блестели как-то странно. Вокруг глаз темные круги, словно небрежно наложенные фиолетовые тени. Ела мало, без аппетита. Но что самое странное – у нее почему-то сильно тряслись руки. Даже сковорода не раз падала на пол, разбрызгивая по кафельным стенам кухни содержимое. А еще могла расплакаться без причины и рыдать несколько часов подряд. Фильм ли шел какой, или звучала по радио знакомая песня. «Мам! Ты, наверное, и по Красной Шапочке скоро будешь плакать…» – как-то невесело пошутил Митька.

Шутки шутками, а дело принимало серьезный оборот. И в этом сестренка была права.

– Я хотела в деревню позвонить, чтобы бабуле передали, но она не разрешает. «Нечего, – говорит, – бабушку расстраивать. У нее и так высокое давление». А сама как тень по дому ходит. И толком не говорит, где болит.

Лицо у Люськи сморщилось. Челка прилипла к мокрым глазам.

– Мить, ты папку мыслями верни, а?

Митька покрутил у виска пальцем. Вот выдумала! Может, еще предложит к бабкам сходить, приворот заказать?!

– Мить, я серьезно. Ты подумай об этом, ладно? Ну что тебе стоит!

– Да что ты мелешь?! Что я тебе, колдун какой?!

Встал и молча прошел к матери в комнату. Она лежала, отвернувшись к стене.

– Мам, ты бы в больницу сходила, – осторожно начал он. – Может, у тебя болит что? Без причины ведь такого не бывает.

Мать повернулась к нему и тихо попросила:

– Прикрой дверь.

Долго смотрела на него, словно изучала каждую черточку лица. Митьке стало не по себе. И внутри все сжалось, будто организм приготовился к чему-то неотвратимо страшному. И молчать было невмоготу.

– Мам, ты чего?

– Мне кажется, что рак это.

– Да ты что! – вытаращился на нее Митька. – Почему так решила?

– Душит меня. Вон на горле опухоль какая, посмотри!

Мать говорила это с такой безысходностью, будто уже приговорила себя к плохому концу и теперь только покорно выжидала своего часа. В комнате стояла мертвая тишина, даже не тикали часы. На какое-то мгновение Митьку обволокло липким ужасом, который парализовал все тело. Он передернул плечами, сбрасывая с себя оторопь, и нарочито громко произнес:

– Значит, так! Сейчас я даю бабуле телеграмму. Пусть приедет и погостит. На работу больше не пойдешь, утром вызову участкового врача. И хоронить тебе себя раньше времени не позволю! Эх! Дед бы сейчас тебе сказал! Рак – дурак! – Говорил и чувствовал, как исчезает страх, как прибывают силы. – Каждый человек может сам себя вылечить, если очень этого захочет. От наших мыслей зависит всё! – Говорил и сам удивлялся: откуда это у него? Но свято верил в то, что говорил.

К вечеру следующего дня бабуля была уже у них. Ее приезд внес в дом какое-то суетливое оживление. Сначала, как это обычно бывает, женщины всплакнули, потом успокоились, разговорились. Голос у матери окреп, зазвучал громче. А Митька, закрывшись в своей комнате, мысленно разговаривал с отцом, умолял его откликнуться, прислать весточку.

Проверяя почту, твердо знал, что получит долгожданное письмо. И, получив, даже не удивился. Письмо было небольшим: «Димка! Привет! Как вы там? Как мать? Как у вас с учебой дела? Напиши. Что-то у меня на душе кошки скребут! Напиши сразу, как получишь письмо, ладно? Отец».

И полетела по-мужски сжатая информация: «Пап! Привет! Мама заболела. Серьезно. Что с ней, не знаем. Мы вызвали бабушку. Может, приедешь? Дима».

А через минуту – шлеп! – ответ: «Приеду в субботу утром. Жди!»

Митька крутился по квартире пропеллером. Но женщинам ничего не говорил. Люська у виска пальцем вертела: мол, совсем рехнулся. И мать как будто что почувствовала. Оживилась, глаза повеселели. Да еще соседка, тетя Нина, пришла, обругала ее за то, что себе в голову всякую ерунду вбивает. Уверила, что опухоль, скорее всего, от щитовидки, а этим страдает половина женщин после сорока. В болячках Митька плохо разбирался. Одно усвоил: тети-Нинин диагноз лучше. К тому же она все-таки фельдшер.

А щенячья радость так и распирала. То бабулю поцелует, то Люську с места на место переставит, будто та кукла какая.

– Митя! Ты чего так разбегался-то? – со смехом напустилась на него бабуля.

– Да так! – лукаво взглянул на мать Митька. – Мам! Сегодня какой день недели?

– Среда, – удивленно откликнулась та. – Ты что, в школу не ходишь?

– Почему не хожу? Хожу, да забыл! – засмеялся Митька. – Мам, а ты встань, вместе все чаю попьем. Бабуля твои любимые оладьи из тыквы испекла.

Мать заскрипела кроватью, накинула халат и неуверенно, держась за стены, словно ребенок, который только что научился ходить, прошла на кухню. И сразу в кухне сделалось уютно. Люська щебетала без умолку, как маленькая птаха в теплый весенний день. Ей, наверное, казалось: стоит закрыть рот – беда снова распустит свои страшные щупальца. А мать даже съела несколько блинов и чаю попила. Бабуля – та вообще держалась молодцом. Как говорил дед: «Ни грибов, ни мокроты!» А после ужина Митька сагитировал Люську на уборку квартиры. Трясли, мыли, пылесосили – пыль столбом. С каждой минутой сил и азарта прибывало все больше. И у него, и у Люськи. Трудились как заведенные. Бабуля сквозь улыбку ворчала:

– Ну, разбегались! Как перед концом света! Того и гляди, с ног собьют!

В ночь с пятницы на субботу Митька почти не спал. Лежал с закрытыми глазами и прокручивал разные ситуации предстоящего разговора с отцом. Самое главное, чтобы отец почувствовал, что это его дом, где каждая вещь помнит тепло его рук и те добрые моменты, каких было в их семье в общем-то немало.

Особенно ярко всегда вспоминался Новый год. На Митьку с Люськой возлагалась обязанность украшать гостиную. Они развешивали вьющиеся ленты серпантина, сверкающие пряди разноцветного дождика, ажурные снежинки – плоды Люськиных вдохновенных фантазий. Отец устанавливал в углу елку, пряча под ветви лампочки гирлянды, и шел помогать матери готовить праздничное угощение. Отцу почему-то всегда очень шел передник. Как будто ему на роду было написано быть поваром. Митька в этот Новый год, помогая кухарить, тоже отцов передник нацепил, но мать на это среагировала, мягко скажем, «неадекватно». Выронила кастрюлю из рук, разлив аппетитный холодец по полу кухни. Хорошо не весь. Вместо обычных четырех тарелок получилось две. И с этого момента весь праздник пошел как-то наперекосяк. Взамен радости – слезы, тягостное молчание и горькие пожелания счастья, уже отдающего нафталином. А потом все втроем уткнулись в телевизор, чтобы скромно и незаметно приютиться в уголке шумного концертного веселья.

Отец позвонил в дверь рано утром, когда женщины еще спали. На звонок Митька спрыгнул с кровати так резво, что ушиб большой палец об угол письменного стола. Хромая и превозмогая боль, открыл дверь и обнял отца. Пока тот раздевался, отнес его сумку в свою комнату. И молча поманил: мол, сначала ко мне зайди. Отец понял. На цыпочках, чтобы не скрипеть половицами, последовал за сыном и плотно прикрыл за собой дверь.

– Ну как ты, пап? – само собой слетело с пересохших Митькиных губ.

– Да что обо мне! – махнул он рукой. – Скучаю по вас очень! – И отвел в сторону блеснувший слезой взгляд.

Митька всегда считал отца человеком сильным, и пробить его до слёз могло лишь событие из ряда вон выходящее. Значит, интуиция не подвела. В Питере отцу без них жилось несладко. Справившись с собой, отец продолжал:

– Последнее время места себе не находил. Душа на части рвалась! – И потер рукой грудь, видно успокаивая сердце. – И видишь ты, предчувствие не обмануло!.

– А чего не писал? – пытал Митька.

– Хотел, чтобы привыкли без меня. А может, чтобы я без вас!. Только не получилось!

– А родился у тебя кто?

Отец потупил взгляд, молчал, подбирая подходящие фразы. В конце концов решил сказать прямо, без обиняков:

– Не стала она рожать. Не захотела. Себя любит очень. Да что об этом говорить! Вы-то тут как? Я как письмо твое прочел, все внутри перевернулось!

Говорили как два взрослых, на равных. Будто не два месяца – два десятка лет с тех пор прошло. Чтобы не тяготить отца былым, Митька перевел стрелки на мать. Говорил так сухо и скупо, словно не рассказывал, а зачитывал присланную кем-то телеграмму:

– Ослабла мать очень, похудела. Боится в больницу идти, думает, что рак. Душит, говорит. Шея и правда припухла. Плачет часто. Как ребенок, ни с того ни с сего. И руки трясутся. Ты ее поддержи, ладно? – И тихо добавил: – Любит она тебя!

Отец понурил голову, как провинившийся школьник. И опять, как это однажды случилось в Болгарии, Митька вдруг почувствовал себя значительно старше отца.

– Я к вам вернуться хочу! Не могу я там! Не мое! Как думаешь, простит меня мать? – И отец взглянул на Митьку с такой мольбой, как смотрят на чудотворную икону.

Вот дела! А он-то, Митька, что? Бог, что ли? Для порядка шмыгнул носом и уклонился от прямого ответа:

– Дед бы простил… Попробуй найди слова.

– Ясно! – зачем-то потер шею отец. – Ты ее подготовишь или мне сразу в комнату войти?

– Лучше сам!

Отец встал и направился к двери. Потом вдруг развернулся и крепко, по-мужски, пожал сыну руку.

– Дед! Выручай! – горячим шепотом взмолился Митька. – Помири их! И тогда мамка поправится, я знаю!

– Митя! Это ты все там ходишь? – донесся из гостиной полусонный бабушкин голос.

– Да, я! Пить хочу, – сонно откликнулся Митька. – Еще рано. Ты спи, бабуль, спи!

И замер, стараясь уловить хоть какие-то звуки, чтобы понять, что творится у матери в спальне. Но в комнате было так тихо, что Митька засомневался, там ли отец? Тихонько прошел в кухню. В кухне отца не было. В ванной тоже. И в туалете свет не горел. Люська спала. Бабуля в гостиной. Значит, у матери. Где ж ему еще быть! Ну, пусть помолчат…

P. S. Первый день весны

Первый мартовский день прямо-таки упивался солнечным светом. Солнце, умытое и по-весеннему яркое, время от времени пряталось за легкие, будто ватные, облачка и снова кокетливо выглядывало, расплываясь в ослепительной улыбке. Так и представляешь детскую картинку: солнышко на ножках и рот – от уха до уха. Почему весной у всех такой балдежный вид? Шальная радость так и брызжет со всех сторон: с позолоченных куполов обновленного собора, с железных рекламных щитов, по которым гулко бьет головой хулиганистый ветер, с оголенных, а потому застенчивых ветвей старых тополей. Уж им-то, казалось бы, какой резон радоваться? Давно уж помечены красной краской, то бишь приговорены под снос. Хотя и тополиным пням быстро нашлось применение. Старушки сделали из них цветочные клумбы и теперь всегда были при деле, рьяно гоняя от них бомжей, стоило тем приютиться с пивком где-нибудь поблизости.

Митька шел из школы и улыбался, вспоминая мать с отцом. Так и ходят за ручку, как молодожены в медовый месяц. О прошлом никто в доме не вспоминает, словно и не было ничего такого – обычная командировка. Бабуля, даже уезжая, виду не показала, что знает все. Люська от отца не отходит, так и висла бы у него целыми днями на шее. Вид, как у пятилетней, снова в детство впала. Отец млеет.

Когда он уехал в Петербург за вещами, Митька думал о нем каждый день и твердил про себя, словно заклиная: «Вернется! Вернется! Вернется!» Чтобы, упаси бог, никаких сомнений! Отец в Питере даже не ночевал. За день обернулся и все вопросы рабочие решил. А потом несколько дней мать по разным больницам возил. Выяснилось: проблемы, как и говорила тетя Нина, со щитовидкой. Поставили в очередь на операцию. Митька успокоился. Все будет хорошо. И никакой там не рак! Поправится. Точняк! Главное, чтобы мысли работали в нужном направлении.

А сам каждый вечер писал Рите письма. Она не отвечала. Но он все равно писал каждый божий день. Знал: капля камень долбит. Выбирал из книг подходящие абзацы, где описывались сильные чувства героев, и, заключив текст в кавычки, отправлял, сделав соответствующую ссылку: «Толстой», «Достоевский», «Чехов»… Столько произведений перечитал! (Знала бы Маргарита Рашидовна!) И сделал для себя потрясающее открытие: оказывается, в любви все люди – единомышленники. И страдают от этой болезни все почти одинаково. Хоть прошлый век взять, хоть нынешний.

А потом отправил Рите потрясающую открытку. На открытке весенняя лужа, в которую, с явно случайного облачка, падают крупные капли дождя. На тучку, приставив к глазам руку, с удивлением смотрит фиолетовый подснежник. Внизу, под подснежником, написал: «Рита! С праздником весны! Как ты, зайка? Ответь! Я так скучаю!!!» И был уверен на все сто, что ответ придет.

Не успел отправить сообщение, как зазвонил мобильник:

– Димка! Это я! Прости меня, слышишь! Люблю я тебя, Гуманоид ты мой милый! – И голос дрогнул. – Приезжай на праздник, а?!

– Ты что, научилась мысли читать?! Умница! С чем тебя и поздравляю! Обязательно приеду!

Болтали долго, пока не кончились деньги. И Митька сразу лётом на вокзал за билетом. Купить туда и обратно заранее, чтобы не переживать. Перед Женским днем на вокзале будет столпотворение, как и перед цветочным магазином. Какой мудрый человек придумал этот праздник? Наверное, каждому мужчине, подарившему в этот день женщине цветы, Богом прощаются многие грехи. У деда к этому дню всегда зацветала поставленная в воду верба. Надо будет купить цветы не только маме и Рите, но и Люське. Тоже взрослая уже. И Митькина душа переполнилась радостью предстоящих хлопот.

Жизнь тем и интересна, что в ней все время что-то меняется, что-то происходит. За зимой спешит торопыга-весна, за весной вальяжно выступает лето, за летом рябиновой кистью робко стучится в окно осень. Наверное, и правда в каждом времени года своя прелесть.

Тут вспомнились мудрые слова деда: «В любом возрасте, Митька, свои радости. Только об одном Бога молю: чтобы дал умереть в свой срок. Пока не в обузу родным да близким, пока ты всем нужен, пока тебя любят и ноги благополучно носят по земле». Выходит, что дед тоже не желал вечной жизни. А значит, «Гулливер», что-то в твоей идее воскресения не состыковывается. А может, время не подошло? Так пусть все идет своим чередом.

К осени он непременно переберется в Петербург. В этом не сомневался. И всякого рода экзамены его не пугают: ни выпускные, ни вступительные. Все будет так, как он задумал. Потому что мысль – это сила! Поднял счастливые глаза к небу. «Дед? Ты меня слышишь?» И тут же в голове прозвучало такое знакомое и родное: «А то!»