Растегаева с трудом припарковала машину, проклиная тесноту и неудобство центра, и скоро уже звонила в дверь коммуналки. Ей открыл Миша. В этом не было бы ничего удивительного, если бы он, завидя Ольгу, не смутился так, как смущается мужчина, когда открывает двери жене, а в квартире все еще «случайно задерживается» любовница.

— Оленька?.. Ты?

— Я, Миша. А что, разве не вовремя? — вид хозяина ее забавлял.

— Ты не можешь быть не вовремя. Проходи, раздевайся… Вот только…

Растерянный Миша заметно покраснел.

— Что — только? Тани нет дома? Или — что?

— Ты проходи, проходи.

Ольга инстинктивно остановилась у зеркала и, скорее делая вид, чем на самом деле, поправила прическу и макияж, с минуту полюбовалась собой и даже отрепетировала обворожительную улыбку.

С этой улыбкой на лице она и вошла в комнату. Но, не предупрежденная о некоторых обстоятельствах, остолбенела.

В комнате находился Алексей Захаров собственной персоной. Выбритый, причесанный, при галстучке, он мог бы сойти за героя киноромана, если бы не реакция на Ольгин приход, аналогичная реакции самой Ольги. Супермены обычно не впадают в столь глубокую задумчивость…

А в кресле у окна сидела черноволосая девушка с точеным римским профилем и чуть раскосыми глазами. Она показалась Ольге экзотически красивой — намного красивее, чем в давнем вещем сне.

Немая сцена грозила перерасти в немое действие.

Обстановку разрядила Таня. Как обычно, она сидела на тахте, но в этот день выглядела, а значит — и чувствовала себя намного лучше, чем в недавний воскресный вечер. Она встала, подошла к Ольге, поцеловала подругу в щеку:

— Оленька, я так рада! Садись, — она потащила гостью к тахте и почти насильно усадила.

Мизансцена напоминала театр одного актера: все, кроме Татьяны, оказались статистами.

— Как много у нас сегодня гостей, — продолжала Таня, — сейчас мы все будем пить чай, — оглядев присутствующих и явно получив удовольствие, она режиссировала дальше. — Миша, ты не мог бы принести еще один прибор? Пожалуйста.

Стоявший в дверях Миша молча двинулся исполнять приказание.

— Может быть, поставим пластинку, — предложила Таня. — Что-нибудь времен нашей молодости? — игриво спросила она.

Никто не поддержал, но и не отверг этого предложения. Таня включила проигрыватель и стала искать на полке нужный диск.

Наконец зазвучала мелодия. Алла Пугачева проникновенно исполняла глуповатый полузабытый шлягер: «Без меня тебе, любимый мой, земля мата, как остров…»

— Ах, ради Бога, извините меня, я забыла, что здесь не все знакомы. Оля, разреши тебе представить Вику.

— Очень приятно, — выдавила из себя Растегаева.

— И мне тоже, — смущенно ответила брюнетка.

Алексей еще не пришел в себя и, не вписавшись в ситуацию, выпалил:

— Оля, Вика — моя сестра.

— А по мне — хоть и мама!

От нелепости всей этой сцены в стиле французских кинокомедий Ольгу охватила настоящая ярость.

— Я объясню. Вика — дочь моего отца и женщины, которую он любил долгие годы. Понимаешь, я…

— Дети лейтенанта Шмидта! — Растегаева прервала своим «семейным методом» изложение родственных нюансов и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты.

Она суматошно искала плащ, когда вслед за ней вышла Таня.

— Успокойся и вернись. Вика на самом деле его сестра. Она дочь Майи Петровны, о которой я тебе рассказывала. Помнишь?

Ольга осоловело посмотрела на подругу и стремительно вышла из квартиры.

Через несколько минут она уже сидела в машине и проклинала себя за столь неадекватную реакцию.

«И как же можно было действовать столь необдуманно и глупо! Впрочем, когда там было думать? Но почему я так расстроилась? Что меня вывело из себя? Какого черта я, замужняя женщина, должна беспокоиться, если бывший любовник появляется на моих глазах в одном месте с одной спутницей, а в другом — с другой? Какое мне дело до Захарова, если мне наплевать даже на анонимщиков, клевещущих на мужа?»

Ольга нервно пыталась закурить. Два или три раза пришлось нагревать прикуриватель, потому что спираль успевала остыть раньше, чем ей удавалось прикурить.

«Сестра… Он сказал, что эта азиатка — его сестра. Даже если и так, то и этот поворот событий лишь подтверждает его порочность… Яблочко от яблоньки недалеко откатывается… Каков папаша, таков и сыночек. Династия развратников».

Растегаева рассеянно пыталась подвести итоги последних дней: «Жизнь явно дает сбои: падчерица заметно страдает, муж, возможно, изменяет, появившийся невесть откуда бывший возлюбленный пытается «воевать» как минимум на трех фронтах одновременно… Что еще? В институте почти все завидуют. Катя рыдает — и явно не из-за разбитой колбы. И среди всего этого броуновского движения нужно выглядеть спокойной и уверенной в себе».

Пробка у перекрестка дала возможность сначала расслабиться, а затем успокоиться и взять себя в руки.

Когда-то Ольга читала в «Мурзилке», как некий Вася решил за лето намертво позабыть таблицу умножения. Мальчик пытался осуществить свой замысел весьма оригинальным образом. Каждое утро он повторял: «Дважды два — не четыре, трижды три — не девять…». Теперь этим передовым опытом старалась воспользоваться Растегаева. Она мысленно твердила: «Мне абсолютно безразличен Захаров. У меня все в порядке. Я люблю Растегаева. Я забыла все остальное…»

Достаточно помотавшись по городу, с бензином почти на нуле Ольга подъехала к дому на Олимпийском проспекте. На малой скорости она повернула во двор и затормозила на стоянке.

Вдруг перед фарами в пелене мелкого дождя выросла темная фигура. Ольга вздрогнула не потому, что узнала «человека с большой дороги», а потому, что черный силуэт смотрелся достаточно зловеще холодным и дождливым осенним вечером.

Незнакомец наклонился к боковому окну, и только теперь Ольга увидела, что это был Алексей. Он что-то пытался ей сказать, очевидно, просил открыть дверцу, но из-за шума дождя и мотора Ольга не могла разобрать слов.

И решила опустить стекло.

В конце концов, он невесть сколько времени прождал ее под холодным осенним дождем.

Стекло с неприятным писком поползло вниз.

— Оля, может быть, ты разрешишь мне сесть в машину?

— Что?

— Так очень неудобно разговаривать, одновременно наклонившись, чтобы ты могла слышать, и держа зонтик.

Доводы показались Растегаевой убедительными.

— Ладно, зайди с другой стороны.

Алексей не заставил ее повторять. Через мгновение замок щелкнул, поэт оказался в салоне. Он неловко пытался пристроить в уголке мокрый зонт.

— Ты мне потоп устроишь, — недовольно заметила Ольга.

— Извини, — Алексей собрался было положить истекающий водой зонт себе на колени, но Ольга взяла зонт у него и опустила в полиэтиленовый пакет, где уже томился сложенный в три погибели ее собственный защитник от дождя.

— Я слушаю, — произнесла она сквозь зубы, глядя прямо перед собой и ничего не видя, кроме полукруглых амбразур, очищаемых старательными неустанными дворниками.

— Оля, я был поражен, когда встретил тебя в доме Растегаевых… в качестве… чужой жены, — Алексей явно не знал, с чего начать разговор.

— Ха! Забавно. Дальше.

— Я столько лет не видел тебя. Сначала ты не отвечала на мои письма, а я все писал, писал.

— Все письма я порвала, не читая. Продолжай.

— Порванные письма давно уже не имеют значения… Но тогда… Я тебя возненавидел, потому что ты не хотела понять меня. Даже выслушать. Но все равно я не забывал тебя все эти годы.

— Не вижу логики, — саркастически заметила Растегаева.

— Я сам не вижу логики, но когда я снова тебя увидел в качестве…

— В качестве мачехи твой невесты, не так ли? Я, кажется, имею шанс стать твоей тещей? Вот потеха, — она нервно рассмеялась.

— Невесты? Я не делал предложения Маше.

— Ты еще и лгун. Сначала ты представил мне какую-то девицу в качестве своей сестры, теперь утверждаешь, что не собирался жениться на Маше.

— Я не скрываю, что ухаживал за ней. Она хорошая девушка, дельный специалист, разбирающийся в современной поэзии.

— В твоей, например.

— И в моей тоже.

— Чем не супруга: хорошая девушка, дельный специалист…

— Я говорю тебе, что не делал ей официального предложения, — как школьник на уроке, повторял Захаров.

— Ох уж эти мужчины… Позавчера ты провел с ней ночь. Но, конечно же, это ничего не значит, поскольку ты не сделал ей официального предложения. Хотя отца она убеждала в обратном.

— Ночь? Когда? — он старался припомнить. — После обеда мы с Машей расстались у метро. Я был не в настроении и отказался от какой-то ее идеи. А от какой — даже не помню.

— В воскресенье Мария не пришла ночевать домой. А потом весь день плакала.

— Это меня не касается.

Ольга достала сигарету и попыталась снова справиться с прикуривателем. Алексей предусмотрительно поднес зажигалку. Беседа приобретала более мирный оборот.

— А бордовые розы были преподнесены в знак чего? Как мне помнится, ты всегда предпочитал именно этот цвет.

— Не мог же я прийти к обеду в незнакомый дом с пустыми руками. Но, по правде, розы выбирала Маша.

— Ах, какое соответствие вкусов! Идеальная пара, — злая усмешка искривила ее губы.

— Разговор в подобном тоне не имеет смысла, — Алексей порывисто вздохнул и добавил: — Может быть, хоть так что-нибудь поймешь?

Ольга даже не успела сообразить, что следовало бы сопротивляться, как Алексей вдруг обнял ее и прижался губами к полуоткрытому, пахнущему ментоловым дымом, рту. Прохладные губы вздрогнули, ожили…

Ольга попыталась высвободиться, но силы предательски покинули ее, вытесненные извечным рефлексом любви. Ольга с трепетом и страхом ощутила, что душа ее раздваивается, и одна ее часть уносится приливом неожиданной страсти, а другая все еще остается айсбергом в тропических водах.

Она ответила на этот поцелуй, вернее, даже не она сама, а ее губы — по памяти. Предательская намять проснулась во всем теле, и Ольга-айсберг испугалась, что здесь, в машине, потеряет самообладание. Она порывисто дышала, впитывая полузабытые запахи его тела, его табака, его одеколона «Solo».

И Алексей, словно уловив ее ощущение, произнес:

— Вспоминаю тебя на ощупь, на запах…

Его лицо изображало такое обожание, такую преданность, что Ольга не выдержала и заплакала в три ручья.

«Что из того, что он мне изменил, что он лжет?.. Бог ему судья. Зато он здесь, со мной, и никто мне не может заменить его — будь Захаров даже преступником», — самые бабские мысли полезли в ее одурманенную страстью голову.

— Тише. Оленька, успокойся, девочка моя, он ласково и нежно гладил ее по голове, по плечам. — Вот увидишь: все будет хорошо.

— Да, да… — шептала она, не понимая смысла этих междометий.

— Знаешь, когда я увидел тебя в доме Растегаева, ты была такой официальной, такой далекой, как царевна в хрустальном гробу. Я думал, что потерял тебя навсегда. Но когда я понял, что ты ревнуешь меня к Вике…

— Алеша, я замужем. Я жена другого человека.

— Замолчи! Мне плевать, что ты замужем, мне безразлично, почему ты вышла за него, ведь теперь я знаю: ты любишь меня.

— Я не знаю, кого люблю, Леша… Я ничего уже не знаю, — ледяная Ольга стала брать верх. — Уже поздно, и мне нужно домой. Выйди, пожалуйста, из машины.

К ее удивлению, он снова стал кротким и покорным.

— Если ты так хочешь… Я не вправе вмешиваться в твою жизнь.

Он медленно вышел из машины и захлопнул дверцу.

Высокая темная фигура с поникшей непокрытой головой побрела по пустому двору.

— Ты забыл зонтик! — крикнула ему вслед Ольга.

Но Захаров не оглянулся.

Ритмично шуршали дворники. Струйки воды сбегали по боковым стеклам. Невидимая остальному миру женщина сидела в машине, оцепенело глядя в одну точку. В глубине души она догадывалась, что ей больше некуда идти — разве что раствориться в дожде, таком же бездомном и тоскливом, как она сама.

В одночасье она позволила прошлому разрушить отлаженную и спокойную жизнь. Она бездумно пустила призрака в свое новое существование, и все благополучие мгновенно превратилось в мираж, в фантомный сигаретный дымок.

«И все-таки нужно идти…» — Ольга закрыла машину и направилась к подъезду.

Мокрая черная кошка молнией прошмыгнула под ногами. Впрочем, в темноте любая кошка показалась бы черной.

Ольга вызвала лифт и в ожидании его бесплодно мечтала о крошечной квартирке, в которой не было бы никого, кроме нее одной, где никто не встречал бы ее на пороге вопросом: «Где ты была?», где не нужно было бы лгать и прятаться от себя самой.

Она грезила о доме, как о крепости, спасающей от чужого глаза и какого бы то ни было посягательства.

В полиэтиленовом пакете, как в аквариуме, плавали два удлиненных предмета. С уголка на туфель стекала тоненькая струйка воды. Но Ольга словно не замечала этого. Она успела промокнуть, пока дошла до подъезда, из рассеянной солидарности забыв раскрыть зонтик.

Меньше всего ей в эти минуты хотелось быть хозяйкой растегаевского дома. Семейный покой, который она пыталась воспевать двое суток, вдруг развеялся, как дым.

Чем она обладала на самом деле? Домом? Очень опрометчиво и даже бессовестно считать своим домом квартиру, в которую ты не принесла практически ни единой вещи, кроме своих личных. Надеждой на успешную карьеру? Как ни странно, но именно вопрос о продвижении по службе директорской жены вызывал у всего институтского мира естественную реакцию сопротивления. Будь она Ольгой Буровой, никто бы и не подумал завидовать, но подозревать в нечистой игре Растегаеву было почти что правилом хорошего тона.

Брак с академиком, как позднее поняла Ольга, не только не укрепил ее научных позиций, но и превратил на глазах изумленной публики дельного специалиста в супругу босса со всеми вытекающими для общественного сознания последствиями этакой метаморфозы.

Но все же у нее был статус уважаемой дамы, была крыша над головой, был муж, наконец, что для современной эмансипированной женщины не так уж и мало. Однако Ольга чувствовала себя не супругой — не существом, несущим равную нагрузку с избранником, а как бы пристяжной необъезженной лошадкой.

Маятник качнулся в сторону прошлого — исковерканного когда-то, как оказалось, чередой нелепостей и недоразумений, придуманных самой Ольгой.

В этой жизни она успела с разным успехом побывать в роли возлюбленной, жены, случайной любовницы… Теперь ей хотелось быть самой собой — самодостаточной, но любимой, равной в любви женщиной.

И по пути от лифта до квартирной двери она вдруг подумала: «Если то, что утверждают анонимщики, — правда, то это не слишком плохо. Тьфу ты, что я такое говорю?..»

Вопреки привычке Растегаев не вышел на звук открываемой двери. Телевизор в гостиной был включен на полную мощность. Академик сидел в кресле, слегка осоловевший. Бутыль с «зефировкой» и хрустальная рюмка стояли на журнальном столике. Здесь же возвышалась трехлитровая банка с маринованными огурцами. Одинокая вилка прижималась зубами к полировке.

Ольгу передернуло от этой жанровой картинки. Она сняла мокрый плащ, вытерла полотенцем волосы, посмотрелась в зеркало. Дождь, казалось, смыл следы недавних слез.

Войдя в гостиную, Ольга собралась было приглушить звук телеприемника, но Юрий Михайлович вдруг встрепенулся, словно только теперь заметил, что жена уже дома.

— А, явилась… Женушка…

— Что за тон? Я не понимаю.

— Где ты была?

— Я не обязана отчитываться. Тем более выпившему.

— Да! Я выпил. Потому что я самый несчастный мужик в мире, — две огромные слезы вдруг выкатились из розоватых, как «зефировка», глаз академика. — Ты меня не любишь.

— Юра, успокойся, — как можно мягче произнесла Ольга.

— Ты мне изменяешь. Я нюхом чую.

— Нет, это ты мне изменяешь, — буднично и спокойно выговорила жена.

— Я? — казалось, что Растегаев внезапно протрезвел. — Это все ложь и клевета, — сказал он скороговоркой.

— Что — ложь и клевета?

— То что тебе наболтали.

— Что мне наболтали? — Ольге становилось интересно, поскольку у пьяного на языке то, что у трезвого на уме.

— Так, ничего, это мне показалось, — он икнул. — Все — ложь и подлая месть.

— Месть? За что?

— Ни за что. Я оговорился… Ты не любишь меня, Ольга. Холодная, как лед. А я привел тебя в дом, чтобы было тепло… Ольга, жена, куда же ты?

Не дослушав «песен о тепле», Ольга пошла на кухню.

«Итак, он проговорился. Какая-то женщина за что-то хочет ему отомстить. Но кто?»

И вдруг Ольге стало ясно как день, что ей безразлично, изменяет ли ей муж, и есть ли эта мстительная соперница в природе и в институте. Ей, Ольге, на самом деле безразлично, даже не нужно убеждать себя. Не нужно твердить, как «таблицу умножения наоборот».

«Чего ж я хочу? — задавалась она вопросом. — Вернуться к Захарову? Остаться здесь? Ни того и ни другого. Я хочу своей жизни, собственной, не растворенной в жизни другого человека…»

Горячий кофе со специями слегка взбодрил и согрел застуженную ветрами и непогодами Душу.

Ольга вновь разложила на столе страницы многострадальной монографии. Эта вечерняя «раскладка» стала уже ритуалом.

В гостиной что-то упало и разбилось. Академик вышел в коридор, потыкался в двери, пока, наконец, попал на кухню.

— Я ошибся в тебе, Ольга, — с порога произнес он. — Тебе нужна была моя квартира, но не я сам. Да?

— Ложись спать, Юра, завтра поговорим.

— Господи, как я обманулся. Тебя вовсе не интересует моя душа. Ты — холодная эгоистка, — он снова готов был заплакать. — Думаешь, я не видел, как ты смотрел на этого… поэта? Дурак я старый. Стоило появиться в доме молодому мужику, как ты сразу клюнула на него… В пять минут… Аннушка, зачем ты меня покинула? Зачем? На кого? На эту?

Юрий Михайлович смотрел на Ольгу немигающим взглядом. Но она оставалась спокойна, потому что муж, в сущности, был прав. Да, она отреагировала на «молодого мужика» в пять минут. Да, она была холодной эгоисткой и вышла за академика замуж, скорее всего, потому что ей надоело одиночество и бездомность, потому что некий Виктор именно тогда вырвал клок из души, потому что она, как казалось, навсегда позабыла свою первую и единственную любовь.

— Да, я — эгоистка, — спокойно и обыденно призналась Ольга. — Тебе легче?

Муж посмотрел на нее с недоумением и ушел в спальню. По дороге он несколько раз икнул, но потом все затихло.