Глушь, безлюдье. Цветы луговые — в пояс. По низинам таволга стелет медовый дым. Далеко за холмами неслышно проходит поезд — звук дрожит на пределе, почти что неуловим. Словно в юности дальней — рюкзак выпрямляет плечи и на каждый шаг отзывается плоть земли. Я за целый день по пути никого не встречу, потому что люди отсюда уже ушли. Чем их всех сманили — какой золотой химерой, небывалой верой в невиданно ясный день? Веселит меня цвет любой — но не этот серый, цвет осевших срубов, брошенных деревень… Что хлестало им спину — ветер попутный свежий или чёрный смерч всю злобу вложил в порыв? Вижу вместо них брод лосиный и след медвежий. Это времени край. Последний предел. Обрыв. Здесь оно осыпается с шорохом — прахом, пылью, лишь одна крапива тянется в высоту, и пустые деревни сложили серые крылья, как ночные бабочки, слепнущие на свету.