На зимний город, тихий и печальный, течет луна — тяжелая вода. Сомнительный полет трансперсональный приму за аксиому — и тогда сквозь лунный обод, чуточку овальный, в пустые бездны проскользну — туда, где зев ее зеленый, слюдяной, как зеркало, охотится за мной.

Луна блажит — неведомо о чем — над миром ледяным. Но если сутью считать развертку крыльев за плечом, не белизной, а оловом и ртутью мерцающих — давайте иссечем каналы слуха, превратив в лоскутья. В них лунная тоскует амальгама — ей не дается солнечная гамма.

Гудящим тембром вспарывает душу ее фагот, сходя на инфразвук и затухая между ребер глуше, чем сердца отлетающего стук. Сказать по правде, я немного трушу, но нити ариадниной из рук не выпускаю — и по злому льду под перьями свинцовыми бреду.

Твою обузу чую на спине, Пегас, неумолимая лошадка — свинец, и олово, и ртуть втройне гнетут, вминая в плоскость без остатка. Быть может, лунный диск доверит мне неощутимый смысл миропорядка? Как пренатальных страхов подоплека, дрожит архетипическое око!

Под этим фосфорическим прицелом я распадусь на тысячу монад — я звук и слух, я белое на белом, и ледяной огонь, и звездный сад, и парапет, где с видом обалделым коты оцепенелые сидят, не зная, в слюдяной уставясь глаз, что он и я — одно на этот раз.

Луна поет. Ее раскрытый рот — большое «О», серебряная глотка, магнитный ход, свистящий световод, нуль-перелет, спланированный четко. …………………………… Рвануть бы! …за спиной моей сомкнет разрыв четырехмерная решетка, и, тяжким снегом падая за ворот, свинец и ртуть укроют спящий город.