Пишу рассказ. Я никогда еще не писала рассказов, но этот, первый, пишется сам. Смотрю в волшебный фонарь — человечки в ландшафте движутся, у них смешная жестикуляция и молчаливо раскрывающиеся рты. Не слышу ни слова, по мимике пытаюсь понять, что они говорят. Постепенно включается звук, картинка оживает.

И тут звонит телефон.

— Флэсси! — произносит трубка. — Ты меня помнишь?

Ничего себе! Помню, конечно. Это Шеф, только голос уже не такой молодой, а как бы слегка шероховатый. Ничего, что я не слышала его уже тридцать лет. Все равно узнала. Как все совпало!

— Флэсси! — говорит он. — Мы тут решили собраться. Ты придешь?

Я, разумеется, приду. Тем более что живем, оказывается, совсем рядом.

Вот неожиданность!

В Институте вулканологии нам тогда не очень-то обрадовались. Общаги у них не было, поэтому Женьку определили ночевать на столе в какой-то лаборатории, а к девушкам отнеслись гуманнее. Нас с Катей и новосибирскую студентку Таню взял на постой восточный красавец Фарид. Разве мог питерский эстет вынести прозу окна, выходящего на пустырь? Он решительно заклеил его калькой и нарисовал на ней решетку Летнего сада. Одна комната считалась петрографической лабораторией — микроскопы и стеллажи с книгами. Вторая оставалась совершенно пустой, если не считать широченного пружинного матраса, где Фарид вечерами возлежал в позе падишаха. Тюрбан из полотенца усиливал впечатление. Три девицы на своих спальниках скукожились у противоположной стены. Падишах смотрел на нас иронически, а в его глазах прыгали безумные искры. «Воды!» — требовал он повелительным голосом, и мы спешили на кухню, сталкиваясь лбами. Однажды утром он сказал — ночью было землетрясение, вы что, не слышали? Вот ты — на тебя чуть шкаф не упал! Я не то чтобы не слышала, но, ощутив колыхание резинового матраса под собой, думала, что это прекрасный сон.

Так жили неделю. Потом падишах отбыл в поле, Катя уехала на Паужетку, Таня куда-то еще. Меня переселили к Валере, альпинисту и горнолыжнику. Жена его была в отъезде «на материк», он располагал свободной территорией. Квартира поражала алыми стенами туалета — закрывшись там, можно было испытать легкий приступ безумия, а еще огромной картой вместо обоев в прихожей. Днем я торчала в институте, обсуждая зигзаги и повороты дипломной темы — изотопы урана и тория в лавах Ключевской группы, особенно нацеливаясь на вулкан Безымянный, ночевать же тащилась в экстравагантную квартиру. Валера выглядел сурово и неприветливо — тем удивительней, что в выходной пригласил меня на пикник.

Компания составилась незнакомая и взрослая, я чувствовала себя неловко и предпочла остаться в лагере, когда они ушли бродить по живописной горной долине. Любоваться окрестностями я отправилась в одиночку и в другую сторону. Рекогносцировка склонов вывела меня к изумительному снежнику, с которого мне тут же удалось сверзиться. Набирая скорость по фирновому склону, я лихорадочно вспоминала азы профессиональной подготовки (по «зарубиться» я даже зачет сдавала) — но ледоруба не было, оставалось только пошире раскинуть руки-ноги, увеличивая трение. Это помогло мало, я приподнялась на локтях, чтобы увидеть, куда лечу — меня перевернуло в тот момент, когда снежник кончился, и шмякнуло бы лицом о камни, не успей я скрестить перед собой руки. Удар пришелся на них, оставив ссадины и изодранные в клочья рукава, зато лицо уцелело. Компания в лагере уже жарила шашлыки. Валера ничего не спросил, только посмотрел выразительно и покрутил пальцем у виска.

Я внутренне ликовала — убедилась, что мироздание меня бережет.

«…Петропавловское прозябание кончилось, теперь маленький отряд мается дурью в поселке Ключи в ожидании начала сезона. Поселок деревянный, по нему бродят бичи и стаи уродливых коротконогих дворняжек. Вулканостанция — особое государство, огороженное забором и подчеркивающее свою суверенность. В первую ночь меня определяют спать в чуланчик, там на веревках сушится красная рыба по-камчатски — с душком. Запах не дает уснуть всю ночь. Назавтра разбиваем палатки в дальнем углу территории, на лужайке, где пасутся кони и торчат несколько кустов жимолости с синими горчащими ягодами. Нас четверо — начальник партии Ермаков, ленинградский художник Виталий и московский инженер Борис. В одной крохотной палатке Ермаков с Борисом, в другой Виталий и я. Тесное соседство меня не смущает абсолютно — привычка бесполых студенческих ночлегов. От безделья придумываем себе занятие — снимаем фильм из жизни ковбоев, благо казенных лошадей сколько угодно. Ермаков не участвует — вечно занят какими-то важными делами, поэтому мы развлекаемся втроем. Придумываем имена — Виталий теперь называется Джоном, Борис — Биллом, а мне достается имя Флэсси, потому что они вечно цитируют какую-то фразу: „Это чудесно, Флэсси!“ Может, она из фильма или книги, но мне неудобно спросить. Ермакову же никакое прозвище, кроме Шефа, явно не идет. Завернутая для мексиканского колорита в полосатое полотенце, я изображаю жену ковбоя — окучиваю мотыгой маис, а Джон с Биллом показывают чудеса вольтижировки…

Через неделю мы уже в поле…»