Что тянет человека именно в эту точку пространства? Кроме детской фантазии существует что-то еще, какая-то мистика, неодолимый зов. Притяжение ландшафта. Разве можно догадаться, вдоль каких силовых линий скользит наше внутреннее «я», каким законом описывается нестандартная траектория, да и не наше дело догадываться. Наше дело — прийти и слиться.

Я злюсь, потому что я уже здесь, а объекта для слияния нет. Нет игры красок, объемов, светотеней — только густой промозглый туман. «Интимный туман», как выражается Шеф, потому что видишь только ближайшего собеседника. Весь мир сжался в точку, ты в нем свернут эмбрионом, и никакой длительности, никакой протяженности, даже само время застыло. Интересно обживают эту ситуацию мужчины — прошибают кокон, взрывают коллапс своей активностью. Нужен им этот рекогносцировочный маршрут, как же! Просто не могут сидеть и ждать. И Джон туда же со своим бараном. Знает же, что у нас продовольствия куча, можно не волноваться. И кого он там подстрелит, в этом молоке?

Ладно, помедитировала, теперь можно костром заняться. Сварю я им обед, никуда не денусь. Но меня это тоже немножко злит — типа, женщинам место на кухне. Правила игры. Орлы, тоже мне! Драю песочком посуду и смотрю на свои руки — нормальные, походные такие руки с цыпками и въевшейся грязью. Это тоже правила игры? Понимаю, сидела бы в городе и крем в ручки втирала — тогда и роль была бы другая, но я же тут, с вами, в болотных этих сапожищах (хорошо, папа научил правильно портянки наматывать!), в штормовочке брезентовой, вроде свой парень. А вот свой — да не свой. И переходы делаю, как они, и сплю, не раздеваясь, в мокром спальнике, и не пикнула ни разу — все равно не то.

О, ветерком потянуло, туман развеялся немного. Вдали выстрелы, смутные такие. За спиной шорох и чавканье, лошади бродят. Они у нас вроде как привязаны, но как-то ненадежно, к неустойчивым камням, больше не за что зацепить. У Орлика свисает изо рта сиреневая тряпка, тяну за конец — м-да, бывшее любимое полотенце с синим ирисом, уже наполовину пережеванное вместе с травой. Теперь уж доедай, зараза!

Еще бы надо банку лосося открыть, а нечем. Все ножи с собой уволокли, придется топором — тоже развлечение. Справлюсь, я тут со всем справляюсь.

Джон появляется из тумана бесшумно, как индеец, тащит на плечах баранью тушу. Когда сбрасывает ее на землю, вижу, что баран совсем небольшой, молодая самочка. Замшево-серая, как большая мышь, вся такая мягкая и даже, кажется, еще теплая. Невероятно жалко.

— Флэсси, будешь тушу свежевать? — ерничает Джон.

Он, что ли, думает, что я должна в обморок падать?

— Ладно, не для кисейных барышень это дело, — продолжает он меня дразнить и берется за нож.

Я уже знаю, что надо делать — точно подрезать какие-то сухожилия, тогда шкура снимается легко. Искоса наблюдаю за охотником — вдруг и это умение когда-нибудь пригодится. И все же это мужские игры — превратить упругий сгусток жизни в мертвый мешок с костями.

Все сделано очень быстро — влажная бордовая туша выглядит неприятно. Еще хуже мне становится, когда переполненный гордостью добытчик переворачивает ее носком сапога. Видно маленькое аккуратное вымя, на котором каплями выступает молоко. Еще недавно оно тоже было живым. Где-то остался малыш — интересно, он теперь не выживет или его накормит чужая мать? Меня тошнит.

Вокруг вертится и любопытствует Пират — забавная помесь сеттера со спаниелем, это петропавловская журналистка Светка доверила нам выгулять собачку.

Джон гремит сковородкой — собирается жарить печенку. Слышен шум и удаляющееся ржанье — лошади опять сбежали.

Найдутся.