от Пробуждения Эльфов годы 472 — 476-й
…Валинор скован канонами — не может жить по-иному Народ Валар. Ибо есть Закон, данный Единым и провозглашенный Королем Мира. Незыблемый, вечный, неизменный Закон.
Здесь, казалось ему, ломались все каноны. Здесь было странное, чарующее мастерство, невозможное в Валиноре, были знания, неведомые и запретные, была сила.
И страшно было: созданное им — совершенное, соразмерное, выверенное до мелочей — здесь казалось мертвым и грубым. Творения его рук, то, во что он вложил все знания, все умение, все силы свои, были неживой и косной материей. А то, что создавали Эллери, нарушало все законы, ломало каноны, но — жило. Не могло жить, не могло быть прекрасным, ибо прекрасно лишь соразмерное и совершенное — он знал это — и все же…
Он хотел быть первым. А оказался — даже Учителю, именно Учителю он не смог бы признаться в этом — нерадивым и неудачливым учеником. Это было больно. Это было непонятно. И он ушел с головой в книги — он хотел знать все, жажда знаний пожирала его изнутри, как жгучее жестокое пламя, а цепкая память Бессмертного впитывала все до капли — вот, кажется, он уже понял все, с трудом смирял нетерпение, заставлял себя ждать, прежде чем вновь приняться за работу…
И снова — что бы он ни делал, все было мертво. И снова — непонимание, обида, боль: почему? Ведь он же теперь знает все, что знают Эллери, он помнит все, он все понял… С болезненным недоумением разглядывал свои руки — гибкие, сильные… не способные творить живое.
— Но почему, Тано? Укажи мне ошибку, скажи, где я не прав, что я делаю неверно?
— Таирни… прости мне — я не вижу ошибки. Все правильно. Только — в этом нет живой крови. Может быть, твой замысел успевает остыть… нет, не так. Ты взвешиваешь все — и все же слишком торопишься. Ты спешишь изменить себя — и боишься измениться. Зачем?
Потому что боюсь потерять тебя. Боюсь стать ненужным тебе. Потому что боюсь утратить то, что едва успел обрести. Потому что ты дорог мне…
— …ты дорог мне таким, каков ты есть, фаэрни а тъирни. Ты не спросил о своем имени, Сэйор Морхэллен: но имя — часть тебя. Это имя.
— Сэйор Морхэллен… — повторил Сотворенный.
— Ортхэннэр — сердце, ты — разум. Вы разные от начала, но равно нужны мне — оба. Я не сужу о вас по заслугам, Морхэллен. Сейчас миру ближе сердце, чем разум; потому тебе так тяжело. Не бойся того, что не можешь еще найти себя, свой единственный путь. Ты привык к неизменности, и изменение страшит тебя; но, пытаясь силой побороть этот страх, ты ломаешь себя. Будь собой, Морхэллен. Просто — будь собой…
Изменение. Измениться — значит перестать быть прежним. Перестать быть собой.
Я знаю, ты хочешь, чтобы я был другим… Скажи, что мне сделать? Как измениться, Тано?
Стать таким, как Эллери?..
…Как выверял он все пропорции, как расспрашивал о породах дерева, о металле, который пошел на струны, о составе лака, когда делал — ту, первую и единственную свою лютню… И вот — она в его руках. Точное, скрупулезно, в мельчайших деталях повторенное творение Мастера Хэлгааля.
Пальцы легли на гриф, он провел рукой по струнам -
— и с глухим стоном швырнул лютню в стену.
Звук был мертвым, царапал слух, как скрип железа по камню.
Подобрал обломки, размеренным медленным шагом дошел до камина и опустил их на раскаленные угли. Внутри все застыло, онемело: как же так? Разве он хоть в чем-то ошибся? Нет — ни на волос… но почему, почему, почему?..
…Как оттачивал он каждое слово, каждую строку песни: шлифовал, словно драгоценные камни, но совершенные, созданные по канонам мелодии, безупречные строки песнопений ему самому уже казались уродливыми в сравнении с самой незатейливой песенкой Гэлрэна или с колыбельной, которую Эйрэ пела своим малышам.
…Как уходил в лес, в горы, к морю: пытался услышать то же, что слушающие-землю или говорящие-с-травами, понимал разумом, что это не просто звуки, что для Эллери они означают что-то иное — но что? Пытался услышать Песнь, о которой говорил Учитель, но слышал только тот же шум волн, шелест листьев, крик птицы и завывания ветра в скалах.
"Учитель, скажи, объясни, что мне сделать? Я не понимаю, в чем моя ошибка… Прикажи стать другим, прикажи измениться, я исполню все — мне нужно только слово твое, Учитель!.. Я сумею — научи меня, укажи мне путь… Я буду жить во имя твое, все творения мои, все силы мои, все, все — твое, все возьми, только научи, подскажи, что мне сделать… я слаб и неразумен, я не могу понять тебя, постичь замыслы твои — но прикажи, я изменюсь, я стану иным — первым хочу я стать в глазах твоих — не ради себя, нет, нет, ради тебя, потому что никто не будет так верен тебе, никто не сумеет любить тебя так, как я, вся жизнь моя — в том, чтобы быть рядом, и я хочу быть достойным тебя, не мальчишкой неразумным — первым среди учеников твоих, по праву первым!.. Скажи, что мне сделать для этого, научи меня — я знаю, я верю, ты можешь — ты всесилен, ты знаешь все — загляни в душу мою, разберись, пойми… Учитель…"
Вот он идет. Смеется. Волосы растрепались, весь — ветер, весь — полет. И — крылатое на плече. Новое. Он назвал — кийт. Темное золото и медь, и глаза — два солнечных камня… Он никогда не думает о Замысле — просто творит, и всему находится свое место. Каждому его творению. Кроме меня.
Смеется… Броситься навстречу, за руку взять, в глаза заглянуть… мне — хоть бы крупицу этой радости… Кто мне не дает? — Тано! Тано…
Увидят ведь. Все. Эти маленькие даже. Смешно. Я — буду — смешон. Нельзя, нет…
… - Тъирни-эме, зачем ты делаешь это? Неужели тебе кажется, что ты станешь не нужен мне, если ты сразу не найдешь свой путь? Что я…
Я — орудие в руке твоей. Если орудие не нужно, его откладывают в сторону. Если в нем изъян — его бросают прочь. Я — иной. Не такой, как те, кого ты любишь. Чужой…
— Тъирни… небо, о чем ты?! И Эллери, и Ортхэннэр — все они разные, каждый не похож на других! Зачем ты пытаешься повторять их творения? Я люблю тебя таким, каков ты есть, таирни-эме, фаэрни-эме…
Дорог — ни за что?
Любить — просто так?
Не за то, что — первый, не за то, что — лучший?
Нет…
Он преклонялся перед Учителем, боготворил его, любил — безумно, ревниво, отчаянно. Он должен был заслужить любовь Учителя — не по праву творения, по праву ученика: завоевать эту любовь — любой ценой, любой ценой — стать первым, стать лучшим — единственным среди всех. По-другому он не мыслил себя.
Разговор Морхэллен завел без особой причины — выдалась возможность поговорить, и он задал первый же вопрос, пришедший в голову:
— Тано. Ирхи — что это?
— Ах'къалли. Соприкосновение с Пустотой изменило их, но Пустота не смогла их поглотить: их души оказались достаточно сильными… Понимаешь — они ведь бессмертны, как ах'къалли, но плодовиты даже не как файар - как звери. Они могут вытеснить все прочие народы с лика Арты. Со временем — и времени на это понадобится совсем немного — они станут драться между собой. За пищу. За охотничьи угодья. За пещеры, пригодные для жилья… Но их будет все больше — ведь они бессмертны: они будут сражаться и с другими народами. Им нет соперников в мире: Старшие бессмертны тоже, но дети у них рождаются редко; а век Смертных недолог…
Изначальный потер висок узкими пальцами.
— Я хотел бы изменить их, — проговорил тихо. — Сделать их… прежними. Не могу. Можно сделать только, чтобы число их не умножалось с такой быстротой. Иртха не столь многочисленны, сколь могли бы быть; земля может прокормить их, они перестали быть бременем для нее. Думаю, то же можно сделать и с остальными. Тогда они перестанут быть угрозой Арте. Тогда мир примет их: ведь сейчас сама Арта против них…
Помолчал.
— Почему ты не задаешь вопросов, таирни?
— Ты говоришь, Тано, — я слушаю. — Морхэллен склонил голову. — Мои мысли и без того тебе открыты — я ведь твой… твой майя.
— Фаэрни.
— У тебя просто иное слово для этого.
— В ином слове иной смысл, тъирни…
…После, обдумывая этот разговор, Морхэллен вдруг во внезапной вспышке озарения понял — вот оно! Не нужно ломать себя, не нужно быть похожим ни на кого — он будет собой, он осознал свое предназначение!.. Его захлестнула волна жгучей радости — он даже прикрыл глаза, словно боялся, что радость эта опалит, как пламя, как ослепительно яркий свет.
"Я буду собой. Ты прав, Тано, ты тысячу раз прав — я понял, я знаю теперь, в чем мое предназначение! Я стану щитом твоим, мечом твоим, ты будешь непобедим — и они отступятся, весь мир будет в твоей воле, весь мир станет твоей Песнью, плотью замысла твоего, воском в руках твоих, глиной под твоими пальцами — я многого еще не понимаю, да, но знаю, верю, верую — мир станет прекрасен, стократ прекраснее Валинора, и он будет — твоим, так должно быть, так будет… я сделаю так! И ты поймешь, ты увидишь, Тано, — Тано, я ничего не хочу для себя, все это — ради тебя, ради воплощения твоих замыслов, Тано!..
Не Эллери станут защитой тебе, нет… Я вижу — они избранники твои, они призваны для другого — украсить тот мир, который ты создашь… но защищать его стану я. Это начало, это только начало — все Старшие Дети будут под рукой твоей, и Валар ничего не смогут сделать — они не посмеют уничтожить Детей Единого, не сумеют преступить Закон… так пусть им останется — Валинор, им не место здесь — в твоем мире! Они увидят это, Тано… Только Сила — опора Мудрости и защита Красоте. Я стану — Силой. Я всегда буду рядом с тобой, потому что никто кроме меня не сумеет свершить этого. Это будет мой дар тебе…"
… — Что это?
За спиной Морхэллена стоят ирхи — вооруженные, в доспехах. Не из Северного клана, и обликом разнятся: должно быть, из разных племен. Смотрят со страхом и преданностью. По знаку Морхэллена пали на колени.
— Твои охранители, Тано, — глаза фаэрни сияют гордостью и с трудом сдерживаемой радостью.
— Зачем? — во взгляде Учителя — растерянность.
И тогда Морхэллен начинает говорить — горячо, страстно, как никогда еще не смел, не мог говорить с Учителем, — и те слова, которые он тысячу раз повторял про себя, словно рождаются сейчас заново.
… — Это — мой дар — тебе, Тано!
— И что же мне делать с твоим даром? — очень тихо. — От кого они станут оберегать меня? У меня нет противников.
— Они будут!.. И когда Валинор снова поднимется против тебя, нам будет что противопоставить им! Изначальные не смогут сражаться с Детьми Единого…
— А что же будут делать эти… мои охранители, пока не наступило твое «когда»?
— Я… я не знаю… не думал… — на мгновение Морхэллен теряется, но переполняющая его радость оказывается сильнее растерянности: — Это неважно! Они должны быть готовы…
Учитель сжимает руки, говорит все так же тихо, с горечью:
— Ты так ничего и не понял… они могли стать другими…
— Нет, нет, поверь мне — это не нужно! Я думал, я искал… Они — только начало! Я приду к другим племенам ирхи, к другим ах'къалли…
— Чтобы их сделать — такими же?
— Да! — Он счастлив, что Учитель наконец понял его, он улыбается — в первый раз, неумело и искренне. — Старшие и Идущие Следом — их клинки, их сила…
— ..их кровь…
— …помогут воплощению твоих замыслов, они будут биться за тебя…
— И умирать. За меня.
— Во имя мира, который станет — твоим!.
Мелькор поднимает на Морхэллена потемневшие глаза
— Уходи. Сейчас. Уйди, — слишком ровно, словно с трудом сдерживая себя.
— Что?.. — Улыбка гаснет — словно свечу задули.
И внезапно огненным шквалом обрушивается на фаэрни — отвращение, боль, гнев Что ты сделал? - он видит ирхи, закованных в броню, железные легионы, сметающие все на своем пути по единому слову, по знаку, по приказу. Этого ты хочешь?! - он видит сходящиеся на поле боя войска, красную от крови вытоптанную траву, горящие дома… Что ты привел в мир? - вороны кружат над мертвыми, клюют стылую плоть, а войска идут, идут, идут, сшибаясь между собой, как штормовые волны, — и откатываются снова, оставляя выжженную землю, непогребенные тела Старших, Смертных, ирхи, — и снова идут, и идут…
Он почти забыл, как говорят Изначальные — не слова, не бережное прикосновение мыслей-осанве — сплетение образов, столь яркое и яростное, что Морхэллен отшатывается невольно, словно пламя это опалило его, зажмуривается на мгновение. А когда открывает глаза, Тано стоит перед ним неподвижно, и лицо у него — застывшее, бледное, расчерченное резкими тенями. Страшное Морхэллен пятится, отступает к дверям — медленно, неуверенно, словно ждет еще, что Тано передумает, остановит его, — но тот не двигается.
— …Господин! — хриплый, подобострастный голос. — Господин!
Он открывает глаза. Ирха смотрит снизу вверх на хозяина — подрагивают губы, кажется, сейчас оскалится, как хищник, чующий кровь.
— Господин, прикажи..
Изначальный смотрит на Искаженного, не видя его.
Вот, значит, как. Охранители.
— Господин…
Теперь я в ответе за их деяния. Они признали меня господином. Если прогоню их — что они сделают, став вольными, — признающие только силу, жаждущие убивать… обученные убивать? Истреби этот отряд — останутся другие, уже вкусившие отравы. Теперь они знают оружие, знают, как подчинить себе сородичей… Не остановить. И мне придется стать их вожаком хотя бы для того, чтобы не давать им воли. Уничтожить их всех?.. Он стиснул голову руками. Да нет же, ведь их еще можно исцелить…
Можно было.
— Господин, прикажи!
Свора. Свора, и он теперь — ее хозяин…
Он шел, ничего не видя перед собой.
Уходи. Сейчас. Уйди.
Орудие, которому так и не раскрыли, какой цели оно должно служить. Сталь с изъяном, неудача мастера — но как будет тосковать рукоять по прикосновению его руки… Уже никогда не понять, в чем была ошибка, в чем провинился… Тано… как глаза жжет…
— Я исполню, — губы вздрагивали беззвучно. — Я уйду… Тано…
Он шел, пошатываясь, медленно-медленно, и Гортхауэр, увидев его, остановился удивленно — уж слишком не похож на себя был темноглазый фаэрни. И лицо его больше не казалось маской воплощенного спокойствия — смертная тоска была в нем, обреченность, и это было так невероятно, так непривычно, что, шагнув навстречу, Гортхауэр порывисто протянул ему руки:
— Тайро!..
Морхэллен остановился, словно натолкнувшись на стену. Медленно поднял глаза — растерянный, молящий взгляд — потом криво и жалко усмехнулся и торопливо зашагал, почти побежал прочь.
Гортхауэр замер в растерянности на миг: что делать? Броситься за ним? Он ведь с Тано говорил… что же случилось там у них?
Дверь распахивается.
— Тано, Морхэллен… — взволнованно начинает Гортхауэр — и застывает на пороге.
— Учитель, — тихо, почти шепотом, — что это? Кто это? Зачем?
Он поднимает голову.
— Это моя Свора, — страшная усмешка на лице. — Не хуже Псов Охотника, верно? Это дар. Дар моего ученика. Моего фаэрни, - он смеется. Гортхауэр никогда не слышал такого смеха. Ему становится страшно.
А Свора ждет. И Гортхауэр поворачивается к ним. Какое-то новое чувство поднимается в нем — неуловимо изменяется осанка Ученика, делая его похожим на хищного зверя. Ирха отступает назад, в его глазах животный ужас.
— Ты. Ты пойдешь сейчас за мной, — глухо рычит Ученик и быстро, по-рысьи выскальзывает в раскрытые двери. Ирхи пятятся за ним, но, едва успевает закрыться за ними дверь, Гортхауэр снова появляется в зале:
— Как же Морхэллен, Тано? Куда он пошел?..
— Ты… — трудно выговаривает Мелькор, — если можешь… уведи этих. За Горы Ночи. Там долина есть… Гортхауэр коротко кивает.
— Я найду его. Я сам. Ты только… уведи…
Он, привыкший обдумывать и взвешивать все; он, вымерявший слова и поступки, как огранку бриллианта; он, не умевший поддаваться порывам чувств, он не мог, не в силах был сейчас обдумывать, взвешивать, решать ничего. Дух рвался наружу, раздирая одежды плоти, лишенный цельности и образа, лишенный облика: смятение и боль непонятой, непонятной — последней ошибки. Бегство от невозможности примирить в себе страх перед изменением с желанием измениться.
Бежать.
Все равно куда: все равно — некуда.
Рваный клок тумана гонит над Великим Морем восточный ветер — на Запад…
…Он и сам не знал, что будет делать и что говорить. А когда очнулся — словно от сна, от тяжелого бреда, где была только смертная тоска и бессмысленно, бесконечно повторяющееся — за что?.. - увидел в ослепительном сиянии четырнадцать тронов Круга Великих. И понял, что слова не нужны. Понял, что хотят от него Изначальные. Что говорить ничего не придется. Он побывал в Землях-без-Света; Изначальным нужно было знать, что он видел там.
Он почувствовал, что они листают его воспоминания, как книгу, разворачивают свиток памяти — его памяти — бесстрастно и спокойно. Он не хотел этого. И ничего не мог сделать.
Замысел нарушен. Это зло. В мир пришли Искаженные.
Но он хочет изменить их.
Он еще более искажает их.
Искаженных нельзя исцелить.
Зло должно быть уничтожено.
Тогда брат наш будет исцелен.
Остаются другие. Он взял под свою руку Старших Детей.
Он изменяет их. Этого не должно быть. Этого не было в Замысле.
Он исказил сущность Эрухини.
Они не стали орками.
Они стали иными. Он дал им — Смерть.
Молчание. Полная тишина, страшная, гнетущая.
Он не имел права это делать.
Они не имеют права существовать.
Искаженные должны быть уничтожены.
Но если их можно исцелить?
Их нельзя исцелить. Ни Искаженных, ни совращенных Эрухини. Они не захотят меняться.
Мы не можем отнять у них право выбора.
Их не было в Замысле.
Этого не было в Замысле.
Они должны перестать быть.
Запоздало Морхэллен понял, что увидели Изначальные. Понял, что они хотят сделать. И, холодея от страшного предчувствия, распахнул им свой разум — пусть видят всё, пусть поймут!..
Но Изначальные уже не слышали его.
И тогда Морхэллен шагнул вперед к золотому престолу Властителя Изначальных, неловко преклонил колена, готовый взмолиться — поймите, посмотрите, все не так, разберитесь, вот я, вот — моя память, все открыто, смотрите же!.. — почти ожидая эхом отдающихся в памяти слов — встань, что ты, как ты можешь, зачем…
А Манве Сулимо, младший брат Отступника, медленно и величественно протянул ему руку.
И, уже не понимая, что делает, Морхэллен-Курумо поднес эту руку к губам.
…Ты увидишь сам, ты поймешь, что ошибался, Тано. Величие не в сказках о звездах, не в том, чтобы возиться с детьми неразумными: величие — это сила. Ты увидишь это. Я докажу тебе, что был прав. Тано, не ради себя — ради тебя, пойми!.. Чтобы защитить себя, тебе придется явить силу — ты увидишь, что даже мудрому и милосердному нужно войско. Ты поймешь — и тогда я смогу вернуться к тебе, Тано. Тогда ты примешь меня. И я снова буду с тобой.
Тано…
Он сознавал, что пытается оправдаться в собственных глазах, что, не желая того, совершил непоправимое. Что — он не знал; всплывало в памяти только слово ирхи: й'ханг, зло.
А когда понял — годы спустя, поздно было объяснять, говорить, пытаться исправить хоть что-то. Он оказался прав, но правота его обернулась пеплом и кровью. Война пришла в Арту, и привел ее — он, Морхэллен.
Нет.
Курумо.
Это случилось бы рано или поздно, говорил он — и понимал, что это не так.
Тано сумеет защитить себя, говорил он — и понимал, что лжет самому себе.
… — Кхуру, он не был здесь много харума. Кхуру, он приходит, — ирха задумался, шевеля губами: считал. Просияв, сообщил: — Один нах'харума и еще шесть на десять харума прошло!
Изначальный опустил голову. Молча.
— Харт'ан Мелхар, он слышит слово Аррагх?
Мелькор вздрогнул:
— А?.. Да, говори.
— Иртха думают, Кхуру глупый совсем, — рассудительно начал назвавшийся Аррагхом. — Харт'ан учит делать из звонкого камня наконечники для стрел, ножи, топоры — иртха понимают: звонкий камень шкуру пробьет лучше, чем кость, нож из звонкого камня режет хорошо, топор дерево рубит для очага. Кхуру приходит, говорит: иртха делают большие ножи, сильно большие — двумя руками только взять можно. Большим ножом мясо резать плохо, шкуру снимать плохо — зачем нужен такой? Кхуру говорит: приходят улахх из-за горькой воды, много — сосчитать нельзя. Говорит: улахх убивают всех, иртха тогда дерутся с улахх. Зачем? Зверя убивают — мясо берут, шкуру берут. Артха не убивает никто — зачем? Улахх убить нельзя: улахх смерть не знают. Зачем тогда? Иртха думают: Кхуру говорит то, чего нет. Совсем головой плохой Кхуру, пхут. Лечить надо.
Он замолк и выжидательно посмотрел на Изначального; тот долго молчал, потом проговорил:
— Харайа.
И исчез. Не вышел, ни шагу не сделал: просто был — и не стало его.
Гортхауэру довольно было увидеть Эллери, чтобы понять: что-то произошло, что-то скверное непоправимо. Он не стал расспрашивать — отправился сразу к Учителю.
Изначальный сидел, опустив голову, сжимая виски узкими пальцами.
— Тано, я увел их. Приказал им быть там, в Туманной долине. Они не посмеют ослушаться — да и Ахэрэ не дадут им разбежаться…
Он замолчал, не решаясь задать вопрос. Изначальный заговорил сам, не поднимая глаз:
— Я не нашел его. Мы не сумели. Не успели. Я не успел. Кажется, он ушел сразу после того, как…
Надолго умолк. Гортхауэр не знал, что сказать ему сейчас. Может, Учителю лучше сейчас остаться одному?.. Он бесшумно шагнул к дверям, но остановился, услышав тихое:
— Останься. Не уходи, — и, почти беззвучно: — Ирни…