Второй год службы начался торжественно. Новые задачи поставил в своем приказе министр обороны.

Жизнь в полку после изучения этого приказа министра пошла в каком-то приподнято-праздничном тонусе. Каждое учение, зачет, стрельба приобрели особую значимость - все должно быть с высокой оценкой. Заключаются договоры о соревновании. Тут каждый хороший солдат на счету. Но очень не вовремя проводили старослужащих однополчан домой. Из нашего отделения уехали Волынец, Скибов, Куцан и Умаров. Дали адреса, обещали писать. Карим предупредил:

– Много слов не надо, время нет, знаю. Один телеграмм дай, когда домой поедешь. В Самарканде я на вокзал приду, всех встречать буду. Мы теперь как брат!

Только разъехались отслужившие, снова проводы. Получил отпуск Степан. Целая история с этим отпуском.

В уставе предусмотрено много различных поощрений. Отпуск на родину - не самое высокое. Есть выше: например, фотография на фоне развернутого Боевого Знамени полка. Приятно удостоиться такого снимка, всю жизнь будешь друзьям, а потом и детям показывать. Однако у солдат своя мера весомости поощрений. Самым приятным считается отпуск на родину. Молодежи не терпится побывать дома, посмотреть на мать, отца, братьев, сестер, показаться в военной форме любимой девушке.

И вот Степану Кузнецову за отличные успехи дали отпуск. Другой плясал бы от радости. Степан - наоборот: приуныл. Невпопад угодило это поощрение. Пошел я к замполиту и сказал:

– Товарищ старший лейтенант, у нас в роте обидели хорошего человека…

– Вы о ком?

– О Кузнецове. Ему ехать некуда. Ни родных, ни близких. Поощрением напомнили человеку о его одиночестве.

– Да, неладно вышло, - потирая подбородок, признался Шешеня. - Хотели угодить. Что же делать? Надо как-то умело исправить промашку.

– Предложу ему ехать ко мне домой. Мать и отец его по письмам знают. Примут как родного. Отоспится, в кино походит. Может быть, с девушкой познакомится, переписываться будет.

– Доброе дело задумал. Давай поговори с Кузнецовым, потом доложишь.

Говорить со Степаном на такую щекотливую тему непросто. С ним дипломатию разводить нельзя: начнешь с подходом, издалека - только дело испортишь. Не выносит он жалости. Поэтому я начал с другого конца:

– Хочу просить тебя, Степа, об одном деле.

– Давай проси, сейчас я добрый.

– Зайди к моим старикам и расскажи, как мы тут служим, успокой. А то ведь они думают, что нас здесь каждый день по самые ноздри песком засыпает и солнце поджаривает, как шашлык на вертеле.

– Зайду и разрисую так нашу жизнь, что старики попросят командира оставить тебя на сверхсрочную.

Я радовался. Степан шел в расставленные сети, надо было только слегка подталкивать его.

– Обязательно разрисуй, пусть пишут ходатайство командованию.

Это была, естественно, шутка, и Степан ответил в тон мне:

– Представляю радость твоей мамы, когда она услышит об этом.

– Она будет в восторге… Но ты не смейся, мать действительно будет очень рада твоему приезду. Пожалуйста, если сможешь, продли старикам удовольствие, поживи у нас.

Степан насторожился. Пришлось изобразить на лице искреннее сожаление.

– Конечно, нелегко тебе будет отвечать на вопросы моих предков: им ведь все интересно, ты уж потерпи, Степан. И с квартирой вопрос разрешишь. В общежитии твое место, наверное, занято. Остановись у нас.

Степан еще более насторожился. План мой мог рухнуть, тогда я использовал последний шанс:

– И еще одно, и самое главное, - доверяю тебе как близкому другу: присмотрись, пожалуйста, как живут мои старики. Здоровы ли, все ли у них есть? Может, помочь надо чем-то, дров на зиму нарубить, крышу поправить…

Я врал самым бессовестным образом: ни дрова, ни крыша не беспокоили меня - наша квартира в большом четырехэтажном доме с паровым отоплением.

Однако расчет оправдал себя. Кузнецов согласился:

– Давай адрес!

Я дал ему письмо и проводил на вокзал. Вслед поезду послал телеграмму: «Примите гости моего лучшего друга он одинок негде остановиться». Хотел добавить: «сирота». Но слово это показалось мне обидным и неуместным - разве Степан сирота! Для меня он брат…

Вскоре после отъезда Степана встречали призывников. Они вошли в полк длинной вереницей, запрыгали, как мы когда-то, подбирая ногу. Вид у них невеселый, лица беленькие, смешные. Глаза глядят растерянно, даже испуганно. Мы подбадривали их шутками, а потом пошли торжественным маршем. Рубанули строевым так, что асфальт трещал. Смотрите, салажата, как ходить надо!

Второй год моей службы начался месяц назад, но только с появлением новеньких вдруг понял: я - «старик».

В нашем отделении новый командир. На место уволенного Волынца назначен младший сержант Юрий Веточкин. Тот самый пухленький, тихонький маменькин сынок Юрочка Веточкин, над которым издевался в поезде Дыхнилкин. После приезда в полк его отобрали в школу сержантов, и мы надолго расстались: он уехал в другой город. Сначала там служил рядовым в какой-то команде по обеспечению учебы, а потом закончил курс обучения и вот после выпуска прибыл в свой полк младшим сержантом, назначен командиром нашего отделения. Как он будет командовать - не знаю. Мне кажется, у этого питюнчика нет никаких командирских задатков.

Юра Веточкин изменился: окреп, загорел, чуточку погрубел, но девичий румянец по-прежнему заливает его щеки. Нас он встретил как старых знакомых. А вот с Дыхнилкиным по-дружески поздороваться не удалось. Смущает его Семен, пугает. Не знает Веточкин, как быть с этим типом. Интересный узелок завязывается. Кто кого? Я презираю Дыхнилкина. Будь на месте Юрика другой неопытный сержант, я от души пожелал бы ему победы над Сенькой. Но Веточкин тоже не вызывает у меня симпатии, не люблю хлюпиков. Не верю, что он способен взять Дыхнилкина за горло. Уж если наш кремень Волынец с трудом держал Дыхнилкина в повиновении, то Юрочке это явно не удастся.

Ура! В сегодняшней газете «Фрунзевец» поместили мой очерк о старшине Мае. Удивительное чувство вызывают столбики типографского шрифта, под которыми ровными буквочками значится: «Рядовой» и покрупнее «В. Агеев». Первым поздравил меня Шешеня.

– Ну, Агеев, молодец! Теперь у нас в роте свой писатель!

– Что вы, товарищ старший лейтенант, какой я писатель!

– Не скромничай, все так начинали.

Потом подошел Май. Не вызвал к себе - сам пришел! Внимательно меня рассмотрел, прищурил глаза и, улыбаясь, спросил:

– Значит, все, что старшина говорил, ты в блокнотик? Так-так! Я уж и сам-то не помню, когда про самодеятельность рассказывал. С тобой ухо востро надо держать, еще в «Крокодил» тиснешь…

Я молчу. Вроде бы не обидел старшину, а говорит он с укором. Но потом понял - шутит.

– Спасибо тебе, Агеев, - сказал вдруг Май, - высоко ты оценил своего старшину. Заметку вырежу и отправлю на родину. Пусть читают. - Потом пожал мне руку. Пожал, как награду вручил: со значением, от души, и при этом очень добро посмотрел в глаза.

Я почему-то уверен: в службе с этого дня скидок мне никаких не будет. Даже наоборот. Май, чтобы показать свою неподкупность и справедливость, станет требовать с меня даже больше, чем с других. Он такой! Но я, собственно, и не нуждаюсь ни в каких скидках и послаблениях. Служба у меня идет ровно.

Стал я полковой знаменитостью; в столовой и в клубе на меня показывают:

– Вон тот!

Капитан Узлов поблагодарил:

– Спасибо, роту прославляете.

Жигалов добавил:

– Хорошо написали, просто и взволнованно.

– Тут многие руку прикладывали, товарищ лейтенант, и Шешеня, и Пепелов, - пояснил я.

– Все равно, тон задали вы, основа ваша.

Прохоренко увидел меня в клубе, подошел:

– Читал. Материал подготовили хороший и человека отметили достойного.

Поля и Альбина со мной необыкновенно приветливы. Им газету Вадим показал:

– Почему вы скрывали, что пишете? - защебетала Поля.

Я подумал: «Зачем шуметь, я же не Вадька».

Альбина спросила:

– А более крупное что вы написали?

– Нет ни более, ни менее, это первое, - признался я.

– Напишет, - поддержал Соболевский. - «Войну и мир на Тихом Доне» отгрохает и деньги чемоданами будет носить.

Даже Дыхнилкин и тот по-своему отметил мой дебют:

– С тебя причитается…

Только Юрий, командир наш, кажется, от моей популярности не в восторге: мало хулигана, так еще и писака в отделении завелся. Интересно, что скажет Степан? Он еще не вернулся из отпуска.

Вырезку из газеты я послал домой - пусть старики радуются. Хорошо, если бы мама показала ее Оле. Намекать не стал - стыдно. Самому ей послать - на хвастовство похоже будет.

– После кино пойдем чай пить к Никитиным, - шепнул Вадим.

Кстати, он в этой семье уже свой. Неделю назад Соболевского перевели на должность писаря в штаб полка. Конечно, посодействовал майор Никитин. Попрохладнее место нашел. Около вентилятора сидит, ни учений, ни строевой, ни караулов. Ходит в укороченной гимнастерке.

Существует своеобразная военно-стиляжная мода. Гимнастерка обрезается так, чтобы низ чуть высовывался из-под ремня - мини-гимнастерка получается; брюки перешиваются в обтяжку, сапоги заужены и спущены гармошкой. Солдаты таких пижонов не любят. Я уже не говорю о сержантах и офицерах из строевых рот. Только в штабе да где-нибудь в спортивных командах, на складах, в мастерских такие вольности не пресекаются. Там нет старшин вроде Мая, взводных Жигаловых и замполитов Шешене. Эти вмиг приводят франтов к общему знаменателю.

Недавно я был у Соболевского. Сидит в кабинете майора Никитина. Письменный стол, чернильный прибор, лампа. Накладные. Книги учета. Он выписывает со склада и регистрирует в гроссбухе все химическое имущество полка: противогазы, накидки, резиновые изолирующие костюмы, чулки, рентгеномеры, индикаторы, противохимические пакеты, дегазационные приборы, всевозможные указки для ограждения участков заражения. Вид у Соболевского такой, будто он устал от возни с этой сложной современной техникой. Вот чинуша - ведь работает всего неделю!

Я уверен, майор Никитин взял к себе Соболевского только под нажимом супруги и дочки: видно, они всерьез решили включить его в свою семью. В рабочее время майор старается быть с Вадимом строгим и официальным, но это при посторонних, а при мне обращается к нему запросто:

– Вадим, приходи в воскресенье обедать, наши женщины будут ждать.

Вот так - «наши женщины».

Меня в доме Никитиных тоже встречают приветливо, как друга будущего зятя. Даже не стесняются вести свои семейные разговоры при мне. Однажды я слышал, как Нина Христофоровна, расстроенная какими-то неполадками в продовольственном магазине, сказала мужу:

– Когда мы выберемся из этой пустыни? Сил уже нет!

– Подожди еще немного, дай насладиться службой! - пытался отшутиться майор.

– Четверть века наслаждаемся… Не достаточно ли?

Нам с Вадимом присутствовать при таком разговоре было неудобно, мы пригласили Полю и ушли гулять.

И вот опять Вадим зовет к Никитиным. Не хочется мне туда идти.

– Не могу, - отказался я. - Понимаешь, сегодня не могу.

Отказ обидел Вадима.

– Уже зазнался до потери пульса?

– Нет. Я и раньше тебе говорил: Никитины простые, хорошие люди, не хочу их обижать.

– Отшиваешься?

– А я и не пришивался.

– Ну как знаешь… Насильно тащить не стану.

Приехал Степан. Мы встретились около входа в казарму. Я только вернулся со стрельбища: пыльный, просоленный, с черными мокрыми пятнами под мышками, в руках автомат, на поясе и за плечами - полное походное снаряжение. Кузнецов выбритый, наглаженный, надушенный - настоящий отпускник.

Обнялись. Степан посмотрел на меня хитровато и сказал:

– Нарубил дров твоим старикам. И крышу починил! Мы рассмеялись.

– Ну и ушлый ты! Давай раздевайся. Подарки тебе привез.

После обеда мы сидели под деревом за казармой. Степан рассказывал:

– Старики у тебя - душа! Особенно мать. Она чувства не скрывает, запорхала вокруг меня, захлопотала. А отец серьезный, строгий. Я поначалу стеснялся его. Но потом понял: столько в нем доброты, такая нежность к людям, что держать их открытыми никак нельзя, надо маскировать, вот он суровость на себя и напускает. Стесняется своей мягкости.

Ну и Степан, как быстро понял отца! «Стесняется своей мягкости»! - верно подмечено.

– Я на твоей кровати спал. И книги все пересмотрел, теперь твои мысли знаю, - продолжал Кузнецов. - Мать костюм твой и рубашки предлагала. Но я в форме ходил. Ты же знаешь - люблю форму!

Я слушал опустив глаза. Бывали моменты, когда вдруг спазмы перехватывали мне горло и я готов был разреветься. Как бы мне хотелось, чтоб и у него были мать и отец, дом, книги. И чем больше он восторгался нашими семейными порядками, тем тяжелее мне было слушать. Хотелось обнять его и крикнуть: «Будь моим братом». Но я не могу решиться на такое. Степан сентиментальности не терпит еще больше, чем криводушия. Я слушаю и молчу. Он говорит, а я все думаю, что сделать для утепления жизни этого одинокого, но бесконечно близкого и дорогого мне человека?

Я насторожился, когда Степан заговорил об Оле. Было какое-то несоответствие в словах и тоне.

– Красивая у тебя девушка. Мы встретили ее в универмаге. Пошли с мамой твоей купить мне носки и встретили. Очень красивая.

Говорил это Степан спокойным голосом, глядел мимо меня. Если так бросилась в глаза Олина красота, мне кажется, говорить он должен более восторженно.

– Что ты заладил «красивая» да «красивая», а как она спрашивала обо мне - волновалась? Рада была, что встретила моего сослуживца? Что просила передать?

Степан помолчал. Мне показалось, он обдумывает ответ, не хочет меня огорчать, но и врать не намерен.

– Не было таких разговоров. В универмаге, сам знаешь, толкотня, люди, как по тревоге, туда-сюда бегут. Где там разговаривать! Привет, конечно, передала.

– А письмо не написала?

– Сказала, по почте пошлет. При ней письма не было. Она не знала, что я приехал и что встретит нас в универмаге.

– Могла потом, к твоему отъезду, прийти, - сказал я то, что подумал.

– Могла, - коротко бросил Степан и поднялся.

В этом кротком «могла» я уловил и осуждение Оли, и предостережение себе: смотри, мол, Витя, не все в порядке в твоих отношениях с девушкой. Что же он не сказал? Что утаил? Да и знает ли вообще что-нибудь об Оле. Встретил один раз мельком, и все, много ли узнаешь о человеке за несколько минут? Однако холодность Кузнецова не случайна, за ней что-то скрыто. Степан понимает: его рассказ лишит меня покоя, и все же не скрыл свое отношение к Оле - не понравилась она ему! Как могло такое произойти - удивительно! Такая хорошая девчонка - и вдруг не понравилась. Не пришла с письмом для меня? Может быть, это показалось Степану обидным? Однако Оля могла быть занята: экзамены, какие-то поручения, ну, наконец, просто заболела. Нет, не понял ее Степан, разглядел только внешность - красивая, и все!

Через несколько дней получил письмо от Оли. Было в нем несколько слов и о Степане: «Встретила в городе твоего однополчанина. Неужели и ты так выглядишь? Интересно на тебя посмотреть. Просто не представляю тебя солдатом - начищенные пуговицы, сапожищи. Чудно! Друг твой мне не понравился: какой-то ваньковатый, двух слов связать не может. Неужели он действительно твой друг? Что ты нашел в нем интересного? Письмо тебе с ним не послала - показалось, он может вскрыть и прочитать. Хоть и нет у нас особых секретов, но мне не хочется, чтобы кто-то читал мое письмо…»

Оля удивила меня не меньше Степана. Какой она тоже оказалась непрозорливой! Кузнецов, этот благородный парень, показался ей вахлаком! Ну и ну! В общем, оба они не поняли друг друга. Я вспомнил о симпатии и взаимной тяге, которая иногда возникает у людей до того, как они познакомятся; у меня со Степаном так было еще на призывном пункте, когда мы в строй старались встать рядом.

И вот теперь я вижу - бывает и обратное: встретились, поговорили Кузнецов и Оля и с первого взгляда не понравились друг другу. Ну ничего, это все поправимо, их знакомство лишь начинается. Приеду домой, сведу их, узнают друг друга лучше - еще смеяться будут над своей отчужденностью.

Произошла первая стычка между Юрием Веточкиным и Дыхнилкиным. Не знаю, с чего началось. Семен едва не набросился на младшего сержанта. Хорошо, поблизости оказался лейтенант Жигалов. Он отчитал Дыхнилкина и отправил на гауптвахту. Потом вызвал в канцелярию роты меня и Степана. Взводный еще не успокоился, ноздри его нервно расширялись, глаза глядели жестко.

– Вот что, старики, - сказал лейтенант, - надо помочь младшему сержанту. Он парень хороший, но молодой, неопытный. - Жигалов поморщился, не хотел, видно, при подчиненных нелестно отзываться о командире. - К тому же характер у него кисельный. Но характер - дело наживное. Помогите своему командиру взять в руки Дыхнилкина.

Мы со Степаном переглянулись.

– Как это сделать?

– Прежде всего образцовым, безоговорочным подчинением младшему сержанту, - твердо сказал Жигалов. - Будете все до мелочей выполнять вы, это укрепит авторитет Веточкина. Дыхнилкин не осмелится пойти против всех. Ну и по-свойски, по-солдатски поговорите с Дыхнилкиным. Командование сверху, вы снизу, неужели не приведем в должный вид этого разгильдяя? Я надеюсь на вас, старики! - сказал на прощание Жигалов.

Мы не советовались с Кузнецовым, что конкретно делать. Общая линия поведения ясна - показать пример дисциплинированности.

Вспомнил я свою запись об офицерах, свои оценки их действий и способностей. Придется добавить, что эти оценки меняются в зависимости от перемен, которые происходят в нас самих.

Жигалов первые месяцы службы казался мне притеснителем, жестким человеком. Я проклинал судьбу, что угодил в его взвод. Потом лейтенант покорил меня своим трудолюбием. Дальше открылись его чистота и верность долгу. Затем я обнаружил доброту и человечность. И вот наконец такая чуткость к Юрию Веточкину.

Сейчас дело не столько в Дыхнилкине, сколько в молодом сержанте. Жигалов хочет сделать из него командира отделения, иначе говоря, берет на себя заботу о нем. А ведь мог поступить проще: вернуть неподготовленного младшего сержанта на должность, не связанную с командованием, - в полку немало таких должностей.

Удивительный человек Жигалов. Но для меня он теперь не только командир и даже не просто образец военного. Мне хочется быть похожим на него во всем.

Новички

Предварительное обучение молодых солдат закончилось. Их распределили по ротам. В наше отделение пришли трое: Климов, Ракитин и Натанзон. Они еще не подкоптились на солнце, бледненькие, нежненькие.

Почему-то у молодых смешно торчат уши. Будто настороженные зайцы - ушки на макушке! У «стариков» тоже короткие прически, но совсем не лезет в глаза лопоухость. Может, потому что им все ясно и понятно?

Пополнение у нас хорошее, ребята смышленые, бойкие. Особенно выделяется Климов. Он окончил среднюю школу, много видел, много знает. В нем нет скованности новобранца - энергичный, предприимчивый. Ему все нравится.

– Хорошо! - говорит он. - Как в санатории, все расписано: когда зарядка, когда прием пищи, когда развлечения.

– Погоди, выведут в поле, там поразвлекаешься! - пугает его Дыхнилкин.

– Опять хорошо: люблю играть в казаки-разбойники!

– Лопух ты, салага зеленая, - говорит, обозлясь, Семен и, цыркнув презрительно сквозь зубы, уходит.

Климов снова в движении, бегает, хочет везде быть первым.

– Ты когда-нибудь уставал? - спросил его Степан.

– Конечно. Я от безделья устаю. Угнетает меня неподвижность. Одно время я штангой занялся, силу не знал куда деть. Пойду вечером, перекидаю железяк тонны две - легче становится. Потом пришлось бросить штангу. Мышцы тяжелые набивает, а мне эластичность нужна, у меня теннис хорошо идет. Второй разряд еще в школе имел.

У этого парня служба пролетит легко, нет в нем внутреннего сопротивления дисциплине, готов впитывать в себя все хорошее, что встречает на пути.

В автомобильном парке во время обслуживания техники Климов успел вычистить до блеска кузов машины, за рулем посидел, приборы рассмотрел и Жигалова порасспросил:

– А можно на водителя выучиться?

– Сначала свою штатную должность освойте.

– А если параллельно?

– Времени не хватит.

– Я найду.

Жигалов улыбнулся:

– Не надо искать, все придет в свое время: у нас предусмотрена взаимозаменяемость. Научитесь владеть всей техникой и оружием подразделения.

Второй новичок, Ракитин, похож на Скибова, такой же неторопливый здоровяк, но более простой и откровенный. Главное - разговорчивый. В первый же день все поведал о себе:

– Отец был шофером, в аварии погиб. Мать работала в МТС. Таскала меня туда же, не с кем было оставить дома. Бродил я по цехам, гайки да ключи были моими игрушками. Потом помогал ремонтировать тракторы, сеялки, изучил их до тонкости. Несколько раз хотел сдать экзамен на тракториста, и все знали - могу, но комиссия не допускала - мал. Когда расформировали МТС, работал в колхозе прицепщиком. Тракторист мне попался Иван-охотник, да не простой, а чокнутый на этом деле. Увидит гусей в небе - и все! Больше он не работник! Потом приспособились так: он уйдет с ружьем в лес, а меня на тракторе оставит. Оба довольны. Он гусей или уток стреляет, а я на тракторе пашу. Бывало, председатель наскочит: «Где Иван?» У меня готов ответ: «Здесь он, в лесок пошел, животом мается».

Так и работали. И деньги делили по совести, хотя для меня зарплата не главной была, первое дело - машина.

Лева Натанзон - еврей; в гражданке, наверное, был кудрявый, теперь на лице его самая броская деталь - большой крючковатый нос. Конечно, за эту «деталь» Натанзона с первого дня солдаты прозвали Руль. Прозвали без злого умысла, просто уж традиция такая: давать друг другу шутливые клички; мы даже старшего лейтенанта Шешеню, как известно, именовали Женьшенем. Но Дыхнилкин вкладывал в шутку свой смысл.

Однажды окликнул Натанзона:

– Руль, тебя старшина вызывает.

– Зачем?

– Другой автомат хочет дать.

– Какой другой?

– С кривым стволом, чтоб из-за угла стрелять.

Я хотел заступиться за молодого солдата, но вдруг произошло такое, чего никто не ожидал. Натанзон взял Дыхнилкина за грудки, притянул к себе и, глядя в упор, сказал:

– Я не знаю, кому из нас в бою потребуется кривое ружье. Но ты себе закажи кривую ложку. Если еще раз попробуешь так шутить, я сверну тебе скулы! Усвоил?

Все отделение грохнуло от смеха. Под «королем хулиганов» явно рушился трон.

Дыхнилкин это понял. Хищно вздернув плечи и страшно выкатив глаза - это его излюбленная поза, - он стал приближаться к Натанзону:

– Ах ты!…

Лева спокойно ждал. И, что было самое удивительное, слегка улыбался. Улыбочка эта была точно такая, как у фехтующих мушкетеров во французских фильмах. Чувствуя такую уверенность Левы, мы не стали разнимать. Дыхнилкин кинулся…

И все! На этом схватка кончилась самым неожиданным образом: Дыхнилкин лежал в нокдауне на полу. Лева поднял его. Глаза у Семена были мутные. Натанзон поддержал противника, пока тот пришел в себя.

– Теперь иди умойся, - добро, без тени злости сказал он Дыхнилкину. - И никогда больше не приставай к Леве Натанзону, потому что у него первый разряд по боксу.

Дыхнилкин, шатаясь, побрел в умывальник. Щадя его, мы молчали. Но как только захлопнулась дверь, опять дружно засмеялись.

– Ну и дал ты ему!

– Не переживет Дыхнилкин, зачахнет!

Лева, смущенно улыбаясь, спросил:

– Что, он хороший парень?

– Куда там! Горлохват!

– Правильно сделал. Отучил сразу, иначе он тебя извел бы.

Лева лукаво улыбнулся и опять сказал о себе в третьем лице:

– Ничего, ребята. Натанзон за себя постоять может.

– Ты в каком обществе был?

– В «Спартаке».

– А вес?

– Легкий.

– Ну, для Семена твой вес, наверное, тяжелым показался.

Вот так еще один новичок нашего отделения уверенно шагнул в службу и в первый же день снискал всеобщее уважение.

Случившемуся больше всех был рад Юра Веточкин. Младший сержант проникся к молодому солдату искренним уважением, обходился с ним учтиво и внимательно. И вообще с приходом новичков Веточкин почувствовал себя настоящим командиром. Он учил первогодков, говорил строгим голосом, наставлял и даже наказывал. А молодежь, не зная слабостей Юрика, известных нам, относилась к нему с трепетом. Он был для них командир. И именно это признание его авторитета, мне кажется, больше всего укрепляло в нем веру в свои силы. Мы со Степаном старались быть точными и исполнительными. Это удивляло Веточкина. Ничего не зная о просьбе лейтенанта Жигалова, он решил, что действительно стал настоящим сержантом.

* * *

Смешной народ все же эти новички.

Утром отделение побежало на зарядку, а Ракитин юркнул в уборную. Когда мы вернулись назад, разгоряченные, бодрые, кровь ходила волнами. Ракитин осторожно выглянул из туалета и присоединился ко всем как ни в чем не бывало. Всю зарядку в отхожем месте просидел!

– Ну как, нанюхался?

– Чего?

– Нанюхался, говорю. Ты думаешь, это полезнее зарядки?

Ракитин покраснел:

– Живот закрутило.

– Бывает, - согласился я. - Только в другой раз раскручивай в другую сторону.

– Да мне эти зарядки вообще ни к чему - здоров как бык.

– Позанимаешься, как паровоз станешь, - пошутил я.

Ракитин липнет к Степану. Смотрит на него преданными глазами и очень хочет с ним подружиться. В курилке я наблюдал такую сцену. Сидит Кузнецов, думает о чем-то своем. Он часто после отпуска сосредоточенно размышляет. Ракитин протянул пачку «Беломора».

– Не хочу, - отказался Степан.

– Может, в клуб пойдем? - снова предложил Ракитин.

– Чего ты ко мне привязался? Иди сам! - отрезал Кузнецов.

Ракитин замолчал надолго, но не обиделся и не ушел.

Степану стало жаль молодого солдата. Все-таки легкое и доброе сердце у Кузнецова; он посмотрел на Ракитина и понял: на душе его горечь.

– А чего там сегодня… в клубе? - спросил Кузнецов.

– Кино «Доживем до понедельника». Я видел, хороший фильм, - оживился Ракитин.

– Ну идем.

Они идут рядом. Молчат. Я понимаю. Степан поступил так, не желая обидеть Ракитина. И все же у меня что-то исцарапывает в груди. Ревность? Бывает, значит, и мужская ревность. Интересно, что это за чувство: надо будет покопаться, найти, откуда оно берется.

* * *

Сель - это одно из местных стихийных бедствий. Во время ливня с гор несутся стремительные потоки воды, на пути они вбирают в себя быстрорастворимую глину и превращаются в мутную жижу. Большой сель может снести целый город.

Мне довелось видеть это буйство стихии.

Был ясный воскресный день. Наш взвод стоял в карауле. Я ходил по тропинке, натоптанной часовыми, охранял свой объект. Солдаты в городке занимались кто чем; большинство болело на стадионе. От объекта мне хорошо было видно, как на футбольном поле с криком гоняли мяч сборные команды. Сборные - не в высоком общепринятом понимании: «избранные», а в том шутливом, которым мы сами называем: «сборные». В таких командах человек по тридцать - любители, обутые в сапоги, кеды, тапочки. Они не придают особого значения правилам игры, но сражаются со страстью международных мастеров. Болельщики были в таком азарте, что прямо ревели от переполнявших их страстей и нередко сами кидались на поле, чтобы подыграть. Это не запрещалось.

Вдруг из-за вершин Копет-Дага выплыла огромная туча. Она была какая-то необыкновенная - черная, с белой подкладкой. Где-то за горами, в Иране, пророкотал гром. Потом наступила тишина. Туча плыла быстро. Как только она накрыла городок, раздался сухой треск, будто раздирали на куски все, что было сделано из фанеры. Потом я увидел множество прыгающих на земле беленьких шариков величиной с горошину. Это был град. Он застучал по голове и плечам. Я поспешил под грибок. И вовремя. Хлынул ливень. Он был такой тяжелый и плотный, что казалось, низвергался сплошным водопадом. Серые потоки воды неслись с неба. Они изогнулись под ветром, как занавеси. Вода через несколько минут собралась на земле в огромные пузырящиеся лужи. В этот момент и ринулся с гор сель. На наше счастье, он зацепил только край полкового городка, самый низкий район, где находился автомобильный парк. Через тридцать - сорок минут все кончилось. Ливень умчался дальше. Сель прекратился. Но, как я узнал, именно в эти минуты сель натворил немало бед, а наш молоденький солдат Климов совершил настоящий подвиг. Везет же парню: первый раз в карауле - и сразу отличился!

– Слыхали? - спросил меня после смены караула майор Росляков, редактор солдатской газеты.

– Что?

– О подвиге Климова.

– Слышал, вместе в карауле был.

– Так вот, прошу вас срочно, сегодня же, написать заметку.

– Я не спал, товарищ майор, голова не варит.

– Устать может любой человек, только не журналист! - строго сказал Росляков. - Когда в бою погибают все до одного, журналист перед смертью успевает описать подвиг товарищей. В общем, завтра утром, до ухода на занятия, оставьте материал дежурному по роте.

Довод очень веский. Я не мог отказаться:

– Хорошо.

Я сидел в ленинской комнате и выдавливал из себя заметку. Перед этим состоялся разговор с Игорем Климовым. Он подробно рассказал о событии, ответил на вопросы. Все ясно. Пиши. А вот не пишется. Сижу балда балдой над чистым листом и не знаю, с чего начать. Подвиг Игоря какой-то голый. Надо «одеть» его, найти какую-то форму, передать высокими словами. А где их взять?

«Завтра утром оставьте материал у дежурного…» Да я и через неделю не напишу, нет у меня «строительного материала». Пепелов учил: нужно отыскивать главную мысль, на которую, как на шашлычную палочку, нанизать все события. Нет у меня такой мысли. Просто факт! Все учат: надо писать просто, ясно, без выкрутасов. «Солдат Климов, находясь в карауле… спас боевую технику батальона». Пожалуйста! Просто и без выкрутасов. Но разве у Климова было просто? Там были тревога, волнение, риск. Как же загореться? Где взять огонь? Чем воспламеняются другие пишущие? Говорят, их вдохновляет красота людей и поступков. Мне тоже Климов нравится, и то, что он совершил, - прекрасно. Но где взять тепло, которое оживляет слова? Учебники твердят: в жизненном опыте, в багаже, в умении писателя… Стоп! Кажется, нашел «шашлычную палочку» для объединения событий. И даже название есть: «Первый шаг к подвигу». Я схватил ручку и принялся за работу. Описал свои переживания при выполнении боевой задачи, когда в первый раз заступил в караул. Все эти чувства конечно, были переложены в Климова; внушил я ему и свои опасения, и свою настороженность. Даже огорчения собственные передал Игорю: мол, стоишь-стоишь на посту, а шпиона не видно, не получается подвиг.

И вот когда Климов окончательно расстроился из-за однообразия и серости караульной службы, я обрушил на него сель.

Середина заметки выглядела так:

«Через широкий двор автопарка катили мутные потоки, устремленные к самому низкому месту в дальнем углу, - туда, где был навес второго батальона.

Климов кинулся к боксам. Когда он вбежал под крышу, вода уже закрывала колеса автомобилей. Глинистая, с белой пеной, она кружила возле машин, металась в поисках выхода. Сырцовые стены пока еще удерживали ее напор. Но через двор неслись все новые потоки и врывались под навес. Что-то угрожающе хрустнуло наверху.

Климов понял: вода качнула стены. Если они рухнут, упадет и крыша. Машины будут изуродованы.

Климов, словно разведчик, обложенный со всех сторон погоней, огляделся, стараясь найти выход из создавшегося положения. Что делать? Что он может предпринять один? Звать на помощь? Пробовал дать сигнал в караульное помещение - сигнализация повреждена. Да и поздно: стена рухнет через несколько минут.

На труса в минуту смертельной опасности находит оцепенение. Он гибнет. У смелого человека в эти секунды молниеносно включаются находчивость и смекалка.

Игорь Климов выхватил из ближнего бронетранспортера лом и побрел, преодолевая сопротивление упругой воды, к тыльной стене навеса. Достигнув ее, опустил руки с ломом в воду по самые плечи. Вода была холодная и грязная, перед глазами кружились бумажки, мусор и окурки, принесенные неведомо откуда.

Климов изо всех сил ткнул ломом в стену. Лом вошел в мягкий и вязкий сырец. Климов ударил еще и еще. Кирпич схватывал лом и, будто дразня, подолгу не выпускал его. Солдат не видел результатов своих усилий. Получается или нет? В одно ли место он бьет? А бить надо было только в одно место, чтобы скорее одолеть стенку и открыть путь воде. Открыть внизу, у самого пола, Климов еще глубже погружается в воду. Она заливает открытый от напряжения рот. Игорь устал. Ему трудно дышать. Но он упорно двигает под водой ломом.

Наверху снова угрожающе затрещали стропила, взвизгнули металлические скобы. Но Игорь не побежал прочь. Он задолбил по стене с удвоенной энергией.

Тридцать красавцев. Тридцать боевых автомобилей ждали решения своей судьбы. Они стояли вычищенные, покрашенные, смазанные и надраенные, готовые к походу. Решал их судьбу молодой солдат Климов. Успеет он открыть дорогу воде - машины спасены, останутся в боевом строю. Не успеет - погибнут.

Климов бил ломом, падая на него всем телом.

Вдруг железный стержень проскочил в пустоту, и вода тут же зажурчала, заклокотала, пробиваясь на свободу.

«Вода расширит дыру сама», - подумал Игорь. Отошел в сторону и стал пробивать новое отверстие.

Когда он сделал вторую пробоину, лом выпал из обессилевших рук. В это время на помощь подоспели товарищи во главе с начальником караула лейтенантом Жигаловым. Они быстро пробили еще несколько отверстий - вода стала быстро снижаться. Навес и тридцать боевых машин были спасены!

Скромен и не кичлив советский солдат. Как часто он, совершив настоящий подвиг, краснеет, стесняясь назвать свою фамилию. Так же было и с Климовым.

– Выпустил воду, и все! - сказал он, смущенно улыбаясь.

– Ничего себе «выпустил, и все!» - весело повторил командир отделения младший сержант Веточкин. - До этого надо додуматься! Принять решение и осуществить в несколько секунд. А если бы навес рухнул?»

Младшего сержанта Веточкина я специально вставил в заметку, помня просьбу лейтенанта Жигалова. Фамилия Юры в газете, на мой взгляд, должна повысить его авторитет.

На следующее утро я оставил заметку дежурному по роте. Я был уверен: материал понравится майору Рослякову.

Через день вышла солдатская газета части. В ней и моя статья. Привожу ее полностью.

«Подвиг солдата

На днях, будучи в карауле, молодой солдат Игорь Климов совершил героический поступок. Он вступил в единоборство с разбушевавшейся стихией и спас автомобильную технику подразделения. Молодец, Игорь! Хорошее пришло к нам пополнение!

Рядовой В. Агеев».

Я был поражен! Ни одного слова из моей заметки, кроме фамилий - автора и героя.

– Чего же ты так долго писал? - удивился Натанзон.

Я махнул рукой. Только Степан меня понял.

– Урезали?

– Все - и голову, и ноги, и даже хвост, - грустно ответил я.

– Не печалься, бывает.

А командиры довольны: и капитан Узлов, и Шешеня, и Жигалов, и Юра Веточкин. Ну конечно, и сам Климов. Слава приятна в любых дозах! Игорь вырезал заметку и отослал домой.

Встретил в библиотеке майора Рослякова.

– Здравствуй, Агеев! - весело улыбнулся он. - Здорово написал! Всей редакции понравилось…

– Я так и понял, - иронически ответил я.

– Обиделся, что сократили? Брось, Агеев. Ты не новичок в нашем деле. Понимать должен. Вышло новое постановление - надо было давать обязательно. Заметку ты сделал хорошую, немного расширь ее, добавь биографических данных, найди истоки подвига, и получится хороший очерк. Можно Пепелову послать. Кстати, он почти в каждом письме и по телефону о тебе справляется, приветы передает.

– Спасибо. И ему привет.

– Передам.

Взгляд у майора такой искренний и чистый, что обижаться на него невозможно. Действительно, чем он виноват? Формат газеты маленький, не будет же редакция ради моей заметки постановление сокращать?

Перечитал, поправил свой очерк и, переписав набело, послал подполковнику Пепелову в окружную газету.

У Степана очень озабоченный вид. И привез он эту озабоченность из отпуска.

– В чем дело? - спросил я. - С каких это пор у тебя появились от меня тайны?

– Идем. - Степан увел меня за казарму и рассказал следующее: - В поезде, когда возвращался из отпуска, встретил я девушку. Зовут ее Люба.

«Ну, наконец-то, - обрадовался я, - и у Кузнецова сердечные дела!» Хотел подковырнуть его шуткой, но лицо у Степана было такое серьезное, что я сдержался.

– Сидела эта девушка у окна, ни с кем не разговаривала. Я на верхней полке лежал. А она внизу. Грустная такая, бледная. Когда в купе никого нет и никто на нее не смотрит, она - платок к глазам. А как только соседи появятся - платок в сторону и в окно смотрит. Пробовали ее развеселить - не получилось.

«Не обращайте на меня внимания, - сказала она. - Мне просто нездоровится».

Ну что поделаешь, если человек болен? Нехорошо ему досаждать. Оставили в покое. А я сверху поглядываю, и кажется мне, дело не в болезни, а девчонка попала в беду. Живот у нее круглый, пятна коричневые на лице, готовится матерью стать. А сама очень молоденькая, лет семнадцати, не больше. И вот соображаю: если она ждет ребенка, это радость в семье, а тут слезы. Что-то не так! Вечером, когда все спали, я покурил в тамбуре и вернулся в вагон. Она по-прежнему у окна, и платок у глаз. Заметила меня, предложила:

«Садитесь…»

Я сел. Хочется расспросить, что за беда у нее, но не знаю, с чего начать. Молчим. Она опять к окну повернула голову. В купе полумрак. Тишина. А у меня на душе такое волнение, будто с нашим поездом сейчас крушение произойдет и мне об этом известно. Беспокойство мое передалось и соседке.

«Что с вами?» - спросила она.

Я признался:

«Не по себе как-то. Предчувствие, что ли? Кажется, будто крушение вот-вот случится».

Она не удивилась, лишь вздохнула печально:

«Хорошо бы!»

Тут уж я не вытерпел:

«Смерть кличете… Неужели так тяжко? Может, я помочь могу?»

«Эх, солдат, солдат, - ответила она. - Чем ты мне поможешь?»

«А все же? От помощи отказываться не следует».

«Попала я в такое положение, что ни ты и никто другой ничего сделать не смогут».

Она сразу меня назвала на «ты», ну и я к ней стал обращаться так же.

«Что же стряслось? Муж, что ли, бросил?»

Девушка махнула рукой:

«Нет у меня мужа… и не было».

«Почему же парень тебя отпустил, почему не женился, раз так получилось?»

Она сжалась и затряслась в беззвучном плаче. Я немного подождал, не тревожил ее. Потом стал утешать:

«Успокойся! Как тебя звать-то?»

«Любаша», - пролепетала она мокрыми губами.

«Расскажи, Любаша, что у тебя за горе. Тебе легче станет».

Излагая мне все это, Степан очень волновался. Видно, история, которую он услыхал, была необыкновенной.

– В общем, не стану тебе передавать подробности, суть дела такова. Жила она в районном центре под Куйбышевом. Семья у них многодетная. Отец завербовался на Камчатку, на рыбный промысел, чтобы денег подработать. Нашелся добрый человек, сосед Николай Тимофеевич Зуев, предложил помочь Любиной матери. Взял ее дочь кладовщицей на склад. Он там заведующим работал. Очень были ему в семье благодарны за это. Стала Люба кладовщицей. Работа нетрудная - склад культтоваров: тетрадки, карандаши, портреты. И вот, оказывается, этот благодетель взял к себе Любашу не просто так, а с дальним прицелом. Стал к ней похаживать его сын Григорий. И папаша всячески это Гришкино ухаживание поощрял. Как придет Григорий на склад, Николай Тимофеевич непременно их вдвоем с Любой оставит. А вскоре открыто попросил:

«Не отвергай моего Гришку, выходи за него замуж. Дружно и ладно заживем одной семьей».

Люба и без слов этих понимала, куда дело клонится. Она не со страхом, а с брезгливостью думала о Гришке. Был он парень, о котором в его двадцать два года говорили как о пропащем. Пил запоем. Когда-то завидным женихом считался, любая девушка с радостью пошла бы за него. Гармонист, на всех праздниках и свадьбах желанный человек. Вот это его и сгубило. Парень он тихий, покладистый. Играть не отказывался и все чарки, которые подносили, выпивал. Ну а причин для веселья в городке много. Так и спился Гришка. В двадцать лет алкоголиком стал. Хватились отец и мать, но поздно. Лечили даже. Не помогло. Женить собрались. Да кому же из девчат такую муку на себя взять захочется? Вот и решил Николай Тимофеевич добрым делом Любашу к согласию склонить.

Сколько могла избегала Люба Гришкиного ухажерства. Прямо отвергнуть стеснялась - не хотела обижать Николая Тимофеевича. Уж больно добр он к ней был. Да и Гришка вроде пить бросил. Клялся: «До конца жизни не понюхаю!» Поверила Люба. Хотела помочь Гришке и Николаю Тимофеевичу, добрым делом отплатить. Незадолго до назначенной свадьбы, когда Люба уже готовилась стать матерью, Гришка опять запил. Люба напоминала ему:

«Ты же обещал бросить».

Гришка таращил пьяные, влажные глаза, смеялся ей в лицо:

«Мало чего я тебе обещал. Наше мужское дело такое - обещать, а ты уши развесила!»

В общем, уехала Люба из дома, чтоб избежать позора. Может быть, Гришка и женился бы на ней, отец заставил бы, но Люба теперь сама ни за что не хотела жить рядом с таким низким человеком. Уехала тайком, иначе мать не отпустила бы. Хотела добраться к тетке, в Актюбинск, а там уж решить, как быть с ребенком.

Да тут, собственно, и решать нечего - все сроки прошли, придется Любе стать матерью…

Степан помолчал и потом как бы итог подвел:

– Вот такая история у Любаши приключилась. Позади горе, а впереди неизвестность: как тетка примет, как домой вернуться с ребенком, как жить одной без мужа, чем кормиться? Поэтому крушение поезда, о котором я сказал, для нее показалось желанным выходом из всех затруднений… Видно, запали ей в голову мои слова. Стала она подумывать о смерти. Раньше на лице ее растерянность была, а тут вдруг строгость появилась, решимость какая-то во взгляде. Чувствую, недоброе она затевает. Когда я лег спать, она взяла полотенце, умываться пошла. Меня будто толкнул кто-то - иди за ней! Пошел следом. Прислушался - в туалете вода не плещет. Я за ручку - дверь открыта, и никого там нет. Я в тамбур. Стоит Люба у перехода между вагонами. Бледная, глаза горят нехорошим белым огнем.

«Ты что?» - спрашиваю.

«Проветриться».

Смотрю, полотенца в руках у нее нет, уже в углу, как ненужное, валяется.

«Ты, - говорю, - Люба, не дури. Такими делами не шутят! Если из-за прохвостов хорошие люди будут самоубийством кончать, то на земле одни подлецы останутся. Идем отсюда!»

Увел ее в вагон, стал отвлекать от мрачных мыслей. А сам думаю: сейчас отговорю, а она выйдет на своей станции и под следующий поезд кинется… Вот скажи, как бы ты поступил? - вдруг спросил меня Кузнецов.

Я растерялся.

– Не знаю, Степа… К родным ее надо было доставить.

– Родные позади остались, до них сутки езды.

– Тогда предупредить тетку, к которой она едет, чтоб присматривала за ней.

– А может быть, она до нее не доедет? Да и как я мог тетку из поезда предупредить? Люба между тем совсем духом пала, плачет, уж не скрывая своих намерений:

«Зачем ты меня удержал? Только и осталось мне под колеса! Что же мне делать?»

Тогда я решился.

«Поедешь, - говорю, - со мной?»

«Куда?…»

«В город, где я служу. Снимем комнату. Опомнишься. А там видно будет, как дальше жизнь строить».

Сначала она не соглашалась. Но я доказал ей: иного выхода нет. - Степан сделал паузу, глянул мне в глаза и четко закончил: - И вот она здесь.

– Здесь?

– Да. Потому и озабочен я.

– Где же ты ее поселил?

– У хозяина верблюда. Помнишь верблюда Чингисхана, который курит? Вот у его хозяина Берды Кекилова. Других знакомых нет в городе. С вокзала к нему и отвел.

«Приюти, - говорю, - на несколько дней, пока найду квартиру».

А он человек добрый, хорошо нас принял.

«Детей аллах дает, - сказал. - Пусть живет твоя жена сколько надо».

Вот, Витя, какие у меня дела.

– Чем могу помочь? - спросил я.

– Да пока ничем. Разве только хорошим отношением к Любе, ей тяжело сейчас.

– Постараюсь. Деньги, наверное, нужны. Возьми у меня. Рублей двадцать сберег.

– Пока не надо. У нее немного есть, и у меня сотня, еще из тех, что на заводе получил. Главное сейчас - молчание. Никто не должен знать о несчастье Любы.

Я возразил:

– Зачем таиться? По-моему, лучше рассказать все Шешене. Ты ничего плохого не сделал. Мне кажется, полк даже поможет.

Степан пожал плечами:

– Поверят ли, что все именно так было?

– Шешеня поверит: ты кандидат партии.

Степан подумал и согласился:

– Ты, пожалуй, прав, надо рассказать.

На этом мы и порешили.

Ночью на стрельбище - как в морском порту. Застекленные домики пультов управления похожи на капитанские рубки кораблей: в них мигают разноцветные огоньки, шипят радиостанции, звенят телефоны. Как линкор с сигнальными огнями, возвышается центральная вышка. Оттуда несутся в ночь сигналы трубы. А на мишенном поле тоже огоньки - это всевозможные мишени. Иногда они движутся, словно катера и лодки в ночном море. Сегодня идет стрельба с ночными прицелами. Инфракрасная техника позволяет видеть во мраке как днем.

Я быстро выполняю упражнение из ручного противотанкового гранатомета. Получил две гранаты в инертном снаряжении. Они по форме и весу как боевые, только не разрываются. Стою в исходном положении. Командовать будет младший сержант Веточкин. Он следит за сигналом с пульта: оттуда должны подать знак о готовности мишенной обстановки.

– Вперед! - командует Юрий.

Я быстро шагаю во мрак.

Снова команда:

– К бою!

По условиям упражнения, через тридцать - сорок секунд пойдет мимо меня танк. Надо успеть вынуть гранаты из сумки и зарядить гранатомет. Все делаю автоматически - тренировался много раз. Решил стрелять с колена - так удобнее. В окуляре ночного прицела с инфракрасными лучами передо мной будто морское дно - все зеленовато-голубое. Ищу, где танк. Захватываю его уже на половине пути. Торопливо ловлю в перекрестие прицела и жму на спуск. Гранатомет оглушительно бахает, и огненное зарево вспыхивает у меня за спиной. Граната, описав плавную дугу, пролетает выше танка. Лихорадочно выхватываю из сумки вторую гранату, заряжаю, тщательно целюсь - и снова оглушительный грохот и пламя за спиной.

На этот раз граната угодила в цель. «Удочка», - с облегчением вздыхаю я.

Идем с Веточкиным назад, он задумчиво говорит:

– «Удовлетворительно». А разве это удовлетворительно? Если сразу танк не поразишь, он вряд ли позволит тебе сделать второй выстрел: или из пулемета снимет, или гусеницами раздавит. Вот тебе и удовлетворительно!

Я согласен: поражать нужно с первого выстрела.

– Ты не подумай, что я тебя ругаю: упражнение ты выполнил, просто советую на будущее. В бою отделению туго придется, если ты первой гранатой промажешь.

Мне понравился этот разговор с Юриком. Наш молоденький командир набирается мудрости, для беседы со мной подобрал соответствующий тон. Понимает, что мы с Кузнецовым поддерживаем его авторитет. Не понравился в ту ночь только я сам себе. Все понимаю: замысел Жигалова, необходимость помочь Веточкину. А отстрелялся на «удочку»!

…Майор Никитин проводил занятие в химическом городке: рассказывал о свойствах отравляющих веществ нервно-паралитического, общеядовитого, удушающего и психогенного действий противника. Шутил:

– Газы первой мировой войны - детские игрушки в сравнении с современными. Это оружие очень грозное. Вы знаете, что существует международный договор, который запрещает применение отравляющих веществ. Но как показала практика, агрессоры не считаются с договорами, даже ими подписанными. Фашисты не раз применяли отравляющие вещества против нас в годы минувшей войны. Поэтому нам нужна постоянная готовность в противохимической защите. И мы готовы!

Майор достал из футляра приборчик, похожий на масленку, из которой я смазывал мамину швейную машину.

– Такой шприц-тюбик, - продолжал майор, - будет в бою у каждого солдата и офицера. В случае поражения отравляющим веществом надо сделать укол в руку себе или товарищу, который отравлен и сам этот укол сделать не может. Противоядие шприц-тюбика нейтрализует действие отравляющих веществ. - Никитин положил чудодейственный тюбик на стол и напомнил: - Конечно, это уже крайняя мера, когда поражение произошло. Не допустить его вы можете индивидуальными средствами защиты, которые есть у каждого из вас: противогазы, защитные накидки, специальные чулки. Эффективность защиты зависит от быстроты применения индивидуальных средств. Вот мы сейчас и потренируемся!

Степан шепнул Дыхнилкину:

– Если еще раз придешь из увольнения пьяный, мы тебе влупим такой тюбик.

Дыхнилкин с опаской поглядел на Степана: он знал - у Кузнецова слово с делом не расходится.

– От такой шутки можно концы отдать, - предупредил Дыхнилкин.

– Вот и не шути с нами, - ответил Степан.

…Кузнецов познакомил меня с Любашей. В чисто подметенном туркменском дворике, в самом дальнем углу, стояла небольшая отдельная мазанка. Берды Кекилов поздоровался с нами во дворе и ушел. Очень тактичный человек, не хочет стеснять своим присутствием.

Любаша маленькая, хрупкая, совсем девочка. Лицо ее испорчено коричневыми пятнами. Глаза светлые. Раньше были, наверное, голубые, а теперь прозрачные - всю голубизну их Люба выплакала. Она встретила нас печальной улыбкой.

– Ну как ты здесь, кавказская пленница? - пошутил Степан.

– Отдыхаю…

– Вот и хорошо, это сейчас для тебя главное занятие. Познакомься, мой друг Виктор.

Я протянул руку и пожал тоненькие бледные пальцы Любы.

– Я вот о маме думаю, - проговорила она. - Переживает небось, вестей от меня нет. Написать бы надо.

– Напиши, - согласился Кузнецов, - расскажи ей правду. Скажи, находишься у хороших людей, все у тебя в порядке, пусть она не беспокоится. Как думаешь, Витя?

Плохой был я советчик, жизнь не сталкивала меня с затруднениями: все решали папа и мама.

– Конечно напишите. Мама, наверное, ночами не спит, - промямлил я, стараясь при этом выглядеть солидным.

Степан зыркнул на меня колким взглядом: «Эх ты, советчик! Девушку успокаивать надо, а ты - «ночами не спит»! Потом он выложил из свертка банки сгущенного молока, печенье.

– Может, тебе чего-то особенного хочется? Слыхал я, у женщин в таком положении какие-то особенные желания появляются.

Люба зарделась, опустила глаза.

– Ты говори, не стесняйся, мы с Витей все сделаем.

Любаша помолчала, потом подняла свои прозрачные глаза и тихо сказала:

– Мелу бы мне.

– Чего? - изумился Степан.

Любаша улыбнулась:

– Мелу, простого школьного мелу. Сам же говорил о прихотях. Вот и мне так мелу хочется… Запах его даже во сне слышу.

Мы переглянулись. Я не подозревал, что мел чем-то пахнет.

– Достанем! - уверенно сказал Степан. Мы ушли.

Дорогой мне сказал:

– В классах есть мел, в атомном и противохимической защиты. Ты возьми в одном, я - в другом.

На занятиях по физической подготовке, в поле, на тактике, на строевой Степан проявлял какое-то особое рвение. Он и прежде был добросовестным и старательным в службе, а последнее время просто одержимый какой-то.

– Ты что так стараешься? - спросил я.

– А разве заметно?

– Не было бы заметно, не спросил.

– Это хорошо…

– Что?

– Что заметно. Положение у меня сейчас такое, Виктор. Сбавлю накал в учебе - скажут, мешает история с Любашей. Начнут меня прижимать, постараются «нейтрализовать» причины, которые вызвали спад. Вот я и решил наддать, прибавить темп, улучшить результаты. Пусть считают, что Люба влияет на меня благотворно. Понял?

– Ловко ты придумал!…

– Не то слово. Обычно ты подбираешь точные слова, а тут не получилось. Словчить - это, наверное, чего-то добиться хитростью, а мне это, сам видишь, нелегко дается.

* * *

У младшего сержанта Веточкина возникли затруднения с солдатом первого года службы Трофимом Ракитиным. Солдат хоть и молодой, но силища в нем огромная. И, как это ни странно, она не помогает, а мешает Ракитину служить.

– Я десятку врагов башки снесу и без науки, - благодушно посмеивается он.

– Не те времена, - говорит Веточкин. - Сейчас не мечами воюют - сообразиловка главное.

– А что же, я лопух, что ли? Когда надо, я соображу и прикурить дам!

Веточкину трудно с ним спорить. Ракитин на каждом шагу доказывает, что в бою он не оплошает. Кросс проводит отлично. Мы тренированные, и то после финиша в груди у нас все рвется от перенапряжения, а Ракитин пробежит пять километров - и сухой, только раскраснеется, шутит над нами:

– Ну чего запыхались, как петухи после драки!

– У тебя сердце, наверное, железное, - удивляется Веточкин.

– У меня все железное, - басит Ракитин и колотит себя кулачищем в грудь так, что гул идет, будто от борта бронетранспортера.

На спортивном городке разбегается - земля гудит, перемахивает через «коня», не касаясь руками. Просто удивительно: такой здоровенный и в то же время легкий. Техники выполнения приема у него, конечно, нет никакой. И опять начинаются мучения командира отделения:

– Надо вот здесь руками оттолкнуться, а потом соскок, - поясняет Юра.

– А чего мне толкаться, когда без рук перемахиваю, - недоумевает Трофим.

– Да условия упражнения так требуют, на проверке двойку тебе закатят!

Ракитин с недоверием смотрит на Юру:

– Неужели они такие дурные, чтоб мне двояк ставить. Если бы я не прыгал, тогда резонно. Я же вроде с перевыполнением плана, без рук. А вы говорите - двойку. Нет, не могут проверяющие мне двойку поставить.

На штурмовой полосе настоящий спектакль. Как помчится Ракитин по полосе, так трещат все препятствия. Корпус у Трофима тяжелый, неповоротливый, ввалился в лабиринт - оттуда щепки полетели!

Лейтенант Жигалов смеется:

– Ну, в полном смысле наломал дров!

Юра Веточкин смотрит на своего здоровенного подчиненного растерянно: что с таким делать? А Ракитин ругается:

– На кой черт этих ловушек понаставили! На врага прямо надо идти! В геометрии сказано: самый короткий путь промеж двух точек - прямая. А тут нагородили!

– На войне все может быть. Не только в поле в атаку ходят. А вдруг бой в городе? - пытается убедить Веточкин. - Вот встретится на твоем пути уцелевший фасад здания, а наверху враг…

Ракитин ухмыляется:

– Ну и что же, я к нему наверх, как обезьяна, полезу?

– А как же?

– Да я тот фасад завалю, и все дела!

– Не очень-то завалишь. Это здесь, на учебной полосе, фасад из досок, а там кирпичный, - настаивает командир отделения.

– А я кирпичный завалю!

Ребята и командиры смеются. А что? И завалит: он - как танк, наш Ракитин!

Лева Натанзон ходит вокруг него после занятий и глядит откровенно восхищенным взором. Не раз уж подступал:

– Трофим, тебе надо боксом заняться. Ты же мировой полутяж будешь. Экстра-класс! Тебе только техникой овладеть. Лева точно говорит! Поверь ему!

– Нет, Лева, боксер из меня не выйдет.

– Почему? Трусишь?

– Нет. В деревне против пятерых выходил.

– В чем же дело? Лева тебе так поставит технику, на Олимпийские игры будешь ездить!

– Нет. Не могу я бить человека. Душа не позволяет. Раз я сильнее, нехорошо бить слабого.

– Чудак, там будут равные противники: и по весу, и по мастерству, - уверяет Натанзон.

Трофим крутит головой - не верит!

– Такого не может быть, я любого уложу.

– Вот и хорошо, чемпионом станешь.

– Чего ж хорошего, ежели я человека искалечу?

– Да не искалечишь, не бойся. Там такие соперники будут, что сам не устоишь.

Ракитин окончательно развеселился, смеется:

– Ну это ты врешь!

Лева просто выходит из себя:

– Ну и непонятливый же ты! Как раз это и нужно. Будешь всех побеждать. Чего ты упорствуешь?

– Все я, Лева, понимаю, - вдруг серьезно заканчивает разговор Трофим. - Нельзя мне боксом заниматься, потому что в сердцах лошадь убил. Норовистая была. Хотел ей помочь - телега застряла в колдобине. Ухватился за оглоблю, а конь меня копытом по плечу - хрясь! Ну я не сдержал себя. Очень больно было. Долбанул со злости по уху коню-то, а он упал и подох. Видишь, что получилось. А ты хочешь, чтоб я с людьми бился. Нельзя мне. Нехорошо…

Лева не теряет надежды переубедить Ракитина. Нам говорит:

– Это клад. Самородок! Он нашу страну на весь мир прославить может, уж Лева знает!

Заводил разговор с Трофимом и физрук полка. Его тоже Натанзон настропалил. Ракитин и офицеру отказал: «Людей бить не стану!»

* * *

Старший лейтенант Шешеня отозвал меня и Кузнецова в сторонку:

– Подполковник Прохоренко достал для девушки комнату. Дом три, квартира шесть. Там, где лейтенант Жигалов живет, соседний подъезд, первый этаж. В каком состоянии твоя девушка? Перевезти ее можно?

– Она сама прогуливается понемногу, - сказал Степан.

Глаза его радостно блестели: он понимал, что в гарнизоне было трудно с жильем. Шешене, конечно, стоило немалых усилий выхлопотать комнату для девушки, которая даже не жена солдата.

– Вечерком, когда будет прохладно, переведи ее на новое место, - продолжал Шешеня. - Я с председателем женсовета говорил. Жены офицеров помогут. Они в этих бабьих делах лучше нас разбираются. Кровать в комнате есть, стол, стулья тоже. Постель возьми у старшины Мая. Я с ним уже говорил.

Кузнецов выразительно глянул на меня, это означало: постелью займись ты, мне сейчас надо заняться более важным делом.

Старшина Май был просто неузнаваем. Куда девалась его прижимистость! Завел меня в каптерку, сам выбрал новые, еще не стиранные простыни, новое одеяло, матрац попухлее. Потом раскрыл ящик в углу, извлек одну из скатертей и кусок ковровой дорожки. Эти ценности он вводил в действие только в дни инспекторской проверки да при наездах большого начальства.

– Под ноги ей постели… Стол накрой, - назидательно сказал Май. - Занавески вот на окна прихвати. Вечером зайдешь, я посуду из дому принесу: тарелки, ложки, вилки. Понял?

– Есть, товарищ старшина.

– Ну, шагай! Да смотри не урони, не испачкай.

* * *

Люба родила девочку. Когда она выписалась из больницы, женсовет устроил маленькое торжество. Пригласили Степана, меня и Шешеню. В комнате суетилось несколько женщин, командовала жена майора Никитина - Нина Христофоровна, оказывается, она член женсовета. Комнату празднично украсили, стол уставили закусками, на середине торт, добыли даже шампанское.

Любаша сидела бледная, коричневые пятна на лице стали еще темнее, но в глазах - счастье.

– Спасибо, люди добрые, - произнесла она смущенно, - мне дома, наверное, такое не сделали бы.

На руках у Любы маленький сверточек, из которого торчит розовый носик. Назвала Люба свою дочку Степанидой.

Кузнецов оторопел при этом сообщении:

– Не современно, не дают сейчас таких имен.

– Ничего, - твердо ответила Люба, - мы люди простые. Пусть мое дитя знает и помнит человека, который не оставил ее мать в трудную минуту.

Степан опустил глаза.

Стали произносить тосты в честь молодой мамаши. Поднимая рюмку с шампанским, я поглядывал на Шешеню: можно ли солдату? Он ответил кивком: дескать, ради такого исключительного случая разрешаю! До дна, конечно, мы со Степаном, не пили. Так, по глотку, для компании. Торжество прошло весело, правда, часа через полтора нас выпроводили: молодой маме пора было кормить ребенка. Женщины в этих делах опытнее.

Мы вернулись в полк.

Лева Натанзон утром в выходной день принес из полковой секции бокса, где тренировался сам, две пары боксерских перчаток. С серьезным видом подошел к Трофиму и сказал:

– Пока прохладно, идем в спортгородок. Я докажу тебе, что сила без техники ничего не значит! - Ракитин удивленно смотрел на Леву: он не понимал цели приглашения. Тогда Лева пояснил: - Идем, я тебя буду бить!

Все, кто находился поблизости и слышал этот разговор, засмеялись: уж очень воинственно выглядел щупленький Лева перед здоровяком Ракитиным.

Трофим попробовал от него отвязаться:

– Слушай, Натанзон, я же тебе сказал - человека бить я не стану.

– Да не ты, Лева будет тебя лупить, понял? Так бить, что опилки полетят! - хорохорился Натанзон.

Это уже звучало явно оскорбительно. Трофим буркнул:

– Иди ты знаешь куда…

– Боишься? - воскликнул боксер торжествующе и, обращаясь к солдатам, которые окружили койку Ракитина, с презрением сказал: - Смотрите, люди, на этого медведя: у него, оказывается, заячья душа!

Ракитин из-под бровей недобро глянул на задиру, поднялся с койки и шагнул к Леве.

– Только не здесь! - предупредил Натанзон. - Тут не полагается. Пойдем на волейбольную площадку и сделаем все по правилам.

Лева побежал вперед. Ракитин зашагал нехотя следом. Мы в качестве зрителей присоединились к участникам необыкновенного поединка.

На спортплощадке Лева сказал Трофиму:

– Раздевайся, - и тут же стал расстегивать пуговицы на его гимнастерке. Затем быстро сдернул одежду с себя.

Они встали друг против друга обнаженными по пояс.

У Левы мышцы выпячивались жесткими круглыми комочками, и весь он казался связанным из узелков, на которые была натянута загорелая кожа. Гибкий, стройный, хорошо натренированный. Атлетический вид его портил только большой нос, который ему неоднократно разбивали в схватках, и теперь он стал еще и расплющенным.

Ракитин выглядел совсем иначе. Как только соскользнула с него гимнастерка, по толпе окружающих зрителей прошел шепоток. Трофима нельзя было назвать богатырем: он среднего роста, но очень широкий, как комод. Плечи у него не крутые и бугристые, как у штангистов, а покатые; от толстой шеи они отвесно идут вниз и сразу переходят в сильные руки. Во всей фигуре его чувствуется какая-то необыкновенная загадочная мощь.

Лева быстро натянул на руки Трофима перчатки, потом надел себе и попросил ребят затянуть шнурки.

– Драться будем по-настоящему, - предупредил он противника.

Секунду или две Лева попрыгал перед Трофимом, покрутил кожаными пухлыми перчатками перед его носом и вдруг со всей силой влепил ему косой удар по скуле.

Трофим вздрогнул от неожиданности, брови у него от удивления поползли на лоб. Не успел он опомниться, как Натанзон послал ему два прямых удара - один в живот, другой в подбородок. Трофим поднял руки и закрыл ими лицо. Леву не остановила эта беспомощность соперника: он продолжал лупить правой и левой то в голову, то в корпус. Причем бил Трофима не как на тренировках, в четверть силы, а по-настоящему. Тяжелый отзвук ударов отдавался в крепком теле Ракитина.

Солдаты опешили. Неприятно было смотреть на это избиение. Кто-то не выдержал, крикнул Трофиму:

– Дай ты ему, чего стоишь?

Ракитин раздвинул перчатки и попытался взглянуть через щель на противника, может быть, даже хотел прицелиться. Но тут же в этот просвет Лева влепил ему два прямых. Голова Трофима откинулась назад.

– Он сильнее всех! - зло приговаривал Натанзон. - Этот товарищ считает себя непобедимым! Лева тебе покажет, какой ты мешок с опилками!

Трофим наконец пришел в ярость и от ударов, и от обидных слов. Он вдруг открылся и, отчаянно замахав руками вправо и влево, будто косил, двинулся на Леву. Огромные ручищи проносились над головой Натанзона с такой силой, что казалось, если зацепит, то голова отлетит метров на двадцать в сторону.

Однако попасть в Натанзона было не так просто. Тело у него гибкое, как пружина. Он приседал, отскакивал, нырял под страшные руки Трофима и продолжал тузить «богатыря», сам не получая ответа.

Новая волна ярости нашла на Трофима. Он уже не защищался и не вздрагивал от ударов Натанзона, а бегал за ним по площадке, как разъяренный бык за тореадором. Будучи неловким и тяжелым, он действительно, как бык, проносился мимо Левы, а тот делал изящный шаг в сторону - и тут же короткие меткие удары.

– Нет, Ракитин, без техники ничего не сделаешь! - приговаривал Натанзон. - Теперь ты сам убедишься: Лева говорил тебе правду!

Он начал демонстрировать зрителям ближний бой. Бесстрашно прилипал вдруг к мощному корпусу противника и тыкал в его живот короткими быстрыми ударами. У Трофима не было возможности размахнуться, а без замаха он бить не умел. Пока Ракитин соображал, что же делать, Лева мигом отскакивал от него на безопасное расстояние. Но, видно, Лева переоценил свое искусство, слишком увлекся. В один из моментов, когда Натанзон кинулся было к груди Трофима, тот все же подкараулил его и ляпнул сбоку по уху. Сапоги Натанзона вдруг подскочили вверх, а сам он брякнулся на землю.

Трофим и все окружающие на несколько секунд замерли в полной растерянности.

Лева лежал на земле бледный, с закрытыми глазами, мягкие руки безжизненно раскинуты в стороны.

Солдаты бросились к нему. Подняли, стали тормошить:

– Лева! Лева! Натанзон!

Кто-то крикнул:

– Воды!

Топая сапогами, побежали за водой сразу несколько человек. Степан принялся махать над Левой гимнастеркой.

– Расступитесь, воздуха дайте! - сказал Степан. Все попятились. Только перепуганный Трофим все еще стоял над противником.

Наконец принесли воды, прямо из ведра окатили Натанзона. Первое не помогло. Плеснули из второго.

Лева медленно открыл глаза. Мутным взором оглядел стоящих над ним солдат. Увидел Трофима, радостно улыбнулся, сказал слабым голосом:

– Вот это удар! Я же тебе говорил: ты клад! Самородок! Не будь я Лева Натанзон, если ты не станешь чемпионом Союза!

Ребята засмеялись. Все были рады благополучному исходу поединка. Лева поднялся, подошел к Трофиму, пожал его руку и сказал:

– Победу одержал чистым нокаутом Трофим Ракитин, будущий боксер экстра-класса!

Трофим наконец пришел в себя, заулыбался весело и смущенно.

– Ну и надавал ты мне, все болит: и скулы, и печенки-селезенки!

– Зато и ты Леве хорошо врезал! - ответил Натанзон. - Сила есть, не хватает только подвижности, но мы тебе ее прибавим, резкость разовьем, тактике научим. Будешь блистать на самых известных рингах мира!

Лева считал дело решенным. Да и Ракитин почему-то не отнекивался. Видно, Лева преподал ему хороший урок.

* * *

У Степана и Любы жизнь круто повернула. В штаб полка пришел работник милиции и сообщил командованию: ищут гражданку Березину Любовь Андреевну, а она проживает в доме офицерского состава.

Первыми после командования новости узнают штабные писари. Вадим Соболевский прибежал к нам в отделение и с мефистофельской улыбочкой сообщил:

– Вашу Золушку милиция ищет!

Степан чуть не избил его, мы с трудом удержали.

– Ты не кипятись, сходи сам узнай, - обиженно буркнул Вадим.

Кузнецов тут же отправился в милицию. Возвратился оттуда мрачный. Не глядя мне в глаза, сказал:

– Действительно, разыскивают. Почему - мне не сказали. Кто я для них - рядовой солдат, посторонний.

– Надо поговорить с Шешеней, - посоветовал я.

Мы пошли к замполиту. Я все время думал: зачем понадобилась милиции простая, скромная девушка?

Шешеня уже знал о визите из милиции. Он встретил нас тоже озадаченный. Люба ему, как и всем нам, несомненно казалась хорошим человеком.

– Тут какая-то ошибка, - сказал замполит.

– Я пойду к Любе, пусть объяснит все сама, - решил Кузнецов.

– Иди, - согласился Шешеня, а глазами сделал мне знак: «Будь с ним».

Люба сидела с книгой у окна, девочка спала на кровати. В комнате пахло молоком, чистым младенческим тельцем, стираными свежими пеленочками. Мне кажется, для этой комнаты больше всего подошло бы старое русское слово - светелка. Так здесь было ясно, бело и уютно, просто не хотелось начинать разговор.

Степан сел к столу, положил перед собой большие загорелые руки и так застыл.

– Что случилось? - почувствовав недоброе, спросила Люба.

Я глядел в ее прозрачные голубые глаза и думал: «Нет, у преступницы не могут быть такие глаза!»

Кузнецов и в эту трудную для него минуту оставался верен себе, сказал прямо:

– Пришла бумага, тебя ищет милиция.

К моему изумлению, Люба не очень-то удивилась этому известию.

– Пропала, вот и разыскивают. Мама письмо мое от тетки не получила, я же туда не доехала. А которое отсюда написала, еще не пришло, а то и затерялось. Вот и кинулись меня искать. Бедная мама извелась, наверное. И я-то хороша: конверт в почтовый ящик бросила и успокоилась, надо было телеграмму послать.

– Ты не одно письмо отправила, о девочке тоже написала, с внучкой мать поздравляла, - напомнил Степан.

– Я-то написала, а она, видно, не получила. Надо сегодня же телеграмму отбить.

Я подсказал:

– С оплаченным ответом.

– Правильно, - обрадовалась Люба, - и мы и она уверимся, что все в порядке.

– Это сейчас же организуем, - солидно сказал Степан, пряча глаза от Любы: ему было неудобно, что он подумал о Любе нехорошее.

Мы, не заходя в полк, пошли на почту и дали телеграмму с оплаченным ответом. Потом сходили в милицию.

С нами говорил пожилой капитан, туркмен; на двери его кабинета написана фамилия: Аннакулиев. Лицо у него не просто смуглое, а коричневое. Говорил неторопливо, с акцентом. Расспросил, где и при каких обстоятельствах встретил Кузнецов гражданку Березину. Степан коротко рассказал, как это произошло. Он, конечно, не вдавался здесь в те подробности, которые поведал мне, изложил только то, что необходимо для официального разговора.

Но капитана интересовали не сухие факты: он мягко и настойчиво спрашивал Кузнецова:

– Почему гражданка Березина уехала из дома? Какой настроения был у гражданки Березина, когда ты его встретил?

В общем, пришлось Кузнецову рассказывать все подробно.

Потом и мы убедились, что за Любой никакой провинности нет; как она правильно предполагала, мать, обеспокоенная отсутствием вестей, обратилась в милицию.

Капитан Аннакулиев, узнав о помощи и участии, которые приняли военные в судьбе девушки, сказал:

– Мы тоже будем помогать. Гражданка Березина до переезда в военный городок жила без прописки. За это надо брать штраф. Но мы немного будем закрывать глаза. - Капитан, наверное, хотел пошутить, добавил запомнившееся ему выражение, только высказался по-своему: - Мы будем посмотреть на это через пальцы. Маме надо сообщать: гражданка Березина живой, здоровый. Нехорошо так старый мамаша беспокоить. Зачем не писал?

– Мы сообщили телеграммой, товарищ капитан, - поспешил я внести свою лепту, - Люба написала два письма. Но края наши дальние, видно, почта долго идет.

Капитан с укором глянул на меня:

– Почему наш край дальний, говоришь? До Москвы на самолете четыре часа. По телефону любой город, любой час говорить можно. Какой такой дальний?

– Не сообразили мы, товарищ капитан, - примирительно сказал Кузнецов, - поздно подумали о матери Любы, давно надо было телеграммой оповестить.

Капитан смягчился, пожал нам на прощание руки, внимательно поглядев на Степана, сказал:

– Будем ответ давать: гражданка Березин все в порядке. Где хочет жить, сама знает, она совершеннолетний. Паспорт есть.

Степан сделал вид, будто не понял намек Аннакулиева.

На политических занятиях изучали план пятилетки. Я удивлялся не только грандиозным делам, которые происходят на наших глазах, но и своему прежнему буднично-равнодушному отношению к этим планам.

Когда я учился в школе и осуществлялись не менее величественные дела прошлой пятилетки - как я их воспринимал? Да никак! Хоть и не очень лестно сравнивать себя с Дыхнилкиным, но я, при всей моей «воспитанности» под маминым и папиным оком, в делах политических, пожалуй, недалеко ушел от Семена Дыхнилкина.

Желая себе доказать это и как-то задним числом укорить себя, я заговорил с Дыхнилкиным в перерыве между занятиями:

– Семен, можешь на несколько вопросов ответить, только серьезно?

– Заметку про меня собрался в газету тиснуть? - Семен осклабился, обнажив острые щучьи зубы.

Я едва не рассмеялся, но, поскольку сам предупредил о серьезности разговора, подавил смех:

– Ты читал: в прошлой пятилетке мы построили самую крупную в мире электростанцию?

– У нас все самое крупное в мире! - бодро ответил Дыхнилкин.

– А ты лично как к этому относишься?

– Приветствую! - воскликнул Семен и поднял руку, будто позировал перед фотоаппаратом.

– Брось чудить, я серьезно спрашиваю.

– А я сурьезно отвечаю. Разве я против великих строек. Ничуточки. Пусть строят! - Дыхнилкин засмеялся, ткнул мне пальцем в живот: - Что, поймал Дыхнилкина? Думал, я тебе такие турусы на колесах разведу - сразу меня в фельетон засунешь? Нет, брат, Дыхнилкин понимает, что к чему, в политике разбирается!

Мне было невесело слушать болтовню Семена. Я погрустнел. Дыхнилкин, как это ни странно, в одной фразе высказал самое главное, за что меня теперь гложет совесть. Поскольку Семен все еще донимал: «Ну как, будешь про меня в газету писать?», я решил объяснить ему сделанное им открытие: может быть, и его проймет.

– Написать можно, - сказал я, - только в отрицательном плане, и не фельетон, а резко осуждающую тебя статью - публицистическую.

Дыхнилкин перестал улыбаться, обиженно спросил:

– Это за что же? За то, что в гражданке я твоим друзьям красные сопли пускал? Так сколько времени прошло! Писака, а изменений не видишь! Разве я такой, как тогда?

– Я не о хулиганских делах говорю.

– А про чего же? - искренне удивился Дыхнилкин.

– Ты только что сказал: пусть строят! Сам, наверное, не понимаешь, какой смысл в твоих словах. Они пусть строят, а ты в стороне. Уловил? Так кто же ты такой? Они строят коммунизм, а ты что на этой стройке делаешь? Красные сопли мальчишкам пускаешь?

Дыхнилкин пошевелил губами, как рыба, вынутая из воды, но ничего не сказал. Видно, мои слова его ошарашили. А я не хотел его обижать: этот вывод я больше адресовал себе, тому, довоенному. Я, пожалуй, был еще похуже Дыхнилкина: он хоть дрался, хулиганил, а я ребятам иногда такое высказывал, даже сейчас уши горят! Смелость свою демонстрировал, свободомыслие: то у нас не так, это у нас плохо! Семен Дыхнилкин надавал оплеух какому-нибудь Юрику Веточкину, тем дело и кончилось. А ко мне ребята прислушивались: я ведь мыслящий! Я болтал, им головы мутил. Это не синяк - через неделю не пройдет. Значит, я был хуже Дыхнилкина? Правду сказать, никакой системы у меня не было, трепался от случая к случаю, да и не очень, наверное, умно и остро. Вот Соболевского более охотно слушали: у него внутренняя убежденность чувствовалась. А я - так себе, болтал в зависимости от настроения. И все это происходило из-за неосведомленности. Вот к прошлому съезду тоже материалы публиковали во всех газетах. А я их читал? Нет. Железобетон! Скука! Одно и то же! Надоело. А что надоело? Из восьми пятилеток эта первая в моей сознательной жизни была. Точно. Считайте сами мои года: от тринадцати до восемнадцати - одна-единственная пятилеточка! И о ней, ничего не прочитав, уже говорил: надоело! Ну и оболтус же я был!

Это открытие только теперь я сделал, в армии, где, не очень считаясь с желанием или нежеланием, всем в течение многих часов разъяснили, показали и доказали с мелом у доски величие, значительность наших достижений. И главное, нашу личную ответственность - людей, оберегавших от врагов все эти огромные достижения.

После разговора с Дыхнилкиным не терпелось мне потолковать и с Вадимом. Каков он сейчас? Прежний или на него тоже повлияла армейская жизнь? Соболевский в нашем отделении теперь не бывает: все свободное время, после работы в штабе, он проводит в клубе, участвует в самодеятельности, аккомпанирует на пианино певцам и плясунам, в полковом джазе играет, а на последнем концерте ко Дню Советской Армии выступал уже в роли конферансье. Я думал, он будет стесняться, в зале весь полк, офицеры, жены, гости из городских учреждений, но Вадим вышел на сцену, как к старым знакомым, поправил микрофон на длинной стойке и без тени смущения стал трепаться: шутку подбросил, выступающих галантно представил. Зрители приняли его радушно. Вадька красивый, стройный, на сцену вышел не в своей кургузой гимнастерке, а в парадной, хорошо наглаженной форме…

Нашел я Вадима в штабе; он здесь и после окончания рабочего времени сидит: уютнее, чем в казарме, как объяснил он сам.

– Привет штабному пролетарию! - сказал я.

– Не пыли, пехота! - парировал Вадим. - С чем пришел? Опять где-нибудь пропечатался?

– Пока нет.

– Тогда по какому делу?

– Насчет пыли.

– Не улавливаю.

Как ему сказать? Прямо выложить, о чем я думал? Нет, к Вадиму подход нужен. Тут, как с Дыхнилкиным, дело не пойдет. Соболевского надо настроить, расположить, только тогда он приоткроется. Если напрямую спрашивать, хоть и давно мы с ним знакомы, ничего не скажет. И действительно, с какой стати: прихожу - и прямо с порога, ни с того ни с сего давай обсуждать мировые проблемы!

Решил я схитрить. Переложил все на себя, будто не о нем хочу узнать, а пришел поведать об изменениях, которые в себе заметил, ну и тем самым его на разговор вызвать.

– Насчет пыли я тебе в том смысле сказал, что с нас ее изрядно пообчистили. Когда пришли мы служить, много шелухи в башке было. Вот у меня, например.

– Ты у нас теперь кристальный. Других через печать уму-разуму учишь!

– Каждому свое - ты заслуженным полковым артистом стал, я в газеты пишу.

Я замолчал. Нет, в таком тоне разговор вести нельзя, надо кончать с пикированием. Вадим тоже почувствовал: не приведут к хорошему наши подковырки. Примирительно спросил:

– Правда, что у тебя случилось, дома или в роте?

Я помолчал, давая понять: действительно произошло что-то важное, а сам все думал, как же направить разговор.

– Не дома и не в роте, а вот здесь. - Я показал на голову. - Хотел с тобой поговорить, а ты…

– Ну брось, старик, не лезь в пузырь. Выкладывай. Заболел, что ли? Голова?

– Нет. - Я помедлил и решился: зачем тянуть? - Знаешь, как-то неловко стало. Такие дела в стране творятся, а я в стороне.

– А что же ты можешь сделать - ты служишь, выполняешь долг…

– Не о сегодняшних днях я говорю. Сейчас я участвую активно, охраняю все это. А вот раньше. Когда в школе учился. Ведь все как-то до лампочки было.

– А что ты мог тогда другое делать? Ты был учащийся, вот и учился.

Вадим внимательно глядел на меня, отвечал быстро, рассудительно и, главное, правильно, прямо как замполит Шешеня. Но я чувствовал: говорит он это механически, просто так.

Я высказался пояснее:

– Дело не в том, что я практически не участвовал, я в душе был какой-то равнодушный. А почему? Откуда такое бралось, не могу понять даже сейчас.

Вадим вдруг изобразил на лице угодливо-хитрую улыбочку конферансье и бросил, как реплику со сцены:

– Влияние Запада!

Я обиделся:

– С тобой серьезно, а ты дурака валяешь. - Встал, хотел уйти.

Вадим загородил мне дорогу:

– Чего ты сегодня такой обидчивый? Я говорю вполне серьезно. Ты отрицаешь влияние Запада?

– Я отрицаю клоунский подход к важному разговору.

Вадим опустил руки, которые раскинул, преграждая мне путь, вернулся к столу. Сел. Помолчал и спокойно, будто продолжая долгий разговор, молвил:

– Не только тебя, старик, мучают такие думы. Я вот тоже не так давно, даже здесь, в армии, «халу-балу» пел. Помнишь, с Кузнецовым поцапался?

– Помню.

Соболевский помолчал и задумчиво, не мне, а обобщая свои мысли, сказал:

– Да. Завезли нас далеко. А издали, говорят, больше видишь. - Поглядел на меня и добавил: - Не готов я, Витя, говорить с тобой за жизнь в том масштабе, который ты предлагаешь. Сам еще многое не распутал.

– Я ничего не предлагал, просто так, - попытался я замести следы.

– Ладно, не выкручивайся, - пощадил меня Вадим; он все понял, его не проведешь. - Обещаю, когда сам разберусь, расскажу тебе обязательно, а ты накатаешь новый роман под старым названием «Человек меняет кожу».

* * *

С начала второго года службы Кузнецова назначили пулеметчиком вместо уволенного Куцана. Надо было искать его или в комнате для чистки оружия, или в тени под деревом, где он изучает и драит свой пулемет.

Нашел его возле стеллажа.

– Степан, послушай. Для меня это очень важно! Только теперь понял!

Кузнецов посмотрел на меня - что я имею в виду?

– Помнишь разговор, когда ты вступал в партию?

– А, вот в чем дело…

– Да. Я на тебя тогда обиделся, но ты был прав. Теперь я особенно хорошо это понимаю. Действительно, я не был готов к такому шагу в жизни. А сейчас вот просто не могу его не сделать.

Степан улыбнулся серьезной, взрослой улыбкой:

– Рад за тебя, Витек. Я был уверен, ты обязательно придешь. Иди к Шешене, расскажи ему. Я, к сожалению, только кандидат и не могу дать тебе рекомендацию, проси у Шешени.

Старший лейтенант совсем не удивился моему сообщению. Он обрадовался, как и Степан:

– Молодец. Поздравляю. Рекомендацию я тебе, конечно, дам. Вторую попроси у капитана Узлова.

– Не откажет? Уж очень строгий он.

– Не бойся. Он тебя любит.

– Узлов?! - поразился я. - По-моему, этот человек на такие сантименты не способен.

– Чудак ты! Он в тебе души не чает. Гордится, что у него в роте такой толковый парень служит. Иди к нему, он сейчас в канцелярии. Потом возвращайся ко мне, поговорим о третьей рекомендации. По-моему, комсомольцы тебе не откажут.

Капитан Узлов сидел за столом, небрежно перебирал бумаги: не любил он писанину. На меня глянул строго. «Не может быть, чтобы он ко мне хорошо относился», - мелькнуло в голове. Однако Узлов, услыхав мою просьбу, вдруг потеплел, и в его суровых глазах вспыхнули ласковые огоньки.

– Садись! - коротко бросил он, кивнув на стул. - Рекомендацию я дам. Знаю тебя как человека серьезного. И почему ты решил вступать именно сейчас, тоже догадываюсь. Тревога за Отечество - это хорошее, благородное чувство. Но раз ты до этого додумался, то и подальше загляни. Отслужишь срочную, а потом?

– Другие придут, - тихо ответил я.

– Другие - это верно. А я говорю о тебе. Армии нужны грамотные люди. Ты о военном училище не думал?

– Нет, - пролепетал я.

– Подумай. Из тебя хороший офицер может получиться. И из друга твоего Кузнецова тоже хороший командир вышел бы. Подумайте оба. Тем более - друзья. В армии и дружба навек.

Узлов вынул из стола чистый лист бумаги и размашисто написал вверху: «Рекомендация».

Я думал, капитан напишет ее когда-нибудь потом, может быть, после нового разговора, но Узлов не терпел промедлений. Рекомендация была составлена при мне.

Вручая ее, он поднялся, подал мне руку и посмотрел прямо в глаза:

– Надеюсь, товарищ Агеев, вы будете помнить, что за вас поручился командир.

– Горжусь этим, товарищ капитан, - искренне сказал я.

Капитан все еще не отпускал мою руку, и на жестком лице его, у рта, собрались морщинки. Долго собирались они и никак не могли сложиться в мягкую улыбку. Но в глазах светилась ясная доброта, которой я никогда ни до этого, ни после в глазах командира роты не видел.

Замполит Шешеня выслушал мой рассказ, взял у меня рекомендацию капитана и положил в свой железный ящик:

– Здесь будет целей. Я напишу тоже. Теперь давай думать о подготовке.

– Степан обещал…

– Это хорошо. Он все знает. Оформим его работу с тобой как персональное поручение.

И вот Степан каждый вечер сидит со мной в ленинской комнате: то рассказывает, то спрашивает меня об Уставе, Программе партии.

К нам иногда подходит Игорь Климов и с любопытством спрашивает:

– О чем вы шушукаетесь, как заговорщики?

А Степан шутливо отвечает ему:

– Иди, Игорек, поиграй, ты еще маленький, не дорос до наших разговоров.

Климов понимает, что мы заняты серьезным делом, оставляет нас в покое. И я действительно вижу: он еще не дорос. Его не волнует то, что волнует нас. Он еще не созрел. Но мне кажется, через год, когда нас с Кузнецовым уже не будет в роте, он сам станет готовиться к вступлению в партию и обязательно вспомнит этот разговор, и меня, и Степана, и как мы уединялись с ним. Может быть, даже скажет кому-нибудь такие же слова…

Готовлюсь я и самостоятельно. Читая работы Ленина, вспомнил, как я недавно искал в его биографии факты личной храбрости и отваги. Теперь опять думал об этом, когда встретил такие вот эпизоды из жизни Владимира Ильича. Оказывается, на него не раз покушались. В январе 1918 года, после выступления в Михайловском манеже перед первым отрядом Красной Армии, Ленин возвращался домой. Вдруг по автомобилю открыли огонь. Несколько пуль пробило автомобиль насквозь. Платтен, сидевший рядом с Лениным, был ранен. А в 1919 году, когда Владимир Ильич ехал навестить в больницу Надежду Константиновну, на автомобиль напали бандиты. Они захватили автомобиль, ограбили его пассажиров. Как только бандиты умчались, Ленин громко расхохотался, глядя на своего спутника Чебанова: ему удалось спасти от грабителей бидончик молока, которое Ленин вез жене.

Особенно сильное впечатление на меня произвел рассказ самой Крупской о Владимире Ильиче. Никто не знал Ленина лучше ее. Поэтому в словах Надежды Константиновны живой, подлинный Ленин, именно такой простой и близкий, каким я его люблю. Я переписал в тетрадь рассказ Надежды Константиновны. Не раз перечитал его. Называется этот рассказ ответами Крупской на анкету Института мозга. Да какие это ответы! Это не официальный документ, а задушевный рассказ о любимом человеке.

Когда я читаю слова Надежды Константиновны, мне кажется, что она рассказывает мне одному. Сидим вечером у лампы с абажуром, стулья из гнутого дерева накрыты белыми полотняными чехлами, как на картине. Сидим мы в этой комнате вдвоем; золотистый свет лампы падает на скатерть; круглое доброе лицо Надежды Константиновны в тени. Тихим голосом она говорит…

«Слабым не был, но не был и особенно сильным. Физической работой не занимался. Вот разве на субботнике. Еще помню - починил изгородь, когда были в ссылке. На прогулках не очень быстро утомлялся. Был подвижный. Ходить предпочитал. Дома постоянно ходил по комнате, быстро из угла в угол…

Ходил быстро. При ходьбе не покачивался и руками особенно не размахивал.

Неуклюжим не был, скорей ловкий.

Беспорядочности и суетливости в движениях не было.

На ногах был очень тверд.

…Когда я приехала к нему в ссылку, мы часто ходили в лес по грибы. Глаза у него были хорошие, и когда он (быстро) научился искать и находить грибы, то искал с азартом. Был азартный грибник. Любил охоту с ружьем. Страшно любил ходить по лесу вообще…»

Я вижу Ленина. Он идет по лесу, улыбается: ему приятен свежий воздух после прокуренных залов заседаний и кабинетов. Несколько минут покоя - и опять невероятное напряжение, которое будет длиться годами.

Как скромны и просты личные желания этого великого человека: погулять, подышать, но даже этого судьба отпустила ему мало. Надежда Константиновна говорит: «…любил ходить по лесу», «любил охоту…». Любил! Но сколько раз осуществлялись эти желания? В ссылке да когда болел, уже незадолго до смерти.

«…Излюбленные жесты и привычные движения - движения правой рукой во время речи вперед и вправо…

Манерности, вычурности, странностей, театральности, рисовки в движениях не было…

Улыбался очень часто. Улыбка хорошая, ехидной и «вежливой» она не была».

Улыбка Ленина… Она всегда в его глазах. Он очень любил людей, поэтому и был так улыбчив и добр. Но известно нам и суровое лицо Владимира Ильича, и жесткая, непреклонная решимость во взоре. Так глядел он на врагов. Улыбка была только для своих, для тех, кто отдавал себя революции. Представляя улыбку Ленина, я слышу и его голос.

«Говорил быстро… Голос выразительный, не монотонный… - рассказывает Надежда Константиновна. - Речь простая была, не вычурная и не театральная… типично русская речь. Она была эмоционально насыщена, но не театральна, не надуманна; естественно эмоциональна… Плавная и свободная. Слова и фразы подбирал свободно, не испытывая затруднений…

Очень бодрый, настойчивый и выдержанный человек был. Оптимист.

В тюрьме был - сама выдержка и бодрость…

Писал ужасно быстро, с сокращениями…

Читал чрезвычайно быстро. Читал про себя. Вслух ни я ему, ни он мне никогда ничего не читали, в заводе этого у нас не было: это же сильно замедляет…

Зрительная память прекрасная. Лица, страницы, строчки запоминал очень хорошо. Хорошо удерживал в памяти и надолго виденное и подробности виденного…

На свою одежду обращал внимания мало. Думаю, что цвет его галстука был ему безразличен. Да и к галстуку относился как к неудобной необходимости…

Музыкален… Больше всего любил скрипку. Любил пианино…

Оперу любил больше балета.

Любил сонату «Патетическую» и «Аппассионату».

Любил песню тореадора. Охотно ходил в Париже в концерты. Но всего этого было мало в нашей жизни. Театр очень любил - всегда это производило на него сильное впечатление.

В Швейцарии мы ходили с ним на «Живой труп».

Сколько грусти навевают слова Надежды Константиновны: «Но всего этого было мало в нашей жизни». Человек отдал ради счастья людей все, а сам не имел возможности даже посетить театр, послушать музыку!

«Довольно покорно ел все, что дадут. Некоторое время ели каждый день конину…

Обычное, преобладающее настроение - напряженная сосредоточенность.

Веселый и шутливый.

Частой смены настроения не было. Вообще все смены всегда были обоснованны.

Очень хорошо владел собой…

Самокритичен, очень строго относился к себе. Но копанье и мучительнейший самоанализ в душе ненавидел.

Когда очень волновался, брал словарь (например, Макарова) и мог часами его читать.

Был боевой человек… Зряшного риска - ради риска - нет… Ни пугливости, ни боязливости.

Смел и отважен».

Эти два слова Надежда Константиновна выделила в специальный абзац и, видно, совсем не случайно подвела ими итог всему рассказу. Конечно, я привел его здесь очень сокращенным.

Может быть, кому-то смешны мои доказательства того, что всем известно и не требует доказательств? Скажут, наверное: тоже Ираклий Андроников нашелся! Но я вовсе не претендую на какой-то даже намек первооткрывателя. Это просто находка для меня лично.

Вот так: «Ни пугливости, ни боязливости.

Смел и отважен».

На этом закончился мой «поиск». Был он настолько личный, что я не записывал проделанную (и немалую!) работу в свой план изучения произведений и биографии Ленина. Ни Шешене, ни Степану не сказал. Могут ведь похвалить за такое. Даже привести другим в пример. А это настолько сокровенное…

Чем больше любовь, тем меньше надо о ней говорить. Вот в рассказе Надежды Константиновны ни одного слова о любви, но в каждой строке, в каждой букве она светится неугасимо и ярко, тепло и грустно, как светится только любовь. Нет Надежды Константиновны, а ее любовь светится за простыми типографскими буквами, она греет сердца людей, находит в них такое же ответное тепло к Ильичу, и будет это так долго, пока люди живут на земле…

* * *

Положил я перед собой чистый лист бумаги, и необыкновенное волнение охватило меня. Вот сейчас я напишу самые главные строчки в своей жизни. Буду я писателем или нет - неизвестно; может быть, когда-нибудь сочиню повести и романы. И все же то, что я сейчас напишу, будет самым значительным. Поэтому хочется высказать такие слова, которые соответствовали бы торжественности момента, и чтоб, вспоминая их потом, не жалел, что не нашел слов более достойных для выражения того, что было в эти минуты на душе. И все же, как я ни стараюсь, обычные, много раз читанные в книгах слова лучше всего выражают мое состояние. Их я и написал:

«Заявление

Прошу принять меня в ряды Коммунистической партии. Хочу отдать все свои силы на благо любимой Родины.

Рядовой Виктор Агеев».

Получил извещение на посылку. Думал, из дома, оказалось - из Ташкента. Странно, кто может послать мне из Ташкента посылку? Да и сверток какой-то казенный, из грубой коричневой бумаги с сургучными печатями. Я привык к фанерным ящикам.

Все отделение собралось возле моей кровати, рассматривало упаковку, удивлялось. Главное, обратный адрес какой-то странный: нет фамилии отправителя, просто Ташкент и номер.

– А вдруг там адская машина? Происки врагов?

Развернешь - бабахнет, и нет полроты! - таинственно сказал Дыхнилкин.

Ребята засмеялись.

– Просто на роту прислали боевые листки или «молнии» для учений, - заявил Игорь Климов.

– Тогда почему Агееву? Что я, командир или замполит?

– Ты редактор стенгазеты.

– Открывай, - решительно сказал Степан, - чего тянуть!

Разрезаю шпагат, раскручиваю хрустящую бумагу, и все видят десять книжек толстого журнала в серо-голубой обложке. Ребята осторожно берут по книжке, листают. Журнал пахнет свежей бумагой и типографской краской.

– Может, кто-нибудь пошутил, хохму устроил? - предполагает Натанзон.

– О, порядок! - вдруг восклицает Игорь Климов. - Смотри: Виктор Агеев, очерк «Первый шаг к подвигу».

У меня было такое ощущение, будто сердце окунают в сладкий, ласкающий и ароматный мед. Даже дыхание перехватило. Я пытался маскироваться напускным спокойствием:

– Ну напечатали и напечатали… Чего особенного…

– Скажите пожалуйста, этого классика просто замучали публикациями в толстых журналах! - съязвил Игорь Климов.

– Очнись! Прыгай от радости! Первый раз ведь! - счастливо блестя глазами, сказал Кузнецов.

– Ну, сегодня ты обязательно должен сто граммов рвануть! - восторженно заявил Дыхнилкин.

Из одного журнала выпала записочка:

«Здравствуйте, Виктор!

Поздравляю с первой публикацией в толстом журнале. Пишите еще. Желаю успеха! Пепелов».

Ах, дорогой Виталий Егорович, это вы все сделали: и в журнал рекомендовали, и посылку отправили. Как я благодарен вам, сказать нельзя.

В этот же день отправил журнал маме и папе, подарил Шешене, Жигалову, Степану, старшине Маю, майору Рослякову.

Юра Веточкин глядел на меня откровенно просящими глазами - дал и ему. Вадиму отнес вечером в штаб. Ну и, конечно, Климову дал. Он, как только понял, что очерк этот о нем, сразу притих, за меня радовался, а тут застеснялся: боится, чтоб не поняли это как «поросячий восторг» из-за того, что о нем напечатали в журнале.

Всем написал на первой странице своего очерка несколько слов и расписался. Приятное, черт возьми, ощущение - выводить первый в жизни автограф! Теперь меня в роте зовут «Витя-писатель».

Очерк моим первым читателям понравился. Только Соболевский сказал:

– Ты знаешь, старик, что написано на самом древнем папирусе, который дошел до наших дней?

– Нет, не читал. Наверное, это было очень давно и не по-русски?

– Ему около шести тысяч лет. И начертаны на нем такие слова: «К несчастью, мир сейчас не таков, каким был раньше. Всякий хочет писать книги, а дети не слушаются родителей».

Я ушел озадаченный: шутил Вадим или действительно так было сказано в древнем папирусе? Через несколько дней, увидев Соболевского, спросил:

– Ты про папирус выдумал или это правда?

Вадим был доволен. Поняв, что цель достигнута, милостиво сказал:

– Точно, можешь не сомневаться, если не врет газета, в которой я прочитал.

Вот тебе и молодежная проблема: конфликт отцов и детей; она была уже шесть тысяч лет назад! И ничего с миром не случилось. Докатили наш земной шарик молодые, новые поколения, сменяя друг друга, до XX века со всеми его достижениями. И все эти долгие века, наверное, вздыхали старики: «Не та молодежь пошла!»

* * *

После окончания самоподготовки в казарме почти никого не было, солдаты разошлись - кто в спортивные секции, кто на репетицию самодеятельности. Я сидел у окна, читал свежий журнал «Знамя». В нем чаще других пишут на военные темы.

Младший сержант Веточкин проверял, в порядке ли тумбочки нашего отделения. Он не торопясь переходил от кровати к кровати. Когда стукала дверка очередной тумбочки, я невольно вскидывал глаза и по тому, как были уложены на полочках вещи, книги и туалетные принадлежности, отмечал про себя, чья тумбочка: Климова, Ракитина… Даже если бы эти тумбочки поменяли местами, я все равно узнал бы, где чья. Человек проявляет себя не только в поступках, а даже в обращении с вещами, в отношении к ним, потому что это тоже проявление его характера и дисциплинированности. У Ракитина в тумбочке все завернуто в газеты - сапожная щетка, мыльница, зубная паста, бритва и кисточка. Причем каждая вещь обернута целой газетой, свертки большие, грубые, сделанные еще неопытной рукой.

У Степана в тумбочке, как на выставке, все лежит ровно, книги отдельно, тетради отдельно. Вещи тоже завернуты в газету, но свертки эти аккуратные, каждому отмерено столько бумаги, чтоб нигде не топорщилась; получились не свертки, а прямо заклеенные пакеты.

Когда Веточкин распахнул тумбочку Дыхнилкина, я едва сдержал смех. У Семена тоже, как полагалось, все было обернуто, но газеты грязные, рваные, висели клочьями, да и сами свертки громоздились навалом. На нижней полке валялся потемневший, плохо вымытый котелок.

– Дневальный! - крикнул Веточкин.

– Я.

– Позовите Дыхнилкина, он в курилке.

Семен пришел не торопясь, вразвалочку.

Я стал невольным свидетелем любопытной сцены. Со стороны, для непосвященного и не знающего о давней психологической борьбе между этими людьми, могло показаться, что ничего не случилось, произошел очередной разговор сержанта с нерадивым солдатом, и все.

Но мне-то хорошо известна история отношений Семена и Юрочки. Дыхнилкин никак не может примириться с тем, что Веточкин, маменькин сынок и питюнчик, вдруг стал его командиром. Он не видит и не понимает всех перемен, которые произошли с Веточкиным. При любом замечании или даже команде Юры у Дыхнилкина начинает «играть ретивое», дух противоречия так и топорщится в нем.

– Товарищ Дыхнилкин, опять у вас в тумбочке беспорядок! - строго сказал младший сержант.

– Какой непорядок? Все завернуто.

– Но как и во что завернуто?

– Ты давай не чепляйся, - тихо процедил Дыхнилкин, и побелевшие ноздри у него начали подниматься и опускаться, как жабры у рыбы.

– Товарищ Дыхнилкин, прекратите разговоры и приведите в порядок тумбочку, - глухим от волнения голосом сказал Веточкин; он, видно, решил не отступать и на сей раз подчеркнуть свои командирские права.

Дыхнилкин быстро огляделся. Поблизости никого, только у двери дневальный, да и тот занят своим делом. Я не в счет. Я свой. Может быть, у Дыхнилкина даже мелькнула мысль: хорошо, что именно я увижу дальнейшее, - я ведь из одного с ним города, когда-нибудь расскажу, как Сенька Дыхнилкин «давал прикурить» Юрику даже в армии.

Убедившись, что никто не видит его, Дыхнилкин шагнул к Веточкину и, как обычно вытаращив зеленые свои глаза, зашипел:

– Я тебе, Юрочка, не только дома, но и здесь дам в глаз, если ты от меня не отвяжешься. - Дыхнилкин медленно поднимал руки, явно намереваясь выполнить свою угрозу.

Я приготовился кинуться на него, если он действительно замахнется на младшего сержанта.

Однако мое вмешательство не потребовалось. Веточкин вдруг встал в оборонительную позу, с презрением усмехнулся и бросил, глядя прямо в глаза Семену:

– Эх ты, темнота! Неужели не понимаешь - все переменилось! И я не тот, и ты не тот. Я тебя почище Левы Натанзона отколочу, хоть и бокса не знаю! Нет больше Юрочки, над которым ты издевался. Понял?

Семен от неожиданности опустил руки, ступил шаг назад. Он с удивлением оглядывал плечистого, высокого младшего сержанта и только сейчас осознал: Юра Веточкин стал таким крепким и здоровенным в армии, что действительно может задать ему хорошую трепку один на один, без свидетелей.

Юра понял свою победу; будто подводя окончательный итог давней борьбе, твердо сказал:

– Ни здесь, ни дома, нигде я тебя не боюсь - понял? Кончилось твое хулиганское владычество! Убирай тумбочку. Перед ужином приду проверю!

Веточкин пошел между кроватями. Он ни разу не оглянулся, шагал ровно, спокойно, будто давал возможность Дыхнилкину хорошенько рассмотреть свои широченные плечи.

Ко мне подошел озабоченный Степан.

– Любашкина мать едет. - Он показал телеграмму.

– Наверное, Люба очень обрадовалась? - спросил я.

– Я бы этого не сказал, - рассеянно ответил Кузнецов.

Почему так расстроил его приезд Любиной мамы? Это же вполне естественно: дочь в беде, она просто не может не приехать. Раньше не знала адреса, а теперь вот получила и едет.

– Почему ты расстроен? Мать поможет Любе, поучит ее ухаживать за ребенком, разве это плохо?

Степан достал из нагрудного кармана конверт и молча протянул мне. Я посмотрел на адрес:

– Это же Любаше, почему ты вскрыл?

– Она прочитала первой, потом сама дала мне. Читай, тебе тоже разрешила.

Я развернул листок, вырванный из тетради. Крупным детским почерком мать писала дочери о том, что она «по ней убивается». Спрашивала, почему она не едет домой, а живет среди чужих людей. «Может, тебя завез на край света какой-нибудь нахальник и не отпускает? Ты пишешь - хороший человек. А мне думается, это он тебя так силой заставляет писать. Порешила я к тебе ехать. Домой тебя заберу. И ежели тебя обижал или не пускал злой человек, зенки ему выцарапаю!»

Я невольно засмеялся. Но тут же понял: поступаю глупо, не по-товарищески. Степан за советом пришел, а я смеюсь.

– А почему ты, собственно, расстраиваешься? - спросил я.

Кузнецов удивленно поглядел на меня:

– Неужели непонятно?

– Брось ты напрасные терзания. Приедет мать, поговорит с Любой. Сама все увидит, поймет.

– А если она до того, как поймет, прямо на вокзале начнет мне «зенки выдирать»?

– Ну потерпишь. Потом все узнает. Самой же стыдно станет.

– Тебе легко говорить.

– Ну давай я пойду с Любой встречать.

Степан махнул рукой:

– Тоже придумал! Что же я буду прятаться, виноват, что ли?

Мне давно хотелось поговорить со Степаном о его отношениях с Любой. Случай свел двух не очень удачливых людей, может быть, для того, чтобы они принесли друг другу счастье. Понимает ли это Степан? Наверное, понимает. Но он ни разу со мной не говорил и даже намеком не обмолвился насчет будущего. Увезет мать Любу домой, и останется Кузнецов из-за своей скромности и стеснительности опять один. Надо все же поговорить с ним, подсказать. Я помялся и не очень уверенно начал:

– А как ты вообще думаешь…

– Ты о чем?

– Насчет Любаши.

Степан насупил брови, отвел глаза в сторону.

– Поедет с матерью домой. Что другое тут придумаешь?

– А может быть, подождет тебя? Недолго осталось. Вместе поедете.

Степан уставился на меня злыми глазами:

– Это почему же она должна меня ждать?

– По-моему, она хорошо к тебе относится. Да чего, собственно, темнить, - решительно сказал я, - любит она тебя, неужели не видишь?

– А ты видишь? Какой прозорливый! А не подумал ты о том, что хорошее отношение - это благодарность за то, что я ее выручил?

– Мне кажется…

– Ну ладно. Хватит гадать. Пойдем встречать на вокзал вместе.

Не видя особых причин для расстройства, я опять пошутил:

– Значит, я буду громоотводом?

– Нет, ты будешь меня отнимать у разъяренной мамаши.

В тот же день к вечеру мы пришли на вокзал втроем: Люба, Степан и я. Люба радостно взволнована. Лицо у нее очистилось, свежий румянец заливал щеки. Глаза наполнились яркой голубизной - слез в них теперь давно уже не было. На руках у Любы дочка, закутанная в одеяльце. Там, где торчал розовый носик девочки, венчиком выступали кружева.

– Сейчас бабуля наша приедет, - ворковала Люба, склоняясь к дочке.

– Она дяде Степе такие кудри накрутит! - в тон Любе подсказал я.

Люба засмеялась. Степан хоть и зыркнул на меня, но тоже заулыбался.

– Как имя-отечество вашей мамы? - спросил я.

– Надежда Алексеевна.

Поезд стоял на нашей станции всего три минуты. Мы быстро подбежали к шестому вагону, который был указан в телеграмме. По ступеням спустилась пожилая женщина, повязанная платком. Лицо ее было строго. Но строгость эта вдруг сразу сменилась вспышкой радости.

Я и Степан едва успели подхватить чемоданчик и узелок. Надежда Алексеевна их выронила, как только увидела Любу.

– Доченька моя! - воскликнула мать и тут же заплакала. - Внученька! - Она протянула руки к ребенку.

Поезд тронулся и ушел, а мать все еще плакала, прижимая к груди то Любу, то внучку. Мы с Кузнецовым стояли рядом, но на нас она еще не взглянула. Когда поезд, отгрохотав колесами, умчался на семафор, мать повернулась к нам.

– Это Степа, - сказала Люба и взяла Кузнецова под руку, будто готовилась защищать, если мать попытается выполнить обещанное. - А это его друг - Витя, - представила Люба и меня.

Мать на меня даже не глянула: она пытливо всматривалась в лицо Степана. Ее простое русское лицо было совсем не злобно, даже наоборот - мягкая грусть много видавшей и пережившей женщины согревала ее взор теплой покладистой добротой. Видно, этого недолгого взгляда было достаточно, чтобы сердце подсказало ей, что Степан совсем не тот злодей, каким она его представляла.

– Здравствуй, сынок, - тихо сказала мать, губы ее затрепетали, и она, заключив Степана в мягкие объятия, тут же разрыдалась.

Степан стоял не шевелясь. Представляю, что было у него на душе, - ведь с пяти лет он не видел материнской ласки! Еще был совсем несмышленый, когда мать умерла на лугу.»

– Мама, не надо, - просила Люба, - ну что вы так плачете!

– Я на радостях, дочка! - сказала мать, все еще не выпуская Степана из своих объятий. - Ну все, больше не буду! - вздохнув, молвила она, еще раз поглядела на Степана и совсем уже легко добавила: - Не стану больше плакать. Теперь сама вижу: добрые люди около тебя. Ну-ка, давай мне внучку-то!…

Надежда Алексеевна пробыла у нас несколько дней и собралась в обратный путь. Она увозила и Любу с ребенком.

На том же перроне стояли мы в ожидании поезда, только теперь с нами была еще Нина Христофоровна. Глядя на Любу, Никитина смахнула слезу: наверное, подумала о том, как сложится судьба ее Поленьки. Вадим Соболевский нравился Никитиной, но был он слишком красивый и немного легкомысленный парень.

Нина Христофоровна принесла несколько пакетов и свертков с едой.

– Это наши женщины просили передать на дорогу, ну и от меня кое-что.

– Куда нам столько! - пыталась отказаться Люба. - В дороге все есть, купим.

– Бери, Люба, ты кормящая, тебе все свежее нужно, а в дороге мало ли что подсунут, - настаивала Нина Христофоровна. - Не забывай нас, пиши.

– Что вы, разве я забуду? Я хоть в армии не служила, родней ее у меня теперь никого нет. И полк мне стал как дом, и все женщины как родные. - Люба при этих словах несколько раз глянула на Кузнецова.

Надежда Алексеевна, понимая свою дочь, пришла ей на помощь:

– Приезжай, Степа, после службы к нам, примем тебя, как сына. У нас и работа, и жилье найдется.

Степан потупился, виновато ответил:

– Я в деревню не могу. Я кадровый рабочий. Даже с Виктором в училище не поступаю. Я на всю жизнь рабочий класс.

– Вот и хорошо, - примирительно сказала мать Любы. - И на здоровье, будь рабочим. Но после службы ненадолго отдохнуть надо?

– Конечно.

– Вот и приезжай. Мы ждать будем.

– Приеду, - сказал Степан, глядя на Любу.

Примчался поезд - горячий, пыльный, сверкающий яркой краской. Я подумал: «Вот бы посмотрели кочевники на этот зеркальный, полированный, устланный коврами чудо-поезд! Все в нем есть: и вода, и кухня, и ресторан, и радио, и электрический свет, и холодильники, и самовары. Летит он через огнедышащую пустыню, а в вагонах кондиционеры поддерживают мягкую прохладу».

Окна закрыты герметически, голосов не слышно.

Степан объяснялся с Любашей жестами: потыкал пальцем в ее сторону, потом себя в грудь - приеду, мол.

Она кивала - понятно. Счастливо улыбалась.

Поезд умчался, оставляя за собой длинную полосу пыли, будто катил не по рельсам, а по немощеной дороге.

* * *

Настал значительный день в моей жизни. Мне казалось, этот день должен быть особенным. Волновался я сильно. Но, конечно, не показывал этого, старался выглядеть спокойным, как и подобает взрослому человеку, который скоро станет кандидатом в члены Коммунистической партии Советского Союза.

– Волнуешься? - спросил Степан перед открытием собрания.

– Сам знаешь…

– Не бойся, тут все свои.

Как много значит в жизни человека доброе слово! Оно вроде ничего не стоит, слово и слово, но каким дорогим кажется тому, кто испытывает затруднение. После слов Степана я ободрился вроде, успокоился. Огляделся - действительно все свои.

Партийное собрание проходило в знакомой до мелочей ротной канцелярии. За столом сидят люди, с которыми я второй год ежедневно вместе: капитан Узлов, замполит Шешеня, лейтенанты - командиры взводов, Жигалов, старшина Май, Степан, три сержанта… Вот и вся партийная организация. Только люди эти, оставаясь при тех же воинских званиях, должностях, в той же одежде, представали теперь передо мной в совсем новом, ранее не ведомом мне качестве. Это были коммунисты!

Первый вопрос повестки дня: прием рядового Агеева кандидатом в члены партии.

Меня попросили рассказать биографию. Я рассказал. И мне было стыдно, что она такая невзрачная: родился, учился, призвали в армию, вот и все. Подумал: сейчас скажут, куда же ты, паренек, лезешь? Какие у тебя основания для вступления в партию?

Но все шло своим чередом. Мне задали вопрос по Уставу, спросили кое-что о международном положении. Председатель собрания лейтенант Жигалов подвел итог:

– Я думаю, все ясно, товарищи?

– Ясно, - поддержал Май.

– Кто хочет высказаться?

Первый поднялся Шешеня:

– Все мы хорошо знаем товарища Агеева. Он добросовестный солдат, политически развитой и грамотный человек. Вдумчивый, увлекающийся литературой. Выполняет ответственное общественное поручение…

Я удивился, что это Шешеня вздумал меня хвалить, никаких заслуг за собой не знаю.

– Он - редактор нашей стенной газеты, материалы, которые в ней помещаются, хорошие, газета выходит в срок…

Ах, вот что он имеет в виду!

– Только один совет Агееву - привлекайте актив. Сейчас вы частенько пишете заметки и за других. Став коммунистом, вы должны понимать, что процесс создания газеты, привлечение широкого актива корреспондентов - это тоже важная воспитательная работа. Если вы написали сами и дали кому-то подписать - это упущенная возможность заставить другого человека мыслить. Нет, пусть автор пораскинет умом. Вы его натолкните на мысль, а думать, писать он должен сам. Такая работа прибавит в роте самостоятельно мыслящих людей. Ну это совет на будущее. А насчет приема товарища Агеева в кандидаты я - за. Считаю его достойным.

После замполита слово попросил капитан Узлов:

– Я давал рекомендацию товарищу Агееву. Человек он вдумчивый. Не только сам хорошо служит, но и на некоторых недисциплинированных оказывает полезное влияние. Я с первых дней службы товарища Агеева обратил внимание на это его положительное качество и очень рад, что не ошибся. Предлагаю принять его в кандидаты.

Жигалов репликой с места подтвердил слова капитана:

– Молодой сержант Веточкин справляется со всем вам известным Дыхнилкиным благодаря помощи Агеева и Кузнецова. - Лейтенант обратился к Степану: - Кузнецов, может быть, вы хотите что-нибудь сказать о своем друге?

Степан встал. Он был немного смущен:

– Что я могу сказать? Он мой друг, это говорит о многом, поэтому и хвалить я его не буду, не имею права. Пожелаю Виктору одного: обратить внимание на выработку принципиальности. Это качество коммунисту абсолютно необходимо. А говорю я об этом потому, что были случаи, когда у Виктора не хватало духа проявить эту принципиальность. Например, в «солдатском клубе» он часто отмалчивается в то время, когда надо вмешаться в спор. Не следует, конечно, превращаться в Пришибеева, запрещать говорить, зажимать рот, но как и пишущий человек Агеев обязан переубедить заблуждающегося солдата, объяснить ему, в чем его ошибка. Хотя бы того же Соболевского, с которым в одной школе учился…

Сердце у меня стучало все тише и тише, оно покатилось куда-то вниз; наверное, о таком состоянии и говорят: сердце ушло в пятки. Что же ты делаешь, Степан? После твоего заявления меня не примут. Раз я не принципиальный, то мне не место в партийных рядах. Но Степан будто уловил мои мысли:

– А вообще Виктор человек цельный, честный и сердечный. Он службе отдает все силы. И как друг - отзывчивый и чуткий.

За меня проголосовали, решили - принять.

…Когда на тебя пристально смотрят, обязательно это почувствуешь. Я огляделся, встретил взгляд Шешени. Старший лейтенант почему-то усмехнулся.

В перерыве я подошел к нему.

– Почему вы на меня так смотрели?

Шешеня, не ответив мне, засмеялся хорошим легким смехом. Я тоже не выдержал, хохотнул, не понимая причины его веселости.

– Ну скажите, о чем вы?

– Вдруг вспомнилось мне, как ты однажды с серьезным видом мудреца заявил: «Не хочется штамповаться!» Помнишь!

– Нашли что вспоминать!

– Да ты не обижайся, уж очень вид у тебя был самоуверенный. Между прочим, беда многих молодых людей не в том, что они не знают жизни, а в том, что они считают себя познавшими ее.

* * *

Штатские люди поют, когда им весело или грустно. Солдаты поют при любом настроении. У гражданских принято петь за праздничным столом или стоя на сцене. Военные поют на ходу - в движении. Зимой и летом, в дождь или в зной солдаты шагают с песней. Удивительно действие строевой песни: в мороз она согревает, в жару - бодрит, при усталости - прибавляет силы и во всех случаях объединяет, сближает людей. Но несмотря на ощущение единства и слитности, каждый из солдат все же поет по-своему, в соответствии со своим характером. Степан Кузнецов поет самозабвенно; он перевоплощается в тех героев, о ком говорится в песне, он душой и телом с ними - с пулеметчиком на тачанке, с парнями на Безымянной высоте.

Натанзон поет заливистым подголоском. Его тенорок обрывается последним. Он очень украшает общий хор. Лева знает об этом и поет старательно. Тимофей Ракитин своим басом создает бархатный фон - это гул набата.

Веточкин и Дыхнилкин поют от души, каждый в силу своих возможностей.

Только Соболевский никогда не пел в строю - для его тонкой музыкальной натуры это слишком грубо. А по-моему, если он не чувствует красоты строевой песни, вовсе он не музыкальная натура и на фортепьяно научился, наверное, играть потому, что рядом мать с ремнем сидела.

Мне военное пение нравится. Я полюбил ритм, который захватывает строй. Шагаешь размеренно, немного вразвалочку, порой вообще забываешь о том, что идешь. Песня подчиняет общему порыву. Все едино: движение ног, покачивание плеч, дыхание, голос и даже биение сердца. Как упоение полетом ведомо только летчикам, а радость возвращения из долгого плавания - морякам, так и чувство единения, имя которому строй, понятно только тому, кто сам шагал с песней.

– Ты думаешь над тем, что советовал капитан Узлов? - спросил замполит.

Откровенно говоря, я боялся об этом думать. Пойти в военное училище - значит совершить поворот на сто восемьдесят градусов, отказаться от всего, чем жил и о чем мечтал. Прежде всего от филологического факультета. Если будет война, я, конечно, этим пожертвую. Но в мирное время такая жертва бессмысленна. Литература для меня все. К тому же мама и папа… Стать офицером - значит расстаться с ними. Оле это не помеха: она будет моей женой, станем ездить вместе. А отца и мать за собой не повозишь. Для мамы это настоящая трагедия.

Шешеня, наверное, догадался, о чем я думаю.

– Пойти в училище - шаг очень ответственный. Тут выбирается дорога на всю жизнь, - сказал он. - Я, Витя, с капитаном согласен. Удивляюсь, как сам не угадал в тебе будущего офицера! Очень проницательный человек Узлов! Только в его совет, на мой взгляд, надо внести некоторые коррективы. Следует поступить не в командное, а в политическое училище. Твои склонности и способности лучше раскроются на политической работе. В этой области и тебе будет интересней, и пользы ты принесешь больше, и расти будешь лучше. При желании ты можешь пойти по чисто литературной, творческой линии: стать военным журналистом, писателем. В высших политических училищах готовят и редакционных работников… Подумай!

Час от часу не легче! Узлов своей рекомендацией идти в офицерское училище перевернул мои жизненные планы вверх ногами, а Шешеня снова поставил их на ноги, хотя цель оба преследовали одну и ту же.

Если против совета капитана Узлова поднимался целый частокол возражений, то слова Шешени ложились параллельно моим интересам и мечтам. Не раз читал: чтобы стать писателем, надо приобрести какую-то профессию, повариться в жизненном котле, посмотреть людей. А где их увидишь больше, чем в армии? На любой работе изучение человека будет моим побочным делом, а в армии, да еще как у политработника, станет главным занятием.

Да, Женьшень, дал ты мне пищу для размышления. Не искру, а целый факел бросил в сердце!

Написал домой письмо. Это первое, над которым я долго думал, прежде чем писать. Раньше получалось проще - положил бумагу, взял ручку, и побежали слова одно за другим. Жив, здоров, служу… А это сплошная дипломатия.

«Здравствуйте, дорогие мама и папа!

У меня все по-старому. Служба идет и приближается к концу. Как-то странно получается с этой службой: когда впереди были два года, казались они вечностью и хотелось, чтобы скорее прошли. А теперь вот оглядываюсь и удивляюсь, как быстро промелькнуло время. Домой, конечно, хочется. О вас соскучился невыразимо. Но здесь остается очень много дорогого и близкого. В армии я научился многому и, главное, познал себя. Теперь уверен, что буду журналистом! (Эту фразу я вставил умышленно, чтобы порадовать маму и осторожно подготовить к следующей затем неожиданности.)

Армия помогла мне написать и напечатать первые очерки. Здесь я постоянно в массе людей. Для пишущего человека это настоящий клад…»

Тут я остановился: как поделикатнее, помягче сообщить о намерении поступить в военное училище? Мама, конечно, уже считает не дни, а часы, оставшиеся до моего возвращения. У нее сердце замирает от радостного предчувствия, руки ее летят мне навстречу. И вдруг я скажу ей такое, от чего сердце остановится. Как же быть? Как сказать правду? Дело не в том, что она не хочет видеть меня офицером. Для нее невыносима разлука. Отпуская меня на два года, она смирилась с необходимостью: так требует закон, так делают все матери. А вот если я пойду в училище, это еще четыре года, ну а потом и вся жизнь вдали от родного дома. К этому мать не подготовлена.

«…Вот, мама, я и подумал, что для осуществления мечты о творчестве мне, пожалуй, лучше всего остаться служить в армии. Я могу поступить в политическое училище и стать политработником. Это очень и очень интересная профессия, мама».

Ну дальше и писать нечего, теперь мама уже строк не увидит, мысли у нее сейчас взметнутся и забьются, как испуганные голуби в голубятне.

«Обнимаю и целую тебя и папу. Рапорт надо подавать сейчас. Жду ответа.

Ваш Витя».

Да, представляю, какой переполох наделает письмо в нашем доме! Мама станет смотреть глазами, полными слез, на отца. А отец будет молчать. Что касается писем. и всяких бытовых мелочей, тут мама распоряжается сама. Но когда дело доходит до крупных поворотных пунктов в семейных и жизненных делах, решение выносит папа.

Он скажет коротко: «Не сидеть же Виктору около нас всю жизнь».

Мама заплачет и станет уговаривать отца:

«Да, конечно… но почему обязательно в училище? Он мог бы поступить в институт…»

«Виктор взрослый человек и имеет право выбора…» - солидно скажет папа, а у самого сердце тоже будет щемить: папе тоже не хочется жить от меня вдалеке.

Потом они сядут к столу и начнут писать мне ответ.

«Может быть, напишешь ты?» - утирая глаза, скажет мама.

«Нет, пиши сама».

«Но раз в жизни ты можешь попросить его о чем-то?»

«Я этого не сделаю, ты знаешь. И ты этого не сделаешь. У мальчика впереди жизнь, и жить он должен по-своему, а не как нам удобнее».

Мама вздохнет, утрет слезы и напишет: «Дома все хорошо. Мы очень рады, что ты нашел любимое дело, это большое счастье в жизни, сынок. Конечно, поступай в училище, раз ты все обдумал. Но, надеюсь, тебе дадут отпуск и перед экзаменами ты навестишь нас…»

Да, трудно быть единственным сыном.

* * *

В воскресенье наш батальон ездил на экскурсию. Наверное, странно это звучит - поехать на экскурсию в Каракумы. Что здесь смотреть? С трех сторон на сотни километров однообразные сыпучие барханы, с четвертой - голые каменистые горы.

Однако тут вершилась история, как во всех уголках земли. И не только в годы, когда по пескам шагали воины Александра Македонского или Тамерлана. Происходили события уже нашей эпохи, участники которых еще живы. Мы приехали на автомобилях к небольшому железнодорожному разъезду Ахча-Куйма. Маленький домик станции, чистая, ухоженная платформа, каменный памятник: здесь были расстреляны 26 бакинских комиссаров.

На платформе нас ждал худой высокий старик туркмен в огромной черной папахе. Белая борода у старика будто привязана под подбородком, щеки и верхняя губа тщательно выбриты. Я видел такие бороды на картинках только у норвежских рыбаков. Старик оказался экскурсоводом. Представил его молодой туркмен-переводчик:

– Товарищи, аксакал Берды-ага расскажет нам о гибели двадцати шести бакинских комиссаров. Берды-ага в те годы жил здесь же и был примерно в вашем возрасте.

Все мы с еще большим любопытством стали разглядывать аксакала. Надо же, человек был свидетелем таких давних дел! Для нас Отечественная война - история, а тут очевидец событий гражданской войны.

Старик степенно поздоровался, оглядел солдат приветливыми карими глазами и заговорил мерным, плавным голосом. Переводчик переводил громко, чтобы слышали все. Получалось, как на радио: голос Берды-ага был словно фоном, звучал как бы из тех далеких дней, о которых он рассказывал.

Старик удивил и в то же время утвердил веру в подлинность своего рассказа первой же фразой:

– Комиссаров расстреливали не тут, где стоит памятник, а в песках, между станцией Ахча-Куйма и той, которая там, дальше, называется она Перевал. Большевиков привезли ночью. К паровозу было прицеплено всего два вагона - один пассажирский, другой товарный. В пассажирском ехали англичане и контрреволюционеры, в товарном были заперты комиссары.

Те, кто расстреливал, были пьяные; они пили всю дорогу, пока ехали от Красноводска. Поезд остановился между этими двумя разъездами. Он был без огней. Англичане хотели убить комиссаров так, чтобы никто не видел этого.

Я жил недалеко от разъезда в кибитке своего отца. И сейчас там живу. Когда раздались первые выстрелы, я побежал туда, где стреляли. Хотел узнать, зачем стреляют…

Старик умолк, может быть вспоминая ту ночь и страшное зрелище, которое тогда увидел.

– Я прибежал, когда комиссары лежали на земле. Их уже убили. Когда бежал, через выстрелы слышал, как люди пели. Теперь я знаю: они пели «Интернационал». Когда увидел убитых, я испугался, спрятался в сторонке за барханом, понял: здесь не бой, здесь происходит что-то страшное. Я хорошо видел: убитые лежали на песке длинным рядом. Многие были в белых нижних рубашках. Бандиты ходили около лежавших, поворачивали их; кто был еще живой - стреляли из наганов, некоторых рубили шашками.

Вдруг в стороне показался огонек - это шел путевой обходчик с фонарем. Я знал его: хороший, добрый был человек. Бандиты очень испугались этого огонька. Они затаились, как шакалы. Потом кто-то подал команду, и трое в халатах и черных папахах схватили и приволокли железнодорожника. Он ничего не понимал. Испугался. Ему ничего не сказали. Сразу выстрелили в него из нагана, и он упал рядом с комиссарами. Фонарь его погас. Так что здесь лежали не двадцать шесть, а двадцать семь человек. Их зарыли в песок. Никто не знал, где это место. Никто не знал, какие люди тут расстреляны. Я тоже узнал потом. В 1920 году приехала комиссия из Баку искать комиссаров. Я показал это место. Прах комиссаров увезли на их родину. Сейчас здесь в песке осталась только их кровь. Туркмены хранят память о своих братьях, которые боролись и за нашу свободу. Мы приводим сюда своих детей. Каждый паровоз дает сигнал около этой могилы. Помните и вы о них, сыны наши, красные воины. Я уже стар, но буду до последних дней рассказывать людям о богатырях-комиссарах. Вот теперь и вам рассказал.

Я слушал старика и ясно, как на киноэкране, видел, о чем он говорил. Черная ночь. Черный силуэт паровоза и вагонов. Черные фигуры палачей и белые рубашки большевиков. Я слышу, как ветер уносит вдаль пение «Интернационала» и как хлесткие выстрелы обрывают поющие голоса.

Много я слышал за время службы лекций и рассказов ветеранов о делах героических. Все они вызывали гордость и желание подражать героям. А вот этот простой рассказ старого Берды-ага произвел на меня очень сильное и своеобразное впечатление своей подлинностью.

На обратном пути я спросил Шешеню, который сидел в нашем автомобиле:

– Ненависть положительное или отрицательное чувство?

– Смотря на что она направлена и каковы ее масштабы. Можно ненавидеть и комаров и врагов Родины, - сказал задумчиво замполит.

– Я имею в виду ненависть к врагам.

– Это высокое чувство. Обратная сторона медали, на лицевой стороне которой - любовь к Родине.

– А я почему-то думал - ненавидеть нехорошо. Человек, который ненавидит, обычно прячет это чувство.

– Важно, что и почему ненавидеть. Наша ненависть к врагам оправданна и естественна. Разве то, что мы слышали сегодня, не рождает справедливую ненависть к врагам?

Я заметил: все, кто находился в автомобиле, прислушивались к нашему разговору. Такие же чувства и сомнения, наверное, возникли и у других солдат. Поэтому я решил задавать вопросы более обстоятельно. Шешеня поймет меня и будет доволен: ему как политработнику просто находка провести лишний раз задушевную беседу по таким важным вопросам! Я представлял себя на его месте: ведь я уже примеряюсь к обязанностям политработника. Сложная и ответственная это профессия, в любую минуту могут тебя спросить о чем угодно, и ты должен дать точный, исчерпывающий ответ. Вот хотя бы сейчас Шешеня говорит о таких понятиях, которые не каждый даже высокообразованный человек объяснит с ходу, без подготовки. А политработник обязан это сделать! Однако, понимая сложность положения Шешени - когда слушают все, - я не собирался ему просто подыгрывать своими легкими вопросами: мне действительно хотелось выяснить то, что я недопонимал, ну и, конечно, послушать, как Шешеня выйдет из этого нелегкого положения. Вопросик я ему подготовил, на мой взгляд, очень сложный.

– Непонятно: мы, такое гуманное, прогрессивное общество, и вдруг воспитываем у своих людей ненависть. Разве совместимы гуманность и ненависть?

Шешеня даже не взглянул на меня, не почувствовал подвоха. Стал спокойно объяснять:

– Мы не воспитываем ненависть вообще. Наша ненависть прицельна и конкретна. Она всегда является с нашей стороны ответной реакцией. Гуманность же нашей ненависти состоит в том, что мы никогда не усугубляем и даже не повторяем жестокости и изуверств, примененных к нам врагами. Ни массовых расстрелов, вроде того, о котором рассказал нам Берды-ага, ни зверств, которые допускали фашисты, мы даже как ответную меру не применяли. Мы бьем врагов в открытом, честном бою и сажаем их на скамью подсудимых, а не уничтожаем тайно, в застенках. А теперь вот вы скажите, почему мы так поступаем, - вдруг сказал Шешеня.

Я улыбнулся. Женьшень более благороден, чем я: ответ на его вопрос был в том, о чем я спрашивал.

– Потому, что мы гуманны и не можем поступать так, как фашисты.

– Ну вот круг замкнулся, - сказал Шешеня, - концы с концами сошлись.

Когда приехали в полк, выпрыгнули из кузова и, разминая затекшие ноги, пошли к казарме, Шешеня негромко мне сказал:

– Сразу чувствуется в вас кандидат в члены партии, хороший разговор и вовремя завели. Спасибо за помощь.

Я смутился. У меня и в мыслях не было, что я поступал как человек партийный. Как будущего политработника действительно себя представлял, а вот о своей сегодняшней обязанности повседневно заниматься пропагандой забыл. Спасибо замполиту, своим одобрением он подсказал: именно вот так я - рядовой солдат и коммунист - могу и должен нести людям идеи партии.

…После экскурсии к месту казни 26 бакинских комиссаров я попросил Альбину подобрать мне в библиотеке что-нибудь об истории нашего края. Она нашла такую книгу, что я чуть рот не раскрыл от удивления.

– Знаете, что Жюль Верн писал о наших краях? - спросила Альбина.

– Кто?

– Жюль Верн.

– Первый раз слышу! - Я быстро вспомнил: «Дети капитана Гранта», «С Земли на Луну», «20 тысяч лье под водой», «Таинственный остров», десяток других книг, но, чтобы Жюль Верн писал о Каракумах, не слышал.

– Вот почитайте. - Альбина подала мне книгу «Клодиус Бомбарнак».

Я прочитал ее за один вечер. Интересно и непривычно в книге знаменитого фантаста выглядели наши обыкновенные, будничные названия городов: Небит-Даг, Казанджик, Кизил-Арват, Ашхабад, Самарканд, Андижан, Коканд, Бухара. Я думал, Небит-Даг совсем молодой город нефти, а оказывается, о нем еще Жюль Верн знал!

Он рассказывает о строительстве железной дороги, которая пролегает за оградой нашего полкового городка. Раньше я на нее даже внимания не обращал. Дорога и дорога. И вдруг оказывается, это одна из удивительных магистралей мира! Я уже говорил, что в Туркмении все «самое-самое», железная дорога тоже оказалась необыкновенной… Обычно дороги прокладывались от центра России и постепенно уходили к окраине. А эта началась в Красноводске и шла сначала в Ашхабад, затем в Самарканд. И была она чисто военным сооружением. С юга, из Индии, лезли в Туркестан англичане. Вот и двинул сюда войска русский царь, чтобы упредить британских колонизаторов. На верблюдах, ишаках и лошадях воевать в пустыне было бессмысленно. Решили провести в Каракумы железную дорогу, по ней продвигаться вперед и подвозить все необходимое.

Неплохо придумали! А осуществлял этот замысел наш брат - солдат. Вот как описывает Жюль Верн начало строительства:

«Скобелев высадился в Михайловском заливе - порта тогда еще не было, - и, чтобы облегчить ему продвижение через пустыню, его помощник, генерал Анненков, построил стратегическую железную дорогу, которая за девять месяцев была доведена до станции Кизил-Арват…»

Генерал Анненков… Конечно, не тот атаман, который отличался своими зверствами во время гражданской войны. Я посмотрел в энциклопедии на «А». Об Анненкове, который строил железную дорогу, ничего не сказано, а о том, который зверствовал, говорится: сначала его вышибли вместе с колчаковцами в Китай. Там атамана завербовали в шпионы. В 1927 году его поймали в Свердловске, ну и расстреляли. Я почему-то думал, что ему раньше голову снесли.

С большим уважением говорит Жюль Верн о покорителях Каракумов: «Русские инженеры превзошли быстротою работы американцев на Дальнем Западе».

Русские воины построили специальный поезд - он представлял собой мастерские, жилье, столовую, склады и шел по дороге, которую сам создавал.

«Работы велись в две смены, каждая по шесть часов… ежедневно удавалось прокладывать по восемь километров пути, - и в третий раз Жюль Верн подчеркивает, - тогда как на равнинах Соединенных Штатов прокладывали не более четырех».

Ни песчаные бури, ни безводье, ни козни англичан, ни вооруженное сопротивление местных феодалов не остановили этот поезд, который пересекал Черные пески, царство смерти. А в наши дни люди, мчась по ашхабадской магистрали, и не подозревают, что это одна из удивительных дорог в нашей стране! И я узнал об этом случайно, потому что книга попала на глаза Альбине. В предисловии сказано: роман «Клодиус Бомбарнак» у нас очень редкое издание, выходил он один раз в 1930 году в Собрании сочинений, да вот в 1961 году издан в новом переводе в Ташкенте. До читателей других республик он, наверное, так и не дошел. Я мальчишкой даже не слышал о таком приключенческом романе. И уж конечно, не думал встретиться с Жюль Верном в Каракумах!

Лейтенант Жигалов проводил занятия по стрельбе.

Мы лежали около приборов, определяющих нашу меткость. Чего не придумают методисты! Например, ортоскоп, через который сержант или взводный видит, как целится солдат. Система зеркал позволяет им заметить любую ошибку. Не торопясь совместишь прицел, мушку, цель, дашь сигнал, чтоб сделали отметку, и вся эта система точно покажет, куда попала бы пуля и какие допущены отклонения.

Все это нам знакомо и даже надоело, но дело не в приборах. Я наблюдаю за Жигаловым. Он сегодня какой-то веселый, возбужденный, не ходит, а летает. Формулы на доске выписывает, ведет расчеты всевозможных углов, траекторий и сносов на ветер, будто говорит о самых приятных для него вещах. Вкусно говорит, смакует каждое слово. Раньше он был просто деловитый и строгий, а сегодня веселый, даже восторженный. Очень интересно узнать причину, но спрашивать неудобно. К концу дня он и сам не выдержал, сказал, когда мы снимали снаряжение в казарме:

– Жена через три дня приедет. Пойду приводить в порядок жилье.

Меня почему-то обрадовало это известие. Наконец-то не будет наш взводный одиноким! Пойдет у него жизнь, как и у всех. В общем, все наши ребята очень довольны. И Степа, как всегда, выразил отношение к событию:

– Товарищ лейтенант, разрешите, мы поможем: побелить надо, полы покрасить, окна помыть.

– Нельзя. Могут быть неприятные разговоры. Спасибо за предложение. Я сам все сделаю.

– Какие разговоры? Мы ж не по приказу, - настаивал Кузнецов. - Просто понимаем: в этом городишке ни маляров, ни других рабочих не найти.

– Ничего. Обойдусь. - Жигалов благодарно посмотрел на солдат: наша забота была ему приятна. - Вы можете помочь мне в другом. Пока буду заниматься уборкой, соблюдайте в казарме порядок. Подготовьте все к очередным занятиям, ну и вообще ведите себя так, чтобы меня не вызывали.

– Не беспокойтесь, все будет в полном ажуре, - заявил Степан.

Лейтенант ушел. Степан посмотрел на нас и сказал твердо:

– Ничего он сам не сделает, не умеет ни белить, ни красить. Надо помочь. Кто со мной?

Конечно, все отделение выразило готовность. Степан спросил Натанзона:

– Что ты умеешь делать?

– Что надо, - быстро ответил Лева.

– Давай конкретнее - белил, красил?

– Я думаю, сумею.

– Ну ладно, думай. К концу первого года научишься. Пойдет старик Агеев: он уже все умеет. А ты, Ракитин, на что мастер?

– Я могу дымоход прочистить, однажды делал это с отцом, ну и все техническое…

Степан размышлял:

– В доме лейтенанта паровое отопление. Ладно, пойдешь разнорабочим, будешь подносить, относить и так далее.

Потом мы пошли со Степаном к старшине Маю.

– Нам нужны ведра, кисти, известь.

Старшина догадался, для чего понадобились вдруг малярные принадлежности солдатам, и не только догадался, но и одобрил нашу затею - он уважал лейтенанта Жигалова. Повел нас в сарайчик, пристроенный к забору, подобрал все, что необходимо. Извлек из ящика большую банку краски.

– Полы вот этим будете покрывать, в магазине сейчас хорошей нет, а это авиационная, быстро сохнет, через три часа ходить можно. - Старшина помедлил и внезапно спросил: - А вы сможете сделать хорошо? Или только материал загубите?

Кузнецов возмутился:

– Вы что, нас не знаете? Мы же с вами казарму ремонтировали.

– А, да! Только чтоб все было как у настоящих маляров. Понятно?

– Понятно.

Когда мы переоделись в рабочее обмундирование и готовы были уже идти в офицерский дом, я высказал Степану сомнение:

– А не подведем мы лейтенанта? Может, лучше предупредить Шешеню.

Замполита в канцелярии не было. За столом сидел ротный. Он спросил:

– Вы ко мне?

– Нет, товарищ капитан, - ответил Кузнецов и хотел прикрыть дверь, но Узлов остановил его:

– Куда это вы собрались?

Степан замялся.

– Зайдите-ка! - приказал капитан, почуяв неладное.

Мы зашли. Встали у двери, переминаясь с ноги на ногу.

– Что затеяли? - прямо спросил ротный.

– Да мы… у нас… - начал сбивчиво Кузнецов.

– Яснее!

– Ну решили помочь лейтенанту Жигалову. У него жена приезжает. Надо побелить, покрасить. Он ничего не знает, товарищ капитан. Мы сами…

«Молодец Степан, вывернулся, - думал я, слушая его объяснение. - Жигалов в стороне, и все будет законно».

Узлов усмехнулся. Он, конечно, все понял. Спросил:

– А где лейтенант?

– Он дома, мучается, наверное. Разрешите?

– Ладно, шагайте. Только все это в неучебное время должно делаться.

– Понятно, товарищ капитан.

Мы вышли из канцелярии довольные. Все формальности соблюдены.

Встретил нас Жигалов улыбкой, но в глазах его таилась явная досада:

– Я же сказал вам, нельзя это делать.

– Да мы же не сами пришли, товарищ лейтенант, - объяснил Степан. - Нас капитан Узлов послал.

– Как - Узлов?

– Да так, вызвал, приказал старшине Маю выделить материал для ремонта и отправил. Шагайте, говорит, и чтоб все сделали как настоящие мастера.

На другой день Жигалов, наверное, поблагодарил командира роты за внимание и помощь. А капитан Узлов, сообразив, что это продолжение нашей затеи, задержался около строя, когда мы уходили на занятия, отыскал глазами Кузнецова и меня и весело сказал:

– Желаю успехов! - и покачал головой: - Ну и артисты!

* * *

«Здравствуй, дорогой Витенька!

Получили мы письмо, сынок, в котором ты сообщаешь о намерении пойти в военное училище. Конечно, это немного неожиданно, но, если ты все серьезно обдумал и тебе по душе политическая работа, поступай. Для человека большое счастье в жизни, когда он занимается любимым делом. Мы свой век прожили, а у тебя все впереди. Дадут ли тебе отпуск и побываешь ли ты дома? Мы очень о тебе соскучились. Как твое здоровье? Не надо ли тебе чего-нибудь?

P. S. Как будет с Олей, она ведь здесь учится в институте?

Целуем.

Мама и папа».

…Ах, мама милая, это P. S. - запрещенный прием! Последняя соломинка, за которую ты хватаешься. С Олей все будет просто. Она закончит институт и приедет туда, где буду служить я…

Три вечера ремонтировали мы комнату Жигалова: побелили, покрасили пол, потолок, дверь, рамы. Лейтенант работал вместе с нами. Получалось у него, правда, не особенно хорошо.

– Не прошел я срочную службу, - шутил он, - так на всю жизнь неполноценным и останусь.

В субботу все закончили. Пришли в роту довольные и усталые. Помылись в душе. Хотели отдохнуть. Не удалось. Подошел Натанзон и тихо сказал мне и Степану:

– Дыхнилкин пол-литру принес.

– Вот скотина, - возмутился Степан, - не успели отлучиться из казармы, он за старое взялся!

– Где у него пол-литра? - спросил я Натанзона.

– В тумбочке. Завтра, в воскресенье, выпить собирается или сегодня перед кино.

– Сейчас этой бутылкой я дам ему по башке.

Степан остановил меня:

– Этим ты еще хуже сделаешь, будет уже водка с дракой.

– А может быть, Лева тихо-тихо возьмет эту пол-литру и спустит в уборную? - предложил Натанзон.

– Можно и так, - согласился Кузнецов. - Но это полумера. Надо показать Дыхнилкину, что нам известна его затея и что мы терпеть такие штучки не намерены.

– Как показать? - поинтересовался я.

– Давайте обмозгуем.

Видя, что Степан колеблется, я обратился к Натанзону:

– Пойдем, Лева… На месте все решим. Дыхнилкина мы обнаружили в курилке.

– Поговорить надо! - бросил я Семену его же коронную фразу и кивнул, отзывая в сторону.

Потом мы шли рядом с Левой, а Семен сзади. В казарме остановились возле тумбочки Дыхнилкина.

– Бери! - сказал я.

– Чего?

– Бери! - грозно повторил я.

Помня урок, данный ему Натанзоном, Семен заюлил:

– Чего вы, ребята? Я ж ничего…

– Ты сам возьмешь или Лева достанет? - спросил Натанзон.

Дыхнилкин присел к тумбочке и, воровато озираясь, переложил бутылку в карман.

– Идем! - опять же коротко приказал я.

Мы пришли в уборную.

– Бросай!

Дыхнилкин ужаснулся - это было выше его сил, он побледнел.

– Братцы, может быть, не надо, а? Я не буду пить. Я ее до «дембеля»…

Я шагнул к нему, Лева тоже.

– Бросай, слышишь?

Дрожащей рукой Семен извлек бутылку и поднял ее над отверстием.

– Ну! - цыкнул я.

И он разжал пальцы. Бутылка ударилась о край отверстия. Жалобно дзинькнула, разбилась, и осколки посыпались вниз. Семен закрыл глаза. Это, наверное, была одна из самых трагических минут в его жизни.

– Ты понимаешь, - сказал я, - какие неприятности свалились бы на лейтенанта Жигалова, если бы ты напился? Он доверился нам как честным и дисциплинированным людям…

Дыхнилкин устремил на меня широко распахнутые зеленые глаза:

– Не подумал я, ребята, об этом. Ну ладно, обиды на вас не имею.

– Скажите пожалуйста! - усмехнулся Лева. - Он не имеет обиды! Ты лучше скажи спасибо Леве Натанзону, что он тебя выручил. Ты мог иметь со всего этого хорошие неприятности!

* * *

Теперь понятно, почему лейтенант Жигалов не обращал внимания на женщин. Жена его под стать ему. Только у Евгения Петровича красота броская, а у жены - ее зовут Анна Николаевна - она какая-то особенная, сразу вроде бы и не заметишь. Ничто не выделяется. А вот это полное соответствие всех деталей и линий создает ту самую мягкую классическую красоту русской женщины, слава о которой летит по свету. Предки наши таких называли: пава, лебедушка, красная девица. Так вот, Анна Николаевна и есть та самая сказочная русская лебедушка, только на высоких каблуках, в хорошо облегающем ее точеную фигуру легком мини-платьице. Все это придает ее облику столько привлекательности, что трудно взгляд оторвать. Когда она пришла впервые с Жигаловым в полковой клуб, разговоры вдруг угасли и некоторое время царило молчание. А в клубе ведь было больше пятисот человек!

Жигалов познакомил меня, Степана и Ракитина с женой.

– Вот, Аня, это мои помощники, - сказал он. - Я тебе о них рассказывал.

Она улыбнулась нам весело и просто, подала каждому руку, крепко пожала и заговорила с нами, будто мы ее давние друзья:

– Спасибо, ребята, много пришлось вам потрудиться. Надо было дождаться меня, я тоже кое-что умею делать. В комсомольском строительном отряде научилась.

– Нам хотелось поспеть к приезду, чтобы вы отдохнули с дороги, а не работали, - промямлил я, не зная, как оторвать глаза от красивой жены лейтенанта.

Хорошо, что Жигаловых пригласили пройти поближе к сцене. Мы со Степаном остались одни.

– Вот это да! - сказал он восхищенно. - Я таких еще не видел.

Да, изумительная жена у нашего Евгения Петровича! Самое поразительное для меня то, что она очень похожа на Олю. У них почти все одинаковое: и походка, и осанка, и взгляд серых глаз, и эта особенная, неброская красота лица, которая, чем больше на него смотришь, тем больше поражает. Сейчас Оля, конечно, похудее, более хрупкая, но в годы Анны Николаевны будет точно такая же.

Оля, Оля! Уходил в армию - даже не простился. А вот здесь с каждым месяцем все жарче и жарче делается в груди, когда думаю о ней. И хоть редко пишет, знаю: и она думает обо мне. Чувствую это. Молчание - это не только проверка, это сближение. Каждый день ожиданий все крепче и крепче припаивает нас друг к другу. Странно, конечно. Другие о любви говорят, поют, пишут стихи. Может быть, глупо о любви молчать? Но так вот получается. И я и она понимаем: сдержанность иногда говорит больше, чем песни, стихи и ежедневные письма. Она ждет меня… Я верю.

Ракитин сказал мне доверительно:

– Может быть, с приездом жены лейтенант наш крутости поубавит!

Я посмотрел на первогодка с иронией. Ох и трудно тебе сейчас, бедняге! Знаю по себе. В первые месяцы требовательность Жигалова казалась невыносимой. Все время, кроме сна, у него на глазах! Тебе, Ракитин, еще повезло - Волынца нет. Он школил нас посильнее! Повезло? Нет, правильнее сказать: не повезло. Не получите вы, молодежь нашего отделения, законченного солдатского высшего образования.

Нет, и это неверно: образование вы получите, но у вас оно будет обычное, а у нас, кто прошел школу Волынца и Жигалова, будет диплом с отличием, с золотой медалью! Пусть символический, но это так. Юра Веточкин хорошо вас и нас учит, но нет в нем тех стальных ниточек, которые, внедряясь в характер бойца, сплетаются в прочнейшие тросики.

Ракитину я ответил:

– Едва ли Жигалов ослабит требовательность, она в нем не сезонная и не по настроению, это его постоянное качество.

Сказал так и усомнился: верно ли? Может быть, любовь смягчает человека? А ощущение счастья делает добрее? Недаром капитан Узлов терпеть не может никаких сентиментальностей. Он враг всего, что расслабляет, делает солдат менее собранными.

Приглядываюсь к лейтенанту. В казарме он появляется, как и прежде, два раза в неделю к подъему, в остальные дни - за полчаса до занятий. На тренировочных кроссах бегает вместе с нами. Занятия проводит с обычной деловитостью и требовательностью. Вечером тренируется то на штурмовой полосе, то в спортивном городке. Нет, не сбавил накал в работе наш лейтенант!. Видимо, рассудил так же, как Степан в свое время. Не снизил, а улучшил результаты в работе и достиг этим чего хотел: убедил всех, что на службу появление жены не влияет.

Такое отношение к делу, пожалуй, не только в армии, а всюду найдет благожелательный отклик.

Вот еще один полезный вывод сделал я. Не зря говорят: солдат учится во время службы не только военному делу, но и как жить вообще.

* * *

Может быть, стыдно и глупо признаться, но несколько дней после того, как мы встретили жену лейтенанта, я ощущал тонкий аромат ее духов, и не потому, что эти духи были какие-то особенные: мне казалось, что Олина рука, которую я держал в кино, оставляла на моей ладони точно такой же приятный запах. Я вспомнил, как в романе Вальтера Скотта рыцарь получал от дамы сердца надушенные письма, и с нетерпением стал ждать очередного письма от Оли. Она, конечно, специально брызгать духами свое письмо не будет, но, может быть, оно сохранит известный только мне теплый аромат ее руки.

Письмо пришло недели через две. Конечно же, я не стал его обнюхивать в казарме, где могли меня увидеть. Это выглядело бы глупо. И вообще я рассказываю всю эту историю только потому, что она имела важные последствия.

Получив письмо, я ушел в излюбленный дальний угол спортивного городка, где чаще всего читал Олины письма. Украдкой огляделся - нет ли кого-нибудь поблизости - и поднес нераспечатанный конверт к лицу. От конверта пахло… табаком! Наверное, почтальон, объявленный курильщик, захватал письмо своими пожелтевшими от сигарет пальцами. Или долго нес в сумке своей, где хранит запас курева.

Осторожно распечатал письмо и опять поднес его к лицу. Запах был тот же - табак! Что за чертовщина? Оля не курит. Она девчонка. Откуда же этот табачище? А почему я так уверен - не курит? Мало ли девчонок вижу я с сигаретами, и не только на киноэкране, а в обыденной жизни. Может, и Оля начала курить, она студентка, не школьница, человек взрослый. Вспоминаю, как в фильмах девушки затягивались с жадностью заправских курильщиков и как, выпятив накрашенные губы, выпускали плотную струю дыма. Неужели и Оля так выглядит?

Мне стало не по себе. Смешно, совсем недавно я сам курил тайком от мамы и папы, считал: нет в этом ничего особенного, а теперь вот Олю осуждаю. Но я парень. А она девчонка. Для нее курение противоестественно. Я невольно улыбнулся сравнению, которое пришло в голову: противоестественно, как верблюду Чингисхану.

Еще раз проверил и убедился окончательно: Оля курила, когда писала мне письмо; запечатывая конверт, провела языком по клапану конверта, вот и получил я вместо ожидаемого аромата ее пальцев - табачок! Эх, Рыцарь Печального Образа! Смешно и грустно.

Дела! Значит, происходят с Олей изменения, о которых я даже не подозревал. А почему, собственно, я против этого курения? Что я, Олин папа? Мне лучше, чем кому-то, известно, что нет в этом занятии ничего серьезного - мода. Были мини-юбки - отошли. Покурят девчонки и бросят. Может быть, и так, но все же было бы приятнее, чтобы курили другие, а Оли эта мода не касалась. Надо будет еще раз исподволь завести разговор со Степаном Кузнецовым. Его неразговорчивость насчет Оли имеет какую-то связь с изменениями, которые там без меня произошли, что-то он скрывает.

Я воспользовался случаем в первый же вечер, когда остались вдвоем после ужина, спросил Степана:

– Где ты встретил Олю?

– Около универмага.

– Во что она была одета?

– Спроси лучше сразу, с кем она была.

– Ну скажи.

– Не с парнем, не беспокойся.

– А чего особенного, могла идти с парнем из института.

Степан поглядел на меня тем пристальным взглядом, когда, мне кажется, он угадывает, что я скрываю и что хочу узнать. Понял и в этот раз: мне стало что-то известно об Оле. Поэтому сказал прямо, без дипломатии:

– Она не шла, а стояла с подругой и курила. Вот это мне сразу не понравилось. А потом уже и другое: ни разу не пришла к твоим старикам, не расспросила о тебе, хотя я сказал, что остановился у них и до какого дня буду. Не обижайся, Витек, мне показалось, не очень-то ждет она тебя…

Степана позвали в казарму. Я шел один вдоль ограды. Она постепенно закруглялась, охватывая полковой городок, и в голове моей медленно тянулись такие же, как стена, глухие мысли. Если не ждет, зачем пишет? Может, держит для коллекции? Девчонкам нравится, когда у них много поклонников. А возможно, и дальше глядит: я у нее про запас, она ведь невеста, о будущем, наверное, подумывает. В общем, что бы ни было, а нет у нее ко мне такого чувства, как у меня к ней. И писать она мне стала определенно по просьбе моей мамы. Встретились на улице: «Олечка, завтра у Вити день рождения, напиши письмецо, тебе ничего не стоит, а ему поддержка. Служба армейская ой как тяжела! Напиши, пожалуйста! Вот тебе его адрес». Я уверен, именно так было.

Недавно я отметил свое двадцатилетие, второй раз в армии сидел за столом именинников, а от Оли поздравления не было. Мама в этот раз не встретила, не напомнила. Ну а переписка наша завязалась случайно и поддерживается Олей от случая к случаю. Это я придавал ей такое значение, подтекст искал, а Оле я просто знакомый, один из многих. Плохи мои дела! Обидно. Выгляжу бедным родственником - писал ненужные письма, вроде бы даже навязывался и надоедал Оле. Но мне действительно не хочется потерять ее. Пусть курит, пусть! Это же ерунда. Но то, что я для нее безразличен, - это очень горько. Ладно, поживем - увидим. Скоро службе конец. Я теперь не Витя-школьник, сумею и за девушку побороться!

Дыхнилкин получил из дома очередное письмо и загрустил. Такого с ним прежде не бывало. Я спросил:

– Что, Семен, случилось?

– Мать хворает, - ответил он.

– В больнице лежит?

– Нет, дома. Надо какие-то лечебные ванны принимать, ноги у нее болят, а где она гроши возьмет. И у меня нет их. В карты выиграл бы, так здесь никто не играет.

– А много надо?

– Рублей двадцать.

Вот и у Дыхнилкина «лед тронулся». Никогда раньше о матери не вспоминал. А тут пожалел, забеспокоился. Значит, происходят и в нем какие-то не видимые для постороннего глаза перемены.

Пошел я к командиру взвода, рассказал про письмо.

– Может, помочь как-то матери? Есть же льготы для семей военнослужащих.

– Верно говоришь, - согласился Жигалов. - Посоветуюсь с Шешеней, организуем письмо в военкомат, чтоб помогли.

Шел я от взводного и думал: пока напишут письмо, пока оно дойдет, пока раскачаются в военкомате, а может быть, там еще и денег не окажется. В таких случаях надо действовать быстро.

Вечером, когда Дыхнилкин ушел покурить, я поделился своими мыслями с ребятами отделения.

– Давайте скинемся кто сколько может и пошлем матери Семена.

Юрик, сержант наш, так много натерпелся от Дыхнилкина, что сразу вздыбился:

– Такому помогать? Да я лучше выброшу эту трешку! - Но, сообразив, что в устах командира подобные слова звучат кощунственно, объяснил: - Не заслужил он нашей помощи.

– А ты подальше смотри, - сказал Степан. - Дело тут не в трешке, а в том, как это на Дыхнилкина повлияет. Не может это не затронуть его душу.

– Правильно говорит Кузнецов, - поддержал Игорь Климов. - Соберем деньги, дадим ему и скажем: на, хоть ты и не стоишь этого…

Мне такое предложение не понравилось:

– Нехорошо получается: оказываем помощь и тут же укоряем. Давайте соберем деньги и молча, чтобы Дыхнилкин не знал о них, отправим матери сами. Потом он узнает, мать напишет ему.

Ребята одобрили мой план, только Юра, давая трешницу, все же проворчал недовольно:

– Не поймет Сенька ваших тонкостей, у него извилин не хватит.

Собрали всего восемнадцать рублей. Скудно! Пошел я к Вадиму. Надежды, правда, было мало: не любил Соболевский эти филантропические затеи. Но Вадим тут же полез в карман.

– По скольку скинулись?

– По трешнице. - Он дал и тут же объяснил свой поступок: - Представляю, сколько натерпелась бедная женщина от этого подонка. Для нее могу и десятку выложить.

– Не надо. Курсовка стоит всего двадцать. А у нас теперь двадцать один…

* * *

В полку траур - умер майор Никитин. Случилось это на глазах Вадима. Шли они утром на склад химического имущества.

Шли вдвоем. Никитин чем-то был расстроен. И вдруг посередине двора на гладком месте споткнулся и упал. Вадим помог ему встать. Спросил: «Что с вами?» «Сердце кольнуло, - сказал Никитин. - Так и концы отдать можно». И тут же опять упал… и умер. Инфаркт! Болезнь века.

Занятия в полку шли своим чередом. Но где-то в столярной мастерской срочно строгали доски, делали гроб. В клубе готовили место для прощания. На кладбище пошли несколько человек рыть могилу. После обеда все было готово.

Мы идем прощаться с майором. Играет траурные мелодии оркестр. В читальном зале на возвышении, покрытом ковром, стоит красный гроб. В нем Ефим Иванович Никитин. Лицо у него серое и пористое, как дрожжи. В ушах звучит его голос: «Подожди, мать, дай насладиться службой!» Оказывается, офицеры и в мирное время умирают как в бою - на ходу. Утром ушел на работу, а в три часа дня уже похороны. Мне как-то не по себе от этой спешки. Нина Христофоровна и Поля, которые рыдают у гроба, наверное, опомниться не успеют, а майор уже будет в могиле. Но ничего не поделаешь, такие у нас места. Жара страшная. Надо торопиться…

Я прошел мимо гроба со своей ротой и остался у двери. К родным Никитина не пошел, неудобно, не такой уж я близкий. Там командование полка. Альбина и Вадим. Соболевский правильно сделал: сейчас надо помочь этой семье. Да, именно сейчас. А потом? Постепенно уйти в сторону? Если, конечно, он не любит Полю и не собирается жениться…

Вадим поддерживает Нину Христофоровну. С Полей - Альбина. Жены офицеров обложили гроб цветами. Не легко найти в нашей пустыне цветы. Но женщины принесли из своих квартир комнатные, в горшках, и поставили вдоль гроба. На красных подушечках ордена и медали майора. Много сделал он для Родины. И жизнь отдал. Нина Христофоровна не раз ему говорила: пора на пенсию. Теперь вот уедет отсюда одна с дочкой. Служба их кончилась…

Офицеры выносят гроб и ставят его на грузовик с опущенными бортами. Машина застелена ковровыми дорожками. Под похоронный марш процессия медленно движется через городок. Жара невыносимая, пот льется по лицам, но все идут медленно, скорбят о Никитине. Простой и добрый был он. Почему-то лишь после смерти замечают в человеке все хорошее. Вадим идет за гробом рядом с Ниной Христофоровной и Полей, лицо у него бледное.

На кладбище ни одного деревца. Сухие, потрескавшиеся холмики могил. Кое-где ограды из металлических прутьев и выгоревшие жестяные звездочки. В стороне свежая, не просохшая еще, откинутая от могилы земля. Как окоп. Последний окоп майора Никитина.

На холм поднялся подполковник Прохоренко, он подавлен. Я впервые замечаю, что замполит уже пожилой и, наверное, нездоровый человек; кожа на лице его обвисла.

– Товарищи, сегодня мы прощаемся с ветераном нашего полка майором Никитиным Ефимом Ивановичем… - Голос у замполита дрожит, ему явно трудно говорить. Это, наверное, единственный случай, когда политработники не могут говорить и никто их за это не осуждает.

Прохоренко рассказывает о простой и трудной жизни Никитина.

Выступали и другие офицеры. Грянул залп. И вслед за ним, поняв, что это последние минуты, громко зарыдали Нина Христофоровна и Поля. Мне тяжелый ком сдавил горло. Вадим стал совсем белый, но не плакал.

Без стука на крышку гроба сыпался мягкий песок. А величественный гимн уже звал людей назад, к делам, к жизни, которая продолжается…

* * *

…Заместитель командира полка подполковник Прохоренко встретил меня около библиотеки, взял под руку, как барышню, и отвел в сторону:

– Здравствуйте, коллега! Очень приятно, что вы решили пойти в политическое училище. Вам предстоят интересная учеба и работа.

– Поэтому я и выбрал.

– А почему мне ваш выбор особенно приятен? Ну-ка, раскиньте светлым умом, проанализируйте, - шутливо предложил подполковник; его добродушное лицо улыбалось и глазами, и щеками, и кругленьким подбородком.

Я не мог придумать ничего оригинального:

– Наверное, потому, что вы сами политработник.

– Не угадали. Мне кажется, выбор сделан потому, что здесь, в полку, вам кто-то очень понравился из политработников и захотелось быть на него похожим. Так? Я даже могу сказать, кто это.

– Вы не ошибаетесь, я очень полюбил старшего лейтенанта Шешеню, но не меньше его мне близок и лейтенант Жигалов. Он тоже очень яркий и достойный подражания человек. Но политработу я выбрал потому, что она мне по душе. Люблю разбираться в характерах людей, в их отношениях.

Прохоренко внимательно слушал и, соглашаясь, кивал. Потом он мне сказал слова, которые очень хотелось запомнить. Дальнейший разговор я уже поддерживал рассеянно, стараясь удержать в памяти эти значительные слова:

– Армейская служба, военное обучение сами по себе, без политического и нравственного воспитания, просто нейтральными быть не могут и в таком виде никому не нужны. Именно идейная основа определяет лицо армии. Две противостоящие стороны на войне могут быть вооружены абсолютно одинаковыми мечами, винтовками или ракетами. Их можно одеть в одинаковую одежду, они даже могут говорить на одном языке и принадлежать к одной нации. Врагами людей делает разница во взглядах, убеждениях, политические расхождения. В гражданскую войну, например, сын шел против отца, брат против брата. Конечную победу одерживает всегда тот, кто вооружен не только современным оружием, но и передовой и прогрессивной идеологией. Сейчас нет в мире более правдивой и научно обоснованной идеологии, чем наша, марксистско-ленинская. Вот ей вы и будете служить. Ее будете внедрять в души советских воинов. Вы сделали очень правильный выбор, даже завидую вам.

Я улыбнулся:

– Вы уже подполковник, а я только начинаю.

– Вот этому и завидую! Мое дело к закату. Мы свое сделали, у вашего поколения работа будет на более высоком уровне. Наука сложная, интересная - настоящая наука формирования нового советского воина пришла в армию. Вы, Агеев, даже не представляете, как много вам предстоит познать интересного… И вообще очень приятно быть молодым, дорогой коллега!

Я часто думал о своей будущей работе, о том, с какими людьми мне предстоит встретиться. А где я буду служить? После училища могут направить в любой город страны или даже за границу.

Обо всем этом я говорил с Кузнецовым и Соболевским. Но есть у меня еще и такие мысли, которыми я ни с кем не делился. Неудобно. Стыдно даже признаться, что я думаю об этом часто. Стыдно потому, что сделал такой решительный шаг - выбрал на всю жизнь политработу и вдруг совсем мальчишеские мечты. Они вот о чем. Я представляю себя в форме офицера - то в строгой, повседневной, то в яркой, с золотыми погонами, - парадной. Начищенный и сверкающий, я иду под руку с Олей, и все смотрят на нас. Бываю я в этих радужных картинах и лейтенантом, и полковником, и даже генералом! Вот ведь куда заносят мечты!

Подполковник Прохоренко не только коллегой меня называет, он постоянно шефствует надо мной.

В полку созданы вечерние группы подготовки в институты. Очень это по-хозяйски, я бы даже сказал - по-государственному придумано. Прослужил солдат полтора года, овладел военной специальностью, продолжает ее совершенствовать, но командование помнит и заботится о его послеармейской жизни. И вот создаются курсы для подготовки в институт - бесплатно для солдат и сержантов. Но педагоги денежки получают, и платит им государство. Занятия идут вечерами, не в ущерб службе. Не каждый получает право посещать эти занятия: только тот, кто показал свои способности, прилежность и дисциплинированность в службе.

Вот на эти курсы меня и определил Прохоренко. Вызвал в штаб и сказал:

– Никаких неожиданностей и осечек у вас, Агеев, в училище быть не должно. Разрешаю вам посещать занятия по подготовке в высшие учебные заведения. Экзамены в училище по тем же дисциплинам. Характеристику мы вам подготовим отличную. Но учтите: другие кандидаты съедутся не слабее вас и характеристики у них будут не хуже. Поэтому готовьтесь самым серьезным образом.

И вот я через день, три раза в неделю, превращаюсь в ученика: русский язык, литература, алгебра, физика… Знакомые учебники. Далекие школьные дни. Какие мы были наивные и хрупкие мальчики! Как это было давно!

* * *

Первый раз повздорил с замполитом Шешеней. «Повздорил», пожалуй, громко сказано. Я не имею права с ним пререкаться. Он офицер, я рядовой. Просто поговорили и разошлись во мнениях.

Произошел этот спор по поводу моего намерения написать небольшую повесть, в которой я хотел использовать конфликт Юры Веточкина и Дыхнилкина. Мне показалась интересной психологическая борьба двух очень разных людей. Я решил посоветоваться с замполитом, рассказал ему подробно содержание будущей повести.

– Надо подумать, - сказал Женьшень. - Сразу не могу дать ответ.

Сначала я обрадовался - пусть подумает: хорошие советы даст. Ждал день, второй, Шешеня проходил мимо меня не останавливаясь, и я решил, что он просто забыл о нашем разговоре. Даже обидно стало - я к нему с первой в моей жизни повестью, а он забыл.

Однако дать совет в творческом деле лучше Шешени никто не мог. Я пошел на хитрость - старался почаще попадать ему на глаза. Может, вспомнит мою просьбу. Он меня видел, даже говорил о других делах, а о повести ни слова.

Но вот однажды дневальный крикнул:

– Рядовой Агеев, к замполиту!

Шешеня ждал меня в канцелярии роты, он был усталый, невеселый.

– Пойдем на воздух, духота здесь невыносимая.

Во дворе тоже не было прохлады, теплый воздух просто прилипал к телу. Мы сели на скамейку возле строевого плаца.

– Должен тебя огорчить, Виктор, не понравился мне твой замысел. - Меня обожгли его слова. Я предвидел: что-то неладно, и все же не ожидал такого полного отрицания. А Шешеня продолжал: - Даже больше скажу: будет твоя повесть неправдивая, потому что в основу ее ты хочешь положить нетипичный факт.

– Из чего это видно? - стараясь быть спокойным, спросил я.

– Главный просчет в выборе героя. Кто он? Хулиган, человек отрицательный, фигура совершенно не характерная для Советской Армии. Это не типично. Сколько у нас в полку хулиганов и разгильдяев? Дыхнилкин, ну еще один-два. А ты хочешь вывести его на первый план, да еще беспомощного сержанта Показать. Случилось такое совпадение в вашем отделении, так это раз в десять лет бывает. Сержанты у нас отличные. И сам Веточкин уже не тот - он окреп, приобрел опыт, уверенность. Его отделение в числе хороших.

– Почему нужно обязательно делать обобщение? Можно описать какой-то частный случай! - пытался я защищаться.

– Обобщение делаю не я, а ты. Хочешь написать об этом, значит, выбрал из окружающей жизни именно эту проблему, считая ее наиболее характерной. Ты же не для развлечения будешь писать, а решать какой-то важный вопрос. А выбор сделал неудачный. Кто типичен для нашей армии? Грамотный, волевой, требовательный сержант. Вспомни Волынца или любого сержанта из вашего взвода.

Растерянность, которая охватила меня в начале разговора, прошла. Я успокоился и готов был постоять за свой замысел. Вспоминая долгие размышления, видел: все же я прав. Слушая замполита, я подбирал веские аргументы, чтобы возразить ему. Даже решил про себя: «Ты меня ошарашил, и я тебе сейчас преподнесу сюрприз». Когда Шешеня умолк, я ему заявил:

– Абсолютно с вами не согласен, товарищ старший лейтенант!

Брови у Женьшеня подскочили на середину лба.

– Что? Как же ты можешь не согласиться, когда я прав?

– Это вам кажется. Вы смотрели на мой замысел с одной стороны. И забыли, что сами когда-то учили меня рассматривать явление с разных точек зрения. Если позволите, я выскажу вам свои доказательства.

– Давай, - сказал нетерпеливо замполит. Он не ожидал такого поворота.

– Я хочу показать в повести именно типичное для нашей армии явление: силу нашего воспитания. Оно способно преобразить даже Дыхнилкина! И, чтобы подчеркнуть это, я выбрал самый трудный случай!

– Но почему нужно брать именно плохого человека? Разве нельзя показать эту же воспитательную работу иначе?

– Если я не завяжу узел вначале, мне нечего будет развязывать. Не на чем показать действие армейского воспитания. Это в плохих газетных очерках так показывают: нарушил солдат дисциплину, его вызвал командир, побеседовал, солдат стукнул каблуками, сказал: «Есть!» - и перековался! Вы же знаете, в жизни все гораздо сложнее. Вот я и хотел показать, как трудно вам, командирам, работать с людьми.

– Ну, ты меду не подпускай, я все равно остаюсь пока при своем мнении.

– Хорошо, если мои слова не убедительны, давайте вспомним, что говорят об этом большие писатели. Вот недавно мы фильм смотрели - «Оптимистическая трагедия». Кого взял Вишневский в главные герои? Женщину. Самую нехарактерную фигуру для морского флота. Женщинам на боевой корабль не разрешалось даже заходить. Говорили, это приносит несчастье. А Вишневский послал женщину комиссаром в анархически настроенную команду матросов! Разве он не мог выбрать мужчину, опытного большевика-подпольщика? Мог. Но он послал женщину. Создал самые трудные условия, чтобы показать силу большевистских идей.

Я победно глядел на Шешеню.

Он задумался.

Потом сказал немного смущенно:

– Ну в отношении Вишневского, может быть, и правильно. Тогда была революция, не хватало кадров. А сейчас полно замечательных командиров и политработников, и надо написать о них… - Шешеня помолчал и вдруг сказал прямо: - Знаешь, Агеев, наверное, я плохой советчик в таком специальном деле. Вроде и я прав, и ты прав.

Я ликовал в душе. Вот как - замполита одолел в споре! Но Шешеня, как всегда, вдруг повернул дело так, что мое торжество сразу померкло. Женьшень хитро глядел на меня, дал мне возможность всего лишь минуту насладиться победой, а потом заявил:

– Но учти: мне вовсе не стыдно признаться в том, что не могу дать тебе дельный совет, потому что растил тебя до такого уровня мышления… я. Не один, конечно. Вернее сказать - мы. Но все же и моя лепта вложена. Так что твоя победа - это и моя победа!

Ну и Женьшень, ну и корень жизни! Я был обезоружен, а он сказал примирительно:

– Отложи-ка ты свою повесть. Поучишься в политическом училище, поймешь все тонкости и возьмешься за работу.

Да, теперь я с нетерпением подумываю об училище: надо, очень надо мне там поучиться, а то чувствую, уперся макушкой в какой-то потолок, не пробить мне его самому, надо, чтобы помогли разобраться в этих психологических и воспитательных тонкостях. Как бы мне хотелось посоветоваться с Виталием Егоровичем Пепеловым - уж он бы все разложил по полочкам.

* * *

В воскресенье выезжали на субботник. Любопытно, как меняется смысл слова: субботник - в воскресенье, и никого это не удивляет. Или вот говорят: чернила - значит, они должны чернить, оставлять черный след на бумаге, а пишут красными чернилами, зелеными чернилами. Об этом я размышлял, пока мы ехали в колхоз «Фирюза», куда пригласили нас на уборку хлопка. Мы бывали в тех краях на учениях. Когда горела степь, гасили пожар как раз неподалеку от хлопковых полей этого колхоза.

Встретили нас радостно. Председатель колхоза Непес-ага - пожилой, небольшого роста крепыш, с депутатским флажком на лацкане пиджака. Лицо у председателя побито оспой, круглые ямочки густо засыпали лоб, нос, щеки, но это не делает его неприятным. Председатель прост в обращении, улыбчив…

– Товарищи красноармейцы! - сказал он, назвав нас по-старому, как, наверное, сам когда-то назывался. - Мы просим вас помочь. Хлопок раскрылся дружно. Если не успеем быстро собрать, может погубить дождь или ветер афганец. Урожай большой. Люди трудились много. Помогайте, пожалуйста! Своих сил для быстрой уборки не хватает. Вы знаете: хлопок - сырье государственное.

Солдаты сдержанно зашумели: о чем, мол, разговор, мы пожалуйста.

Туркменки в темно-вишневых платьях с желтыми каемками быстро раздали нам огромные фартуки, и мы двинулись в ровные ряды хлопчатника, усеянные белыми помпонами хлопка. Батальон будто растворился в поле. Только что было много людей, и вмиг их не стало. Солдаты в зеленых гимнастерках слились с зелеными кустами.

Я шел по борозде и выдергивал из сухих коробочек белое мягкое волокно. Оно было яркое, слепило на солнце. Коробочек так много, что казалось, за несколько минут фартук будет полон. Но не тут-то было. За каждой белой шапочкой протяни руку, сорви, положи в фартук. Соберешь сверху - надо каждой коробочке поклониться, чтоб достать их внизу. К тому же коробочки не очень охотно отдавали хлопок - они кололи пальцы острыми краями створок. Сверху нещадно палило солнце… Между плотными рядами растений не было ни малейшего ветерка.

Через час я был мокрый и задыхался от зноя. Остановился передохнуть. Огляделся. Справа горы, слева долина. Внизу на ровных участках тарахтели моторы хлопкоуборочных машин. Значит, нас пустили на поле, где крутой скат не позволяет убирать машинами. Квадраты полей стояли как батальоны, выстроенные на парад. Ровные ряды растений, будто солдатские шеренги. Не зря называют хлопок «оборонной культурой»: он и растет в военном строю.

По соседним бороздам шли справа Климов, слева Натанзон.

– Игорь, - окликнул я Климова, - как тебе нравится эта экзотика?

– Удивительно - земля рождает волокно!

– Земля рождает все - и сладкие персики, и горькую полынь. Я вот о людях думаю. Мы час работаем и уже взмокли, а колхозники здесь всю жизнь.

– Да, у них труд не легче солдатского!

– А Леве хорошо, - сказал Натанзон. - Смотрите, как я руки тренирую.

Я поглядел в его сторону. Лева шел по борозде не как я - боком, а грудью вперед. Собирал он хлопок не с одного ряда, а сразу с двух, протягивая руки то вправо, то влево. Движения у него быстрые, как боксерские удары. Лева так любит свой бокс, что и здесь тренироваться приспособился!

– Нажимайте, ребята, - сказал Климов, - вон куда девчонки ушли.

Я поглядел на расшитые тюбетейки туркменок - они далеко впереди. Хитрый председатель, наверное, специально пустил этих девушек: нам стыдно будет от них отставать. Руки у них мелькали быстрее, чем у Натанзона: они тоже собирали и правой и левой.

– Вот у кого техника так техника, - сказал я Леве.

– Да, за ними не угонишься!

У края поля был сборный пункт. Я поставил на весы свой первый фартук.

– Пять кило двести! - сказал старик приемщик, высохший на солнце, как саксаулина.

После меня на весы опустила пухлый мешок девочка со множеством косичек на спине. Она стеснительно отворачивала лицо, лукаво постреливала черными глазками.

– Шесть килограмм! Молодец, Кейки! - похвалил дед.

Я про себя отметил: «И я не далеко отстал, всего на восемьсот граммов». Воспылав к себе уважением, спросил аксакала:

– Я тоже молодец, правда?

– Ой, хароший молодец! Много хлопчишка собирал.

Кейки вдруг прыснула смехом и убежала на поле.

– Чего это она? - спросил я старика.

– Э, молодой девочка, ему весело.

Климов видел эту сцену, он подошел к весам после меня. Когда вернулись на поле, Игорь спросил: - Знаешь, почему девчонка засмеялась?

– Нет.

– Она третий раз полный фартук принесла, а ты после первого в молодцы полез!

– Не может быть! - Мне стало стыдно.

– Точно. Я сам видел. Спроси старика.

При очередном взвешивании я спросил. Дед ответил:

– Кейки уже пять раз пришел - тридцать килограмм принес.

– Сколько же она в день собирает?

– Не много, - сказал старик, явно меня успокаивая, - восемьдесят кило. Другой женщин много собирает - и сто, и сто сорок есть.

Мы в конце дня подсчитали свой сбор: по пятьдесят - шестьдесят килограммов. Так накланялись хлопковым кустам - все мышцы болели.

– В гробу я видел бы эту чертову вату! - скрипел Дыхнилкин.

– Чем она тебе не понравилась?

– Упрямая очень. В России сено скосишь - поле чистое, картошку выроешь - земля пустая. А тут целый день обрывал вату, а сейчас оглянулся - те же кусты белые стоят, за день новые коробки открылись! Лезет и лезет вата!

Мы думали: после работы повезут нас в полк, но председатель Непес-ага, десять раз поблагодарив за помощь, сказал:

– Просим вас, товарищи красноармейцы, быть нашими гостями. Пожалуйста, заходите в наши дома.

Он сказал что-то жителям поселка, которые стояли тут же, и они быстро подошли к строю, брали солдат за талию или под руку и уводили по своим дворам. Все они радушно улыбались, и это вполне заменяло знание языка.

Меня, Ракитина и Дыхнилкина пригласила Кейки. Я не видел ее до того момента, когда стали разбирать гостей. Кейки выскочила из-за спины пожилой туркменки, взяла меня за руку и потянула за собой. Трофима и Семена она подхватила чуть позже, видно сообразив, что неудобно так явно отдавать предпочтение лишь мне одному.

– Идем в мой кибитка. Мой мама и папа гость будешь, - говорила она, заглядывая в лицо Семену и Трофиму. От меня глаза прятала, но руку держала крепко, не выпускала.

Чисто подметенный дворик побрызган водой. Комната, в которую нас просили войти, устлана коврами. На стенах фотопортреты членов семьи и красивый цветной календарь Аэрофлота. В центре комнаты прямо на ковре постелена скатерть. На ней множество тарелок с угощением и огромный таз с густым молоком.

Нас встретил хозяин - туркмен лет пятидесяти; у него под подбородком традиционная, будто привязанная борода, глаза веселые, приветливые.

– Здравствуйте, дорогие гости. Заходите. Садитесь. Меня зовут Ораз. Фамилия нашего семейства - Гельдыевы.

Мы смущенно топтались в прихожей - как пойдешь в наших сапожищах на ковры? Разуться, продемонстрировать портянки и остаться босиком тоже неприлично. Мы были в полной растерянности. Хозяин даже вида не подал, что заметил наше смущение. Ораз-ага только чуть кивнул в угол прихожей - там лежало несколько пар новых, скрепленных белыми ниточками носков.

Какие предусмотрительные люди эти простые колхозники! Видно, не только здесь, а в каждом доме подготовили хозяева для солдат носки. Если бы не эта внимательность, просто не знаю, как бы мы поступили. Быстро разулись, натянули новенькие носки и вошли в прохладную комнату. Дыхнилкин сразу опустился у скатерти и глянул на меня - можно начинать? Я успел дать ему знак, чтобы не спешил. Туркмены - народ степенный, они не уважают людей торопливых и болтливых. Мы с Ракитиным дождались, пока хозяин еще раз пригласил сесть. Дыхнилкин понял свою оплошность и теперь сидел, виновато поглядывая на меня и Ракитина.

Ораз-ага показал на угощения:

– Кушайте, пожалуйста. Это чал, - пояснил он, наливая большой деревянной ложкой в пиалы и раздавая их нам. - После жаркого солнца чал очень приятный. Мы делаем его из верблюжьего молока. Он как кефир.

Я отхлебнул из пиалы. Чал действительно был очень приятен, кисловатый на вкус, прохладный - видно, его подержали в холодильнике, который стоял здесь же в углу комнаты.

Хозяин выглядел простым кишлачным колхозником, а по-русски говорил почти без акцента. Меня это удивило, я спросил:

– Ораз-ага, где вы научились так правильно говорить по-русски?

– Сыны мои, я шесть лет, как и вы, носил военную форму, четыре года на фронте и два года срочной службы перед войной. Был я в боях под Москвой, на Курской дуге. Дошел до Праги. Служил в саперных частях, строил мосты, снимал мины…

Мы трое одновременно поглядели на фотографию, которая висела на стене. Это несомненно был Ораз-ага, только молодой, с сержантскими погонами и длинным рядом медалей на груди. Встретив его сегодня на улице или в поле, даже не подумаешь, что пожилой туркмен в халате и высокой лохматой папахе был когда-то лихим воином.

Жена Ораз-ага принесла нам большие пиалы с наваристой, душистой шурпой. Потом подала вареное мясо, за ним последовало жареное. Мы наелись так, что дышать было тяжело, а хозяйка поставила перед нами большой поднос с белыми сочными ломтями дыни.

Зашел в наш дом председатель колхоза Непес-ага. Он, видно, обходил все дворы, посматривал, как чувствуют себя гости. Поселок большой, чтобы навестить всех, времени мало, и все же Непес-ага не проявлял суетливости.

Он поздоровался с каждым за руку. Сел к скатерти, с легким поклоном принял от хозяина пиалу чала. И, будто продолжая давний разговор, сказал:

– Вы люди военные, знаете, кто такие саперы. Вот хозяин этого дома - сапер. Ораз-ага обезвредил сотни мин. О нем даже статья была в газете. Я сам читал. В ней написано, как во время наступления под селом Зубцы наши части промчались по целому, невзорванному мосту. Если кто-то из ваших близких был в танке или сидел десантником на броне, знайте и расскажите им, что мост уцелел потому, что сержант Ораз Гельдыев вовремя увидел подожженный шнур. Мост должен был взлететь на воздух вместе с танками. Но сапер Гельдыев перебил подрывников из автомата и перерезал шнур. Когда танки мчались по мосту, никто не знал, что под ним лежал раненый герой, который спас им жизни. Если бы не этот мост, пришлось бы нашим войскам форсировать реку и многие бойцы легли бы на ее дно. Вот какой подвиг совершил наш Ораз-ага. Много, очень много спас он жизней на войне.

Ораз-ага сидел опустив глаза. Молчал. Может быть, он вспоминал тот жаркий бой, видел дымящийся шнур и прикидывал, на сколько секунд он опередил смерть, которая подкарауливала очень многих.

– Сейчас Ораз-ага уважаемый всеми бригадир нашего колхоза. Вот кто хозяин этого дома, - закончил свой рассказ председатель. - Извините, дорогие гости, я пойду, надо и в других домах побывать. - Непес-ага ушел.

Мы некоторое время сидели молча. Ораз-ага помог нам преодолеть скованность, которая невольно охватила нас, людей необстрелянных, в присутствии такого бывалого, видавшего виды фронтовика.

– Мы свое дело сделали, дорогие друзья. Были тогда такими же, как и вы, молодыми джигитами. Если начнется война, бить врагов будете вы. Мы, конечно, поможем. Но главная сила вы, молодежь, никогда не забывайте об этом!

Когда мы покидали дом Гельдыева, я увидел во дворе Кейки. Ораз-ага заметил, что мы приветливо улыбаемся друг другу, сказал:

– Кейки у меня шестая дочь. Она поедет учиться в университет. Очень любит математику. Четыре дочери уже закончили техникумы. Вышли замуж. Одна учится в институте. Кейки в девятом. Два сына, Акмурад и Эсен, служат во флоте. Один агроном нашего колхоза, зовут его Бекмурад.

– Ого, сколько! - воскликнул Дыхнилкин. - Целый взвод!

Ораз-ага даже не взглянул на Семена. Опытный человек, он давно его понял, поэтому, не удостоив ответом, продолжал перечислять, оказывается, он не всех еще назвал:

– Гельды работает журналистом в Ашхабаде. Клыч пишет диссертацию в Ленинграде. Все сыновья женаты. - Ораз-ага улыбнулся: - Внуков я перечислять не буду, скажу только, что их двадцать три.

Дыхнилкин только глазами хлопал. Даже солидный Трофим закачал головой:

– Ну и ну! Богатый вы человек.

– Правильно сказал, сынок, очень я богатый.

Мы вышли на улицу, у машин уже толпились солдаты. Наверное, председатель колхоза договорился с нашими офицерами, до которого часа можно держать солдат. Гостеприимные хозяева и обед подготовили к сроку, и отпустили нас своевременно.

Ораз-ага сказал на прощание:

– Приходите к нам, друзья, в гости в любой день. Будем рады вас встретить не только в дни сбора урожая. Селение, к которому зарастают тропы, превращается в кладбище, говорит наша пословица. Приходите, чал попьем, о службе поговорим.

Кейки я увидел, когда ехали на машине мимо дома Ораза. Помахал ей на прощание. Она ответила обеими руками.

– Ну все, - сказал Ракитин, - теперь у нас будет в колхозе родня. Останется Агеев здесь жить. Наденет папаху и халат. Будет у него десять сыновей, пять дочек и сорок внуков!

Ребята засмеялись. И я смеялся. Чтобы повеселить солдат, поддержал Трофима:

– Придете вы ко мне в гости. Посажу вас на лучшие ковры, зарежу барана. А для Дыхнилкина выставлю целый литр… - Я посмотрел на Семена и, когда блаженная улыбка расплылась по его лицу, добавил: - Целый литр самого крепкого чала!

– В гробу я его видал, твой верблюжий напиток! - под смех солдат огрызнулся Дыхнилкин.

Я глядел на остающийся вдали колхозный поселок. Низенькие глиняные домики с плоскими крышами.

Сколько раз я глядел на такие и думал: «Как живут здесь люди? Какие они, должно быть, нетребовательные, если могут ютиться в таких хибарках!» И вот, оказывается, люди эти ничем не отличаются от тех, кто живет в больших городах. Они заняты общим большим делом, растят хлопок и скот. Они переживают радости и беды, общие для всей страны. Они учатся в институтах и техникумах. У них в домах телевизоры и холодильники. У них те же дела, мысли и чаяния, что и у всех соотечественников. Ораз-ага защищал нас от фашистов. Что ж, если понадобится, и я постою за его многочисленных детей и внуков.

* * *

Стоим в наряде. Юра Веточкин - дежурный по роте, я и Степан - дневальные. Юрик, хоть ему как сержанту можно не работать, трудится вместе с нами.

Вытерли пыль с окон, печей, карнизов. Просмотрели все уголки и простенки. Знаем места, куда может заглянуть старшина Май. И он действительно заглянул и под тумбочки, и за пирамиды с оружием, и по макушкам печей пальцем провел. Остался доволен и чистотой, и своей выучкой.

Когда закончили работу, Степан подошел к расписанию занятий посмотреть, что нас ожидает завтра.

– «Для солдат первого года службы, - прочел он вслух. - Тема № 1. «Материальная часть автомата». Занятие четвертое: «Полная разборка и сборка. Осмотр, чистка, смазка…» - Потом стал рассуждать: - Уж чего только в армии не разбирают и не собирают: пулеметы и гранатометы, пушки и танки, самолеты, и ракеты. А ты, Витя, обратил внимание, что разбирают и собирают здесь не только оружие?

Я понял шутку Степана.

– И давно ты сделал это открытие?

– Сейчас. Читаю вот: разборка, сборка, чистка, и подумалось: два года с каждым из нас происходит такое же, а в расписании не сказано ни слова об этом.

Я хотел сформулировать новый пункт расписания, но не успел.

Вошел Дыхнилкин, позвал меня:

– Поговорить надо.

Я насторожился:

– О чем?

– Пара слов есть.

Отошли в сторону. Дыхнилкин спросил:

– Ты не знаешь, кто деньги посылал моей матери?

– Какие деньги?

– Двадцать рублей. Адрес части. И еще направление на лечение от военкомата.

– Командование, наверное, позаботилось, - пожал я плечами.

– Командование ничего не знает. Про письмо я одному тебе сказал.

Я попал в затруднительное положение: с ребятами условились Дыхнилкину о переводе не говорить. Но теперь это условие отпадало: Семен получил письмо от матери, и ему стало все известно.

– Это мы с ребятами скинулись. Ты же мне сказал, что у тебя денег нет.

Вот бы сфотографировать в этот момент Дыхнилкина: удивление, благодарность, даже какой-то испуг отразились на его лице.

Мне показалось, лучше всего оставить его наедине с собственными мыслями и чувствами. Я покинул Семена и вернулся к делам дневального.

Тревога всегда налетает неожиданно. А эта была какая-то особенная. Сначала происходило все, как обычно: боевой клич мгновенно сдернул роту с постелей. Через несколько минут мы уже погрузили боеприпасы в свои «броники». Тут я увидел, что поднялся весь полк. Глаз у меня теперь наметанный. Значит, не очередная тренировка, тогда поднимают поротно. Увидел около штаба приезжих генералов, полковников и еще больше убедился: предстоит дело серьезное, большие учения или проверка московской комиссии. А может быть… война? Может быть, там, далеко на западе или на востоке, уже началось? Если это случится, нас поднимут точно так же. Тревога для солдата всегда одинакова: хоть в бой, хоть на учения. Вот сейчас при мне все необходимое, я готов немедленно вступить в бой.

Пока мы грузили боеприпасы в машины, командиры получали задачу. Только мы закончили, запыхавшиеся офицеры уже прибежали к своим подразделениям. Я не в первый раз любовался четкостью и продуманностью действий по тревоге. Все расписано: каждый солдат знает, что ему полагается взять, куда погрузить. Тяжело легли на дно бронетранспортера ящики боеприпасов, занял свое место прибежавший последним солдат - и все готово! И офицеры уже тут как тут!

Батальоны, роты, батареи, специальные подразделения, не медля ни секунды, трогаются к исходному пункту. Каждое подразделение пройдет этот пункт точно в установленное время, и на ходу сформируется колонна полка в несколько километров длиной, с необходимыми в условиях возможных ядерных ударов дистанциями и интервалами. Я уверен: и сегодня во мраке ночи все подразделения проделают это быстро и четко - мы не раз тренировались. Хорошо представляю, что происходит сейчас в темноте на огромном пространстве городка и прилегающей к нему территории. «Старики» все спокойны. Молодежь, глядя на нас, тоже не суетится. Но по глазам видно - ребята взволнованы. Климов крутится на своем сиденье, смотрит туда, сюда, ему все интересно. У Натанзона ярко горят от возбуждения черные глаза. Ракитин, как всегда, внешне спокоен и неповоротлив, но. я вижу - волнуется: вон как вцепился в оружие - даже пальцы побелели от напряжения!

На этот раз вывели наш полк не в пустыню, а в горы. Машины, напряженно рыча, долго продвигались вверх к перевалу. Дорога виляла по вырубленной в склоне горы ступеньке. Справа поднимались каменные глыбы в отвесной стене, слева чернела пустота: одно неосторожное движение водителя - и от нашего «броника» гаек не соберешь!

К утру мы были уже на южных склонах хребта. Пока ехали, командир взвода объяснил обстановку:

– «Южные» стремятся преодолеть хребет Копет-Даг и перерезать железную дорогу. Наш полк получил задачу - совершить марш, перейти к обороне на южных скатах и не допустить выхода «противника» к перевалам. Конкретные задачи получим на месте. Капитан Узлов в отпуске. Я буду командовать четвертой ротой. Вместо себя командиром взвода назначаю младшего сержанта Веточкина.

– Эх! - воскликнул неожиданно Дыхнилкин.

Солдаты засмеялись. Улыбнулся и Жигалов.

– Почему вас удивляет такое назначение, товарищ Дыхнилкин?

– Я ничего, - замялся Семен, - пусть командует.

Жигалов объяснил вроде бы Дыхнилкину, но обращался ко всем:

– Младший сержант Веточкин - командир молодой, теоретическую подготовку получил хорошую, теперь ему надо набираться опыта.

Я представляю, в какой жар бросило сейчас Юрика Веточкина: шутка ли - командовать взводом!

После прибытия к месту назначения колонна распалась, роты быстро расползлись по укрытиям. Стояли горы как горы, покачивались на ветру кусты шиповника и колючки татарника; просто не верилось, что здесь, где-то между камнями в лощинах и впадинах, сотни бронетранспортеров, танков, автомобилей, пушек, минометов и множество людей. Никто не обнаруживал себя. Самолеты «противника» со свистом проносились над нами - они вели разведку.

Командир полка, а за ним и комбаты отдали боевые приказы, произошло быстрое перемещение подразделений из укрытий к местам обороны. Вот где пригодилась кроссовая подготовка и физическая закалка. Солдаты бежали по крутым склонам к назначенным для обороны участкам, перебегали быстро, пока не было самолетов «противника».

Через несколько минут в горах опять не стало видно ни души - стояли горы как горы, такие, какими они были многие века. Но разбирающийся в военном деле человек хорошо представляет, что теперь здесь высятся уже не те горы. Тут создан прочный узел обороны! Командир полка с помощью штаба оценил все, что здесь создала природа, влил в ущелья и выступы гор мощь полка - броню, артиллерию, людей, - и встало все это теперь на пути «врага» непреодолимой крепостью.

Я просто не представляю: неужели можно преодолеть такую оборону? В каждой лощине «противника» ждет сплошной ливень огня автоматов, пулеметов, орудий прямой наводки. Ну а тех, кому все же удастся прорваться через этот огненный шквал, в глубине поджидают танки: они растопчут и перестреляют их из пушек и пулеметов.

И главная сила, которая делает оборону неприступной, - мы, солдаты. Если бы привезли нас сюда сразу после призыва в армию, из эшелона, мы представляли бы собой толпу. А теперь мы вон какая мощь!

На учениях особенно наглядно я вижу, как много мы получили в армии, как мудро и глубоко все продумано. Сидят сейчас в окопах автоматчики, артиллеристы, танкисты, каждый из них отработал десятки упражнений на стрельбище, умеет стрелять по любым целям днем и ночью. Ничто не ускользнет от их внимательных, цепких глаз! Никакая хитрость врага не обманет! Никакой огонь бомбежки, отравляющие вещества их не выбьют из занятой обороны! Да, много, очень много получили мы знаний. Изучали по предметам, шли от простого к сложному. И вот здесь, в учебном бою, теперь применим все разом, в комплексе.

Наша рота получила особую задачу. Командир полка, предвидя возможную высадку воздушного десанта в тылу, приказал Жигалову организовать оборону перевала.

И вот мы едем на своих бронетранспортерах назад, опять вверх, к облакам!

С перевала открывается огромная панорама. Ясный, солнечный день. Я никогда не видел сразу такой большой кусок нашей планеты. Хребет Копет-Даг тянется как позвоночник огромного динозавра, с востока на запад. Боковые отроги, как ребра, скрытые землей, поросшей травой и кустарниками, отходят вправо и влево от главного хребта: одни - к границе с Ираном, другие - к пескам Каракумов. Вот на одном из поперечных хребтов, на одном из позвонков гигантской гряды, нам надлежит занять оборону, вести наблюдение и не допустить высадку десанта.

Мы застали здесь солдат не нашего полка. В петлицах у них эмблемы саперов.

Солдаты что-то строили из свежеошкуренных бревен и белых, недавно напиленных досок.

– Что будет? - спросил я одного из саперов.

– Потом увидите.

Я подошел к Шешене:

– Может быть, это «противник»?

– Нет. «Нейтральные» саперы. Они вышку строят для начальства.

– Вот что! Значит, десант будет обязательно, - сделал я вывод.

Шешеня кивнул:

– Точно. Не знаю, как «противник», а начальники нам хлопот наделают. Вы не забыли боевые листки?

– Взял.

– Давайте выпустим побыстрее первый. Напомните людям об особенностях действия в горах. Вот вам устав, почитайте сами. Вы, наверное, уже поняли одну важную особенность этого учения?

Я ничего не понял: учения как учения, только побольше масштабы, чем у тех, в которых довелось участвовать. Шешеня разъяснил:

– Обычно мы готовимся к учениям заранее, по всем линиям, партийные и комсомольские собрания проводим, мобилизуем людей. Теперь вышли неожиданно. Но это не значит, что не должно быть политического обеспечения и партийного влияния. Изменится только их форма. Вам и Кузнецову, передайте ему, персонально поручено напомнить солдатам вашего отделения об обязательствах, которые они брали в соревновании, и добиться их выполнения здесь, на учениях.

Юра Веточкин немного путался, отдавая приказы взводу. В обычных условиях он, наверное, чувствовал бы себя более уверенно, а тут вдруг особенности горной войны, да еще взводом поручили командовать!

Я попытался было подсказать, но Веточкин так глянул, что я тут же осекся. Даже обидно стало. Тоже мне полководец! Тебе же помочь хотел. Не хочешь - не надо, плавай самостоятельно.

После организации обороны младший сержант позвал:

– Кузнецов, Агеев, ко мне!

Мы подбежали. Он повел нас в сторонку, для всех, чтобы слышали, громко сказал:

– Пойдете в разведку!

Когда мы отошли за выступ скалы, Юра внимательно поглядел на нас, будто прикидывал, какое впечатление произведет то, что он собрался сказать. И действительно, сказал то, что и меня и Степана очень удивило:

– Вот что, старики, за поддержку вам спасибо. Помогли Дыхнилкина обломать - тоже благодарю, но теперь хватит, я уже не тот. Поэтому я тебя и остановил, Агеев, не обижайся. Какой из меня командир, если буду по подсказкам действовать? Не надо, я тактику хорошо изучил в сержантской школе. Справлюсь с взводом самостоятельно.

Веточкин глядел на нас улыбчиво и снисходительно. Я впервые видел его таким: взрослый, серьезный человек, он знает себе цену, умеет командовать и по-хорошему, по-товарищески просит не мешать.

– А в разведку вы действительно пойдете. Наш взвод на фланге. Надо посмотреть, где тут поблизости удобные площадки для приземления десанта. Я не думаю, что они будут прыгать прямо нам на голову и на эти вот скалы! Они сначала высадятся в сторонке. Вот вы и найдите на нашем фланге такие удобные места. Кузнецов - старший! Разведку закончить через час. Действуйте!

Степан приложил руку к каске:

– Есть!

Я молчал. Теперь я подчиненный, мне говорить со старшими не полагается.

Мы шли по скату горы, и оба думали не о полученной задаче, а о неожиданной перемене в Юре Веточкине. Собственно, почему она неожиданна? Потому что мы не подумали сами о тех изменениях, которые происходили и обязательно должны были случиться в характере Веточкина. Вот и показалось все это неожиданным.

Степан сказал:

– Молодец Юрка, хорошо нам врезал, тактично и доходчиво.

Я молчал. Какая-то обида все же царапала в груди. А на что, собственно, обижаться? Юрка пресек мою подсказку не грубо, одним взглядом, ничего оскорбительного не сказал. На себя надо мне обижаться, на свою недогадливость.

– Ну что, будем разведывать? - спросил Степан.

– Ты отвечал «Есть!», ты и командуй! - огрызнулся я.

– Хватит упрямиться. То взводному собирался подсказывать, а теперь старшему дозора в совете отказываешь.

У Степана было отличное настроение. Я еще немного покапризничал, потом сказал:

– Надо найти не только место возможной высадки, но и подступы к перевалу, которыми может воспользоваться «противник».

– Правильно, - одобрил Степан. - Слушай, а ты не зря в училище нацелился, котелок у тебя варит.

Мы повернули за выступ скалы и недалеко от поворота, в стороне от дороги, увидели хоть и покатый, но довольно ровный и большой луг.

– Вот сюда могут спрыгнуть, - сказал Степан. - Камней нет, не покалечатся при приземлении. Берем это место на заметку. Давай другие искать.

Мы прошли довольно далеко, но, кроме того плоскогорья, ничего не обнаружили. В горах было тихо и прохладно, не то что у нас внизу, на барханах. И солнце то же самое, и ближе к нему мы здесь на вершине Копет-Дага, а вот поди ж ты, не жжет, прямо ласкает. Ветерок свежий, запах от трав приятный.

– Вот бы здесь построить полковой городок - курорт! Зачем людей на жаре мучить? - сказал я Степану.

Он усмехнулся:

– Ну сказал бы ты это на первом году службы - ладно, а сейчас непростительно.

– Да?

– Чему же ты здесь на курорте научишься? Спустят тебя в случае чего в пустыню, ты и раскиснешь! А сейчас ты как штык, тебя хоть черту в пекло - все выдержишь.

Я не стал спорить. Мы вернулись к месту возможной высадки десанта. Вдруг мне пришло в голову очень простое и правильное, на мой взгляд, предположение:

– Слушай, Степан, если «противник» здесь высадится, то зачем же нам за поворотом, за той скалой, сидеть? Надо его отсюда в воздухе щелкать да и на земле не дать возможности собраться в группы.

– Правильно. Пойдем доложим побыстрее. Кто знает, когда этот десант свалится.

– Докладывай ты. Он в моих советах не нуждается.

Степан вдруг стал суровым:

– Ты брось эти штучки! Кончай свою амбицию. Одернул он тебя правильно. И вовремя. И все. Точка. Он больше не нуждается в наших подсказках. Но бой есть бой, тут мы обязаны все шевелить мозгами. И всякие личные обиды здесь ни к чему.

Мы доложили Веточкину результаты разведки и свое предложение. Юрик задумался. Он понимал: мы правы, но не мог сам без разрешения командира роты перевести взвод на новое место. Пошел поговорить с Жигаловым. Вскоре он вернулся. Жигалов тоже был с ним.

– Где вы обнаружили удобную площадку? - спросил с ходу лейтенант: у него, видно, была уйма дел.

– Там, за поворотом.

– Заводи, - сказал Жигалов водителю ближнего бронетранспортера. Нам бросил: - Садитесь. Поехали.

Жигалов осмотрел местность и, явно поддерживая Веточкина, сказал:

– Ваше решение правильное, надо сюда перевести весь взвод. Оборудуйте траншеи вот на этом и на том скате. Будем бить десант в воздухе и в момент приземления - самый опасный для них момент. Молодец, Веточкин, хорошо придумали!

Юрка выпячивал грудь, вытягивался, но и в мою сторону виновато поглядывал, так и говорил глазами: «Извини, что меня хвалят за твое предложение».

Взвод быстро перешел на новые позиции и начал окапываться. Я вырыл свой окоп. Написал и разрисовал боевой листок. Попросил разрешения у Веточкина сходить к замполиту показать свое творение.

Когда я пришел на прежнее место, там уже стояла готовая вышка с лестницей и перилами. Быстро сработали саперы. Их уже не было. Уехали. Только один солдат сметал в кучу стружки и щепки. На вышке теперь возились связисты - устанавливали ящички полевых телефонов.

Не успел я разыскать Шешеню, как произошли очень интересные события. Они так быстро и неожиданно последовали одно за другим, что я даже не успел убежать к своему взводу и находился все это время около вышки. Началось с того, что по дороге примчались пять легковых машин: одна сверкающая «Волга» и четыре газика. Из «Волги» вышел маршал. Он рослый, немного полноватый, но плотный, крепкий, виски белые, брови густые, взгляд спокойный, на груди много орденских планочек. Из газика вылез командующий - я его сразу узнал и вспомнил его рассказ. От других газиков шли незнакомые мне генералы.

Маршал не торопясь поднялся на вышку.

Вот повезло: хоть к концу службы увидел живого маршала! Все ребята будут мне завидовать!

Сверху раздался спокойный, солидный бас:

– Руководитель учений, доложите, какие вопросы будут отрабатываться здесь?

Это спросил маршал. К нему быстро подошел высокий, худой генерал и развернул карту. Карта забилась, зашелестела на ветру. Не успел генерал ее унять и приступить к докладу, как в небе загудели самолеты. Тяжелые машины плыли в воздухе медленно и гулом своим, казалось, заполняли весь мир. Они поравнялись с вышкой, и вдруг из них, как картошка, посыпались черные комочки. Комочки отлетали в сторону и расцветали в белые одуванчики.

Десант! Сердце у меня застучало еще громче. Парашютисты выпрыгивали совсем не на ту площадку, куда я со Степаном посоветовал перевести взвод. Я хотел бежать к Веточкину, но подумал, что меня, одиноко бегущего солдата, сразу увидят маршал и генералы. Вернут и спросят: почему я здесь болтаюсь? Что я скажу? Приходил боевой листок замполиту показать? Глупо. И Жигалова и Шешеню подведу. Уж лучше буду стоять под вышкой. Улучу удобный момент, тогда и удеру.

А десант между тем снижался из голубых небес, и ветром его сносило все же на нашу поляну. У меня отлегло в груди. Ну сейчас наши ребята дадут прикурить! Я хорошо видел, как пролетающие над нами десантники подтягивали стропы, чтоб побыстрее приземлиться. Как они точно рассчитали скорость полета и снос ветра! Десантники опускались за высокую скалу, на ту самую поляну, и оттуда послышался частый треск автоматов и пулеметов.

– Жаль, но отсюда мы ничего не увидим, - вдруг сказал над моей головой маршал. - Неудачно поставили вышку.

– Бой за перевал должен был произойти здесь после приземления десанта. Просто не понимаю, кто может там стрелять! - виновато доложил руководитель учений. - Позвольте, я выясню и дам указания.

– Выясняйте, - разрешил маршал.

– Кто здесь есть из подразделения? - крикнул руководитель учений.

Никто не отзывался.

Генерал склонился через перила, увидел меня:

– Солдат!

– Рядовой Агеев, - представился я.

– Вызовите ко мне старшего на перевале командира.

– Есть!

Я побежал к Жигалову. Сообщил ему и вместе с ним вернулся, чтоб доложить о выполнении приказания.

Но докладывать мне не пришлось. Генерал сразу же напустился на лейтенанта:

– Что у вас здесь происходит! Почему вы не обороняете перевал, как было приказано, а занимаетесь самовольством?

Жигалов побледнел, но, пытаясь сохранить спокойствие, ответил:

– Я обороняю перевал главными силами роты. Один взвод выслан на место вероятного приземления десанта.

Как нарочно, за скалами бой все разгорался, там уже бухали взрыв-пакеты.

Руководитель учений был просто вне себя:

– Мы тут поставили вышку, маршал приехал посмотреть бой за перевал, а вы все испортили!

– Я не знал ваших планов, товарищ генерал, и действовал по обстановке, - твердо сказал Жигалов.

Мне казалось, наш лейтенант абсолютно прав, но слишком мало его звание по сравнению с генеральским. Разгневанный руководитель учений, наверное, крепко накажет взводного.

Вдруг вмешался маршал:

– Петр Николаевич, отпустите лейтенанта, вы мне нужны.

– Идите! - коротко, будто обругал, бросил Жигалову руководитель учений.

Жигалов ушел, а я до того оторопел, что опять остался стоять под вышкой. С Жигаловым идти мне незачем. Мой взвод в другом месте.

– Зачем вы распекали ни в чем не виновного командира? - вдруг строго спросил маршал.

Я понял, почему он отправил Жигалова: не хотел при нем ругать старшего по званию.

– Но он же нарушает… - заторопился с объяснением генерал.

– Ничего он не нарушает! - оборвал его маршал. - И вы это прекрасно понимаете. Он действовал по обстановке. Мы с вами не в солдатиков приехали сюда играть. Здесь реальные войска, реальная обстановка. Лейтенанту никакого дела нет до вашей вышки. Он молодец, нашел возможное место высадки десанта и встретил его частью сил и перевал удерживает. Товарищ командующий, прошу вас отметить этого лейтенанта на разборе. Кстати, как его фамилия?

Все молчали, и я вдруг неожиданно для себя радостно выпалил:

– Лейтенант Жигалов!

– Это что за явление? - удивленно спросил маршал и посмотрел на меня с вышки вниз.

– Рядовой Агеев, - доложил я срывающимся голосом.

– Вы что здесь делаете?

– Пришел доложить о выполнении приказания.

– Какого?

– Товарищ генерал посылал меня за старшим на перевале командиром.

– Что же вы не доложили?

– Не успел. Сразу они… - Я замялся, неудобно же сказать, что он ругаться начал. - Сразу они…

Маршал улыбнулся:

– Ну ладно, голубчик, вы свое дело сделали, идите!

Я помчался во взвод счастливый тем, что видел и что у Жигалова не будет неприятностей.

Добежав к своим, едва переводя дыхание, выпалил всему взводу:

– Ребята, я с маршалом разговаривал!

Солдаты, еще разгоряченные недавним боем, удивленно уставились на меня.

– С кем? - спросил Веточкин.

– С маршалом.

– Откуда он здесь?

– Видали, машины легковые прошли по дороге?

– Ну?

– Вот на «Волге» маршал приехал.

– О чем же ты с ним говорил?

– Он сказал, что мы правильно действовали и Жигалов молодец!

– Ура! - завопил Дыхнилкин, и его поддержали другие.

На поле между тем быстро бегали, собираясь в группы, десантники. Они прямо у нас на глазах исчезали, как сквозь землю проваливались. Конечно, если бы мы стреляли не холостыми патронами, многие остались бы лежать на этом поле. Но бой учебный, десантники продолжали выполнять свою задачу. Да еще как! Не успели мы сообразить, куда же они деваются, как их матерчатые шлемы замелькали у нас в тылу. Сноровистые и ловкие ребята! Как быстро они нашли обходы и скрытые подступы к перевалу на совершенно незнакомой местности! Пока Веточкин организовывал круговую оборону, позади нас на перевале начался огневой бой. Мы не очень-то нужны были десантникам. Они блокировали нас небольшой группой, а главными силами устремились на перевал. Им перевал подавай! Кто победил, разберутся посредники. Они все учтут: какие потери мы нанесли десанту в воздухе и смогли бы они оставшимися силами овладеть перевалом? Мне кажется, смогли бы: уж больно они энергичные и находчивые, появляются там, где их совсем не ожидаешь увидеть.

Конечно, они имели бы успех только в том случае, если бы здесь оборонялась не наша рота и не Жигалов с Шешеней руководили обороной. Нас им не одолеть. Пока хоть один солдат из четвертой роты оставался бы жив, перевал был бы в наших руках. В этом я абсолютно уверен!

Учения не только трудная боевая школа для солдат. Их и описать очень сложно. Особенно в моем положении рядового. Я думаю об этом, монотонно ударяя лопатой в землю. Долблю ее упорно и настойчиво, а когда она, взрыхленная, накопится под ногами, выгребаю и выбрасываю наверх, на бруствер. Напряженны и подвижны действия войск: марш, атака, оборона, защита от атомных ударов, опять переход, подготовка к наступлению, прорыв и снова марш, преследование. А у солдата в этих сложных, тактических приемах, которые я перебираю в уме, много времени и усилий уходит на инженерные работы. Солидно и веско это звучит: инженерные работы! Практически для рядового это означает - копать лопатой землю. Вот сейчас ночь, холодно в горах, позади уже двое суток без отдыха и сна. Где-то далеко в прошлом остался наш лихой бой с воздушным десантом. После обороны перевала мы с боями отходили в предгорье. Потом совершали обходный маневр по ущелью и руслу горной реки. Никому и в голову не пришло бы продираться на автомобилях и бронетранспортерах по этой расщелине между хребтами гор, заросших бояркой и шиповником. Только дикие козы да кабаны сюда забираются. А мы прошли, да еще артиллерию протащили. Тут уж не бронетранспортеры нас везли, а мы их на себе волокли! Но все же прошли…

И вот опять мы у подножия гор, на южных склонах. За спиной у нас отрезанный «противник», его будут добивать другие части, а мы должны не допустить резервы, которые поспешат на выручку. Мы как кость в горле «противника».

Нас немного, один батальон, и тот распределен поротно. Каждая рота перекрывает дорогу или тропу, которая ведет через хребет.

Наша рота обороняет пологую долину, по дну ее вьется белая даже ночью лента дороги. Мы прибыли сюда вечером. «Противник» обнаружит нас только утром. Но будет поздно: затемно мы построим непреодолимый рубеж.

У меня кровавые мозоли на ладонях, болят все мышцы и в голове тупая тяжесть. Я остановился передохнуть. Посмотрел на яркие колючие звезды в небе, на темную махину хребта. Рядом роет окоп Степан. Других ребят во мраке не видно, только слышны глухие удары лопат о сухую землю да цокот, когда лопаты попадают на камни.

– Степан, - позвал я.

– Чего?

– Перекур.

Он подошел:

– Выдохся?

– Дошел. Смотри, какие фары на ладонях.

– Мозоли украшают солдата! - пошутил Кузнецов. - Мозолистые руки в гражданскую войну были как пароль.

– Давай-давай, поднимай мне моральный дух! - огрызнулся я.

– Ты же говоришь - дошел.

– Физически.

– Могу предложить сахар.

– Иди ты со своим сахаром!…

– Ну ладно, просто подыши - пройдет, - примирительно сказал Кузнецов.

Мы постояли молча. Луны не было, только звезды горели, крупные, белые.

– Не приходила тебе, Степан, мысль о том, что дела наши солдатские на учениях очень однообразные: копай, атакуй, сиди в машине?!

– Это в тебе от усталости, - спокойно ответил Кузнецов.

– Нет, Степа, не только мозоли наводят меня на такую мысль. Я беру шире.

– Ну давай шире.

– Сложная техническая борьба, загадки, разгадки, выявление планов, хитрости, тайные перестроения войск - все это, Степан, там, выше, в штабах, на уровне больших командиров. А что у нас с тобой главное? Инженерные работы. - Я опять показал ему свои набрякшие ладони.

– Мелко берешь, Витек! Не горели бы мозоли, шире бы думал.

– Мозоли эти и наводят на размышления. Что я делал при обороне перевала? Копал. А перед наступлением? Копал. А в резерве? Опять копал - укрывал технику и себя от атомного удара. Вот и появились думы об однообразии.

Степан прежним спокойным голосом сказал:

– Я согласен, есть в наших солдатских делах однообразие, только вижу я его в другом. Копать укрытия - это неизбежная необходимость: не будешь зарываться - погибнешь и не осуществишь те замыслы командиров, штабов, о которых ты говорил. Заметь, осуществляешь замыслы все же ты - солдат! - Степан сделал паузу, что-то вспомнил и заговорил более оживленно: - Я вот другое однообразие в наших действиях заметил. Солдат в любом бою - будь то оборона, встречный бой, наступление, обход, окружение, - в общем, всегда и всюду солдат выполняет две задачи: ни шагу назад или стремительно вперед! Заметил?

– Не думал об этом.

– Вспомни. На перевале позавчера - ни шагу назад! В наступлении вчера и сегодня, когда продирались по ущелью, - только вперед! Завтра будет бой - и опять ни шагу назад! Вот о таком однообразии я задумывался.

– Ну и к какому выводу пришел?

– А ты сам подумай, потом сравним… А сейчас бери-ка, философ, лопату в руки да вкалывай. Самая высокая сознательность проявляется, браток, все же в конкретном труде! Помнишь: «Окоп - крепость солдата».

Мы разошлись. И опять я с остервенением долбил землю и выковыривал камни, со злым упорством повторяя про себя застрявшие в голове слова: «Окоп - крепость солдата». Раз, раз, бью блескучим лезвием в дно: «Окоп… раз, раз… Крепость… раз, раз, аж звенит земля… солдата». И так много раз, до бесконечности. А поговорка, как иногда, бывало, песенка какая-нибудь, зацепилась и никак не уходила. «Только вперед - и ни шагу назад!» - вот она, формула солдатских действий. Формула без иксов, игреков, корней и логарифмических вычислений - все просто и ясно. И в то же время как это сложно осуществить на деле, когда гремит настоящая война! Как трудно превратить эту формулу в, казалось бы, обычные и необходимые действия людей!

На рассвете грянул бой. Вокруг все было еще синее. Заря, предваряющая восход солнца, еще не светилась за краем земли. Чернота ночи будто выцвела, поредела, перешла в синьку. Вот в этот час ринулись на наши позиции танки «противника». Я думал, нас обнаружат лишь утром, потом начнут вести разведку наших позиций, готовиться к наступлению. В общем, пока все это «противник» проделывает, мы успеем немного поспать, позавтракать. Однако наши соперники не дремали. Разведка их, видно, хорошо поработала ночью: обнаружила нас давно. Иначе не успели бы подготовить еще затемно эту атаку.

Ничего не скажешь - толковый командир воюет против нас, удачно выбрал момент для наступления. Знает, что силы наши на пределе после невероятно трудного продвижения по руслу горной реки и после ночных работ. Он понимал: как бы мы ни устали, отдыхать после марша не будем. Станем зарываться. Отдадим инженерному оборудованию все силы. И когда устанем до изнеможения, тут-то он и ударит!

Танки приближались быстро. Они почти сливались с землей, только покатые башни иногда выныривали из синевы и были видны на фоне светлеющего неба.

Да, нелегко было бы брать их на прицел артиллеристам! В таких условиях танки почти все дойдут целенькими до наших траншей.

Вот и стал бы для нас сегодняшний день дубосековским испытанием, как был в сорок первом для панфиловцев.

– Гранатометчики, по танкам огонь! - скомандовал Веточкин. - Пулеметчикам и автоматчикам - отсечь пехоту!

Затрещали выстрелы. Вспышки в утренней синеве были видны ярко. Их было немного. Холостыми патронами наделили нас не очень щедро. Мы только обозначили огонь, чтоб видели посредники: отражаем атаку, а не дремлем.

Танки продолжали скользить в синеве, все ближе и ближе к нашим траншеям.

– Всем приготовить противотанковые гранаты! - крикнул Веточкин.

И командиры отделений, как эхо, повторили его команду.

Я отметил про себя: уверенно, коротко, без суеты командует Юрий.

Танки были совсем уже близко. Вот сейчас бы началось самое главное. Та самая проверка на прочность, к которой нас готовили.

Я быстро глянул на ребят нашего отделения. Выложив гранаты на бруствер, они ждали танки. Лица у них были бледные и какие-то землистые. Может быть, от усталости или утренней синевы. А может, от внутренней собранности и напряжения.

В эти секунды я почему-то вспомнил день принятия присяги. Как тогда, встали передо мной суровые лица фронтовиков, только теперь фронтовиками были парни нашего отделения: Веточкин, Кузнецов, Климов, Ракитин, Натанзон… Взгляд их суров, лица строги. Знаю и чувствую по себе - суровость эта от внутренней собранности, от сознания: я, и никто другой, отвечаю в эти минуты за исход боя.

Глядя на приближающиеся танки, я вспоминаю очень похожий эпизод из фильма «Курская битва» и реально представляю себя и наших ребят в том бою.

Вот ползут темные глыбы танков, они строчат из пулеметов, с грохотом бьют снарядами по нашей траншее. Высекая искры, отскакивают от брони рикошеты наших пуль и снарядов. Танки мчатся на нас. Они рядом. Еще миг - и они навалятся на траншею. Застопорив одну гусеницу, механики-водители крутнут тяжелые машины на месте и, обрушив края траншей, похоронят нас заживо. Они уничтожат наше отделение и поведут свою пехоту дальше, в глубь страны.

Но этого не случится. Мы не пропустим «врага».

Я слышу четкий голос старшины Мая, которым он каждый день вызывает на вечерней поверке: «Герой Советского Союза Денисов!»

Это имя приходит мне на память не случайно - именно в такой вот обстановке Денисов вступил в единоборство с танками. Он бил их гранатами и не пропустил через свой окоп. Я знаю все подробности подвига Денисова. Кто из наших ребят способен на такое? Могу сказать уверенно - каждый. Я говорю это не потому, что слова произносить никогда и ни для кого не составляло особого труда. Я верю в этих людей. Я служу с ними почти два года, мне ведома суровая солдатская школа мужества, которую мы вместе прошли. Я знаю и разделяю их любовь и преданность народу и Родине.

Да, Степан Кузнецов встанет навстречу танку! Климов не задумываясь кинется на пулемет, как Матросов, чтобы спасти своих товарищей. Ракитин будет гвоздить врагов до последнего вздоха прикладом, кулаками, рвать зубами, и если выпадет на его долю судьба Юрия Смирнова, Трофим не только не выдаст военной тайны, но и умрет так, что палачи будут дрожать от страха при одном воспоминании о мужестве советского солдата! И Лева Натанзон, быстрый как живчик, тоже поразит врагов не только огнем из автомата, но и своей ловкостью и находчивостью. Я гляжу на Дыхнилкина. Эх, Семен, сколько ты принес неприятностей нашему отделению, как много трепал нервы командирам! Но не миновала и тебя армейская закалка. В общем боевом строю и ты не дрогнешь, будешь драться, как и все. Но хватит ли в тебе внутренней дисциплины, если ты останешься по воле случая один? Я гляжу на сдвинутые брови Семена, на его злые зеленые глаза. В первый раз за всю долгую службу у меня появляется в груди тепло при мыслях об этом человеке. Не тот уж Семен! Многое в нем изменилось. И он выстоит!

Посредники остановили танки «противника». Будут взвешены все «за» и «против», оценят наши инженерные труды и эффект внезапности атаки «противника». Победа будет присуждена объективно: посредники - народ беспристрастный. И все же, что бы они ни решили, я убежден: победу в этом бою одержали мы! Мне-то виднее - я знаю, что за люди здесь оборонялись…

Остаток дня мы отходили от рубежа к рубежу, контратакуя и устраивая засады на горной дороге. Я не раз вспоминал, в чем видел Кузнецов однообразие солдатского труда: ни шагу назад или стремительно вперед. Да, именно эти два простейших элемента, как бы ни были они просты, лежат в основе всех самых блистательных наших побед и под Москвой, и под Сталинградом, и на Курской дуге, и при взятии Берлина. Ни шагу назад - и только вперед! Диалектика солдатской войны - единство противоположностей, составные части победы!

Оказывается, чтобы понять все это, уверовать окончательно в своих командиров, товарищей и в себя, мало одних занятий в классах, в полковых учебных городках: надо обязательно выйти в поле, увидеть мощь оружия и силу людей на огромном пространстве, почувствовать и понять, что мы в состоянии уберечь, отстоять от врагов это огромное пространство, имя которому Родина!

Да, на больших учениях вершатся большие дела, приходят солдатам на ум большие мысли…

* * *

Я сказал Шешене, как мы с Кузнецовым обнаружили «диалектику» солдатских действий на войне. Замполит улыбнулся, одобрил и, как всегда, повернул все по-своему.

– Правильные у вас мысли. Но еще нагляднее я вижу диалектику в том, что вы, рядовые солдаты, мыслите такими категориями. Вот тут особенно вижу я результаты воспитательной работы: постепенные количественные накопления переходят в новое качество. Это в вас обнаруживается не только в масштабности тех мыслей, которые вы мне поведали, а главным образом, в высоких результатах учений, которые мы провели. Вот во что, товарищ Агеев, выливается ваша солдатская диалектика.

После окончания учений, когда мы сидели возле машин, ожидая сигнала для посадки, Шешеня опять завел разговор на эту тему. Он рассказал солдатам, к чему мы со Степаном пришли в своих рассуждениях, и от себя добавил:

– Помните, мы с вами однажды говорили о маршальском жезле, который носит каждый из вас в вещевом мешке? Я тогда сказал, что жезл этот хоть и символический, но мыслить мы вас учим о судьбе Отечества, мира и прогресса маршальскими масштабами. Вот Агеев с Кузнецовым рассуждали на таком же уровне. - Шешеня оглядел нас, улыбнулся и добавил: - Хочу дать старослужащим совет. Скоро вы поедете домой. Вещевые мешки при увольнении сдавайте, а то у старшины Мая за них деньги высчитают. Но маршальские жезлы не сдавайте, везите с собой. Они и в гражданке пригодятся. Мыслить государственными категориями везде полезно! Все вы чувствуете: армия дала очень многое. Значит, если вы много взяли, то находитесь в долгу. А как вернуть долг? Когда начнется война? Совсем не обязательно! Отличная работа там, где вы определите свое место в жизни, тоже будет вкладом в оборонную мощь нашей страны. Ну а если грянет война и Родина бросит клич: «К оружию!» - тут уж вы не долги принесете, а выложите на алтарь Отечества весь свой капитал! Любовь и преданность Родине нужно не только носить в сердце, но главным образом проявлять на деле!

Любой приказ должен быть выполнен точно и в срок, даже если его выполнение связано с риском для жизни. Много приходится выполнять солдату приказов за время службы. Выполнение их всегда требует напряжения воли, сил, иногда длительной работы без сна и отдыха. Так что приказ не всегда приятен: выполнять его помогает сознание необходимости, дисциплинированность, вера в мудрость и дальновидность командиров. Но есть в жизни солдата один приказ, который выполняется без напряжения, без усилий. Сердце само летит навстречу этому приказу. Его издает Министр обороны СССР, и называется он «Об очередном призыве и увольнении».

В календаре я вычитал: на земле до сих пор существует много различных летосчислении. От рождества Христова - 1971 год. По мусульманскому календарю - сейчас 1388 год, по византийскому «от сотворения мира» - 7577-й.

Есть и наше, солдатское летосчисление. Наш год начинается и кончается в день публикации приказа министра обороны об очередном призыве и увольнении. Когда идешь по полковому городку и видишь сияющее лицо солдата, знай: у него праздник по нашему, солдатскому летосчислению - приказ издан, прочитан, и скоро этот солдат поедет домой.

В клубе собрали отъезжающих «стариков». Сегодня здесь светлее, чем обычно; наверное, от улыбок и сияющих радостью глаз. На сцене - командование полка. Первым говорил подполковник Кудрявцев.

– Ну что ж, товарищи, пришел час расставания. Спасибо вам за службу. Служили вы хорошо… Были, конечно, и у нас и у вас шероховатости. (Зал оживился.) Дыхнилкин, - вдруг позвал командир, - где вы?

– Здесь, - ответил Семен и поднялся.

– Как? Были шероховатости?

– Были, товарищ подполковник, - виновато опустив голову, ответил Дыхнилкин.

– Садитесь, пожалуйста. Надеюсь, мы услышим о вас только доброе. Вот недавно я получил, товарищи, письмо. Оно небольшое, прочитаю. - Кудрявцев вынул из конверта листок и стал читать: - «Здравствуйте, товарищ командир! Пишут вам колхозники колхоза «Восход», Аткарского района, Саратовской области. Мы благодарим вас и всех офицеров за хорошее воспитание нашего односельчанина Скибова Федора…»

– О, Скибов отличился! - шепнул Кузнецов и пояснил первогодкам: - В нашем отделении служил.

Командир полка продолжал:

– «Был до службы в армии Федор не шибко трудящийся. Теперь мы на него не нарадуемся. А на прошлой неделе он настоящее геройство совершил. В эту осень погода была холодная, мы поспешали с уборкой хлебов. Комбайнеры в две смены работали. Федор в ночную был. И вот встал у него комбайн. Шестеренка полетела. А до центральной усадьбы пятнадцать верст…»

– Ну, это Скибову раз плюнуть - рванул кроссик - и порядок, - прошептал Дыхнилкин.

– А обратно? - заметил я.

– Чего обратно?

– Тоже пятнадцать.

– А об этом не подумал, - признался Семен.

– «…Отправился Скибов за запчастью, разбудил кладовщика. А когда в обратный путь тронулся, дождь пошел с морозным ветром. Но у Скибова армейская закалка, не повернул назад. Когда он пришел на полевой стан, вся одежда на нем была обледенелая, как панцирь. Он и есть настоящий богатырь. На костре оттаивали. Два года назад его в такую непогодь к девкам из хаты не выгнать было. А теперь он стал сознательный и полезный для общества человек. За что мы вас очень благодарим и передаем спасибо командованию и всей нашей родной Советской Армии. А извещаем вас об этом, потому как считаем, и вам приятно узнать о полезности своей работы.

Будьте здоровы и благополучны.

По поручению колхозников описал бухгалтер колхоза «Восход» Агапов».

– Вот, товарищи, - сказал растроганно Кудрявцев, - такое письмо - большая радость для нас, это высокая оценка нашей работы. Постарайтесь, пожалуйста, чтобы и в вашем труде или учебе всегда проявлялась армейская закалка. Пусть осуществляются ваши мечты: кто поступит в институт, кто на любимую работу пойдет, ну и, конечно, все станут женихами.

Присутствующие отозвались веселым гулом. Подполковник поднял руку:

– Но не забывайте, друзья, и об угрозе, которая постоянно нависает над миром. Может грянуть час, когда Родина позовет вас в ряды защитников. Поэтому не растрачивайте, что приобрели в армии, а постарайтесь держать себя в постоянной боевой готовности.

Мы хлопали Кудрявцеву долго.

После него выступил замполит подполковник Прохоренко.

– Есть в ракете прибор, - сказал он, - который во время ее полета устраняет постороннее влияние и держит ракету на заданном курсе. Прибор называется гироскоп. Притяжение земли, сопротивление воздуха, ветер, атмосферное давление - все это воздействует на тело ракеты, а гироскоп подправляет, помогает преодолевать эти влияния. У человека в голове тоже есть что-то вроде этого прибора, и называется оно идеологией. Каковы взгляды человека, таков и его курс жизни. Так вот, в некоторых из вас этот приборчик до службы в армии, как уже сказал командир полка, немножко пошаливал. Теперь у вас в этом отношении полный порядок. Армейская школа помогла все отрегулировать. Держитесь этого курса и в дальнейшей жизни, он не подведет!

Солдаты зааплодировали, но Прохоренко еще не закончил:

– В последние годы Советская Армия прошла два очень серьезных испытания. Первое - на идеологическую прочность. В Чехословакии. Где каждый солдат был не только вооруженным воином, но и политическим бойцом. Второе - конфликт на границе, где было показано и доказано, что ваше поколение достойные наши наследники. И оба эти экзамена наша молодежь выдержала с честью. Выдержит она и новые испытания, какими бы серьезными они ни были! Мы верим в вас!

И опять мы долго били в ладоши. Затем началось награждение. Солдаты, которых вызывали по списку, поднимались на сцену, и командир вручал одним часы, другим какие-то свертки, третьим грамоты. Степану дали набор для бритья, мне - книгу «Комиссары». Командир полка придержал мою руку и сказал:

– После окончания училища приезжайте служить в свой полк.

Возвратясь на место, я стал разглядывать книгу. Она была не новая, с библиотечной печатью. Замполит Прохоренко разрешил ее взять из библиотеки и подарить мне, еще раз подчеркивая этим мою будущую работу. На первом листе было написано: «Рядовому Агееву В. За добросовестную службу и отличную воинскую дисциплину. Командир полка подполковник Кудрявцев Н. И. Заместитель по политической части подполковник Прохоренко А. К.» В сиреневой библиотечной печати с надписью «Библиотека в/ч» была вписана буква «А». Никто не знает, что означает эта буква, ни командир полка, который вручил подарок, ни Прохоренко. «А» поставила Альбина. Это напоминание о ней. Грустное напоминание. Но что делать, если нет взаимного чувства.

* * *

…Мы разговаривали с Шешеней о последнем номере стенгазеты, которую я должен оформить перед отъездом. Говорили на ходу: я возвращался из клуба, где получил краски и лист ватмана. А Шешеня увидел меня на пути, перехватил и стал давать советы:

– Повеселее что-нибудь придумай, надо ослабить грусть расставания.

В это время мы проходили мимо молодого солдатика, который сидел в тени около казармы. Солдат читал письмо и счастливо улыбался.

– Нужно вставать, когда проходит старший, - мягко сказал Шешеня.

Солдат вскочил:

– Я не заметил…

– Что пишут из родных краев?

Солдат покраснел:

– Это от Вали, она о краях не пишет.

Шешене не хотелось быть навязчивым:

– Вот как, я не знал, что это от девушки. Не буду вам мешать.

Солдат почувствовал себя неловко:

– Ну что вы… Она ничего такого не пишет, хотите, почитаю?

Старший лейтенант улыбнулся:

– Ну что ж, читайте.

Парень расправил трепещущий от ветерка листок и стал читать:

– «Дорогой Петя, во-первых, сообщаю, что я жива, здорова, чего и тебе желаю на много лет твоей жизни. Без тебя в селе стало скучно. Ходили на танцы, но танцы не получились. Как ты уехал, нет хорошего гармониста».

Я смотрел на Шешеню и подумал, сейчас он для себя отметил: вот уже есть участник самодеятельности.

– «Петя, пришли свое фото, я мое послала. Может быть, ты меня уже забыл, тогда извини, навязываться не буду…»

– Гордая, - сказал Шешеня.

– Да.

– Так как же, не забыл?

– Нет.

– Будешь отвечать, напиши от меня привет, скажи, замполит кланяется, хочет, чтобы ты, Петр, стал участником ротной самодеятельности.

– Спасибо.

– Как служба в первые дни - тяжелая?

– Тяжести особой нет. Я кузнецом был. Работы не боюсь. Непривычно пока, но обвыкнусь, дело пойдет!

– Правильно, - одобрил Шешеня. Он посмотрел на открытое, бесхитростное лицо парня и, наверное, подумал: «С этим у меня хлопот не будет, человек трудовой, такие служат от души, без выкрутасов».

Мы пошли дальше, замполит опять заговорил насчет газеты:

– Ты поучи нового редактора… как его, Логинов, кажется? Опыт свой передай.

А мне стало немножко грустно. С нами все кончено. Мы - ломоть отрезанный. Шешеня теперь устремлен в будущее, у него новички на первом плане, их будет изучать, подбирать к их сердцам ключи. Сказал Шешене:

– Помните наш разговор о Кузнецове, когда я за него заступился?

– Помню.

– Вы тогда не отругали меня, даже голос не повысили, только потом объяснили, в чем я не прав.

Старший лейтенант загадочно улыбнулся:

– Двойное тебе спасибо.

– Почему двойное?

– Заставил поразмышлять о воспитании положительных людей в армии и напомнил сейчас об этом. Мне тогда показалось, что, выступив в защиту Кузнецова, ты должен был ждать с моей стороны притеснений за свою дерзость. Но не в моих и не в твоих интересах было разжигать конфликт. Это вредило бы в работе. Вот я и решил показать тебе, что зуба не имею, а откровенностью и частичным согласием с твоим мнением - привлечь на свою сторону. Теперь вижу - получилось. Вот поэтому вторично благодарю тебя за откровенность, она мне очень приятна.

Шешеня добро улыбнулся, будто говорил: «Вот так, брат!»

Я вспомнил случай, который должен был огорчить Шешеню, и решил сейчас, пользуясь удобным моментом, сгладить свою вину:

– Помните, вы были недовольны содержанием политзанятий, скучными их считали?

– Помню, перед партийным собранием говорили.

– Точно. Вы меня исподволь готовили к выступлению. А я постеснялся, не выступил. Обиделись вы тогда? Труд ваш пропал зря.

Шешеня посмотрел на меня с хитринкой:

– Я тогда сам к выступлению на партийном собрании готовился. И труд мой не пропал. Я узнал солдатское мнение, и, хотя ты не выступил на собрании, разговор побудил тебя к размышлениям. Помнишь, «агитировать» - значит «побуждать, волновать». Значит, цели своей я достиг?

Ну и замполит, у него, как у гроссмейстера, на десять ходов вперед все известно.

Опять в полку фотоэпидемия. После приказа министра об увольнении каждый хочет запечатлеть на снимке себя, друзей, командиров, казарму, памятные места в полковом городке. Фотографируются в одиночку, вдвоем, отделениями, ротами.

Очень рассмешил всех капитан Узлов. Вышел из казармы в сопровождении старшины Мая, с крыльца окинул взором тех, кто сидел на лавочках поблизости, и тех, кто позировал перед аппаратами. Позвал:

– Рота! Ко мне!

Мы подбежали.

– У меня есть готовые фотографии, может быть, их возьмете на память? - Капитан принял от старшины объемистый пакет, достал из него несколько снимков, объявил: - Зыков, Агеев, Кузнецов, Дыхнилкин…

Я взял свою фотографию, и губы невольно расползлись в улыбку. С другими ребятами происходило то же:

– Ну как, узнаете?

Узнать себя было трудно. С фотографии глядели худенькие, белотелые мальчишки. Старшина Май на одной из первых физических зарядок запечатлел облик новобранцев. Смешно и даже немножко грустно было смотреть на себя. А ведь именно такими пришли мы в армию.

– Возьмите на память обязательно, - посоветовал Узлов, - самая убедительная, наглядная агитация. Младшим братьям покажите. Пусть видят, что армия с человеком делает.

Мы долго разглядывали фотографии, смеялись.

– Смотри, заправочка у меня, как из стиральной машины вынули!

– А я из сапог запросто мог выпрыгнуть.

– Нет, вы сюда гляньте, грудь-то, грудь как выкатил, все мослы через кожу вылезли, скелет изучать можно!

Старшина Май как бы между прочим заметил:

– И ни одного знака солдатской доблести.

Мы невольно посмотрели друг на друга - верно! Сейчас у каждого на груди целый ряд значков: «Отличник Советской Армии», второй разряд по бегу или по другому виду спорта, водитель третьего класса, ГТО, жетоны за победы в соревнованиях и алые комсомольские флажки с барельефом Ленина. А для меня самое главное - уезжаю из армии с драгоценной книжечкой кандидата в члены партии.

Да, удивил нас капитан Узлов! Как факир, накрыл магическим покрывалом человека, раскрыл и показал его совсем другим. А если бы можно было изобразить и зафиксировать перемены, которые произошли в нашем сознании! Вот где чудеса!

* * *

В комнате штаба, где трудится Вадим, все напоминает о майоре Никитине, его стол, стул, чернильный прибор. Нового начальника химслужбы еще не назначили. Стол пустой.

С Вадима форс слетел, на лице озабоченность. Движения и походка его стали более порывистыми, равнодушия как не бывало. Он даже говорит как-то по-другому, грубовато, и шуточки жестче стали.

– Зайди к моим предкам, расскажи обстановочку…

– А ты что, не едешь? - изумился я.

– Нет.

– Почему?

– Нельзя бросать Никитиных в такой момент.

Вот не ожидал! Вадим никогда ни с кем не считался, лишь бы ему было хорошо!

– Даже в отпуск не поедешь?

– Нет. Они не верят, что я вернусь…

– А что тебе их вера? Ты не муж Поле.

Вадим уставился на меня злыми глазами:

– Соображаешь, что говоришь?

– А что?

– Они отца похоронили, еще земля не просохла, а я рвану, да?

– Ты меня не понял, - стал я выкручиваться. - Домой надо съездить, мать, отец ждут.

– Вот и прошу тебя, зайди, растолкуй, в чем дело. И вообще… - Вадим посмотрел на меня пристально: - Ты помнишь, приходил ко мне с одним разговором?

– Мало ли мы с тобой говорили за эти годы…

– Тот разговор был особенный. Он у нас не получился. Помнишь, я тебе сказал, что сам еще не разобрался во многом.

– Помню. Я тогда заявление в партию подал.

– Так вот, Витек, я обманул тебя тогда.

– В чем?

– Ну в том, что не разобрался. Все мне давно было ясно. Теперь и ты поймешь, почему я к своим старикам не очень-то хочу возвращаться: у нас в доме знаешь какие порядки были?

– Откуда мне знать? Я у тебя дома не бывал.

– Хоть бы и бывал, все равно ничего не заметил бы. Я сам только здесь, в армии, понял, что к чему. У нас в доме свой мир. Как маленькая планета. Перемены, невзгоды, события наш порог не переступали. У нас всегда было чисто, сыто, тихо. Папа разворачивал свежую газету и говорил: «Ну, что они еще придумали?» «Они» - улавливаешь?

– Да.

– Не смогу теперь я с ними жить. Не хочу. Но об этом им говорить не надо. Просто скажи: вернусь попозже. Вот так, старик, не вышел из меня киноактер!

– А что изменилось? Поезжай учиться вместе с Полей.

– Как говорит Натанзон: будем поглядеть. Пусть Нина Христофоровна успокоится.

– Она же всегда мечтала отсюда выбраться.

– Да, пока здесь не было могилы. - Вадим помолчал. - Вот такая ситуация, старик, не муж я вроде, но столько авансов надавал, что назад возвращения нет. - Опять помолчал и добавил: - Да и не только поэтому, что авансы давал, без Поли я теперь никуда. - Соболевский усмехнулся. - Вот такие, старик, дела. В общем, пиши, не забывай.

Я вспомнил слова Вадима в день нашего прибытия в гарнизон: «Не все отсюда вернутся». И вот именно он один не возвращается, хотя и совсем не по той причине, которую подразумевал.

О моем решении поступить в военное училище Соболевский сказал:

– Жалко два года. Если бы сразу после призыва пошел в училище, сейчас второй курс кончал бы!

– Не мог я тогда поступить. Ты же помнишь, какие мы были. Что об армии думали?

– Да… - ухмыляясь, покачал головой Вадим.

– Полный курс солдатской науки, я думаю, мне пригодится.

– Верно говоришь. Будет из тебя офицер высшего класса!… Завидую.

Мы простились тепло… Я подумал о том, что приехал в армию вроде бы другом Вадима и расстались теперь тоже друзьями, только дружба наша за эти два года стала какой-то другой.

Смотрю я на пески, и почему-то сжимается сердце. Так бывает, когда расстаешься с кем-то дорогим и близким. Эх, жаль, что я не поэт! Написал бы что-нибудь вот такое. Будто волны, вскинулись мне навстречу барханы и замерли, ожидая, что я им скажу на прощание.

Ну что ж, признаюсь, испугался я вас поначалу. Мертвыми и страшными, как все связанное со смертью, казались вы мне. Теперь я знаю тебя, пустыня, ты совсем не страшная, ты живая, богатая и добрая. Бывают такие старухи, за суровой внешностью которых спрятана величайшая нежность. Только отдаешь ты свои богатства людям сильным и настойчивым, таким, как Степан или Умаров.

Я всегда буду тебя помнить, пустыня. Кое-кто из наших ребят приедет к тебе. Ведь надо узнать, почему повернула Амударья из Каспийского в Аральское море. Наверно, придется-таки водворить ее в старое русло, плодороднейшие земли заждались влаги.

Может быть, кто-то из наших ребят будет строить первую солнечную электростанцию? Игорь Климов, возможно, отправится искать золото. А может быть, в лаборатории какой-нибудь ученый уже нашел эликсир, и от него твои пески скоро превратятся в плодородные земли, и Карим Умаров со Скибовым приедут сюда выращивать хлопок? Зови к себе этих парней, пустыня, мани их! Жизнь и слава твоя в людях, в их делах. Без людей ты просто песок, мертвая заплатка на земном шаре.

Прощай, пустыня… Нет, до свидания! Может быть, мы еще встретимся!

Только сейчас, когда тоска сжимает сердце, оттого что расстаюсь с полком, понял, почему старшина Май остался на сверхсрочную службу в Каракумах, почему Жигалов решил быть кадровым офицером. Причин, конечно, много. Но одна из них - привязанность! И видно, каждому человеку отпущена на всю жизнь ограниченная норма этой самой привязанности. Нельзя сразу любить и северные вьюги, и азиатский зной. Да, пожалуй, дело и не в климате, а в людях, с которыми долго прожил, многое сделал и испытал. Привязанность, наверное, можно проявить, как настоящую любовь к женщине, только раз. Вот старшина Май остался здесь сверхсрочником и будет служить еще пять или десять лет. А может, и уедет скоро. Но всегда, где бы он ни жил, будет вспоминать и полк, и Каракумы с любовью.

Вот она какая любопытная штука, эта привязанность.

Или вот еще нечто похожее на нее. Когда призвали в армию, я мечтал стать ракетчиком или моряком, ну в крайнем случае танкистом. Какие душевные терзания испытал я, угодив в пехоту! А теперь, прослужив два года, я ничуть не жалею, что провел их в пехоте. Дело совсем не в том, пешком ты ходишь или тебя возят. Кстати, правильно говорят: современная пехота пешком только на парадах шагает. У меня эти два года прошли так интересно, насыщенно и полезно, что я уверен: нигде в другом месте служба так не сложилась бы. Сколько интересных людей повстречал в нашем полку! Попади я в другую часть, не знал бы Жигалова, Шешеню, Узлова, Мая, а ведь они сыграли огромную роль в моем будущем. Значит, и будущее мое сложилось бы не так удачно, как теперь.

Нет, не жалею я, что прослужил два года в мотопехоте.

Каждый солдат гордится своим родом войск, считает его лучшим. Для меня лучший - моя матушка-пехота!

* * *

Сегодня все в последний раз: ходил в баню, обедал в столовой, обошел полковой городок, побывал в клубе, окинул взглядом казарму, поправил кровать, зашел в комнату для оружия, погладил на прощание свой автомат.

И вот мы на вокзале. Провожают нас не только командиры, но и многие жители городка. У меня больше, чем у других, «персональных» провожающих: Вадим, Нина Христофоровна, Поля, Альбина.

Я стараюсь не встречать взгляд Альбины: ни в чем не виноват перед ней, и все же чувствую себя очень нехорошо.

Вадим хорохорится: вот, мол, я какой - покрепче вас всех оказался, уезжаете, а я остаюсь. Но я знаю, на душе у него кошки скребут; он бы улетел отсюда, как птица, только обстоятельства не позволяют. Долго он здесь не проживет, уговорит Нину Христофоровну переехать.

– Не забывай, старик, пиши, - говорит Вадим, глаза у него беспокойные, просящие. Наверное, у меня были такие, когда я в первые дни после призыва в армию искал его дружеского расположения.

Как все переменилось! Наши отношения, взгляды на жизнь, характеры, вообще все мы совсем другие люди. Я вспомнил свой наскок на Шешеню: «Не хочу штамповаться!»

Как прав был замполит - все мы остались прежними Викторами, Степанами, Вадимами, только теперь в ином, высококачественном состоянии.

От группы к группе переходили Узлов, Жигалов, Шешеня. Капитан Узлов, как никогда, мягкий и добрый. Ему явно нелегко с нами расставаться.

Жигалов крепко пожал мне руку, показалось даже, хотел обнять меня, но постеснялся такой сентиментальности, только сказал:

– Спасибо тебе, Агеев, за все. Приезжай после училища в наш полк, будем служить вместе.

А Шешеня вот не постеснялся, притянул к себе, прижал к груди, похлопал по спине и, пряча горечь расставания за напускной веселостью, сказал:

– Ну, Виктор, после твоего отъезда служба у меня пойдет легко!

– Неужели так много хлопот доставлял?

– Очень заковыристые вопросики мне ставил!

– Новые солдаты вам еще не такие проблемочки подбросят. Люди с каждым годом сложней становятся.

– Да, работа наша с каждым годом сложнее. Ты в училище набирайся самой новейшей мудрости, приедешь - меня подучишь. Роту тебе передам.

– Ого! К тому времени вы уже Прохоренко замените!

…Блестящие зеленые вагоны с желтой полосой по длинному полированному боку тронулись все разом. Из окон, дверей, с перрона замахали сотни рук. Что-то торопливо кричали друг другу и отъезжающие, и те, кто провожал. Наверное, были это очень важные слова, самые последние, самые нужные… но никто уже ничего не слышал в общем гуле и стуке колес.

…В Самарканде в наш вагон вбежало несколько молодых узбеков. Загорелые. На головах черные квадратные тюбетейки с огромными белыми запятыми. У каждого парня в руках сверток. Передний стал отыскивать глазами кого-то.

– Так это же Карим Умаров! - опознал Степан. Услыхав голос, Карим кинулся к нашему купе.

– Здравия желаем, ребяты! - крикнул он, шутливо вскинув руку к тюбетейке. - Соболевский телеграмма дал - вы едете!

Мы обнимали его все сразу, толкали, хлопали по плечам. Наконец он остановил нас:

– Поезд стоит мало. Я дастархан принес.

Он кивнул своим спутникам, и те стали разворачивать свертки, а Карим в это время представлял своих спутников:

– Это брат Мирза, это брат Юлдаш, это брат Вахид, это брат Эркин, это младший братишка Акрамджан.

– Ого, сколько у тебя братьев!

– Еще три сестры дома остались!

Братья Карима не теряли времени. Они сноровисто, умело и, главное, с явным удовольствием накрывали стол. Угощений было так много, что некуда было ставить.

– Давно вас ждем. Никто не говорит, когда военный эшелон придет - военный тайна!

Один из братьев развернул огромный эмалированный таз, и по вагону разнесся приятный аромат душистого плова.

– Кушайте, пожалуйста, очень просим. Если бы в мой дом пошли, три барана резал! Вино, арак угощал бы. Сюда водку не принес. - Карим погрозил пальцем и, лукаво подмигнув, сказал: - Военный эшелон нельзя. Карим Умаров дисциплину знает!

Мы засмеялись. А братья Карима между тем мягко и настойчиво угощали солдат:

– Вот это попробуйте - багурсак называется. А это - самса…

– Все мои братья тоже в армию пойдут. Мирза первый. Будем просить военкома, чтобы в наш полк посылал. Как здоровье товарища лейтенанта Жигалова, Шешени, капитана Узлова, старшины Мая?

– Все здоровы. Привет тебе посылают, - сказал я. И это была не ложь: если бы они знали, что мы встретим Умарова, конечно, передали бы ему привет.

– Ай, спасиба! - обрадовался Умаров. - Помнят Карима?

– Конечно, разве можно забыть, как ты пожар потушил и колхозный хлопок спас!

– Все вместе тушили, не один Карим!

– А как у тебя здесь с хлопком в этом году?

– Хлопок хороший. План выполнили. Сейчас даем сверх плана.

– Молодцы. Наверно, тебе еще орден дадут? - кивнул Дыхнилкин на грудь Умарова.

На пиджаке Карима красовались награды и знаки отличия. Рядом с орденом Трудового Красного Знамени блестел знак «Отличник Советской Армии». Карим ответил Дыхнилкину шуткой, но все мы поняли - задумано это всерьез:

– Орден Карим до службы в армии умел получить. После армейской школы надо Героя Труда заслужить!

– Правильно, - одобрили ребята.

По радио объявили об отправлении поезда. В купе все смешалось. Карима обнимали, братьям жали руки.

– Приезжайте, ребяты, в гости, - просил Умаров, - когда хотите, как брата встречать будем!

Умаровы прыгали из вагона уже на ходу, шли за нашими окнами, пока поезд не набрал скорость…

* * *

Промелькнули солнечные станции Узбекистана, черноглазые узбечки с виноградом, дынями, арбузами, персиками. Приближалась Россия. А здесь осень. Посерело небо. Задождило.

И снова я ловлю себя на мысли, что все это как сон. Так же было сыро, такие же лужи дрожали на ветру, когда мы уезжали служить.

И даже на станции грянул маршем оркестр мальчиков из профтехучилища. Будто и мальчики были те же самые, в той же форме, с тем же старанием надували щеки. Только теперь музыка их у меня вызвала улыбку. Мальчики играли очень нестройно. Я уже знал толк в военных маршах.

Мама и папа тревожно искали меня глазами среди одинаково одетых солдат, высыпавших из вагона. Я подошел к ним тихо сбоку и басовито отчеканил:

– Здравия желаю!

Мама всплеснула руками и кинулась мне на грудь. Папа тоже обнял и поцеловал в щеку. Потом он сделал вид, что ему какая-то соринка попала в глаз, и с деловитым видом старался смахнуть ее платком. А мама все держала меня в своих объятиях, боялась выпустить, будто я вот-вот этим же эшелоном уеду в училище.

Вдруг мама опомнилась, с укором посмотрела мне в глаза и тихо шепнула:

– Что же ты с Олей не поздороваешься?

– С Олей? - чуть не крикнул я. - А где она?

– Да вот, сзади стоит.

Я обернулся. Передо мной была Оля. Только не та, с которой мы учились. А совсем другая: рослая, хорошо сложенная девушка, с таким же удивительно красивым, но не броским лицом, как у жены лейтенанта Жигалова. На нее хотелось смотреть, смотреть и смотреть! И только глаза у этой сказочной красавицы были прежние, как у той девочки, с которой мы катались зимой на лыжах.

– Здравствуй, Оля, - почему-то сказал я шепотом и взял ее за руку.

– Здравствуй, Витя, - ответила она так же тихо и опустила глаза.

Я смотрел на нее, и сердце прыгало от радости: Оля здесь! Не провожала, а встречать пришла - это многое значит! Я вдруг вспомнил о запахе табака и улыбнулся: «Если ты куришь или у тебя произошли какие-нибудь другие неприятные перемены - все ерунда! Я теперь сильный, могу с кем угодно и с чем угодно за тебя, Оля, побороться. Я тебя никому не отдам. Главное - ты пришла!»

* * *

Мы шли домой вчетвером. Мама держала меня под руку. А я держал другой рукой горячие Олины пальцы. Папа нес мой чемоданчик.

– Какой тяжелый! - сказал папа. - Не золото ли намыл в каракумских песках?

– Ты, папа, угадал: именно золото.

О книге я решил рассказать дома.

– Когда тебе ехать в училище? - спросила мама.

– Через месяц.

Мама вздохнула.

– Не надо, мама, мы всегда были и будем вместе, где бы я ни находился. Верно ведь?

Она улыбнулась грустно и закивала головой. Сказать «да» побоялась - задрожит голос.

– Как у тебя в институте? - спросил я Олю.

– Перешла на третий… Ты отстал - догоняй!

Я подумал: нет, милая Оля, не отстал! Я прошел такую школу жизни, что она намного превосходит и твои два курса, и всю институтскую программу. По окончании этой школы дают не диплом, а маршальский жезл, тот самый, о котором говорил Шешеня.

Навстречу шли люди. Мужчины посматривали на меня и мою военную форму приветливо и весело. Они будто все были мои старые, хорошие знакомые. Теперь я знал: эти люди в гражданских костюмах не только инженеры, продавцы, парикмахеры или педагоги - все они, кроме того, рядовые, сержанты, офицеры запаса: пулеметчики, танкисты, связисты, моряки или ракетчики - товарищи по оружию.