На земле, полынной и сосновой, в коконах горячих облаков, время служит скудною основой для ковровых узелков. Но покуда не иссякла нитка и пустая тьма не стерла лиц — будет мучить шелковая пытка пальцы мастериц. Не смущай их ласковым вопросом, Выткан рай — не отводи глаза. Как идет анатолийским розам зноя бирюза! Как идет израненным, упорным, в танце вскинутым рукам стих суфийский — золото на черном — по сухим шелкам. И сквозь вязь чужую проступая — голубь в арке мусульманского окна — пишет светопись скупая нам родные письмена. Мы об этом никому не скажем, заслоняясь от чужой любви. Но сестра мне — та, с ковровой пряжей, с пальцами в крови.

Я, кажется, женщина — помню, как берут за руку, греют пальцы… Вышивала мама — мне нравилось, как иголка идет сквозь пяльцы, сад прорастает нитками мулине, складками коленкора, украинскими мальвами, клевером у забора. И куда все кануло — жаль, вышиванье у нас не в моде, рукоделие женское в антикварном живет комоде, а что за руку не берут, писем не шлют, написанных от руки, — этих длинных, бумажных, живых, горячих — виноват ветер, разметал коленкоровые лоскутки, и они приземлились на подмосковных дачах. И теперь столько женщин сами строят сады себе — руки в земле, да что в земле — на руле, на бензопиле. Мама, мама, смотри — и я стою среди них, живая, беспросветную прозу розами вышивая.

Эксцентричная леди медитирует над прудом, ею же вырытым. Ланшафтный дизайн — отчасти анестезия, а вовсе не хобби. Построить дом — необходимо, но недостаточно для достижения счастья. Бригада шабашников лепит новый хозблок, обещая — под ключ. Живая бетономешалка, таджик, фактурный, как зороастрийский бог, подмигивает, играя бицепсами… Ей становится жалко себя, но это проходит. Ерошит пальцами колоски недостриженного газона, рассеянно отмечая, что депрессия близко, но на каждый приступ тоски есть таблетки, коньяк и немного чая с привядшей мятой. Еще — надежда на новый душ и даже забор, если денег подкинут дети. Что еще в списке плюсов? Внук. И декоративный муж, словно муха в меду, тоскующий в Интернете. Лепесток пиона рассматривает на просвет… Ей кажется — все куда-то ушли, а ее забыли. Красавца зовут Бахром — почему бы нет? И немного свербит в носу от цементной пыли.

Какая птица пролетела! А я её не разглядела. Мигнула мне золотооко, мелькнула синим и зеленым, стрелой воздушного потока ввинтилась в ветреные склоны. А я стою на огороде и поливаю лук из лейки, и соответствую природе в своей китайской телогрейке, и верю — там, в небесном круге, мотив варьируя и тему, поют, поют ее подруги, гармонизируя систему. И я бы в этом хоре пела, от катастрофы мир спасала… Какая строчка пролетела! А я её не записала.

Майский дождь сомнений не имеет — землю полирует и не смеет одного другому предпочесть. Гаражи, заборы, листья, ветки, червяки и лягушачьи детки — все равны, за то ему и честь. В этом мире, высушенном жаждой, право на глоток имеет каждый. Вот и он — небесная вода хлещет вниз, как из дырявой лейки. Травы глубоки, бутоны клейки, и черемуховы холода. Я и сад промокли до озноба, но, похоже, счастливы мы оба — водопад взъерошенных ветвей нам такое лето обещает! И в лещине горло прочищает мокрый и счастливый соловей. Что же ты фальшивишь, бедолага? Ну и тормоз — на краю оврага слушатели ждут — а ты никак! ……………………………… И стоим под майской благодатью, так сказать, непобедимой ратью — я, сирень, крапива и червяк.

Тускло-синий, диковатый лунный свет кладет заплаты на уснувшую траву, мира контуры меняя, тихим страхом наполняя сад, в котором я живу. Мне во тьме видна скамейка, где ночных существ семейка завершает свой обед, где, с утра нащупав тему, сочинял весь день поэму незадачливый сосед. Меж своих угодий злачных он бродил в галошах дачных, с недоверчивым лицом, хмуря брови деловито, заедая аква виту перезрелым огурцом. Где сосед? А нет соседа. Он погоню сбил со следа, оторвался — и взлетел, утишая сердца раны среди марсов и уранов и других небесных тел. Обретя свою свободу, он плывет по небосводу в телогрейке, но босой, а под темными стволами, сея фосфорное пламя, бродит барышня с косой. А соседка? Нет соседки, той, что чай пила в беседке, и беседки тоже нет. Чайник брошен недопитый, а за ней — крутой, размытый, реактивный тает след. Старый пес — и он за ними, месит лапами больными, в вираже руля хвостом. И в ответ на зов осенний их серебряные тени завиваются винтом. Небосвод сгустился плотно, на сукне его добротном косо млечный путь звенит, словно орденская лента, и летит моя фазенда сквозь потоки Леонид. Дикий ветер воет в поле. Я одна осталась, что ли? Ни мангала, ни огня… Только фосфорная дева, да и та куда-то делась — или ей не до меня? Ход луны в ночной лазури будит яблочные бури под наплывами коры, поздний сок бурлит в березах, и цветут на хрупких лозах параллельные миры.

Да, иллюзия, майя — пусть, но ее текстура, ее фактурного гобелена узлы и вены! Мелочи, что на вид холодны и хмуры, а на ощупь жарки, яростны и бесценны. Наждаком шлифуют, как рашпиль, дерут безбожно очерствевших лет чешуйчатые наплывы — и, буравя поры, вскипает огонь подкожный, лишь плечом коснешься шершавого тела ивы. Да, креза, шиза, дактилоскопическое помраченье — гладишь жирную ряску в пруду — ладонь под током! Осязательный эрос, томительное влеченье — визуальна гладь, а чревата тактильным шоком. Пубертатной девой, не вызубрившей заданье, все принять — подсказку, ласку, чужую милость, но любить ли издали — памятью, ожиданьем — если в кончиках пальцев любовь моя затаилась? Непроглядный сон — смола, антрацит и деготь — я пустую лейку отбрасываю к сараю и, летя к тебе, никак не могу потрогать, потому что в руки въелась земля сырая.

Нас не Эроты друг к другу бросают, а боги деталей. Так и Гомер ремешками милетских сандалий больше привязан ко мне, чем гекзаметром тяжким, даже Сафо мне оставила шпильки и пряжки. Веер кастильский купила Прекрасная Дама, дух керосина опять веселит Мандельштама, видит в трубу Заболоцкий небесное тело, с лавров пустых золотая фольга облетела. Так что, дружок, отложи свои шашни с глаголом — ясен концепт и хорош одиночеством голым. (Чеховым веет? Струна зазвенела в тумане?) Сядем и выпьем за ложечку в чайном стакане.

Счастье кроится посредством ножниц, лезвия чиркнут — готов коллаж. Что мне до царских твоих наложниц — их я наклею в другой пейзаж. Мне же предутренний свет в окошке, искра табачная в темноте, два чудака на чужой подложке — две аппликации на листе. Можно свернуть его в лодку, птичку, сплавить по воздуху и воде, в сейф запереть, потеряв отмычку, и не найти никогда нигде. Сжечь на свече и упрятать в ларчик пепел — в карманный такой Сезам, но отворишь — и ударят жарче в ноздри лаванда, емшан, бальзам. Горький эфир прошибает поры — в мире, где призрачно душ родство, держит надежней любой опоры ветреных мнимостей торжество. А на песчаных откосах Леты крышку откроешь — пирит, слюда, ни золотинки — но я про это не заикнусь уже. Никогда.

О свете закатном, о небе большом, о жизни у самого края — как в черную заводь входить нагишом, в запретные игры играя. Кувшиночьи стебли, цепляясь к ногам, шнуруют слоистые воды… Я даже любимым своим не отдам привольно текущей свободы. На теплом холме — зацветающий сад и графского дома колонны, но жарко ключи ледяные кипят, лаская холодное лоно. Камыш разливается по берегам, звезда обжигает живая, но крепнет вдали жизнерадостный гам, петардами тишь прошивая. К катарсису клонит лягушечий хор, свистит филомела в малине, и бедную свадьбу снимает в упор какой-то залетный Феллини. Сегодня суббота — гуляет народ, в питье проявляя сноровку. Невеста стоит у заветных ворот, уже распуская шнуровку, и счастье саднящим медовым комком в гортани мешает дыханью. Когда это было, и где этот дом, и черной реки колыханье? Жужжит и тревожит чужое кино про дурочку в платьишке белом. И рвутся петарды, а дальше — темно, и мгла заросла чистотелом.