Похоже, мне повезло.

Два дня в неделю — мои. Я на работе, и моя душа спокойна.

Алтынай — значит, золотая. Она и вправду золотая. Не просто деньги зарабатывает — сочувствует.

— Ой, какой он у вас красивый!

А он и в самом деле красивый — седина над высоким лбом, правильные черты и кожа розовая, почти без морщин. Она легким движением, будто бы без усилий, поднимает его с кровати и сажает в кресло. Здесь ведь тоже своя технология. А я вот вчера его уронила. Сама грохнулась вместе с ним.

— Дедушка! — говорит она ласково и гладит его по голове. — Кушать будем?

— Будем! — соглашается он.

Открывает рот, как голодный птенец.

— Анечка, вам не тяжело за таким ухаживать?

— А я люблю старых. Они как дети. Я бы если мог, устроил бы такой приют, где бы им было хорошо. Но у нас в Киргизии так не нужно. Никто своих стариков не отдаст, сами ухаживают. У нас же семьи большие, если такой тяжелый случай, то все по очереди. Все помогают.

Читаю интервью с Григорием Померанцем.

— В чем вы сегодня находите духовную опору?

— В созерцании.

— В созерцании чего?

— Ну, например, природы. Она ведь проявление того ощутимого нами внутреннего духа, на котором все в мире держится.

Поскольку мой внутренний дух изрядно ослаб, чувствую необходимость съездить на дачу и припасть к той самой природе — только она и действует как антидепрессант. К тому же дачка требует кое-какой консервации на зиму. Но за один день не обернуться, только с ночевкой.

Аня не может остаться на ночь — на ее попечении другая бабушка. Вспоминаю, что записывала телефон Люды — санитарки из больницы. Звоню, Люда приезжает после смены — еле живая, но готовая на лишнюю пару тысяч. Мотается в Москву из дальнего Подмосковья — совсем нет работы, а надо дочку растить. Говорит, в больнице весь младший персонал — не москвички. Москвички не идут, зарплата смешная. Люся тут же падает спать, а я собираю вещи — выезжать рано утром. В три часа ночи отец истерически кричит, что умирает и что нужно вызвать «скорую». Лицо у него синеет, он задыхается, но кричать не перестает.

Приехала «скорая». Здоровенный немолодой кардиолог с порога рявкает:

— Успокойся, дед! Ты симулянт! Сердечники так не орут!

Папа стихает и начинает хныкать. Я возмущена.

— Как вы смеете!

— Вы что, не понимаете? — говорит злой эскулап. — Это не сердце, это паническая атака. Я ее остановил. Не гуманно? В психушку его надо!

Ничего себе! А ведь уже в третий раз! Приезжали, делали кардиограмму, пожимали плечами и уезжали. И в больнице эти крики по ночам — неужели никто не догадался?

Эскулап вкалывает ему что-то, и он засыпает почти мгновенно.

— Я боюсь! — говорит Люся. — Может, вы не поедете? Может, я…

— Ничего с ним не случится! — обрывает мужик. — Занимайтесь своими делами. Поезжайте! Поменьше обращать внимания! — и хлопает дверью.

Еду — но звоню с дачи каждый час. Люда рапортует — отец весел и аппетит отменный. Кардиолог прав — ничего не случилось.

А сколько же было прекрасного!

Перекопала цветочные клумбы, перетаскала полсотни ведер компоста, нарезала лапника для роз, надышалась лесным осенним воздухом, натопила печку, выпила оставшееся от гостей вино, продрыхла двенадцать часов, была разбужена стучавшей в окно синицей… В общем, блаженствовала.

Приехала назад — а тут опять.