Улетели на юг продавцы арбузов. На зернистом асфальте твердеет вода. Грузит осень в свой проржавелый кузов чешуйки золота, увозя в никуда. Дым поднимет голову — золотой половой отлетит зола, к небу тронется тёплый ток. Может, там и встретимся — в жизни новой, ты — дубовый, и я — кленовый листок.

По бульварам Варны каштаны дробно катятся, препятствия огибая дугой. Подбирая, оглядываюсь — неудобно! — но напихиваю и в один карман, и в другой. Окатыши неба, сокровища за полушку, блестят под ногами, абсолютного смысла полны. Я их дома потом положу под подушку — ух, какие воздушные увижу сны!

Не поют дифирамбов траве газонной — то и дело стригут, за упрямство коря. Но померкли бы вмиг без такого фона, розы, терпевшие до конца октября. Железный ветер, прикидываясь влюблённым, к последней ластится — но что у него на уме? Тянусь в высоту, волнуясь стрелкой зелёной, — газонокосилки уже убрали к зиме.

Просроченным поэтессам живётся плохо — перебродил кураж, заиндевела звезда. Как пёрышки из крыла, их роняет эпоха невесомым десантом на гладь пруда. Варшавской осенью в королевском парке седые лебеди крошки берут из рук. Вода холодна — но, сияя, синеет ярко. Плыву и радуюсь — сколько света вокруг!

Глушь, безлюдье. Цветы луговые — в пояс. По низинам таволга стелет медовый дым. Далеко за холмами неслышно проходит поезд — звук дрожит на пределе, почти что неуловим. Словно в юности дальней — рюкзак выпрямляет плечи и на каждый шаг отзывается плоть земли. Я за целый день по пути никого не встречу, потому что люди отсюда уже ушли. Чем их всех сманили — какой золотой химерой, небывалой верой в невиданно ясный день? Веселит меня цвет любой — но не этот серый, цвет осевших срубов, брошенных деревень… Что хлестало им спину — ветер попутный свежий или чёрный смерч всю злобу вложил в порыв? Вижу вместо них брод лосиный и след медвежий. Это времени край. Последний предел. Обрыв. Здесь оно осыпается с шорохом — прахом, пылью, лишь одна крапива тянется в высоту, и пустые деревни сложили серые крылья, как ночные бабочки, слепнущие на свету.

Смерть, голубая девочка, что ты шляешься перед нами, не таясь, выглядываешь, попадаешься на глаза? Твоя туника вышита рунными письменами, шуршит в её складках высохшая стрекоза. Героиня Пикассо, твоя грация угловатая кого хочешь растрогает, античность уже не в счёт. Городские сугробы оплыли размокшей ватою, позолоту рождественскую промозглый дождик сечёт. Встанешь на след? Да полно, не на меня охотишься, наши шашни для вечности — вроде лесбийских роз. Брось, стервозная скромница, тебе не этого хочется, тогда чего же? И вздрагиваю, зная ответ на вопрос. Тебе бы с юными мальчиками игры вести лукавые, виртуальной гибельной нежностью подсаживать на иглу. Вон их сколько, обманутых, лежащих в полях кровавых, а сколько ещё, зачарованных, летящих в мокрую мглу. Зачем я с тобой, бесстыдница, пустую веду беседу? Отклоню ли стрелу Эрота, пущенную в белый свет? …А пока я тут разговаривала, вчера погиб у соседа единственный сын, мальчишка семнадцати лет.

В полдневный жар в долине Дагестана, прикинувшись змеюгой исполинским, инопланетным голливудским монстром, мой смрадный страх разлёгся на песке. Как важные погоны генералов, блестели жирным золотом рифлёным его средневековые бока. Нет, не бесплотной аурой, фантомом — приснившийся, он был меня реальней, телесней и плотней, чем звёздный карлик, — так тяжко он дорогу прогибал, пробившую насквозь Чечню, Валгаллу, и в этих неэвклидовых пространствах нацеленную не скажу куда… Овечий страх сочился по уступам, пастуший страх побрякивал в котомке, а мой, дивясь уступкам матерей, всё матерел, и головой вертя, жрал мимо пролетающие пули, как маленьких птенцов бритоголовых, пока ещё не выросших в солдат. Его зрачок, сухой и вертикальный, и жгучий, как порез, залитый йодом, он ждал меня, он гнал меня во сне, чтобы размазать танковой колонной, чтобы в песок втоптать меня такую — разъятый ум, отравленное сердце и мальчики кровавые в глазах…

Эта ветка высохла. Эта звезда остыла. Эта влага вытекла, ибо сосуд разбит. Бесконечность смотрит в глаза и заходит с тыла. Значит, SOS не принят. Реаниматор спит. Что ты чувствуешь, форма оплывшая, утекая в мировой колодец с воронками чёрных дыр? Все они — тупик? Или есть среди них такая, что всосёт и выплюнет в наоборотный мир? Кто мы там теперь — основатели или гости? Ветка сделалась влагой. Сосудом стала вода. Перемешаны вольной рукой игральные кости, и скребёт когтями смерть по стеклу от злости, а в стеклянной банке живая дрожит звезда.

Если в стеклянный шарик глядишься долго, опрокидываясь в глубину и меняясь в лице, — там плавает размагниченная иголка с Кащеевой смертью, мерцающей на конце. Безумный компа’с, однополюсный провожатый, цыганит, манит, гонит парус вперёд, и рыжие листья летят отвязной регатой туда, где чёрная ниагара время надвое рвёт. Я вижу во сне сияние мокрых досок палубных — ты идёшь на многоголосый звук, только это не зов — это морок и отголосок иных смертей, ловушка, Кащеев круг. И, рванув сквозь время, да так, что дыхалке больно, забегаю вперёд — и в падении, как любовь, я беру твою жизнь, словно в детстве пас волейбольный на костяшки пальцев, кожу сбивая в кровь, — а она, рикошетом уйдя от чужой химеры, пробивает навылет мрак и слепящий свет, и, взмутив пузырьками ясность хрустальной сферы, вылетает наружу и падает на паркет. И поскольку мой прерванный сон розовеет снова, я могла бы закончить так: и простёр крыла… Но давай не будем — никакое земное слово не расскажет тебе, в какой я бездне была.

Если земную жизнь разбить на квадраты десятилетий — с дотошностью геометра, — то именно в этом мы с тобой друг к другу прижаты — толпой ли, волной ли, усилием встречного ветра. Имя двоится — зеркало кармы, эхо астрала — мы одной крови летучей, тысячи лет я тебя знаю. Да и какая, в сущности, разница — что нас связало — тень Пенелопы, ключей тарусских вода ледяная? Мы брели по иным квадратам, чужим наречьям, на сухих косогорах оскальзываясь друг за другом. Соль на платьях. Пахнет Понтом и сыром овечьим. Тропа сорвётся — квадрат обернётся кругом. Празднуй радость так, чтоб никогда не прощаться, в новом, пустом квадрате легко взлетая. Жизнь до каких-то пор — казино, где ставят на счастье, а после него — сквозящая проходная, круг ожидания, предчувствие самолёта (для небесного транспорта иного не вижу слова), только имя твержу, как заклятье, над пультом пилота, чтобы и Там ближе к тебе оказаться снова. Как из шкуры змеиной, выпрастываясь из тела, из сплошных несуразиц — биографии, гендера, пола, с тобою рядом всё летела бы и летела — вот оно — после — воздушная наша школа.

Лихорадка жизни, ты сводишь меня с ума! И не то чтобы без толку, а всё-таки мимо смысла едва светящегося, насколько позволит тьма, пролетаю. Меня донимают числа, буквы, заумный бред, лексическая шелуха, благообразие формул, истерика, виртуальные сети. Хищница, выедающая собственные потроха, — как не тошно тебе, когда насмерть грызутся дети! Подстрекаешь, разводишь в стороны: выбирай, хочешь — вниз с колокольни, а хочешь — прорвёмся в князи? Не хочу я ни с кем! Посему мне блазнится рай, где ягнёнок со львом в геральдическом слит экстазе, где шаманит прозаик в ритмическом полусне, где воздушный поэт отвечает крепчайшей прозой. Если бледной ладонью я кровь зажимала чужую — мне никогда не выбрать меж Алой и Белой розой! Дай на сельское кладбище от тебя улизнуть на миг — и меж стёртых имён, затерянных в цепких травах, я смертельной любовью повяжу и тех и других, неделимых сверху на правых или неправых.

Когда, устав от вертикалей, душа склоняется ко сну — горит луна, как глаз шакалий, и гонит жёлтую волну, и ходит пасмурная влага сквозь нас, не ведая преград, а в печке плавится бумага и пятна лунные чадят. Косящий свет ползёт, как морок, как пепел ядерной зимы, и в глубине своих каморок для этих ков прозрачны мы! Запаян в ледяные глыбы, ты пеленгуешь в полусне набрякший хвост девонской рыбы, распластанной на плоском дне. Не дремлет мутная угроза, и, плавниками шевеля, цветёт коричневая роза на ржавых рёбрах корабля, и бурый мрак, пробившись дробно сквозь повреждённый негатив, вдруг ухмыляется утробно, себе полмира отхватив.

Резвится ветерок, вздувая флаг турецкий, взбивает катерок эгейскую волну, в нём праздный контингент ликует так по-детски: полтыщи заплатил — и дуй хоть на Луну! Вполне знакомый код — морская соль, оливы, помёт поджарых коз, бескровная трава. Эллада, ты опять мне кажешься счастливой, твердыню разменяв на бухты-острова. Но купленный ландшафт чужого полон смысла, пугающих лакун, культурной пустоты. Твой полис опустел, и молоко прокисло, и козы разбрелись, и воинам кранты. Шофёр, как истукан, сидит в рубашке белой, он вовсе не смущён смещением времён — колчан ему, колчан! Смотри, как мещет стрелы! И варвар — наверху, а эллин — побеждён. Эллада, знак подай — зачем здесь этот турок? Где бурная Сафо, где плавный Гераклит? Туристов меж руин — что глиняных фигурок в музейных кладовых среди могильных плит. Но, проиграв процесс по переплавке мира, сквозь заскорузлый шлак сияет, уцелев, последний артефакт истаявшего мифа — лидийский мавзолей, пантикапейский лев.

призрачна ночью меж морем и небом граница воздух прозрачный крылом слюдяным серебрится крестики лапок вдавили тяжёлые птицы в палевый сонный и нежный прибрежный песок       неба подкрылок       текучими звёздами вышит       город прижатый к воде       затаился и слышит       кто это с запада       хрипло и тягостно дышит       давящий       медный       победный и тяжкий песок ветер предутренний скомкает горькие воды что за иллюзии жалости нет у природы слижет тебя и меня и века и народы жадный оливковый жирно блестящий песок

Тмин, барбарис, гипсофила, клематис, мелисса — влажный словарик, листаемый круглые сутки. Полон сыпучий подзол муравьиного риса, в синих канавах истошно цветут незабудки. Копья пионов в кропящее небо воздеты, чуть пламенея от ласки вчерашнего снега. Дивный Садовник, настигло меня твоё лето — в тысячный раз только жарче любовная нега. Нюхом пчелиным ведома, влипаю корыстно в гроздья фонем, в корневые словесные гнёзда — астра, астильба, лимонник, лилейник, алиссум — сладким ознобом ещё надышаться не поздно. Тут бы остаться — в единственном времени года, травник и словник под нёбом блаженно катая, не воскресать, когда скована снегом природа, не умирать, когда осень стоит золотая. Корнем врастает в Аид узкоглазая ива, тёмное время впивает в смиренье жестоком — Добрый Садовник, ответь своим чадам пугливым нежно-зелёным, холодным твоим кровотоком.

Тронулась в рост грядок сухая наука, магии летней бедный стыдится                   рассудок — иноприродны хищные зонтики лука, инопланетна синяя кровь незабудок. Братья зелёные, звёздные человечки, асы секретных миссий — да вы повсюду! Мятой шибает, как из походной аптечки, па’сти больничной, лопнувшего сосуда. Рухнуть, припасть, плакать в чужие лица, боль выдыхать из лёгких,                   как символ веры — так и уснуть, сжимая листок мелиссы, облаком сна утекая в иные сферы. Катит поток, не разбирая дороги, возле бутонов воронками завиваясь, плещет в края, гомонит, обжигает ноги — всё для того, чтобы жизнь проросла,                   как завязь сквозь силовые поля, толщи, сгущенья,                   массы, грянув победу, что было всегда присуще маминой жизни — невидимому каркасу, крепко хранящему дачные наши кущи.

Воронёным когтём, дымящимся стеклорезом вспорот сон мой предутренний — охранительное стекло. Там и жди меня, мама, — за Дантовым мёртвым лесом.       Рассвело… Из-под полуприкрытых век посторонним взглядом — чужедальним, неразогретым — слежу, как день наливается чёрным светом и в открытую форточку чёрный влетает снег. Где’ уж больше — досыта наигрались в дочки — матери, в любовь и ненависть. Отходит наркоз игры на краю затягивающей дыры —       выбываем поодиночке. Он встречает тебя — твой сын, переплывший время. Всё печалилась — как там? И весточки не пришлют… Всё в порядке, мама — на десантной его эмблеме крылья ангелов поддерживают парашют,       обрывающийся с небес… Но покуда со мной остаются мои живые, влага жизни уходит в отростки прикорневые — рахитичный, весёлый, густо шумящий лес, бестолково охватывающий кольцом последний клочок ледяной безнадёжной глади, где стоим, растерянно в небо глядя,       мы с отцом.

Разве я умею плакать? Это кровь во мне стучит. Жизни розовая мякоть перезрела и горчит. Начиналось райской кущей — но изношены давно полдень жгущий, мак цветущий, золотое полотно. Оброни меня, Господь, в пустоту меж временами, где сухими семенами веет маковая плоть.