На дворе буйствовал осенний ветер. Он безжалостно срывал последние листья с оголенных деревьев и яростно швырял их под ноги редким прохожим. А потом еще взял да и свистнул на помощь дождь. Тот, мокрый проходимец, холодный и косой, с угодливым усердием стал хулиганить еще больше, зачем-то обклеивая бурыми листьями стекла светящихся окон школы.

А на лестничной площадке между первым и вторым этажами толпилась детвора. Первоклашки соревновались в довольно трудном деле. Прыгали вверх по ступенькам одиннадцать раз, как бы переходя из класса в класс. Причем прыгали, ни за что не держась и сразу двумя ногами. Кто придумал такую забаву?

Илона невольно остановилась у окна. Сделала вид, что любуется золотым покровом осени. А сама искоса, чтобы не отвлекать от игры внимания ребят, наблюдала за тем, как курносая девчонка, прикусив губу, силилась совершить очередное восхождение. Мальчишкам прыжки давались легче. А у девчонок от этих невероятных усилий на носу выступали капельки пота и челки липли к упрямым лбам. Вот девчушка, не удержавшись, слегка дотронулась рукой до стенки. И тут же дружный рев мальчишеского возмущения обрушился на ее бедную голову:

– Эй, Сорока! Самая умная, что ли?!

– Иди в конец!

– Давай-давай! Хитрюга!

– Пошатнулась! Да еще рукой до стены дотронулась!

– Все видели! Вали назад, недотепа!

Девчушка, нахмурившись и обиженно скривив губы, спустилась и встала за крупным белобрысым пареньком, который, для пущей важности, еще и погрозил ей кулаком:

– Не вой! И учись у меня, пока жив!

Услышав эти до боли знакомые ей фразы, Илона не могла сдержать улыбку. Так обычно говорил ее одноклассник и в ту пору злейший враг, Борька Тарасов. Благодаря ему, ее прыжки по лестнице жизни начались даже не со школьной, а с детсадовской поры: с Тарасовым они ходили в одну группу детского сада.

Видимо все-таки почувствовав ее внимание, паренек мельком оглянулся. Илона быстро перевела взгляд на окно. Погладила ладошкой запотелое стекло в том месте, где к нему с уличной стороны прилип яркий кленовый лист. Мальчишка, не увидев ничего подозрительного, отвернулся и снова стал с азартом следить за прыжками одноклассников, которым не было никакого дела до какой-то там студентки-практикантки. Это тебе не своя учительница, командный голос которой мигом заставит всех расступиться и прижаться спиной к крашеной стене с облупившимися прорехами в такой ненадежной штукатурке.

Тихо шмыгала носом Сорока, переживая по поводу своей неудачи. Упрямый взгляд зеленоватых глаз выдавал завидную устремленность. Она явно копила силы для новой попытки восхождения.

Птичье прозвище было в детстве и у Илоны. Ее называли Гагарой.

* * *

«Гагара! Постой!» – как наяву, услышала знакомый веселый голос Борьки Тарасова. Они тогда уже заканчивали одиннадцатый класс. Стоило всплыть одному этому эпизоду, как перед глазами тотчас замелькали клипы той школьной поры.

– Гагара! Постой! Постой же!..

Но Илона даже шаг не замедлила. Ничего хорошего ей эта встреча не сулила. Опять будет доставать своей тошнотворной любовью!

– Да подожди ты! Куда несешься?! У меня к тебе разговор самый серьезный! – И его тяжелые бутсы громко застучали по асфальту.

Он догонял ее и уже напряженно дышал в затылок. Только этого ей и не хватало! Не только в школе, но и в выходные от него покоя нет!

Последние два года Борька преследовал ее буквально по пятам. Перед глазами – куда ни поверни голову – постоянно вставала его наглая веснушчатая физиономия с восторженной улыбкой идиота. Хоть бы скорее школу закончить, что ли! Да уехать куда-нибудь подальше от его домогательств. Он-то вряд ли будет куда поступать. Извозом займется, как парням говорил. А значит, останется в их небольшом районном городке. И скорее всего, навсегда. Под крылышком почитаемого в городе папаши.

Отца Борькиного знали все, от мала до велика. Он был начальником их районного отделения милиции. В детском саду своим отцом Борька очень гордился. В начальной школе говорить о нем стал меньше, а в старших классах любое упоминание об отце его просто бесило.

Однажды математичка, выводя в Борькином дневнике жирную «единицу», усмехнулась: «Отец у тебя, Тарасов, такая уважаемая в городе личность, а ты в кого пошел?» – «Как в кого? В папочку! – Борька оперся ладонями об учительский стол и приблизил свой чуб к самому лицу математички. – Я его тоже уважаю, беру за хвост и провожаю! Понятно?!» – «Это ты про отца так говоришь?!» – отпрянув от него, бледными губами прошептала та. «А как вы угадали? – продолжал издеваться Борька. – Про него, любимого! И этой „уважаемой личности“ ваш привет обязательно передам!»

Со злопамятной математичкой никто в классе так разговаривать не посмел бы. И теперь все ждали, когда же она начнет Борьку гнобить. Но та будто вообще забыла про Борькино существование. И случай этот «канул в Лету».

– Ты чего всегда такая смурная? – легонько тронул Илону за локоть Борька. – Выходные впереди, и… каникулы не за горами, а ты все хмуришься. Экзаменов боишься или случилось что?

– С чего ты взял?

– Разговаривать не хочешь!

– Тороплюсь!

– Не ври, Гагара! Я ведь тебя насквозь вижу!

– У меня, между прочим, имя есть!

– А чем тебе Гагара не нравится? – довольно искренне удивился Борька. – Меня вон Бульбой до сих пор прозывают. Ну и что! Не сержусь. Пусть хоть горшком назовут, лишь бы в печь не ставили!

Довольный своим юмором, Борька захохотал. Илона только криво ухмыльнулась на его плоскую шутку. Счастливый! Как мало ему для радости надо! Борька, не заметив ее усмешки, продолжал забавлять себя:

– А гагара такая клёвая птица! Так что ты это… зря. – И зашептал прямо в лицо, понизив голос: – Давай вечером встретимся, по душам поговорим, а? Можно ко мне пойти, шампанского по бокалу выпить. Предки на дачу укатили. – Он нервозно подкидывал рукой теннисный шарик и ловко, не глядя, ловил его. Любимое занятие дебилов!

– Я по вечерам занята. Занимаюсь. Так что извини.

Борька не отступал, схватил ее за руку и выдохнул прямо в самое ухо:

– Ведь знаешь, что с детства до тебя сам не свой!

– Отпусти! Слышишь?! – откинула она его от себя плечом. – Лучше бы ты, Тарасов, какого-нибудь пса бездомного своей любовью обласкал!

– Ты мне что, не веришь?! – взорвался Борька.

– Постеснялся бы людей! Вон на нас уже прохожие оборачиваются!

Борька оглянулся. Кое-кто из прохожих, действительно, задерживал на них свой взгляд. В расширившихся Борькиных зрачках сверкнула злость.

– Да я на них плевать хотел! Любому сейчас морду начищу! Чтобы пропал интерес любопытничать!

– Прекрати!

– Все Владьку забыть не можешь?! – с горечью вырвалось у него.

– А тебе-то какое дело?

– Да его кости уж сгнили давно! Нет его, нет! Понимаешь?! А я есть! И люблю тебя! Станешь моей – слово даю – всю жизнь на руках носить буду!

– А ты меня спросил? Мне это надо?!

Но Борька ничего не желал слышать. Ему, как всегда, всеми правдами и неправдами хотелось добиться своего. Завидная целеустремленность! От кого это у него? От папаши, наверное.

– Короче, сегодня вечером в парке! Буду ждать тебя! Точка!

Внутри у Илоны все заклокотало, забурлило. Распустился! Приказывать он ей будет! С детства пытается ею повелевать да запугивать! Ну уж нет! Не выйдет!

– Не жди! Все равно не приду! И никогда твоей не буду! Заруби себе на носу! – И устремилась дальше с такой решительностью, что Борька отступил.

– Не буди во мне зверя, Гагара! – угрожающе прокричал ей вслед Борька. Но, слава богу, кажется, отстал.

Все выходные отсидела дома, хотя на дворе уже вовсю хозяйничал бесшабашный май. Голову дурманил запах зацветающей черемухи, и птицы заливались на все голоса, поддразнивая таких, как она, домоседов. Асфальтовая дорожка, что вела от крыльца к калитке, была давно сухой, а лес, такой свежий, обновленный, манил своей простодушной открытостью. Скоро можно будет спать в мансарде, перестроенной из чердака отцом. Там было два окна. Из одного виден сосновый бор на взгорке, из другого – березовая роща, что простиралась до самого горизонта, где когда-то были совхозные, без конца и края, поля. Теперь, осиротевшие и никому не нужные, они зарастали крапивой, купырём, сурепкой, иван-чаем, меняя свою окраску несколько раз в течение лета. Кое-где уже начинал прорастать кустарник. Из одного окна мансарды можно было наблюдать восход, из другого – закат. Жаворонком Илона не была, восходы наблюдать доводилось не часто, а вот закаты!.

Дом свой Илона любила. Он хоть и небольшой, без второго этажа, но просторный: на троих три комнаты да еще веранда, которая служила им столовой в летнее время. Под окном ее комнаты – палисадник, где цвели бордовые георгины, белые махровые мальвы и даже голубые гладиолусы. Редкостный сорт этот откуда-то привезла мама. За цветами ухаживала Илона. Цветов было много везде: не только в палисаднике, но и вдоль всей асфальтовой дорожки. Правда, здесь она старалась высаживать низкорослые сорта: анютины глазки, бархатцы, петунии. Летом в доме был водопровод. А зимой, как во всех частных домах, воду наливали в умывальник.

Их участок был последним: дальше начинался лес. Уличная дорога за домом сужалась и переходила в тропинку, которая вела на взгорок, в сосновый бор, а потом, извиваясь ужом, спускалась к реке. Березняк начинался за домом и огородом. В нем тоже было очень красиво. Березы необычайно высокие. Их кроны, казалось, упирались в самое небо. Дом был в три раза ниже берез, белые стволы которых почти не имели сучьев. И роща с мансарды просматривалась насквозь до самого поля, которое в начале июня покрывалось золотом одуванчиков. Словом, куда ни глянь – везде такая красота!

Миновав черемуховые заросли, что отделяли их частный сектор от города, оказываешься в совершенно другом мире – умиротворенном, без этой городской суеты, суматохи и бесхозяйственности. Ведь только в городе можно увидеть на обочине дороги заросший травой грузовик или полуразвалившийся каркас недостроенного дома, не говоря уже о мусорных контейнерах, с которыми так безжалостно расправлялся ветер. После выходных в контейнерах скапливалось столько отходов, что крышки уже не закрывались. За ночь ветер разносил все это «добро» на сотню метров. И шедшие на работу люди брезгливо кривились и чертыхались, костя в душе непогоду, безответственное ЖКХ, неряшливых соседей и даже мерзкий понедельник.

В их частном секторе такого не было. Соседи все как на подбор. Дома справные, участки прибранные. Такой порядок Илона видела только в Финляндии, куда лучших учеников школы отправили однажды в летний лагерь.

Захотелось надеть старенькие джинсы, куртку, обуть кроссовки и рвануть на природу – послушать, как шуршит под ногами сухой сероватый мох соснового бора, потрогать рукой теплую шершавую кору старых сосен. Или побродить по березовой роще, слизывая с заскорузлых ран шелковистых стволов сладкие капельки засыхающего сока. И не думать ни о чем! Просто созерцать эту ни с чем не сравнимую красоту, вдыхать, наполняться ее жизненной силой.

Последнее время все чаще поднималось что-то в душе, рвалось наружу. Если бы умела, писала бы, наверное, стихи, но рифмы с ней не дружили. Если какие и проклевывались, то были такими примитивными, как детские скороговорки. Зато у подруги Светланы получалось. Одно из ее стихотворений Илона даже наизусть выучила.

Вот кому прямая дорога на филологический! Ее, Илону, всегда тянуло к Светлане. И не только потому, что та умела писать стихи. Притягивались друг к другу, словно частицы с противоположными зарядами. Даже внешне они были не похожи. У Светки вон какие светлые кудри, а у нее пряди не понять, какого цвета, словно их темным пеплом кто посыпал. И такие непослушные. Каждый день мыть надо, иначе не уложить, топорщатся во все стороны. А уж про характеры и говорить нечего. Светка покладистая, уступчивая. Со всеми соглашается, а если и бывает у нее другое мнение, высказываться не станет, просто деликатно промолчит. И этого никто не заметит. Даже Борька обидного слова для нее не находил и по прозвищу Татарка, как бывало в детском саду, давно уже не зовет. Такая вот она, Света Татаринова! Плывет себе по течению, как самая безобидная щепка, легко и беспрепятственно. Зато все ее любят: и учителя, и сверстники. Мелькнула мысль: «Зависть это у меня, что ли?» Да нет! Зависть – это когда зла желают. А она разве хочет Светке плохого?

Это успокоило. И все-таки лучше выучиться на школьного психолога. Хотя… какой из нее психолог?! «Отношения с окружающим миром», как любила повторять их бывшая классная Алла Ивановна, выстраивались у нее нелегко. Вот и Борьку взять…

Лежала на тахте и листала книжку с цитатами Великих и Мудрых: «Самый лучший способ защитить себя от проблем – превратить своего врага в друга!» Чушь какая-то! Как можно превратить Тарасова в друга?! Он бы, конечно, рад, только ей как себя пересилить? От одного его развязного голоса в дрожь бросает.

В понедельник в школе Борька ее своим взглядом не точил. Даже когда поворачивалась в его сторону, видела только Борькин выпуклый затылок. Дошло, наверное. Слава богу! Ведь прямым текстом влепила. Чего уж там не понять!

Вечерами выходили со Светкой на прогулку. Чаще всего анализировали поступки и характеры одноклассников. Нет, не «косточки перемывали», как это обычно делали другие девчонки в их классе. Ведь старались найти не только плохие, но и хорошие черты, даже в Борьке. А что? Трусом Борька никогда не был. Скорее наоборот – все время лез на рожон. От своих проделок не отмазывался. Свою вину на других не валил. Разве что однажды, еще в детском саду. Но это когда было!. На справедливые упреки и даже наказания не обижался. От критики, правда, отмахивался. А кто ее любит? Ни подлизой, ни притворой назвать его тоже было нельзя. Но если посмотреть с другой стороны, откровенный хам и выпендрёжник. И усмехнулась, вспомнив случай, который произошел однажды на уроке истории.

Историк Федор Евгеньевич, хоть возраста довольно преклонного, к девчонкам был заметно неравнодушен, чего не могли простить ему парни. Когда кто-нибудь из девчонок строил ему глазки, он смущался и улыбался, как ребенок, выдавая свою слабость, как говорится, «с потрохами». При этом почему-то начинал поглаживать затылок, на котором еще только и сохранились остатки волос.

Особенно удавалось это Люське Ершовой. Красавицей Люську назвать было нельзя. Обыкновенная простушка, каких в школе, как говорит мама, «пруд пруди». Но вот женские округлые формы не заметить было нельзя – они вызывали затаенный интерес мальчишек и откровенную зависть девчонок.

У Люськи были одни пятерки по истории. Получала она их запросто. Выйдет к доске и начинает выпендриваться. Маленькие глазки свои и скосит, и закатит, а потом взглянет на историка с таким фальшивым умилением, что тошно делается. Парни от смеха катаются. А Федор Евгеньевич по столу кулаком стучит:

– Садись, Ершова, «пять». Не дают слова сказать! Ну-ка, Чижиков, к доске! Повтори, какой я вопрос Ершовой задал!

Беспомощный Витькин взгляд начинал метаться по классу, умоляя о подсказке. Шею вытягивал, как у гуся, и ладонь к уху рупором приставлял, благо, Федор Евгеньевич стоял к нему спиной.

– Садись! «Единица»! На уроке учителя слушать надо, а не рожи строить.

Демонстративно шаркая ногами по полу, Витька шел к своей парте и угрожающе шептал:

– Ну, погоди, Федя! Отольются кошке мышкины слезки!

В классе историю никто не учил. Знали только перечень общественно-экономических формаций, схему смены которых Федор Евгеньевич упорно рисовал на доске почти на каждом уроке. Это был его конек. Что еще нового говорил, никто не помнил. Каждый занимался своим делом. И хотя учитель после очередной фразы повторял: «Тише! Шумно в классе!» – класс не затихал, потому как на замечания историка никто и никогда внимания не обращал. На его уроках все сидели не на своих привычных местах, а пересаживались куда кому вздумается. И даже при этом открыто гуляли по классу. Знали: историк никому жаловаться не будет. Его репутация среди родителей школьников и так была под угрозой. Возмущенные письма шли и директору, и в Управление районным образованием, но там работала его жена. И все заявления бесследно исчезали. К тому же мужчины в школах вообще дефицит. Вот и у них: директор Георгий Иванович, физрук и историк.

Уроки истории директор посещал часто. Но в его присутствии, разумеется, никто никаких вольностей себе не позволял. Хотя один прокол был. Как-то Славка Кравченко, что жил в интернате для ребят из соседних деревень, на урок опоздал и директора, сидящего на задней парте, не заметил. Проходя мимо учительского стола, остановился, погладил Федора Евгеньевича по лысине и, нагло улыбаясь, сказал:

– Вы, Федор Евгеньевич, причесаться забыли. А ведь у нас столько красивых девочек в классе! Стыдно, батюшка! Может, расчески нет? Так подарю. – И демонстративно вынул из кармана расческу да еще стал сдувать с нее прилипшие волосинки.

И тут гробовую тишину разрезал глухой голос Георгия Ивановича:

– А ну-ка подойди сюда, мальцик! – Вместо звука «ч» у директора всегда звучало «ц»: Георгий Иванович был южных кровей.

Славку как ветром сдуло – только дверь хлопнула. Что было потом, гадали всем классом. Несколько дней Славка в школе не появлялся, а когда пришел – рассказывать что-либо категорически отказался. На все докучливые вопросы только отмахивался, из чего следовало, что досталось ему не хило.

И все же измываться над историком в классе продолжали.

Однажды Борька сел сзади Илоны и заговорщицки прошептал:

– Гагара! Давай хохму устроим. Я сейчас тебя буду тихонько по спине линейкой бить. А ты вой подними, отмахивайся, Феде жалуйся, ладно? Он от тебя без ума! Сразу заступаться ринется.

И не успела Илона ничего ответить, как Борька защелкал линейкой по спине, не больно, хохмы ради.

– А что Тарасов слушать мешает! – подала голос она.

И, развернувшись, с превеликим удовольствием звезданула Борьку наотмашь по упругой грудине.

Федор Евгеньевич одним прыжком оказался у Борькиной парты.

– А ну, Тарасов, прекрати сейчас же!

И тут Борька такое выдал!. Вскочил, рванул на груди рубаху, да так, что пуговицы звонко посыпались на пол и заорал словно сумасшедший:

– На, гад! Стреляй в революцию!!!

Федор Евгеньевич отпрянул, а класс после минутной тишины взвыл! Фраза эта была выдрана Борькой из известного сериала, который в ту пору шел по телевизору. И даже Илона не могла сдержать смеха. Борька, довольный своей прикольной шуткой, простодушно лыбился ей, смешно растягивая руками щеки в стороны. Гоготал не только класс – смеялся вместе со всеми и сам историк.

Вот такой он, Борька Тарасов! Притом еще настырный и своенравный до безобразия! Пристанет, как липкая смола к рукам, от которой не отскоблить ладони, чем только ни три! И вообще, если перечислять его «тараканов», на руках и ногах пальцев не хватит. Словом, одиозная личность! Выражение это – «одиозная личность» – Илона узнала совсем недавно. И к Борьке, на ее взгляд, оно очень подходило!

Как он тогда про Владика сказал? «Кости давно сгнили…» Идиот! Владик ему, Бульбе, не чета! И останется в ее памяти на всю жизнь!

В субботу, гуляя со Светкой по парку, все время оборачивалась, словно чей-то неотвязный взгляд колол ей спину.

– Ты что, боишься кого? – спросила Светлана.

– Да ты что! Когда это я кого-нибудь боялась?!

Это было явной бравадой. Поняла, но перед подругой каяться не стала. Вычитала где-то, и врубились слова в душу: «Покайся в своем грехе Богу – и будешь прощен. Покайся людям – и будешь осмеян!»

– А зачем тогда оглядываешься на каждом шагу? – допытывалась Светка. Светкина манера задерживать дыхание перед каким-нибудь щекотливым вопросом Илону всегда раздражала. Наберет воздуха в легкие, откроет рот и замолчит, будто раздумывает, говорить или нет. Вот и сейчас выдохнула: – Ждешь кого-то?

Что пристала?! Видит же, что не хочется ей отвечать…

– Нет! – Прозвучало это резко и грубовато. Подруга обидчиво скосила на нее глаза. – Прости, пожалуйста, – поторопилась извиниться Илона. – Кого мне ждать-то, кроме тебя? Сама ведь знаешь. Просто голова разболелась. Пойду домой, ладно?

Слукавила, конечно. Этот Борька вносил дискомфорт в ее состояние. И хотя явных причин для волнений вроде не было, тревога не исчезала.

– Может, тебя проводить? – предложила Света. – Темно уже. А у вас там такие кусты непролазные.

Их улочка, Молодежная, действительно, пряталась за разросшимися кустами черемухи. Во время цветения аромат черемухи дурманил голову, а летом глазам открывалась ужасная картина. Деревья затягивались паутиной. Какая-то мелкая тля съедала листья дотла. И если бы не паутина, можно было подумать, что на деревья обрушился великий пал, сжигая все на своем пути. Видеть такое зрелище было больно, но кому есть дело до ничейных кустов? Тем более что от уличной дороги их отделяла глубокая канава.

– Так проводить? – переспросила Светлана.

– Еще чего! – отмахнулась Илона. – А потом я тебя провожать буду, да? Ну-ну! Или родителей мобилой вызывать? Мол, мы, тети шестнадцатилетние, боимся темноты? Дурдом! Даже в голову не бери. До завтра!

Однако, проходя мимо кустов, стала невольно прислушиваться к каждому шороху и хрусту. Старалась не озираться. И, отгоняя страх, принялась мысленно стыдить себя: «Ну что, Гагара? Поджилки затряслись? Эх ты, птица вольная! Борьки испугалась! А страхи-то, они притягивают неприятности. Подруг этому учишь. А сама довела себя трусостью до слуховых галлюцинаций!» Только какие там галлюцинации… Опять этот хруст!. Кто там: человек или зверь? Звуки становились все отчетливее. Остановилась, затаила дыхание. И тут на нее сзади кто-то накинулся и крепко зажал рот рукой. В лицо пахнуло перегаром, и пьяный Борькин голос прошептал:

– Молчи, Гагара! Не больно будет! Я для тебя пуховое ложе подготовил.

Сильные Борькины руки потащили ее через канаву в заросли кустарника. Губы склеил липкий пластырь. Вот изверг! Бандитских сериалов насмотрелся. А грубые Борькины пальцы уже скользили по ее голым ногам. И все смешалось в голове: боль, гнев, стыд, отчаяние!

Всплыла в памяти картинка из далекого детства: тот тихий час в детском саду. Взрослые пьют чай в соседней комнате. Борька взасос целует подушку, называя ее женой, и прыгает на подушке самым постыдным образом. А она от ужаса и гадливости натягивает на голову одеяло, чтобы не видеть и не слышать всего этого.

И снова Борькин возбужденный шепот-бред в самое ухо:

– Прости, Гагара! Не хотела разговора – теперь терпи. Уж как получится!

Он опрокинул ее на что-то мягкое, придавил своим грузным телом и стал целовать лицо, шею, грудь. Войдя в раж, на миг потерял бдительность, отпустив ее правую руку. И рука эта, освобожденная из плена, мгновенно нащупала камень. Довольно увесистый, с острыми краями. Крепко сжала камень и изо всех сил размахнулась. И тут отчетливо услышала тихие Борькины слова: «Не боись! Не трону!» Но руку уже было не остановить…

Он вскрикнул и обмяк. Илона пришла в себя, почувствовав на лице что-то теплое и липкое. И затошнило от запаха крови. С трудом выползла из-под Борькиного неподвижного тела и в ужасе вскрикнула, увидев вместо его лица кровавое месиво. Бросилась через канаву на дорогу, раскинув в стороны руки. Ее ослепил свет фар.

– Стойте! Помогите!!! – Это она кричит или ей только кажется?

Машина затормозила. Из кабины проворно выскочили мужчина и женщина.

– Помогите! – еле прошептала Илона. – Я его убила! Он там, в кустах. – И тут же провалилась в какую-то мягкую темноту.

Очнулась в больнице. Возле постели сидела мама. Сразу и не узнала ее. Красивое мамино лицо распухло от слёз, большие глаза превратились в щелочки.

Первое, что спросила:

– Он умер?

– Не волнуйся, жив. Ему сделали операцию. Правда… – Тут мама замялась и почему-то отвела взгляд.

Илона резко приподняла голову с подушки, пытливо уставилась ей прямо в лицо.

– Что?! Говори!

– Глаз, по-моему, спасти не удалось. – Мама торопливо добавила: – Судебного процесса не будет. Борис во всем признался следователю, сказал, что сам виноват. Хотя ты можешь и написать заявление. Тогда уже ему придется отвечать.

Илона застонала и покачала головой. Мама как будто даже обрадовалась.

– Я тоже так думаю, – тихо зашептала она, оглядываясь на больных в палате. – Подальше от этого семейства надо… Про его отца знаешь что говорят? – И наклонилась к самому ее уху: – Всю милицию в кулаке держит. Выгородит он его! Сын ведь!.. Да и мать жалко…

Но Илона замотала головой по подушке. Ну что она такое говорит! Несет какую-то ерунду! При чем здесь заявление? Его отец?! Плевать ей на то, что он кого-то там «в кулаке держит»! Неужели теперь Борька без глаза останется?! Ведь не хотел он ничего плохого!.. И всплыли в памяти его последние слова: «Не боись! Не трону!»

Уткнулась лицом в подушку и больше не произнесла ни слова. И даже когда вошел отец, не повернула головы, сколько он ни уговаривал. И потом несколько дней не открывала глаз, делала вид, что спит. Мама тихо плакала, отец тяжело вздыхал. Уходили не прощаясь.

А через неделю ей разрешили зайти к Борьке в палату. Он все еще был под капельницей. Лицо все в бинтах. Глаза закрыты. Может, спал, а может, как и она тогда, просто не хотел никого видеть.

Тихо присела на стул возле его постели. Он шевельнул губами. Но глаз так и не открыл.

– Я ждал тебя. Прости меня, Гагара, если можешь! И не вини себя. Не надо! Я получил то, что заслужил. И запомни: я… не встречал девчонки лучше!

Илона съежилась. Опять он за свое! Господи! Что за человек такой?! Думала, злиться будет, прогонит. А он!.

Будто прочитав ее мысли, Борька только тяжело вздохнул. И долго молчал. Наконец открыл глаза. Вернее, один глаз, красный и отекший. Но совсем не злой.

– Знаешь, чем больше ты ненавидишь меня, тем сильнее меня к тебе тянет. Злюсь на себя, на тебя, и… ничего не могу с собой поделать! Что это, а? Двенадцать лет уже… Помнишь, в детском саду? Камень в твоей руке!. – Камень?! Какой камень? Про что это он? А Борька тем временем продолжал: – А может, ты ведьма? Ну улыбнись ты мне хоть раз! – Вот глупый, до улыбок ли тут! Вон как ноги дрожат. – Знаешь, как я завидовал, когда ты Владьке улыбалась!

Борька прикусил губу так сильно, что на ней выступила капелька крови. Она протянула руку, чтобы вытереть, но он резко отвернул лицо в сторону.

– Я ведь не хотел тебя обидеть. Думаешь, пригласил домой для чего-то там?. Нет, Гагара! А когда отшила – что-то во мне замкнуло. Много дней за тобой тайком наблюдал. Видел, как ты со Светкой в парке гуляла. Но подойти не решался. Боялся, что такого наговоришь! И в тот субботний день, оставшись дома один, напился с горя! Вот башку и снесло!. Разве мог бы так пугать… в здравом уме? Никогда! Ненавижу себя!

Голос у Борьки был таким подавленным и искренним, что у Илоны на глаза навернулись слезы. И так хотелось верить этим словам! Смотрела на него, а в голове сверлило: «Неужели я и правда могла сотворить с человеком такое? Представить страшно! Камнем по лицу. Изо всех сил! Наверное, так больно было! И будет теперь всю жизнь смотреть на мир одним глазом. Крах всем планам и мечтам. Ведь даже водителем ему уже не стать».

И опять Борька вторгся в ее мысли.

– Не надо меня жалеть! Лучше уйди! – и добавил уже еле слышно: – Прошу тебя, уйди, ладно?..

Но она не тронулась с места, только отвела взгляд. Что он сказал про камень?.. И вдруг пронзило смутной догадкой: так вот оно что! Камень! Мистика какая-то! Как в кино. Раз показали крупным планом ружье – оно обязательно должно выстрелить. Так и тут: камень. Она в детстве однажды нашла камень, подняла его и долго держала в руке. Но ведь не для того, чтобы кого-то ударить или, уж тем более, убить!

И все поплыло перед глазами. И захотелось умереть!

Встала и медленно, спиной, попятилась к двери. Видела, как он закрыл лицо руками, чтобы она не могла видеть его слёз.

Вернувшись в свою палату, плюхнулась на койку и отвернулась лицом к стене. Не ела, не разговаривала, не открывала глаз, не пила таблеток, не позволяла делать себе уколы. Тогда пришли санитары, силой перекинули ее на каталку и повезли в другое отделение. Ей сделалось абсолютно все равно: куда везут, зачем? Хоть сразу в морг. Ни одна мышца на лице не дрогнула бы. Еще лучше. Не брать самой грех на душу.

Потом все-таки ввели в вену какой-то укол. И захотелось спать. Сколько ни силилась окинуть взглядом палату, сделать этого так и не смогла. Веки тяжело опустились на глаза, и сон, словно по мановению волшебной палочки, унес ее куда-то…

Приснилось, будто она птица, гагара. И ей так нужно взлететь. Она бежит против ветра, громко хлопает крыльями по воде. И наконец отрывается от земли и быстро-быстро летит в сторону рассвета.

Вот кто-то осторожно берет ее за руку. Илона с трудом поднимает свинцовые веки. Как ей хочется остаться гагарой! Ну что им всем от нее нужно?!

Женщина-врач, что присела на краешек постели, возраста ее бабушки. Этакий божий одуванчик в белом накрахмаленном колпачке, каких современные врачи давно уже не носят. Лицо маленькое, круглое и чуть припухшее от возраста. Глаза добрые, улыбчивые. Такими, как эта бабулька, в детстве представляла она себе волшебных фей.

Женщина ни о чем не спрашивает, а просто держит ее руку в своих сухоньких ладонях, держит долго-долго. И что странно: от ее рук исходит не тепло, а приятная прохлада, и эта странная прохлада поднимается к груди. И в груди вдруг все задрожало, из глаз хлынули слезы. И уже не сдержать рыданий, громких, отчаянных, безутешных. Хоть пальцы себе все искусай! Не остановиться – и всё! Чей-то шепот, таинственный и завораживающий, велит:

– Ну а теперь рассказывай! Все, как на духу! С самого начала!

Задыхаясь от нахлынувших слёз и какого-то непонятного возбуждения, Илона начинает говорить. Быстро, торопливо, словно опасаясь, что ее не дослушают, прервут, не поверив.

– Это все началось с того камня в детском саду! Не верите? Правда! Я держала его в руке и впитывала в себя его силу! И больше не верила никому, только камню и себе! Он был красивый, этот камень. Разноцветный. Если на него глядеть долго-долго, можно было увидеть и глаза, и нос, и усы. Я с ним даже разговаривала, как с куклой.

Что с ней творится?! Это она говорит или ей показывают кем-то отснятый скрытой камерой фильм?

Вот она сидит на «штрафной скамейке», куда сажали провинившихся на прогулке ребят, изолируя от группы. Сидит одна и крепко сжимает в руке камень. Его шершавая поверхность до боли вдавливается ей в ладонь, заглушая ту, другую боль, от которой не избавиться уже несколько дней. Но она не плачет, даже ночью. Знает, что слезы привлекут внимание ребят и они начнут над ней издеваться еще больше. Она даже не болтает ногами, просто сидит и смотрит на землю, где беспомощно перебирает лапками перевернувшаяся на спину божья коровка. Коровку жаль. Она разжимает затекшую руку, кладет камень на скамейку, с опаской оглядывается на играющих вдалеке ребят, затем на воспитательниц, которые что-то оживленно обсуждают возле беседки, и помогает этой маленькой букашке с черными пятнышками на коричневатой спинке перевернуться брюшком к земле. Но та не торопится улетать. Тогда Илона тихонько шепчет:

– Божья коровка, улети на небо! Там твои детки кушают конфетки. Всем по одной, а тебе ни одной!

Этому научила ее бабушка, папина мама, что живет с мужем, Илониным дедушкой, в деревне. Она много чего знает. Илона жила бы в деревне всю жизнь, если бы мама с папой согласились туда переехать.

Магические слова делают свое дело. Божья коровка выпускает крылья и неспешно взлетает. Илона долго смотрит ей вслед. Но вот рука снова тянется к камню. Нет, она не собирается бросать камень в кого-нибудь из ребят. Это ведь так больно. В прошлом году ей нечаянно попало булыжником по ноге. Был большой и очень больной синяк. Просто ей так тоскливо одной. А с камнем можно даже поговорить.

– Вот отсижу здесь сколько надо и снова стану такой, как все, – тихонько шепчет она камню. – И Тамара Петровна погладит меня по голове. Мальчишки не будут больше обзываться и толкать. И Света снова будет играть со мной.

Но камень молчит. Это ничего. Бабушка говорит, что камни умеют хранить тайны. Ему можно все рассказать. Вот так, шепотом, чтобы никто не услышал.

Хотя к ней давно уже никто из ребят не подходит, не бросает колючки репейника в волосы, не швыряет песком в глаза и даже не называет Гагарой. Прозвище это совсем не обидное. Просто фамилия у нее такая – Гагаринова. Ну Гагара и Гагара! Просто птица, которая плавает. В детском саду у всех прозвища: Васильева называют Васей, хоть он совсем не Вася, а Максим, Лёню Тузова – Тузом, Лену Ершову – Ершихой, Свету Татаринову – Татаркой, хоть на татарку она вовсе не похожа: у татар волосы черные, а у нее – белые. И вообще, Света очень добрая, и они дружат, вернее… дружили! Но после бойкота, объявленного Илоне воспитательницей, Света больше не подходила, а только с какой-то жалостью наблюдала за ней издалека. И даже в тихий час, как прежде, не щекотала ей ладошку, тихонько протянув под одеялом руку. Их кровати-раскладушки стоят рядом.

Сейчас Тамара Петровна строго следит за тем, чтобы никто из ребят не вздумал играть с ней. Бойкот есть бойкот. Он для тех, кто совершает плохие поступки. Она виновата в том, что рассказала отцу про тихий час…

Случилось это несколько дней назад. Обычно во время тихого часа воспитатели и нянечки уходили в младшую группу пить чай. Предупреждали, что в спальнях ведется видеонаблюдение. Что, мол, они, взрослые, хоть и пьют чай, но все видят по телевизору: кто и как себя ведет. Но Борька Тарасов не верил, говорил, что это все – липа, что ничего они не видят, а сидят, как его папа говорит, да сплетничают. И в подтверждение этому однажды взял да встал, а потом и вообще прошел по спальне, правда на цыпочках. Осторожно подкрался к двери, которую на всякий случай воспитатели оставляли открытой, и тихонько прикрыл ее. Голоса взрослых сразу стали тише и глуше. А Борька принялся кривить рожу, изображая победный восторг.

Потом, нырнув в свою постель, начал вытворять такое, от чего все ребята разом вытаращили глаза и сели в постелях. Борька заявил, что подушка – его жена. Стал крепко тискать ее, целовать взасос, а потом и вообще, сняв трусы, упал на нее животом и принялся как-то странно раскачиваться на кровати. Что было дальше, Илона не видела, потому что натянула одеяло на голову. Ей отчего-то сделалось так стыдно, что лицо запылало и даже волосы на голове взмокли. Она слышала, как хохотали мальчишки, и громче всех Витька Чижиков, а девочки возмущались: «Фу-у-у, дурак!» Но тут послышался голос Тамары Петровны:

– Это кто там озорничает?! Кто спать другим не дает?!

Борька мигом утихомирился, закрыл глаза и притворился спящим. Да и все, кто хохотал, спрятались под одеяла. В спальне воцарилась затаенная тишина. Воспитательница присела на стул возле батареи. Никто не шевелился. Ее присутствие ощущали даже с закрытыми глазами.

Тамару Петровну побаивались в группе все без исключения. Голос у нее был необыкновенно громкий и какой-то стальной. Когда она кого-нибудь ругала, внутри у Илоны все сжималось, словно водили железом по стеклу. Пальцы у Тамары Петровны были грубые и цепкие. Никому из мальчишек не удавалось вырваться из ее рук, даже при сильном психе. От острого взгляда прищуренных глаз воспитательницы сердце у Илоны начинало биться часто-часто, и внизу живота появлялся какой-то холодок. Хотелось скорее зажмуриться, чтобы не видеть ее каменного лица. У Тамары Петровны косил один глаз. И было непонятно, на кого она смотрит, – на тебя или на того, кто стоит рядом справа. Желая это понять, Илона начинала оглядываться по сторонам. На что воспитательница язвительно говорила: «Я тебе говорю, тебе!» Илона часто хлопала ресницами, но спрятаться от пристального взгляда Тамары Петровны было некуда. Оставалось только опустить голову. Что она и делала.

Тамару Петровну боялись не только дети, но и нянечка, Галина Трофимовна, хоть и была она намного старше воспитательницы. Шея у нее была тонкая и морщинистая, как у черепахи, что жила у них в «живом уголке». Бледные щеки прорезали глубокие складки. Галина Трофимовна сама никогда не повышала на ребят голоса, только пугала: «Скажу вот сейчас Тамаре Петровне! Будешь знать тогда!» Это звучало угрожающе.

Через несколько дней после того злосчастного тихого часа Тамара Петровна поманила ее к себе пальцем. А Илоне почему-то сразу захотелось в туалет. Угадав ее намерение, воспитательница прошипела:

– Куда?! А ну, быстро ко мне! – Сжавшись в комок, Илона приблизилась. – Я вчера разговаривала с твоим отцом. Он сказал, что на тихом часе ребята у нас не спят, а занимаются «черт знает чем», в то время как мы, воспитатели, «спокойно распиваем чаи». – Тамара Петровна в точности передала интонацию отца. Значит, папка все-таки рассказал ей! А ведь она доверилась ему! – Так чем занимались мальчики на тихом часе? – коршуном нависла над ней воспитательница. – Повтори мне то, что ты сказала отцу! Слово в слово. Ну?! – Илона хотела проглотить слюну, но во рту слюны не было. – Что, от вранья язык отсох?! – потрясла ее за плечо Тамара Петровна. – Я спрашивала у ребят. Они все, как один, сказали, что дверь закрылась сама собой от ветра, который влетел в спальню через форточку. И что Тарасов в это время крепко спал и даже храпел. А ты что придумала?! Зачем ты позоришь нашу группу? Да после такого никто из ребят с тобой играть не будет! Кому приятно общаться с вруньей?! И попробуй только еще что-нибудь рассказать своему папочке! Тебя в тот же день отчислят. Знаешь, какая очередь в детский сад? Каждое освободившееся место на вес золота.

Это было правдой. Родители часто говорили дома, что их семье «подфартило». А то бы с кем ее, Илону, оставить? Бабушки жили далеко: одна, бабушка Лара, мамина мама, – в другом городе, работала врачом. Папины родители жили в деревне. У них там и корова, и поросенок, и куры… Кто будет их кормить? Кто будет за ними ухаживать? В деревню к бабушке и дедушке Илона ездила с родителями только летом. И то всего на две недели. Папа работал электриком. Отпуск у него был небольшой. А маме еще хотелось съездить к морю. У нее от банковских бумаг «пухла голова». Бабушка Лара обычно подсаживалась к ним в поезде. Она тоже любила море. Считала, что морская вода, солнце и воздух помогают человеку здоровым пережить долгую зиму. Как жаль, что лето уже прошло!

Хоть бы Тамара Петровна заболела, что ли! Только где там! Она сама как-то смеялась, что даже вирусы ее боятся, мимо пролетают. Интересно, а свинкой взрослые болеют? Им как-то делали прививки. Ребята сначала боялись подставлять медсестре руку для укола. Но Тамара Петровна пугала: «Вот не сделаете прививки, распухнут у вас шеи так, что будете похожими на поросят. А то еще и хрюкать начнете!» После этих страшных слов Илона в ужасе потрогала шею рукой. Неужели такое бывает?! И первой подошла к медсестре. Хоть игла на шприце была ужасно длинной!

Другая воспитательница, Ольга Васильевна, была моложе Тамары Петровны и не была такой строгой. Но и ей, скорее всего, рассказали про бойкот. Илона как-то подошла к ней и робко заглянула в глаза. Но Ольга Васильевна сделала вид, что торопится куда-то, и, развернув Илону, легонько подтолкнула в спину: «Иди играй!» И ни о чем не спросила. А ведь раньше всегда улыбалась ей и ласково прижимала к своему боку. Сердце у Илоны сжалось. Она побрела в раздевалку и села на низкую скамейку, на которую обычно садились ребята, когда обувались. А за ней – Тарасов.

– Ну что, ябеда? Нажаловалась?! Предательница! Таких, как ты, предателей в войну с немцами расстреливали!

И он стал изображать расстрел. Указательным пальцем целился ей прямо в голову. Илона закрылась руками. Конечно, палец не выстрелит, но все равно страшно. И камня рядом нет. Тогда она изо всех сил сжала рукой деревянный край скамейки. Борька подскочил к ней и дернул за волосы. Не больно, но обидно. А мальчишка продолжал:

– Вот сейчас надаю тебе, и ничего мне не будет. Знаешь, кто у меня отец? Самый главный в милиции! Поняла?

Илона молчала. Отец у Борьки, действительно, был грозным и толстым. Когда он приходил за сыном, такой строгий, в форме, ребята боялись даже нос высунуть из групповой. Хотя чаще всего Борьку забирала из детсада мама. Илоне Борькина мать нравилась. Худенькая, стройная и красивая. Глаза у нее были удивительно добрые, но взгляд кроткий и беспомощный, как у бездомного котенка, которого однажды Илона обнаружила в сарае. Пока бегала к маме спросить разрешения взять котенка домой, он подевался куда-то. Наверное, собак испугался. Папа сказал, что это к лучшему. Мол, котенок бездомный и вшивый. Зачем только папа воспитательнице ее тайну рассказал?! Ведь несколько раз спросила: «Не скажешь никому?» И он кивал, соглашался.

А Борька между тем все не отставал:

– Запомни: я самый сильный в группе!

– А вот и не самый! – не сдавалась Илона. – Лёня Тузов сильнее тебя!

– Ха! – продолжал хвастать Борька. – Нашла сильного! Да он, как мой папа говорит, рыхлый весь. Я его, если захочу, могу одним пальцем на пол завалить. Показать?

Сказать было нечего. Лёня, действительно, был по сравнению с Борькой словно ватой набит. И даже ходил медленно, будто ему было лень передвигать свои толстые ноги. К тому же очень не хотелось, чтобы Борька Лёню на пол завалил.

– Запомни, Гагара! – доверительно прошептал ей Борька, оглядываясь. – Я даже воспитательницы не боюсь.

Это было правдой. Тамара Петровна редко делала Борьке замечания. И никогда не тащила за ухо в угол, как других ребят. Просто грозила пальцем: «Папе скажу!» Лицо у Борьки сразу становилось каким-то кислым. Он на глазах сдувался, как проткнутый иглой резиновый шар. Тамара Петровна отца Борькиного обожала. В его присутствии воспитательница на глазах превращалась в царевну. Ни с кем из родителей она не разговаривала таким ласковым голосом.

– А чего это ты, Гагара, в раздевалке сидишь? Своровать что-нибудь хочешь? – все не мог успокоиться Борька. Говорил, а глаза у самого смеялись.

Илона покрутила пальцем у виска и тихо попросила:

– Отстань ты от меня! Слышишь? Прошу как человека.

– А ты получше попроси! – откровенно издевался он над ней.

– Это как?

– Поцелуй!

– Тебя?! – в ужасе сморщила лицо Илона.

– Тогда на колени встань! – быстро переиграл Борька.

– Злой ты! – глядя прямо ему в глаза, выкрикнула она. – Вырастешь и будешь бандитом! Будешь людей мучить!

– Глупая ты! – сплюнул ей под ноги Борька и, насупившись, наконец удалился в групповую.

Фильм закончился. Но врач не уходила. Стала ласково гладить Илону по руке. И она снова заговорила.

– Знаете, у меня в детстве были две любимые сказки: «Красная Шапочка» и «Гадкий утенок». Красная Шапочка поражала своей смелостью. Ведь она не побоялась даже Волка! И бабушку спасла. А «Гадкий утенок» – эта сказка про меня. Всегда считала себя на него похожей. Такой же угловатой, неумелой и некрасивой. В детстве просила маму читать эту сказку много раз. Та удивлялась и говорила: «Ты же эту сказку уже давно наизусть знаешь!» Но я упрашивала так слёзно, что она снова начинала читать. А когда мама уходила, я плакала, зарываясь лицом в подушку. Потом слезы кончались, и я принималась мечтать о том времени, когда превращусь наконец из гадкого утенка в прекрасного лебедя. И все откроют рты от восхищения. Все! Даже Борька! Нет, красивой я стать не хотела. И на то были причины…

В детском саду у нас было четыре группы. Обычно во время прогулок все воспитательницы стояли у беседки. Воспитательница младшей группы, ее звали Софьей Семеновной, была очень красивой, такой красивой, что я даже стеснялась смотреть на нее и всегда разглядывала лишь украдкой. Большие раскосые и ярко-голубые, как у куклы, глаза, длинные пышные белокурые волосы, полные и красиво очерченные губы. И только голос у нее был неприятный – какой-то визгливый. Это она предложила ребятам играть в Бабу-ягу, прекрасных принцесс и бесстрашных рыцарей. А когда стали распределять, кто кем будет, Тамара Петровна сказала, что Бабой-ягой буду я. Девчонки, конечно, обрадовались. Никому не хотелось быть злой старухой. А мальчишки сразу наломали веток и стали размахивать ими, заставляя меня бегать от них по площадке. И я бегала, пока они меня не окружили. Мне ничего не оставалось, как спрятаться за воспитательниц. И я невольно попятилась ближе к ним. Мальчишки отстали, побежали успокаивать принцесс. Рядом с беседкой была песочница. Я присела возле нее на корточки и стала что-то чертить на влажном песке. У меня до сих пор сохранилась такая привычка. Если нервничаю, начинаю что-то чертить, не на песке, конечно, на бумаге.

Воспитательницы о чем-то шептались и потом громко смеялись. Софья Семеновна сделала шаг в сторону и чуть не наступила мне на руку. Ойкнула и резко повернулась ко мне. Увидев меня, воскликнула:

– Кто тут под ногами путается?!

– Есть тут у нас одна известная особа! – усмехнулась Тамара Петровна.

– Ты что здесь делаешь?! Подслушиваешь взрослые разговоры?!

От визгливых ноток в голосе Софьи Семеновны у меня сердце забилось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. И ноги перестали держать. Я шлепнулась на песок.

– Поглядите на нее! Как устроилась! – снова возмутилась Софья Семеновна и, схватив меня за руку, оттащила на середину площадки: – Ну-ка, иди играй с ребятами!

– Ну что ты на нее так взъелась, Соня? – попробовала заступиться за меня Ольга Васильевна.

Но Тамара Петровна резко оборвала ее:

– Брось ты, Оля! Соня права. Нечего им возле взрослых крутиться. Детям потакать нельзя. Поверь моему опыту. Допустишь слабину – на голову сядут. Пусть привыкает вместе со всеми играть. А то дикая какая-то.

«Добрые рыцари» только этого и ждали. Снова погнали меня по площадке, щелкая прутьями. У сарая стали хлестать уже не по земле, а по ногам. На ногах вспухли бордовые ссадины. Я очень боялась, что их увидит мама. Когда она пришла за мной, я все старалась опустить подол юбки как можно ниже. Но мама все равно увидела.

– Погоди-ка, погоди! – приподняла она юбку. – Что это у тебя? Кто тебя так?! Тарасов?

– Нет! Я сама. Мы шалаш из веток строили. Вот и поцарапалась, – как можно убедительнее тараторила я.

Мама, поверив, покачала головой.

– Ты у меня как мальчишка! Все тебя на какие-то приключения тянет. Другая бы, как все девочки, в куклы играла. А этой надо какие-то шалаши строить.

Выдумка про шалаш звучала правдоподобно. У дальнего забора детсада действительно были спилены кусты. А ветки никто так и не убрал. Они, похоже, уже засохли, потому что листья пожелтели и скукожились. Мальчишки выламывали прутья из этой кучи.

И про Тарасова маме тоже не соврала. Он правда не бил. И даже не злорадствовал, а молча стоял и кусал на пальцах заусенцы. Это он, Борька, подал «добрым рыцарям» идею отстать от Бабы-яги, пока, мол, воспитательницы не заругались.

Ночью ноги зачесались. Наверное, в прутья была вплетена еще и крапива. Я скоблила кожу до крови. Но не это мешало заснуть. В ушах звучал визгливый голос Софьи Семеновны: «Ты что здесь делаешь?! Подслушиваешь взрослые разговоры?!» Засыпая, я думала: «Нет, лучше уж быть некрасивой, но доброй, чем такой красивой и такой злой».

На другое утро в детский сад я не пошла.

И снова на светлых больничных шторах, как на экране, задвигались тени, на глазах превращаясь в близких ей людей.

– Вставай, доченька! – умоляет ее мама. – На работу опоздаю!

– Я дома буду! – отворачивается она лицом к стенке. – Не буду больше в сад ходить.

– А почему? Тебя кто-то обидел? – допытывается мама.

– Нет.

– Ну тогда прекрати эти фокусы! Знаешь, какой у меня директор строгий! Уволит и глазом не моргнет. Как жить будем? Папиной зарплаты на еду и то не хватит. А ведь еще за квартиру платить надо. Обувь, одежду на какие деньги покупать будем?

– Зато за детский сад платить не нужно будет. Сама могу чай согреть. Буду книжки читать. И дверь никому не открою. Не волнуйся за меня, – все пытается убедить она маму.

– Ты с ума сошла! До лета еще целых три месяца. Да и к школе готовиться надо! В саду воспитательницы с вами занимаются. – И тянет Илону за руку. – А ну, живо вставай!

Но Илона выдергивает руку.

– В группу я больше не пойду! Сказала же!. А насильно отведешь – убегу! И никто меня не найдет!

Мама смотрит на нее оторопело, ничего не понимая. Потом переводит взгляд на часы и хватается за телефон.

– Алексей Владимирович, здравствуйте! Не могу сегодня выйти на работу. Да! Да! Дочь тяжело заболела. Буду вызывать врача и, вероятно, сяду на больничный. Температура? Ой, очень высокая!

Ну мама! Выдумщица! Придумать такое!. Интересно, а что она врачу скажет?

Мама закончила разговор и долго сидела на кухне. Видимо, обдумывала, что делать дальше.

– Знаешь, Илона, когда врач придет, скажу, что ночью у тебя была очень высокая температура. И я не знаю отчего. Пусть обследуют, ладно? Сдадим анализы, сходим на прием к разным врачам. Хорошо?

– Я врать не буду! – совсем по-взрослому произнесла она. – Буду молчать. Скажи, что дочь глухонемая.

– Илона! Ну что ты такое говоришь? – Мамины брови подпрыгнули к самым волосам. И даже ладонь на сердце легла.

– А что? – сморщила лоб Илона.

– Нельзя так про себя!

– А про температуру высокую, значит, можно?

– Ой, горе ты мое луковое!. – вздохнула мама.

«Горе луковое» мама упоминала всегда, когда ответить было нечем. А у Илоны вдруг прорвалось то, что нарывало где-то глубоко в груди:

– Зачем папа меня предал?! Зачем воспитательнице рассказал про тихий час?! Никогда вам больше ничего не расскажу!

И это было ее последнее слово.

Ни мама, ни папа просто никогда не слышали ее. Или делали вид. Они всегда куда-то торопились. Словно жили не в доме, а на вокзале, где царит строгое расписание: еда, уборка, работа, поцелуи. И даже во время коротких и редких прогулок головы родителей были забиты чем-то таким далеким, что никак не соприкасалось с ее миром. На все вопросы отвечали голосом равнодушного автоответчика. И хотелось одного: скорее «положить трубку». Один раз, правда, выслушали до конца – про тот злосчастный тихий час!. И что получилось?! Да лучше бы у нее и правда, как сказала тогда Тамара Петровна, язык отсох!

И все-таки ее родители лучше Тамары Петровны и Софьи Семеновны. Особенно Илона любила те минуты, когда папа с мамой дурачились. Они разом становились такими красивыми! Жаль, что случалось это не так часто. Почему взрослые боятся дурачиться, как дети?

Две недели мама водила ее по разным врачам. Ни на какие вопросы Илона не отвечала. Папа пробовал завести с ней, как он выразился, откровенный разговор. Но она уже досыта наелась этим «откровением». И потому, смерив его укоризненным взглядом, отвернулась. Тогда отец схватил ее за бока и подбросил, как делал это, когда она была со всем маленькой. Но и это не вызвало ее улыбки.

Однажды вечером по дороге в магазин им с мамой встретилась Тамара Петровна. Она, как ни в чем не бывало, потрепала Илону рукой по голове, от чего у Илоны шапка сползла на одно ухо, и любезно спросила:

– Что, дорогая моя, с тобой случилось? Почему в сад не ходишь? Болеешь?

Илона молчала. А что она должна была сказать? Демонстративно водворила шапку на прежнее место.

– Ну, не хочешь говорить со мной – не говори, – с явно показным равнодушием произнесла Тамара Петровна. – Создаешь маме с папой проблемы. Тебе ведь к школе готовиться надо. А ты?! – Тут Тамара Петровна перевела взгляд на маму и натянуто улыбнулась ей, подмигивая. Илона видела, как неловко стало маме. Она зачем-то открыла сумку и стала в ней что-то искать. А Тамара Петровна снова наклонилась к Илоне: – Тебя, между прочим, ребята ждут. Боря Тарасов тут как-то у меня спрашивал: «Почему Илона в сад не ходит?»

Зачем она говорит неправду? Никогда не называл Борька ее Илоной. В лучшем случае – «Гагаринова». А по имени – никогда. Хоть бы скорее эта Тамара Петровна от них отошла! Илона перевернула ногой какой-то камушек и стала его рассматривать.

– Ох и характерец у вашей дочери! – произнесла Тамара Петровна, обращаясь к маме. – Трудно вам с ней будет. Не позавидуешь. Ну а мне придется на ее место другого ребенка брать. Вы уж извините…

Мама только плечами пожала.

– Я понимаю. Простите, Тамара Петровна, мы пойдем, а то магазин закроется.

А потом приехала бабушка Лара. Взяла на работе отпуск на целых два месяца. С бабушкой было хорошо. Они с ней разговаривали подолгу и обо всем. Только не про детский сад.

– Бабуль, а почему мальчишки такие злые? – как-то спросила у нее Илона.

– Ну, не все, наверное, – удивленно взглянула на нее бабушка. – От родителей многое зависит. Мальчики и девочки, конечно, отличаются. И не только ростом, силой и прочим. – Тут она замялась. Но Илона поняла. Мальчики и девочки в старшей группе на горшках вместе уже не сидят. – Вот вырастешь, будут у тебя дети, мальчик и девочка, научишь их уважать, ценить, любить и понимать друг друга.

– Скажи, а маму с папой в детстве этому учили?

Вопрос, наверное, бабушке показался каверзным и явно завел ее в тупик. Видя это, Илона вздохнула и перевела разговор на совсем другую тему.

– Бабушка! А что за птица такая – гагара?

– Водоплавающая, – просто ответила та. – Чуть больше утки, но поменьше гуся. Красивая и независимая.

– Независимая? – удивилась Илона. – Как это?

– Да вот так. Все в одиночку плавает, сама по себе. А по суше передвигается с трудом. Перепонки на лапах большие, как ласты. Зато с такими лапами нырять и плавать удобно.

– А какая она на вид? – Илоне захотелось узнать как можно больше об этих птицах.

– Верх у нее темный, низ атласно-белый. На голове и шее красивый рисунок, – рассказывала бабушка и, перебирая спицами, вязала шерстяные следки. – Однажды мне довелось их увидеть близко-близко. Гнездо, наверное, где-то рядом было, потому и подпустили. Когда к гнезду подходят люди, гагары устраивают шумные «танцы», отвлекая от своего жилища незваных гостей.

– Как это? – снова спросила Илона, осторожно дотрагиваясь до бабушкиной руки, чтобы та отложила вязанье.

И бабушка поняла, отложила спицы.

– Раскроют крылья, вытянутся вдоль поверхности воды и вытворяют такое!. – Глаза у бабушки засветились, словно она вновь смотрела на этот удивительный птичий танец. – Прилетают они парами и остаются верными друг другу. .

При этих словах бабушка почему-то вздохнула. Может быть, ей вспомнился дедушка? Куда он делся – Илоне не говорили. Но раз мама родилась, значит, должен быть. Про то, что маленьких детей приносят аисты, никто в их старшей группе уже давно не верил. И рассказал всю правду об этом Борька Тарасов. И даже уверял, что видел, как это делается.

Помолчав немного, бабушка с какой-то грустью добавила:

– Трудно им подстроиться под наш бурный век! – И вскинула на Илону смеющийся взгляд: – А почему эти птицы тебя так интересуют?

– Да так!. – так же, как бабушка, вздохнула Илона. Рассказывать о прозвище почему-то не хотелось.

А вместо бабушки перед глазами опять лицо женщины-врача, спокойное и внимательное.

– Как вас зовут? – спрашивает Илона.

– Сусанна Арнольдовна, – улыбается врач. – Странное у меня имя, правда?

«И не только имя», – подумала Илона. Но высказать это вслух не решилась. Еще неправильно поймет.

Не дождавшись от нее ответа, Сусанна Арнольдовна заговорила:

– Знаешь, милая, слушаю тебя и удивляюсь. – При этом она сжала пальцы на руках и покачала головой. – Тебе нужно книги писать. Ты так детально и образно рассказываешь!. Дневник не пробовала вести?

– Нет, – смутилась Илона и отвела взгляд.

– А почему?

– Времени нет, – слукавила она. Но потом все-таки призналась: – А вдруг кто-то прочитает!

– Ах вот оно что! Тогда даю тебе задание: написать, что было дальше. Причем от первого лица. И знай: я все до конца прочту. Посмотрим, выйдет ли из тебя писатель. Чтобы вызвать интерес читателя, профессионал должен «раздеть свою душу догола». Ну а если серьезно, тебе сейчас это очень поможет. Не зря существует такой термин – «арттерапия», то есть «лечение искусством». Думаю, это лекарство сейчас как раз для тебя.

Самым трудным было написать первую фразу. Так же трудно, как прыгать вверх по ступенькам школьной лестницы двумя ногами, не держась за перила. Сто раз перечеркивала первый абзац. Наконец ручка забегала по бумаге.

А потом появился Владик. И я забыла про камень. Мы дружили четыре года. Ловили рыбу, катались на лыжах, делали гербарии и даже сочиняли песни. Владик ходил в музыкальную школу и учился играть на гитаре. Познакомились в школе. Я тогда была еще первоклашкой. И Борька Тарасов чинил мне всякие пакости. То ранец в сугроб закинет, то кнопки на стул подложит острием вверх, то мелом лицо вымажет. Случалось, пуговицы у пальто обрывал. Или, хуже того, – прямо в лицо лягушку кинет. Словом, с детства на всякие проказы мастак был! Мне тогда казалось, что он предательство мое забыть не мог. А вот Владик…

Мы познакомились очень странно. Как-то во дворе после уроков Тарасов, пробегая мимо, толкнул меня в лужу, грязную, с мазутными разводами. Не случайно – нарочно! И белые колготки, и белая куртка сразу превратились… сами знаете во что! Но я не плакала. Стояла в луже и смотрела ему вслед. Нельзя привыкать к плохому, но иногда такое происходит. И вдруг глазам предстала странная картина: парень из четвертого класса догоняет Борьку и опрокидывает в лужу. И тоже не случайно! А потом подходит ко мне и протягивает руку:

– Давай выходи из воды! Тебя как зовут?

– Гагара, – говорю.

– Разве такое имя бывает? – недоверчиво улыбнулся он.

– Это не имя – прозвище. Я – Гагаринова. А зовут Илоной.

– У тебя предки не из Прибалтики были?

Я только плечами пожала. Кто такие «предки»? И где эта «Прибалтика»?

– А чего ты этому обормоту сдачи не дала?

Мне оставалось только вздохнуть. Дай Борьке сдачи, как же! Не только в лужу – в туалет головой окунет! Но жаловаться почему-то не хотелось.

– А ты в другой раз учительнице скажи. Пусть его накажут.

Я покачала головой.

– Не накажут. У него папа в милиции работает. Важный такой!.

– Ну и что! – настаивал Владик. – При чем здесь его папа? Слабак этот пацан, раз девчонок обижает. Ты его проделки не терпи, мне скажи. Так и заяви: «Владьке из четвертого „Б“ скажу! Он с тобой разберется!» Усекла?

– Сама разберусь, – пробурчала я. – Вот возьму в руки камень!.

– Так нельзя! Камнем можно насмерть убить! – Прозвучало это резонно. – Его просто потрясти как следует нужно, чтобы на месте от страха описался. И я это сделаю, если увижу, что он тебя еще хоть раз пальцем тронет!

Я кивнула, но не очень уверенно. Когда еще он увидит? Ведь в разных классах учились.

Однако Тарасов с тех пор мучить меня перестал. И целых четыре года мне жилось относительно спокойно. Привычкам своим Борька, конечно, не изменил – пытался зацепить гадкими словами, но трогать не трогал.

А Владька – он таким добрым был! У него всегда глаза улыбались. До сих пор мне в человеке нравятся только глаза! Все остальное не так важно, а вот глаза!. Никогда меня Гагарой не называл. Ему мое имя очень нравилось. Каждый день меня после уроков ждал, чтобы домой проводить. Он жил в пятиэтажке, что перед самыми черемуховыми кустами. Идя по этой пустынной части дороги, мы всегда держались за руки.

– Ты одна здесь не ходи, – как-то сказал мне Владька. – Плохое это место.

Словно обладал даром предвидения. И даже тогда, когда перешел в пятый класс, в начальную школу к нам все время приходил. Не к кому-нибудь из мальчишек, а ко мне!. Ребята, конечно, дразнили. А Владик говорил:

– Ты на них внимания не обращай. Погавкают, погавкают и отстанут. Лично мне их мнение – тьфу! Что мыльные пузыри. Пусть себе летают. Каждый человек сам знает, что ему нужно. Тебе ведь хочется со мной дружить? – Еще бы! Я только смущенно улыбнулась. – Ну вот. А дразнят они от зависти. Им тоже хочется вот так с кем-нибудь за руку ходить. Правда?

Я соглашалась. Да и как тут было не согласиться? Он вслух произносил то, о чем я думала. Только раньше я не понимала, что такое «родственные души».

А потом его не стало. В шестом классе избили ни за что ни про что! Не ребята – взрослые. Его папа в суде работал. Какие-то там разборки. Он рассказывал, что отцу угрожать стали: мол, сына инвалидом сделаем. Но Владька не верил, что это может произойти. Однако произошло!

А через год у него цирроз печени начался. Это я сейчас понимаю про диагноз, а тогда… Просто скучала, пока он в больнице лежал. Помню, ничего не хотелось: ни играть, ни в школу ходить, ни уроки делать. Все, что требовалось, делала машинально, как робот. Потому что «НАДО!». Может быть, кто-то надо мной посмеется, но все равно скажу: дети тоже умеют любить! И может быть, даже сильнее, чем взрослые.

Его лечили не у нас – в Москве. И только потом перевели в районную больницу. Когда мне разрешили Владьку навестить, я на крыльях туда летела, как настоящая гагара! Вошла в палату и его не узнала. Мы ведь целое лето с ним не виделись. Меня родители на все каникулы к бабушке с дедушкой в деревню отправили. А он за лето таким худеньким стал… И даже ростом ниже. То ли я подросла, то ли так болезнь человека съедает. Пока в больнице был, мы с ним из трубочек для капельниц всякие украшения плели. Секретничать не будешь: не один он в палате. Больные уши тянут, к нашим разговорам прислушиваются. А вот когда домой выписали, о многом уже поговорить могли. Как сейчас, помню его слова:

– Никогда никого и ничего не бойся! Страх уродует не только душу, но и тело человека. Знаешь, какие у страха жалкие глаза! А если у тебя внутри есть уверенность и сила, это сразу во взгляде отражается.

Приду, бывало, от него домой и долго свои глаза в зеркале разглядываю. Есть ли в них сила? А он каждый день таял, как снег весной. И что удивительно: на боли никогда не жаловался. Только глаза такими большими становились, как у стрекозы. Так и хотелось в них смотреть, смотреть, смотреть!.

А за пять дней до смерти его мама к нам пришла. Говорит мне:

– Зайди к Владику сегодня, пожалуйста. Зовет он тебя, сказать что-то важное хочет.

С постели он уже не вставал. И даже голову от подушки не поднимал. Но, увидев меня, заулыбался, поманил рукой и прошептал:

– Проходи. Очень хотел тебя увидеть. Никого больше – только тебя! Ты самая лучшая девчонка на свете! – И стал гладить мою руку. А рука у него стала такая тоненькая, легкая, как сухая бамбуковая палочка. – Ты настоящая принцесса!

При этих словах у меня из глаз брызнули слезы. Меня никто еще никогда принцессой не называл! Чтобы справиться со слезами, закрутила головой. И увидела на стуле рядом с кроватью новый ранец, а на плечиках – новую школьную форму. Ведь приближалось первое сентября. Родители хотели вселить в него надежду, что все будет хорошо и он поправится. Но Владик этому уже не верил. Кивнув на обновки, грустно улыбнулся:

– Это родители всё себя тешат. Ну да ладно, Ванька сносит! – Ваней звали его младшего брата. И снова стал поглаживать мои пальцы. – Ты, Илонка, не переживай, когда меня не станет. На небо чаще смотри. Там будет моя звезда. И оттуда тебе помогать буду! Помни: я всегда рядом!

До сих пор не могу понять, как он, восьмиклассник, мог такое говорить?! Словно ему не четырнадцать лет, а тысяча! И он знал то, чего не знают другие!

На похоронах я не была. Поднялась высокая температура, даже бредить стала. Перед глазами проплывала все одна и та же картинка. Проплывала медленно, исчезая за горизонтом и вновь появляясь с какой-то другой стороны. Я – верхом на деревянной лошади-качалке, которую мне, кстати, Владик подарил. «Вырос, – говорит, – я из детского возраста. Ванька – тоже. Пусть тебе послужит». Лошадь белая, с зеленой уздой. Он раскачивает ее, потягивая за уздечку, а я скачу! И весь мир несется куда-то вместе со мной. Где там гадкий утенок? Нет его! Есть принцесса со звездой во лбу верхом на лихом скакуне и с длинным шлейфом тумана за спиной…

Врач отложила написанные странички и долго молчала. Умение Сусанны Арнольдовны так долго молчать поражало Илону. Будто никуда не торопится. Другие врачи все делают на бегу, а тут…

И тогда она первой нарушила паузу:

– Скажите, почему я становлюсь причиной несчастий других людей? Я ведь никому не желаю плохого! Просто защищаюсь. Или хочу защитить других. Ведь я имею на это право? Скажите, ведь имею?!

Но ответа не последовало.

Перед глазами снова демонстрировали фильм. Новая ступенька. Девятый класс.

Звонок на урок прозвенел давно, но шагов Аллы Ивановны в коридоре слышно не было. Обычно металлические набойки ее каблуков цокали по старому сухому паркету, как лошадиные подковы по каменной мостовой.

– Хоть бы заболела она, что ли! – раздался с последней парты унылый голос Витьки Чижикова. – А то вбежит сейчас и с ходу начнет всем мозги вправлять: «Почему учебники не открыты?! Что на партах развалились?! Не класс, а сборище идиотов! Недоумки! Разгильдяи! Тупицы!»

Витька интонацией передразнил Аллушку, как они меж собой звали классную. Передразнил так точно, что все парни разом заржали. Девчонки молча усмехнулись. Витька вошел в раж, и даже ершик его коротко остриженных волос вспотел: «Что ржете как лошади?! Правда глаза колет?! Бестолочи безмозглые!» – продолжал прикалываться он, копируя учительницу.

В чем-то Витька, конечно, был прав. На обзывки и смачные эпитеты Алла Ивановна никогда не скупилась. Они сыпались из ее маленького ротика, как из рога изобилия, подтверждая прочно вбитую школьникам в головы цитату о «богатстве великого русского языка». Русский язык Алла Ивановна конечно же знала превосходно, и он был ребятам интересен, а вот литературные произведения, которыми она все пыталась их заинтересовать, читать почему-то не очень хотелось. Сюжет вроде бы и любопытный, но едкие замечания классу во время чтения классики, как надоедливая реклама по телевизору, перечеркивали все ее благие намерения.

Чижиков однажды даже записал часть урока на диктофон. Вот хохма была!

Проходили комедию Фонвизина «Недоросль». Восемнадцатый век. Один язык чего стоит! Каждая фраза звучала так прикольно, что класс прямо-таки давился смехом. А Аллушка решила еще по ролям читать – это всегда доставляло ей великое удовольствие – и стала роли распределять:

– Госпожа Простакова – Гагаринова. Еремеевна – Федотова. Митрофан – Чижиков. Скотинин – Тара со в.

Борька взвыл:

– Да не буду я Скотининым! Назначьте Кравченко! Его давно не вызывали.

– Прекрати, Тарасов! – начала заводиться Алла Ивановна. – Одну фразу ему не прочитать, видите ли!

– Сказал, не буду! И точка!

– Нет, вы только посмотрите на него! Это же классика! Комедия!

– Вот пусть Кравченко и комедиянит! – уперся Борька.

Аллушка с досадой махнула на него рукой. И скомандовала по привычке, не глядя, ткнув пальцем в какую-то фразу:

– Начинай, Илона!

– «Выйди вон, скот», – стала читать Илона роль госпожи Простаковой и зачем-то при этом обернулась на Борьку. Видит бог, не хотела смотреть на него, да как-то машинально получилось.

– И ты туда же! Ну Гагара! – неожиданно для всех завопил Борька. – Сказал, не буду Скотининым! А выйти – выйду! Причем с превеликим удовольствием.

Текста у Борьки не было. Он принял слова матери Митрофанушки за едкую реплику Илоны в свой адрес. Что тут началось! Рев поднялся такой, что Аллушкины ярлычки типа «неучи!», «идиоты!» захлебнулись во всеобщем гоготе. Борька, ничего не понимая, психанул еще больше и выбежал в коридор, хлопнув дверью так сильно, что штукатурка посыпалась из-за косяка.

Наконец класс кое-как угомонился. Но это затишье было сродни тому, что является предвестником дикого шторма.

– Госпожа Простакова! Что спишь? Продолжай читать! – сварливо накинулась на Илону учительница.

Илона с перепугу пропустила часть текста и истошно запричитала, входя в роль матери «недоросля»:

– «Ах, Мати Божия! Что с тобою сделалось…» – и только хотела добавить: «…Митрофанушка?», но не успела: стекла классной комнаты испуганно зазвенели от нового взрыва истошного хохота.

– Следующий! – старалась перекричать всех Аллушка. – Митрофанушка! Что молчишь, ворон ловишь?!

– «Так, матушка. Вчера после ужина схватило», – рьяно вошел в роль Витька, уже нарочно вырывая из контекста пьесы наиболее удачно подходившую к этой хохме реплику.

Тут уж, наверное, впервые за всю свою педагогическую практику захохотала и сама Алла Ивановна. Хохотала до слёз, уткнувшись головой в учительский стол. Потому что такого и нарочно не придумаешь.

Еще целую неделю на переменах то тут, то там летали расхожие фразы из знаменитой комедии:

«Помнится, друг мой, ты что-то скушать изволил».

«Лишь стану засыпать, то и вижу, будто ты, матушка, изволишь бить батюшку».

«Ну, беда моя! Сон в руку!»

«Обойми меня, друг мой сердешный! Вот сынок, одно мое утешение».

«Поди порезвись, Митрофанушка».

Ролевое чтение привело к курьезу и при изучении «Бедной Лизы» Карамзина.

Сначала Аллушка читала текст сама. Читала с выражением, голосом нежным, кротким, который никак не вязался с ее замечаниями, а уж тем более с грубыми оскорблениями в чей-нибудь адрес.

– «Вдруг Лиза услышала шум вёсел – взглянула на реку и увидела лодку, а в лодке – Эраста. Все жилки в ней забились, и, конечно, не от страха».

– А отчего? – прилетел откуда-то с галерки ехидный шепоток.

– Заткнись, Чижиков! – тут же среагировала Аллушка. – Думаешь, не узна́ю твой голос?!

– Это не я! – возмутился Витька. – Как что – сразу Чижиков!

Аллушка снова уткнулась в текст.

– «Они сидели на траве, и так, что между ими оставалось не много места, – смотрели друг другу в глаза, говорили друг другу: „Люби меня!“…»

И не успела она прочесть фразу до конца, как кто-то поспешно добавил:

– Гагара!

По классу забегал пошлый смешок. Аллушка прервала чтение и долго молчала, скользя по классу презрительным взглядом.

– Пошляки! Автор описывает трогательную любовь юной и чистой девушки. Но вам не дано этого понять! Вы развращенные и жестокие, как этот Эраст, которому она так доверилась, по святой наивности своей!

Учительница тяжело вздохнула и снова стала читать:

– «…и два часа показались им мигом. Наконец Лиза вспомнила, что мать ее может об ней беспокоиться. Надлежало расстаться. „Ах, Эраст! – сказала она. – Всегда ли ты будешь любить меня?“ – „Всегда, милая Лиза, всегда!“ – отвечал он. „И ты можешь мне дать в этом клятву?“ – „Могу, любезная Лиза, могу!“ – „Нет! Мне не надобно клятвы. Я верю тебе, Эраст, верю. Ужели ты обманешь бедную Лизу?“»

– Запросто! – снова раздался чей-то циничный комментарий.

И Аллушка хлопнула учебником об стол.

– Бездушные твари! Вы топчете все самое святое! Заплевываете все самое светлое!

От негодования у нее нервно задергалась мышца под левым глазом. Какое-то время она возбужденно ходила возле учительского стола. Потом схватила книгу и стала искать глазами текст. Но сама читать не стала, вызвала к доске Катьку Федотову. Та закатила глаза под самый лоб, но к доске вышла.

– Вот отсюда начинай! – сердито ткнула Аллушка в текст пальцем и отошла к окну.

– «…Мрак вечера питал желания – ни одной звездочки не сияло на небе – никакой луч не мог осветить заблуждения. Эраст чувствует в себе трепет – Лиза также, не зная отчего, не зная, что с нею делается… Ах, Лиза, Лиза! Где ангел-хранитель твой? Где – твоя невинность?» – выводил Катькин блеющий голосок. Она с усердием старалась подражать Алле Ивановне.

– Словесная порнуха! – шепотом выдал Лёня Туз.

– Кто это сказал?! Встаньте! – велела Аллушка.

И снова ее негодующий взгляд забегал по их лицам. Но разве возможно найти иголку в стогу сена?

– Тарасов! Ты?! – устремилась учительница к Борькиной парте.

– Почему вы так решили? Потому что все в пол смотрят, а я на вас?

– Не дерзи! Ты не забыл, с кем разговариваешь?!

– С вами! Вы спросили – я ответил! Что из того?

– Наглец! Ты дома так отцу своему отвечай!

– А вы мне отцом не тычьте! Дети за родителей не в ответе!

И неизвестно, чем бы закончилась эта перепалка, но тут раздался спасительный звонок. Аллушка с явным облегчением стала быстро записывать на доске домашнее задание. Потом, развернувшись к классу, мрачно изрекла:

– Прочтете и узнаете, чем все это… обычно заканчивается.

Илона прочла. Но особых чувств история бедной Лизы у нее не вызвала. Как-то уж больно сентиментально, а потому верится с трудом. И зачем Алла Ивановна стала это читать в классе? Лучше бы на дом задала, а потом уж обсуждали на уроке. Не такой уж у нее актерский дар, чтобы подражать голосу юной особы из прошлых веков. И все эти слащавые эмоции в мясорубке Аллушкиных ругательств превратились в совершенно безвкусный винегрет!

Люба Прохина, самая, пожалуй, начитанная девчонка в их классе, утверждала, что многие хлесткие выражения Аллушка придумывает сама. Мол, у нее, как у носителя языка и учителя словесности, на этот счет редкое природное дарование. Но мужское самолюбие мальчишек эти «творческие изыски» классной дамы не приветствовало. И на это ее «природное дарование» им было, прямо скажем, глубоко наплевать.

Любе Прохиной нравился Тарасов. Правда, ничем таким она себя не выдавала, но все же однажды Илона поймала ее восхищенный взгляд, брошенный в Борькину сторону. И задумалась. По стати они, конечно, друг другу подходили. Любка везде и всегда держалась королевой. Но! И осанка, и лебединая шея, и медленные, полные величия повороты головы, и даже ее заумные фразы – все это плыло мимо Борькиного внимания. Илона часто ловила на себе Любкины ревнивые взгляды.

– Нет, Чижик! – возразил Сашка Кравченко. – Пусть бы лучше Аллушка копыто сломала! Тогда бы не неделю, а несколько месяцев отдыхали. Вот бы расслабились!

– Зачем зла человеку желать?! – возмутилась Света. – Самим же потом хуже будет. Проболеет, а потом начнет гнать как сумасшедшая. Вы же ее знаете. У Аллы Ивановны гипертрофированное чувство ответственности.

– Светка права! – поддержал ее самый мелкий в их девятом «Б» классе Вовка Денисов. – Аллушка потом всех, действительно, загонит. Сейчас нас на замену ей математикой до одури накормят, а потом каждый день будем сочинения по ночам строчить. Так что, как говорит мой мудрый дед, «хрен не слаще редьки»!

Про Вовку Денисова следует рассказать отдельно.

Он появился в их классе как-то неожиданно, посреди учебного года. Пришел на урок вместе с Аллой Ивановной.

– Денисов Владимир – ваш новый одноклассник. Прошу любить и жаловать! – представила она его классу. – Он приехал к нам из Воркуты.

– Ух ты! Из Воркуты! – хохотнул Чижиков, делая ставку на удачную рифму: «Ты» – «Воркуты». – И каким же ветром его к нам занесло?

– Чижиков! Перестань паясничать! – приструнила Витьку учительница.

– Алла Ивановна, а он случайно классом не ошибся? – подхватил хохму Тарасов. – Уж больно ростом маленький. Может, ему не в восьмой, а в пятый надо? – И закрутил головой, ловя взгляды одноклассников, – оценят ли его остроумие?

Но классу нападать на новенького явно не хотелось. Что-то было у него во взгляде такое, что вызывало невольное уважение. Илона сначала не поняла, что именно. И только потом дошло. В глазах новенького не было страха. Потому и вел он себя так, будто не чувствовал на себе любопытных взглядов тридцати пяти пар глаз.

– Уймись, Тарасов! – погрозила Борьке пальцем Алла Ивановна. – И вспомни русскую народную пословицу: «Мал золотник, да дорог!» И наоборот: «Велика фигура, да…»

Она не договорила, за нее договорил Кравченко:

– «…да дура!» Это про тебя, Бульба!

– Заткнись! – рявкнул Борька.

– Борис, это домыслы Саши Кравченко. Я не тебя имела в виду. Кстати, в характеристике у Володи написано, что он имеет большие способности к математике. Сядешь на вторую парту, – кивнула она в сторону Илоны. – Надеюсь, Илона не будет возражать?

Илона пожала плечами, мол, а мне-то что, и подвинулась, освобождая место новенькому. Из-за спины донесся ядовитый Борькин шепот:

– С ней рядом сидеть опасно. Она своих приближенных на тот свет быстро отправляет!

Много подколок глотала от Тарасова, но тут вдруг чаша терпения переполнилась. Встала и, подойдя к Борьке, изо всех сил хлестко вмазала ладонью по щеке. От неожиданности Борька на минуту «завис». Девчонки ахнули. Парни почти в голос протянули:

– Вот это да-а-а-а!

– Ну Гагара! Перед новеньким выпендриваешься?! – наконец опомнился Борька.

Но Илона уже садилась на свое место и сделала вид, что не слышит.

– Прекратите немедленно! Что за мафиозные разборки?! – опомнившись, закричала классная. – Развели тут на уроке неизвестно что! Не класс, а сборище хамов! Хоть бы новенького постеснялись! И это при классном руководителе! Вот возьму и соберу экстренное родительское собрание! Не мам, а пап! И пока все папы не придут – не буду вести уроков!

– Мне повезло: у меня бати нет! – зевая во весь рот, оповестил всех Лёня Туз.

– Дай Бог терпения! – как на убогого, посмотрела на Лёньку Алла Ивановна.

И, выпустив, что называется, пар, классная перешла к проверке домашнего задания.

Новенький вел себя так спокойно и естественно, что очень быстро стал в классе «своим в доску», хоть голос подавал редко. Видно, был из тех, кто хорошо знает цену словам. И ребята к нему прислушивались. Несмотря на то что ростом он был Тарасову по плечо, а Тузу и вовсе по грудь, на все Борькины подколки отвечал с таким юмором и достоинством, что часто ставил Бульбу в тупик. Другим ребятам это удавалось крайне редко. Илоне особого внимания Вовка не уделял. Как однажды выразилась Светка, «дышал в ее сторону совершенно спокойно». И очень скоро Борька потерял к нему сопернический интерес.

Вот и в тот день Вовкины слова заставили класс задуматься. Стоит ли недобрым посылом «ломать Аллушке ноги». Все-таки мысли материальны.

– Вообще-то Аллушка не такой уж и злыдень, – как всегда беспристрастно, констатировал Лёня Туз. – Бывают учителя в сто раз хуже. Взять хотя бы математичку. Улыбаясь, будет «единицы» в пятки вшивать. А на вид сама доброта. У нашей же Аллушки слова впереди мыслей скачут. Вот в чем ее беда.

Илона озадаченно склонила голову набок. Однако!. Неужели все толстые люди такие добрые? Лёньку ей всегда было почему-то жалко. Еще в детском саду ребята часто щипали его за бока и хором кричали: «Жир! Жир! Жир!» И даже Тамара Петровна, видя его неуемный аппетит, шлепала по руке: «Тузов! Пореже ложкой работай! Пореже!» А бабушка Лара, как врач, объясняла это так: «Сахарный диабет. Нарушен обмен веществ. Бедный ребенок!»

– Но с обзывками классной как-то все-таки надо бороться! – вывел Илону из задумчивости вкрадчивый голос Катьки Федотовой. – Только как? Вопрос!

Ну Катька! Тихоня тихоней, а тоже вон как воду мутит! Видно, Аллушкины эпитеты всех уже достали. И вдруг осенило:

– А что, если после самой первой обзывки всем классом встать?! В знак протеста! – быстро заговорила Илона. – Просто молча встать – и всё! Может быть, тогда она поймет и укоротит свой язык?

– Мысль неплохая! – закрутил головой Чижиков, ища поддержку у парней. – Молодец, Гагара! Иногда котелок у тебя варит.

– Да уж «варит»! Какая ты умная, Гагара! – сразу же наехал на нее Борька. – Ну встанем, а дальше что? Так и будем, как истуканы, стоять целый урок? На фиг это надо!

– Почему целый урок? – не сдавалась Илона. – Попросим ее извиниться. А после того как извинится, сразу сядем.

– Да ладно тебе, Гагара, лапшу нам на уши вешать! Жди! Извинится она! Нашла дуру! Будет Аллушка подрывать свой педагогический авторитет! Что-нибудь такое придумает – мало не покажется. Первая сдрейфишь и сядешь как миленькая. Аллушка знает, чем, кому и как пургу нагнать! – не сдавался Борька.

– Борис прав! – поддержала Тарасова Любка Прохина. – По-детски как-то!

Но тут раздался тихий голос Вовки Денисова.

– Зря ты, Бульба, идею Гагары на корню режешь, – задумчиво, как бы сам с собой, стал вслух размышлять он. – В этом что-то есть! Представьте картину: Аллушка: «Бездари!», а мы – хоп! – и все, как один, дружно встаем. У нее язык от неожиданности отнимется. Точняк!

– А кто извинения требовать будет? – ехидно улыбнулась Люська Ершова.

Полные плечи ее так и затанцевали, так и заподпрыгивали. До чего ж коварная! Вон как по классу глазами стреляет. Выискивает жертву. А сама, как всегда, останется в стороне. Это уметь надо!.

А Люська уже сверлила Илону острым взглядом.

– Хотя… чья идея – тому и карты в руки. Или ты, Илонка, за пятерки свои боишься?

– Не боюсь! – решительно тряхнула головой Илона. – Надо – скажу!

– Посмотрим! – многозначительно подытожила Любка Прохина.

– Заметано! – весело изрек Борька, потирая руки. – Проведем эксперимент!

– Ох как головы полетят! – хохотнул Чижиков. – Я с собой видеокамеру принесу. Такое не запечатлеть для потомков – грех!

В коридоре послышались мужские шаги. Все головы в классе разом повернулись к двери. И стало слышно, как жужжит толстая муха на оконном стекле. В дверях показалась голова физрука, Геннадия Ивановича.

– Девятый «Б»! На физкультуру. Литературы не будет. Алла Ивановна заболела.

– Ура!!! – зычно раздалось со всех сторон.

– Мол-чать!!! – по-военному рявкнул физрук. – Уроки идут! На площадку выходим, и тихо! Кто не понял – в команду по волейболу не войдет, будет сидеть на скамейке болельщиков.

Но и игра в волейбол не выветрила из голов девятого «Б» идею Илоны противостоять оскорблениям учительницы. И даже Борька Тарасов уже не выискивал аргументы «супротив», а только на всех переменах злорадно подначивал:

– Гагара! Слабо грудью на амбразуру? А?!

Но Илона, смерив его спокойным и полным достоинства взглядом, молча отворачивалась. После смерти Владика Борька снова стал проявлять к ней повышенное внимание. Уставит на нее свой смеющийся взгляд и гипнотизирует. Правда, близко к ней теперь не подходил. Помнил, наверное, тот хлесткий удар по щеке.

Дружба с Владькой многое изменила в характере Илоны. Самое главное, исчез этот вечный страх. И не просто исчез… Иногда из нее теперь, как однажды выразился отец, даже «драка лезла».

Подруга Светка как-то призналась:

– Знаешь, Илонка, ты так изменилась, совсем другой стала!

– Какой? – искренне удивилась Илона.

– Как будто у тебя опять тот камень в руке. Ну, помнишь, бойкот в детском саду? Ты ведь тогда камень в руке держала. И мальчишки, даже Борька, боялись к тебе подходить.

Илона не ответила. А что тут скажешь? Было дело. Но камень-то не для защиты держала. А ну ее, Светку, пусть что хочет думает.

– Нет, правда! – задумчиво рассуждала подруга. – Просто ты себя со стороны не видишь. У тебя такой взгляд…

– Какой? – снова пытала ее Илона.

Светлана растерянно пожала плечами.

– Ну, такой… Мне трудно это объяснить. Словно ты человека насквозь видишь. И от этого как-то жутко становится. От твоего взгляда даже учителя смущаются. – Илона усмехнулась. – Да-да! Ты не смейся! Я это замечала. Аллушка, и та перед тобой пасует!

– Да ну тебя! – отмахнулась Илона. Но самолюбию это польстило.

Аллушка появилась в школе недели через две. Вся она была какая-то домашняя, обмягшая, словно из нее вышел не только вирус гриппа, но и еще что-то такое, что мучило и донимало ее в личной жизни. Класс, настроенный на эксперимент, разочаровался. А Тарасов высказал вслух пошлую догадку:

– Может, мужик у нее завелся?

Парни одобрительно загоготали. И только Вовка Денисов не купился на шутку Бульбы.

– Скорее всего, мысли наши читать научилась, – тихо озвучил он свои предположения.

– Ну дела! Что, в классе «идиоты», «бестолочи», «придурки» перевелись?! – хохотнул Чижиков.

И только Люська Ершова мыслила иначе.

– Это она после отдыха спокойная такая. Вот пройдет неделя-другая – посмотрим, как заговорит, – обвела она лукавым взглядом лица одноклассниц. И оказалась права.

Перед самым концом первой четверти Аллушка снова стала лютовать.

– Смотри, Гагара! – напомнил Борька Тарасов. – Если Аллушка кого-то оскорбит и ты не встанешь в знак протеста, при всех в лицо плюну за глупую идею и пустые обещания! Усекла?

Даже спиной Илона чувствовала недобрые взгляды одноклассников. Но отвечать на Борькин словесный вызов до поры до времени не сочла нужным.

И момент настал. Парни, словно сговорившись, стали испытывать Аллушкино терпение. Громко перешептывались, нарочно с грохотом роняли на пол тяжелые предметы, и даже кто-то умудрился мяукнуть. В классе зафыркали в кулак.

Аллушка в истерике стукнула указкой по столу так, что деревянный конец ее сломался и ударился о стекло оконной рамы. И тут же крашеные губки учительницы начали выплевывать уже подзабытые всеми обзывки:

– Гнусные твари! Бездушные и черствые!

Илона решительно встала, с шумом отодвинув стул. За ней, как по команде, поднялся весь класс. Губы учительницы сомкнулись в гузку. Она даже отпрянула к доске. С минуту в классе царила могильная тишина. А в голове у Илоны пронеслось: «Посчитать бы эти словесные изобретения. Интересно, на словарь хватило бы?» И все-таки есть телепатия, кто бы это ни отрицал. Иначе бы не устремила на нее свой изумленный взгляд Аллушка! В глазах классной застыл ужас. Илоне почудилось, будто всю школу затягивает в какую-то безмолвную черную дыру. От гробовой тишины, нависшей над классом, стало звенеть в ушах. Но она продолжала в упор смотреть прямо в глаза учительницы.

– Это что, бунт? – сдавленно прошептала та.

– Извинитесь, пожалуйста, Алла Ивановна! – спокойно и твердо произнесла Илона. – И больше никогда нас не оскорбляйте! Накажите того, кто виноват. Навешивать ярлыки всем подряд не надо!

– Да ты что себе позволяешь?! – словно опомнившись, накинулась на нее классная. – Да я… Да я… Да ты знаешь, что я могу с тобой сделать?!

– Что? – спокойно спросила Илона.

– И ты еще спрашиваешь?! – взвизгнула Аллушка. – Не ожидала от тебя такой наглости! Понимаю: это ты всех подговорила! – И, как дирижер оркестру, махнула классу сразу двумя руками: – А ну-ка сядьте все! Немедленно!

Но класс продолжал стоять.

– Илона! Прекратите этот глупый фарс!

– Алла Ивановна! Мы уважаем вас, простим и сядем. Только признайте свою вину. Мы вас просим!

Учительница смотрела на нее так, как смотрят на шаровую молнию.

– Я должна просить прощение у вас?! За что?!

– За оскорбления.

– Ах вот оно что! Простите великодушно! За то, что довели меня до такого состояния, что с языка стали срываться неприличные фразы!

И хоть говорила Аллушка это с явной иронией, но слова прозвучали. Илона села. За ней следом с шумом стали усаживаться остальные. Аллушка машинально поправила рукой прическу, взяла в руки учебник и стала читать. Что? Вряд ли кто из ребят мог бы ответить на этот вопрос.

А после уроков Илона первой вышла из класса. По дороге домой ее догнал Борька Тарасов.

– Наивная ты, Гагара! Думаешь, что победила? Фиг там! День-два пройдет – Аллушка забудет твой урок и снова распустит свой язык. Это у нее в крови. Понимаешь? И что, всякий раз будем, как придурки, вставать? Не жди! Эксперимент удался, но продолжение бессмысленно.

Илона остановилась и внимательно посмотрела Борьке в глаза.

– Ну что ты меня гипнотизируешь?! – взвился он. – Возомнила о себе черт знает что! Считаешь себя умнее всех?!

Перекинув школьную сумку на другое плечо, Илона ускорила шаг. За спиной раздалось почти восхищенное:

– Ну Гагара!

Классная держала себя в руках недолго. Оскорбления снова слетели с ее губ. Илона встала. За ней поднялось человек семь. Аллушка проигнорировала их протест и продолжала урок, так и не извинившись. Семь человек упорно отстояли до конца урока, целых полчаса. В дневниках «вольной семерки» появилась запись: «Вызывающе ведет себя на уроках русского языка и литературы». В третий раз вслед за Илоной поднялся только Вовка Денисов. То ли замечание подействовало, то ли стоять весь урок ребятам надоело. На перемене Вовка тихо сказал:

– Знаешь, это уже становится смешным. Давай прекратим эту комедию.

Слова его Илона проглотила молча. И бунт перешел в поединок, за которым весь класс наблюдал с вожделенным любопытством.

Однажды Аллушка в гневе попыталась выгнать Илону из класса, но она не двинулась с места. Учительница подбежала к ней и уже хотела схватить за рукав школьного платья, но Илона так взглянула на нее, что рука классной сразу опустилась.

А Борька громко прокомментировал:

– Руки!

– Не умничай, Тарасов! – глядя в пол, произнесла Алла Ивановна. И тихо сказала, обращаясь к Илоне: – После звонка подойдешь ко мне на разговор!

Это был последний урок в кабинете литературы. Алла Ивановна торопливо заполняла журнал.

– Садись! – кивнула она на первую парту. – Подожди немного.

Илона внимательно следила за лицом учительницы, пока та небрежно строчила ручкой по бумаге. Никогда не замечала, что у Аллы Ивановны под глазами столько мелких морщин. И белые пряди вовсе не мелирование, а обычная незакрашенная седина. Лицо учительницы было таким усталым, словно она только что разгрузила вагон кирпичей. В груди Илоны шевельнулась жалость. И она уже не представляла, каким может быть этот разговор.

Наконец учительница отложила ручку, подперла рукой щеку и долго смотрела ей в глаза.

– Знаешь, ты вообще-то молодец! Личность. Редкое явление в наши дни. И то, что хочешь отучить меня от дурной привычки, – тоже похвально. Сама понимаю, что нехорошо это, а вот сдержаться не могу. Устала, что ли? Я ведь в школе работаю уже тридцать пять лет. На пенсию пора. К тому же, если честно, педагогом быть я вообще не хотела. Поступала в театральный! Актрисой хотела стать. Но провалилась. Потому и пошла в педагогический на филфак. – Она помолчала, задумчиво глядя в окно и не видя там ничего, кроме тех своих юношеских дней. А Илоне наконец стало понятно, почему Алла Ивановна так любила это чтение по ролям. – Извини, – спохватилась классная и стала поспешно собирать тетради. – Домой бежать надо. У меня мама больна. Десять лет уже с постели не встает и последнее время совсем умом тронулась. Кто бы только знал, как тяжело мне с ней! Ваш выпуск будет моим последним. Кстати, ты кем хочешь стать?

Илона растерялась. Такого поворота в этой щекотливой ситуации она никак не ожидала. А потому ответила не сразу:

– Учителем начальных классов. Или школьным психологом.

– Замечательно! Тогда не раз меня вспомнишь и простишь. Но лучше бы тебе стать учителем литературы. У тебя такая чуткая душа! И характер сильный. Будешь отличным лидером. Ведь самые большие проблемы – в подростковом возрасте. В начальных классах учитель еще для ребят авторитет. А вот с пятого все и начинается. Знаешь, – вдруг улыбнулась она, – ты больше не вставай, ладно? Дай знак, подними руку. Я увижу, извинюсь. Договорились?

Илона кивнула.

– Вот и хорошо! А теперь иди. Маму обедом кормить надо, а у меня еще ничего не куплено, ничего не сварено. Вчера до полуночи сочинения ваши проверяла.

Илона надеялась о чем-нибудь еще поговорить с Аллой Ивановной, но та уже встала и торопливо укладывала тетради в сумку.

Илона долго в этот день не возвращалась домой. Гуляла по парку, загребая ногами кленовые листья. Не хотелось думать ни о чем. Какая разница: кто прав, кто виноват? Произошло то, что должно было произойти. И нужно принимать всех такими, какие есть. Как эти кленовые листья. Они ведь тоже все разные. Есть чисто желтые, есть огненно-бордовые, есть коричневатые с зелеными прожилками, есть разноцветные, будто кто вытер о них кисти разных красок. Есть просто коричневые, засохшие. И Борьку этого, по прозвищу Бульба, и самодовольную Любку Прохину, и скомороха Витьку Чижикова, и даже ехидную Люську Ершову нужно воспринимать такими, какие есть, не подгоняя мир под свои взгляды и представления. Ведь в каждом есть что-то хорошее. Вот и Аллушку взять… Не такая уж она злая, как о ней думают ребята. И здесь Лёнька Тузов абсолютно прав. Просто устала от жизненных проблем. Другая бы на ее месте мстить принялась, и возможностей для этого у нее много, а она… «Молодец, – говорит, – личность, редкое явление в наши дни». Вот и пойми тут что-нибудь!

Вспомнилось, как они в восьмом классе поздравляли Аллу Ивановну с днем рождения. О дне рождения догадались по новому платью и бусам, сделанным из семян настурции.

– У вас что, день рождения сегодня? – с явным подвохом спросила Люська Ершова.

– Да, – улыбнулась Алла Ивановна. – Пятиклассники мне эти бусы подарили. А что, не нравятся?

– Нормально! – сдержанно похвалил Борька Тарасов. – Примите наши поздравления! А сколько вам лет исполнилось, если не секрет?

– Да какой там секрет? Пятьдесят семь.

– Ни фига себе! – присвистнул Витька Чижиков. – Я думал, к восьмидесяти! – И удивление его было настолько искренним, что Алла Ивановна рассмеялась.

А Катя Федотова возмутилась:

– Вот дурак! – но почему-то мысль эту развивать не стала.

Пол-урока потом Илона голову ломала над тем, почему такими взрослыми и даже старыми кажутся всем учителя. Бабушке Ларе в прошлом году отмечали шестидесятилетний юбилей. Но выглядит она намного моложе Аллы Ивановны. И одевается современно. Особенно когда в санаторий на юг собирается. Неужели работа в школе настолько изматывает женщину? Наверное, вырабатывается этакий «учительский стереотип»: учить, ругать, наказывать, требовать. И можно ли этот стереотип разрушить?

Работа по воспитанию Аллы Ивановны начала давать свои результаты. Как только ее эмоции зашкаливали и с языка срывалось плохое слово, Илона опускала взгляд в парту и поднимала руку. Алла Ивановна останавливалась в своем «красноречии», тихо произносила: «Вы уж меня простите!» – и продолжала урок. Поднимать руку теперь приходилось все реже и реже. И через какое-то время учительница подозвала Илону.

– Спасибо, милая! Действительно, очень важно научиться сдерживать себя. Ты мне очень помогла. Знаешь, я ведь себя после всего этого… ну, сама понимаешь, после чего, всякий раз очень ругаю. И даже, случается, впадаю в депрессию. А теперь себя уважать больше стала. Только прошу тебя: пусть эти мои откровения останутся между нами. Договорились? Ты ведь все понимаешь, не по годам взрослая. И я очень верю в тебя! Знаешь, может, тебе и правда школьным психологом стать? Хорошая профессия! И перед классом весь день стоять не надо. Подумай.

Илона так и вспыхнула вся. А потом вдруг взяла руку учительницы в свои ладони:

– Спасибо вам, Алла Ивановна! За все спасибо. Вы… вы очень хорошая!. Я не знала даже, что так в жизни может быть!. Я бы так, как вы, не смогла! Честное слово!

Внутри все задрожало от какого-то непонятного ей волнения. И даже во рту пересохло.

– Что не смогла? Ругаться, как я, что ли? – грустно пошутила та.

– Да нет, я не об этом! – Илона покраснела еще больше.

– Ну вот! Успокойся, милая, и домой иди, – погладила ее по плечу Алла Ивановна. И вдруг, к изумлению Илоны, сказала совсем уж неожиданную вещь: – Все мы друг другу в этой жизни учителя. И возраст никакой роли не играет! Мы вас учим, вы – нас. Да-да! Не смотри на меня так. Если сейчас что не поняла, потом поймешь. Все приходит в свое время.

…А в начале второй четверти на урок литературы вместо Аллы Ивановны пришла другая учительница. На перемене по классу из уст в уста летал слушок: «Аллушку „ушли“!» Как выяснилось потом, кто-то из родителей пожаловался «куда следует», а кто-то из класса на камеру тот «инцидент» снял. Классной было предложено уйти на заслуженный отдых. Каждый норовил Илону поздравить. Мол, молодец, Гагара! Поделом Аллушке! И только Лёнька Туз грустно вздохнул:

– Рано радуетесь… Как нам Аллушка говорила: «От медведя уйдешь – на волка нарвешься».

А у Илоны вдруг ноги отнялись.

Не понимала раньше фразу: «ноги отнялись». Как это могут отняться ноги? В тот день на себе испытала, как это случается. После уроков одна сидела в классе, пока дежурные не пришли мыть полы. Не могла встать. Ноги сначала сделались ватными, а потом… потом и вовсе перестала их чувствовать. И только насмешливый оклик Витьки Чижикова вернул к действительности:

– Ты что, Гагара, расселась, как в предбаннике? Чеши домой давай! Да радуйся: твоя взяла! Аллушке давно на пенсию пора. Теперь какую-нибудь практикантку дадут. Это как пить дать! Будем из нее веревки вить. И ты нюни не распускай! Все будет в шоколаде!

«Практикантку» класс принял с молчаливым равнодушием. Звали ее Юлией Юрьевной. За ней сразу закрепилось прозвище ЮЮ.

ЮЮ была ни-ка-кой! Бледное застывшее лицо. Ни красок, ни эмоций. Словно это было не лицо, а посмертная гипсовая маска. Балахонистый, под цвет рыжеватых волос костюм скрывал все признаки человеческой плоти. Одним словом, во всем облике ЮЮ нигде не нашлось места для души.

И что возьмешь с «ни-ка-кой»? Даже веревки вить из нее никому не хотелось. Все слова «практикантки» отлетали от класса, как от стенки горох. Что называется «ни уму, ни сердцу». На литературе царствовала зеленая скука. Даже голос у ЮЮ был каким-то бесцветным. Искоса разглядывая «практикантку», Илона поражалась тому, как несправедлива бывает природа. Тот же историк на фоне ЮЮ казался пятнышком светлым и потому запоминающимся. Но самым невероятным для всех было то, что ЮЮ была замужем! И муж, инженер, присланный к ним в город на стажировку, эту мымру чуть не на руках носил. Когда они под ручку шли вдвоем по городу, люди оборачивались и невольно смотрели им вслед. Холеный красавец, с большими карими глазами и черными, ровно подстриженными усиками над верхней губой, всем своим видом показывал, как он обожает свою избранницу.

Только теперь Илона поняла поговорку: «Все познается в сравнении».

Вот уж точно! У Аллушки душа была живая. И даже ругательства ее исходили от бессильного желания передать им свои знания, причем все, до последней капельки. ЮЮ была человеком в футляре. Ей было абсолютно все равно, как к ней относились окружающие, а уж тем более ученики. Оттарабанила свое – и ладно. На этот случай Аллушка сразу напомнила бы им пословицу: «Петух прокукарекал – а там хоть не рассветай!» Что ни говори, но все слова Аллы Ивановны, равно как и обожаемые ею народные пословицы и поговорки, в память врубались накрепко. А теперь даже русский у всех разом захромал.

У кого-то родилась идея навестить бывшую классную, погреть ей душу словами благодарности и попросить вернуться в школу. Но, как выяснилось, похоронив мать, из города Алла Ивановна уехала. Причем куда-то далеко, кажется к сестре, потому как своих детей у нее – это они знали точно – не было.

Классное руководство было передано физруку, которому некогда было разводить с ними душещипательные беседы. Геннадий Иванович был сторонником военной дисциплины, когда «приказы не оспариваются». Морально-нравственный климат в подопечном классе его ничуть не волновал. И целых два с половиной года они варились в собственном соку.

Что только не вытворяли они на уроках литературы! И урны, как вазы, на стол ставили с веником ручкой вниз. И портреты писателей жеваной бумагой заплевывали. И учебник по литературе гвоздем огроменным к столу прибивали. Ничто ЮЮ не колыхало.

А однажды Борька выловил в интернетовской помойке статью «Крик души темноклювой гагары». И, включив кинопроектор, вывел на классный экран. Статья начиналась с потрясающего снимка взлетающей гагары. Не обращая внимания на входящую в класс ЮЮ, Сашка Кравченко с деланой выразительностью стал читать почти поэтический текст:

– «Доводилось ли вам когда-нибудь слышать заунывную песню темноклювой гагары? В ней и одиночество, и тоска, и необъятность водных просторов. Эта красивая водоплавающая птица – символ американского штата Миннесота. Она также изображена на канадской монете в один доллар».

– Ну, тебя, Гагара, и занесло-о! – протянул Чижиков. – Аж на доллар канадский угораздило попасть!

Илона не шелохнулась. ЮЮ спокойно положила кожаный портфель на стол и села, отодвинув стул в сторону. Тоже стала смотреть на экран.

– «Чем же уникальны песни темноклювых гагар? Репертуар их довольно разнообразен. Обычно вечером и ночью их протяжные с подвыванием стоны слышны на много километров вокруг. Менее громкими звуками – гиканьем – гагары подзывают „брачных партнеров“, – выделяя голосом значимость последних двух слов, Сашка, для пущей важности, многозначительно поднял вверх палец, – птенцов, а также других особей на своем озере».

– Запоминай, Бульба! – вслух комментировал Витька.

ЮЮ не реагировала, словно ее вообще не было в классе.

– «Единственный звук, издаваемый гагарами в полете, – вибрато, сигнал тревоги, напоминающий хохот. Про тех, кто без удержу смеется, бывало, говорили: „Сумасшедший, как гагара“».

– А это, Чижик, про тебя! – прикрывая зевок ладонью, заметил Лёня Туз. – Только к Илонке не клейся. Бульба тебя в порошок сотрет.

Тут Люба Прохина громко хмыкнула и включила свет, а Люська Ершова угодливо откинула с окна темные шторы.

– Ну дайте дочитать информацию «Известно ли вам?» – притворно заныл Витька Чижиков. И, вглядываясь в уже засветленный экран, продолжал читать: – «Скорость полета гагары во время миграции около ста двадцати километров в час». Вот это да-а-а! Стало быть, тебе, Гагара, иномарка на фиг не нужна!

– Так! – поднялась ЮЮ, паузой заставляя всех усесться на свои места. – Кравченко за выразительное чтение ставлю «пять». Чижикова прошу вслух прочесть свое эссе.

– Какое еще эссе?! – забрюзжал Витька, слюнявя палец и листая тетрадку.

– То, что было задано на дом, – невозмутимо пояснила ЮЮ.

«Спокойная как слон! – подумала Илона. – Аллушка бы уже ногами топала, а эта… хоть плюй ей в глаза – скажет: „Божья роса“».

Но статья про гагару в душу запала. Где Борька ее откопал? Решила дома все до конца прочесть.

И снова перед глазами белые стены палаты. На стуле возле ее кровати сидит Сусанна Арнольдовна. Илона рассказывает:

– Если бы вы только знали, что творилось в душе у меня в тот день, когда я узнала об увольнении Аллы Ивановны! Но слёз все равно не было. Словно все внутри закаменело. Мама пыталась задавать какие-то вопросы, но я отворачивалась: мол, не доставай, прошу тебя! Ничего не случилось! Просто болит голова. Она трогала мой лоб рукой и вздыхала: «Измерь температуру. Вирус ходит».

Илона умоляюще посмотрела прямо в глаза женщины.

– Скажите вы мне, почему я приношу людям горе?! Почему всякий раз, когда я побеждаю, сразу чувствую свою неправоту?! И даже свою жестокость по отношению к этому человеку! И мне не только жаль его – мне больно! Даже физически. Что делать в таких случаях, скажите?! Вы знаете! Вы можете мне помочь!

Сусанна Арнольдовна молчала. И вдруг Илоне почудился шепот. Он звучал рефреном, сразу со всех сторон, словно пробивался к ней из глубины веков:

«Будь доброй. Ведь добрая улыбка, как лучик солнца, разгоняет любые тучи. Будь спокойной. И любой ветер утихнет у твоих ног, не перейдет ни в шторм, ни в бурю. Будь гибкой. И ни один укол, ни одна ядовитая стрела не попадет в тебя. Будь мягкой. И тогда любое зло пройдет сквозь тебя, не причинив вреда, как вода проходит сквозь песок или разомкнутые пальцы».

Шепот стих. И только шум волн продолжал звучать в ушах, навевая сон. Откинувшись на подушку, Илона незаметно уснула. И снова во сне ощутила себя птицей. Вот она одиноко плывет по озеру. Время от времени ее голова опускается в воду, чтобы вновь гордо вознестись над поверхностью. Вот расправляет крылья и, громко хлопая ими по воде, силится взлететь, но почему-то не может и плюхается грудью на зеркальную гладь озера, скользя по воде до полной остановки.

– Э-эй! Просыпайся! – сквозь сон услышала она чей-то тихий голос. – Ты что руками машешь? Я тебе ужин принесла. Вот он, на тумбочке. Только руками не размахивай, а то тарелку разобьешь.

Над ней склонилась молодая женщина лет тридцати, худенькая, с короткой стрижкой русых вьющихся волос, очень похожая на мальчишку-подростка. Какая у нее приятная улыбка! Интересно, кто это?

– Меня Леной зовут. Я твоя соседка по палате. Слава богу, в эту палату тяжелых больных не кладут. Так что мы с тобой здесь как в санатории. И с лечащим врачом повезло. Сусанна Арнольдовна – потрясающая женщина! Между прочим, гипнозом владеет. У нее и не захочешь, так все расскажешь. А это в нашем состоянии – самое главное. Потому как опасно человеку в себе замыкаться.

– Почему? – развернулась к ней лицом Илона.

– Сама подумай. Будет цветок расти в наглухо запертом чулане? Даже если и обильно поливать его водой. Всему живому свет нужен! Так и человек. Без доброго общения быстро зачахнет, как тот цветок без света. Поделишься с добрым человеком своей бедой – сразу легче станет. И мысли темные из головы уйдут.

Илона скинула с себя одеяло, села на постели, заправила под заколку спутавшиеся волосы.

– А-а… а вы-ы… – не зная, как начать разговор, тянула слова Илона.

– Давай на «ты», – предложила Лена. – Не записывай меня в древние старухи. – И улыбнулась все той же обворожительной улыбкой.

– Хорошо. А почему ты здесь?

– Тоже проблемы были. У меня муж погиб. Не смогла я принять эту смерть! Мы ведь совсем недавно поженились, несколько месяцев назад. Я замуж поздно вышла. Все принца выбирала. Парней-то много вокруг увивалось. А мне сначала хотелось свое дело завести, независимой стать.

– Получилось? – робко поинтересовалась Илона. Ей было важно это знать. Тоже ведь всегда хотелось стать независимой.

Лена горько усмехнулась.

– Получиться-то получилось, только мне это не надо теперь. Все бы отдала за то, чтобы Пашку вернуть!

В голосе у Лены зазвучали слезы. Илона молчала. Ни о чем не спрашивала больше. Зачем любопытством человеку душу травить? Взяла тарелку, стала вяло есть винегрет с рыбой.

Палата и правда была довольно уютной. Светлые шторы, пластиковое окно, на подоконнике цветы. И даже линолеум на полу новый.

Через некоторое время Лена снова заговорила, только теперь спрашивала она.

– А родители у тебя есть?

– Да, мама с папой. А что?

– А чего с ними не делишься? Если бы моя мама была жива, разве бы такое со мной случилось?

Илона пожала плечами. А сама задумалась. У нее и правда не было такой привычки – делиться своими проблемами с родителями. Почему? Ну, с папой – понятное дело. А с мамой? Вон Светка Татаринова говорит, что мама у нее самая близкая подруга, что маме она может рассказать буквально все.

Валерия Сергеевна, действительно, располагала к откровенности. И вела себя с ними так, будто она их ровесница. Сядут, бывало, чай пить, и она так это заговорщицки спросит: «Ну, чего там у вас, девчонки, в классе новенького? Колитесь! Я – могила! Никому не скажу». И правда, никакая важная информация никогда течи не давала. Повезло Светке!

А ее мама?. Нет, она, конечно, хорошая: добрая, заботливая, утром в стакане даже чай помешает. Но ее, Илону, такая опека даже злит. Что, у нее самой рук нет?! Но больше всего раздражали «ценные указания»: это не забудь, то не потеряй, там долго не задерживайся! И главное, боится всего. Что-нибудь скажешь такое – у нее сразу от испуга зрачки во все глаза и даже рукой рот прикроет. Разве после этого будешь ей что рассказывать? К тому же, что ни скажи, тут же все отец узнаёт. А он еще тот правдолюб. Как говорит мама, «сразу шашку наголо». Не зря, видно, казацких кровей. И понятно, почему она с ним делится. Не дай бог ему узнать что-нибудь не от мамы, а из чужих уст! Такое начнется!. Словом, подобралась семейка…

– Ты книжки-то, что Сусанна Арнольдовна дала, читай. Многое поймешь, – снова заговорила Лена, кивая на книги, что лежали на подоконнике. – Часами с каждым больным врач говорить не может. Это так только, на первых порах. Знала бы, какие «перцы» в соседней палате лежат. Иногда всю ночь спать не дают. Чего только не наслушаешься! Я твою историю плохо знаю. Когда Сусанна Арнольдовна с тобой сеанс начала, меня в коридор попросила выйти. Понятно. Личная жизнь – дело деликатное. Однако земля слухами полнится. Говорят, что ты за попытку насилия глаз парню выбила. А теперь мучаешься, изводишь душу свою. Правда? – Илона нехотя кивнула. – А зря. На все воля Божья. Значит, именно такой урок обоим нужен был.

Илона тяжело вздохнула.

Ну вот, уже все всё знают! Представила, что в школе в те дни творилось. Чижиков, наверное, целые спектакли устраивал. И голосом пародировал, и в виде пантомимы все это разыгрывал. Клоун еще тот! И захотелось провалиться сквозь землю.

Поставила на тумбочку тарелку и снова легла, сомкнув руки под головой.

Почувствовав ее удрученное состояние, Лена стала успокаивать:

– Не переживай. Как говорится: «Все пройдет зимой холодной». Сусанна Арнольдовна свое дело сделала. И результат налицо. Иначе бы ты к винегрету не притронулась. Ну а теперь давай спать!

И, подойдя к двери, она щелкнула выключателем.

Однако заснули только под утро. Темнота располагала к откровенности. Слово за слово – так разговорились! Никогда и никому еще Илона не открывалась настолько доверительно. Разве что под гипнозом.

Лена рассуждала так мудро и просто, что в хаосе мыслей Илоны стал вырисовываться какой-то органичный порядок. И колкие, как иглы кактуса, вопросы уже не терзали душу, как прежде.

– Мужчины и женщины всегда соперничают, – тихо, полушепотом, делилась с ней своими соображениями Лена. – Это уходит корнями в глубь веков и во все времена было чревато последствиями. А ведь мы такие разные. Не соперничать – дополнять друг друга надо. Но это, конечно, в идеале. Кричат вон феминистки на Западе про равноправие, а подумали бы: какое там равноправие, если женщина не может по силе своей сравниться с мужчиной! Зато в ней много других достоинств, с которыми мужчина просто обязан считаться. Не о равноправии – о равновеличии говорить нужно. А у нас с самого детства между мужским и женским началом – война. – Помолчала, словно вспоминая что-то, и тихо добавила: – Объединить мужчину и женщину в единое целое может только любовь. А любви-то у нас у всех в душе как раз и не хватает.

– Лен, а у вас с Пашей было это «единое целое»?

Некоторое время Лена молчала. Видимо, вопрос задел за живое.

– Сложно сказать. Но, скорее всего, да. Вот потому и хотела вместе с ним уйти. Но не получилось. И слава богу! Великий грех. Теперь понимаю: значит, моя миссия на этом свете еще не закончилась. Не все отработала, что предначертано. А может, и вообще передо мной другие задачи стоят. Думаешь, в палате одной мы оказались случайно? Как бы не так! Каждый должен постараться понять, зачем ему та или иная жизненная ситуация дается.

Илона задумалась. А им-то с Борькой за что… все это?

– Понимаю, – тихо засмеялась Лена, – голову ломаешь! А ты начни не с Борьки, а с себя. Задай себе вопросы: «Есть ли гордыня?», «Много ли в душе любви к людям?», «Умею ли прощать?»… Ты Борьке этому много раз по-дружески улыбалась за все эти, как ты говоришь, двенадцать лет твоих мучений?

– Я вообще с ним старалась не разговаривать!

– Вот то-то и оно!

– Легко тебе говорить! Знала бы ты, какой он грубиян!

– Ты ведь женщина! Мудрее должна быть. Не атаки его отбивать нужно было, а за помощью к нему обратиться.

– К нему?! – Илона даже приподнялась на локтях. – Какая мне от него помощь нужна?! С ума ты, что ли, сошла?!

– Вот-вот! А он бы лоб расшиб, чтобы тебе угодить. Ведь любит. А это такая движущая сила! Только нужно было уметь направить ее в нужное русло.

Илону заклинило. Как сложно все. Заворочалась на постели. И на этот бок ляжет, и на тот. Никак не успокоится. Мышцы в руках и ногах так и дергаются, так и просят движений.

– Нет, Лен, я все-таки не понимаю. Что это за любовь такая варварская? Вот Владька, например… Он за меня все время заступался, помогал. И во взгляде столько нежности было! Знаешь, он мне как-то признался, что в детстве просил у родителей сестренку купить. Вот потому, наверное, и взялся меня опекать. А потом, действительно, как брат с сестрой стали. Да, если честно, не всегда и брат с сестрой ладят так, как мы с ним.

– Знаешь, всех людей под одну гребенку стричь нельзя. Владька – такой вот, а Борька – другой. Неужели у тебя к Борьке, кроме ненависти, в душе ничего нет?

Илона не ответила, только вздохнула. Перед глазами появилось забинтованное Борькино лицо, закрытое рукой, чтобы она не видела слёз. И все-таки какой он дурачина! Многим ведь девчонкам в классе нравится. В футбол, волейбол, баскетбол парни начнут играть – им залюбуешься. Красота, сила, ловкость и четкость движений, и, самое главное, столько во взгляде устремленности и достоинства! Его даже все старшеклассники уважали. Вон Любка Прохина по сей день по нему сохнет.

И опять шевельнулся в душе подленький страх: «Будут теперь в школе со всех сторон в меня пальцами тыкать: мол, сломала парню жизнь, сделала инвалидом!»

– Не пойду в школу больше! И экзамены сдавать не буду! – неизвестно к кому обращаясь, заявила она уже вслух.

– Вольному воля! – с явным осуждением произнесла Лена. – Не знала я, что ты такой слабак! Толпы боишься?

– При чем здесь толпа?! – огрызнулась Илона, хоть и понимала, к чему Лена клонит.

– Если ты – личность, то слушай свой внутренний голос, верь собственным ощущениям, понятиям и правилам. И не оглядывайся на «тетю Мотю», которая там что-то, когда-то, кому-то сказала! На каждый роток не накинешь платок! Будешь вот так, на всякий чужой чих, реагировать – быстро с пути собьешься. Придумала тоже – целый год терять! Жизнь может такой крен дать, что все эти соседи, родственники, одноклассники окажутся за бортом. И думать про них забудешь! Их лица и имена в памяти сотрутся. Так что не дури! Такой мой тебе совет.

Пока раскладывала все сказанное Леной по полочкам собственного разумения, та уснула. В палате раздалось ее легкое посапывание.

А Илона ёрзала на постели, пока не сбила в кучу одеяло с простыней. Вскочила, включила свет и стала перестилать постельное белье. А сама тихонько бубнила себе под нос:

– Странная эта Лена. Сама внешне под мальчишку-подростка косит, а рассуждать начнет, как самая что ни на есть древняя старуха! Откуда столько всего знает?

На другое утро не удержалась, спросила у Лены:

– Лен, а откуда ты столько всего знаешь?

– Книжки читать надо! – довольно рассмеялась та, словно ждала этого вопроса.

– И как у тебя времени на них хватает? Тут по программе-то не знаешь, как всю нужную литературу осилить… Ты ведь бизнесом занимаешься, насколько я поняла.

– Правильно поняла, – сказала Лена и многозначительно подняла палец вверх. – Книжным бизнесом! Я с детства чтением упивалась. А потом решила свой магазин книжный открыть. И продавать ту литературу, какая, на мой взгляд, полезна людям. В наши дни столько чтива развелось. Ни уму, ни сердцу, ни душе. Воруют драгоценное время человека! А у меня в магазине как в хорошей библиотеке. Не просто чеки выбиваю – с каждым покупателем о книгах и вообще о жизни беседую. И привожу из Москвы те книги, которые сама читала и ценю.

– Ну даешь! – только и могла сказать Илона. – А доход от продажи этих книг какой-то получаешь?

– На жизнь хватает! – грустно усмехнулась Лена. – Зато все покупатели моими друзьями становятся. И это дороже всякой прибыли!

Только теперь Илона догадалась, почему ее соседки в дневное время в палате почти никогда не было. Все время кто-то вызывал.

– Знаю, в наши дни трудно в бескорыстие поверить. Вижу, сомнения тебя одолевают. А потому объясняю. Для того чтобы концы с концами сводить и аренду покрывать, канцтовары привожу.

– И одна со всем этим справляешься?

– Почему одна? Продавцом у меня младшая сестра. Девчонка ответственная, серьезная, во всем мне помогает. Вот так и крутимся вдвоем, вот так и перебиваемся.

– А по образованию ты кто? – не смогла сдержать любопытства Илона.

– Филолог. . – с горечью вздохнула та. – Целых три года в школе отработала.

– С дисциплиной проблемы были? – поинтересовалась Илона. Представить Лену перед классом почему-то не могла.

– С чего это ты взяла? – улыбнулась та. – Наоборот. С ребятами-то как раз все и получалось. С этим делом все просто: естественной, прямой и честной нужно быть. Дети ведь максималисты. У них требования к учителям высокие. Так ведь говорю?

Илона кивнула.

– А уволилась тогда почему?

– С директором конфликт вышел. Живую работу люблю. А вот документация липовая, очковтирательство всякое – не по мне это! К тому же не все программы устраивали. Школьников не только образовывать, но и в первую очередь воспитывать нужно. И это лучше всего делать с помощью художественных произведений. Так что программы школьные по литературе давно пересмотреть пора. Ну да ладно, не буду тебе голову морочить! – засмеялась она. – Вон глаза у тебя уже по восемь копеек. Сама потом до всего дойдешь. А в магазин ко мне приходи. У меня для тебя много чего интересного найдется.

* * *

Выписавшись домой из больницы, Илона погрузилась в чтение книг. И несколько дней в школу не ходила. Родители не доставали. Общалась с ними по-прежнему сдержанно. На все вопросы отвечала коротко и сухо: «Да», «Нет», «Не знаю», в лучшем случае – «Буду». Или резкое: «Оставьте меня в покое!»

Странное дело, но все то, что казалось понятным в больнице, дома начало давать сбои. Особенно когда слышала перепалку отца с матерью. Отец настаивал на том, чтобы все-таки подать на Тарасова в суд. Илона молча злилась. Как всегда, он рубит сплеча. Уже однажды схватился с воспитательницей. И чем это кончилось?! Мама утверждала, что от судебных процедур себе дороже будет. Над ней, как всегда, страхи брали верх. Бабушка по телефону поддерживала маму и приводила медицинские аргументы в пользу ее доводов.

Слыша все это, Илона горько усмехалась. Похоже, ее мнение никто в расчет брать не собирался! А ведь Сусанна Арнольдовна говорила, что в Борьке бурлит «неразделенная любовь». Мол, Илона грубо отвергла «высокие мотивы» и тем самым дала волю его «низменным порывам». Мудрено, но в этом что-то было!.. Может быть, Борька и правда пригласил ее домой без всякого тайного умысла, а просто чтобы выразить чувства, во власти которых находился столько лет. Стыдно ему было признаваться в любви среди бела дня да еще у прохожих на виду. Ведь не зря говорится: «От любви до ненависти один шаг!» Сусанна Арнольдовна права. Как она там сказала? «Нужно было перевести стрелки чувств с колеи страстей на рельсы ровных дружеских отношений». Записать надо. Умно сказано. Нужно-то нужно! Только как? Ей ведь не шестьдесят, а всего шестнадцать лет! У Сусанны Арнольдовны, конечно, логика железная. «Для того, – говорит, – мы и живем на этом свете, чтобы усваивать жизненные уроки. И главная задача каждого – умело выстраивать добрые человеческие отношения, создавая вокруг себя не ад, а рай». Мудрено. И книги, которые Сусанна Арнольдовна дала ей почитать, тоже слишком заумные. Илона за один раз осиливала только два-три листа, а потом ее от перегруза новой информацией начинала одолевать такая зевота, что «рвался рот». Но, как ни странно, к книгам этим все равно тянуло, как тянет к тайникам кладоискателей. Где же зарыт этот кладезь ответов на все мучающие ее вопросы?

Лежала на тахте поверх покрывала и, как локатор, принимала и отражала всякие мысли. А их откуда только не приносило! Больше всего, конечно, интересовало, будет ли ходить в школу Борька. Как и, главное, каким заявится в класс после всего? Как Кутузов, с черной повязкой на глазу? И как встретят ее в классе? Кто и на чью сторону встанет? Решила прозондировать обстановку через подругу Свету. Включила позабытый-позаброшенный мобильник и сразу услышала Светкин радостный голос:

– Илонка! Ты?! Я думала, что ты в монастырь подалась! Почему не звонила-то? И главное, телефон «вне зоны действия Сети».

– А-а! – отрубила она. – Что там у вас новенького?

– Скажешь тоже, «новенького»!. Болото! К экзаменам натаскивают. Как пальцем в небо – и угадать! Учителей от этого ЕГЭ, как в лихорадке, трясет. А ты-то как?

– Нормально. Выписали уже. Только ты об этом в классе не болтай. – И соврала: – Мне еще несколько дней в больницу на процедуры ходить.

– Ой, Илонка, не послушала ты меня тогда! Ведь хотела тебя до дома проводить. Так ты упрямая такая…

– Ладно! Что теперь об этом…

– А Борька как? Ты у него была?

– Да. Еще не встает.

– Слушай, мама говорит, что его папаша на тебя бочку катит. Требует, чтобы Борька заявление в полицию написал, а Борька – ни в какую! Сказал, что сам во всем виноват. А если, мол, папаша давить на него будет, то он, Борька, вообще из дому убежит.

– А папаша что на это?

– Я у тебя как на допросе! – съязвила Светка. – Скажу правду – так ведь расстроишься…

– Ладно, говори давай. Не от тебя, так от других узнаю.

– Ай, ну его! Ты ведь его папашу знаешь! Его заносит! Утверждает, что вы Борьку подкупили, потому он и артачится. Ну и всякую там прочую пургу гонит! Не хочу я тебя этой грязью мазать! Илон! Алло! Ты меня слышишь?

– Слышу, – буркнула она. – А мать его что?

– Известное дело – плачет. Говорит, что Борька теперь видеть левым глазом не будет. Она верит, что он, Борька, не хотел тебе сделать ничего плохого. Просто ты – «без царя в голове».

– Спасибо, Свет! Ты о нашем разговоре никому не говори, ладно? Я телефон снова отключу.

Нажала на кнопку. Связь с «бренным миром» сразу оборвалась. В груди все сжалось. Сердце заколотилось так надрывно, словно его, теплое и мягкое, поместили в ржавую коробку с острыми шипами внутри. И оно бунтовало, пытаясь расширить это тесное пространство.

Захотелось убежать на край света. Не видеть бы никого сто лет! Жить бы в какой-нибудь глухомани, где не ступала нога человека. Писали ведь об одной семье, которая жила в сибирской тайге, вела натуральное хозяйство. Никто из них ничем не болел. Ни телевизоров, ни приемников не имели. Было только то, что сделали своими руками. И детей своих читать, писать, считать сами учили. Интересно, а вот Борька мог бы в такой изоляции от всего мира жить? Так-то он парень рукодельный. По труду одни пятерки стояли. И когда в восьмом классе деревья вокруг школы сажали, с удовольствием землю копал. Даже Алла Ивановна похвалила. И тут же Илона устыдилась своих мыслей. А Борька-то тут при чем? Ведь это ей, а не ему сквозь землю провалиться хочется. Однако в памяти застряла сказанная Леной мудрая фраза: «От себя не убежишь! Всякая нерешенная проблема ходит вокруг человека кругами. И мешает идти дальше, пока не разрешится». Н-да-а-а!

Однажды вечером в дверь позвонили. И она услышала голос Вовки Денисова:

– Здравствуйте! А Илона дома?

Хотелось закричать: «Нет!» Но мама уже рассыпалась в любезностях и заглядывала к ней в комнату:

– Илона, к тебе пришли.

Вечно она не в свое дело суется!

Встать даже и не подумала. Пусть входит. Ей-то что!

– Привет! – как всегда спокойно, произнес Вовка, будто виделись они только вчера, и плотно прикрыл за собой дверь. – К экзаменам готовишься? – кивнул на раскрытую книжку.

– Да нет, постигаю чужой жизненный опыт из философской литературы, – сыронизировала она.

– В школу скоро придешь?

Не дожидаясь приглашения, Вовка удобно расположился в кресле, что стояло напротив. Простой, однако! Она бы так в чужой квартире вести себя не смогла.

– А ты что, по мне скучаешь? – продолжала ёрничать Илона.

– Конечно! – ничуть не смутился Вовка.

Зато смутилась она. И даже в краску кинуло.

– Ну, что там в нашем классном мире деется? – с каким-то вызовом спросила Илона. – Всё мусолите пикантные подробности нашей с Борькой варварской любви?!

– Да брось ты! В жизни всякое бывает. Ну поговорили два дня и забыли. К экзаменам готовимся. Забот у всех хватает.

Илону задело. Значит, никому до нее дела нет?! Каждый о своей шкуре печется.

– Рассуждаешь, как замшелый старикан! – вдруг взорвалась она. – Честно можешь сказать: осуждают меня или жалеют? Кто и на чьей стороне?

– Будешь разговаривать со мной таким тоном – уйду! – твердо сказал Вовка. А Вовка – он такой. За ним не заржавеет. Сказал – сделает. – Не за тем пришел, чтобы твои истерики выслушивать. Ты не пуп земли, чтобы вокруг тебя всему миру крутиться!

– Та-ак! Вот как ты заговорил! А зачем?! Зачем ты пришел?! – никак не могла взять себя в руки Илона.

– Я у Борьки в больнице был. Поговорить он с тобой хочет. Знаешь, Бульба очень изменился. Вполне адекватен. Встает уже. Сходи к нему. И тебе, и ему легче будет.

– Денисов! Что я слышу?! – продолжала она с напускной бравадой. – А знаешь, тебе идет эта роль миротворца! Кто тебя надоумил? Директор? Или его папаша? Он ведь всех пытается убедить в том, что я Борьку подкупила!

– Не знаешь, на кого адреналин скинуть? Разве я похож на отстойник всякой грязи?

Илона молчала. Наконец сделалось стыдно. Правда, в чем он-то виноват? Пришел как человек, по-дружески, спокойно, а она как с цепи сорвалась. Какое-то время молча кусала губы и пристально рассматривала Вовку. А он разглядывал картины и панно на стенах ее комнаты.

За эти три года одноклассник здорово вырос. Будто кто его за уши тянул. И теперь самым маленьким в классе его назвать никак нельзя. Да и мышцы изрядно накачал. Тренироваться его Борька надоумил. И теперь вот – лучшие друзья. Вон как за него горой стоит!

Пауза затянулась. Вовка встал.

– Ладно, я пойду. Вижу, что мои советы тебе не нужны. Миссию свою я выполнил. Борька по просил – я передал. А дальше – дело твое. Только Борьку и папашу его в одной куче не мешай. Борька тебя никому в обиду не даст. Так и сказал!

Вовка ждал, что ответит она. Но Илона не ответила, закрыла тему.

– Дети! Идите чай пить! – раздался певучий голос матери из гостиной.

– Спасибо! Я тороплюсь! – откликнулся Вовка и, взявшись за ручку двери, сказал: – Ребята, между прочим, тебе привет передавали. Знай: ждем тебя!

– И ты? – снова уколола его Илона.

– Я – в первую очередь. И говорю это вполне серьезно. Как-никак, за одной партой три года сидели. Что ни говори, а ассимиляция – вещь серьезная и научно доказанная. Кстати, Борьке надо помочь в учебе. Я по математике его подтяну, ну а ты – по литературе и русскому. Филология – твой конек. – И, подмигнув ей, добавил: – Поправляйся давай. Пока!

После ухода Вовки на душе сделалось грустно и как-то необычно спокойно, даже, можно сказать, прозаично. Как после похорон хорошего человека. Ушел человек из жизни, а жизнь знай себе продолжается!

А вот во сне снова мучили кошмары. Приснилось, будто по озеру плывут две гагары. Откуда ни возьмись – Борькин отец. Как обычно, в форме. Целится в птиц из ружья. Она стоит на берегу и видит это. Ее охватывает ужас, она кричит, но голоса своего не слышит. Тогда, размахивая руками, бросается наперерез, закрывая своим телом дуло двустволки. Ждет выстрела, но его нет. Борькин отец хохочет и опускает ружье. А она бессильно оседает на песок и горько плачет. Рядом с ней присаживается и Борька. Пытается отвести ее руки от лица и поцеловать в мокрую щеку.

На другой день засобиралась к Борьке в больницу. Родителям ничего не сказала. Не их ума дело! Купила фруктов – и вперед.

Увидев ее в дверях палаты, Борька сразу вскочил. Лицо осветилось такой радостью, словно ему, обреченному на вечную каторгу, вдруг даровали свободу. Но тут же обуздал свои эмоции.

– Привет! – И, оглянувшись на соседей по палате, поспешно предложил: – Давай, Илон, в коридор выйдем. – А в коридоре, смутившись, попросил: – Лучше на улицу. Не возражаешь?

Она покачала головой.

Сели на одинокую скамейку, что пряталась за раскидистым кустом сирени. И долго не знали, с чего начать разговор.

– Тебя когда выпишут? Скоро? – первой нашлась Илона.

– Не знаю, – пожал плечами он. – В Москву направление дают. Еще на какую-то операцию. Надоело мне все! В школу хочу. Как там наши?

– Не знаю, не была… – вздохнула она.

– А ты-то что?! – искренне удивился он. – Ведь вроде я тебе ничего не поломал…

– Простой ты, Борька, однако! А душа, значит, не в счет?

Густые Борькины брови поползли вверх.

– Во даешь! Я думал, тебе все равно! Один я мучаюсь…

– Скажи мне, что легче – забивать голы или отбивать их?

Борька улыбнулся как-то жалостливо, с мольбой в здоровом глазу:

– Люблю я тебя, Илонка. И ничего поделать с собой не могу. Не обижайся ты на меня за это, ладно?

Но даже за руку не взял. Горько усмехнулась про себя: урок усвоил.

– Знаешь, Борь, ты любишь меня как интересную игрушку, которую непременно хочешь иметь. Ты – собственник, Борька. И идешь на поводу своих желаний. А желания наши, как кони, могут привезти и в грязную конюшню! Что ты сделал для того, чтобы я к тебе по-другому стала относиться? А такое реально могло быть!

– Да ты что?! – вырвалось у него, и даже голос сразу осип. – Это что-то уже из области фантастики! Мой глаз того стоит! Да что там глаз! Полжизни бы отдал! Только вот «могло» или «может»?

Она улыбнулась. Погладила его по руке. Он даже глаз закрыл от блаженства. Сидит себе, млеет. Прямо ручным сделался, как котенок. Вот-вот замурлычет.

– Помнишь, нам в детском саду сказку читали… про солнце, мороз и ветер. Кто быстрее разденет человека. И в результате что? Солнце, Борь! Оно оказалось сильнее. А ты все действовал грубой силой. Вот и приплыли!

– Давай, Илон, забудем об этом! И никогда не будем вспоминать! Ладно? – На лице Борьки отразилась такая боль, что захотелось прижаться щекой к его груди. И от этого мысленного порыва даже в жар бросило.

– Давай, – тихо согласилась она, приложив ладони к пылающим щекам. – Тебе по русскому помощь нужна?

– А как же! – снова весь засветился он. – Вот уеду в больницу, буду тебе письма писать. Подчеркивай мои ошибки и с комментариями высылай обратно. Идет?

– Договорились!

Легкий ветерок пахнул на них ароматом сирени. Странно. Еще не расцвела, а так благоухает! И это солнце!.. До чего ж приятно ласкает лицо. Интересно, чувствует ли это Борька? И, взглянув на него, засмеялась. Он тоже, как и она, с самым блаженным видом тянулся носом к солнцу. Было так хорошо – даже говорить не хотелось. Сидеть бы так целую вечность! Никогда ей не было так спокойно в Борькином присутствии.

– Знаешь, – тихо произнес Борька, – а Вовка Денисов отличный парень! Мы с ним крепко скорешились! Он ведь ко мне первым в больницу пришел. До чего ж у него голова светлая! Книг, наверное, много читает… Хотя, может, он такой от рождения. В генах заложено. Как думаешь?

Не успела она ответить, как Борька вдруг задергался и потемнел лицом. И даже солнце в испуге спряталось за тучу. На крыльце больницы стояли его родители. Отец поворачивал свои могучие плечи то в одну, то в другую сторону, искал взглядом сына. «Интересно, почему у него шея не вертится?» – подумала Илона. И ничего глупее этой мысли у нее на тот момент не возникло.

– Вот блин! Везет как утопленнику! – в сердцах ударил себе Борька кулаком по колену. И скривился, как от зубной боли. – Только предков мне сейчас и не хватало! До чего ж некстати! Ну всегда все испортят! – И почти зарычал: – Это уметь надо!

И только тут до Илоны вдруг дошло: «Чего сижу-то? Бежать нужно!» Быстро поднялась и торопливо подала Борьке руку.

– Пока. Я еще приду! Поправляйся, ладно? – И, для приличия слегка кивнув в сторону Борькиных родителей, исчезла за кустом. Только ее и видели.

По пути домой шла и сама себе улыбалась. Господи! До чего ж оказалось все просто! И надо было двенадцать лет копья ломать?! Совсем не злой он, Борька! Когда улыбается, и вовсе как ребенок. Губы тоже по-детски толстые, пухлые. Усики топорщатся смешно! И почему все это разглядела только сегодня? Почему раньше взгляд на него боялась поднять? Гагарой перестал звать. Почему? Она ведь не обижается. Ей даже очень идет!

Мимо кустов черемухи проходила не торопясь. И то место, где топтался в тот злосчастный вечер Борька, поджидая ее, уже не казалось таким зловещим.

А вечером к ним домой заявился Борькин папаша. Услышав его зычный голос в прихожей, окаменела от страха и недобрых предчувствий. Видно, сон в руку!

Тарасов-старший требовал, чтобы ему позволили поговорить с Илоной, как он выразился, «приватно». Мать с отцом стояли «насмерть»: мол, дочь и так много перенесла из-за вашего взбалмошного сына.

Обстановка накалялась. И неизвестно, чем бы это все закончилось, но тут Илона, пересилив страх, потянула на себя ручку двери и тихо вышла в прихожую.

Борькин отец был в форме и при всех своих внушительных регалиях. Про себя отметила: вырядился как на парад!

– Ну, здравствуйте, – с ног до головы окидывая ее строгим и каким-то даже оценивающим взглядом, произнес он. – Я бы хотел поговорить с вами, так сказать, с глазу на глаз. Да вот родители ваши возражают. Может быть, нам лучше выйти на улицу?

– Нет! – встал в дверях отец. – Этого я не позволю! У вас нет такого права врываться в наш дом и травмировать дочь, которую только что выписали из больницы!

– Мы будем жаловаться! – в тон ему испуганно кричала сквозь слезы мать. – Думаете, раз вы работаете начальником милиции, вам все позволено?!

– Да ничего я не думаю! – повысил голос Тарасов-старший. – Пришел с дочерью вашей поговорить! – И с сарказмом добавил: – Заметьте: без оружия, понятых и санкции на обыск.

– Мам! Пап! Ну что вы?! – укоризненно посмотрела на родителей Илона. – Пройдите в мою комнату, – тихо пригласила она и толкнула локтем дверь.

Мать с отцом переглянулись и, казалось, надолго лишились дара речи. Тарасов-старший поспешно протиснул широкие плечи в дверной проем. Илона плотно прикрыла за ним дверь и указала на кресло:

– Присаживайтесь, пожалуйста.

– Благодарю, – кивнул он. – Вас, кажется, Илоной зовут? – И строго приподнял одну бровь.

– Кажется, Илоной! – в тон ему ответила она. И сама не поняла: сострила или от растерянности машинально повторила фразу за Борькиным отцом.

Устроившись в кресле, Тарасов-старший какое-то время молчал, ощупывая комнату внимательным взглядом. Но вряд ли он осознавал то, что видел. Скорее всего, это было профессиональной привычкой. На самом деле он просто приводил в порядок мысли. Наконец, вытерев взмокший лоб носовым платком, как-то устало произнес: – Я не знаю, что там между вами и Борисом в тот день произошло, но факт налицо: сын остался без глаза. Он инвалид! На всю жизнь! Вы это понимаете?! – Илона кивнула. – Мне, как отцу, это больно сознавать! – Голос у него дрогнул.

– Понимаю, – еле выдавила из себя она. – Я могу чем-то помочь?

Он вскинул на нее удивленный взгляд. И Илона уловила в этом взгляде что-то до боли знакомое, Борькино. И неожиданно для себя улыбнулась.

– Вам смешно?! – прохрипел Борькин отец.

– Нет, извините, – заторопилась объяснить она. – Просто Борис очень на вас похож. Я только сейчас это заметила…

Тот крякнул, но проглотил.

– Не ходите к нему в больницу больше, умоляю вас! – мрачно произнес он.

Теперь у него уже тряслись губы. И опять трудно было понять – от гнева или от раздирающих душу чувств.

– Так Борис просил? – В горле у Илоны тоже запершило.

– Нет! Мы, родители, вас об этом просим!

Илона опустила глаза.

– Вы думаете, так для него будет лучше?

– Уверен! – Борькин отец произнес это с таким чувством, что даже шея у него побурела. – Конечно, он никогда не признается в этом даже себе, не только вам. Я допускаю, что у него к вам были… какие-то юношеские симпатии, но после всего этого!. – Он снова достал платок, вытер потное лицо и продолжал теперь уже торопливо, словно опасаясь, что ему помешают высказать все то важное и главное, ради чего он пришел сюда: – Перестаньте мучить его! Сын и так поступил слишком благородно – не позволил мне дать ход следственной процедуре и взял всю вину на себя. Неужели вам и вашим родителям этого не достаточно?! – Последние фразы он произнес срывающимся шепотом и при этом посмотрел на дверь, за которой стояла подозрительная тишина.

– Если вы считаете, что мои визиты доставляют ему боль, я обещаю больше этого не делать. – И, наклонившись ближе к его лицу, словно хотела в чем-то удостовериться, тихо спросила: – У вас… всё?

Он растерянно кивнул, поспешно встал и вышел. Мать с отцом по-прежнему стояли с двух сторон у входной двери. Они готовы были в любой момент заслонить собой дверной проем. Однако, увидев дочь живой и невредимой, расступились, освобождая дорогу незваному гостю.

А у Илоны снова началась хандра. Вспоминала сияющую Борькину улыбку в тот момент, когда он увидел ее в дверях палаты, его радость, когда она пообещала писать ему в больницу, его далеко не шуточные слова: «Мой глаз того стоит! Да что там глаз! Полжизни бы отдал! Только вот, „могло“ или „может“?» И то, как почернел лицом, увидев на крыльце родителей…

Ни мать, ни отец вопросов ей больше не задавали. Это было чем-то новым в их поведении. Илону такой расклад дел очень устраивал. Интересно, слышали они или нет их разговор? А впрочем, какая разница!

Потом стала ломать голову над тем, как дать знать Борьке, что она не приходит к нему не по своей воле. Ведь пообещала – значит, он будет ждать. И тут вспомнила про Вовку Денисова. Ну конечно же он поможет ей! И сразу позвонила ему. Очень просила рассказать обо всем только Борису, и больше никому. На что Вовка изрек: «Обижаешь, однако!. »

А на другой день за ужином мама, переводя напряженный взгляд с отца на Илону, вдруг сказала:

– Тарасов Борис, говорят, из больницы сбежал. Везде его ищут. Никто не знает, где он. Родители с ног сбились…

Вилка так и застыла в руках Илоны. К ужину она не притронулась, выскочила из-за стола и закрылась в своей комнате. Сквозь стену было слышно, как отец кричал на мать: мол, запрещает упоминать фамилию Тарасов, где их сын – дело родителей. Говорил, что очень сожалеет о том, что не выгнал Тарасова-старшего из их дома. Но больше всего резанула слух фраза: «По таким, как этот отпрыск тарасовский, давно тюрьма плачет!»

А у Илоны все тряслось внутри. Борька – шальной! От него всего можно ожидать. Только бы не сделал с собой что!. Если его отец говорил с ним так же, как с ней… Можно представить Борькино состояние! Господи! Ну откуда это все сыплется на ее бедную голову?!

И снова схватилась за мобильник.

– Вовка, привет! Говорить можешь?

– Сейчас, – буркнул он, видимо на всякий случай выходя из дома.

– Ты у Борьки в больнице был? – не дождалась она его ответа.

– Был. Все рассказал, как ты просила. – Говорил Вовка так сдержанно, словно боялся проговориться.

– Ну а он что?!

– Не знаю, – сухо оборвал Вовка.

Вытягивать информацию приходилось почти по-иезуитски, что всегда так раздражало Илону.

– Врешь! – взорвалась Илона. – Где он сейчас, говори!

Но Вовка молчал. Вот идиот! Только бы не отключился.

– Вов, ну… – тут же сменила она тон, – прошу как человека, скажи хотя бы: с ним все в порядке?

– Вот пристала! Нормально всё! И больше не тяни за язык. Надоели вы мне все!

И отключил телефон. Но и этой информации хватило. От сердца отлегло. Скорее всего, этот фарс был придуман Борькой не для нее – для родителей. Вовка явно был в курсе всего. И ничего страшного с Борькой не случилось. Прячется в каком-нибудь сарае. По ночам уже не так холодно. Короче – партизанит. И Вовка у него – типа связного.

Прошло мучительных два дня. Она снова набрала Вовкин номер. И, стараясь говорить как можно равнодушнее, спросила:

– Вов, привет! Ну что там о Борьке слышно?

Но тот отрубил все вопросы двумя жесткими фразами:

– Понятия не имею. Извини!

Тогда решила подъехать к матери. И после ужина, помогая ей вытирать посуду, тихо, чтобы не слышал отец, поинтересовалась:

– Мам, чего там про Тарасова на работе у тебя говорят?

Мама, тоже оглянувшись на спину отца, который в гостиной смотрел телевизор, шепотом сказала:

– Ой, Илон, народ будет языками трепать! Только ты никого не слушай. Про экзамены думай. Сколько уж уроков пропустила!

Понятно. Сговорились. Ограждают ее от всякой информации. Что же придумать-то? Как-то надо мать все-таки разговорить. И, сделав обиженный вид, произнесла:

– Пеняешь, что ничего вам не рассказываю. А сами-то? Вон Светка Татаринова с мамой как две подруги, а ты все стенку между мной и собой возводишь. Ни о чем с тобой не поговорить! Все маленькой меня считаешь?

Мать покачала головой. Видно, нажала ей все-таки на любимую мозоль.

– Ну что я буду передавать сплетни разные! – Помолчала, но недолго. Оборвать паутинную нить откровенного разговора все-таки не решилась. – Отец Тарасова – деспот, каких поискать! Сын с ним на ножах. За мать заступается. Не раз уж в драке схватывались. Жаль женщину! Как только терпит такого всю жизнь? У него вон шея бычья, а она от ветра шатается.

– А Борька никому ничего об этом не говорил…

– Ну и правильно. Хоть это делает ему честь. Порядочные люди сора из избы не выносят. Тем более что этим ничего не изменишь. Мать больна очень. На инвалидности. Нигде не работает. А значит, от мужа материально зависит. Сына-то на ноги поставить надо.

– А что с ней?

Илона отложила в сторону посудное полотенце и села, как старушка, сложив руки на коленях, вся внимание.

– Точно не знаю. Операция на сердце была. Расстраиваться ей совсем нельзя. Только где тут! То муж, то сын вот теперь… Ни тот ни другой ведь горя не убавят. – Она вздохнула. – И что этот Борька от тебя не отстанет? С детства в семье насмотрелся всего. И вот он, результат!

Взглянув на нее, мать вытерла руки о передник, обняла, присела рядом, прижала к себе.

– Ты за Борьку не переживай. И с ним не сближайся. У него отцовские гены. Тоже, видать, весь мир вокруг своей ноги крутить хочет. Ему такой урок полезен. Нельзя всякой скотине позволять над собой издеваться! А глаз искусственный родители сыну вставят. У них есть на что!

– Ну, мам, и язык у тебя! – вскочила Илона.

– А что не так сказала-то? – искренне удивилась та.

– Зачем Борьку скотиной назвала?!

– За звериные инстинкты! Видишь, что придумал! Силой девчонку брать!

– Да ну тебя! – тряхнула головой Илона и быстро пошла в свою комнату.

Легла на тахту вниз лицом. Ну вот, пооткровенничали! И всегда так.

Готовы Борьку с потрохами съесть! Гены, говорит, отцовские. А почему тогда Борька за мать заступается? Шутка ли – с отцом схватиться?! Представила – и жутко стало. У папаши его плечи шире шкафа. В дверной проем вон еле пролез. А Борька хоть и здоровый парень, но кулаки-то все равно не такие кувалды, как у отца.

И вспомнилось, как однажды Борька в школу с синяком пришел. На все вопросы пацанов отшучивался: «Шел, упал, очнулся – гипс!» Или: «С быком здоровкался!» И при этом растягивал щеки руками в стороны. Дурацкая привычка! Но смешно.

А перед глазами – Борькино лицо в бинтах, закрытое от слёз рукой. Зачем мать его скотиной-то назвала?! На своего бы мужа посмотрела. Характерец-то тоже не подарок. А Борькин папаша, судя по их разговору тогда, не такой уж и хам. Хотя, может, только с чужими так? А со своими как Кабаниха из пьесы Островского «Гроза»: «Нищих оделяет, а домашних заела совсем». А Борька-то хоть бы что кому по секрету сказал. Ему только в ФСБ работать! Понять-то его, конечно, можно: мигом бы по городу разлетелось. И папашина репутация – вдребезги! Откуда мать ее все это знает? На работе, наверное, за чаем судачат. Может, кто-нибудь из соседей слышал. Ведь шила в мешке не утаишь. Тем более в их маленьком городке. Знала бы раньше про Борьку такое, не стала бы ему на каждом шагу грубить. Права Лена: от женщины многое зависит.

Встала, подошла к шкафу с зеркалом. Что там у тебя, голубушка, в глазах? Боже мой! Взгляд как у загнанной лошади! И никакой силы – одна мучительная тревога. Ну где же он может быть? Хоть бы позвонил, что ли! И Вовка хорош гусь! «Понятия не имею. Извини»! – передразнила она Денисова. И попробовала улыбнуться, как Борька, растягивая щеки в стороны. Но смешно не было. Наоборот. Губы сами по себе начали кривиться. А что, если Светке позвонить? У нее мать много чего знает. Со Светкой делится. А ведь это идея!

Та долго не отвечала. Где может быть? Или разговаривать не хочет? Только поздно вечером Светка наконец откликнулась:

– Привет, Илон. Когда в школу придешь? – А в голосе фальшь. Что-то знает, но хочет увильнуть от разговора.

– Свет, ты мне про Борьку правду скажи!

Подруга вздохнула и долго молчала. Как обычно, набрав в легкие воздуха, задерживала дыхание.

– Ну уж колись, а?! – поторопила Илона.

– С отцом у него в больнице какой-то скандал вышел. Что-то там опять тебя касалось. Ну а Борька, ты же его знаешь, за тебя грудью на амбразуру ляжет! Словом, сбежал он из больницы. Никто не знает куда…

– Это я знаю! – оборвала Илона. – Неужели нигде не объявился?

Светка засопела в трубку. Точно знает что-то, просто сказать боится.

– Свет, подруга ты мне или нет? Знаешь ведь, скажи! Неизвестность хуже всего!

– Ну смотри, только в обморок не упади!

– Да ладно тебе!

И опять пошло на подругу раздражение: что важничает?

– Короче, вниз по течению реки труп утопленника нашли. Молодой парень, Борькиной комплекции. Лицо обезображено. Кто такой – не узнать. Тарасов-старший туда рванул, на опознание. Мать на «скорой» увезли: с сердцем плохо стало. В школе только об этом и говорят. Словом, весь город лихорадит. – Говорила, как отстукивала азбуку Морзе. – А ты-то что думаешь? Мог он такое?

– Не знаю! – прошептала Илона. – Пока! – А у самой даже в глазах потемнело.

В эту ночь Илона не могла уснуть. В воображении рисовались разные картинки, одна страшнее другой. Представляла Борьку мертвым. И внутри все сжималось до стона. Но стонать боялась. Чего доброго, услышат родители. А в ушах звучали слова Лены: «Неужели у тебя к Борьке, кроме ненависти, в душе ничего нет?»

И по щекам потекли слезы. Уткнулась носом в подушку и вдруг прорвало: «Борька! Боренька! Это же я во всем виновата! Я! Господи! Прости меня!» И затряслась всем телом.

И тут за окном раздался непонятный шорох. Почудилось, будто кто-то легко перепрыгнул через забор, подбежал к дому и водит рукой по подоконнику. Подняла голову, прислушалась. Увидела сквозь занавеску очертание прильнувшего к стеклу лица. И внутри все зазвенело: Борька! Это он!

Отдернула штору и, стараясь хоть как-то сдержать возбужденное дыхание, осторожно и тихо раскрыла окно.

– Борька! Миленький! – в порыве обняв его за шею, прошептала она. – Слава богу! – И больше ничего не смогла произнести: душили слезы.

А он, дурачась, по привычке растягивал в улыбке щеки руками.

– Глупенькая! Что ты? Я в порядке! Пришел вот за тобой – позвать рассвет встречать. Пойдешь?

Еще спрашивает! Легко перекинула ноги через подоконник и оказалась в крепких Борькиных объятиях. Сколько стояли так – никто не знает. Весь мир замер и блаженно закрыл глаза. Не дремали одни соловьи, которые веселой трелью будили заспанный рассвет. Держась за руки, они с Борькой крались через палисадник к забору. Со двора выбраться на дорогу было несложно. А когда вышли на тропинку, что вела к реке, Борька приобнял ее за плечи.

– Дрожишь-то как вся! – И, сняв с себя джемпер, он заботливо, как малого ребенка, укутал ее.

А она, стыдливо прикрывая грудь руками, растерянно прошептала:

– Ой! Я ведь в ночной рубашке!

– Ну и что! – тихонько засмеялся он. – Ты мне в любой одежде нравишься. К тому же сейчас всего четыре утра. В такую рань все спят. А как солнышко встанет, верну тебя домой! Целую и невредимую! – И легонько прижал ее к себе. – Сейчас я самый счастливый человек на свете! Ты мне веришь?

Она кивнула. Но от слёз ничего сказать не могла. Каждое прикосновение его рук вызывало во всем теле блаженный трепет. Вот он, оказывается, какой, Борька!

А Борька осторожно целовал ее в висок. И душа ликовала. Невольно мелькнула лукавая мысль: хоть бы солнце подольше не всходило, что ли!

И потом так же, в обнимку, сидели на крутом берегу реки. Наблюдали за тем, как из-за леса встает солнце. Илона никогда не думала, что оно поднимается так быстро. Сначала розоватые щупальца его обласкали кудрявые головы сосен, потом показалась красная тюбетейка самого светила. И вот уже весь огненный шар запылал, пританцовывая, на лазури неба, и алые лучи на глазах стали наливаться золотом.

– Смотри! Смотри! – вдруг восторженно зашептал ей на ухо Борька.

Илона проследила за его рукой и увидела на реке двух плывущих гагар. Вернее, плыла одна гагара, а рядом, в уже свитом гнезде, как в лодке, сидела другая. В это было трудно поверить! Ребята даже привстали и подошли к самому обрыву, чтобы лучше рассмотреть удивительное зрелище.

– Куда это они переезжают? – шепотом спросила Илона.

– Не знаю, но знак добрый! – улыбнулся Борька и крепко сжал ее в своих объятиях.

А через несколько часов он поджидал ее у кустов черемухи, чтобы вместе пойти в школу. Домой не ходил. Отложил встречу с родителями до вечера.

У одноклассников при виде парочки, у всех до одного, челюсти отвисли. Ведь они не просто, улыбаясь, предстали перед классом – явились, крепко держась за руки!

– Вот это да-а-а! – присвистнул Чижиков. – Это называется «явление Христа народу!»

Ох уж этот Витька! Где только таких фраз нахватался?

Любка Прохина от ревности так и выгнулась вся.

– Милые ругаются – только тешатся! – А взгляд такой – вот-вот разревется.

– Тебе, наверное, Бульба, ради такой любви и глаза не жаль?! – подала свой ехидный голосок Люська Ершова.

– Как ты угадала! – рассмеялся Борька, слегка сжимая руку Илоны. И, подойдя к Вовке Денисову, попросил: – Давай поменяемся местами. Я с Илоной сяду. У меня учебники дома остались.

Вовка без лишних слов собрал в кучу свои школьные манатки и перешел на галерку, на излюбленное Борькино место.

– Ну, Бульба, весь свет затмил! – хохотнул Сашка Кравченко. – Скоро шире Туза в плечах будет! Что только «любоф» с человеком делает!

– Ты, Борька, про глаз не думай. Нынче медицина чудеса творит, – подал свой ленивый голос Лёня Туз. – Я бы весь свой жир на один твой пропавший глаз запросто променял. А если еще и с Илонкой в придачу…

– Ну, будет вам потешаться! – по-взрослому серьезно урезонил говорящих Вовка Денисов. – Хуже малолетних! Поглазели – и хватит!

Это подействовало. На какое-то время парни их оставили в покое. А вот девчонки никак не могли уняться. Снова начали шушукаться. Катька Федотова вслух озвучила:

– Ну, Гагара, какую «крышу» отхватила! С Бульбой и в омут головой не страшно! Это тебе не Эраст из «Бедной Лизы»!

– А ну, закрыли рты! – миролюбиво скомандовал Борька.

И класс замер. Знали: дважды Борька повторять не будет. И только Чижиков был в своем репертуаре.

– Гля, как Бульба свою Гагару оберегает! – цинично коверкая слова, хохотнул он. – А ведь еще Горький писал: «И гагары тоже стонут, – им, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни: гром ударов их пугает». Но ты, Илонка, не из пугливых. Вон как…

Он не успел договорить – Борька одним прыжком оказался у его парты. И, как мелкому и сопливому, слегка смазал Чижику по затылку. Тот икнул и заткнулся. А в дверь уже, как всегда стремительно, входил физрук. Нулевым уроком был классный час.

– У-у-у! Кого я вижу! – заулыбался он, глядя на вторую парту. – В наших танковых частях прибыло! Только придется вам, ребята, назад пересесть. А то классу не удастся настроиться на работу.

Не сговариваясь, Илона с Борькой встали и перешли на Вовкино место.

Сидели молча, соприкасаясь только локтями. Но и от этого легкого прикосновения душа наполнялась тихим восторгом. Никогда Илона не сидела на последней парте. Понравилось!

Домой из школы она пришла в этот день поздно. Трудно было расстаться с Борькой. Стояли у кустов черемухи в обнимку битых два часа, а то и больше. Казалось, оторвись они сейчас друг от друга – налетит ураганный ветер и навсегда разлучит, разнесет по разным сторонам.

– Ты, Борь, к матери в больницу сходи, ладно? – тихо напомнила ему Илона.

– У-гу-у! – мычал Борька. – А ты мне вечером позвонишь?

– У-гу-у! – в тон ему мычала она.

И, как малые дети, хохотали, сами не зная почему.

Мать вернулась с работы чернее тучи. Такой ее Илона еще не видела. Молча прошла в спальню, даже не взглянув на нее. Чего это она? Неужели что-нибудь видела? Ну, как они с Борькой через палисадник крались… Да нет, не может быть. В окно ведь влезла тихо. Если бы мать что услышала, притворяться не стала бы. И отец храпел. Встали ровно по будильнику. И утром все как обычно: каша, чай, дежурные вопросы и даже традиционные поцелуи.

– Мам, ты чего такая? – не удержавшись, спросила она, войдя следом.

– Какая?

– Смурная, как однажды выразился один мой знакомый.

– Какой знакомый? – насторожилась та.

– Да нет, я так просто, – не могла сдержать счастливой улыбки Илона. – На работе что случилась? Или с отцом по телефону из-за чего-нибудь поцапались?

Мать повернула голову и, глядя куда-то в сторону, тяжело выдохнула:

– У Борьки мать умерла!

– Как это?! – так и села на стул Илона. С ужасом смотрела на мать, надеясь услышать: мол, прости, пошутила. Но та продолжала мрачно смотреть куда-то в пол. – С чего ты взяла? Может, наболтали? – И, как старушка, прикрыла рот рукой. – Быть такого не может!

– В больницу звонила. Этим, знаешь, не шутят. Что за напасть такая?! Все время почему-то жалела эту женщину. Не могу объяснить тебе, но увижу ее – сердце сжимается. Каково ей было в последнее время! Как проклятье на семье какое!. Сначала сын пропал, теперь вот самой не стало.

– Мам, Борька жив, в школе был, – осторожно дотронулась Илона кончиками пальцев до руки матери. – У нас с ним все хорошо. Меня проводил и домой пошел. – И закрыла лицо руками. – Господи! Что с ним сейчас будет!

– Говоришь, домой пошел? – резко повернулась к ней мать, вышла в коридор и неожиданно быстро схватила куртку с вешалки.

– Одевайся давай, пошли!

– Куда? – не поняла Илона.

– На кудыкину гору! – неизвестно почему, рассердилась мать. – К Тарасовым! У них ведь и родственников здесь нет. Помочь людям надо! К тому же отец у Борьки знаешь какой. Не дай бог, что опять случится!.

До Борькиного дома шли молча, как на гильотину. Каждый пытался подобрать какие-то слова, которые говорятся в утешение. Но слова не находились. И ноги с каждым шагом деревенели.

– Ты знаешь, в какой он квартире живет?

Илона покачала головой. Дома у Борьки бывать не приходилось. Денисов наверняка знал. Послала Вовке эсэмэс. Говорить по телефону не могла. Тот откликнулся цифрами. Видно, еще ничего не знал.

Дверь в квартиру была почему-то открыта. Вошли без стука. Борька сидел на стуле в гостиной, обхватив голову руками, отец – на полу, прислонившись тучной спиной к дивану. Глаза у него были закрыты, лицо воспаленное, мокрое от слёз. Форменный пиджак расстегнут, галстук сбился на сторону. На рубашке не хватало первых двух пуговиц. Дрались они, что ли?! Сначала Илона подумала, что Тарасов-старший просто пьян. Потянула носом. Но водкой в комнате не пахло. Картина эта так потрясла Илону, что она тихонько толкнула мать в бок, показывая глазами на дверь, – мол, может, все-таки позвонить надо было? Но мать отмахнулась. Кивнула на Борьку. Илона поняла. Подошла, обняла его за спину. А мать в это время тронула за плечо Тарасова-старшего.

– Примите наши соболезнования. Понимаем, слова тут бессмысленны, но позвольте остаться, помочь, в чем потребуется.

Борька, не поднимая головы и не стесняясь взрослых, благодарно прижался мокрыми губами к шее Илоны. Его отец тоже открыл глаза, но взгляд был невидящим, бессмысленным. Однако, услышав чужой голос, все же начал приходить в себя, тяжело и неуклюже подниматься с пола. Широко расставив ноги, стоял посреди комнаты и растерянно водил крепкими, как воинский щит, плечами. Провел рукой по лицу, словно хотел этим движением освободиться от свалившегося на него горя. Наконец его блуждающий взгляд остановился на Илоне с Борькой. Девушка съежилась и хотела убрать Борькину руку со своего плеча, но не тут-то было. Борька упрямо демонстрировал отцу свои отношения с Илоной. А тот продолжал буравить их своим пристальным, но каким-то неосмысленным взглядом. Потом, осознав наконец, кто перед ним, обхватил голову руками и застонал, да так отчаянно, что и Илона с Борькой, и мама метнулись к нему. Но Борькин отец резко остановил их движением руки.

– Простите меня! Я… сам… я сейчас…

Шатаясь, как пьяный, он направился в кухню. Мать – за ним. Илона с Борькой наконец остались одни. Сели на диван, прижались друг к другу.

– Вот и доигрался я, Илонка. – Голос у Борьки сорвался. – Ты знаешь, какая у меня мамка добрая была! И всех всегда понимала.

Она слушала его и молчала. У нее, как тогда в детском саду, язык отсох. Хотела что-то сказать – и не могла. Наконец выдавила:

– Все мы, Боря, в этом виноваты!

И вздрогнула от громкого звука неожиданно раздавшейся музыки. Это соседи открыли окно. Знакомая песня ворвалась к ним в комнату через открытую форточку.

И Борьку прорвало. Он весь затрясся. Чтобы она не видела его слёз, зарылся лицом в ее волосы.

Господи! Еще песня эта душу рвет! Кто и зачем музыку включил? Хотя вряд ли соседи знают, что тут у них творится. Хотела встать, постучать в бетонную стену, но Борька не выпускал ее из своих объятий. В голове сновали горькие мысли: «Вот жизнь устроена как! В одном доме – горе, в другом – радость. Выходит, что смерть и песня уживаются рядом…»

Из кухни доносились приглушенные голоса, не двоих – троих. Прислушалась. Как отец-то умудрился их найти?! Когда вошел – не слышала. Наверное, как и она с мамой, в открытую дверь, без звонка. И сразу на голоса пошел, в кухню. Сидят, говорят – спокойно, обыденно. Обсуждают похоронные дела – здраво, без слёз, по-деловому. Подумать страшно!

Нежно погладила Борьку по волосам. Тот тихо и ровно посапывал. Заснул, что ли? Хотя что тут удивительного? Ведь не спали всю ночь. Борька, может, и больше. Где-то ведь пропадал несколько суток.

А женский голос, молодой и сильный, выводил с надрывом:

* * *

Прозвенел звонок на урок. Первоклашек как ветром сдуло. Видимо, учительница была строгой и к порядку малыши были приучены. И лишь курносая девчонка, с птичьим прозвищем Сорока, все прыгала и прыгала вверх по ступенькам двумя ногами без помощи рук.

– Сорока! – звонко раздалось в коридоре.

Илона обернулась. В дверном проеме показалась лохматая голова крупного парня, того самого, что на перемене показывал девочке кулак.

– Ты чего на урок не идешь? Допрыгаешься сейчас! Опоздаешь – учительница ругаться будет! – Смущенно взглянув на Илону, он протянул девочке руку. – Иди давай! – И миролюбиво пообещал: – Я после уроков тебя прыгать научу!

Через минуту-другую шаги их стихли. Школу заботливо окутала тишина. Илона уткнулась лбом в холодное стекло. Дождь прекратился. Ветер тоже успокоился. Золотые листья кружились уже не в бешеном, а в плавном завораживающем танце. Из-за туч выглянуло солнце. Солнечные лучи, заигрывая друг с другом, пробежались по плывущим на горизонте облакам.

От ее горячего дыхания стекло запотело. Улыбнувшись своим мыслям, Илона стала водить по нему пальцем. На туманном фоне окна появилось размашистое слово: Гагара. Однако очень скоро прозрачные буквы «распустили нюни». Крупные капли их остывающих слёз медленно ползли вниз, стекая на подоконник. Слово растаяло быстро, не оставив следа…