Если в стеклянный шарик глядишься долго, опрокидываясь в глубину и меняясь в лице, — там плавает размагниченная иголка с Кащеевой смертью, мерцающей на конце. Безумный компа’с, однополюсный провожатый, цыганит, манит, гонит парус вперёд, и рыжие листья летят отвязной регатой туда, где чёрная ниагара время надвое рвёт. Я вижу во сне сияние мокрых досок палубных — ты идёшь на многоголосый звук, только это не зов — это морок и отголосок иных смертей, ловушка, Кащеев круг. И, рванув сквозь время, да так, что дыхалке больно, забегаю вперёд — и в падении, как любовь, я беру твою жизнь, словно в детстве пас волейбольный на костяшки пальцев, кожу сбивая в кровь, — а она, рикошетом уйдя от чужой химеры, пробивает навылет мрак и слепящий свет, и, взмутив пузырьками ясность хрустальной сферы, вылетает наружу и падает на паркет. И поскольку мой прерванный сон розовеет снова, я могла бы закончить так: и простёр крыла… Но давай не будем — никакое земное слово не расскажет тебе, в какой я бездне была.