Александр Васинский написал неожиданное и во многом новаторское произведение, хотя его замысел имеет великого предшественника в лице гоголевского «Носа». Правда, в романе Васинского «Сады Приапа» от главного героя отделился не его нос, а детородный орган, который не только зажил самостоятельной жизнью нового русского, но даже едва не сделался… Впрочем, сохраним интригу в тайне.

Я давно не читал беллетристической вещи, где бы так велика была плотность эротических и откровенно постельных сцен. Однако роман вовсе не «об этом».

В облатке развлечения прячется притча.

Игорь Кон, профессор,

член Международной академии сексологических исследований

 

Александр Васинский был соавтором сценария популярной кинокомедии «Влюблен по собственному желанию» (с Евгенией Глушенко и Олегом Янковским в главных ролях). Его новый роман снова о любви, но на этот раз небывалой, ни на что не похожей…

 

Эта книга о любви во всех ее мыслимых (и немыслимых) проявлениях, что позволяет ей стать читательским достоянием продвинутого тинейджера и почтенного ветерана, неуемного фантазера и суховатого прагматика, волокиты со стажем и любопытствующего девственника, ненавистника «зауми» и изощренного интеллектуала, скромной домохозяйки и львицы светских тусовок, обманутого вкладчика и преуспевающего бизнесмена, человека интересующегося политикой, и того, кого тошнит от всякой политики…

Автор заранее предупреждает, что он не употребил ни одного по-настоящему нецензурного слова, и это при том, что главный герой романа является фигурантом девяносто девяти процентов всех матообразующих выражений русского языка.

 

Глава I

1

Апреля 7-го числа в Москве близ Поклонной горы и в виду крылатой богини Ники, венчающей Триумфальную арку, с одним из служащих муниципальной конторы по уничтожению грызунов и бытовых насекомых случилось дикое несусветное происшествие. В разгар рабочего дня у экспедитора отдела ядохимикатов Коли Савушкина необъяснимым образом исчез… пропал… как в воду канул… бесследно… нет, господа, не решаюсь, не могу договорить. Потому что натуру человека постигла чудовищная трудновообразимая потеря. Ее и сравнить-то не с чем. Утрата руки или ноги, даже утрата носа показалась бы маленьким морфологическим изъяном.

По поводу такого рода происшествий и не знаешь что думать. Ну был бы этот Коля каким-нибудь беспутным авантюристом, игроком, бонвиваном или, на худой конец, заводным неврастеником, а то заурядный тихоня, унылый трезвый семейный человек. Я бы еще понял, если б случился с ним этот казус в результате несчастного случая, или ради поучения юношества, или вследствие какой-то объективной неустранимой причины, не может же такое произойти просто так, сдуру, без намека хоть на какой-нибудь умопостигаемый смысл. Неужели ж и тут одно только наше русское «на, выкуси» с издевательски высунутым языком, одно только наше бестолковое несуразное российское безобразие?

А между тем, господа, как начнешь вдумываться в это происшествие, так в голову приходят всякие соображения и резоны. Ведь ни с того ни с сего такие вещи с людьми не приключаются. Почему-то именно Колю Савушкина, а не кого-нибудь другого выбрал для этого происшествия случай и провидение (или кто там выбирает нас для превратностей наших судеб, кто или Кто распоряжается тем, что с нами происходит или не происходит?). И тут, выходит, загадка, и все в нашем русском духе. Неспроста, наверное, с нами в России случаются дикие сюжеты, лежит на нас родовая припечатанность к тоске. Мы, наверное, и в ясном райском саду не совсем умеем расслабиться и порадоваться. Немецкие праведники скорей всего и там в бодрости чем-нибудь полезным заняты, часы ремонтируют или посуду лудят, французы вино церковное делают, итальянцы на мандолинах играют, а наши, попав в рай, небось, насупясь, жмутся в сторонке, держатся группками (вот уж точно что группками) и угрюмствуют, угрю-ю-мствуют…

Ничто в тот день не предвещало для экспедитора Коли Савушкина никаких ЧП, как, впрочем, и в другие дни: он вообще, можно сказать, был создан для жизни без происшествий и приключений. Он их боялся и избегал. Вот хоть сегодня ехал в свою контору, как всегда, на метро до «Кутузовской», в вагоне все скучные и мрачные, кто-то досыпал, на «Багратионовской» в вагон вошел какой-то ухарь и противным, неуместнободрым и даже издевательским для такого раннего часа голосом вдруг прямо в дверях громко прокричал:

— Здравствуйте, товарищи!

Напугал всех. О, какая ненависть к нему вспыхнула у людей! Вдобавок было это в день, когда в метро повысили плату за проезд. Коля Савушкин тоже вжался в спинку сиденья, он всегда побаивался этих поддатых остряков, подозрительных, с утра веселых, по которым сразу было видно, что едут от бабы…

Не успел этот артист затихнуть (а, войдя в вагон, он сразу опустился на свободное место у двери, голову на грудь уронил, всхрапнул), как вдруг на «Филях» очнулся, вынул из бокового кармана банку джина в смеси с тоником, сорвал железное кольцо, словно чеку из гранаты выдернул, запрокинул голову, сделал громадный глоток, обвел салон захмелевшим свирепым взглядом. Лицо его перекосилось. Он вдруг вскочил с места, резко, агрессивно прокричал какое-то полузнакомое слово:

— Солпадеин! Солпадеин!! Если эта боль…

Все опять оцепенели, а он вдруг посреди фразы сник, не выдержав градуса первоначально заданной свирепости, и закончил втемяшевшуюся ему телерекламу болеутоляющего голосом тихим, обессиленным, даже, я бы сказал, кротким и безнадежным:

_ —…Если, говорю, боль заявит о себе, то вы ей, слышите вы меня? вы ей, чувырле криворотой, нанесите ответный удар… Пожалуйста.

Двери зашипели, Коля вышел не на своей остановке.

Он обычно собирался из дома на работу загодя, с запасом. А чего дома сидеть? Жена Нина уходила в свою заводскую столовую ни свет ни заря, оставляя ему кое-какую еду на плите. Коля ел в одиночестве, складывал в полиэтиленовый пакетик объедки для собак и голубей, и — на работу.

Выйдя из метро не на своей остановке, он осмотрелся, определил направление движения, втянул воздух полной грудью, чтобы унять раздражение. До начала работы оставалось еще полчаса. Коля приостановился, подставил лицо ветерку. Апрельский воздух был уже прогрет, но как бы слоями, в нем улавливались узенькие струйки прохлады. Савушкин узнавал эти острые струйки-лезвия, эти наждачные терки ветра, он не сомневался, что они долетели сюда из-за Полярного круга, их сдуло и принесло ветром с арктических льдин и торосов, вот они, их сухие жгучие уколы, их сухие бескровные порезы, этот особый стерильный, убивающий все микробы, чистоплотный полярный холод, привет это ему персональный был с Севера, где он служил давно, еще при маршале Устинове, на подлодке.

Коля любил думать о своей флотской службе, и сейчас его лицо, ловя эти льдистые пощипывающие приветы, отдавалось воспоминанию об аварийном всплытии у полюса. Да, толщина льда там была критическая, страшно было представить, как они пробили, точнее — пропороли, продавили корпусом этот ледовый бетон. Уж этого Коля никогда не забудет — всплыли они под звездами посреди черной полыньи, треск титанового корпуса, потоки воды, сирена тревоги, кто мог, вылез с перепугу наружу, все чумные, в мокрых робах, с мокрыми лицами и волосами, и робы вмиг стали твердыми, как скафандры, да еще мичман Мамедов поскользнулся и съехал по корпусу, как с ледяной горки, вниз, в черное месиво из воды, льда и снега, его достали, и он лежал как обугленная рыба, и потом капитан загнал всех вниз устранять течь…

Автомобильный гудок вернул Колю в реальность. Он, оказывается, уже шел по Кутузовскому проспекту в сторону Поклонной горы.

Не знаю, как вы, господа, а я люблю эти ранние числа апреля в городе, когда светать уже начинает быстро, без недавней мглистой раскачки, когда первые дожди смывают зимнюю отупелость, и земля во дворах и скверах набухает и вспучивается особой весенней грязью, чистой, неотталкивающей, как пеленки младенца. Как не любить это время в природе? I Все кругом едва намечающееся, неразвитое, точно девочка-подросток в первоначальную пору утраты ангельской бесполости…

2

Каюсь, каюсь, господа, вы и сами видите, как беспомощно я тяну время, отдаляю момент решающего объяснения. Но подождите еще немного, есть трагические утраты, о которых не говорят с порога, скороговоркой, к ним подводят исподволь, издалека.

В день 7 апреля Савушкин, как всегда, отобедал на рабочем месте принесенным из дома окорочком, запил его чаем из термоса, высыпал на карниз крошки и раньше времени засел за свои бумаги. Приемщица Сима еще не пришла с обеда, большинство конторских молодых женщин коллективно посещали пиццу-хат у Дорогомиловского рынка, их пускали без очереди, так как контора по блату один раз в год бесплатно делала здесь санобработку всех помещений. Савушкин привычно втянул шею в плечи, рылся в актах санэпидстанции, сортировал по супрефектурам заявки от учреждений и населения (Сима как раз вернулась с обеда), производил сводные сверки, выжимки, подсчеты и с особым тщанием выводил на бумаге свой любимый значок процента. Он даже повторял кончиком высунутого языка на поверхности верхней губы контуры этих двух трогательных ноликов, разделяя их косой перегородкой… Так вот, в момент, когда шуршал своими бумагами и помогал себе языком, Коля Савушкин ощутил острый позыв к мочеиспусканию.

Он опасливо привстал со стула, бросил беглый взгляд в сторону Симы: не поняла ли она? Но Сима уже давно (заказов сегодня вообще не было) смотрела от нечего делать в окно: так кошка, живущая на верхнем этаже многоэтажной коробки, следит с подоконника за жизнью нижнего мира, вздрагивая всем телом, прядая ушами при особо интересных событиях и звуках. Сима повела слегка бровью, силясь успеть прочитать на проезжавшем троллейбусе рекламу на иностранном языке, потом еще раз скользнула взглядом по фигуре топтавшегося среди деревьев возле мусорного контейнера подозрительного типа в длиннополом плаще с необъятными плечами. Сима его заметила тут еще до обеда, но потом ей пришло в голову, что это человек из спецслужб, несущий вахту наружного наблюдения близ режимной трассы по Кутузовскому и дальше на Рублево и Крылатское… Не успела Сима инстинктивно зауважать его, как он вдруг, блин, сильно уронил себя в Симиных глазах: с вороватым видом зашел за мусорный контейнер, пристроился там и с минуту питал гидроэнергией темную, петлявшую по неровному асфальту змею.

Сима оскорбленно глядела на то, как вздувшаяся отороченная пеной голова змеи ткнулась в подножье грязной ледяной глыбы, которая с первых теплых апрельских дней сочилась под уклон какой-то грязью и почему-то не уменьшалась в размерах. Сима с ненавистью досмотрела, как качок вышел из-за мусорного бака, застегивая на ходу ширинку, и вернулся к трассе.

Приемщица будто была оскорблена в личных чувствах. Когда она перевела взгляд от окна на Савушкина, ее лицо еще было во власти отрицательных эмоций, которые Коля, конечно, принял на свой счет и стал быстрее протискиваться между столом и стулом, по пути он похлопал с одного бока покосившуюся стопку обработанных документов — вроде бы для порядка, а на самом деле для того, чтобы спрятать свое смущение. Ему почему-то казалось: знай Сима о том, по какой надобности он выходит, и это автоматически наведет ее воображение на соответствующие видения, что неизбежно породит мысль о наличии у него инструментария для отправления надобности и тому подобной похабщины и стыдобы. Это смущение, господа, было большой проблемой Коли. Вы пожимаете плечами, вы переглядываетесь, вы не понимаете таких людей, как Коля, а вот Коля страдал. За ним вообще водились странности на этой почве. Даже мальчиком он стеснялся спокойно стоять в очереди в вокзальные туалеты в залах ожидания, где обычно к туалетному блоку ведет общая смешанная очередь, раздваиваясь метра за 3–4 до дверей с буквами «Ж» и «М». Люди в этой очереди обретаются без всякого стеснения, сидят, бывает, на вещах, едят пирожки и мороженое, военные, гражданские, женщины с детьми и без, старухи с сумками — все вперемешку, очередь движется, люди читают газеты, отходят, занимают очередь, разговаривают о том о сем как ни в чем не бывало, и лишь Коля внутри себя сгорал от стыда, думая об одном: как они могут, когда им все ясно, зачем и для чего идет каждый к своей двери. Конечно, такое воображение нельзя назвать нормальным. Видимо, в Коле сидели какие-то творческие задатки художника или хореографа, может быть, задатки практолога человеческих душ типа писателя Владимира Сорокина. Только судьба поленилась с ним повозиться, не дав Колиному воображению обрасти художническим или словесным дарованием, и повела реутовского мальчика Колю Савушкина хоженой тропой сперва юного натуралиста при Доме пионеров, а потом в местное медучилище по линии паразитологии. Но странная подростковая застенчивость осталась навсегда при нем.

Возможно, такие вещи из кассы редких человеческих странностей, но я, господа, знал довольно красивую молодую женщину, которая на людях, в компаниях никогда не садилась ни на стул, ни на диван, ни в кресло. Мне понадобилось восемь лет ухаживать за этой женщиной и потом сделать ей сложносочиненное предложение (которое она приняла), чтобы войти в понимание этой странности. Оказывается, она жила с мыслью, что сам факт сидения с неотвратимой очевидностью обнаружит у нее наличие того, что обнаружить ей было почему-то непереносимо стыдно. Кто-то опять пожмет плечами, скажет, что это психоз, как, мол, можно стесняться естественного, данного природой телоустройства? Тем не менее она ужасно смущалась, и как же я понимаю изгибы и извивы такой застенчивости!

Надо ли говорить, что Сима не заметила ни терзаний, ни самого ухода Коли. Коля крался мимо дверей по коридору пока совершенно никем не замеченный. У них в конторе шел плановый ремонт, пол был застелен ворохами газет. С неудовольствием Коля перешагнул через мятый и забрызганный белилами номер «Советской России», которую выписывал и уважал за политическую смелость, при этом он высоко и неловко поднял ногу вверх, что неожиданно вызвало смешок откуда-то сверху и сбоку. Коля вздрогнул. Он не заметил стремянки. Это оттуда прыснули два существа в ватных штанах и в платках, закрывавших пол-лица. Они держали в руках длинные кисти для побелки. Прыснули и осеклись, обнаружив свою принадлежность к смешливому и неиспорченному еще племени пэтэушниц-отроковиц иногороднего и сельского набора.

Туалеты располагались за дальним углом коридора, причем мужской был как раз напротив женского, дверь в дверь. Только на женской половине висела на дощечке свеженарисованная дамская головка в профиль с пышной шевелюрой рыжих волос, а на мужской половине, тоже на дощечке, но побуревшей и треснутой, торчал обшарпанный сапог со шпорой. Надо думать, что до ремонта на женской двери красовалась туфелька-лодочка на высоком каблуке и, может быть, с бантиком, и это предполагало, что скоро все приведут в соответствие и на мужской двери супротив женского профиля появится жгуче черная усатая голова с трубкой во рту.

Савушкин не был бы Савушкиным, если б в тот момент, когда он уже тянул руку к двери с сапогом, из женского туалета не вывалилась инспектор Хрипунова, женщина болезненно тучная, деловая, наделенная громким бесцеремонным голосом. Закрывая дверь, она заслонила собою весь проход. При этом ее зад был отклячен, она тяжело дышала, лицо еще хранило след недавней муки и одышливости. Коля вжался в стену, пропуская женщину. Но Хрипунова увидела Колю и, взяв его за пуговицу, этим своим голосом сказала: «Что-то я тебя, Коля, утром искала… забыла… ну да ладно» и отпустила пуговицу, глядя на него долгим взглядом. Савушкин понял ее взгляд как догадку, что из двух возможных вариантов, почему Коля здесь у туалета, Хрипунова наверняка остановилась на самом неприятном, тяжелом варианте. Вот была в ее взгляде эта несомненность. Несомненность в том, что Коля пришел к сапогу не по той быстротечной нужде, которую называют в обиходе малой, а по другой — большой, тяжелой, натужной, некрасивой, с выпученными, как при родах, глазами, с неприятным аудио-органолептическим сопровождением. Как вы понимаете, Хрипунова, как и Сима, ни о чем таком не думала и ничего такого не представляла. Отпустив его пуговицу, она притворила дверь с женской головкой и тяжело отчалила, как хотя и опорожненная, но неуклюжая большегрузная баржа.

В прихожей туалета Коля немного пришел в себя. Из заляпанного белилами зеркала на него смотрело нелепое, наполовину скрытое как бы мыльной пеной лицо. Коля бросил взгляд поверх и чуть правее: там кто-то вывел по влажным еще белилам зеркальную надпись: «Дахау для тараканов». Он вспомнил, что такое же заляпанное зеркало было в прихожей семейного общежития, когда он почти десять лет назад переехал из своего Реутова в Москву, к жене Нине. Там тогда тоже шел ремонт, и Коля, увидя в том зеркале свое частично изъятое белилами отражение, с грустью подумал, что ничего хорошего его здесь не ждет.

3

Приближается момент решающего объяснения, господа. Еще немного терпения, и я посвящу вас в подробности трагедии. Еще совсем, совсем немного.

Окно туалетной кабинки, куда зашел Савушкин, выходило на Триумфальную арку, которая была развернута к Коле под некоторым углом. Богиня победы Ника не смотрела в его сторону, но Коля все-таки повернулся к ней вполоборота и сместился чуть правее в глубь кабинки, чтобы быть наверняка вне досягаемости ее даже случайного взгляда. Убедившись, что теперь его никто видеть не может, он расставил перед унитазом ноги. По обыкновению сосредоточился. Начал сворачивать одну за другой головки всем пуговкам ширинки, собираясь запустить руку в образовавшуюся прорезь и с привычной отягощенностью в ладони выпростать наружу из подбрюшья своего тяжеловеса.

Тут надо предварительно известить читателей, что мужское достояние Коли Савушкина было не просто больших, а прямо-таки небывалых размеров, так что, живи он во времена царя Петра, плавать бы этому достоянию в «Кунсткамере» в спирту в отделенном от туловища виде внутри стеклянной банки в качестве причудливого произведения натуры.

Но и тут была бы проблема со стеклотарой.

Инструмент у Коли являл собой, господа, подлинный феномен природы и свисал из паха, как трех-четырехмесячный подсвинок. Он был столь громоздок, что серьезно мешал Коле при ходьбе: походка у него по этой причине выходила косолапистая, чуть как бы враскорячку.

Колин инструмент производил впечатление самодостаточного морфологического образования и наводил на невозможную мысль, что в нем имелись зачаточные признаки самосознания. Чуть попозже, господа, мы тем не менее убедимся в этом самым удивительным образом. Этот самый инструмент порой в самом деле испытывал нечто, переходившее в неясные мерцающие полусоображения. Но бывали состояния, когда он, болтаясь в подбрюшье хозяина, вполне мог бы называться penis sapiens.

Когда, к примеру, в военкомате его хозяина Колю признали годным и определили во флот, на подводную лодку, он все понял и очень переживал. Сначала, слыша реплики военных и врачей, Уд (так почему-то инструмент стал себя называть, такое имя себе выбрал) надеялся, что Колю призовут в стройбат или железнодорожные войска, где все-таки не та дисциплина и есть какие-никакие женщины… А что ждало его в этой дурацкой подводной лодке?!

Вот такие полумысли-полуощущения бродили тогда в сумерках зачаточного мыслительного аппарата узника Колиного подбрюшья… А ведь если вникнуть без предубеждения и фанаберии, в этих соображениях Уда была логика правды.

Итак, я сообщил вам, господа, тайну Колиного причинного места.

Сразу встает вопрос о Нине, жене Коли. И очень серьезно встает. Потому что подсвинок не умещался в отведенном ему хлеву. Надо ли говорить, чем была для Нины первая брачная ночь? Эту травму Нина пронесла через всю свою жизнь.

После работы ее смена обычно мылась в душевой, и как-то в раздевалке повариха Зина стала по-бабьи жаловаться, что муж ее замучил совсем.

— Ты, Зин, сколько уж живешь-то с ним? — спросила Нина, хотя повариха жаловалась не ей, а раздатчице Алле. Зина стряхнула с плеч бретельки комбинации, сузила плечи и, вытянув руки вдоль бедер, произвела телом серию коротких резких встрясок, в результате чего материя из вискозы съехала по грудям, животу и бедрам и улеглась белым кольцом вокруг белых крупных ног с выпирающими костяшками больных суставов.

— Ну, пятнадцать лет уж живем, — сказала Зина.

— Вот видишь… — Нина вроде как осуждала. Чуть выгнувшись, чтобы расстегнуть за спиной широкий голубоватый бюстгальтер, Нина добавила: — Были б молодые, ну ладно, а то, вон, уж почти сорок… баловство все это… даже как-то и не вяжется…

— А если ему, коту, охота? — Зина решительно сняла большие серые трусы из плотной материи и, видимо, с тугой резинкой, потому что по животу и ляжкам обнаружился бело-синюшный след из мелких, глубоко въевшихся вглубь косых рубчиков.

Нина даже перестала там, за спиной, рыскать вывернутой рукой в поисках крючков и петелек.

— Так ты ж, Зин, вчера говорила, что у вас пять раз за ночь было. Говорила?

— Говорила! — не отпиралась Зинаида. Она взяла мочалку, мыло и шагнула к гулкой клубящейся двери душевой. Но вдруг обернулась к Нине всем большим своим нагим телом. — Ну и что что говорила? А ему и сегодня охота. И завтра будет охота. — Она сделала маленькую паузу. — Вот ты сегодня утром ела?

— Ела, — быстро и почему-то с испугом ответила Нина.

— А в обед тоже ела? Ела, вместе ели, — ответила за нее Зина. — И домой придешь, ужинать будешь. Так? Так и он с этим делом. Поняла?

— У каждого человека на это дело своя норма есть, — встряла баба Нюра, уборщица. Она надеялась на продолжение интересного разговора, но Зина уже скрылась в клубах пара.

Там, в душевой, раскрасневшиеся женщины оживлялись, гул искажал их голоса, что делало их как бы анонимными. Повара, подавальщицы, на-резчицы, посудомойки заводской столовой шумели, смеялись, смешно говорили, зажимая рот под струей воды, короче, мылись голые бабы, возбужденные паром, водой и собственной друг перед дружкой обнаженностью.

Нина чуяла, что Зине хорошо жить с самой собой, и она с не совсем сознаваемой завистью смотрела на ее огромное толстомясое аппетитное тело, которое колыхалось огромными грудями и особенно огромными неохватными ягодицами, — они под завесой воды перекатывались у нее, как две громадные зрелые тыквы перекатываются, терясь боками, на дне телеги, едущей неспешно по неровной дороге. Баба громадных размеров, а ничего в ней, отмечала Нина, не расползлось, было сбито ладно, плотно, так, как вот мужикам, видно, нравится.

Рядом с Зинаидой голышом хорошо смотрелась ее тезка, молоденькая Зина, работала она у них на раздаче. Родом Зиночка была из Мордовии и отличалась благонравностью, безответностью. Однажды один человек заглянул в окно первого этажа общежития и увидел ее под утро спящей в постели, она лежала на спине без ничего поверх смятых простыней, ее освещали с улицы только неоновые буквы рекламы с фасада дома напротив. Это была красота, не ведающая о своих сокровищах. На покатых холмиках грудей, в низинках ключиц, на белом круглом животе словно бы лежала скрадывающая дымка утренних сумерек. Ничего в отдельности, ни утопленного в трогательной ямочке пупка, ни риски перке на руке, ни темных вешек-сосков на вершине холмиков… только зыбкий неясный контур фигуры, доверчивое расслабление спящей невинной плоти и всем вершащий скрытый невидимый центр, вокруг которого вращается диск всей галактики жизни…

На Зиночку-младшую любила в душевой тайком смотреть баба Нюра. Из-за беззубого рта щеки ее как бы провалились вовнутрь вместе с губами, и было впечатление, что она их все время жует пустыми деснами. Раньше она работала на кондитерской фабрике «Красный Октябрь» в конфетном цехе и привыкла выглядеть весело и пестро, как фантик. В душевой же, без обертки, она походила на обсосанный наполовину леденец и знала об этом. Старалась первой выйти из душевой в раздевалку, чтобы успеть что-то накинуть на себя, закрыть отвисшую жеваную кожу на шее и груди, где болтался медный крестик на нитке. Пупок у бабы Нюры был похож на куриную гузку. Не было печали больше, чем думать, зачем природе понадобилось превращать Зиночек в таких вот баб Нюр, своими руками разрушать собственные шедевры.

Вот они вышли все из кабинок душевой. Баба Нюра давно одета. Зиночка-младшая тоже. Зин-ка-старшая идет в предбанник тяжеловато, но уверенно, от ее кожи клубится пар, она с кряканьем и прибаутками обтирается полотенцем, поставив ноги на деревянные щитки, и досточки под ней прогибаются, поскрипывают; Нина же мелко перебегает босыми ногами по кафелю на вывернутых внешних сторонах ступней, заскакивает на заранее приготовленную и сложенную вдвое газету. Стоит голая, и не сказать, что она худая. Это не худоба, это необласканность. Добротную женщину узнаешь по формовке, по обмятости мужской силой и тяжестью, а Нина увяла в какой-то как бы нераскатанности, неокученности, невзбитости своего женского телесного вещества, как, бывает, остается сырым, липким и невоздушным тесто, которое, упершись животом в край стола и роняя в него капли пота, недостаточно месили и солонили, недостаточно раскатывали скалкой, недостаточно обваливали в муке и недостаточно обминали так и сяк и пальцами, и кулаками, и локтями…

Зиночка-младшая впорхнула в предбанник невесомо, будто на щиколотках у нее были крылышки, и вся объятая облачком розоватого пара. Она вся сияла.

— Ой, баба Нюр, — сказала она с сияющей улыбкой. — А я опять влюбилась!

— В кого-о? — одновременно заголосили баба Нюра, Зина-старшая и Алла.

— Пока не знаю… — Зиночка смутилась, опустила глаза. — Но вот тут все поет.

Женщины понимающе переглянулись и продолжали заниматься каждая своим делом. Баба Нюра вымыла протезы в умывальнике обмылками от хозяйственного мыла. Зина-старшая быстренько простирнула над раковиной трусы и бюстгальтер, Алла ничего не делала, сидела голая на скамейке и трогала пальцем образовавшиеся на ляжке от жара мраморно-белые пятна в красных капиллярных прожилках.

Нина стояла и думала, о чем сказала Зиночка, и ей почему-то хотелось заплакать. Но она умела взять себя в руки. Вот она уже стоит на газетке, чем-то похожая на бетонно-блочную статую «Родина-мать», что во множестве сооружены вдоль наших шоссейных дорог, — стоит такая же суровая, только без одежды, с тем самым выражением несгибаемой уверенности, скорби и поруганного жизнелюбия.

4

В первую брачную ночь Нина готова была честно и самоотверженно отдаться законному мужу. Но молодые сразу столкнулись с проблемой подсвинка, который к тому же непроизвольно превращался в яро вздыбившегося вепря. Нина пошла по подругам. Одна просто сказала:

— Да потерпи. Не мыло — не измылится.

Нина объяснила, что общие рецепты тут не подходят и показала на руках. Подруга сразу взяла свои слова обратно. Другая подруга посоветовала купить сушки.

— Да ты что? Зачем?

— А чтобы его, значит, окольцевать.

Нина и этой подруге объяснила свою проблему подробней, и та поняла, что речь должна идти как минимум о бубликах. Два дня Коля жену не трогал, но в последний день отпуска (по случаю женитьбы давали трое суток) молодые решились. Опыт с бубликами — а Нина, краснея, купила их на углу в кондитерской полтора кило — с треском провалился, так как бублики разламывались пополам и на четвертушки при самых осторожных попытках кольцевания. Железный обруч, которым пытались укротить распалившегося Колиного быка, оказался всего лишь кольцом для его ноздрей. Но что было делать? Между тем Колин зверь один раз совершенно вышел из-под контроля и ринулся сам на приступ Нининой цитадели. Вопль. Вспышка боли. Проникающее ранение. Ужас при одной мысли о…

С тех пор Нина, можно сказать, не подпускала Колю к себе, говоря, что он там ей опять все разворотит. Нину и вправду преследовал кошмар той ночи, когда ей казалось, что ее терзает там, внизу, какой-то шершавый, пупырчатый стоголовый и стозевный дракон, и из этих глоток вырываются, жгут языки пламени, и кусают, и рвут ее плоть… Это было ужасно!

Последний раз она подпустила его к себе четыре года назад в день 23 февраля. Вы удивитесь, господа, вы, избалованные любовью и, возможно, даже тяготящиеся известным бременем в отношении исправного исполнения супружеского долга, но, господа, войдите в положение моего героя, которого обрекли на голодный паек любви… И, представьте, этот блокадник к тому же нравственно не был способен к изменам. Да, да, за все время был какой-то один раз, да что я — полраза, когда было что-то похожее на жалкую попытку, и то давно, в ведомственном подмосковном пансионате в Звенигороде.

Я уже рассказывал, как относились к нему женщины в родном учреждении. Молоденькие вроде Симы его в упор не замечали, семейные — сочувствовали, жалели: ведь всегда видно неухоженного и нецелованного — ни на ночь, ни с утра — мужика.

И только иногда на улице или в транспорте, случалось, самые роскошные и порочные женщины города, даже мельком увидев этого жалковатого и идущего чуть враскорячку Колю, чутьем истых распутниц прозревали в нем короля. Особой тайнописью взгляда они посылали ему знаки привета, они, жрицы храма Приапа, плотоядные служанки тяжелого эроса, трудоголики альковных оргий, они, они, падкие до наслаждений, не ведающие пресыщения, неусыпные следопыты ночи, одержимые дегустаторы изощренного сладострастия.

Смешно сказать, но у Коли, ко всему прочему, был еще некий бзик редко встречающегося свойства: он считал близость с женщиной какой-то недоработкой природы, чем-то не то чтобы неприличным и некрасивым, а механистическим, даже машинным. Мудрое любовное опьянение не совсем снимает технологическую некорректность полового акта. Ему иногда казалось: иная хрупкая стеснительная женщина от этой экзекуции может просто умереть, сделаться жертвой увечья и душевной травмы. Будь его воля, он бы последнюю и самую интимную близость вывел из-под одеяла, из мглы ночи на свет. Ну почему природа не устроила все как-нибудь иначе? Беременность могла бы происходить не так, как сейчас, а от прикосновения, например, мочками уха, или касаниями виска о висок, или особым условным сплетением пальцев рук влюбленных, что приводило бы их в экстаз (экстаза Коля не отрицал) — только не это грубое вульгарное вторжение в чужую телесную среду. Коля в своих сомнениях не доходил до мысли о непорочном зачатии, но кружил где-то близко, вокруг… Он мечтал о чистоте отношений, и все бы ничего, если бы не выходило это у него как-то уж очень тоскливо, бескрыло. Что же до Нины, то она не понимала и не разделяла Колиного желания, смотрела на его блеклую страсть трезвыми неотзывчивыми глазами, и неудивительно, что в эти минуты он казался ей бычком, одуревшим от запаха случки.

Как-то на неделе Нина сказала Коле, что профсоюз послал ее на учебу. Это были курсы менеджеров ресторанного сервиса.

— Надо расти, Коля, — сказала Нина. — Что ж, всю жизнь на раздаче?.. У меня это, Коля, последний шанс. Буду знаешь кем? Метрдотелем.

С этой учебой Нина совсем забросила Колю. Она ему даже еду не всегда на плите утром оставляла. Правда, он продолжал иногда приходить к ней в заводскую столовую, посидит, поест, перекинется парой слов с Зиной или бабой Нюрой или с молоденькой Зиной, дождется конца смены, вместе с Ниной едут домой. Но близости у них по-прежнему не было.

5

Сам себя Коля уже давно привык считать уродом. Сколько он себя помнил, всегда у него с этим были сложности. Детские трусики, которые мама поначалу покупала Коленьке в каком-нибудь «Детском мире» в отделе дошкольников его возрастной категории, просто не налезали на мальчика и рвались спереди не по швам. Проклятая проблема лишила ребенка многих радостей раннего детства. После единственного случая мама больше никогда не позволяла ему играть голеньким на речке, как это делали все его сверстники, потому что в тот первый и единственный раз все дети сразу обступили несчастного мальчика, забросив все свои игры и забавы, а мамы девочек оттаскивали своих чад подальше прочь, закрывали им ладонью глаза, которые за миг до этого оглядывали диковинного мальчика с какой-то недетской печально-завороженной недоуменной тревогой. Кое-кто из них начинал плакать.

Да и взрослые дяди на пляже ввиду Колиной наготы как-то нервничали в окружении своих женщин, двусмысленно хмыкали, переглядывались с ними со сложным чувством надменности и ущемленности.

Во всяком случае, в тот далекий день на реутовском пляже этот маленький дегенерат на кривоватых ножках, не ведая о том, внес в отношения нескольких пар мертвящую порчу разлада. Это прозвучит дико, господа, но три пары любовников из-за него через несколько месяцев распались. О, они, конечно, не подозревали, что тлетворный вирус подхватили там, у реки, когда они и их партнерши увидели колченогого маленького сатира, тайно, непредумышленно, из-за кулис подсознания отравлявшего им ночи ядом сравнения…

Однажды он и одну свою родственницу чуть не до смерти напугал. Ему было лет восемь, когда его отправили на лето из Реутова в деревню к незамужней маминой сестре тете Лене, то ли сельской учительнице, то ли аптекарше. Подошел банный день, тетя Лена налила на кухне кипятка в корыто, разбавила холодной водой, попробовала рукой — нормально, сказала Коле, чтоб раздевался и голышом залезал в корыто с ногами. Коля залез в воду, брызгался, шалил, тетя Лена пышно намылила мочалку, подошла к мальчику — он стоял, повернувшись к ней худенькой спинкой, ножки эти его кривоватые, попка впалая… «В городе их совсем доходягами делают», — думала тетя и с сердечной тоской терла тельце племянника лыковой мочалкой, сдувая у себя с глаз выбившиеся из-под косынки волосы… В легком забытьи, в облаке пара она воображала, что это она своего сына неродившегося моет-ласкает, и хорошо ей было там на кухне, отрадно. Жестковатые лыковые ленточки в кипятке упрели, размякли, прилипали к спинке мальчика. Тетя набрала в ковш теплой воды из таза, смыла с Коли мыльные наползни и разводы и машинально повернула его к себе передом, чтобы намылить, и остолбенела. Она сначала прикусила соленый ноготь на руке, потом заметалась по кухне, бросила мочалку на пол, выбежала из дома в огород и села колом на грядку: так выбил ее из колеи невинный Колин поросенок, причем сразило молодую аптекаршу тогда не что-нибудь, не размеры или что подобное, а нелепая обделенность ее одинокой бесполой жизни в деревне.

Ночью Колю разбудили всхлипы из комнаты тети. Он послушал, ему тоже стало страшно, он сначала стал всхлипывать просто так, за компанию, понарошку, а потом ему стало страшно по-настоящему, и чем меньше он понимал, отчего ему стало горько, обидно и страшно, тем обиднее и горше ему было.

Мама Коли, ее сестра Лена недоумевали. У мужа Колиной мамы, то есть у Колиного отца, по этой части все было более чем скромно. Сестра Колиной мамы тетя Лена была до аптеки учительницей биологии и выразила догадку, что в Колю запрыгнул чей-то прадедушкин ген. Ген-то, может, и прыгает, но я-то точно знаю, откуда у Коли Савушкина в подбрюшье вылупился его феномен. Все, господа, от бедности при социализме. Потому что жили Савушкины в своем Реутове впятером на восьмиметровой площади — отец будущего Коли с женой, будущей Колиной мамой, ее мать, будущая Колина бабушка Любовь Алексеевна Милованова, ее дочь Лена, сестра, значит, будущей Колиной мамы, и ее сожитель Тимофей. Хоть и делили они на ночь эту комнатку висячими на веревках одеялами как бы на три смежные комнатки, а все ж малейший скрип был слышен, малейший шорох вынуждал затаить дыхание и настороженно застыть в самый неподходящий момент. Сестра будущей Колиной мамы училась тогда в педвузе, так вечером она выходила готовиться к лекциям под фонарь на скамейке возле остановки автобуса. Старуха Милованова на полу меж матрацев и вещей прокладывала для хождения тропу, которую называла «волчьей». Больше всего она любила, когда утром все уходили на работу и учебу, убрав на шкаф постельные принадлежности. Попив чая на подоконнике, старуха брала палку и ходила по комнате, наслаждаясь простором и тем, что не надо смотреть под ноги на свою волчью тропу.

Зачали Колю родители апрельской ночью, когда все домашние были в сборе и притворялись спящими. Зачали, стало быть, его как бы из-под полы. Так получилось, что родители, а они были тогда молоды, не смогли удержаться. Будущий Коля был зачат за завесой байковых одеял, скрытно от троих домочадцев, задержавших дыхание, зачат во время поста, зачат родителями со сжатыми зубами, без единого слова ласки и любовного шепота, и вся подавленная страсть, стиснутые зубы, все зажатое внутри себя, невыпущенное наружу ушло, было загнано в точку зародившегося эмбриона, в эту монаду несвободы, и там, в недрах зачавшейся плоти, возникло затвердение, волокнистый жом, он развивался и стал его феноменом — как червоточина плода, как увечье на прекрасном лице страсти, которую запретили.

6

Все, господа, тянуть больше некуда, да и незачем, настала минута решающего объяснения. Мы оставили нашего героя в кабинке туалета, в неудобной позе, в стесненных обстоятельствах. Правда, Коля сам загнал себя в угол, чтобы совсем скрыться с глаз крылатой богини на аттике Триумфальной арки. Хотя взгляд Ники, как всегда, был устремлен на Запад, несчастный Савушкин хотел исключить и вероятную возможность со стороны богини увидеть его боковым зрением. Убедившись в полнейшей изоляции, Коля стал отворачивать головки всем подряд пуговицам на ширинке, он торопился, потому что ему уже приспичила малая нужда, вот и последняя верхняя пуговица вынута ловким движением из прорехи, Коля запускает в ширинку правую руку, чтобы быстро вытащить и зафиксировать над раструбом унитаза своего фонтанирующего Самсона. Еще не нащупав его, он уже приготовил у бедра для подмоги левую руку, потому что держал в таких случаях свой прибор не так, как большинство из нас. За малым исключением подавляющее число нашего брата извлекает из паха своего птенчика легким усилием пальцев одной руки, окольцевав его большим и указательным, при этом под него подкладываются обычно, как ложе, три остальных. Иногда его держат так, что три пальца образуют как бы козырек, и зажимают его во время мочеиспускания, как папироску (хорошо, хорошо, как, допустим, сигару). Иные, у которых прибор помассивней, запускают руку в паховую шахту глубже и обстоятельнее, хватают своего живца крепко в кулак, как бы сжимая врага за горло.

Есть и такие, которые увесисто располагают его по всей площади тыльной стороны ладони, будто взвешивая, будто пробуя давящую тяжесть свинцового слитка.

Но то, что отвалила природа нашему герою, требовало от него совершенно иной технологии обнаружения и захвата и вынуждало прибегать к помощи обеих рук. Правой он обычно выволакивал своего подсвинка где-то, так сказать, за талию и по мере многотрудного извлечения на свет Божий всего целиком снизу подкладывал еще и ладонь левой руки для поддержки по всей длине, так что в конечном счете он, зажатый снизу вполобхвата по окружности, покоился на ладонях обеих рук в длину и терял свое сходство с живым розоватым животным: теперь он отливал как бы металлической обшивкой, лежал холодный, отчужденный, гордый, равнодушный, безжалостный, как гаубичный ствол на ложе удлиненного лафета. Вдоль его корпуса сбоку пролегала узловатая, как сварочный шов, крепкая нутряная жила.

Я употребил, господа, слишком, может быть, убийственное сравнение, назвав Колин инструмент стволом гаубицы. Но заметьте, что жерло Колиного орудия изрыгало не смерть, несло не зло, не огонь, а безопасные для окружающих отходы нормального организма.

Струя у Коли обыкновенно выбрасывалась горячая, нетерпеливая, упруго-напористая, крупного сечения.

Так вот, господа, когда запустил мой Коля правую руку в прорезь ширинки и, уже поднеся на изготовку к бедру левую руку, стал искать свой прибор, он нашарил в нужном месте подбрюшья только пустоту, только воздух. Еще не понимая, что случилось, он принялся обшаривать весь лобок, чуть присел, судорожно заметался рукой по внутренним сторонам ляжек, спустился к коленям, пошел ниже, где у него обычно было всегда слегка натерто от постоянного соприкосновения, — нигде его не было. Коля похолодел. То-то с полчаса назад, не придав этому значения, ощутил внизу живота как бы мгновенное избавление от привычной отяжеленности, и он даже непроизвольно изменил наклон корпуса (несколько откинулся назад), чтобы удержать его в прежнем положении при потере переднего противовеса.

Коля не знал, что думать, что делать. Он растопырил пальцы, чтобы, так сказать, увеличить площадь вероятного захвата, что, конечно, было жестом отчаянья, потому что сама попытка сделать мельче или крупнее ячейки заброшенной сети была смешной, когда речь шла о поимке царь-рыбы. Увы, промахнуться тут было невозможно.

В страшной догадке он быстро приспустил брюки и глянул вниз. Сдавленный стон заметался по кабинке и затих где-то под потолком: нигде ничего не было, даже волосы исчезли с лобка, промежность была пуста, являя собой совершенно гладкое место, как у пластмассового голыша.

По стеклу туалета забарабанили капли дождя.

Коля так и стоял с приспущенными брюками и тупо смотрел. Ни меточки прежнего пребывания. Ни шовчика. Ни опрелости. Ни зазубринки. Необъяснимым образом он покинул свое насиженное природное место, покинул без боли, без видимых разумных причин…

…а в этот час на облитой дождем Тверской улице со стороны Пушкинской площади в направлении к Маяковке прохожие заметили (его нельзя было не заметить!) господина средних лет какой-то скользкой сомнительной наружности, очень плотного телосложения, с непокрытым, бритым наголо черепом и с налетом непонятной маеты во взоре.

Его литая фигура была почти лишена шеи, и голова сразу переходила в туловище почти по ширине плеч и в месте «стыка» была перехвачена шейным платком цвета спитого бергамотового чая в лиловую крапинку.

Но, конечно, главным, на что все прихожие обратили внимание, была голова, которая отливала гладкой, почти полированной оголенностью (при внимательном взгляде можно было понять, что череп не был начисто обрит по нынешней моде, что он был лишен волос первозданно, здесь они вообще никогда не росли). Эта голова была голая и блестящая, как кроватный набалдашник. При еще более внимательном взгляде на темени черепа господина можно было различить телесного цвета нашлепку бактерицидного лейкопластыря, маскировавшего какую-то легкую вздутость.

Шел этот господин, ни на кого не глядя, и вообще в его взоре многие отметили странное выражение какой-то устремленной бесцельности, бессодержательной озабоченности. Да, у него был какой-то пристально-отсутствующий взгляд. И еще: в первое мгновение он всем кого-то неуловимо напоминал, но это впечатление как-то не закреплялось и быстро забывалось, не заканчиваясь ничем.

Одет этот любопытный субъект был в узнаваемо броской и одновременно строгой манере бизнесменов крупного ранга. Полы непременно темного широкоплечего и длиннополого плаща при широком шаге отлетали и плескались, обнажая глухую темно-лиловую подкладку.

Походку он имел решительную, как бы немного не разбирающую дороги. У него был шаг человека, чаще возимого на автомобиле, а пешком передвигающегося от случая к случаю и на короткие потенциально пристреленные дистанции.

Таким чуть петляющим шагом он спустился в подземный переход возле ресторана «София», вышел наверх и двинулся было к Дому Хонжон-коза, но вдруг свернул в сторону общественного туалета справа.

На полминуты замедлил шаг возле нищего, сидевшего на корточках на грязной земле и с головой накрытого огромным черным зонтом с сильно провисавшей между спиц материей, где кое-где катались мелкие серые лужицы. Прохожий нагнулся, вставил стоймя сотню в банку из-под «Туборга» и свернул в общественный туалет. Какая-то худая грязная рука под-под зонта, жеманясь, повертелась возле солидной купюры и в мгновение ока двумя пальцами извлекла ее из банки.

 

Глава II

1

Еще когда он шел по Тверской от Пушкинской площади, многие заметили, что его сопровождали по меньшей мере трое телохранителей, а по проезжей части вслед за ними медленно двигался огромный черный лимузин «линкольн» с затененными стеклами.

Когда босс свернул в сторону общественного туалета, его опередил телохранитель, двое других заняли места по правилам своей службы.

Тот, что зашел впереди шефа, быстро осмотрел свободную кабину, а сам пристроился перед писсуаром, имитируя подобающие в такой позиции действия и профессиональным слухом ловя звуки посторонние, подозрительные, металлические. Но все было штатное. Вот шумно обрушился водопадный захлеб смыва в одной из угловых кабинок. Кафельные стены и высокий потолок чисто резонировали: различались чье-то затрудненное дыхание, шуршанье бумаги, всхлипы облегчения… Потом чутким ухом телохранитель из нужной кабинки засек хорошо ему знакомый выхлест тугой мощной струи: хозяин облегчался.

Лимузин уже стоял возле Дома Хонжонкова, успев развернуться за Белорусским вокзалом.

— Сколько осталось до презентации? — спросил босс у человека, сидевшего рядом с шофером. Это был Лапиков, отвечавший в фирме за связи с общественностью и вообще за все связи шефа.

— Сорок минут, — ответил Лапиков.

— Включи свет, я еще пробегу текст речи, — сказал босс. Он прошел в салон лимузина, в тот отсек, который назывался кабинетом. Были в этом лимузине еще ванная, бар и биотуалет. Босс перечитал свою речь на предстоящей презентации театрального проекта и остался очень доволен.

— Ты помнишь, Лапиков, мой провал в прошлый раз? Не вороти морду, Юджин сделал меня личностью. Согласен? Ну не дано тебе писать речи. Баб для меня снимать — вот это дано! — Он захохотал, обнажив крупные и белые как мел зубы.

Лапиков хотел было что-то сказать, но босс его остановил.

— Ладно, ладно, ты мне вот что лучше скажи. Почему застопорилось дело у Афродиты?

Афродитой была депутат Госдумы Екатерина Афродина по прозвищу Афродита.

— Она отказывается его лоббировать, шеф.

— Но она по-прежнему член комитета по промышленности и инвестициям?

— Да, шеф.

— Что ты все «шеф», «шеф». — Он злился. — Я ничего не понимаю. Мы же с ней договорились.

— Да, но она говорит, что к ним якобы должна нагрянуть аудиторская проверка и… копают, в общем. Она боится обвинений в коррупции.

— Нас никто не услышит?

— Спецсвязь, босс. Исключено. Блокировка, пеленгация, рассеивание.

— Хорошо, Лапиков, но что же делать?

Речь шла о проекте под условным названием «Звездная пыль» — о закладке в Поволжье цементного завода, который, правда, не будет построен никогда, но на его строительство, по замыслу коммерческого директора, должны будут из бюджета отпускаться деньги в течение восьми лет. Идея проекта тянула на 12 миллиардов рублей. В долю должен был войти губернатор, представитель президента, нужные люди в Госдуме и Белом доме. Не удалось купить только одного местного чайника из общества охраны природы, ему, дураку, не объяснишь, что вред окружающей среде от строительства завода будет только на бумаге, потому что и сам завод-то бумажный, фиктивный, дальше не очень глубокого котлована под очистные сооружения дело за восемь лет не зайдет. Для фирмы босса и всей компании причастных лиц главным было пробить на этот объект финансирование. Чтобы в бюджете появилась отдельная строка. И все.

— Так что же нам делать, Лапиков? — повторил Уд. — Мы не можем это упустить, слишком многое на это завязано, понял?

— Ежу понятно, шеф.

— Или я ее в прошлый раз не очень… а, Лапиков? — глаза босса подернулись сальной пленкой.

— Да что вы, босс, — поспешил успокоить его Лапиков. — Лучше не бывает. Она даже одной подруге — это радиоперехват, босс, — сказала, что у вас эта штука вроде как со смещенным центром тяжести, мол, пули такие бывают, и что, мол, пробирает до самых, мол, потаенных уголков, босс…

— Так какого черта?! Почему она артачится?!

Лапиков посмотрел шефу в глаза.

— Наверное, хочет повторить, шеф. И тогда согласится.

Уд в свою очередь посмотрел в глаза ответственному по связям.

— Повторить? — он покачал головой. — Ну, бля-я-ди, ну, бля-я-ди… Как работать, Лапиков? А?

Помолчал, подумал.

— Ладно, устрой свидание на завтрашний вечер. Мы не можем тут проколоться.

— Понимаю, шеф, — сказал Лапиков и уже не таким служебным, более интимным голосом добавил: — И как вас на всех хватает, Уд Николаевич? Это ж какая нагрузка!..

— Хорошо вам, импотентам. — Босс неопределенно улыбнулся и отпустил слугу от себя.

2

Афродита — это назавтра. А сегодня была презентация театрального проекта, который наряду с другими меценатами спонсировала его фирма «Кичхоков корпорейшн. Алкогольный и цементный бизнес». Некоторое время назад, когда эта затея только обговаривалась с главными режиссерами нескольких московских театров и начальством ВТО, все уже собирались в Доме актера, и подхалимы вытащили Уда «сказать несколько слов». Тогда в его штате еще не было спичрайтера Юджина Манкина, «речугу накалякал» ему этот самый Лапиков, и все получилось бездарно. Денежный мешок никому не понравился, перед ним даже не очень пытались заискивать и мельтешить, хотя он отвалил на проект несколько миллионов. Тогда, до Юджина, Уд в самом деле не мог связать двух слов. Он даже придумал себе — ум-то у него всегда был! — коммерческий псевдоним КИЧХОКОВ, чтобы как бы на свою нерусскость списать дефекты речи, непреодолимое в ту пору неумение чучмека строить фразы. У него будто случался запор в уме: пока силился разродиться двумя-тремя простенькими русскими фразами, пыжился, вращал глазами, вспотевал, помогал языку руками. С такими муками ничего и нельзя было произвести на свет, кроме неуклюжих тяжеловесных банальностей. Ведь виртуозные афоризмы выпархивают из ума, как бабочки. Или выстреливаются, как стрижи.

Теперь, благодарение Юджину Манкину, он не ударит в грязь лицом перед капризной безжалостной аудиторией артистической богемы. И он ее сегодня покорит. Он сегодня будет говорить легко, остроумно, без бумажки. И о секрете будут знать в том зале только двое — распорядитель мероприятия главный режиссер модного театра и киномеханик. Дома актера. Дело в том, что Юджин, когда Уд нанял его в спичрайтеры, придумал потрясающую вещь: они вместе за полторы недели освоили технику сурдоперевода, и с тех пор Юджин прятался где-нибудь в условном месте, а босс, глядя на жесты и мимику Юджина, озвучивал его мысли как свои.

— В этом-то вся идея, босс! — заводил его Манкин. — Восемнадцать академических часов учебы, а столько решается проблем! Видели по российскому телевидению — диктор говорит, а маленькая фигурка в уголке руками и губами сучит? Вот так и мы будем, только наоборот.

— Да это… Юджин… ну я не знаю… как в анекдоте будет… — мямлил косноязычный босс.

— Ну и что? Да вся жизнь, босс, это анекдот. — Юджин замер, ему пришла в голову находка. — Да, шеф, вся жизнь — это анекдот. Большой анекдот от Бога.

Вот этими фразами спичрайтер всегда подкупал босса. Юджин обещал и его обучить умению поддерживать любой разговор, а главное, овладеть искусством говорить ни о чем, без всякой темы, цели и видимого смысла.

— Запомните, босс, — наставлял Юджин восхищенного ученика, — бессодержательность — это самый сложный раздел риторики, и она дается только незаурядным людям.

Когда речь зашла об овладении сурдоязыком, Юджин вдолбил боссу, что он, босс, не попугай, это будут его собственные — бессовы — мысли. Каким образом? Да, это ваши мысли, босс, говорил Юджин, но они у вас там толпятся в нестройном множестве, в то время как ваш речевой аппарат еще несовершенен и не обладает соответствующей пропускной способностью, мысли застревают, и образуется, босс, пробка. Тромб. Понимаете?

Еще он сказал, что интонация, с которой произносится текст, важнее самого текста.

— Скажите с пафосом — дословно — то, что с иронией говорил Печорин, и вы получите то, что вполне мог сказать Грушницкий. Да, босс, одно и то же, но с другой интонацией.

Уд застыл, переваривая услышанное, а Юджин оглядел Уда и бросил ему, как дефективному: «Вы Дермонтова-то читали?»

«Надо же, наградил Бог человека таким талантом», — мелькнуло у Уда, но додумать эту собственную мысль ему Юджин тогда не дал.

— Я буду считывать вашу мысль прямо с вашего мозга, возвращая ее в виде знакомого вам сурдотекста. Вы его видите — я ведь спрятался, но не от вас, а от всех — и воспроизводите вслух, с трибуны, если мы где-то в клубе, или в эфир, если мы на телевидении. Усвоили? — Он перевел дух. — Я, босс, действую только как переводчик. Переводчик со скрытого языка ваших мыслей на открытый для всех язык вашей публичной речи.

3

Когда банкетный зал Дома актера уже кипел блестящей тусовкой, где знаменитости, громкие имена, а также неизвестно кто, но с узнаваемыми лицами роились в прихожей, у зеркал, в интеллигентном отдалении от ломившихся столов и настраивавшего свои инструменты оркестра, где — страшно сказать — кишащую обезличенную толпу составляли прославленные индивидуумы, уникумы нашей художественной и интеллектуальной элиты, — когда все гудело, смеялось, пожимало обнаженными плечами, шелестело, обмахивалось воззванием ВТО к бизнесменам и меценатам России, всплескивало руками, лоснилось черными фраками и т. д., и т. п., — в эти минуты Юджин Манкин открывал под потолком окошко люка кинобудки и усаживался поудобнее и под таким углом, чтобы быть видимым только одному человеку с места почетных гостей.

Главный распорядитель вечера, он же главный режиссер одного модного театра, сделал жест, чтобы все утихомирились, и произнес маленький спич о «бизнесменах нового типа, продолжающих лучшие традиции Мамонтова, Морозова, Щукина, Третьякова» и т. д. Слушали не очень, рассматривая яства и предвкушая большой длинный ужин. Распорядитель напомнил присутствующим, что господин Кичхоков взялся спонсировать постановку в московских театрах всех пьес Ибсена в течение года, который ООН провозглашает как год великого норвежского драматурга. Жидковато похлопали, после чего учредитель предоставил слово Уду. Многие запомнили его бесцветное выступление в прошлом, поэтому Юджин, набрасывая речь, настаивал, чтобы босс выучил первую фразу наизусть и произнес бы ее, не глядя в условленное место кинобудки, а обводя взглядом всех присутствующих, особенно актрис. Первую фразу Уд произнес так, как учил Юджин.

— Дамы и господа, — сказал он. — Я знаю, что в России не любят богатых людей.

Внимание было завоевано. Потом Уд, надев дымчатые очки, озвучил изобретательные пассажи своего спичрайтера насчет того, что деньги для подлинного бизнесмена не являются самоцелью, но, будучи вложенными в духовное и художественное достояние нации, становятся самодостаточной ценностью. Уд не упомнил всего, что он говорил, но он держал в уме, что вся его речь как бы сопровождалась легким шелестом поощрительных и удивленных хлопков. Шелестели, конечно, женщины.

А потом был банкет, описывать который по части яств опасно, безнравственно и художественно несостоятельно. Как ни опиши тушеных голубей враспластку или большую королевскую креветку, брюшко которой, полускрытое ворсинками, осыпано бисеринками розовато-белесых икринок (о, как они, лопаясь на языке и зубах, орошают нёбо брызгами острого соленого сока!) — как, говорю, ни опиши эти блюда, а заменить самих этих блюд даже самые мастерские описания не могут, а значит, для читателя здесь выйдет подлая органолептическая пытка. Поэтому ограничусь общей картиной торжества. Многие, конечно, подходили к Уду пожать руку. И он протягивал им ее, и все чувствовали, как по их ладони слегка скребет какая-то шершавая выпуклость на тыльной стороне ладони спонсора. Уд всегда в этот момент смотрел прямо в глаза человеку, любуясь его недоумением и последующим проблеском догадки. Уд явно гордился производимым эффектом, потому что руки людей напарывались, конечно, не на какую-нибудь тривиальную мозоль. Им давали соприкоснуться с настоящим бугром Венеры. И не было для Уда минуты более приятной за все торжество.

На его бугор напоролась, правда, ничего не поняв и не испытав, молоденькая репортерка, пишущая на темы искусства, культуры, меценатства и т. п.

— Ты кого представляешь? — спросил он ее.

— В смысле органа?

— Ну да.

— Я себя представляю, — ехидно ответила очень хорошенькая журналистка и отошла к какой-то знаменитости. Лапиков через пять минут доложил, что она обслуживает канал ТВ-6.

Мало-помалу алкоголь делал свое дело (выпивка была тоже от его фирмы, и ее выставили не скупясь), нестройный шум усилился, оркестр грянул Глена Миллера, в дальний угол залы, мимо камина, народ двинул на танцевальный пятачок, где под вращающимся зеркальным шаром и во вспышках проблескового прожектора дергались — вырываясь на миг из мрака и снова в него погружаясь и снова пульсируя на грани белого света и мглы — слитные головы мужчин и женщин, голые белые плечи, застывшие губы, банты на шиньонах, бликующие лысины, безумные подъятые вверх глаза… Стрельчато, игольчато стреляли по залу и по лицам блики зеркального шара, запечатлевая в мимолетном промельке тех, кто, оставшись за столами, ел и пил или стыло смотрел на танцующих. Про самих же танцующих близ проблескового прожектора можно было сказать словами Йетса: там танцора нельзя было отличить от самого танца.

— Смотри, как он на тебя пялится, — шепнул главный режиссер примадонне своего модного театра.

4

— Боже, что ему надо? — Примадонна, ее звали Юлия, заслуженная, популярная ведущая и пр., была, кроме всего прочего, держательницей вечернего питейного заведения, которое устроила в помещении театра на правах арендатора с согласия коллектива, дирекции и главного режиссера. Главный режиссер был сокомпаньоном Юлии. Она инстинктивно поправила высокую прическу, вслух сказала: — Уж не собирается ли он всучить нам свои напитки?

— Почему «всучить»?! Это сносные лицензированные напитки. Ликеры очень даже ничего, а скидки… Но! Неужели ты не понимаешь, что деловая пялка не отличается такой пылкостью.

— Что ты хочешь сказать?

— Ничего. Ты же разумная женщина.

— Боже мой, какой же ты циник!

Режиссер — глаза его смеялись — заговорил сквозь стиснутые зубы, чтобы их не услышали:

— Если бы он пялился на меня, я бы оказался на твоем месте.

— Мерзавец! — Она смягчилась, с простившей улыбкой взяла его за руку. — Он, между прочим, ничего.

— Хорошо говорит…

— Он мне знаешь, кого-то безумно напоминает, но никак…

— Подожди, если подвернется повод, скажи, что декорации для спектакля мы заказали английскому художнику и смета немного…

Тут к ним подошел сатирик, шьющийся на всех презентациях, и они замолчали. Сатирик считал, что его должны почитать всегда и в любом виде, даже когда он молчит и не выдает перлы, поэтому, уязвленный равнодушием к себе, он пожал плечами и отошел, не проронив ни слова. Актриса снова смотрела в сторону Уда.

— А что у него с головой? Она как-то пунцовеет у него…

— Там все нормально, дорогая. Я знаю. У него каким-то флейтистом работает наш бывший актер. Он рассказывал, что…

— Не забывай, я мать двоих детей, я не могу себе позволить, если он какой-нибудь извращенец.

— Тихо, тихо, — перебил ее, теряя терпение, сокомпаньон. — Не бойся. Он свято относится к женщинам.

— Это как? Не пристает, что ль?

Режиссер посмотрел на нее медленно и умно.

— Ну ты что?.. Наоборот…

И подтолкнул ее в направлении магната.

На той стороне Лапиков и Юджин тоже были заняты будущим альковным приключением шефа. Им было не впервой готовить мероприятие, очень и очень непростое, если учитывать некоторые сексуальные особенности Уда Кичхокова.

5

Половой орган так уродлив, что род человеческий давно

Леонардо да Винчи

прекратился бы, если б люди не впадали в состояние одержимости.

Уд стоял перед зеркалом и наблюдал, как примадонна направилась в его сторону. Он снова оглядел себя сквозь дымчатые очки, потеребил шейный платок, чуть взбив его, как взбивают волосы, провел рукой по темени, проверив, все ли в порядке. Он ощутил, как оживший бугор Венеры слегка карябнул белую плотную материю лейкопластыря. Сегодня он был доволен своей внешностью, но, главным образом, ему льстил успех его спича у женщин.

Примадонну, однако, по дороге к нему (а Уд не сомневался, что к нему) перехватил тот юморист-сатирик и что-то ей говорил, говорил… Наконец, он от нее отошел к подносу с шампанским.

Уже с минуту Уд испытывал легкое беспокойство, он знал за собой слабость, что, когда на него находит это, он теряет контроль над собой и вся ответственность автоматически перелагается на Лапикова и команду телохранителей. Но когда он увидел возле камина Лапикова и массажиста, он успокоился. «Сегодня надо продержаться в форме подольше, слишком много тут народу…» — сказал себе босс скорее в целях аутотренинга. Он пытался сбить пунцовость на черепе, которую он наблюдал в зеркале. Эти пунцовые опрелости были первым признаком того, что Уда забирает. Команда охранников четко следила за тем, когда он начнет впадать в состояние глухой отключки: туловище будет как бы деревенеть, все волокна и мышцы под напором кровотока натягиваться. Если он в этот момент находится в движении, то шаг замедляется, он выжидающе-степенно передвигает ногами, слегка зависая каждой в воздухе, как это делают журавли на мелководье. Но это еще не все. Те, кто следил за фазами его погружения в полукоматозное состояние сексуальной готовности, знали, что дальше последует: по голому черепу поползут багровые пятна, они будут дрейфовать от периферии к вершине головы, к самому темечку, где, как знали самые приближенные, нашлепка лейкопластыря скрывала у него небольшое отверстие наподобие дыхала у дельфинов. Затем у Уда побелеют зрачки, за ушами появится испарина. Затем кровеносная жила, которая, как сварочный шов, проходит у него вдоль корпуса, начнет там, под одеждой, взбухать и натягиваться добела. Вот тут до последнего момента, когда он впадет в свое бессознательно-рабочее состояние, останутся считанные секунды.

Замечательно, что невинных девушек он каким-то образом чуял за версту и никогда плотоядно на них не реагировал. Это была загадка для его телохранителей. Еще он не любил тратить деньги на женщин до постели. Потом, после любовной победы, он мог купить наложнице автомобиль или круиз, но в период, так сказать, краткого ухаживания он был скуп и холоден: ему не хотелось приписывать деньгам то, что ему хотелось бы приписать своему обаянию.

Индифферентность к девственницам обнаружилась после первого же неудачного опыта. Ей было пятнадцать. Глаза, не говорящие ни «да», ни «нет». С десяток замазанных прыщей на лбу и щеках. Плохие зубы, высокие некрасивые десны. Он еще удивился, как такие зубы могут оставлять на срезе откусанного бутерброда с маслом безукоризненно аккуратные, идеально ровные отпечатки. Доев за стойкой последний бутерброд и допив экспресс-кофе, они пошли в глубинку Нескучного сада.

— Смотри, у тебя, может, нет настроения? — сказал Уд. — Скажи.

— Да ладно, ерунда все это.

Она послушно легла на спину под кустом, руки вдоль туловища, ноги на ширине плеч. Смотрит в небо безучастно, точно про себя повторяет наизусть урок. Рот приоткрыт.

Он не без натуги раздел ее и принялся снимать трусики. Она даже не выгнула спину. О, где он, этот вожделенный миг увертюры, когда сдавшаяся в легкой борьбе женщина с ноткой прелестной вынужденной уступки сама слегка приподнимается на лопатках, чтобы едва приподнять попку и дать мужчине приспустить резинку с талии и легкими медлительными подергиваниями (сама медлительность, сама замедленность этого торопит чувства и то, что вслед за этим последует) вдоль бока, лобка, ягодиц снимать каждую их половинку с как бы самой собой поднимающейся и сгибающейся в коленке ноги: с тем чтобы в конце пальцы ощутили ее в изножии и бросили прочь лишний комок материи, нелепо отделявшей ее тело от твоего, этот скомканный занавес, оголивший пока еще пустующую сцену, но где через минуту-другую будет разыграна самая прекрасная, самая кровавая и величественнейшая из батальных сцен.

Так вот, господа, замершая на траве Нескучного сада девица лежала в этот момент на спине пластом, не подавая никаких признаков соучастия. Все остальное она тоже восприняла безучастно. Когда все было кончено, она села в траве, сбила щелчком с коленки сгусток какой-то бели и вытерла это место подорожником. Он тяжело дышал, обтирая голову шейным платком.

— И это всё? — сказала она.

— Что все?

— Ну, секс и все такое…

— А что тебе надо?..

— И от этого сходят с ума, режут вены, идут на подлости?

Брезгливый взгляд. Детская обида. Тотальное разочарование.

Он сидел рядом с ней какой-то высокопарноподавленный.

— Тебе совсем не было приятно?

— Мне не было даже больно.

Он посмотрел на нее и подумал, что если ей не повезет, лет через пять-шесть ей лежать под постылым мужем три-четыре раза в неделю и холодно ждать, когда, наконец, над ней угомонится противный ерзающий пыхтящий хряк.

Нет, нет, с девственницами он завязал.

6

А во всех других случаях для него не было запретов и ограничений, объектом вожделения могло послужить любое половозрелое существо противоположного пола и любой политической, религиозной и сексуальной ориентации. На его счету были две известные в Москве лесбиянки и одна ортодоксальная суфражистка-мужененавистница. Обе лесбиянки оставили свои прежние пристрастия и перешли в стан гетеросексуальных партнерш, а суфражистка вообще преследовала Уда домогательствами и днем и ночью, так что ее маниакальную навязчивость пришлось пресечь самому Лапикову.

Во время приступа любовного наития Уд был абсолютно неразборчив — в его воображаемом гареме сошлись бы, с удивлением глядя друг на друга, дорогие платиновые блондинки и вокзальные шлюхи, благонамеренные матери семейств и хулиганки с десятком приводов в милицию, депутатши гордумы и продавщицы дешевых сексшопов, отъявленные безбожницы и представительницы традиционных конфессий.

Что касается политических взглядов и тем более партийной принадлежности своих пассий, то Уд был в этом отношении сексуальный плюралист. В кругу покоренных им жертв был представлен весь спектр политических направлений — от напрочь беспартийных до фанатичных активисток КПРФ. Последних ему снимал обычно Лапиков в дни революционных праздников прямо с митингов и манифестаций протеста. В гараже загородной виллы у Уда скопилось огромное количество портретов Сталина, Ленина, Молотова, Че Гевары и других марксистов, а из кумачовых полотнищ и стягов можно было бы сшить потрясающий красный кафтан для какого-нибудь площадного коммунистического истукана.

Изредка он добывал себе наслаждение сам. По весне предавался какой-то прямо-таки чесоточной похотливости: его не остановило бы то, что подвернувшаяся женщина имеет внешность гаитянского щелезуба, его могли видеть лихорадочно катающимся по траве, а однажды наблюдали, как он бился в конвульсиях, зажатый меж двух стволов близко стоящих деревьев… Май, теплая светлая томящая ночь, в окно спальни бьет едва опушенная почками пахучая ветка вишни… Уд, не зажигая света, осторожно, как сомнамбула, покидает спальню, он увлекаем на тропу любовной охоты. Если его окликнуть, он упадет и расшибется. В прибор ночного видения дежурные следят, как хозяин по лунному лучу замедленным шагом идет к сторожке зоосада, где Лапиков еще с вечера приготовил ему на случай ночную подругу. И вот окрестные дачные поселки и садовоюгородные товарищества оглашаются среди ночи дикими эротическими стенаниями Удовой одалиски: так неверная тишина экваториальной сельвы вспарывается ночными голосами птиц и зверей, павших жертвами хищников и любовных поединков, и тогда проснувшуюся сельву объемлет ужас, она замирает в ожидании очередного предсмертного крика…

Разбуженные воплями дачники и труженики огородов приподнимаются на локтях, тревожно вглядываются в заоконный мрак и, придя в соображение, случается, перебросятся с половиной двумя-тремя замечаниями. «Слышь, опять… — говорит, бывало, жене муж, пахнущий суперфосфатом или раствором мочевины, — орут, ровно их режут, паскуды бесстыжие…» Он выдерживает паузу, ожидая, что супруга поддержит его осуждение. Но та неожиданно принимает сторону знаменитого волокитством соседа и одобряет вокализ его наложницы. «Молчал бы уж лучше, пустобрех, — бурчит жена из-под одеяла. — Сам-то уж ни на что не годный… а это ж песнь!..»

С одной коммунисткой был у Уда мимолетный трагикомический роман. Он ехал на своем лимузине в «Метрополь», где в зале «Савва Морозов» должна была состояться деловая встреча с партнерами из Татарстана (там фирма «Кичхоков корпорейшн» пускала линию алкогольных напитков повышенной крепости). По своему обыкновению, Уд остановил машину, чтобы пройтись пешком, благо время позволяло. Был у босса такой бзик — любил иногда раствориться в толпе, пообщаться с народом, и хотя телохранители не любили эту причуду хозяина, а что им оставалось делать? Выйдет, бывало, где-нибудь у церкви из своего лимузина на немытый асфальт и прямо к паперти, где стоят все эти старухи, бомжи, слепые, инвалиды, и каждому даст по синенькой.

Потом, когда обнаруживалось, что благодетель дал полтыщи, там начинался ажиотаж, обмороки, драки. Туда в ожидании повторного благодеяния со всей Москвы съезжались убогие.

Но у одной и той же церкви Уд два раза никогда не появлялся.

Так вот, говорю, едучи в зал «Савва Морозов» на переговоры, Уд завернул из любопытства пешочком к транспарантам возле памятника Марксу, шел там митинг протеста в защиту социальных прав трудящихся. Затесался он в негустую толпу, послушал речи и поймал себя на том, что лозунги против власти капитала его сексуально возбуждают. Кроме того, слова про голод масс действовали на него как аперитив перед предстоящим застольем в ресторане. Эту связь контрастных явлений он впервые открыл для себя в ресторане «Пекин», где в меню (а потом на блюдах) увидел цветы хуахуа, трепанги, плавники акул и много чего другого экзотического. Поедая ужин из двадцати двух блюд, он вывел почти социологическую теорию о том, что, чем более народ какой-то страны погряз в нищете и антисанитарии, тем изысканнее у этой страны национальная кухня. Удовольствием изобилия бонза наслаждается посреди всеобщего недоедания и втянувшихся животов, и мысль о тех, кто судорожно глотает слюну при виде горсти риса — эта мысль у восточного чревоугодника и сибарита выступает в качестве соуса, возбуждающего аппетит.

На том митинге у памятника Марксу подошла она, Татьяна, глаза горят, на высокой груди круглый октябрятский значок с личиком Ульянова-ребенка. Не помнит Уд, как на него нашло. Желание совпало с каким-то диким побоищем, как потом узнал Уд, митинг был несанкционированный и омоновцы его разогнали, во время разгона забрали троих телохранителей босса и в автобусе вместе с оппозиционерами увезли в милицию, вот почему получилось, что Уд остался один на один с народом, без посредников.

Уже сквозь помутнение рассудка слышит он ее конспиративный шепот: «Иди за мной и не оглядывайся». Пошел, вернее, повели, как бычка. В полусоображении оказался по соседству на задворках Музея В. И. Ленина, пробирался впотьмах по каким-то лестницам и последнее, что осталось в мозгу перед полной отключкой, — валит его эта бывшая пионервожатая на знаменитый ленинский диван в запаснике музея, и едва ополоумевший Уд изготовился страшно, с разбегу боднуть партнершу, со стены на любовников падает не менее известная, чем диван, громадная картина Серова, где Ленин принимает ходоков. Вот ведь как бывает. Им уже было не до любви. Татьяна думала, что он потерял сознание от удара произведением искусства, а это Уд просто был в своем ступоре.

Видно, не выдержал тогда вождь надругательства и наказал, как мог, пакостных практиков архипорочной теории стакана воды… После того случая у Уда при виде красных флагов стал проявляться синдром совмещения эротического подъема с острым приступом зоологического антикоммунизма.

7

Как мать говорю, как женщина.

А. Галич

Как они оказались наедине с Юлией, заслуженной артисткой и содержательницей вечернего заведения и казино, Уд не помнил. Видимо, это устроили режиссер и Лапиков, комната была небольшая, но шикарная, в стиле барокко — вся в позолотах, завитках, амурчиках и муарчиках. Где-то за двумя-тремя стенами оркестр играл «Зайка моя», Юлия сидела в кресле в золотом халате и беззвучно шевелила губами, глядя, как по голому шару головы магната поползли свекольно-красные пятна. Он встал с видом сомнамбулы, Юлия инстинктивно повернулась к зеркалу, чтобы поправить прическу, но тут сбоку кто-то набросился на нее и повалил на пол. Слабым остатком здравомыслия она успела подумать, что это рэкет или налет налоговой полиции. Но это был он, Уд. С докрасна раскаленной головой, с отлетевшим лейкопластырем, набычившись, он — сама оголтелая вздыбленность — разбежался и рухнул куда-то вниз, откинув полы халата. Юлия ничего не успела понять. Ее тяжелое «ах». Совиное уханье. Истошный вопль. Удар как бы молота на листопрокатном стане. Нечеловеческая боль. Обморок услады. Сумерки сознания. Медленное пунктирное возвращение реальности…

Юлия сначала подумала, что она умерла. Но жизнь постепенно возвращалась к ней. Стянула с головы задравшийся халат, крупным глотком втянула в себя воздух. Осмотрелась. Рядом на полу в обмороке лежал совершенно голый мужчина с мокрой головой, с темечка свисала лента лейкопластыря, перекрученная, как липучка для мух. Вглядевшись, Юлия увидела, что и весь он был мокрый и склизкий, словно новорожденный. Ей показалось, что она вся чем-то изнутри до отказа полна, чем-то распираема, но это было ложное остаточное ощущение наподобие фантомной боли. Без сомнения, это безразмерное чудовище, принявшее облик алкогольно-цементного магната, только что побывало в ней целиком, заставив пережить адскую смесь ужаса, острого наслаждения, боли и жажды немедленного повтора.

Примадонна, впрочем, взяла себя в руки, ее взгляд походя задержался на позолоченной резной розе в зеркальной раме, она провела пальцем по внутренности деревянного бутона, посмотрела на палец и недовольно покачала головой. Потом поправила прическу и нажала на кнопку у изголовья кровати. Из-за гардин вышли люди. Она сказала, чтобы об Уде позаботились. Эта комната интимных услуг принадлежала ее заведению, они, оказывается, были в театре, и Лапиков с телохранителями уже знали, что делать. Босс еще с минуту будет сидеть не шелохнувшись и голый, как сучок. На эту штатную ситуацию у обслуги имелся отработанный ряд последовательных действий: требовалось срочно обтереть его тело сухим полотенцем, сменить лейкопластырь, предварительно продезинфицировав темечко, потом слегка помассировать натертую жилу, влить в рот большой глоток экологически чистой минеральной воды «Святой источник». К этому моменту тело утратит болезненный напряг, обмякнет, скукожится и слегка потеряет форму, как снятый с ноги яловый сапог…

8

Omne animal triste non coitus

Латинский афоризм

(«Всякая тварь грустна после соития»).

Охранников наружки Лапиков по сотовой известил о том, что все кончилось, те вытащили из багажника лимузина специально сшитый пластиковый чехол наподобие тех, в которых в ломбардах хранятся дорогие шубы, — прочный, на молниях, с крохотными отверстиями для циркуляции воздуха, быстро сделали первые процедуры, в три приема запихнули в чехол нагого босса, затянули молнию и вынесли груз через черный ход. Дверь в салон лимузина уже была открыта, она вела в отсек ванной комнаты.

Лапиков решил везти босса не в московскую квартиру, а в загородный комплекс. Там он передал еще не до конца оклемавшегося Уда попечению постельничего, который вообще-то был доктором филологических наук из Санкт-Петербурга, но бросил тамошнюю нищенскую кафедру ради бешеного оклада на службе у Уда. Постельничий уложил хозяина в громадную, персон на пять, кровать «из будуара времен Людовика XIV» (так, по крайней мере, клялся дистрибьютер мебельного салона). Это была кровать с балдахином из тяжелого морщинистого муара и газовых воздушных тканей. Уд утонул в белой пене шелковых простыней, только темечко выделялось на поверхности, будто гладкоголовый яблочный червь вылез полюбопытствовать из чистой плоти белого налива.

Когда Уд к полудню открыл свои глаза (с трудом), постельничий спросил у босса, знает ли тот, чем похмелялись древние римляне.

— Римляне? Ну и чем они… — Слово «похмелялись» он еще не мог выговорить.

— Представьте, шеф, они приводили себя в чувство пеплом сожженных клювов ласточек и язычков ящериц. — Он бросил взгляд на шефа и понял, что тому ни до чего. — Но мы не римляне, тем более древние, мы москвичи, и у нас есть свои эффективные способы релаксации.

— Ты лучше включи канал тэ-вэ шесть, — сказал босс.

— Новости культуры? Уже прошли. Но Юджин записал. Прокрутить?

— Чего спрашиваешь? Прокрутить.

Постельничий быстро включил приставку и показал шефу 5-минутный отчет о вечере в Доме актера.

— Слушай, крутани назад, где она говорит… Как это она сказала, эта репортерша?

— Она сказала: «Гениально, но не более того».

— Ага. Как хочешь, так и понимай.

— Сейчас такая журналистика, шеф.

— Ладно, Значит, передай ей через Лапикова 300 баксов за «гениально». За «не более того» вычесть 150 долларов. Итого дайте ей 500 баксов наличными.

— Не понял, шеф.

— Хорошенькая, — сказал Уд и дал понять, что разговор окончен.

Прежде чем выйти, постельничий нажал на кнопку музыкального комбайна, там была приготовлена мелодия «Эротики», опус № 43 Эдварда Грига. Постельничий знал, что сейчас хозяин очень грустен после любовного свидания.

…Уд же под музыку Грига грезил о чем-то неопределенном, неясном… Была ли это грусть? Наверное, да. Лежа в чистой свежей постели, умащенный маслами и дезодорантами, сквозь дрему сладкого томления предавался он воспоминаниям о прежней своей жизни при Коле Са-вушкине на службе в Северном Морфлоте, и у него, у Уда, это тоже были воспоминания без слов, какими-то обрывками впечатлений, когда за одну секунду может наложиться, вспомниться все.

9

Конечно, этот Коля держал его, можно сказать, в черном теле и на голодном пайке. Характер у хозяина такой был дурацкий. Уд знал, как ему не повезло. Все время висеть в этом подбрюшье, тереться щеками о проклятые колени и мучиться от нестерпимой духоты вблизи сморщенной, опостылевшей вечно потной мошонки! — Уда передернуло от тяжкого воспоминания. Нет, были, конечно, у него и маленькие праздники, маленькие триумфы, но это было так редко, когда он мог видеть белый свет то ли в бане, ловя на себе удивленные взгляды Колиных сослуживцев, то ли во время соревнования с инструментом Тимохи Балясина, когда Коля и Тимоха мерились на подлодке своими… Эх! Пожалуй, эти соревнования на глазах всей команды да еще медосмотры и были его звездными часами. А больше и просветов не было, хозяин женщин избегал, его, Уда, стеснялся, использовал, считай, только для малой нужды. Но разве из пушки по воробьям стреляют?

Уд давно жил предчувствием другой, более достойной, красивой и уважительной жизни, откладывая это на потом, когда Коля отслужит. Ведь в подводной лодке и среди чисто мужской команды развернуться так, как мечтал он, было невозможно. Хотя пример Тимохиной балясины говорил о том, что жить и радоваться везде можно. При хорошем хозяине.

Только один раз Уд увидел что-то соразмерное себе, это когда Колину вахту повели мыться и он увиделся с соперником, можно сказать, лицом к лицу. Что там было до этого, из робы не увидишь, по обрывкам разговоров он понял, что в команду на их атомную субмарину с дизельной лодки пришел новый матрос Тимоша Балясин, родом из местных, из Северодвинска, где и базировалась субмарина. Ну что сказать, фамилия его хозяина Балясин словно относилась не к хозяину, а к его свисавшему между ног обалдую. Балясина она балясина и есть. Он у Тимоши и правда как-то к середине расширялся, и вообще, если честно, он смотрелся. Уду по фактуре не уступал. Ну и тешил-холил его Тимоша от души, ничего не жалел, от неприятного армейского явления, именуемого сухостоем, облегчал рукоблудием регулярно. Коля категорически отказывался, мучился, а Тимоша своего ублажал.

Правда, если быть до конца честным, придется признать, что у этого Тимоши с мочеполовой сферой, да и с головой, наверное, не все было в порядке. Он мог предаваться рукоблудию на вахте в разгар боевых учений, когда их лодку атаковали торпеды условного противника.

Узнав, что Тимоша будет ходить в походы за Полярный круг, одна из его возлюбленных сшила ему кожаный чехол на молнии с мехом внутри, чтобы (вот, господа, как любят в России!) «не застудил ты его, Тимоша, сокол ты наш ясный, на суровых северных ветрах». А когда Балясина перевели с дизельной подлодки на атомную, он в целях предохранения своего монстра от радиации облицевал поверхность чехла самодельными тонкими свинцовыми пластинами. Вот забота так забота о своем достоянии! Эти пластины имели вогнутую форму и вставлялись на сгибах одна в другую при помощи клепок и подвижных шарнирчиков, что позволяло Тимофею, не снимая чехла, сохранять при эрекции или манипуляциях относительную свободу движений, какую, к примеру, имел в области локтевых и коленных суставов средневековый рыцарь, когда облачался в свои тяжелые латы.

На гражданке Тимоша тем более баловал своего красавца, понимая, что для него полезно и в охотку. Уду несколько раз удалось из своего подбрюшья подслушать рассказы матросов о том, что в Северодвинске женщины занимали к Тимоше очередь. И что интересно, все они знали друг друга и промеж них не возникало никакой вражды. Наоборот, они ладили, как мусульманские жены. Они безжалостно изгоняли из своих рядов истеричек, заявлявших на Тимошу права собственности (полюбили, видите ли, они и не хотят его ни с кем делить). Оставались только коллективистки. Исключение сделали только для немного больной на голову Веры Николаевны, известной в их городе старой девы, влюбившейся в Тимошу так убийственно, так непоправимо, что тут уж никто ничего не мог поделать, ни женщины, ни сам Тимоша. Ей, собственно, ничего от него не было нужно, только упасть при виде его красоты на колени и оставаться так, покуда он не скроется из виду или не поднимет ее на ноги. Такая коленопреклоненность была ему непонятна, но обезоруживала его, а многие подарки и вкусные вещи поклонниц он тайно отдавал Вере Николаевне; у него была манера вытянуть у нее из головы длинный золотистый волос и медленно, не без боли, наматывать его на свой палец. Не исключено, что эту процедуру она принимала за любовную ласку высшей пробы, за секс (она просто не знала все точно ни по этому поводу, ни по другим) и, испытав всю гамму страстного умопомрачения, была после этого бесконечно счастливой и удовлетворенной. Он ее в обиду никому не давал и от своих наложниц ее защищал… Каким-то шестым чувством он оберегал свой гарем несчастных, одиноких или полубольных брошенок (все, кроме жены летчика, были брошены и разведены), и Тимоша, сам того не сознавая, выполнял какую-то высшую миссию милосердия и порядка, восполняя некий важный пробел природы, латая какую-то демографическую или социальную брешь, гася вопиющую недостаточность усредненной величины счастья на душу женского населения… Он поневоле выполнял миссию санитара леса, этот, в общем, незлой или, скажем так, не всерьез черствый человек. Говорю так, потому что он с ними не церемонился, больше брал, чем давал, но его извиняет хотя бы то, что это всех их устраивало.

Вместе они ухаживали за Тимошей, особенно оберегали его телесное и душевное здоровье. Тимофей почему-то очень любил детское питание, которое в те далекие годы, при министре Устинове, было дефицитом, как и все, впрочем, остальное, но Тимоше, представьте, импортное детское питание доставали через московскую родственницу одной из его любовниц. Причем на эту пассию буквально насели другие пассии: «разбейся, но достань», они знали, что у той родственница в Москве работает уборщицей в нигерийском посольстве, где служили многодетные дипломаты, и к тому же эта уборщица была прикреплена к спецмагазину по линии КГБ.

Детское питание было привозное, все же остальное, что любил Тимофей, добывалось на месте. Клава Большакова, которая работала на птицефабрике, десятками приносила яйца. Голутвина Вероника с молокозавода — творог и сливки. Прасковья Недочет из аптечного управления доставала дефицитные витамины с микроэлементами. Тот самый кожаный чехол с нутряным мехом не то из гагачьего вяленого пуха, не то из стриженого меха кенгуру сшила Тимофею перед мобилизацией Катька Арлазорова, изрезав на выкройки спинку летного комбинезона своего мужа — летчика-высотника полярной авиации.

— Эх, Тимоша, пушинка ты наша, — говорила, бывало, нараспев творожница Голутвина Вероника, — живешь ты промеж нас, баб, как мышь в крупе, как… — Она запиналась, теряла мысль, искала ее в уме, слегка отшибленном чувством непомерного обожания, не находила, махала рукой и доканчивала как-нибудь так: — Кроль ты наш неуемный, селезень неустанный. И на всех, Тимоня, тебя хватает!., со всеми тебе хорошо!.. — Она с каким-то восторженным ужасом оглядывала своего друга, а Тимофей в ответ смотрел строго, бесчувственно. Сам он никого не любил и искренне не понимал, почему они все так теряют от него голову. Добрей всего смотрел он на бескорыстную и всегда им довольную Веру Николаевну.

Правда, и ее он один раз озадачил ради издевки: поручил ей на Птичьем рынке купить кро-лика-производителя, якобы его деревенская тетя просила.

— Только смотри, чтоб не подсунули какого-нибудь лентяя. Чтобы производитель был, поняла? Элитный чтоб.

Пошла Вера Николаевна с сумкой на базар, там мужик вправду кроликами торговал. Одни сидели в клетках, другие почему-то в мешке.

— Мне бы… задание… в общем, нужен кроль-производитель.

— Один?

— Если элитный, то других и не надо, — умно сказала Вера.

Продавец нагнулся к клетке, вытащил за уши одного, подвесил для смотрин на вытянутой руке, но Вере он не показался: висит тупо, поджав лапки и глупо кося бледно-красными размытыми глазками. Ничего элитного у него к тому же нигде не виднелось.

— Хорошо. А крупнее есть? У меня не прихоть, а хозяйственный заказ. Нужен, понимаете, элитный производитель.

Мужик удивился:

— Так бы сразу и сказали.

Он вынул из мешка такого же по виду — невзрачного жалкого косоглазого зверька.

— Вот! Цены ему нет! Вы не смотрите, что он сейчас такой скучный. Сегодня утром кряду восемь самок покрыл. Неуемнай! — Мужик говорил на местном наречии, но врал по законам общенационального торгашества. Он смотрел на недвижно застывшего в его руке и, похоже, пустившего от страха струю самечика такими громадно-восторженными глазами, будто и в самом деле едва сдерживал полового гиганта. Сам же половой гигант скрючивался все более, поводя передними лапками и все более жалко выставляя ожелтившуюся шерстку в промежности. — Не нарадуетесь, гражданочка: покоя им не даст, потому как в ем удержу нет.

Вера Николаевна покраснела и тихо сказала:

— Хорошо, я этого беру. Заверните.

10

«Вызов? — проговорил тихо Лаевский… — Вызов? Извольте!..»

А. Чехов. Дуэль

Издревле, господа, известна на Руси славная забава русского простонародья, офицерства и даже, говорят, поместного благородного сословия — мериться фуями. Так вот, Тимошка Балясин вызвал на поединок Колю Савушкина во время почти полугодового похода подо льдами Арктики. Коля наотрез отказывался. Послали за мичманом Мамедовым, тот — к замполиту. Команда в конце напряженного похода нуждалась в психологической разрядке, поэтому замполит одобрил.

— Считай, что это наряд вне очереди, — сказал мичман Мамедов.

В кубрике собрались все, кроме капитана, замполита и вахтенных. Площадкой для состязания служила крышка тумбочки, но ее пришлось сразу нарастить, прислонив к ней равный по высоте ящик для оружейного боекомплекта. Под гул и вой «трибун» Тимофей и Коля подошли к исходному рубежу. Тимофей принялся расчехлять своего супермена, надеялся на то, что этим окажет на соперника психологическое давление. Самодельные свинцовые пластиночки на чехле слегка дребезжали, позвякивали, побренькивали, погромыхивали, делая Тимошиного соискателя похожим на какого-то космического пришельца в скафандре, посланца иных, неведомых миров. Но вот чехол снят, с извлечением покончено, поперек нарощенной столешницы лег громадный Тимошин инопланетный изверг, плотный, бокастый, пружинистый и несколько расширяющийся в середине.

Настал черед Коли. Он запустил руку в робу, присел и под всеобщее «у-у-у» выложил двумя руками на ящик из-под боекомплекта своего безразмерного землянина.

Изумленный шепоток. Трогательные в своей безыскусной простоте солдатские комментарии. Воцарившаяся тишина ожидания обмеров и вердикта жюри.

Под взглядом десятка пар глаз свободной от вахты команды соперники покоились рядом, как две торпеды одного класса. Тут Коля вдруг сморщился, пытался подуть куда-то вниз. Оказалось, что, располагая на приставленном ящике своего подсвинка, он напоролся на занозу. Пораненное место прижгли йодом, доски ящика застелили плакатом по радиационной безопасности. Состязание продолжилось. Обмерял мичман Мамедов при помощи обычной строительной рулетки. Два обмера дали одинаковый результат. На третий раз Тимошин убивец от касаний стальной рулеточной ленты вдруг стал набухать, распираться, увеличиваясь в размерах в середине корпуса. Зрители, болевшие за Колю, запротестовали, на что Тимоша стал шуметь, что от занозы и Колина «нога» (так прямо, дурак, и сказал) якобы тоже воспалилась и раздулась, что это нечестно и т. д. На Тимошиного бэтмана жюри побрызгало холодной водой, чтобы он принял обычные размеры в спокойном состоянии. Колиного подсвинка тоже чем-то протерли успокоительным. Для решающего контрольного замера принесли из рубки томограф с электронным щупом, фиксировавшим параметры с точностью до одной сотой микрона.

Показание прибора с минимальным преимуществом дало победу Уду. У него было на 2,7 микрона больше по длине и на 0,7 микрона в среднем толще по окружности (в жюри был капитан-лейтенант, баллистик, он при расчете показаний применил коэффициент усредненности, так как у Тимошиной балясины «в талии» было некоторое преимущество над Колиным подсвинком, зато он набирал свое во время замеров оконечностей).

Вот так, господа, развлекались моряки Северного ВМФ в редкие минуты отдыха во время тяжелых трансокеанских боевых походов. Финал состязания был немного скомкан казусом. В досаде, что обалдуй подвел его, Тимофей ладонью стегнул его по бокам, ну вроде как дал пощечину, и, представьте, обалдуй наказание принял за ласку и вдруг как бы расправился в плечах, налился кровью и… изрыгнул на стену, прямо на инструкцию по пользованию огнетушителем, белую жидкость, т. е. произвел семяизвержение. Выброс был такой силы и такой диковинной траектории, что баллистик из профинтереса опять засел за свои коэффициенты. Тем временем дежурный вахтенный, отвечавший за чистоту, сгреб лопаточкой с инструкции Тимошины сгустки и отправил их в мусороприемник, откуда Тимошины потенциальные отпрыски, сгинув в пучине Ледовитого океана, достались, видимо, в пищу глубоководным рыбам и донным полипам. Случилось это в точке 80 градусов северной широты и 142 градуса западной долготы на глубине 217 метров на атомной субмарине Российских ВМС, несущей на борту десять ракет с ядерными самонаводящимися боеголовками.

Тимошу, между прочим, вскоре не то комиссовали, не то перевели на береговую службу. Совсем у него с головой и здоровьем стало плохо, усилилась депрессия. Обострились явления сухостоя, которые не снимались даже лошадиными дозами брома. На боку, лицом к стене ему спать запретили, опасались за прочность титановой обшивки и угрозы разгерметизации корабля. На животе он сам спать отказался, так как просыпался подвешенным в воздухе и припертым спиной к потолку в сложенном надвое виде, словно бы его насадили на копье. Оставалось положение на спине, так его и фиксировали ремнями. Но депрессия прогрессировала. Стало ясно, что без женщин Тимоша не мог. Его перевели в батальон береговой охраны, потом на пункт связи и хозблок. Пустили, считайте, козла в огород.

Так и остался Колин Уд один такой на борту атомной подлодки, без соперников, без отдушин, без праздников, наедине со своим унылым хозяином. Тот по-прежнему прятал его и держал в черном теле, лишая Уда главной радости — женщин или хотя бы имитации и еще: удовольствия покрасоваться, быть на виду, с открытой головой, обнажиться, слышать про себя со всех сторон эту песнь песней — «у-у-у…».

Уд той поры, когда обретался в темном и душном подбрюшье хозяина, тоже, случалось, испытывал приступы депрессии. «Жизнь несправедлива», представьте, и он пришел к этому горькому выводу. Благодаря Уду его Коле стали выдавать лишний кусок банного мыла. Чтобы он мыл его, Уда. Персонально. Ну, само собой, сначала мичман подал рапорт с обоснованием на имя начальника хозуправления базы в Северодвинске, тот, как водится, направил запрос в главснаб Северной флотилии и дальше по инстанции до соответствующего чина в минобороне. Тот обратил внимание на то место, где объяснялось, почему краснофлотец первого года службы Н. Савушкин нуждается в дополнительном объеме моющих средств: «так как, — читал чиновник, — в области паха имеет как бы дополнительную часть тела в сравнении со среднематросскими показателями, и эта дополнительная телесная площадь нуждается в отдельном сангигиеническом уходе и средствах для этого».

Чиновник сам возглавил комиссию, в Мурманском управлении сколотил команду из снабженцев и медиков. Майоры и полковники с удовольствием изучали вопрос, устроили смотрины (последний звездный час для Уда!), задавали смущавшие Колю вопросы, с начальственным оттягом в голосе похохатывали, вспоминая, как в помещении санчасти попросили матроса приспустить брюки (под предлогом какой-то медицинской надобности) и смотрели, смотрели, а один старенький военврач-дагестанец, близко поднеся лицо к паху и дыша, можно сказать, прямо на Уда, пораженный открывшимся ему зрелищем, пробормотал:

— Не может быть… И давно это у тебя?..

Он вынул неврологический молоточек. Коля, думая, что его ударят под коленку, сместил центр тяжести на другую ногу, но дагестанец неожиданно ударил молоточком подсвинку по спине, отчего он, подсвинок, чуть вжался от прикосновения холодного предмета, немного, что ли, втянулся вовнутрь, как втягивают голову в плечи при порывах ветра озябшие люди, но все равно и после втягивания его еще оставалось столько, что старый дагестанец, вперившись, воскликнул:

— Ну, братец, и Хуссейн же у тебя?!

А вечером, под банкой, в кают-компании на прощальном ужине с капитаном первого ранга члены комиссии вели патриотические разговоры о выдающемся предмете национальной гордости великороссов. Вопрос о дополнительном куске мыла решили, конечно, положительно

 

Глава III

1

После того дикого происшествия 7 апреля Коля Савушкин второй месяц жил, так сказать, в некомплекте. В таком же, естественно, усеченном виде он выходил на работу в свою муниципальную контору по уничтожению грызунов и бытовых насекомых. За это время он успел заметить за собой три неприятные и две терпимые (а отчасти и приятные) вещи. Из приятных это то, что ему в прямом смысле стало легче ходить — ничего, как говорится, не путалось под ногами. Да и полегчал он… как бы не соврать… да на килограмма три-то, наверное, полегчал, кабы не больше. И хотя про его ситуацию не скажешь, что Коля сбросил лишний вес, но все-таки нагрузка на сердце и половые железы уменьшилась. Но в этих плюсах таились и минусы. Появились нарушения психомоторики и ночного сна. Стыдно сказать, но целыми неделями Коле снились какие-то стоеросовые дубины.

После того как от Коли сбежал его Хуссейн, У него перестали расти волосы на лице, груди и лобке. Изменился тембр голоса. Это тоже были неприятные последствия. Ввиду отсутствия Хуссейна возникли технические и гигиенические сложности с мочеиспусканием, эту функцию взял на себя другой орган, что сопровождалось болезненной перестройкой всей мочеполовой системы.

Но самый большой удар в этой связи Коля, как ни странно, получил от своей жены Нины.

Если вы помните, господа, в своем месте я рассказывал о том, что Нина никогда не интересовалась половым вопросом, что после чудовищной первой брачной ночи она не подпускала к себе Колю несколько лет. И вот, представьте, однажды ночью она будто силой какого-то бесовского наваждения в полусне стала (чего никогда, никогда не делала!) водить рукой под одеялом возле Колиного паха, просто принялась шарить (будем называть вещи своими именами) в низу Колиного живота и вдруг, ничего не найдя, приподнялась на одном локте и включила бра. Еще раз под одеялом зачерпнула пятерней то пространство, где, по ее давнишним воспоминаниям, должно было лежать мужнино чудовище, — и только воздух зачерпнула в кулак, только гнусную обидную пустоту.

Да, господа, так устроены все женщины, и не только у нас на Руси, но и, думаю, во всем мире: казалось бы, сто лет ей это не было нужно, никак, ни в каком виде, но стоило этому исчезнуть, так она впала в гнев, затеяла истерику. Разбуженный Коля сначала ничего не понимал. Над ним свесилась, стоя на корточках, разлохматившаяся Нина и истошным голосом блажила, где, говорит, ОН, куда ты его, пачкун тараканий, дел, как ты до такого докатился… ну и так далее, тут у них песня одна, такого, мол, позора и издевательства она не потерпит, можешь убираться туда, где ты его оставил.

— Это же надо?! — Нина голосила, доводя себя до самого настоящего невроза. — А?! Это ясе надо?!! Надо мне было выходить замуж за мужика без… без…

Нина тут запнулась, потому что матом никогда не ругалась, но с ее уст чуть не сорвалось это единственно точное уместное слово. Она и слово «секс»-то считала неприличным. Она тем более сейчас не могла себе позволить выражаться, что вот уж как месяц занималась на курсах менеджеров-метрдотелей, где и язык иностранный преподавали в объеме делового общения с клиентурой, и этикет, и общее развитие… ну как она могла выражаться, тем более что на курсах, увидев положительность ее натуры, Нину сразу выбрали старостой и профоргом.

— Ну без чего, без чего — говори! — Коля тоже пришел в нервное состояние. — Без чего ты замуж вышла?! Ах ты, Нина, чего ты меня ругаешь, я и сам переживаю, думаешь, легко мне самому. — Он вылез из-под Нины, тоже сел в постели. — Я уж как месяц без него живу. Если, к примеру, на работе узнают, представляешь? Хоть непосредственно это не касается и работоспособность у меня не упала, а все же, ну, некрасиво как-то. Не по форме.

Глаза Нины немного потеплели, производственные резоны Коли в нее тем более проникали.

Помолчали.

Коля снова лежал на спине. Натянув одеяло на подбородок, Нина бросила поверх одеяла взгляд.

— Глянь, Коль, прямо впадина какая образовалась, — сказала она с испугом. — Раныне-то оттопыривало, даже неудобно было (она опять озаботилась, палец к губам поперек приложила). Может, к врачу сходить, чего-нибудь сделать?

— Тут, Нин, врач не поможет… Тут, думаю, какой-нибудь сглаз или к-колдовство. — Он скомкан-но кашлянул в ладонь. — Сейчас вон сколько всяких колдунов развелось и белых и черных магий…

— Да ты меня не пугай, Коль, этого нам еще не хватало…

Она вдруг быстро просунула руку себе под ночную рубашку, с облегчением убедившись, что все на месте. Выключила бра.

— Чаю не хочешь?

— Какой, Нин, чай, три часа ночи.

Помолчали. И вдруг Нина стала нервно хихикать, дергаться плечами.

— Ты что, Нин, не плачь. Мне и так тяжело.

— Да не плачу я, Коль. Вспомнила, слышь, как мы с тобой за сушками в брачную ночь ходили. — Она вдруг уже не сдерживаясь затряслась всем своим жилистым худосочным телом, потеребила Колю за волосы, чего тоже не делала лет восемь. — За су-у-ушками, ой, умора-а, тут обруч надо от бочки, хулахуп надо, а мы… ой… за су-уш-ками-и-и…

2

После ночного разговора с Ниной Коля почувствовал, что жена была бы не против возобновить прерванные супружеские отношения, если бы… Соскучилась она, что ли? Или на курсах своих что почерпнула про здоровые семейные отношения, про обмен веществ… Сейчас и по телевизору про это много.

Он скопил три отгула, чтобы посвятить их личной проблеме. Но где его искать? Как искать? Не подавать же заявление в милицию… Во-первых, стыдно. И как это там объяснить? Если б была кража, похищение, а то… исчезновение, добровольный уход. Нет, за это еще и заберут, решил Коля. И потом спросят, а почему сразу не заявил, почему медлил… ведь известно, что сыск по горячим следам имеет больше шансов. Значит, что-то человек скрывает. Но главное, что отвратило его от мысли идти в милицию, было то соображение, что объявят в розыск и потребуют фотографию беглеца или без вести пропавшего, чтобы вывесить у райотделений и на вокзалах на стендах «Их разыскивает милиция». Но о фотографии не могло идти речи, ее нет и быть не может, это ж пришьют статью за порнографию, причем Коля представил, холодея, что могут привлечь за порнографию, так сказать, в особо крупных размерах… Или предложат сделать фоторобот со слов потерпевшего. Но где ж такие слова-то подобрать? — ломал голову Коля. Он даже взмок.

И вдруг его осенило. Газета! Дать газетное объявление. Обратиться к тому, кто знает, что он, Коля, к нему обращается. Чтобы никто ничего не понял, кроме них двоих.

Сначала он собрался в свою любимую «Советскую Россию», которую выписывал, но он так уважал редакцию, что почел не совсем, что ли, скромным беспокоить ее по личному своему вопросу, да еще с таким антиобщественным уклоном. Надумал идти в отдел платных объявлений «Известий», тем более что у Коли было какое-то неясное предчувствие, что его бесстыжий… как его назвать?.. Хуссейн если и читает какие-нибудь газеты, то не иначе как «Известия» или «Коммерсант дейли» (на последнем слове Коля, произнося его в уме, чуть споткнулся, но со второго раза выговорил вполне, он это слово знал, Нина занималась английским по аудиокассетам, а Коля последние недели нередко засыпал дома под английскую речь).

Он поехал до Пушкинской площади на троллейбусе, еще и еще раз переживая ночной свой разговор с Ниной, и особенно то, как она немножко поерошила ему на голове волосы и как смеялась насчет «сушек». Остались от этого разговора и горечь, и обида. Обидно ему было за многое, была маленькая Нинина реплика, которая его тоже резанула, — это ее слова «пачкун тараканий». Хотела она этим сказать, что он ничего не добился в жизни, «не растет» (ее любимое выражение), что… Ну, предположим, таксидермистом в Реутове работать было почетнее, ну и что? Коле расхотелось думать на эту тему. «Тараканий». Да, тараканий. Но знает ли Нина, сколько болезней они переносят? Он же на курсах учился, он все про них знает. Тридцать видов возбудителей инфекционных заболеваний они могут занести в дом. Продолжать? Двенадцать видов червей и паразитов кишечника человека. Да, Нина, и это еще не говоря про тридцать видов вирусов. Многие аллергические и грибковые…

— Следующая остановка — Пушкинская.

Коля был разочарован маленькой обшарпанной комнаткой, где в «Известиях» принимали платные объявления от населения. Он, конечно, не ожидал мрамора, люстр, колонн, но все же… Еще в юности он однажды из Реутова приехал впервые в Москву, посмотрел, конечно, ВДНХ, Красную площадь, а потом долго стоял возле гостиницы «Москва» и смотрел на огромный Дом Совета Министров СССР, что был через проезд напротив, сейчас там Госдума. Так вот, Коля стоял и смотрел, и про всех, кто выходил из громадных дубовых дверей Совмина, думал, что это министр или зам.

В «Известиях», когда он искал отдел объявлений, ему попались несколько поддатых и каких-то неопрятно одетых людей. Он даже усомнился, являются ли они корреспондентами.

В комнатушке отдела объявлений за столом сидел пожилой сотрудник, а на стульях теснились посетители. Самого разного вида. Савушкину не понравилось, что тут посторонний народ, но потом он успокоился, резонно подумав, что вслух-то ничего и не надо будет ему говорить, текст он заранее написал, положит на стол, заплатит, сколько надо, и уйдет.

К столу сотрудника двинулась какая-то старуха, ее голову обвивала лента, сзади торчали седые волосы, схваченные резинкой в пучок. Старуха грузно села на стул и сказала… мужским голосом:

— Это, если можно, быстрее.

Пожилой сотрудник поднял глаза:

— По срочному тарифу желаете? В три раза дороже.

— Ничего себе… — пробурчал этот человек с заросшим лицом и с лентой вокруг головы. Он или занимался аэробикой, или был не совсем нормальным.

— Не нравится? В «Труде» дешевле. Настасьинский переулок, за углом.

— Да ладно. Только быстрее. Слова «алхимией» и «недешево» прошу выделить шрифтом.

Сотрудник молча читал его объявление, опять поднял глаза:

— Вы это серьезно?

— А что, в чем дело?

— Нелогично…

— Не ваше дело! Что, что нелогично?!

Сотрудник перечитал объявление.

— Видите ли, если алхимик может демонстрировать на публичных лекциях превращение цинка или чего-либо иного в золото, то эти лекции, по определению, должны быть бесплатными. Понимаете? Иначе, владей лектор этим искусством взаправду, зачем бы ему нуждаться в каких-то деньгах, собирать их с посетителей. Логично?

Старуха-мужик-алхимик сгреб свои бумаги со стола. Он был возмущен.

— Я пойду в «Труд». Вы лезете не в свои дела. Ваше дело считать, сколько слов в объявлении, и брать деньги, а не совать свой нос в эзотерические тайны. — Он перевел дух и патетически воскликнул: — Непосвященным этого не понять!

Выходя, он хотел хлопнуть дверью, но в нее входила благообразная старушка с корзинкой, и хлопнуть не получилось.

Следующей в очереди была накрашенная девица: ей надо было поместить объявление в раздел «досуг в сауне». Она заняла не более минуты.

— Следующий, — сказал сотрудник.

Коля положил на стол бумажку со своим объявлением. Сотрудник, не читая, стал было сразу считать слова, но его карандаш, которым он тыкал в бумагу, застыл.

— Что-то не совсем понятно… Этот сбежавший, он кто? Кем он вам приходится?

— Я бы не хотел, чтобы… — Коля заговорщицки кивнул на посетителей.

— Но что может быть конфиденциального в публичном объявлении, рассчитанном на чтение сотен тысяч людей? В публичном объявлении, по определению, не может…

— Ну как вы не понимаете? — перебил его Коля. — Тут особое дело. Он от меня сбежал. — Коля глазами показал на свой пах. — Он. Понимаете?

— В каком смысле?

— Ну…

— Ампутация? Ритуальное оскопление?

— Да нет, исчез после обеда. Я зашел в туалет, в окне еще богиня Ника маячила…

— Богиня? Маячила? — подозрительно пере спросил сотрудник. Он опустил глаза на бумажку и стал вслух вполголоса читать: «Ты сам знаешь, кто к тебе обращается. Вернись на прежнее место, погулял и хватит».

Сотрудник отложил бумажку, снял очки.

— Нет, я не могу передать это в печать, — сказал он. — У нас тираж 600 тысяч. У нас солидная консервативная… — Он опять пробежал глазами объявление. — Нет! Мы дорожим своей репутацией.

— Но что же делать? Если б от вас, к примеру, сбежал… Это ж трагедия.

Сотрудник посмотрел из-под стола на ноги посетителя.

— Гм… охотно верю, но… Не могу. Дикий случай… Да-а… Чернуха и порнуха в одном, как говорится, флаконе. — Он протянул листок посетителю. — Не обижайтесь. Попробуйте предложить «Труду». А лучше всего отдайте в «Московский комсомолец», там возьмут.

Он поднял глаза, но посетителя перед ним уже не было. На Колином месте сидела благообразная старушка с корзинкой на коленях.

— Что у вас?

— Котята. Шесть прелестных созданий. Бесплатно. В хорошие руки. Хотите взглянуть?

3

Маска:

М. Лермонтов. Маскарад

Я знаю, кто вы были…

Отгулы кончились, а ничего Коля про беглеца не узнал. Нина теперь приходила домой поздно, а уходила рано. На работе Коля выкладывался, как никогда, доставал по фирмам и химкомбинатам самые эффективные ядохимикаты. Симу он теперь почему-то не стеснялся. Она ему перестала нравиться. Она была грубая. Вот сегодня орала по телефону:

— Вам, блин, русским языком говорят — мы хомячков не усыпляем. Это ветеринары. А у нас контора по уничтожению гры-зу-нов, поняла? Ну и что ж что хомячки грызуны?! Нет! Говорят тебе — нет!! Что-о-о?!! Сама ты блядь, натуралистка хренова!

Вот Сима орет, ругается. А Коле наплевать. Он сейчас какой-то ко всему равнодушный. Вот сидят, заказов нет, работы нет, Сима мается на подоконнике. Уже не первый раз Сима высиживает на подоконнике без единого слова и замечания. Ничто ее как-то не смешит, не бесит там, в нижней уличной жизни. Качок в огромном плаще, как всегда, топтался на прежнем месте возле мусорных контейнеров у бровки Кутузовского проспекта, но Сима его теперь в упор не видела. Не вызывала в ней никаких эмоций и крылатая Ника на фронтоне Триумфальной арки, как и чтение иностранных реклам на плоскостях проезжавшего троллейбуса… На торговца с тележкой она слегка, правда, отреагировала, дело в том, что на тележке были товары такой высоты и широты, что высматривать дорогу торговцу приходилось, по-обезьяньи подпрыгивая, или даже, бросив тележку, забегать в сторону и тут же возвращаться на прежнее место. Краем сквера шла девочка, ученица 5-го класса, она плакала, но Сима этого видеть не могла, как и знать, что девочка идет не в школу, а из школы. Бедняжку опять дразнили ее телки-одноклассницы за то, что у нее единственной в их классе еще не шли краски и ее, мол, надо переводить в 4-й класс к малышам.

Наступил обед. Сима позвала его вместе сходить в «Пиццу». Коля машинально встал. Дорога пролегала мимо мусорного контейнера, где не так давно сочилась грязная ледяная глыба. На этом месте осталось темное пятно с разложившимися окурками и мусором. Совсем недавно здесь лежала эта глыба, вся в подтеках, в промоинах, а окурки были впаяны в лед. Коля даже помнил, что сбоку этой глыбы зияла светло-желтая полость, прожженная собачьей струей.

Коле расхотелось в «Пиццу», он отстал и поплелся к Триумфальной арке мимо коммерческих киосков. Взгляд его был рассеян, но вдруг… Так, господа, бывает только в плохих пьесах и кинофильмах. И еще в жизни. Я говорю о неправдоподобных совпадениях и случайностях. Вообразите, в витрине киоска на этикетке одной из бутылок, в кружочке, отороченном лавровым венком, Коля увидел… не веря своим глазам… поясной портрет своего беглеца, своего… Хуссейна, своего… как ни называй, а это был ОН. Из своего кружка на этикетке Он смотрел нагло, как хозяин положения. Но больше всего Колю возмутило, что Хуссейн был облачен в галстук-бабочку, как какой-нибудь шоумен.

«Ну, хмырь, вон куда ты подался… ну-ну, гад; ладно, ты у меня еще ответишь» (он приблизил лицо к этикетке и прочел: «ЛЕГКОЕ ДЫХАНИЕ. ЛИКЕР. 24°». И чуть ниже: «ПРОИЗВОДСТВО КИЧХОКОВ КОРПОРЕЙШН». И еще на английском языке: «MADE IN RUSSIA». И это Коля знал благодаря Нининым аудиокассетам. Почему-то последняя строчка его особенно потрясла.

— Я тебе дам маду рашу, — вслух сказал он. — Я тебе, долдон, покажу. И фамилию сменил, гад, ничего-о, ничего-о.

Он вдруг осекся, потому что ему показалось: Хуссейн в своем овальчике скривился и показал ему дулю.

 

Глава IV

1

В день свидания с Афродитой у Уда было запланировано интервью на телевидении, затем презентация в Доме журналиста ликера второго поколения, но самое главное — поездка в Московское Дворянское собрание: Юджин получил задание, чтобы боссу стать дворянином. У Лапикова, конечно, были основания ревновать Юджина Манкина, часть любви и благодеяний шефа тот оттянул на себя, но, с другой стороны, нельзя было отказать этому полуирландцу в многочисленных талантах. Тот умел не только проводить и реализовывать мероприятия, он умел их придумать. И конечно, не было ему равных в сочинении речей и статей.

Босс увидел этого Манкина однажды по телевизору в передаче «Пресс-клуб», и он ему сразу понравился: нервный, неулыбчивый, дерганный, видимо, талантливый, и с тем столичным апломбом, который на таких, как Уд (с умом, но без образования), производит неотразимое впечатление.

У Манкина был дар занимательной и безостановочной говорливости, что больше всего подкупило обделенного природой Уда. Манкин мог говорить днем и ночью, спросонья и натощак, с трезва и с похмелья, в студенческой аудитории и перед ветеранами труда. Уд заболел идеей нанять его себе в штат. По его заданию Лапиков разузнал про него все.

— Ну что он… это… — косноязычно тянул босс. — Если… ну… одним словом если сказать?

— Неподкупный, — сказал Лапиков.

— А что у него… это… зовут его… нерусский, что ли?

Лапиков рассказал, что за год до рождения Манкина в 1957 году в Москве был Всемирный фестиваль молодежи и студентов. Будущая мать Манкина комсомолка Валентина Манкина в суматохе фестивальных интернациональных чувств отдалась какому-то симпатичному североирландцу, а он под большим секретом ночью на седьмом этаже московского дома на никогда не затихающем Садовом кольце поведал ей, что он террорист, борется за отделение родины от Англии и все такое.

Валентина отдалась террористу наполовину из страсти, наполовину из идейных соображений солидарности с его справедливой борьбой. Фестиваль кончился, борец уехал, Валя зачала. Через положенное число месяцев Валентина родила мальчика. Попытки матери известить Юджина (так его звали) об его отцовстве ни к чему не могли привести, даже если б Валя решилась: еще в Москве он не оставил ей никакого адреса, ссылаясь на нелегальное положение, слежку, конспирацию и т. п.

Так и рос на Садовом кольце этот полукровка, которого мать назвала в честь отца Юджином, хорошо учился в школе, посещал при Доме пионеров секцию с гуманитарным уклоном имени Джанни Родари, потом закончил что-то высшее (чего пока служба информации Лапикова не выяснила) и на заре горбачевской перестройки объявился на страницах столичной печати с блестящими и разоблачительными статьями против партноменклатуры, за гласность и т. п.

— Его ко мне надо, — сказал шеф. — Любые… это… условия. Понял — нет?

— Он не согласится. Он где-то в одной статье назвал вас «этот хитрый винодел».

Лапиков хотел ввернуть матерное слово, но воздержался. Вообще-то босс сам нецензурно не ругался и не любил, когда ругаются слуги. Тут было то объяснение, что в русском языке 99 % матообразующих выражений составляет известное слово из трех букв, а Уду было бы неприятно, что слуги поминают при нем это слово всуе.

— Набери его, — сказал Уд. — Скажи, это… ну, чтоб на меня… это… работал.

Лапиков взял сотовый телефон. Юджина не было на месте. Сам Уд знал за собой тяжелый недостаток речи, поручил Лапикову поговорить с ним и уломать журналиста. Дня через три Лапиков доложил, что тот отвергает все предложения и самое большее, чего удалось добиться, — его согласия «на встречу лично с вами, без посредников, с глазу на глаз, на нейтральной территории».

— Это чего? На Канарах… это… что ль?

— Нет. Ни в вашем офисе, ни в его редакции.

— А где?

— Ну хоть в египетском зале Музея изобразительных искусств.

— А где… это?

— В Москве, на Волхонке.

— Ну… давай… это…

Тогда Уд еще не умел говорить и мямлил, как слабоумный инородец.

Назначили на 10.30, когда в музеях мало народу. Уд уже стоял у стенда со скарабеями, когда в зал вошел Манкин. Поначалу разговор шел напряженный. Уд разочаровал журналиста, Юджин заскучал от незлобивого презрения, как всегда, когда судьба сталкивала его с весьма распространенными в этой стране уродами косноязычия. Единственное, что удерживало его внимание к Уду, это интерес догадаться все-таки, кого он ему внешне напоминает. Допереть.

— Нет и еще раз нет, Уд Николаевич, — повторил Манкин. — Я в деньгах не нуждаюсь, тем более такой ценой. Свои речи и статьи я привык подписывать собственным именем. И кстати, что у вас за имя? Что-то хакасское? Бурятское? — Он тонко улыбнулся. — У меня в зачетке в свое время часто ставили это «уд», но ваш «Уд», похоже, из другой оперы…

Уд промолчал. Юджин обиделся и снова повторил, что ничего писать за него не будет.

— Я не только… это… про это… — мычал Уд.

— Уж не помышляете ли вы о том, чтобы я со страниц своей газеты лоббировал ваши алкогольные напитки и бетонные перекрытия? — Он задрал голову и захохотал, при этом его кадык дергался.

— Не то. Мне — это… меня натаскать надо.

— Что-о? — Манкин, кажется, понял. — Приобрести шарм? Произносить спичи? Войти в истеблишмент?! Составить цвет новой элиты? — Он бросил взгляд на винодела и понял, что тот «поплыл» от благоговения перед его краснобайством, которое ему, Юджину, ничего не стоило. — Так я вас понял?

Уд кивнул.

— И вы хотите, чтобы я посвятил этому какую-то часть своей жизни? Я, который патологически эгоистичен и честолюбив и даже не удовлетворяется славой первого журналиста России?! Да вы отдаете себе отчет, КОМУ вы это предлагаете? — Он налился почти зримым самомнением. — Да я — запомните это — ни для кого не могу быть средством. Я могу быть только целью!

— Понимаю, Юджин Юджинович, — сказал Уд, собираясь продолжить, но Манкин вдруг оторопел: его никто еще так не называл, да и отчества его, собственно, никто не знал. Уд, воспользовавшись эффектом, смотрел на него умными покупающими глазами.

— Мне не нужна твоя свобода, твое время, — сказал Уд неожиданно связно. Он погладил рукой статуэтку древнеегипетского писаря. — Я хотел сделать тебе предложение. В обмен на несколько писательских услуг. Я задумал большое дело. Мне нужно изменить имидж. Я знаю, что нет суммы, которая могла бы купить честного человека. Но есть ценности, перед которыми он бессилен устоять.

И Уд вытащил из кармана телевизионную программу с отчеркнутой строкой. Он сказал Манкину, что видел по телеканалу «Культура» его передачу о книжных раритетах мира.

— Да? И что же? — опешил журналист.

Уд не торопясь сказал, что в обмен на его согласие поработать у него в штате он берется издать полное собрание сочинений Юджина Манкина на лучшей бумаге, с обложкой из телячьей кожи. Золотое тиснение. Любой формат. Любое число томов.

Манкин забыл держать на лице обычную свою ироничную мину, и это видел Уд. Секунд двадцать он молчал.

— Но… вы говорите… свобода не будет ограничена? — наконец произнес Юджин.

— Конечно. Зачем ты мне без твоей свободы?

Мимо прошла пожилая смотрительница, сказала, чтобы Уд убрал руку с деревянной головы древнеегипетского писаря. Уд, извинившись, убрал. «Шесть, нет, семь томов публицистики, — лихорадочно проносилось в голове Юджина, ну да, еще наберется на один, есть ведь две пьесы, наброски романа».

— Вы даете мне два дня подумать?

— Конечно.

Они вышли из музея вместе. Уда возле храма Христа Спасителя ждал его лимузин.

— Тебе куда, я подвезу, — сказал босс.

— Спасибо, мне тут как раз недалеко, я пешочком, — соврал Манкин и почему-то плебейски хихикнул.

2

Лапиков давно не видел босса в таком возбуждении. Неужели из-за предстоящего свидания с Афродитой? «Чего же любовнику волноваться, если у него „там“ снаряд со смещенным центром тяжести?» Слуга в очередной раз улыбнулся, вспомнив расшифровки телефонных откровений Афродиты. Собственно говоря, первое свидание босса с депутатшей происходило, можно сказать, на его глазах в загородной резиденции. Лапиков в ту ночь дежурил вместе с постельничим и двумя телохранителями на пульте слежения и все видел по монитору. Босс, кстати, не любил возить туда своих пассий, зная, что охрана смотрит его оргии вместо видеопорнофильмов. Но вряд ли босс волнуется и за исход деловой части свидания. Лапиков не сомневался, что Афродита, получив ночь, все сделает для босса, и будет в федеральном бюджете отдельная строчка про Жигулевский цементный комбинат.

Лапиков опытным глазом слуги давно научился различать, когда хозяин нервничает из-за женщин, а когда по причине деловых осложнений. На этот счет имелся верный индикатор: интенсивность окраса пятен, выступавших на черепе босса в минуты волнения. Мягкая разжиженная розоватость, быстро переходящая в глухую агрессивную багровость, — это женщины. При этом любовные пятна ползли к темени от заушных выступов зигзагами по затылку. Коммерческие и всякие деловые неприятности вызывали пятна бледные, обескровленные, блеклой цветовой гаммы. Маршрут миграции у деловых пятен был другой — они, как некие ледники, сползали с макушки вниз по всей площади черепа (обтекая лицо) и скрывались в складках шейного платка.

Но сегодня пятна вели себя странно: по цвету они были любовные, а по маршрутам миграции — деловые. И Лапикова осенило: ба! здесь замешаны и женщина, и финансовые виды, и тщеславие… Лапиков вспомнил вчерашний ажиотаж, беготню Юджина, которому босс поручил невыполнимое задание: сделать его, Уда, потомственным дворянином и бароном ко времени встречи с Афродитой. В голову этим выходцам из низов самых низов иногда приходят дерзновенные мысли. Что касается титула барона, то Уд на этом заколдобился только потому, что ему ужасно нравилось слово «баронесса».

Сначала Юджин категорически отказался от задания, заявив, что все эти игры с титулами сплошная пошлость.

— К тому же, — сказал Юджин, — все это претит моим убеждениям.

Босс посмотрел ему в глаза долгим взглядом и спросил его, какой том собрания сочинений у него выходит.

— Четвертый, — сказал Юджин и поехал в Московское Дворянское собрание. Он отстоял двухчасовую очередь. Там с него для начала потребовали такое количество справок, свидетельств, поручительств и т. п., что он понял: задание босса сорвано. Страх сменился стыдом. Он клял себя за интеллигентскую слабохарактерность. При выходе из особняка к нему подошел человек какой-то неопределенной пепельной внешности, представился стряпчим императорского дома и, выслушав его, приободрил.

— Ваша проблема решаема, — сказал он. — За срочность двойная плата.

Юджин заметил у стряпчего на руке наколку якоря, но ему было не до придирок: до свидания босса с Афродитой оставалось всего 27 часов.

…И вот утром по сотовой Лапикову звонит Юджин: можно ехать, все готово, остались маленькие формальности. Лапиков записывает адрес, докладывает боссу.

— Он еще на связи? — спросил Уд.

— Да, — сказал Лапиков.

— Спроси у него: мое генеалогическое древо готово?

— Юджин, босс спрашивает, его генеалогическое древо готово? Понял. Шеф, он говорит, что как раз этим занят. И девизом, и фамильным гербом.

— Молодец. Хорошо. Поехали.

Когда огромный лимузин остановился возле обшарпанного одноэтажного особняка по соседству с прачечной и военкоматом, Уд сразу заподозрил туфту.

— Лапиков! Что это, Лапиков?

Лапиков вынул какую-то бумажку, сверил адрес, все сходилось.

— Это резиденция представителя Его Императорского Высочества, регента и блюстителя Российского престола. Так написано, босс.

Тем временем у подъезда особняка и в маленьком дворике толклись личности, которые сразу не понравились Уду. Богатые прощелыги. Шушера. Мелькнул известный шоумен. И опять мордовороты. Не понравилось Уду и то, что все соискатели дворянского звания подъезжали сюда на иномарках. Откуда-то из полуподвала вышли явно поддатые казаки и с ними такие же ряженые «господа офицеры», видимо, участники будущей «церемонии». Уд увидел в окне Юджина, он с кем-то довольно бурно объяснялся. Это был человек из свиты блюстителя престола, герольдмейстер императорского дома.

Юджин на повышенных тонах наседал на герольдмейстера.

— Как так сорвалось? Мы же договаривались именно о потомственном дворянстве! — почти кричал Юджин. — За такие деньги любую фамилию можно вписать в Готский альманах!

— Не получилось по времени, я пытался, даю слово дворянина, — верещал герольдмейстер.

— К черту ваше слово! Меня из-за вас четвертуют!

— Умоляю… успокойтесь… Я вам предлагаю вполне легитимную августейшую грамоту — вашему клиенту будет пожаловано дворянство и титул. Я и так взял на себя грех…

— Какой еще, к черту, грех?!

— В принципе, я не имею права выдавать документы на титул барона, если клиент не знает французского языка.

— Но вам же за это незнание заплатили пять тысяч долларов!

— Тише, тише, — герольдмейстер пугливо озирался. — Я и так весь на иголках. Я просто разрываюсь на части. Я наложу на себя руки.

С неуместной улыбкой Юджин, глядя на этого человека, вспомнил про странное животное, о котором недавно читал в журнале «Знание — сила». Это несчастное существо природы называлось по-латыни bulldog-ant и принадлежало к одному из видов австралийских муравьев. Эти агрессивные существа как бы воплощали собой трагедию раздирающих их внутренних противоречий. Неуживчивость с собой могла кончиться для них смертельно. Если муравья раздирали на части, то голова с челюстями начинала борьбу с собственным хвостом, а тот, в свою очередь, отражал нападения головы своими выпадами и уколами.

Герольдмейстер, недовольный собой, готов был, кажется, размозжить себе голову руками. Наконец, усилием воли (или привычки) он унял в себе эмоции саморазрушения и быстрым движением положил перед Юджином какой-то каталог.

— Что это?

— Это образцы фамильных гербов и девизов. Не угодно ли взглянуть?

Юджин полистал фолиант, ткнул пальцем.

— Что там?

— Вот это — «Non sine labore».

— «Ничего, кроме труда»… — кисловато повторил герольдмейстер. — Вы уверены? Не очень ли приземленно, господин Манкин? Не хотите вот этот девиз, номер 87 — «Habeas corpus tuum» — «Располагай своим телом»? Или вот под № 101 — «Vive ut vivas», а? «Живи, чтобы жить». Намного веселее, а стоит столько же.

— Хорошо. Пусть будет № 87. Внесите в счет. А герб можно вот этот. Спинка горностая, три белые лилии на голубом…

— Извините, господин Манкин… Это ваш клиент вон там стоит, на вас смотрит?

Дернувшись шеей, Юджин увидел зрящее на него свирепое лицо босса.

— Боже мой, он давно тут стоит?

— Уже минут семь, — сказал герольдмейстер. — Ия скажу вам, господин Манкин, что этот герб ему совершенно не подходит. Какие белые лилии, когда ваш клиент, прости Господи, конь с яйцами!

— Что-о? Вы в своем уме, герольдмейстер? Что вы такое несете?..

— Ну, простите, простите… Знаете, от этих новых дворян голова идет кругом…

…Грянул туш. Парадный лакей громким, хорошо поставленным голосом пригласил всех в залу. Босс стоял возле лимузина и не двигался с места.

— Это самая настоящая «кукла», Лапиков, — сказал босс. — Я не барон, но я не дурак. Это самая настоящая дешевка.

Он вдруг замолчал, схватился за ручку дверцы лимузина.

— Что? Телевидение?

И скрылся в салоне.

— Мотай отсюда быстрее, мудак! — крикнул он шоферу.

Минут через семь брошенный Манкин звонил ему по сотовой.

— Ты знаешь, я много раз был тобой доволен, Юджин, — перебил его Уд. — Но с этим дворянством ты схалтурил. Во-первых, Лапиков говорит, что этот блюститель российского престола — самозванец. Как его, Лапиков? А? Ну как? Тем более. Где ты его откопал? Не надо никаких оправданий… А что это было за телевидение? Ты вызывал? «Времечко»? Ну, Манкин, ты меня подставил. Я от тебя такого не ожидал, такую «куклу» ты мне подсунул.

— Какая «кукла», босс! Десять тысяч баксов наличными!

— Вот именно, — отрезал Уд. — Есть вещи, которые не продаются и не покупаются. А здесь какой-то эксченч. Что-что, а блатное дворянство мне не нужно.

Он бросил аппарат на колени Лапикову. Юджин что-то продолжал говорить, но Уд кивнул Лапикову, чтобы выключил связь. Лимузин бесшумно катил по центру. По ту сторону тонированных стекол плыли Александровский сад, краснокирпичное здание Музея В. И. Ленина… Развернулись у Большого, двинули по Тверской, налево, к Арбату.

— Ну и морды там были… — брезгливо сказал босс. — Налей ванну. Хочу отмыться.

— Что? — не расслышал Лапиков.

— Ванну, говорю, налей барону, холоп! — крикнул с хитринкой босс и захохотал, сбрасывая с себя накопившееся напряжение. — А потом, Лапиков, отвези меня в казино. Мне надо расслабиться. Скажи мне, Лапиков, почему я люблю прожигать деньги в казино, а?

Лапиков подумал и сказал:

— Потому что эти деньги, босс, — улики.

Уд посмотрел на Лапикова и зауважал его.

3

Да, это был первый прокол Манкина за время службы у босса. Поэтому, когда поехали в Дом журналиста на презентацию фирменного ликера второго поколения, Юджин старался всячески вернуть расположение шефа после прокола с псевдодворянством. И ему, похоже, это удалось. Презентация прошла отлично, на халяву съехался весь репортерский цвет. Уд произнес блестящую речь, которую процитировали некоторые газеты. Потом в отдельных кабинетах провели успешные переговоры на поставку ликера в ряд стран СНГ. За обедом в своем узком кругу (босс, Лапиков, Юджин, постельничий, два-три эксперта) обсуждали итоги первой половины насыщенного событиями дня. Юджин время от времени что-то записывал.

— И что он все такое пишет, а, Лапиков? Не компромат ли?

Юджин с готовностью откликнулся на великодушный жест босса.

— Какой компромат, Уд Николаевич?! Вы слышали, конечно, про такого человека — Эккерман. Это был секретарь великого Гёте, он всюду, и на прогулках тоже, записывал за ним все высказывания, а потом издал книгу «Мои прогулки с Гёте». Эта книга, шеф, стала бестселлером своего времени.

— Ну, и?.. — Уд ждал, чем закольцует спичрайтер свой пассаж про Эккермана.

— «Ну, и?..» — повторил Манкин. — В каком смысле?

— Что же ты записал сегодня за мной, мой Эккерман? — широко улыбнулся Уд и тыльной стороной ладони вытер взмокшую голову (за обедом стало жарко). — Что я такого умного сегодня сказал, — босс явно поддразнивал Манкина, это был знак прощения. — Итак?

— Записал я, босс, вашу реплику на сегодняшних переговорах. Помните, все после подписания контракта на огромную партию товара стали говорить, что вы очень большой дипломат? Помните?

Все кивками подтвердили, что было такое.

— И вот я записал, что вы сказали в ответном слове. Вы сказали… — Юджин открыл блокнот… — Дословно. «Нет, господа, сказали вы, знаете, кто за этим столом самый большой дипломат?» Сказав это, вы обвели деловых партнеров долгим пристальным взглядом. Возникло легкое замешательство, все ждали. Вы продолжили: «Самым большим дипломатом, которому мы все обязаны успехом наших переговоров, является…» Тут вы, Уд Николаевич, как опытный оратор сделали интригующую паузу, протянули руку к стоявшей на столе початой бутылке вашего ликера и, подняв ее над собой, сказали: «Вот он, самый большой дипломат, который развязывает языки, будоражит мысль, располагает к дружескому соучастию, открывает сердца для щедрости и любви». «Вот он», вскричали вы, шеф, еще выше подняв свой ликер, «вот он, наш Талей-ран, наш Меттерних, наша гордость, наша нескончаемая радость».

Манкин в изнеможении умолк. Все переглядывались…

— Это я сказал? — сказал Уд.

— Да, это был триумф, босс.

Уд был в хорошем расположении духа. Через несколько часов его ожидало свидание с Афродитой, с женщиной, о рандеву с которой безуспешно мечтали многие и многие известные мужчины Москвы, но сердце ее было отдано ему, Уду Кичхокову.

Юджин видел, что босс простил его. И Уд тоже чувствовал ситуацию. Заметив, что спичрайтер смотрит на приконченную бутылку ликера, Уд — чтобы дать Юджину при всех отличиться — обратился к нему с располагающей улыбкой:

— А скажи мне, Юджин, на что похожа пустая бутылка?

Юджин воспрял, как гончая при звуках охотничьего рога: от него требовали бросок, гон, иносказание, экспромт.

Все за столом повернули головы к Манкину.

— Пустая бутылка? — повторил Юджин, выигрывая себе несколько секунд. — Пустая бутылка — это очень грустно, босс. Она похожа на женщину, у которой все в прошлом.

Выходили все из ресторана в хорошем расположении духа и тела. Уд заметил, что перед его лимузином стоит какой-то человек и что-то записывает в блокнот.

— Спроси, что он там пишет? — сказал Уд шоферу.

Шофер подошел к человеку и сказал ему что-то грубое. Он принял его за контролера муниципальной автостоянки.

— Да вы что? Я писатель. Мне неожиданно мысль в голову пришла. И я ее записываю.

Шофер пересказал свой разговор шефу, который уже занял свое место в кабинете салона. Шофер завел мотор. Писатель писал не отрываясь, потом, увидев движущийся на него лимузин, отпрыгнул в сторону, не переставая писать.

— Слушай, дай немного назад, — сказал босс. — Спроси, что он такое пишет.

Лимузин задним ходом подкатил к писателю, продолжавшему строчить.

— Разверни машину, чтоб он был с моей стороны.

Лимузин сделал круг и прижался к кромке правой плоскостью. Уд кнопкой приспустил стекло.

— Ты только не обижайся, друг, меня просто интересует, что может приходить такого в голову человеку, что он не может оторваться и все пишет, пишет…

Писатель на секунду прервал свое занятие, внимательно посмотрел на Уда, понял его нутро, промолчал.

— Ты не подумай что, я без всякого. Я могу заплатить. Я у тебя покупаю твою интеллектуальную собственность.

Писатель молчал.

— Сколько вам заплатили бы за страницу текста?

— Вы это серьезно? Впрочем, Бунюэль продавал гэги Чарли Чаплину. Мне как-то неловко.

— Ну, если мне понравится этот последний листик — вы его тогда вырвите — то я заплачу вам сто рублей. За строку.

Писатель действительно вырвал последний исписанный листик из блокнота и прокашлялся.

— Это эссе о причинах распада СССР. — Писатель вдруг измененным голосом, как чтец или диктор, произнес; — Известно, что Россия хранима своими женщинами. Все линии ее судьбы, все капризы и воля ее национального характера — все от нее, все от женщины. Даже название нашей страны не могло не быть не женского рода — только Россия, только Русь. И однажды большевики совершили кощунственнейшую экзекуцию — они переименовали Россию в Советский Союз. Была Россия. Стал СССР. Они изменили ей пол. Они вероломно превратили ее в трансвестита. И с этого момента все у нас пошло напереко…

Чтец умолк, увидя у себя в руке стодолларовую ассигнацию.

— Да… но у меня не будет сдачи, — сказал он. Впрочем, говорил он уже вслед рванувшейся машине, окатившей его бледным выхлопом высо-коактанового бензина.

В загородном комплексе Уд показал листок писателя Юджину. Юджин немного ревновал к любым новым любимчикам босса, поэтому, прочтя пассаж, сказал, что хохма с переменой пола лежит на поверхности.

— Хотел бы я, Юджин, увидеть в Штатах такого писателя, которого какая-либо мысль заставила бы упереться в бампер чужой машины…

 

Глава V

1

В Москве стояли веселые весенние деньки. На прудах и в лужах парка в теплой воде кипела и ликовала жизнь. Ласточки носились взад-вперед, туда-сюда, точно кончик божественного пера судорожно торопился заштриховать пространство. Лягушки прямо на парковых тропинках застывали в два этажа, парализованные любовью. После теплых дождей за бордюры цветников, разбитых в сквериках возле Министерства обороны, вниз на голый асфальт скатывались и не могли найти обратной дороги к рыхлой земле дождевые выползки — так они и умирали у бордюрного подножия, струи ливней добела вымыли из них всякую жизнь, выхолостив тельца до пластмассовой бескровной белесости.

Свежим утром этими сквериками от метро к Фрунзенской набережной шла на работу Колина жена Нина, вроде бы на старое место работы шла, в столовую при заводе «Мосблок», а на самом деле все в ее жизни было новое, все переменилось. Во-первых, закончила она свои курсы менеджеров, к тому времени, как подгадала, их столовую то ли выкупил, то ли взял в аренду один крутой грузин по имени Автандил, устроив там ресторан. Он переоборудовал все помещения, присоединил к залу два крытых заводских склада, душевую и спортзал. Душевую переделали в сауну, а в спортзале устроили дополнительные двадцать посадочных мест с баром и три кабинета для VIP. Хозяин, узнав, что Нина закончила курсы, назначил ее метрдотелем и стал платить в семь раз больше, чем она получала.

Ресторан стал называться «У Автандила». Благодаря территориальной близости с Министерством обороны здесь ежевечерне обретались военные чины. Наезжали друзья хозяина, образовалась постоянная публика.

Нина все сделала, чтобы, как она говорила, сохранить прежний коллектив, даже бабу Нюру отстоять удалось, хотя Автандил ни в какую ее не хотел, говорил, что при виде старухи у клиента пропадает аппетит. Бабу Нюру упрятали с глаз долой в посудомойку. Поменяли только всех поваров, взяли двух барменов, слесарь Степан переквалифицировался в швейцара-вышибалу.

Автандил был упертый — все официантки у него должны были быть блондинки. Бедная шатенка Зина-старшая сожгла все волосы, но стала белой, куда денешься. Зина-младшая (мордовочка) краситься отказалась, ее отстояла Нина, сказав, что среди всех блондинок одна должна быть черненькая, для оттенения, что, мол, если б не было брюнетки, ее надо было специально брать в штат. Автандил выслушал, подумал, сказал «ты права, Нина». Остальные одиннадцать официанток были блондинки.

Главной достопримечательностью ресторана был громадный, во всю стену, аквариум, где плавали настоящие экзотические рыбы, а вечером во время шоу туда ныряли три почти обнаженные блондинки и совершали различные подводные эволюции.

Еще один небольшой аквариум был оборудован посредине зала. Там на дне лежали, шевелясь, большие живые серо-зеленые раки и лангусты; клешни у всех были перетянуты белыми лентами лейкопластыря, чтобы они с голодухи не покалечили друг друга. Посетители подходили к этому аквариуму и заказывали «блюдо из морепродуктов». Официанты специальным сачком вылавливали жертву, на которую указал клиент, и отправляли на кухню.

Первое время Коля с разрешения Нины приходил к ней в ресторан, садился за дальний столик, Зиночка-младшая ставила перед ним в графинчике 100 граммов ликера «Малибу» и какую-нибудь мелочь закусить. Коля отпивал по полглотка в час, смотрел аквашоу, слушал оркестр, отходил душой, наблюдая за нравами военных и гражданских, втайне гордился Ниной, которая после курсов очень изменилась. Она похорошела, поправилась («будто полуспущенную шину подкачали», выразился про себя Коля), стала делать макияж. Один раз Коля сам слышал, как Нина на английском языке говорила с каким-то смуглым человеком в военной форме. Коля понял только «плиз» и «сенкью», т. е. то, что говорил азиат, а Нина говорила непонятными словами много и даже как-то по-иностранному смеялась (что Коле не понравилось). Автандил был доволен ее работой, вскоре купил ей двухкомнатную квартиру, и Коля, однажды придя с работы домой, увидел, что во второй комнате, поменьше, поставлена новая кровать. Он понял — для него. Нина вернулась с работы в час ночи. Зашла на кухню, где томился Коля. Он поднял глаза. У Нины была новая прическа — высокие, начесом, волосы, схваченные лентой.

— Вот что, Коль, — сказала Нина холодно. — Что хочешь думай, только твои приходы ко мне на работу… в общем, это надо прекратить. — Она посмотрела на него с жалостью. — Раньше было можно, сейчас — нельзя. И хозяину не нравится… так что и вообще.

Коля думал, что все происходит во сне. Но это был не сон.

— А как же, к примеру… я один, весь вечер, ты ж в час-два приходишь… И при чем тут Автандил? Я ж всегда по счету плачу.

— Это неважно. Ты занимаешь отдельный столик, а там еще три посадочных места.

— Я могу и в раздаточной…

— Ну, не хочу я, — сказала Нина.

— Почему?

— Не хочу, и все. — Она уже говорила жестче. — И вообще вот что, Коля… Перейдешь в другую комнату.

Это была тягостная ночь в Колиной жизни. Он лежал на новой неудобной кровати, смотрел, как по потолку ползут, скрещиваясь, отсветы от фар ночных авто, думал о своей жизни, и жить ему не хотелось. Голое окно без занавесок наводило на мысль о больнице, о палате в сумасшедшем Доме. Тем более что разросшийся сад за окном издавал под порывами ветра тревожные и пугающие шумы.

Коля слышал, как Нина, повозившись на кухне, зашла в большую комнату и закрылась на ключ изнутри.

Все его мысли так или иначе приходили к одному — Хуссейна надо водворить на прежнее место. Любой ценой. Правда, Коля как-то не додумывал до конца, что, собственно говоря, ничего хорошего в его жизни не было, когда Хуссейн находился при нем, наоборот, были одни терзания, но теперь Коля страдал в состоянии отсутствия своего беглеца, поэтому нынешнее положение заслонило для него прежнее, еще более, на самом деле, мучительное…

Две прошлые его попытки выйти на беглеца пресекли телохранители. Один раз Колю перехватили возле проходной ликерного производства, куда Кичхоков приезжал с инспекторской проверкой, а второй раз Коля пытался столкнуться с Хуссейном в московском офисе его фирмы, когда под видом плановой санобработки помещения в конце прошлой недели разбрасывал по углам ядохимикаты. Ядохимикаты-то он разбросал где надо, но Уд, как назло, в эти дни летал с Лапиковым в Калифорнию-При Коле кто-то сказал, что босс строит в Америке на берегу океана ранчо.

Тут как-то смотрел он до часу ночи телевизор на кухне (у него уж сделалась привычка ложиться спать только после прихода Нины домой, и вместо прежнего сиденья в ресторане он теперь сидел перед телевизором), и в ночных «Новостях» был сюжет о том, что в Москве ожидается какой-то балетный конкурс, показывали худую женщину с небольшой головкой, половину которой занимали глаза. Она что-то говорила про балет, потом благодарила Министерство культуры и спонсоров. Коля обомлел: в кадре показали каннcких-то иностранцев, министра, а потом среди них он увидел своего Хуссейна. Этот аферист, оказывается, тоже был спонсором. Коля чуть не упал со стула, увидев своего плешивого подонка и самозванца.

 

Глава VI

1

Коля видел в теленовостях репортаж с пресс-конференции о предстоящем международном балетном конкурсе «Алиса». Но то, что бывает потом, после пресс-конференций, телевидение обычно не показывает. Журналисты налетают на свой фуршет, а устроители мероприятия, официальные лица, спонсоры проходят в отдельный банкетный зал. Стол там уже был накрыт. На десять — двенадцать гостей приходилось восемь — девять официантов. Это был тот зальчик в «Метрополе», стены которого отделаны черным мореным дубом.

Вскоре к застолью присоединилась сама примадонна, ее немного задержали дотошные телевизионщики. Уд заметил, что официанты никого за столом не выделяют, чего не скажешь об устроителях конкурса. Уд безошибочно вычислил, что внимание к персонам спонсоров распределялось в точной зависимости от суммы взноса и рейтинга фирмы. Особенно все вились возле двух — какого-то азиата, который представлял «Сунгсам», а другой был наш, рыжий, весь в веснушках, босс финансово-нефтяной группы «Ойл».

Личный переводчик Уда так и не был профессионально востребован. Уд не обижался, он делал выводы. Он заносил их в свой компьютер, туда, в те отделы мозга, которые заведуют у нас грустными житейскими открытиями и запоздалыми прозрениями. Руки в белых перчатках что-то из-за спины ставили перед ним, убирали нетронутым, ставили что-то еще, над столом стоял гул неровной плотности (концентрированный возле азиата и рыжего миллиардера и разреженный, пустоватый близ всех остальных, даже возле министра культуры, сам же Уд был как бы в информационно-эмоциональном вакууме). К нему никто не обратился ни с одной репликой, ни с одним вопросом, поэтому переводчик безостановочно ел и пил. «Этот обжора-толмач мог бы ради проформы дать мне знать, о чем у них болтовня», — подумал Уд, но себе же и ответил, что это глупо, непереводимо да и незачем. Пользуясь праздностью, персональный переводчик Уда перебрал и вскоре, одеревенев лицом, умом, глазами и фигурой, упорно, непоколебимо замолчал на всех своих пяти или шести языках.

Один раз взгляд Уда пересекся со случайным взглядом примадонны, но ее взгляд никак не зацепился с его взглядом, прошел не то вскользь, не то сквозь, никак не отразившись на лице… «Если б она забыла, кто я такой, она б отреагировала поощрительной улыбкой, — думал Уд, занося свои наблюдения в компьютер. — Но она именно знала, кто я, и предпочла не заметить…» Какими жалкими, провинциальными вдруг показались ему собственные презентации напитков, все эти Дома актеров с высокомерными подхалимами, все эти винно-цементные хлопоты о поставках сырья и сбыте продукции. «Посмотри на этого корейца. Или лучше на этого рыжего нефтяного магната. Его качалки по всей Сибири качают ему его вес, его престиж… а чем занимаешься ты, Кичхоков?» Он вперил взгляд в жевавшего рыжего миллиардера и, вставая, закончил про себя: И у меня будут акции, недвижимость. И у меня будет власть. Как Юджин говорил? — «самой большой афродицией, босс, обладает власть». Уд поднялся со своего места и вышел из зала.

2

— Куда, босс? — спросил Лапиков, когда Уд вошел в салон лимузина.

До свидания с Афродитой оставалась еще бездна времени. Уд рассеянно молчал.

— Вы просили напомнить про звонок в Душанбе, насчет цен за декалитр…

— К черту Душанбе, Лапиков. К черту тару, декалитры и прочее.

— Понятно, босс.

Уд посмотрел на слугу.

— Опять ты заладил свое «понятно, босс», «слушаюсь, босс». Ты же знаешь, что мне это не нравится. А твоя работа — избавлять меня от всего, что мне может не нравиться. Избавлять меня от отрицательных эмоций — твоя работа, Лапиков.

Лапиков вышколенно молчал. Глаза Уда неслужебно потеплели.

— Ты видел, Лапиков, как собака ведет себя, вылезая из воды?

— Собака? Из воды?

— Да.

— Ну… ну, она, в общем, встряхивается.

— Совершенно верно, молодец, она встряхивается всем телом. Начиная от морды и кончая кончиком хвоста. Она вся как будто в граде брызг, не так ли? И когда она застывает, она становится почти сухой. — Уд сделал маленькую паузу. — Вот так и я буду встряхиваться всем телом, и в меня, Лапиков, больше никогда не будут проникать отрицательные эмоции. А? Как в собаку, Лапиков, которая вылезает из воды!!

Уд вдруг захохотал как-то без смеха, без смешинки, нехорошо, без глаз, одним только нёбом. В этом смешке больше было от нервного прощания с прежним статусом «собаки, облаивающей железный машин». Как-то Юджин рассказал ему байку из времен, когда его, тогда советского начинающего репортера, послали в Кабардино-Балкарию разбирать жалобу рядового пастуха на председателя райсовета, который для свадьбы своей дочери взял из частной отары чабана двенадцать голов ягнят и не заплатил. Все было ясно. Юджин уезжал из аула в облпрокуратуру. Вез его туда — машин больше ни у кого не было или стояли на ремонте — сам председатель райсовета. Он был, наверное, не очень честный, но явно наивный человек. Пытался воздействовать на корреспондента до смешного простодушными приемами. Их УАЗик в населенных пунктах с обеих сторон облаивали собаки, норовя прокусить шины и крылья. Так вот, председатель райсовета каждый раз смешно поворачивал к Юджину иссиня-бритое умное — и рассчитывающее на ум собеседника — лицо и говорил:

— Вот, товарищ корреспондент, какой глупый собака есть. Видит, что машин железный, непробиваемый, а бежит, прыгает… — Он скосил глаза в сторону корреспондента, дал ему по-восточному время осмыслить ситуацию и закончил: — А ведь, товарищ корреспондент, дорогой, а ведь и люди такие глупый есть. Вот видит, что машин железный, непробиваемый, а пишет, пишет… А?

— Тормозни, — сказал Уд.

Лапиков увидел Сандуновские бани, вместе с телохранителями побежал было к кассе, но босс жестом руки их остановил: он не туда, он пообщаться с народом.

— К старушке, — сказал Уд и ступил ногой на булыжную мостовую.

Да, тормознул он впрямь ради старухи, которая чуть поодаль, у утла, торговала банными вениками. Была она экипирована в плюшевый всепогодный пиджачок, на голове платочек, какая-то холщовая сумка наперевес. Для денег, наверно. Рядом стоял большой открытый мешок, набитый доверху спрессованными, сплющенными связками березовых и дубовых веток. Старуха держала в руках образцы своего товара, как букеты, потряхивая ими, стараясь распушить, не обронив сухих слежалых листьев. При этом производилось и уходило в пространство сухое жесткое шуршание, звавшее знатоков в обжигающее марево парилки, в особый обморок высокотемпературной воскрешающей истомы, в клубы сверхгорячего сырого воздуха, где безжизненные жестяные листья, взопрев, ошпарившись, потекут зеленой кровью, дадут нутряной древесный сок, окатят запахом проточной чистоты, леса, солнца и при соприкосновении с телом человека впитают, отсосут, отведут на себя грязь его мыслей и пор, миазмы и шлаки организма, горечь сожалений и, быть может, даже тяжесть его грехов…

Старуха сразу выделила Уда как главного, но не забыла и двух других, потрясла пуще прежнего своими связками, обратилась сразу ко всем:

— Венички, сынки? Гляньте, какие! — и персонально, одному Уду: — Тебе какой? Березовый? Или с дубка? Ты с товарищами? Вам три?

— С товарищами, с товарищами, — сказал Уд. — А ты издалека, мать, приехала-то? — Уд кивком подозвал Лапикова подойти поближе.

— Я-то? — переспросила бабка… — Из-под Твери мы, сынок, из-под Твери, милые, село Свят-ское… — Старуха немного насторожилась, когда Лапиков подошел вплотную, а третий замаячил в некотором отдалении на углу. Да и отметила она, что не было при них ни сумок, ни баулов, с какими народ в баню ходит.

— Село Святское? — повторил Уд. — Это хорошо. А живете-то как, мать? Пенсия небось маленькая?

— Да как сказать, сынок?.. — Бабка боялась попасть впросак, что-нибудь не то ляпнуть, но на переодетых милиционеров эти двое похожи не были. — Жить можно, вот и этим подрабатываем.

— Сколько ваш веник-то стоит? — спросил Уд.

— Веник-то? Пятнадцать рублей веник. — Старуха соврала, на пять рублей на всякий случай снизила цену. Чего-то испугалась. Так-то она с обеда продала пять веников по двадцать за каждый.

— А сколько всего-то веников в мешке?

Бабка обмерла: никак отобрать хотят, эту… конфискацию сделать…

— Да что ж, сынки, я уйду лучше, у меня деда нет, правнуки малые.

— Да ты что, мамаша, испугалась, что ли? — Это уже Лапиков дело повел. — Мы, наоборот, тебя обрадовать хотим, чтобы ты быстрей домой поехала. Сколько их в мешке, ну, примерно? Сто? Двести?

— Да вы что? Штук пятьдесят будет, может, немного больше. Или меньше, — опять она спохватилась.

— Так, — это уже Уд заговорил опять, — будем считать сто веников по пятьдесят. Итого пять тысяч рублей. Забираю весь мешок. Даю шесть тысяч, купите гостинцы правнукам.

Лапиков полез в нагрудный карман. Бабка вжала голову в плечи.

— Да вы что, мамаша? — как-то растерялся Лапиков. Уд тоже был смущен, Лапиков чуть ли не силком впихнул в руку бабке толстую пачку пугающе новеньких купюр, бросил взгляд на босса. Уд дал понять — уезжаем. Уже возле машины Уд сказал Лапикову:

— Мешок придется взять, иначе не получится подарка.

Лапиков не совсем понял, вскинул брови.

— Если не возьмем, — сказал Уд, — она ж домой не уедет, правнуки гостинцев заждутся.

Лапиков не совсем допонял, но дал знак телохранителю. Тот подошел к старухе, одной рукой взял мешок с вениками, на весу донес его до машины, открыл багажник и бросил.

— Потому что если б оставили, — сказал, залезая в салон, Уд, — она б не смогла бросить, хоть за все и заплачено.

Лапиков внимал боссу старательно, и у него в мозгу забрезжили первые проблески догадки.

— И мучилась бы, пока б не продала… — решился он сказать.

— Да, Лапиков, но не из жадности, заметь, Лапиков. Из уважения к дарам природы. И к своему труду. — Он захлопнул дверь. — Это, Лапиков, народное…

И, имея, очевидно, в виду лежавшие в багажнике связки увядшего прошлогоднего лета, босс — машина тронулась, он откинулся на спинку сиденья — неожиданно для слуг запел:

3

Когда они из «Метрополя» приехали в загородную усадьбу, Лапиков распорядился было мешок с вениками присовокупить к куче красных знамен и транспарантов, сваленных у них в углу гаража. Это были, если помните, господа, те коммунистические доспехи и трофеи, которые доставались Уду после снятия активисток во время шествий и манифестаций левого толка. Коммунистический реквизит, будто в насмешку, оставался загнивать среди прочего хлама в одном из ареалов обитания алкогольно-цементного магната Уда Кичхокова.

Вот к этим трофеям любви и социального протеста чуть было не присоединился перекупленный мешок старухи из-под Твери. Но Лапиков сообразил, что, поступи он так, он допустил бы ошибку, упустив шанс явить боссу верное доказательство своей догадливости и умного послушания. Вот почему в момент, когда охранник, выпрыгнув из лимузина, открыл снаружи боссу дверь и тот ступил ногами на землю, Лапиков кивнул на багажник.

— Банька, шеф? — сказал он и со значением продолжил: — Дары природы… народное…

Уд улыбнулся поощряюще. «А этот Лапиков не глуп, — мелькнуло у него. Потом чуть задержал в себе эту мысль, как задерживают дыхание, и додумал: — И не так прост!»

…В первый раз Уд не попросил Юджина «потереть спинку» во время банных омовений, сегодня это делали двое массажистов загородного комплекса. Спичрайтер мог бы вывернуть наизнанку свои мозги, но никогда б не догадался, за что наказан отлучением от боссова тела. «Потереть спинку» значило в системе их отношений не просто потереть спинку, а получить допуск, так сказать, к святая святых, к тому же все знали, что именно во время этой процедуры, приговаривая какие-то вроде бы незначащие ритуальные слова типа: «а вот мы сейчас дойдем и до лопаточки, а вот мы пройдемся мочалочкой вдоль нашей ше-е-йк-и…а теперь… та-а-к… мы повернемся на животик» и т. д., решались обычно положительно все личные вопросы и просьбы… Сегодня Юджин подходил и так, и эдак, вертелся рядом с массажистами, пытался заговаривать — босс не реагировал.

Юджин решил, что виновата та проклятая осечка с потомственным дворянством или же маленький инцидент на прошлой неделе, когда он в последний момент добавил к уже одобренному боссом 7-томному собранию своих сочинений еще один, необговоренный, — том писем его и к нему, в который Юджин включил и раздел «выбранные места из переписки с врагами» — но все это было не то. Причина сегодняшнего нерасположения Уда к Юджину состояла в том, что Юджин не в том виде приснился ему этой ночью во сне и — во сне же! — произнес одну из своих высокомерных реплик первоначального периода его работы на босса. Надо сказать, что поначалу Юджин позволял себе даже заносчивость в отношении работодателя. Босс, господа, уважал образованность и трепетал ее.

Смешно сказать, но Уду иногда ужасно хотелось поступить куда-нибудь в университет на философский или литературно-художественный факультет, нет, не диплом иметь, он этих дипломов мог тонну купить, хоть Сорбонна, хоть Йельский… а именно ему хотелось по-настоящему — студентом — на лекции ходить, знания эти впитывать, отметки в зачетку получать. Чтобы изнутри знать, что сами в себе чувствуют и про себя располагают такие люди, как Манкин. Магия их легкой развязности, легко дающейся велеречивости, их способности к языкам, ненатужное — между делом — остроумие действовали неотразимо и обостряли чувство ущербности. У него была даже мысль нанять репетитором какого-нибудь академика с мировым именем, сейчас же у них плохо все, бедствуют, так вот нанять корифея-светоча и где-нибудь на даче заниматься науками, выучить обязательно латинский язык, поднатореть в гуманитарной области, немножко в физике, чтобы обрести подобающее лицо. Чтобы не при этих тусовочных обмылках, артистках Дома актера и всяких неграмотных эстрадных звездах, манекенщицах и прочих, а на каком-нибудь высоком светском рауте, среди просвещенной понимающей публики подойти к камину, прислушаться к умному разговору интеллектуалов высшей пробы и, дождавшись, когда можно будет что-то сказать, к месту, впопад, вдруг на чистейшей латыни легко, играючи, будто с детства бродил по Риму времен Суллы или Юстиниана, произнести старолатинский рифмованный афоризм:

— Что же, господа, mors certa, hora incekta.

Зная об этом комплексе босса, Юджин решил использовать рассекреченный кагэбэшный метод скоростного обучения языкам при помощи так называемого эффекта «25-го кадра». Кинопленка движется со скоростью двадцать четыре кадра в секунду и после двадцать четвертого кадра обучающемуся «подсовывают» двадцать пятый кадр с определенным лингвистическим текстом, который сразу воспринимается подкоркой, минуя сознание. Ты ничего не делаешь, только смотришь, и все языкознание само откладывается где-то на задворках памяти. Уд согласился, Юджин пригласил педагога, тот пару дней попробовал — ничего, абсолютно пустая сеть, ни одного слова у босса не зацепилось. Педагог и Юджин даже переглянулись: у этого человека нет подсознания?

Пробовали его учить языкам традиционно — тот же нулевой эффект. Природа начисто обошла Уда по части лингвистических способностей. На втором уроке он едва не задохнулся при старательной попытке правильно произнести сложный начальный звук в английском слове «орел» (eagle). Нижнюю губу свело в далеко выпяченной позиции, спазм перекрал дыхательные пути, глаза закатились, Уд принялся бессознательно шарить перед собой руками в направлении педагога, который, увидев, что ученик бездыханно сполз со стула на пол, безумно испугался и сбежал с виллы, даже не взяв плату за первое занятие.

Правда, Юджин все-таки научил Уда сносно изъясняться по-русски… Но даже после Юджино-вой натаски у босса иногда проявлялась в речи какая-то восточная цветистость с душком брутальности. Как ни вытравлял ее учитель, а она, видимо, сидела в ученике очень глубоко. Уд мог сказать приглашенной на виллу пассии: «В любви придумывать людям ничего не надо, она производится из подручного материала. У вас есть розанчики, а у нас — баклажанчики. Поняла?». Юджин услышал эту цветочно-овощную пошлятину, наблюдая за свиданием по монитору в помещении дежурного охранника, и едва в землю не провалился от стыда. Но, к изумлению Юджина, пассию этот пассаж Уда не только не покоробил, а явно понравился. Она засмеялась и одарила его «поце-луйчиком» в набрякшее темечко. Через некоторое время она называла его «мой баклажанчик». Это была дама полной зрелой сочащейся августовской спелости, к каким босс — до того, как впадал в свою отключку — испытывал слабость…

А неприязнь Уда к Юджину в часы накануне свидания с Афродитой возникла и вправду на пустом месте, ни на чем, на виртуальном пятачке, в порожняке реальности, которыми, по-видимому, и являются наши сновидения. А дело в том, что бог снов Онейрос подсунул Уду оскорбительную реплику Юджина на такой сценической площадке: будто бы сидят они со спичрайтером в зимнем саду, все идет хорошо, Уд в хорошем настроении, назревает ужин, и Уд спрашивает Юджина, что тот больше любит: шампиньоны в сметане или жюльен из дичи, на это Юджин (это все во сне, во сне) ему говорит:

— Видишь ли, босс, вообще-то шампиньоны и жюльены я ЕМ, а ЛЮБЛЮ я Достоевского и Кьеркегора.

Конечно, наяву Юджин себе никогда бы не позволил обратиться к боссу на «ты», это во-первых, а, во-вторых, такой выпад с «ем» и «люблю» был немыслим даже в начале его службы на босса, а тем более теперь. Но, проснувшись, Уд очень хорошо запомнил эту реплику и на Юджина затаил, ничего не мог с собой поделать, хотя и понимал, что люди не ответственны за то, что наговорили во сне. Как бы то ни было, Уд решил, что высокомерие, какое прозвучало в реплике Юджина, не могло быть привнесено в его сон случайно, ни с того ни с сего, видимо, его мозг как-то резонировал с мозгом спичрайтера и по недосмотру медиума стал поляной, куда птица-секретарь ненароком обронила свое перо…

Бедный журналист знал, что такое охладевший босс. Когда Уд, опустив веник в шайку с кипятком, сказал Юджину: «Пройдись по спинке», у Юджина отлегло: прощен! Массажисты вежливо посторонились, Лапиков сделал вид, что доволен их примирением. Уд фыркал, все время пробовал рукой, на месте ли лейкопластырь, отдувался от горячего пара, брызгался холодной водой. Уд саун не любил, только русская баня с шайками, с водой, с вениками, с мокрым паром, с камнями, на которые плескали из банки пивко или эвкалиптовую настойку.

— Значит, любишь, говоришь, Достоевского и Кьеркегора? — тихо сказал Уд, лежа на верхней полке на животе с повернутой к Юджину головой; Юджин как раз вибрировал веником в сантиметре от спины босса, не касаясь ее, а только судорожно будоража, баламуча над ней прослойку обжигающего воздуха. Спина была красная, в слизи, излившейся из пор. Дурман реанимированной рощи окутывал облаком закуток парилки. Три-четыре листика березовых впечатались в бос-сову кожу на плече и в ложбинке.

— Что Достоевский? — просто переспросил, склонясь к уху босса, Юджин, он сам от зноя и пара едва не плыл, да и трясение веником его самого порядком вымотало. — Достоевский — что? Что вы сказали?

«Нет, не он. Бред. Не виноват», — сказал себе уд и повернул лицо к стенке. «Приласкай его. Он ни в чем не виноват. Мало ли что может присниться… Ты же не самодур. Ты же не эти… ну, которые новые…» И, повернув к нему простившее лицо, вслух сказал:

— Юджин! Хватит. В бассейн!

4

Она подставила птичке губы, и та прильнула так нежно к милым устам, словно ощущала всю полноту счастья, которое ей было дано.

Гёте. Страдания юного Вертера.

— Пусть поцелует и вас, — сказала Шарлотта и протянула мне канарейку. Клювик проделал путь от ее губ к моим, и когда он щипнул их, на меня повеяло предчувствием сладостного упоения.

— В ее поцелуе есть доля алчности, — сказал я. — Она ищет пропитания, и пустая ласка не удовлетворяет ее.

После парилки сидели в халатах в зимнем саду втроем: Уд, Юджин, Лапиков. Здесь, на территории зимнего сада, располагался ни на что не похожий персональный туалет босса. Уд не знал, что французы называют подобные помещения «кабинетом задумчивости». Но у Уда это место пришлось бы назвать «парком задумчивости». Хваленые галлы при всем их гаргантюа-раблезианском остроумии-размахе вряд ли могли и вообразить что-либо подобное.

Этот, выражаясь модно, амбициозный проект Уд вынашивал бережно, трепетно, как годами страдавшие бесплодием царицы и королевы вынашивают посланный, наконец, небом плод долгожданного наследника. Он просто трясся над ним. Выписал из Санкт-Петербурга того реставратора-краснодеревщика, который реставрировал для Царского Села трон Екатерины И, и тот соорудил ему за бешеные деньги стульчак в виде трона по собственным эскизам. Никаких «евроунитазов», только трон. Спинку из кедра краснодеревщик увенчал фигурами двух птиц из позолоченной бронзы, они смотрели в разные стороны — вещая птица гамаюн и мифическая птица сирин. Подлокотники из италийской пинии с инкрустациями. Сиденье по ободу сначала было обито слоем батисты и парчи, но оказалось, что эти материи неприятно холодят ягодицы, и их заменили на более теплый по цвету и ощущению лиловый бархат. Удова пружинистая попа просто утопала в бархатной оторочке — будто в подушках на оттоманке восточного сибарита.

В окрестностях «кабинета задумчивости» обитала ручная канарейка. Постельничий держал ее вне клетки. Она по своей воле сама никуда далеко не отлучалась и любила пить воду изо рта хозяина. Уд набирал полный рот минералки, немного запрокидывал затылок, раскрывал рот, она подлетала, вцеплялась лапками в его подбородок, окунала клювик и пила, раз от разу задирая головку. Иногда было нестерпимо щекотно. А однажды на Уда даже напало состояние сладострастной отключки.

В окрестностях «туалетного кабинета» был разбит зимний сад непрерывного цветения, где в крытых оранжереях с большими пролетами из витражей и зеркал создавался эффект пребывания то в субтропиках, то в пустыне, то среди заснеженных равнин Антарктиды. Это было потрясающе! Там пальмы, магнолии, там кактусы, там карликовые хвойные породы лесотундры. Жимолость каприфоль соседствовала с жимолостью Маака, двойчатая монарда — с зарослями сине-белых кустов рододендрона, примула Юлии — с нарциссами Актея. А вторым ярусом ласкали взор Пентастемон скоулери, спирея Вангутта, чебурашник Лемуана Мон-Блан.

Это был поистине уголок утраченного экологического рая, запечатленный на дивной картине художника раннего Возрождения Витторе Карпаччо «Молодой рыцарь на фоне пейзажа».

Другой достопримечательностью всего «парка задумчивости» был глобус, огромный глобус, сделанный все тем же петербургским реставратором. Это был необыкновенный глобус диаметром шесть с половиной метров. Он вращался вокруг своей оси, меняя угол вращения сообразно реальному времени года и суток. Океаны, озера, реки представляли собой великолепно вмонтированные действующие аквариумы, а суша — Европа, обе Америки, Африка, Океания — выглядела в минимакетах так, как если б на них смотрели с околоземной орбиты. Ужасно симпатичными получились имитации маленьких айсбергов, плававших в акватории Антарктиды. Реставратор выпилил их из брусков прозрачного пищевого льда и еще поработал с ними резцом и пилочками.

Юджин в первый раз, когда был допущен в зимний сад, сразу влюбился в подростковые италийские пинии с их скошенными в одну сторону кронами без макушек. Видно, даже в семенах заключена эта высокая участь клониться вершиной вбок под напором вечного ветра с моря, иначе почему даже здесь, в искусственном зимнем саду, они гудят, как натянутая струна?.. Юджин просто заболел, гадая, на что похожи эти пинии со сбитыми вбок кронами, которые, казалось, приютили на минуту порывы утомленного самим собой и свернувшегося калачиком ветра. И вдруг его осенило: они напоминают знаменитый «летучий» памятник Шопену в Варшаве!

Здесь, под сенью италийских пиний и прочей вдохновенной растительности, Юджин затевал с Удом свои первые собеседования, вразумляя его начаткам политологических и иных познаний.

Бывало, под гул огромного вращающегося вентилятора рассядутся за журнальным столиком, на нем разбросаны свежие газеты и масса листков, бумажек, поверх которых, как на подмостках, застыла в танце увесистая бронзовая статуэтка балерины (садовник специально поставил, чтоб листки под воздушной струей не разлетались), дождутся, когда слуги, расставив безалкогольные напитки, оставят их одних и начинают занятие или, как выразился босс, «натаску».

— Видите ли, босс, — Юджин шуршал какими-то листочками, — нам с вами крупно повезло родиться в стране, где испокон века наблюдается болезненная непереносимость свободы. Это наше коренное, родовое, национальное… — Педагог краем глаза взглядывал на ученика — «сечет» ли тот, как-то реагирует? Тот, похоже, внимал. Поощренный, Юджин повышал градус ораторской бравады. — В политическом плане, босс, мы всегда жили в Смутное время. У нас и сейчас Смутное время. Это наше время в истории, наш способ существования в ней. Жертвой всегда была свобода мысли. Чаадаев, наш первый сумасшедший по политическим мотивам, в «Философических письмах», — Юджин потянулся к какой-то книге, вытащил закладку, — писал…

— Знаешь что, Юджин, не надо цитат, говори своими словами.

Юджин отложил книгу в сторону.

— Хорошо. В этой теме главное — усвоить, что гену свободы в нашем национальном генотипе как бы не из чего было образоваться. Почему до многих не доходит боль унижения? Потому что это не всем дано. Чтобы страдать от несвободы, надо, босс, быть политически ранимым человеком.

Уду понравилось последнее выражение. Юджин это почувствовал, он гарцевал на белом коне неудержимого витийства.

— Мы говорим — сейчас демократия! Да? Но кто у нашей демократии родители? Если мама — либеральная идея, то папа-то уж точно тоталитаризм. У них противопоказания по резус-фактору, а они зачали. Удивительно ли, что родилась такая несколько дефективная демократия?

Уд хмыкнул, Манкин продолжал:

— А собственно, где нам было взять другую демократию — полноценную, породистую, чистых древнегреческих и английских кровей? А? — Он опять проникновенно посмотрел на Уда. — Понимаете, шеф, у нас к свободе относятся слишком торжественно, ее выносят как дорогую хрустальную вазу по большим праздникам, трясутся над ней, боясь разбить. А свобода должна быть доступной, рабочей, общеупотребительной, как одноразовый бумажный стаканчик.

Юджин прервался, потому что струей вентилятора один из листочков выбило из-под бронзовой статуэтки и понесло за кусты жимолости мимо италийских пиний. Листок был с высказыванием Ивана Ильина о «политическом слабоумии первобытных душ». Он сначала застрял в кроне одной из пиний, потом проскочил между веток и спланировал на траву прямо к ногам одного из Приапов.

Юджин встал, чтобы поднять листок, но Уд остановил его рукой.

— Слушай, Юджин, — сказал он. — Не надо, с демократией все понятно. Ты мне вот что скажи, только не смейся, я знаю, что на этот вопрос любой ваш пятиклассник ответит… — Он взял со стола статуэтку, подошел к своему глобусу и приставил ее снизу подножкой к Антарктиде, сделанной из головки сахара. — Смотри, она висит вниз головой. Так? Но нельзя же ходить, когда висишь вниз головой, а люди там нормально ходят, я по телевизору видел… Объясни ты мне это, про антиподов, я пятый день над этим думаю. — Он поставил статуэтку на место. — Я ни о чем другом думать не могу…

5

Как-то Уд возле парка культуры гулял пешком впереди медленно едущего лимузина и увидел грязную дрожащую болонку. У нее местами вылезла шерсть на спине и боках. Не боясь подхватить лишай, Уд погладил ее, взял на руки. Собачонка лизнула его в щеку, и судьба ее была решена. Он протянул ее телохранителю.

— Накормить. Вымыть. Вылечить. Сделать все прививки…

Болонка опять попыталась лизнуть благодетеля, и обнаружилось, что у нее к тому же не хватает нижнего зуба. Она взвизгивала, порываясь поцеловать Уда.

— …и показать дантисту, — закончил босс.

Едва он собрался сесть в салон лимузина, как с тротуара к нему резко подскочил какой-то взбалмошный, явно на взводе, человек. Охранник сбил его с ног и занес руку для удара милосердия. Уд остановил его.

— Подними его, — сказал он охраннику. Тот одной рукой поднял жалкого человека, сразу напомнившего своим видом крылатую фразу о гнилой интеллигенции. На голове его была какая-то неопрятная шапка, глаза полубезумные, вид одновременно затравленный и дерзкий.

— Оставь нас, — сказал Уд телохранителю. — У этого человека нет плохих намерений. Ведь нет, любезный? Или я ошибаюсь?

— Н-нет…намерений, — пробормотал неизвестный. Он, видно, еще не совсем очухался от потрясения.

— Ну вот, оставь, оставь нас. — Уд пригласил неизвестного в салон, в ту часть, которая называлась кабинетом. Неожиданно болонка стала рычать на неизвестного, чем рассмешила Уда. — Я вас слушаю, — спокойно, трезво сказал Уд. Вдруг тот сорвал с головы надвинутую на глаза шапочку, обнажив громадный ленинский лоб.

— Я узнал вас… вы по телевизору… я случайно… я не специально…

— Не волнуйтесь. Случайно. Ясно. Переходите к просьбе. Или к делу. Что там у вас? — Уд говорил тихо, размеренно, вразумляюще, как психиатр.

— Перед вами неудачник, посмешище, которое не востребовано обществом, но… — Неизвестный протянул руку, как бы пресекая попытку его оборвать, однако никто не собирался его обрывать, Уд смотрел на него своими спокойными холодными умными глазами. — Нет! Я не буду просить, мне не нужны подачки! — вдруг вызывающе воскликнул уличный неврастеник. — Я… я хочу заработать. Я ученый. И я… — Он вдруг опять впал в транс. — К черту многолетние изыскания в области молекулярной химии, к черту упования на гранты Сороса, которые достаются только по блату, я решился… я — Он вдруг словно бы в пароксизме страха и катастрофического самоумаления, «сжигая все мосты», схватился за свой действительно огромный лоб макроцефала и исступленно прокричал: — Вот, возьмите, я жертвую, я готов: пусть на этом лбу, на этом вместилище разума мне навечно сделают татуировку — полное название вашей фирмы «Кичхоков корпо-рейшн», и я до конца своих дней… словом, обязуюсь носить здесь, как живая реклама… на лбу… за небольшое, но пожизненное вознаграждение… и никогда не пользоваться головным убором…

Он сник, из него будто выпустили воздух. Он обессиленно смежил веки, ожидая своей участи. Когда он открыл глаза, то увидел перед носом маячившую фигу — ее соорудил Уд из своих крупных сильных пальцев. Ученый отпрянул, готовый оскорбиться вдрызг, насмерть.

— Вот вам даст Сорос грант! — проговорил Уд в лицо обескураженному химику. — Вот вам общество создаст условия для исследований! Это постсоветская химера. Миф! Надо самим спасать отечественную науку! Слышите?

Неврастеник вжался спиной в кожаное кресло салона, он не знал, что говорить.

— Я знаю, что вам делать, — сказал Уд после паузы. — Мне не нужен ваш лоб. Мне нужен твой интеллект. Я даю тебе работу. Лаборатория гидролиза на передовом ликероводочном производстве. Две тысячи баксов оклад плюс — если прибыль — премия, плюс — если сверхприбыль — поездка за границу в любую точку мира с семьей. У тебя есть семья?

— Ушла. Она ушла от меня…

— Вернется.

Химик стал почему-то сползать с кресла на пол. Уд сделал несколько легких шлепков по щекам слабонервного человека, привел его в чувство, заставил того записать на бумажке свой телефон и отпустил.

Когда тот на ватных ногах удалился, Уд вызвал по переговорному устройству Лапикова, сидевшего в другом отсеке огромного лимузина:

— Возьми телефон. На работу с понедельника. Лаборатория гидролиза. Изделие № 37. Приведи его в порядок. Обласкай. Уверен в колоссальной самоотдаче.

6

Все, казалось, было на мази, все обдумано — ужин с Афродитой в «Президент-отеле», интимное рандеву в заведении Юлии при театре, как вдруг рухнуло и то и другое. И это за три часа до назначенного времени встречи.

Лапиков как-то не подумал о том, что Юлия, кроме того, что она заслуженная артистка и держательница ночного ресторана-казино при театре, еще и женщина. Поэтому он не ожидал такой бурной негативной реакции на свое деловое предложение — отдать боссу сегодня вечером комнату на 3–4 часа для свидания. «Сумма не имеет значения, называйте», — сказал Лапиков по телефону. Юлия сначала подумала, что клерк назначает свидание ей по поручению босса, и, вспыхнув, отказалась от денег. Лапиков поздно понял свою оплошность. Когда до Юлии дошло, что речь идет о встрече Уда с другой женщиной, она пришла в неистовство, в бешенство, кричала о цинизме, продажности, скверне, и о чем она только не кричала, Лапиков и слов-то многих не знал.

— Видать, достали вы эту артистку в первый-то раз, — говорил он Уду после всех этих событий. — Понравились, видать, очень. Орала как резаная. Ревность.

Уд был не в духе, но слушал не без приятства.

— Ох, вы тогда с ней и набедокурили, шеф! — льстиво и как-то слишком по-приятельски продолжал Лапиков, но Уд указал ему его место.

— Всегда-то у тебя, Лапиков, все выражения какие-то дурацкие. «Набедокурили». Это надо так сказать! Из какого комода ты такие речи вытаскиваешь, фу! — и он отмахнулся от воображаемой пыли. — Вот ты мне такие спичи в свое время писал, а я и не понимал, что это чушь. Что б со мной было, если б не Юджин.

Лапиков слушал с опущенной головой. У него сделались глаза, как у умной свиньи, при которой заговорили о копченостях.

Босс скучно посмотрел на слугу:

— Орала, говоришь, как резаная?

— Они все истерички, эти сексуально озабоченные. Все, — сказал Лапиков.

— Слушай, Лапиков, а ты семейный? У тебя есть жена, баба? Как у тебя в этом плане?

— С этим? У меня все в норме, шеф. Два раза в неделю. Больше нам не надо.

— Хорошо вам, импотентам, — улыбнулся Уд и сделал знак, чтоб Лапиков ушел.

7

Зеркала и совокупление отвратительны, ибо умножают людей.

Борхес

Накрылось все в последний момент и с «Президент-отелем». Ужином занимался Юджин, и он уже заказал столик для босса с Афродитой, сложное меню (Афродита была поклонницей старофранцузской кухни) обговорил с шеф-поваром. Короче говоря, все было в порядке, как вдруг помощница депутатши, узнав про «Президент-отель», тут же впала в истерику. Оказалось, что с «Президент-отелем» у ее матроны связан глубокий стресс и она там не бывает. Лапиков узнал, что там стряслось. В начале года Афродита как член комитета Госдумы по социальной политике и инвестициям и как член президиума общественной организации «Дочери России» получила приглашение на банкет по случаю открытия в Москве первого съезда всероссийского союза бомжей, нищих и малоимущих. Отказаться было нельзя, потому что близились выборы, и электорат от этой многочисленной категории населения игнорировать было бы неосмотрительно. Оставила свою депутатскую черную «Волгу» за углом, пешком дошла до отеля в самом скромненьком костюме, по лестнице поднималась с удрученным выражением на лице, чтобы, так сказать, соответствовать событию и контингенту; даже пошла на жертву, отказалась в этот вечер от косметики и макияжа. И каково было ее изумление, когда она увидела в банкетном зале стол, ломившийся от яств. Делегаты представляли из себя самых натуральных бомжей, нищих и малоимущих, под ослепительными люстрами высвечивались рубища, язвы, подтеки под глазами, площадка второго этажа кишела какими-то замухрышками, калеками, нечесаными субъектами и настоящими уродами. Было несколько исхудавших субъектов с картонными плакатиками на груди: «Люди добрые! Помогите, десять дней ничего не ел», — глаза безумные, блестят, рот разве что не затянут паутиной. В сторонке, не смешиваясь с общей толпой, у зеркал разместились какие-то главари цыганской мафии, оказалось, они были приглашены на съезд в качестве ассоциированных членов. Но самое извращенное лицедейство явило Афродите застолье. Как члену депутатской комиссии Госдумы, ей на следующее утро положили на стол по ее запросу конфиденциальную информацию от спецслужб, и подтвердилось то, о чем она подозревала: по агентурным данным все блюда были приготовлены из самых свежих продуктов, закупленных частью на базах, частью на рынках, но члены президиума съезда и устроители заставили поваров готовить из этих продуктов «несъедобные на вид» блюда, вроде как «объедки с барского стола», «жалкие подачки правительства», «унизительные крохи вспомоществования Госдумы» и т. п. Там были черепаховые супы, «загримированные» под «ополоски», салаты из якобы заветренной ветчины (ее специально опрыскивали безвредными красителями меднокупоросного оттенка). Блюдо «Зубы на полке» с натуралистическим правдоподобием было сделано из вафельных пластин и кубиков белого шоколада. И все в таком роде. Когда принесли горячее «Утка по-думски», в ее брюхе Афродита обнаружила яблоко из пластика, а когда она отвернула крышку, там была спрятана оскорбительная петиция по поводу привилегий народных избранников.

Словом, банкет был тщательно спланированной политизированной акцией дискредитации исполнительной и законодательной власти. Когда Афродита это поняла, она встала из-за стола и с гордо поднятой головой демонстративно направилась к выходу. Но из-за обилия зеркал не сразу его нашла. К тому же подвела эта самая гордо поднятая голова: она не увидела под ногами делегата на маленькой низкой тележке на колесиках и споткнулась об него, оказавшись в положении той тряпичной куклы, которую пустым ватиновым подолом сажают на горячие чайники. Что там сделал ей под юбкой урод, никто не знает, только Афродита закричала и грохнулась в обморок, а из-под нее выкатилась и со зловещим звуком покатилась по паркету пустая тележка.

С тех пор, конечно, Афродита в этот «Президент-отель» ни ногой.

В конце концов в вечер свидания Уда и Афродиты все устроилось наилучшим образом. Та же помощница перезвонила и сообщила, что по настоянию матроны мероприятие переносится к ней домой в Давыдково, адрес такой-то, время 21.30. Уд Николаевич уже извещен, Екатерина Саввишна Афродина ему сама звонила.

8

…Невозможно придумать более наглядного и осязательного сближения, чем сближение жаждущих друг друга уст… Слизистая оболочка, выбегая из нашей внутренности и являясь на языке единственной хранительницей чувства вкуса, сводит одновременно в устах и драгоценные звуки голоса, и сладостное дыхание любимого существа. Соприкосновение двух влюбленных уст представляет предпоследнюю степень возможного сближения.

А. Фет. О поцелуе

Прежнее и пока единственное свидание Афродиты и Уда происходило два месяца назад в его загородном комплексе, и на Афродиту неотразимое впечатление произвел зимний сад и особенно — после, конечно, глобуса и «кабинета задумчивости» — многочисленные статуи и фигурки древнегреческого бога плодородия Приапа с огромным фаллосом. Его изображения из камня и бронзы были запрятаны среди зарослей в разных уголках сада, и, когда неподготовленный зритель неожиданно натыкался на этих уродцев, на него могли напасть оцепенение, икота, мелкий нездоровый смех. Каково же было удивление охранников, которые наблюдали за первым свиданием босса по телемонитору, когда гостья их шефа не только не смутилась, увидев Приапа с тремя фаллосами, а обрадованно всплеснула руками. Приап был гордостью коллекции Уда: на трех фаллосах божок держал три огромные корзины, полные плодов, фигура Приапа была сделана из терракота, а фрукты в корзинах настоящие, постельничий сам ездил на рынок и потом раскладывал…

Афродита смело подошла к статуе, взяла из одной корзины яблоко, надкусила его, потом прислонила сочащимся срезом к губам Уда, засмеялась, и он тоже надкусил по надкусанному, и тоже засмеялся, и они с полными ртами потянулись друг к другу, жуя, кусая сладкие влажные губы, перекатывая друг другу сахарную яблочную жижицу, ловя кончик языка осторожными, притворно яростными зубами, постанывая, обжигая дыханием, бормоча скомканные, непроизносимые слова…

Пальцы их рук сплелись, и она ощутила, как на его ладони, пульсируя, разрастается какое-то многоточечное уплотнение. «Боже, это же бугор Венеры, он вожделеет», — догадалась она и благодарно обессилела… Вернули ее к жизни переливы живых томно-заплетающихся звуков: где-то играли на флейте.

Последняя подробность, господа, требует пояснений.

Еще когда обсуждались с петербургским реставратором-краснодеревщиком эскизы и интерьеры будущего зимнего сада, босс высказал одно пожелание. Он тогда как раз вернулся из поездки в Турцию, где посетил развалины древнегреческого города Эфеса. Из всех достопримечательностей античного памятника наибольшее впечатление на Уда произвело, как ни странно, общественное отхожее место в торговом центре древнего полиса. Экскурсовод водил его с Лапиковым (не считая телохранителей) по довольно обширному помещению, выложенному из крупных каменных блоков, и по периметру двух стен на определенной высоте были установлены мраморные плиты с элипсовидными отверстиями для известных целей. Как сейчас бы сказали — на двадцать посадочных мест. По горизонтальному желобу в каменных углублениях к каждому сиденью подводилась вода для гигиенических надобностей, что же касается смыва, то ниже крепился другой желоб с большим углом наклона.

Уд, как ребенок, дивился изобретательности древних эллинов, живших — «когда?» (спросил он у гида). Тот ответил, что это век Перикла, V век до нашей эры, то есть две с половиной тысячи лет назад. Лапиков задумался, а Уд закрыл глаза и попытался вообразить глубь исторического колодца. Он мысленно бросил в эту шахту монету и представил, сколько ей пришлось бы лететь до дна, если, допустим, десять метров глубины принять за столетие… Он стоял с закрытыми глазами, покрываясь испариной (в Эфесе стояла дикая жара), сопровождал воображением падающую монетку и примерно на XV веке нашей эры услышал удаляющийся голос Лапикова:

— Босс, экскурсовод торопит, там еще какая-то античная библиотека.

Уда передернуло. Ему не понравилось, что реплика прервала счет лет, что помешали его мысли (в виде маленькой птички со сложенными крыльями летевшей вниз головой вслед монетке) падать в проем колодезного сруба мимо мелькающих шумных столетий, чем-то там пытавшихся задержать на себе ее внимание…

Уд открыл глаза, они слезились от нестерпимо яркого света.

— Босс!.. — опять позвал Лапиков.

— Босс… экскурсовод… библиотека… — недовольно передразнил Уд. — Ну, мудаки…

Я, господа, еще не рассказал вам об одной пикантной детали, которая больше всего поразила Уда в общественном туалете древних эллинов. Речь идет о нише в боковом помещении туалета, которая предназначалась для… флейтиста. Древние заглушали какофонию желудков благозвучием гармонии. Именно эта идея пришлась боссу по вкусу. И он не слезал с краснодеревщика, пока тот в некотором отдалении от трона не построил грот с предусмотренным для музыканта углублением.

С тех пор в окрестностях «кабинета задумчивости» во время посещения хозяином или кем-либо из его особых гостей (туда допускались только самые-самые) звучала флейта. Флейтистом был бывший актер, первокурсник заочного отделения консерватории, он же по совместительству охранник. В часы службы его обряжали в тунику, сшитую по эскизу Юдашкина, сложность задачи кутюрье состояла в том, чтобы среди хитроумных складок легкой накидки флейтиста незаметно запрятать скорострельный пистолет-автомат и к тому же обеспечить достаточную размашистость движений на случай, если придется открывать огонь.

Кстати, в день, когда гостьей босса была Афродита, он играл «Мимолетности» Прокофьева в переложении для флейты.

9

— А где это Давыдково-то, знаешь? — спросил Уд у водителя по переговорному устройству.

— Да, шеф. От Триумфальной арки в честь победы над Наполеоном по Кутузовскому. В сторону Кунцева. Левая сторона. Недалеко бывшая ближняя дача Сталина.

— Ясно, — Уд отжал кнопку переговорного устройства и спросил у Лапикова: — Кто такой?

— Недавно взяли. Офицер-афганец. Последнее место работы — экскурсовод Мостурагентства.

— Поощрить, — сказал Уд.

— Понял, босс, — сказал Лапиков.

Ехали от московского офиса фирмы на Чистых прудах по Мясницкой в сторону Лубянки. Возле антикварного магазина босс попросил остановиться. Вернулся с завернутым в красивую коробочку подарком для Афродиты. Он знал, что ей понравится. Он сразу, как вошел в магазин, положил глаз на этого надверного дрилопуса — бронзовый Приапчик был что надо: на голове кольцо, за которое, по идее, следует браться рукой и тянуть, чтобы открылась дверь, а из паха, как водится у этих божков, в небо был нацелен громадный фаллос, превосходивший размером туловище, — литой, семижильный, оплетенный вздувшимися бронзовыми сосудами в апогее умопомрачительной эрекции. Видимо, прежние пользователи этой антикварной вещи предпочитали, открывая дверь, браться не за кольцо на голове дрилопуса, а за его фаллос — так он был отполирован от тысячекратных прикосновений. Сама фигурка дрилопуса была изготовлена из позолоченной бронзы и в сопроводительном сертификате антиквара-эксперта сообщалось, что это средневековая копия с подлинника I в. н. э. из Геркуланума, подлинник хранится в Национальном музее Неаполя.

Лимузин остановился у 15-этажной башни, телохранители заняли свои места у подъезда и лифта, Лапиков тоже было подсуетился, но босс сказал:

— Отдыхай, заберешь меня завтра рано утром. Что у нас там?

— Переговоры с киргизами в двенадцать, презентация в Доме…

— Отменить. Переиграй на встречу с «Ойлом».

— По поводу терминала?

— Да. Нефтехим будет сбивать цену. Ниже двадцати двух за тонну не опускать. Скажи Сбру-еву.

— Ясно. Вы сами будете с «Ойлом»?

— Да.

— После такой ночи? Босс… такие нагрузки…

В другой раз Уд отыграл бы эту свою фирменную реплику о хорошей жизни импотентов, но он был почему-то не в духе и промолчал.

— Да, еще у нас в одиннадцать фотосъемка для французского журнала, — напомнил Лапиков.

— Знаю.

— Француз просил, чтобы на вас были белые брюки и белая водолазка. Ему для съемки надо.

— Ладно, Лапиков. Это твои заботы.

Телохранитель поднял босса на лифте на седьмой этаж, вывел на лестничную клетку и, заглядывая в бумажку, вертел головой от двери к двери. Оба они были в некотором недоумении, потому что дверь с нужным номером являла собой странное зрелище. Она могла принадлежать квартире кого угодно, но не депутата Госдумы Афродиты.

Представьте себе, господа, обитую облезлым дерматином дверную плоскость с рваными дырами, откуда торчат клоки ржавой технической ваты и грязного стекловолокна. Поневоле ждешь, что после звонка из такой двери высунет подслеповатую физию какой-нибудь чайник или полубезумная драная старуха, пенсию которой объедают тридцать проживающих с ней кошек. Проверили еще раз номер квартиры — все сходится. Уд качнул головой, охранник испарился, Уд нажал на кнопку звонка — дверь отворила сияющая Афродита в серебристом узком платье с декольте. На голые плечи было наброшено боа. Афродита приняла протянутую руку Уда и, приблизив его к себе, подставила губы. Афродита слыла королевой поцелуя: она впускала в себя и как бы все-таки удерживала на некотором расстоянии, и эта дистанцированность, по-видимому, кружила мужские головы сильнее, чем последняя «степень сближения».

Чтобы стушевалось возбуждение, Уд полез в пакет за подарочной коробкой. Когда он вынул своего дрилопуса, она ахнула от восторга и потащила Уда к двери ванной, заставив тут же приладить его шурупами.

Афродита любовалась фигуркой, она приняла заостренный фаллос божка за ритуальное орудие, о которое в храме его имени юные гречанки лишали себя девственности. Афродита ладошкой шлепнула ему по бронзовому кончику, заливаясь смехом:

— Ах, проказник! Ах ты какой!..

Приапчик тупо висел, только кольцо слегка звякнуло.

Странно, Уд впервые обратил внимание на то, что глаза у Афродиты слегка косили и были необычного цвета: две белесоватые крапчатые обесцвеченные клубничины, какие плавают в доживших до зимы домашних компотах прошлогодней июньской закрутки.

У нее были розоватые глаза мучимого постоянным голодом животного. И Уд догадывался, какой голод поселился в этих глазах… Да, считалось, что она любила мужчин, их присутствие, крупные звуки, которые они издавали, обретаясь среди жизни, их низкие голоса, их запахи… Про нее говорили, что она будто бы не могла находиться дома, если со спинки кресла или стула не свисали чьи-то рубашки или брюки, если на ночник не был наброшен галстук.

Знаете, господа, чем она занималась до прихода любовника? Закончив дела на телевидении (там для программы «Парламентский час» записывали диспут депутатов), Афродита заехала на сеанс аэробики, а вернувшись домой, еще и вздремнула по системе древнекитайского врача. После короткого целебного сна вышла на балкон и, по примеру неаполитанок средневековья, выставила на лунный свет обнаженные груди. Луна была в фазе роста, луна полнела, груди круглились, наливаясь матовым молоком с небес…

Даже Уд в состоянии своего коматозного любовного беспамятства тогда, в ночь первого их свидания, впервые в жизни что-то почувствовал. Что? Назовем это, господа, чарами всепоглощающей женственности. Они проникли в него сквозь фригидную толщу отключки. Так умершему, говорят, какое-то время слышатся голоса людей, причитающих над ним… Память о чарах удерживали, оказывается, не сознание, не ум (головой он все забыл), а слизистая оболочка губ, ноздри, втянувшие в себя миндальный запах ее дыхания, — это они вспомнили, они проснулись сейчас в нем при поцелуе в прихожей…

Нет, нет, что-то в Афродите было особенное…

Как-то один из безнадежных ухажеров Афродиты встретил ее случайно в супермаркете. Она деловито снимала с полок всякую всячину, толкала перед собой тележку с товарами, послушно пристроилась в конце очереди в кассу… Ухажер следил за ней издалека и был потрясен. «Как, эти люди не понимают, кто среди них, как они не понимают!..» Он был убежден, что такие женщины, как Афродита, созданы только для любви, им нельзя ходить в магазины, отвлекаться на деловые разговоры и т. п. Только непрерывно, упоенно, безостановочно давать себя любить, подобно матке — царице пчелиного улья, дарить восторг, убивать отказом, воскрешать милостью! Все эти очереди, вся эта парламентская болтовня крадут ее с ложа любви, для которого она создана и где реализуется ее красота!

Уд был усажен хозяйкой на диван. Он приготовился вести с Афродитой «умные разговоры». Радиоперехват ее телефонных бесед с подругой (с ними Лапиков постоянно знакомил босса) показывал, что Афродита держала Уда за «умницу». Это значило, что в их свидании будет торжественная и художественная часть. И только потом, потом, под утро будет оголтелый кривошипношатунный драйв без устали, впритирку, без устали, вплотную, без присадок, внатяг, до донышка, без устали, вкруговерть — перед тем как провалиться в последнее беспамятство… А потом, на сладкий десерт свидания, еще вполсилы несколько пассов прощальных ласк, лениво-нежное касание и, наконец, то, что закабаляло, по слухам, всех ее любовников, — погружение в ускользающую и тем манящую близость, где они чувствовали, что женщина отдается им охотно, но как бы не до конца, без упоенья, не всецело…

Уд отвел взгляд от дрилопуса и поймал себя на том, что плохо слушает Афродиту. Она о чем-то все время говорила посмеиваясь.

— …моей двери, да? — вот это он услышал и попытался врубиться.

— Ты, наверное, подумал, что за скряга! — продолжала она, откинувшись спиной на подушечки. Одну ногу, сбросив туфлю, она положила на пуфик. — Но нет, Уд, нет, нет и нет, это, увы, элементарная вынужденная маскировка.

И она рассказала, что с некоторых пор у них в доме такие двери ставят многие солидные жильцы. Замучили грабители. Сигнализация и прочее не помогает.

— Лучший охранник — видимость нищеты, — сказала она, — на нее-то никто не покушается.

Уд слушал и чувствовал, что надо в этом месте что-то сказать, но не нашелся.

— А знаешь, сколько стоит эта дверь? Не поверишь, но далеко не все могут себе это позволить.

Афродита босой ногой, лежавшей на пуфике, скинула туфлю с другой ноги и утвердила их на пуфике рядом. Уд немного смутился: у серебристого платья Афродиты оказался большой разрез, и достаточно рискованно часть бедра оголилась.

— Эту дверь по заказу делал дизайнер с мировым именем, — продолжала она. — У него в прошлом году была персональная выставка в галерее Нащокина.

Уд только сейчас понял, о какой двери она все время говорила.

— Ты обратил внимание на куски ваты? А дыры на дерматине? Знаешь, добиться впечатления натуральной убогости — это высший класс!

Уд снова понял, что надо бы что-то сказать.

— Надо же… — протянул он. Краем глаза он видел в гостиной за большой напольной лампой угол сервированного столика. «Старофранцузская кухня», вспомнил он слова своих осведомителей.

Афродита поднялась с дивана, впрыгнула в туфли и двинулась в глубь гостиной, остановившись (продуманно?) перед напольной лампой. Сильный свет за спиной Афродиты просвечивал платье насквозь и обнаруживал перед Удом, что две прекрасные безукоризненно прямые параллельные линии ее ног, оказывается, пересекаются, заканчиваясь в точке пересечения витиеватой капителью коринфской колонны. Уд даже притворно прокашлялся в кулак, чтобы спрятать нахлынувшее волнение.

А минуту спустя его позвали к столу голосом, показавшимся Уду щебетом беспечной райской птицы, — так он проголодался.

 

Глава VII

1

Разве может часть быть значительнее целого? Тогда почему, господа, мы все внимание уделяем Уду, где Уд, с кем Уд, для чего Уд, а Коля Са-вушкин на десятки страниц забыт, о нем ни словечка. Нет, нет, справедливость требует вспомнить про несчастного персонажа, тем более что в те самые часы, когда его Хуссейн расслаблялся в обществе дамы, Коля мучительно, нечеловечески страдал.

Если вы помните, у него намечался юбилей их совместной жизни с Ниной, 10-летие… С того дня, как Нина запретила ему приходить в ресторан, он тосковал вечерами, как старая брошенная собака под дверями хозяйского дома, не находил себе места, сидел в своей комнате при погашенном свете, притворялся, что спит, но еще ни разу не уснул до прихода жены с работы.

А раньше часа ночи она не приходила…

Лежит он, бывало, на кровати поверх одеяла, смотрит в окно на пустое небо. «И небо, вон, какое-то… зашпаклеванное», — думает Коля про себя, и воображение рисует ему другое веселое разноцветное небо, полное звезд и низких планет, чтобы ему лежать и разглядывать их, наблюдать, чтоб, значит, не очень скучно было. Коля оживился: «А что? Плохо разве было б, если б планеты низко висели, светились бы, как китайские фонарики. Лежи и смотри, вроде как клуб путешествий. — Коля хмыкнул. — Интересней было бы жить-то по вечерам. Открыл окно, а они низконизко… Вон на той уж электричество зажгли, вон трамваи вниз крышами едут, вывески мигают… А вон на той, к примеру, еще светло от солнца, автобусы их куда-то везут, ну, на экскурсию или на массовку какую… А на этой-то, — Коля даже на локте приподнимался, увлеченный своей фантазией, — на этой салют, иллюминация, праздник там у них, значит, или просто веселые нравом…»

В ночь накануне юбилея он лежал в темноте и думал, думал в свою безразмерно распираемую голову. Эти его думы, впрочем, состояли не из слов, — тоска тем и тяжела, что в словах невыразима… Обиды последнего времени доконали его.

Последняя надежда оставалась только на юбилей. Не поднимется же у нее рука в такой день сказать ему это страшное: «Ну не хочу я!..» На вечер юбилея у Коли был план: после трехнедельного перерыва прийти в ресторан «У Автандила», прийти просто как клиенту, заказать не свои обычные 100 граммов, а целую бутылку ликера «Малибу» с намеком на необходимость второго «собутыльника» (под которым, естественно, подразумевалась Нина), посмотреть на сцене «аквашоу», досидеть до конца и… и напомнить Нине о 10-летии их совместной супружеской жизни. Поднять за это бокалы, пригласить тетю Нюру, Зою-старшую и Зою-маленькую, еще кто-то, может, захочет, хотя б Степан, он сейчас у них работает швейцаром-вышибалой, а раньше слесарил еще в их столовой при заводе «Мосблок», Коля давно и хорошо его знал (правда, между ними три недели назад пробежала кошка: Нина именно его, Степана, привозила на квартиру врезать замок в свою большую комнату, когда отлучала от себя Колю).

После ресторана его план предусматривал такой порядок действий: он провожает Нину до дому, посидит с ней в хорошо разросшемся саду у них под окнами, потом откроет ключом входную дверь, вот они в прихожей, а у Колиной комнатки дверь нараспашку, а там стол, накрытый в виде легкого ужина и сервированный на двоих. Коля специально искал накануне французское вино (только французское почему-то хотел, какое-то особенное — французское — значение этому придавал), а все остальное, включая сервировку, сделал, помня записи жены на аудиокассетах, когда она училась на метрдотеля. Коля, честно говоря, и сервировкой стола рассчитывал растопить лед своей супруги. Ну, еще надо сказать, что Коля специально ходил на Манеж в подземный супермаркет и купил за бешеную цену фирменный галстук «Fеrrano», попросив продавщицу завязать его прямо на нем. Продавщица была молодая, симпатичная, она близко подносила свое лицо к Колиному лицу, ее руки щекотали его подбородок, от ее губ, пальцев, запястий пахло неизвестными душистыми духами, каких Коля никогда и не вдыхал, и так ему было хорошо, покойно, что он даже закрыл глаза, провалился в облако какого-то удивительного, неведомого ему ласкающего счастья, и он, наверное, стоя уснул, так как его возвратил к действительности ее приветливый, улыбающийся, певучий голос:

— Муж-чии-наа, — позвала она нараспев. — Ауу… гото-овоо. Вам очень идет.

Коля вправду едва не уснул от дурмана испарений и от красоты девушки. Ей шел даже бледно-карамельный прозрачный простудный пупырышек на губе, он у нее только начинался и еще не превратился в лихорадку. Эти губы были так близко от Коли, что, будь его воля, он бы легонько поцеловал ее в этот пупырышек, но, конечно, не решился на это. Девушка уже стояла в нему боком, разговаривая с другим клиентом. Впервые в жизни Коля усомнился в своей теории любви без последней телесной близости, фигурка девушки — такими глазами он впервые посмотрел на девушку — была создана с физическими характеристиками любви, переливы видимых и скрытых выпуклостей, впадинок, покатостей, не заботясь об этом, излучали призыв, ее хотелось прижать, раздеть, целовать, войти в нее всю, слиться в одно…

Коля испугался своих мыслей, будто кто-то мог их услышать, кашлянул в ладонь. Девушка была уже свободна и с выражением приветливого вопроса подошла к нему.

— Какие-то проблемы?

— Нет, — он смутился, — я у вас пупырышек на губе увидел, — он улыбнулся.

— Да, я знаю. Завтра он будет как колючка у кактуса, — она тоже улыбнулась. — Так бывает у всех недотрог.

Она вдруг благодарно на него посмотрела, для блезира подтянула его галстук, легонько, почти не коснувшись, поцеловала его в щеку.

— Завтра, — сказала она с хитринкой, — я уже буду бациллоносителем. Спасибо за покупку.

2

Двигался он к ресторану от метро по Фрунзенской набережной. Получилось, что слишком рано пришел, раза два обогнул огромное здание Министерства обороны, убив на это минут сорок… Конечно, он неспроста тянул время, нервничал, медлил, чего только не передумал… Мимо проехала красная машина с открытым верхом, за рулем сидела блондинка с красным развевавшимся шарфом вокруг шеи и в темных очках. Она возле Коли чуть притормозила, дала ему поравняться с авто и, когда Коля угрюмо прошастал дальше, втянув голову в плечи, произвела три коротких гудка. Коля оглянулся, думая, что загораживает дорогу сзади идущему транспортному средству, даже не подозревая, к каким сторонам его натуры взывали только что эти условные гудки.

Да, господа, это была одна из тех жриц храма тяжелого эроса, которая предчувствовала в невзрачном простолюдине скрытого принца сладострастия, но в этот раз блуднице изменило чутье, она среагировала на отсутствующее причинное место, это был ложный фантомный манок. Так, наверное, безотчетно встрепенулось бы сердце альпиниста, если б он оказался в какой-нибудь пустыне на месте срытой горы: да, горы нет, но его сердце учащенно бьется, прозревая на пустом месте фантом безвещественной неоглядной громады…

Коля запустил руку в карман брюк, слегка скособочился, присел, делая вид, что что-то нужное затерялось на самом дне сатинового углубления. Он делал так время от времени: проверял. В нем жило чувство, что как чудом Хуссейн исчез, так чудом и объявится. Но, увы, чудо тянуло со своим объявлением — низ живота был по-прежнему пуст, как у пластмассового голыша…

3

Коля собрался было в третий раз обходить здание Минобороны… Он заметил, что там с каждой минутой оставалось все меньше светящихся окон, вообще город постепенно погружался в сумерки. «Надо идти», — решился он и направился к ресторану.

В вывеске «У Автандила» не горела буква «в», что как-то не понравилось Коле: «Непорядок, как такое допускает Нина и ее грузин».

У входа никого не было. Коля дернул за дверь, она была закрыта, он прильнул к стеклу, сделал из ладоней окошко и разглядел возле гардероба смотревшего на него Степана. Поманил рукой. Тот почему-то пошел не к Коле, а в зал. Рассек фигурой свисавшие стеклярусные нити над входом. Минуты две его не было. Коля ждал. Степан снова прошел сквозь стеклярусную занавеску и направился к входной двери. Не глядя на Колю, нагнулся, потом выпрямился и перед Колиным носом повесил табличку:

МЕСТ НЕТ

Коля застыл перед этой табличкой с какой-то глупой остановившейся улыбкой. Потрогал галстук. Почему-то вспомнил, как ездил после свадьбы с Ниной на Камчатку, летели они на 12-местном АН-2 над дымящимся кратером сопки, на борту еще была пара, офицер с красивой девушкой, и этот офицер попросил летчика спланировать ниже уровня краев кратера, ну, для щекотки нервов, и летчик снизился, они летели сквозь дым и испарения в чреве вулкана, все были в нервном восторге, та девушка целовалась с офицером, а Нина вцепилась в Колину руку и сжимала ее… Это было самое счастливое семейное воспоминание Коли.

Он брел мимо здания Минобороны (там теперь горело окон наперечет), ничего не замечая, в какой-то прострации. Боль. У него ничего не болело в отдельности, но болело все, он сам был вместилищем собственной боли, смутной, невыразимой, тем более тяжелой, что ей некуда было истощаться в словах жалобы.

Плохо соображая, где он, среди кого и зачем, дал заволочь себя в какую-то распахнутую дверь, откуда вырывался глухой шум, гомон, гвалт голосов. Это была местная распивочная, куда под вечер стекалась вся пьющая шваль округи.

Дверь, конечно, вела в полуподвал, она была железная, кованая, без ручки, чтобы нельзя было нервным посетителям тянуть и открывать самим, пока им не откроют изнутри. Площадка перед дверью была заплевана и загажена. С перил, переломившись надвое вниз головой, висело, как коврик, бездыханное тело алкаша — он обмочился, и было впечатление, что его повесили сушиться.

Все это Коля, конечно, разглядывать был не в состоянии, у него все плыло перед глазами. Он не понял, как оказался внутри помещения. Перед ним качались два упыря, упитых до упора и как бы потерявших четкость физических очертаний.

Вам не случалось, господа, близко от себя видеть пьяниц с жеваными лицами, которые напоминают слипшийся комок носового платка, забытого с осени до весны в кармане куртки на веранде нетопленой дачи? Если случалось, вы имеете представление о том контингенте посетителей, которые жужжали, ухали, рыгали, ругались, молча качались на месте с бессмысленными глазами, гоготали, выкрикивали что-то нечленораздельное… Эти мутные люди-призраки сидят в забегаловках, бродят в мусорных сумерках городов, и если их увидеть под утро на перроне из окна отъезжающего поезда, отодвинув занавеску и подслеповато всмотревшись в полумрак, то можно подумать, что на свете, помимо нас, есть люди особой ночной расы с серыми мордами мукомолов и размытыми почти до неразличимости чертами лица…

Колю схватил сзади за плечо какой-то тип и уронил за столик рядом с собой. Он был из породы тех, кого Коля боялся и недолюбливал. По первым словам, повадкам и некоторым деталям туалета (этот тип жеманно жевал обслюнявленные губы, трогал длинными пальцами, легонько барабаня ими, подбитый глаз, его шарф был закручен вокруг шеи и одним концом лихо заброшен за спину) в нем угадывался падший сын артистической богемы. Тем временем к Коле подошел такой же подозрительный официант, спросил, что он будет пить. Коля сказал, что 100 граммов ликера «Малибу».

— «Малибу» нет. Есть «Легкое дыхание».

Коля вздрогнул.

— Давайте «Легкое дыхание». Принесите бутылку.

Официант вскинул брови, записал.

— И конфет каких-нибудь, — добавил Коля.

Тип с подбитым глазом продолжал нудно и долго рассказывать Коле о своей причастности к областной филармонии, он был флейтистом, и все шло у него хорошо, пока не пришел «дирижер-жидяра вот с таким шнобелем» (он, сложив пальцы в щепоть, вытянул руку от собственного носа до Колиной груди) и… он вдруг перестал рассказывать, махнул рукой — его одолела икота. Тут официант принес бутылку и конфеты. Коля налил себе полную рюмку. Отпил. Встретился глазами с ненавистным Хуссейном на этикетке. Допил, противу своих правил, рюмку до дна и налил еще с верхом. Боль просилась облегчиться в словах, в жалобе. Коля, пьянея, посмотрел на флейтиста, но тот все икал и был недостаточно опрятен для печального Колиного рассказа. Отставной флейтист перестал икать. Когда он поднял на Колю глаза, то, казалось, не узнал его, смотрел как на невидаль.

— Посмотри на меня, прохожий! — воззвал алкаш к Коле тем их особым голосом, в котором уживаются нагло-умоляюще-плаксиво-агрессивные интонации — перед тобой злосчастный выкидыш артистической среды, павший жертвой интриг, оставшийся без средств к…

Он вдруг опять умолк и тихо произнес:

— Прошу… для успокоения… допить.

Он изобразил позыв к застенчивому рыданию. На одутловатом лице при пуговичном носе щеки его матово круглились, как ягодицы. Подбитый глаз плавал в какой-то сукровице и не мигал. Флейтист манерно поправил свой шарф, оттопырив мизинец.

Бурлеск! Мармеладов! Это действительно был своего рода аристократ опущенности. Коля хотел позвать официанта, его нигде не было, потом, спохватившись, вспомнил о своей бутылке и стал искать бокал, чтобы налить несчастному вина, флейтист вдруг как бы протрезвел, на лице появилось выражение холодной надменности:

— Вы не поняли, любезнейший, — сказал он. — Мне надо именно ДО-ПИТЬ. ДО-ПИТЬ. Чтобы — понимаете? — ощутить всю мерзость своего падения.

Он зарыдал. Коля весь сжался. Флейтист вдруг перестал рыдать — резко, как по команде.

— Откуда у тебя, блин, такой галстук? Он не твой, я сразу понял… — Флейтист потянулся рукой к Колиной груди. — С кого ты его снял, говори… Ты в крематории работаешь?… Ты трупы обираешь, падла!.. Беззащитных!..

Флейтист схватил бутылку и замахнулся на Колю. Коля зажмурил глаза. Он не боялся. Он просто ждал, когда его Хуссейн в галстуке-бабочке с этикетки размозжит ему голову. Прошло несколько секунд.

— Испугался, да? — услышал Коля над собой пьяный смешок флейтиста. — Не бери в голову. Прикол.

Алкаш опять сник после своей шутки, долго скучно смотрел на Колю и вдруг опять оживился.

— Курчавость рыжеватая имеется… рыжеватость; — проговорил он, растягивая слова.

Потом резко вскочил, и, как на допросе, ошеломляя, вперив в Колю свой страшный глаз в набычившейся голове, гортанно прохрипел:

— Еврей?! Юден? Ну! Правду!!

Коле стало еще более тоскливо с этим человеком. Он молчал.

— Что-то мне подсказывает, что ты еврей из Бердичева. Ты ведь родился в Бердичеве? — наседал флейтист.

— Не родился я в Бердичеве.

— А где ты родился?

— Я родился в Реутове.

— Ну, значит, ты еврей из Реутова.

Коля видел, что из флейтиста уже вышел дух злобы и агрессии, он потерял интерес к Коле, к бутылке, к пиву, к окружающим, к себе, к мирозданию. И мироздание тоже потеряло к нему интерес, обесточив его душу и сделав его лицо опять похожим на жеваный носовой платок, забытый на зиму на веранде в куртке в нетопленой даче. В свое время этот комок брезгливо извлекут, раздерут слипшееся нутро за краешки оторочки и бросят в таз отмокать на день-полто-ра, пока вода в тазу не сделается цвета старческих неожиданностей.

Коля плелся в обратную сторону, к ресторану. Выпил он все-таки больше своей нормы, фонари на улице двоились, тротуар уходил из-под ног… Этому флейтисту, наверное, хотелось отобрать у меня галстук, думал Коля, знаю я их черный юмор… Коля решил, что галстук никому ни за что не отдаст. Если его сегодня ограбят, пусть все берут, костюм, деньги, но за галстук он будет бороться до конца… Потому что… потому что… нет, не в расцветке дело, а в том, как она ему прямо на шее его завязывала, лицо близко-близко, духами и собой пахла, вежливая, уважительная, с таким певучим голосом…

Он подкрался к окнам ресторана со стороны двора, где у них валялись ящики и коробки. Подтащил ящик, подтянулся. Створки окон на первом этаже были распахнуты, но сверху свисали плотные гардины. Из зала доносилась музыка, обычный шум застолья… Коля рукой отодвинул край гардины и увидел совсем рядом пару — мужчину и женщину. Они ломали руками панцири вареных раков и лангуст, извлекая мякоть. Руки их были перепачканы.

— Слушай, — сказала женщина, глядя на партнера. Она держала опустевшую красную скорлупку раковой спинки и вертела ею туда-сюда. — Слушай, а где у раков эрогенные зоны?

Она сама засмеялась своей шутке. Коля не понял смысла, но догадался, что в шутке было что-то «про это». Вдруг женщина повернула голову к окну и толкнула мужчину в плечо: мол, смотри, кто-то подглядывает!..

Коля спрыгнул на землю, подлез на окно с торца, приподнял низ занавески и сразу увидел служебный столик Нины. Она была в фирменном костюме, при макияже, в этой своей новой, высокой прическе. Она сидела за столиком нога на ногу и с довольным видом оглядывала зал, легонько качала ногой в такт музыке. Было видно, что ей хорошо здесь, ей нравится здесь… Коля сполз с ящика, обошел стоявшую у торца машину, в запотевшем окне в углу здания увидел бабу Нюру, там у них была посудомойка, баба Нюра огромной резиновой перчаткой сгребала с тарелок объедки в большой бак.

Кто-то вышел из двери подсобки и остановился возле машины. Коля с изумлением узнал в этом человеке швейцара Степана.

— Ты, что ль, Коль? — спросил тот. — Вот сигареты в бардачке забыл…

С минуту они стояли молча. Потом Коля вдруг заплакал. Степан положил свою тяжелую руку на Колино плечо. Сказал, что Коле здесь ничего не светит.

— Зря, наверно, тебе говорю. — Степан оглядел его пьяное заплаканное лицо. — Но, в общем, Коль, ничего у тебя с ней не получится. Она тут всем говорит, что у нее муж полковник…

— Полковник?

— Ага. Служит, мол, где-то далеко, в Чечне…

— В Чечне? А как же…

Коля что-то хотел сказать Степану, но тут во двор вышла покурить официантка, и Степан исчез. Колю качало. Он опустился на ящик, дождался, когда официантка загасит свой окурок о стену. Вот она наконец скрылась в подсобке, озарив на секунду проем двери белым огнем платиноволосой блондинки.

Из распахнутых окон гремел оркестр, началась программа «Аква-шоу». Коля полез на ящик, приник к узкой щелочке между гардинами, неверным взглядом обводя зал от стены с аквариумом… дальше, к столикам… к стеклярусной занавеске… к пятачку перед оркестром…

Коля встряхнул головой, резко, пьяно набрал в грудь воздуха. Он не верил своим глазам: на пятачке, за столами, между столиков, везде ходили, сидели, танцевали одни только полковники. Весь зал был ими набит битком. Это были полковники всех родов войск и все в парадной форме.

Коля лихорадочно ждал, когда ему перестанут заслонять то место зала справа от оркестра, где у стены стоял служебный столик Нины… Наконец, он увидел ее. Оркестр исполнял «Позови меня с собой». Полковники один за другим подходили и приглашали ее танцевать, но Нина всем отказывала с неуместно серьезным и удрученным видом.

 

Глава VIII

1

Вернемся же, господа, в гостиную нашей Афродиты. Помните, мы оставили там наших любовников в тот момент, когда хозяйка позвала Уда к столу.

Стол был уставлен салатами, закусками, на отдельных тарелках лежали шарлотки из лангустинов и морской язык «Амбер», тушенный в вермуте. Амбером язык назывался в память покойного повара парижского ресторана «Максим».

Юджин, который натаскивал босса еще накануне его первого свидания с Афродитой, достаточно подробно разъяснял ему, что такое пищевые афродиции. Уд, помнится, изумился, к каким уловкам и приманкам прибегают люди обоих полов для пробуждения либидо. Особенно, говорят, этим озабочены на Западе, там целая индустрия по части плотских наслаждений, дорогостоящая сфера услуг и вспомогательных средств. Уд искренне этого не понимал — это самое либидо у него было наготове всегда, бесплатно и без всяких ухищрений и взбадриваний.

Об афродициях Уд сразу вспомнил, когда увидел, что посередке стола Афродита поставила вазу с белыми лилиями. Именно флоре была посвящена первая получасовая лекция Юджина, он вдалбливал боссу, какие цветы, в какое время года и даже в какое время суток в нашей климатической зоне источают наиболее сильные ароматы возбуждения.

Кстати, за курс лекций Уд отблагодарил Юджина, подарив ему золотую защелку для галстука с большим бриллиантом. Юджин от подарка категорически отказался, выдав неотразимые резоны: он сказал, что, конечно, польщен, но пусть босс подумает, чем обернется для Юджина и его семьи такой прекрасный подарок.

— Первое, что защелка вынудит меня приобрести, — это соответствующий галстук. Галстук — это новый соответствующий костюм. Костюм предполагает совершенно другую квартиру, в другом квартале и т. п. Это, в свою очередь, предполагает другую жену. Новая жена — это новый автомобиль и дача. Новый статус может привести к еще большим переменам — смена работы. Работодателя. Может быть, смена родины. Вы видите, босс, какая цепочка метаморфоз может потянуться за вашим жестом щедрости?

Уд слушал его без улыбки и на этот раз ничего не сказал.

Чтобы сделать хозяйке приятное, Уд, натренированный Юджином, склонил лицо к вазе и, закрыв глаза, втянул в себя воздух с таким видом, как если б, выражаясь слогом Юджиновой лекции, впитал в душу незримо разлитые вокруг флюиды сладостного желанного совращения.

— О! Да ты знаешь в этом толк… — церемонно сказала Афродита и поощрительно ему улыбнулась.

Где-то из-за двери (спальни? второй комнаты?) доносилась негромкая фортепьянная музыка. Они уже закусили, на Уда накатывались, шурша прибрежной галькой, волны легкого расслабления. Вспомнив о том, что продержаться «в форме» следует как можно дольше, Уд дал себе команду аутотренинга думать о чем-то скучном, маловозбуждающем, постороннем… Вы не поверите, господа, но едва он воззвал к своему рассудку с этой целью, как тот подсунул ему — что бы вы думали? — скучную жалкую мысль о своем прежнем хозяине или, точнее сказать, носителе Коле Са-вушкине, этом смешном никудышном уроженце глупого города Реутово, борце с сонмом городских грызунов и бытовых насекомых… (Уд даже поднес ладонь ко рту, прикрывая гадливо-ироничную улыбку, чтобы Афродита не приняла ее на свой счет). После того как Уд вспомнил Колю, он обеспечил себе минимум четверть часа пребывания «в форме», которая не грозила ему никакими эмоциональными эксцессами. Когда этот источник отрезвления стал немного угасать, Уд внушил себе, что фортепьянная музыка играется неспроста и не где-нибудь, а за дверью будуара или даже «кабинета задумчивости», сидит там за инструментом в нише пианист, его наняла Афродита, вероломно украв у него идею с эфесским флейтистом… Досада тоже возымела свое действие. Уд сознавал, что это бред, но таким образом он чинил себе препятствия, чтобы не сразу подпасть под обаяние чаровницы.

— Попробуй, дорогой, вот это, — услышал он ее голос. В руках у нее была чаша с каким-то желтоватым муссом.

— Что это, Афро?

— Это яичный флипп, моего собственного рецепта.

Она глубоко-глубоко посмотрела на гостя, при-щурясь, оглядывала его лоснившийся красивый голый череп, сразу, без посредства шеи переходивший в плотный торс, и силилась понять, кого напоминает ей этот потрясающий любовник, ей стало казаться, что еще секунда — и она поймет, догадается, но ее мысль отвлеклась сменой фортепьянной пьесы и потеряла нить…

Уд заметил этот ее пристальный взгляд, сменившийся рассеянным невниманием. Он дожевывал свою маслину, когда Афродита вдруг одним резким движением сбросила с себя боа и платье, это был какой-то мгновенный конвульсивный вздрог всем телом, — так делают лошади, стряхивая судорогой впившихся в шкуру мух и слепней, — и осталась в дразняще-сексуальном белье, какого Уд никогда нигде ни на ком не видел. На ней были приспущенные ажурные панталоны, бархатные гусеничные гульфики с игривыми кисточками, замочки, пущенные по всему животу и присыпанные хрустальными стразами…

Уд и Афродита оба, одновременно, погружались в транс. Уд, как примитив, впадал в экстаз без всяких афродиций и аутотренингов, просто по страсти, Афродита же владела техникой экзальтации, она иногда даже могла с этим переборщить, так что однажды, говорят, один из ее любовников принял ее экстаз за приступ падучей и бросился, идиот, вызывать неотложку. А техника любовного транса, говорила Афродита, очень проста. «Я вызываю исступление мыслью. Надо просто знать, что не тело, а мозг есть главная эрогенная зона человека, и всё в нем, всё там…»

«Ты запомнил тогда? — Уд услышал ее голос где-то сбоку, над собой… — Сегодня девятая ночь полнолуния, и мы будем делать так, как делали они… древние китайцы… ты меня слышишь?.. Мы будем любить по учению янь — „девять на один…“, девять раз туда и девять обратно… потом замереть, пауза на счет девять, и снова девять… восемь… семь…»

Афродита, простите мне ненужный стёб, полностью тащилась от Уда. Может быть, поначалу ей чуть-чуть не хватало в Уде такой детали, как жесткие плотные усы типа тех, что на момент изложения этих событий носили генералы Руцкой и Аушев, — Афродита сразу теряла самообладание от одного лишь легкого прикосновения этой колкой щеточки мужской шерсти. Некоторые усачи сразу брали ее в плен, если умели уложить свои хорошо подстриженные вторичные половые признаки точь-в-точь в ложбинку над ее собственной верхней губой, то есть делая ее саму как бы парадоксально усатой. Это почему-то невообразимо ее возбуждало.

Все смешалось в любовной игре Афродиты — и древнекитайская техника любви с бесподобными «наездницами», «приколотой бабочкой» и массой других вкрадчивых ласк, и изощренные приемы античных гетер, и разнузданные уловки обольщения, процветавшие во времена незабвенного Джакомо Казановы… У Афродиты был атлас любовных поз из книги Пьетро Аретино, коей не столько зачитывались, сколько засматривались сладострастники галантного века.

Они струились друг в друге, как две змеи, и никто из них не знал, где он, а где другой, и эти сплетенные кольца то почти не касаясь скользили, то завязывались в узлы, и после оторопи слияния, обессилев, они вдруг поняли: чтобы вплестись слитно в немыслимую позу, можно довериться инстинкту, не рассуждать, страсть сама все сделает за них, но чтобы выплестись из этой позы обратно и сделаться двумя отдельными людьми, для этого надо протрезветь и долго и расчетливо ломать все тело… У них с полчаса ничего не получалось. И лишь когда обмякла, опала та его ребристая, как сварочный шов, тянувшаяся вдоль корпуса жила, тело Афродиты рывками вкруговую вывинтилось из него обратно словно бы по незримой резьбе и улеглось рядом — отдельно.

Обоим почудилось, что они час назад умерли и ничто не связывает их с земной жизнью, кроме пережитого слияния в одно.

Лишь самая малость омрачала ее счастливую пустоту, какое-то, впрочем, химеричное нелепое невозможное подозрение, что в миг последних содроганий он оросил ее нутро выбросом резко прохладной жидкости. «У него холодное семя», — мелькнуло у нее, но все тут же смыла в ней горячечная волна подступившего восторга.

2

К удивлению самого Уда, он не лежал в отрубе, хотя все будто происходило не наяву. В реальность его возвращали звуки фортепьяно. Издалека… ближе… ближе… Будто он мумия и с него кто-то снимает — слой за слоем, оборот за оборотом — пропитанные бальзамами слипшиеся бинты, и вот музыка слышней и слышней, и он уже — моток за мотком — может легче двинуть рукой, пошевелить затекшими членами…

— Ожил? — промурлыкала она и поцеловала его. Уду в самом деле сделалось хорошо. Он был как опьяненный нектаром шмель, уснувший в цветке и вот разбуженный недомоганием новой жажды.

Уд открыл слипшиеся глаза, веки немного щипало от пота. Скосил нижнюю губу, струей воздуха провел вверх-вправо-влево, подсушил, проморгался… Его нос упирался в ее ушную раковину. Уд впервые видел человеческое ухо в такой близи, и его поразила морфологическая причудливость биологического узора… эти изгибы, впадинки, затененный грот… эта трогательная мочка, приютившая на своей мякоти холодную красивую каплю александритовой сережки… эта драпировка кожных складок в глуби ушной раковины… «Плиссе-гофре», — усмехнулся он, закрыл глаза и втянул в себя мускусный запах ее щеки, потом уголка рта, потом шеи…

Отдыхая, Афродита рассказала ему несколько думских сплетен. Уд удивился, сколько путан и авантюристок вьется возле такого учреждения.

— Это-то как раз понятно, — сказала Афродита. Она раздумала рассказывать ему, но держала в уме смешную историю, которую слышала от одной своей петербургской избирательницы. Поскольку человек вспоминает за секунду, а изложение этой вспышки требует времени и слов, я, господа, не торопясь опишу эту историю, пока наши любовники, обессиленные любовью и ноктюрном Шопена, лежат обнаженные поверх одеяла, глаза их закрыты, пальцы рук сплетены, они погружены в полусон…

Итак, дедушка этой избирательницы был большой бонвиван и много вечеров и ночей проводил в ресторане знаменитого «Англетера». События 17-го года не внесли особых изменений ни в его жизнь, ни в жизнь петроградской богемы, которая циркулировала почти с прежней интенсивностью вплоть до марта 18-го года, когда правительство, Ленин переехали в Москву. По обыкновению зайдя в «Англетер» и не обнаружив знакомых девиц, этот бонвиван с досадой подозвал старого официанта. «Нефедыч, что такое? Где все?» Нефедыч был человек старый, умный, опытный и знал, что господа этого сорта больше оценят информацию, если она будет подана в соответствующей форме. Поэтому он, подойдя к столику, склонился к клиенту чуть ниже, чем сделал бы это в другой раз, и сказал:

— Вы ведь знаете, что правительство большевиков переехало в Москву?

— Ну что-то слышал… — нетерпеливо отмахнулся от него завсегдатай, — при чем тут это? Где, спрашиваю, бляди, Нефедыч.

Официант проглотил оскорбительный тон.

— В воскресенье, говорю, правительство переехали-с в Москву, — невозмутимо продолжил он и после маленькой паузы закончил: — А где власть — там и блядь.

Афродита, вспомнив эту историю, улыбнулась в темноте своей фосфоресцирующей улыбкой. Их обоих интриговал полусвет от маленького телевизора, стоявшего на кушетке. Там уже минут десять мчались от погони какие-то роскошные королевские кареты, а из окна кареты ждала спасения королева.

— Она тебе нравится? — спросила Афро.

— Я смотрю на кареты, — сказал он.

— На кареты?

— Да, я подумал, что во все времена у стоящих людей были свои роллс-ройсы.

Уд лежал рядом, наслаждаясь покоем. Ее опять легкими пассами пошлепывало по ягодицам и подколенным округлостям икр жгучее нетерпеливое желание.

3

…И тогда только пенис есть кратчайшее расстояние между двумя душами.

Маркиз де Сад. Философия в будуаре

Перед тем как, набычившись, ринуться в гудящее пекло, Уд успел ужаснуться: в окно спальни как раз светила с улицы запоздалая машина, и в отраженном от потолка свете фар он вдруг разглядел, как исказилось лицо Афродиты, — ее распластанное нагое тело сплошь покрылось, — как язвами, как окровавленной сыпью, — сотнями маленьких красных вожделеющих ротиков, из которых тянулись наружу высунутые трепещущие язычки, — не так ли кишело изрытое ими тело вавилонской блудницы, терзаемой зудом собственной неутолимой похоти? Каждое из этих отверстий-присосков норовило впиться, ужалить, лизнуть, утолить мерзкую жажду… Это была шкура самого блуда, сотканная блудом из стежек блуда на пяльцах блуда. Это было тело чешуйчатой змеи, каждая чешуйка которой была как разверстые ложесны воспаленного нетерпения.

— Ну же, Уд!!! Удушка! Ну же! У… у…дище! Ну-у-у!!

И он обезумел, бросившись куда-то с головой, опрометью, безоглядно, весь. Семь… восемь… девять… восемь… пять… один… полыхает объятый огнем мозг. Давит портупеей натянутая добела жила. Ему мерещится, что он на огромной глубине океана, он крепит болт к днищу расползающегося земного шара. Иначе погибнет мир. Нет воздуха. Удушье, Уду…

Наступила его обычная отключка. Лежит — красный, голый, скользкий, как дитя разродившейся великанши. Она обтирает его каким-то пахучим бальзамом. К ней возвращалось ее земное тело, сотни ротиков-присосков затягивались, как крохотные ранки от купидоновых стрел, кожа опять принимала фарфорово-матовый, чистый, бархатный оттенок…

Юджин, натаскивая босса, ссылался на древнекитайские трактаты, учившие, что правильные женщины никогда не отберут всю энергию у своих любовников, наоборот, они генерируют ее в их энергетических мешочках. Наверное, Афродита была правильная женщина. Древние китайцы знали, что произойдет, если женщина все вытянет из мужчины. Тогда то, чем любит любовник, может врасти внутрь его тела и проткнуть брюшину. Впрочем, эти китайские ужасы не могли касаться Уда ни с какой стороны. И если уж достоверно передавать, что он испытывал в своем состоянии отключки, то я бы отбросил старокитайские премудрости, тут, господа, просится что-то родное, свое, отечественное. Читал я у кого-то, что Гаврила Державин родился очень болезным младенцем, несколько раз совсем было кончался и его спасали, заворачивая в теплую кислую ржаную опару. Почти бездыханное тельце оживало в липкой дрожжевой благодатной колыбели… Вас это ни на что не надоумило? Да мы же на пороге потрясающего открытия, господа! Ребеночка спасали тем, что, обволакивая забродившим тестом, как бы помещали обратно в материнское чрево, где он и воскресал. Хлеб, хлеб наш насущный, который за всю жизнь не приедается и питает человека, — да, да, он сродни взыскующему и дарящему жизнь женскому лону, они подобны, они одно. Вот разгадка! Уд в минуты беспамятного погружения в Афродиту был тем самым голеньким болезным Гаврилой, целиком запеленутым в жаркий вязкий дышащий мякиш…

4

Пописать у графини Кака или покакать у графини Пипи — не все ли равно?

М. Пруст. Содом и Гоморра

Когда Уд открыл глаза, он сразу понял, что все в порядке. Вымыт. Укрыт. Быстро провел рукой по темени — лейкопластырь на месте, свежий, сухой, сменили. Его жила, опадая, мягко пролегала по всей длине правого бока и ноги, как лампас. Впритык к кровати кто-то подкатил столик на колесиках, и на нем Уд увидел легкую закуску. Это были салат из спаржи и мусс из белого шоколада с орехами, облитый вишневой мякотью. Он приподнялся на локте. В ванной шумела вода. «Съесть или подождать?» Дверь открылась, Приап за ее спиной, дребезжа, дергался на своем кольце.

— Знаешь, — сказала она, — я вспомнила прекрасную строчку из Бодлера: «Я чувствовал в руке изгиб дремавших ног». Откуда этот француз мог видеть нашу ситуацию?

Она раскатисто расхохоталась.

— Знаешь, дорогой, я все время себя спрашиваю: а почему он не заводит разговора о лоббировании своего пресловутого цементного проекта? Или ты это оставил на последний момент, в дверях?

— У меня все изменилось, Афро. Мне ничего не нужно.

Она вскинула брови.

— Цемент, алкоголь, спонсорство — это все мелочевка, — сказал Уд. — Я закрываюсь на учет, Афро. У меня появились другие афродиции.

Она внимательно посмотрела на него. Уд заметил, что Афродита подкрасилась и сделала макияж. Ей очень шел белесо-розоватый — под цвет глаз — халат с белыми кисточками на поясе.

— Я на пороге важных решений, — снова сказал он.

— Как знаешь. Но тогда у меня к тебе одна маленькая просьба. Обещай выполнить.

— Да, с удовольствием, говори.

— Я хочу, чтобы ты возглавил наше общественное движение, Уд.

Он сел в постели.

— Ты что? Ты хочешь сказать, что я должен…

— Да, да, именно это, — перебила она. — Не подумай, что мы положили глаз на твои капиталы. У нас много спонсоров, ты знаешь. Нет, Уд, нам нужен ты, ты сам. Твой социальный темперамент.

Он потянулся рукой к брюкам.

— Афро, что такое ты говоришь? Скажи, как называется твое движение? Оно называется «Дочери России», ведь так? Так как же, блин, я сделаюсь вам дочерью вашей России?! Ты в своем уме?

— Ты что-нибудь слышал о трансвеститах, о транссексуалах? — невозмутимо спросила Афродита.

Уд застыл, не успев засунуть в брючину ногу.

— Хорошо, — продолжала она. — Тогда ты наверняка слышал об операциях по перемене пола.

Она смотрела ему в глаза холодно, серьезно.

— В нашем движении произошел раскол. Нам нужна сильная женщина-лидер.

— Что-о-о? — Уд запрыгал на одной ноге к двери. Он вдруг вспомнил, как ночью все ее тело от шеи до лодыжек было покрыто ротиками-присосками, и его вырвало прямо под ноги, на палас. Салат из спаржи, мусс из белого шоколада и орехов и еще эта… как ее?., вишневая мякоть…

 

Глава IX

1

Правильно люди говорят: беда одна не приходит. Когда Коля, едва держась на ногах, добрел около полуночи до дома, в ручке двери он обнаружил какую-то бумажку. Повертел в руке, отпер входную дверь, включил в прихожей свет. Ему пришлось немного подумать, прежде чем он вспомнил, почему дверь в его комнату распахнута и с какой стати на столе стоит бутылка французского вина.

Подошел к Нининой комнате, подергал за ручку: ну, конечно, она еще не пришла, она еще кружит головы полковникам…

Коля посмотрел, что ему мешает в пальцах, глянул на руку, заметил бумажку — это была телеграмма. Приблизил к лампочке, сощурил один глаз, чтобы буквы не двоились и не прыгали, и стал трезветь. Его тетю Лену Савушкину положили в Реутово в горбольницу № 7. Коля не то что обрадовался известию, а как бы камень с плеч у него упал, облегчение, что не надо оставаться здесь, что можно уехать… Он вылил французское вино в раковину, накидал свои вещи в чемодан. Прошел через сад за домом к улице. Метро еще работало. Курский. Он успел на последнюю электричку до Реутова.

Тетя Лена, старшая сестра его матери, была ему за мать все детство и юность. Работала она сначала в школе, потом в аптеке, замуж не выходила. Они всегда с тетей были близки, но, когда Коля уехал в Москву, чувства, конечно, ослабли, они не то что пошли на убыль, они, может, пребывали в глубине сердца в прежнем объеме, но из-за разлуки не имели случаев проявляться и были вроде как в простое.

Их одноэтажный домик был недалеко от железнодорожного вокзала, в зоне так называемого частного сектора, и Коля вскоре стоял перед калиткой, закрывавшейся просто «на гвоздик» с веревочкой. Ключ от веранды лежал за притолокой, как и десять лет назад.

Прежде чем войти в дом, Коля посетил деревянный скособоченный туалет-будку в конце огорода. Как и много лет назад на гвоздик, вбитый в доску двери изнутри, были наколоты аккуратно порванные на квадратики газетные листочки. Коля снял верхний листочек, повертел в руках, и при свете спички по обрывкам текста понял, что газета была очень старая: во фрагменте статьи еще фигурировало правительство Гайдара.

Грустью веяло от газеты, гвоздя, покосившейся будки… Когда Коля вошел в горницу, заметил, что печка небеленая, всюду, правда, было убрано, чисто, но как-то по-больничному, стерильно, как бывает в доме, где нет и не было мужчины и детей. Больница, он знал, находилась в другом конце города, но еще стояла ночь, собаки, чей лай по цепочке сопровождал его от вокзала до дома, быстро угомонились, досыпая в своих будках. Коля сидел на кухне, прилег грудью на столешницу, дорога его все-таки сморила… А когда очнулся от собачьего лая, увидел, что уже светало… Все он сразу вспомнил про себя, и вчерашний страшный день, и юбилей, и Нину, и тетю Лену, и мутная тоска опять поднялась у него со дна души, взвеялась вдруг грязнящим непроглядным облаком, так баламутит воду донная рыба, стремглав зарываясь в ил…

Протер глаза. Перед собой, на столешнице, увидел таракана. Тот сидел на выступе сучка в доске и смотрел на Колю, шевеля усиками. Коля дунул, таракан ни с места. Коля несильно ударил по столу: тот же эффект.

— Ты здесь живешь, это я приезжий, — сказал Коля. Таракан, услышав человеческий голос, казалось, насторожился. Коля смотрел на него с интересом. Странно: почти десять лет он проработал в конторе «по тараканьему профилю», а живого таракана вблизи да еще не под служебным углом зрения не разглядывал. Они у него все больше фигурировали в процентах и цифрах. Коля ни разу не был даже в инсектарии, где на подопытных испытывают новые ядохимикаты и приманки. Туда ездила обычно Хрипунова.

— Ну, чего? — Коля разглядел на столешнице катышек хлеба, подкатил его подушечкой пальца поближе к таракану и ногтем легонько почти вплотную к нему подтолкнул: насекомое не шелохнулось. Явно не еда, а человек интересовал его. От такого внимания, от всех потрясений последних дней на Колю напала слабость, он всхлипнул и рассказал затихшему животному и про табличку «мест нет», и про страшного одноглазого флейтиста, и про полковничий бал… Он спохватился, когда кухонный стол косой полосой света перечеркнуло солнце: пора было ехать в больницу.

Собираться ему было минуту: кулек апельсинов и персиков он взял с собой еще в Москве с юбилейной вазы, а «Боржоми» наметил купить по дороге: возле автобусного парка должны были быть, по идее, подобные ларьки. Но в этот день его опять достали сюрпризы и выверты обыденной жизни. В автобусе билеты проверял какой-то больной старик, он едва передвигался, бормоча, как заведенный, одно слово: «Предъявите». Кто предъявлял, кто нет. Две девушки сидели на местах для инвалидов и пассажиров с детьми. На его «предъявите» одна девушка, что сидела с краю, сказала, что они имеют право. Той, что сидела, круто повернувшись к окну, тоже сказал: «Предъявите». Девушка с края сказала ему в ухо, что ее подруга у окна беременная. Старик к той опять: «Предъявите». Тогда та, что сидела у окна, перегнулась к нему всем телом и прошипела с труднопредставимой ненавистью:

— Что, что, скажи, что тебе предъявить, козел ты долбаный?!

Контролер то ли не расслышал, то ли удовлетворился, пошел по салону дальше. Возле Коли (а Коля билет предъявил еще до вопроса) старик контролер обратился со своим вопросом к какому-то скрюченному человеку, который хотел, но очень боялся раскашляться.

— Предъявите, — второй раз сказал ему контролер.

Человек медленно распахнул полу бледно-зеленого плаща, и все увидели, что в левой части груди у него стоймя стоит прозрачная плексигласовая пластинка, за которой бьется красно-синее настоящее сердце. Ему, судя по всему, сделали сложную операцию.

Коля, как тогда в Москве, вышел не на своей остановке и поплелся к больнице пешком.

 

Глава X

1

Когда Лапиков и охранники помогли боссу зайти в салон лимузина (они ждали его у подъезда Афродитиного дома с семи утра, но Уд освободился только в девять), босс первым делом выгнал телохранителей, закрыл створчатые щитки, отделявшие салон от кабины водителя, и, оставшись с Лапиковым наедине, устроил ему и — заочно — Юджину страшный разнос за Афродиту.

— Радиоперехваты у них!., осведомители!., картотека!.. — Уд был вне себя. — А ключевой информацией не владеете. Я сколько тебе плачу, Лапиков? Я много тебе плачу и этому журналисту очень много плачу. Вы хотите жить на зарплаты бюджетников? Или вы, нарочно меня подставили? А?!! Да эта дочь России почище кузькиной матери!..

— Босс, простите. О чем вы? Что произошло?!

— Вы нарочно мне эту лесбиянку подсунули? Активистку эту паскудную? Извращенку бесполую!

Лапиков побледнел. Он пустился в оправдания, говорил, что ни по одному из агентурных каналов не проходила информация о ее нестандартной сексуальной ориентации, он сам потрясен, клялся, что такие проколы больше не повторятся. Уд немного отошел, вернул охранников.

— Ладно, поехали, — сказал босс.

Лапиков глазами спросил: куда?

— Француз, — вслух сказал босс. Лапиков показал на сверток, они оба поняли, что там белые брюки и водолазка. Уд, нагнувшись, пошел в ванную принять душ и переодеться.

2

Фотосъемка готовилась по заказу престижного французского журнала «Эль» (для русской версии) в связи с тем, что по итогам выборочного опроса двух тысяч семисот шестидесяти девяти российских женщин из различных регионов страны на конкурсе «Мужчина года» Уд Кичхоков занял второе место, пропустив вперед себя только бывшего генерала-пограничника Николаева и намного опередив занявшего третье место актера Машкова. Этот актер долгое время ходил в сексуальных символах, и именно ему многие эксперты прочили победу, считая, что против опального генерала работает чрезмерная для военного человека интеллигентность, а против Уда — сомнительная репутация алкогольного магната. Но у женщин свои, то есть непредсказуемые критерии, и именно в таком порядке — Николаев, Уд, Машков — они распределили места среди фаворитов.

Наверное, не последнюю роль сыграл в их выборе темный соблазн загадки Удовой внешности, манившей близкой разгадкой, но так и ускользавшей от того, чтобы дать себя рассекретить… Видимо, на рейтинг повлияло и то, что усилиями его новых партнеров из концерна группы «Ойл» Уд Кичхоков в последние недели часто появлялся на экранах телевизора, причем не в дешевых тусовочных эпизодиках, а в серьезных программах и с эксклюзивными интервью.

Как блестящий полемист, Уд проявил себя еще в ту пору, когда Юджин устраивал его участие в теледебатах при помощи сурдоперевода и заработал ему репутацию острослова. Его (их) речь в Доме актера по случаю открытия в Москве декады постановок норвежского классика Ибсена была, оказывается, записана, и недавно ролик крутили по каналу «Культура», что тоже обратило на себя внимание. А нашумевший телепоединок Уда с известным академиком Умновым в программе «Один на один» телекомпании ВИД?! Не все его видели, господа? Ну, Уд просто положил на лопатки этого известного своей непримиримостью борца против пьянства. Академик сразу набросился на визави, назвав его «алкогольным бароном», а Уд (с подачи Юджина) выбрал убийственную тактику поддакивания. Он возмущался пуще Умнова тем, что Россия спивается, что занимает первое место по потреблению алкоголя на душу населения.

— Вы не корчите из себя непричастного! — кричал академик. — Вы среди тех, кто травит алкоголем россиян и уничтожает генофонд нации!

Уд парировал:

— Неправда! Алкоголизация нации происходит из-за того, что народ потребляет некачественные нелицензированные напитки. Его травят самогон, подделки, теневой алкогольный бизнес и лицемерие властей.

Уд говорил спокойно, урезонивающе, а академик часто выходил из себя, несколько раз срывался на крик и после слов Уда: «В самой натуре славян, по-видимому, таится загадочная тяга к опьянению, к затуманиванию ума, к химерам, к химически спровоцированному энтузиазму», — после этих слов Уда академик вскочил и плеснул ему в лицо «Боржоми». На минуту диспут прервали, потом скомканно довели до финала, но на следующий день многие газеты процитировали концовку заключительного монолога Кичхокова, где он с подкупающе-удрученной улыбкой озвучивал жесты спрятавшегося за студийной декорацией Юджина Манкина:

— Что народ? Сама наша история на протяжении веков будто делалась под хмельком, под парами… Это не значит, — говорил Уд, поглядывая куда-то в сторону, — что цари или высшие вельможи принимали судьбоносные для страны решения под градусом, нет, зачем так буквально?.. Речь не об отдельных личностях, бродящих по нашей истории. — Уд поднял палец вверх. — Шаткая фигура есть сама наша отечественная история, с ее шараханьями из крайности в крайность, с ее непрогнозируемыми выходками, — вспомните Смутное время или начало нынешнего века… А наши дни? — Уд бросил взгляд на притихшего поверженного академика. — Разве сегодня, когда на дворе XXI век и мы накануне выборов очередного президента, Россию не шатает? Не бросает из стороны в сторону? Страшно, соотечественники! Хочется приблизиться к лицу России и с опаской сказать ей: «А ну, Родина, дыхни!..»

…Как бы там ни было, а журнал «Эль» неспроста заказал своему фотокорреспонденту очерк о серебряном призере симпатий российских женщин, и вот, связавшись по сотовой с лимузином, переводчик француза назвал адрес встречи: музей на Волхонке.

Мосье, бросив на Уда профессиональный взгляд, остался, видимо, доволен моделью, его экипировкой. Он долго водил его по итальянскому дворику, потом остановился на греческом зале, поставил Уда рядом с мраморным античным мальчиком, сидя вытаскивавшим свою мраморную занозу. Но все-таки большинство кадров отщелкал возле статуй обнаженных юношей, девушек и фавнов. Француз явно подчеркивал эротический имидж своего фигуранта. На съемку он привел гримера, и тот искусно убирал бликующие капли пота с носа, со лба, но когда гример порывался нанести слой пудры на покрывшиеся испариной выпуклости голого черепа, фотограф, взвизгнув, его остановил:

— Non, non, laissez да! C'est се gui est le plus frappant.

3

Когда француза поблагодарили и на другой машине отправили в гостиницу с Лапиковым, на дежурство при боссе заступили Юджин и другая смена охранников. Поехали в офис. На плече Уда сидела та самая болонка, которую он месяц назад подобрал на улице. Она стала его талисманом, он с ней не расставался. Бобо, как он назвал ее в первый день за жалкий вид, выбитый зуб и дерматологические хвори, превратилась в холеное капризное существо.

Когда приехали на Чистые пруды, Уд поднялся к себе в кабинет, кивнул спичрайтеру, чтобы тоже зашел.

— Ну как, уладил с городками?

Юджин доложил ему, что Спорткомитет России подтверждает свое согласие. (Речь шла о том, чтобы Уд спонсировал первенство России по городкам, намеченное на конец июля в Угличе.) Спичрайтер знал, что Уд в последнее время очень озабочен реализацией остатков затоваренной алкогольной продукции, а спонсорство в городошном первенстве гарантировало сбыт больших партий ликероводочных изделий фирмы в регионах Поволжья.

Оба были довольны хорошим оборотом событий. Стоя у большого окна каминного кабинета, наблюдали, как стайка школьниц взбегает по ступенькам в стеклянный куб кафе-мороженого, которое недавно построили на Чистых прудах. Уд проводил школьниц взглядом до входных стеклянных дверей и забыл про них, переключившись на свои коммерческие заботы. Юджин их не бросил на пороге, мысленно зашел с ними в зал второго этажа, где собирались компании мальчиков, и стал представлять, как эта стайка сквозь перекрестные взгляды будет пробираться к дальнему столику с выражением кроткого вызова на лицах. Юные львицы впервые отпущены мамами погулять одни в саванну?., еще нет ни разрешения, ни запрета (просто мамаши сделали вид, что не заметили, как те ушли), и эта полуразрешенная, полузапретная прогулка томит их души сладостным страхом. Девочки ступают, плохо изображая неинтерес, радуясь и страшась своей почти свободы, своего полурискованного, полугреховного полунепослушания. Как они пылко, напряженно не смотрят по сторонам!

— Страшно умирать, Ю, все это будет, а тебя не будет. А? — сказал Уд.

— Что делать будем, когда не будем? — на грузинский лад перефразировал спичрайтер.

— Я тебе серьезно, дурак, говорю. Почему люди живут так мало?

Спичрайтер считал эти «беседы на вечные темы» не входящими в свои спичрайтерские обязанности, поэтому пожал плечами, сочтя вопрос босса самодостаточным риторическим воздыханием. Но слово «дурак» требовало отработки.

— Ваш вопрос не из тех, на которые принято отвечать быстро. Быстротечна жизнь, но осмысление этой быстротечности затягивается на века.

Юджин выждал, не скажет ли чего этот тухлый денежный мешок, но тот молчал, и пришлось выкручивать дальше.

— Лично я, шеф, был бы против того, если бы люди жили долго, как слоны какие-нибудь, по 250 или даже 500 лет… Об этом страшно подумать.

— Почему же это?

— А потому, что если б жили они до 500 лет, еще не известно, до чего бы они могли ДОДУМАТЬСЯ. Представьте, до чего можно додуматься, живи человек 300-400-500 лет. Может, до бессмысленности жизни и прекращения рода человеческого. А так разве что накатит мировая скорбь…

Уд размышлял.

— А вообще-то молва преувеличивает трагедию смерти, — сказал Юджин. — Все дело в воображении. Нас много, босс, нас, живущих, очень много. Представьте, что в океане плывет красивый многопалубный громадный корабль. Каюты, палубы, бассейны, рестораны, машинный зал, рубка капитана, подсобные службы, танцевальный зал, корты для тенниса… Прикройте глаза, ощутите легкую бортовую качку. Каждый миг происходит нечто, что на данный момент касается двух-трех, ну, четырех пассажиров. Остальные о них не подозревают. Лайнер рассекает волны, люди едят в ресторане, играют в карты и по бортовому радио краем уха слышат приятный, без интонаций, голос: «Господин Кауфман из каюты № 707 — на выход». Некий человек за столом — не договорив, не донеся вилку до рта, обрывает себя на полуслове, раскланивается полупоклоном с соседями и направляется на палубу, скрываясь в проеме трюма. Радио: «Дизелист Грегори — на выход». Дизелист, склонившийся над клапанами, выпрямляется, вытирает ветошью руки и идет к трюму. Ему подает руку какая-то рука в черной перчатке. И опять пассажиры едят, танцуют, читают, сидят в шезлонге, предаются в каютах любовным шашням… И опять голос из бортового радио: «Мисс Флеминг из 317-й каюты — пожалуйста, вас ждут». Каталка пожилой леди. Ее везут двое служек к трюму. Они хотят ей помочь спуститься вниз, но из трюма рука в черной перчатке их останавливает. Им как бы говорят: «Не надо. Туда нельзя. Мы сами».

Когда-нибудь будет момент, когда по радио объявят: «Господин Манкин из такой-то каюты — на выход». Ну и что? Будет такой момент, будет и другой.

Спичрайтер посмотрел на босса.

— Так все будет? — сказал Уд с улыбкой.

— Будет точно. Но так или немножко иначе с точки зрения конечного результата особого значения не имеет, шеф.

— Это понятно. Но лучше всего ты придумал про этих, которые сидят там, в трюмах в черных перчатках. Но будь я на твоем месте, я бы внес в твою веселенькую вещь маленькое изменение. Я бы поменял у этих… как их назвать?., у этих приемщиков, этих служек скорби их черные перчатки на белые. Они не кочегары. У них элегантная работа. Они скорей официанты.

— Спасибо, шеф. Я старался нарисовать правдивую картину. Но ваша картина, возможно, правдивее.

— Я давно, шеф, собираюсь доложить вам о своей идее, — сказал Юджин, отойдя от окна. — Мне кажется, пришло время подумать о следующей ступеньке вашего восхождения.

Уд сделал язвительное лицо:

— Что, барону пора становиться графом?

Манкин проглотил выпад.

— Я, конечно, имел в виду другое. Вы давно, шеф, созрели для того, чтобы занять свое место в системе второй власти.

— Вторая… это что, прокуроры, что ль?

— Нет, судебная власть — это третья. А вторая — это законодатели, Госдума. Четвертой властью называют прессу.

— А власть мафии? Какой у нее порядковый номер? — Боссу нравилось сегодня поддразнивать спичрайтера.

— С мафией все в порядке, — нашелся Юджин. — Она входит во все другие номера как впередистоящий индекс.

— Неплохо, Юджин, но ты же прекрасно знаешь, что у меня проблемы с анкетой. Мне нельзя светиться во всяких там избиркомах.

Юджин преданно посмотрел в глаза Уду.

— Я все продумал, босс.

Он вынул блокнот.

— Для опросного листа и избиркома мы с Лапиковым сделаем вам нормальную биографию, и диплом института физической культуры имени Лесгафта. Это в Петербурге.

— Лесгафт? Что такое Лесгафт? Это не еврей?

— Кажется, нет. Это физкультурный дореволюционный деятель. Я все вам потом объясню. Обстоятельства складываются как нельзя лучше. Освобождается место депутата Госдумы — он одномандатник — по Волгоградскому избирательному округу за выбытием…

— А что там?

— Убили при невыясненных обстоятельствах. Заказное убийство.

— Ничего себе!.. Хорошее ты мне местечко присмотрел, Юджин…

— Ерунда, босс. Ваш предшественник был настоящий гангстер, и его убрали. Вас это касаться не будет. Выборы намечены на июль. Все технические вопросы мы с Лапиковым берем на себя. Сложнее с другим: вам предстоит всерьез овладеть политической риторикой.

— Демагогией… — сказал с улыбкой Уд.

— Ну, в какой-то мере и этим. Мы с вами много занимались вопросами общего развития. Успехи очевидны. Но на новом поприще надо вникнуть в кое-какие политологические тонкости, научиться правильно и бегло произносить термины из лексикона практикующего политика.

— Ну так стань моим политическим логопедом, — сказал Уд.

— Охотно, — оживился Юджин. — Повторяйте за мной, только быстро. Ненатужно. Играючи. Поехали? Итак, повторяйте — электорат.

— Электорат.

— Хорошо. Меморандум.

— Меморандум.

— Отлично, шеф. Декларация прав и свобод гражданина.

— Ну, это легко, Юджин.

— Ладно. Повторяйте! Только быстро! Индекс Доу Джонса.

— Индекс Джоу Донса.

— Ошибка!! Потом!! — наращивал темп Юджин. — Повторяйте! Неокапитализм!

— Неокапитализм.

— Быстро!! Инаугурация!! Политический эксгибиционизм!!!

— Инагурация… Политический эксбици… экс-гибици…

Манкин резко откинулся на спинку стула, так что Бобо даже выскочила из-под ног хозяина.

— Что, не так? — спросил босс. Юджин терпеливо объяснил ему ошибки, сказал, что наговорил на аудиокассету специальный набор нужных слов и выражений.

— Я сейчас работаю над текстами ваших речей и выступлений.

— Каких речей?

— Ну как каких? Тех, что вы должны будете произносить в разных аудиториях в Волгограде. Там вам предстоит сложная предвыборная борьба. Этот регион — красный пояс, цитадель коммунистического влияния. Надо серьезно готовиться.

— Да, да. Хорошо, Юджин. А сейчас оставь меня, Юджин. Лапиков! Но где ты?! А, ты здесь?.. Лапиков, ты не знаешь, что значит на латинском языке «Conulo ergo sum»?

— Нет, босс.

— Эх ты, Лапиков. Учи языки, Лапиков!

4

— У меня зародилась пьеса!.. — объявил он торжественно… Мелодичным голосом, с гибкими интонациями, Бык Маллиган принялся зачитывать свою скрижаль:

(национальное аморалите в трех оргазмах)

Каждый сам себе жена или Медовый месяц в руке.

Сочинение Мудака Маллигана

После короткого сна в комнате отдыха офиса Уд решил пройтись по Чистопрудному бульвару, немного размяться. Лимузин ехал медленно по проезжей части, держа его в зоне видимости. Уд был не в духе, ему приснилась Афродита, которая выхаживала его после операции по перемене пола, и то ли этот дикий сон отразился на нем, то ли его возбудил утром в музее вид обнаженных статуй, то ли, добиваясь выразительных поз, его слишком перетрогал во всех местах тугообтягивающих брюк юркий француз, но только Уд, выйдя на бульвар, стал проявлять признаки своих характерных аномалий. Лейкопластырь на темечке едва сдерживал внутренние пульсации, под нашлепкой что-то все время хлюпало-булькало-клокотало, силясь вырваться наружу. Багровеющие пятна пошли гулять за ушами и дальше, по всей площади затылка. Жила наливалась кровью, выгибая корпус.

За несколько мгновений до приступа Уд сам ощутил фиалковый привкус пагубы: на душе его стало как-то панически хорошо. Не разбирая дороги, он двинул резко вправо по пустырьку, где стояла будка метрополитеновской подстанции, та, что всасывает воздух для подземных туннелей. Не успели охранники что-то предпринять, как босс в своем сомнамбулическом состоянии оказался перед торчавшей вентиляционной трубой, раструб которой был защищен мелкой сеткой рабицы от птиц, кошек и крыс. Услышав гул, исходивший из отдушины, Уд вдруг с разбегу воткнулся головой в трубу, пробил защитную решетку и, сложив руки вдоль туловища, винтообразными движениями стал втискиваться внутрь полости целиком, производя там верткие конвульсивные подергивания. Ему удалось ввинтиться туда вполтуловища, потом он замер, ноги его торчали из трубы, как два загашенных окурка, стоймя прикипевших к днищу пепельницы.

Тут уж, конечно, телохранители подбежали, вытащили его за ноги наружу, он сильно окарябался о внутреннюю полость жестяной трубы, к тому же, закупорив туловищем, как пробкой, отверстие в полметра диаметром, он на несколько секунд лишил себя доступа свежего воздуха, словом, его едва привели в чувство. Пришлось отсекать толпу любопытных и принять меры к тому, чтобы люди не узнали босса в лицо, лимузин в нарушение всех правил сбил ограду и подъехал вплотную к подстанции прямо по пешеходной дорожке. Уда в темпе занесли в салон, «линкольн» рванул, включив все свои проблесковые маячки.

Боссу срочно оказали помощь из автоаптечки, промыли ссадины на черепе, заменили сорванный лейкопластырь, забинтовали на ладони бугор Венеры: он у босса вздулся, как волдырь.

Сложнее всего оказались травмы лица: оно у Уда было исполосовано, как у дикаря Новой Гвинеи в праздник. Лапиков принял решение срочно везти босса к знакомому хирургу в пластический центр. Пока Уду налагали швы и обрабатывали порезы под небольшой дозой наркоза, он погрузился в шаткое состояние укрощенного психоза: плоть его страдала, неутоленное либидо корчилось, трепыхалось и требовало своего, а мозг был усыплен наркозом и ничего не чувствовал, не сострадал. На этом противоходе при сшибке разнонаправленных эмоций часто зарождаются психические аномалии, всякого рода феномены телепатических резонансов.

Только этим, господа, я могу объяснить, что Уд — здесь, в Москве, в пластическом центре, под наркозом, и Коля — там, в Реутове, совершенно трезвый, по дороге в больницу, где лежала его тетя Лена, в одно и то же время вспомнили одно и то же давешнее событие, вспомнили, конечно, по-разному: один через неохоту и с сожалением как минутную стыдную слабость, другой — предаваясь смакованию деталей и как бы заново переживая миг одновременно и обиды, и торжества… Проносилось это все перед их, так сказать, мысленным взором у каждого в своем роде и под своим углом, что вполне естественно, поскольку они, хотя и участвовали оба в одном и том же событии, но в разных ипостасях; мне же остается передать это давнишнее воспоминание усредненным слогом протоколиста, без личных красок каждого, не беря ничью сторону. Так, думаю, будет справедливо.

5

О-ох, как давно это бы-ы-ло! Еще при Брежневе, представляете? И случилось это в Звенигороде, в профилактории работников коммунального хозяйства, где Коля Савушкин единственный раз в своей жизни едва не изменил своей жене Нине.

Короче говоря, вбегает в комнату Савушкина профорг Хрипунова (тогда она была не кадушка без обруча, какой явилась в коридоре на первых страницах нашего повествования, а шустрая, быстроглазая и щуплая активистка) и хватает Колю за плечо:

— Коля, есть путевка в Звенигород! Горящая! Выручай!

Коля спросил: «А двух нету?» Путевка была одна. Коля подумал, что надо посоветоваться с Ниной, сказал, что ответ даст завтра.

— Какой завтра, Коля?! Тебе же русским языком говорят: путевка горя-я-я-щая! Заезд сегодня вечером. Автобус идет от санэпидстанции.

Коля съездил к Нине в столовую при заводе «Мосблок», выпил с дороги ихнего переслащенного кофе со сгущенкой, рассказал Нине про путевку. Нина как-то очень легко его отпустила одного, Коля даже обиделся.

Был июль, солнце шпарило немилосердно, все отдыхающие пропадали у Москвы-реки, Коля на пляж перестал ходить после того, как в первый день его замучили сочувственными вопросами по поводу «вашей грыжи».

За два дня до отъезда из профилактория Колин сосед по столу — его звали Виктор — зата-щил-таки его на пляж, Коля лежал на животе в спортивных шароварах, скрадывавших кричащие неровности его телесного низа, ковырял сучком песок, слушал болтовню приятеля. За их спиной группа отдыхающих забавлялась коллективной игрой, которая была популярна в том сезоне во многих профсоюзных санаториях, домах отдыха и прочих здравницах. Игра называлась «Угадай ноги мужа» (вариант: «ноги друга»). Пляж кишел людьми обоих полов и всех — в основном после сорока — возрастов, полуголые отдыхающие распластались на песке, некоторые женщины лежали с бумажными листочками на носу.

— Вить, давай к нам! — это звали Колиного соседа какие-то женщины. — И товарища своего бери, а то всю смену один без привязи бродит.

Раздался залп одновременного двусмысленного женского смеха, каким женщины смеются вне обычной обстановки где-нибудь на курортах, в отпуске, в круизах… Эти женщины, переодевшись в кабинках, присоединились к группе игравших в ту самую коллективную игру. Игравшие толпились возле простыни, натянутой между деревом и стойкой кабины для переодевания на высоте примерно метра над землей; по ту сторону простыни стояли люди, их головы и туловища видны не были — только ноги. Мужские. Волосатые. Разные. Они-то и были как бы выставлены напоказ, на смешные смотрины, по ногам жены должны были угадать своих мужей. Тем женщинам, которые были без мужей, тоже разрешалось выбирать, но после жен, так сказать, из остатков. Фант был такой: чьи ноги женщина выбрала, тот мог требовать от нее выполнения любого желания.

Колю и Витю тоже затолкали по ту сторону простыни, чтобы они сняли брюки и вперемежку с другими встали на осмотр. Этот частокол переминающихся ног под белым прямоугольником натянутой простыни был похож на какую-то потешную рахитичную сороконожку.

Жены-угадчицы подходили к простыни по одной. Две первые сразу указали на ноги своих мужей, что было совсем нетрудно: у одного ноготь на большом пальце левой ноги был надтреснутый и к тому же желтый, как у покойника, такую ногу ни с какой другой спутать невозможно, если этого не хотеть. Второй муженек тоже был меченый: одна нога у него была короче другой, не говоря уж о том, что на обеих выше колен красовались наколки: «Они устали» — как тут обознаться?

Колю выбрала жгучая брюнетка, кастелянша Оружейных бань, тоже попавшая в профилакторий одна по горящей путевке. Ее звали Ангелина Михайловна, и была она женщина утопляюще-рыхлого сложения, пляжный костюм не мог вместить всех ее избыточных прелестей, и те (прелести) отчасти выпирали наружу как бы сверх полагавших им пределы резинок, строчек, оторочек и т. п. Можно сказать, что сам перебор, излишек телесной массы был у нее от перегрева давно не востребованной плоти. Как косвенное свидетельство темперамента, у Ангелины Михайловны поверх мясистой верхней губы тянулась тонкая темная полоска усиков.

Коля сам не понял, как оказался бредущим в каких-то зарослях вслед за кастеляншей. Она вела его за ручку, как ранним утром ведут в детсад ребенка, который спит на ходу, машинально перебирая ногами. Брюки и рубашка были у Коли в руках и цеплялись за колючки, голые ноги хлестала осока. Полное сознание пришло к нему, когда он увидел себя стоящим перед крохотным, с примятой травой, закуточком, скрытым от глаз высоким кустарником. Где-то рядом в метре-двух с легким журчанием несла свои воды река. Это было одно из сотен прибрежных уютных местечек, утрамбованных поколениями любовников из окрестных санаториев, турбаз, домов отдыха и пансионатов.

Ангелина Михайловна бросила на избранника проворный взгляд, значение его Коля осознал не рассудком, а шевелением своего подсвинка. Тут Ангелина Михайловна вдруг как-то ловко для женщины ее комплекции улеглась на примятую траву. Глаза Коли полуразличили под собой что-то бело-бесформенное, что-то путаное, складчатое, полузаросшее жиром, как пасть носорога. Колин подсвинок почуял пир и воспрял. По-видимому, у любовников на нижнем этаже контакта тоже существует некое автономное общение на своем языке и в пределах отведенного им регламента — несомненно, их знакомство сопровождают первые органолептические впечатления, диалоги без слов, приладка соизмеримых характеристик, взаимное тестирование на приятие или отторжение. У них «там» свои отношения, как бы существующие отдельно от видимой надводной части общения своих хозяев с их манерами, правилами приличия и т. д.

Нина, видать, давно держала в черном теле Колиного Хуссейна, потому что он с отвычки любви обезумел и прорвал матерчатые препоны плавок и сам устремился к невесте, сбросившей свою фату. Он уже тестировал на подходах, уже видел ее прекрасный лик за легкой полупрозрачной завесой рыжеватых волос, уже вдыхал терпкий аромат ее призывного желания…

О, если б любовники слепо доверялись своим орудиям страсти, обретающимся на нижних этажах, если б свидания вершились только между ними, без вмешательства этих трезвых, высоколобых, бездарных, трусливых хозяев! Стоило Коле лишь одну секунду подумать про супружескую измену, как его Хуссейн слегка скукожился, на виду невесты утратив свое вздыбленное неистовство. Но, узрев его даже в таком виде, сама Ангелина Михайловна ужаснулась размерами: она вдруг коротко вскрикнула и на четвереньках, не разбирая пути, поползла в сторону реки. У береговой кромки она лихорадочно свесилась над водой и принялась судорожно, жадно кусать ее, как это делают запыхавшиеся от погони собаки.

Коля тоже спрыгнул в воду, чтобы охладить себя, он стоял по пояс в сильном потоке быстрины (Москва-река в этом месте излучины сильно била в берег) и тупо ощущал, как ежится, опадает у него в подбрюшье минуту назад взбесившийся зверь. Вот прохладные струи его утихомирили, вот уже и болтается-перекатывается его туша бестолково туда-сюда под напором шалых прибрежных водоворотов… Каково было Хуссейну вынести это надругательство, эту муку, пережитую на противоходе в миг близкого блаженства в каких-то сантиметрах от вожделевшей невесты!

Но кастелянша, кастелянша, чего ж она-то в такую панику впала? Ведь и увидела она Хуссейна уже не в парадной форме, уже после испуга этого дуралея Коли… Уже, можно сказать, не было звонаря и язык колокола беззвучно свисал вниз вместе с болтающейся веревкой, будто в серый безветренный день, и некому уже было раскачать этот язык, чтобы он бил, бил, дубасил по внутренним стенкам купола, сотрясая их и сводя набатом с ума…

Ангелина Михайловна, по слухам, так была травмирована увиденным, что уехала в Москву в тот же вечер, за день до конца срока. А уж, казалось бы, чего только не навидалась она в своих Оружейных банях и у сибиряков, и у хваленых прибалтов, и у лиц кавказской национальности. У них в сравнении с Колиным хищником (если б его по-настоящему разъярить) были жалкие хомячки из юннатских уголков природы. Или, если сказать иначе, у тех Оружейных банных молодцов из подбрюшья свисали все равно что сморщенные синюшные сосиски студенческих столовок супротив вида Колиной копченой могутной литой бычьей ляжки, у которой лоснится корочка, отливают бугры вздутых мышц и которая обещает самому алчному обжоре полное, от пупа, насыщение…

6

Из-за лицевых порезов в день злосчастной прогулки по бульвару Чистых прудов Уду пришлось отменить личную встречу с главой совета директоров одного из концернов группы «Ойл», и они переговорили по телефону. Все было хорошо, они подтвердили прежние конфиденциальные договоренности о совместной скупке акций двух нефтяных компаний и одной газеты и обсудили некоторые виды на будущее сотрудничество.

Потом его поймал по телефону корреспондент пилотного номера журнала «Рубль». Уда часто донимали журналисты, он всем отказывал, отсылая к спичрайтеру, но из «Рубля» его подкупили тем, что свой короткий вопрос они задают «самым видным бизнесменам и политикам страны» и что ответить можно и надо коротко, буквально одной фразой.

— Хорошо, задавайте свой вопрос.

— Господин Кичхоков, он очень короткий: «Ваше отношение к деньгам?»

Уда немного разочаровало простомыслие интервьюера. Тем не менее он подумал и дал свой ответ:

— Мне не нужно много денег, — сделал эффектную паузу и закончил: — Мне нужно ОЧЕНЬ много денег.

А спустя полчаса позвонил Юджин и сказал, что на него вышла редактор телекомпании НТВ и предлагает боссу быть персонажем программы «Герой дня без галстука».

— Шеф, поздравляю. Это почти общефедеральная слава. Ничто так не поднимает рейтинг, как участие в…

Уд не дал ему договорить:

— Юджин, ты опять все напутал. Не мне поднимают этим рейтинг, а я — им — своим участием. Разве не так?

Юджин снова умылся, но босс простил его. Съемка намечалась на утро, но редакторам было сказано, что босс, катаясь на лошади в загородной усадьбе, упал и повредил лицо, съемки придется отложить минимум на неделю. Тогда из студии заверили, что с ними завтра приедет чудогример и все сложится наилучшим образом. Действительно, в пять пополудни появился плюгавенький человечек с чемоданчиком, спросил, как доктор, где ему вымыть руки, усадил Уда на стул, раскрыл чемоданчик, где у него в маленьких от-деленьицах покоились разноцветные коробочки, тюбики, флакончики, кисточки, пилочки и т. п., и принялся, как он выразился, «обрабатывать» человека. Штатные массажисты босса, телохранители, постельничий, другие люди из обслуги ревниво следили за его манипуляциями по телемонитору службы наблюдения. Через полчаса на стуле сидел чудом выздоровевший человек. Правда, если б к нему приглядеться с близкого расстояния, то можно было бы подумать, что на стул усадили труп. Он был обработан по всем законам искусства художников макияжа из моргов. Но — удивительное дело! — на экране фотогенично смотрелись (вернее, не смотрелись) и наложенный толстый слой грима, и грубые мазки на месте бывших подтеков и царапин, и резкие тени, микшировавшие ссадины на покатостях черепной коробки.

Ведущая Ирина Зуйцева не могла скрыть того, что Уд обаял ее с первого рукопожатия. Ощутить в своей ладони его бугор Венеры, было все равно что зажать в руке раскаленный уголь, но Ирина ни малейшим движением не подала и вида… Что значит высокий профессионал.

Передача «Герой дня без галстука» началась с маленького прокола, который, впрочем, можно бы расценить и как режиссерскую находку. Оператор в своем студийном «рафике» включил камеру еще на подъезде к загородному комплексу, и на проходной, по договоренности с ведущей, их встречал Уд с Бобо на плече. У собачки был такой вид, словно она считала всех двуногих охранников хозяина дармоедами. Злобно облаяв оператора, Бобо обнажила перед миллионами телезрителей вставной золотой зуб.

Сразу за проходной, или КП, уходила вдаль аллея, упиравшаяся в двухэтажный дом. «Красивый у вас особняк, ничего не скажешь», — сказала Ирина Зуйцева. Уд скривил губы, удивленно-обиженно на нее посмотрел.

— Да вы что, Ирин, это ж дом для охраны…

— Да? — не нашлась Зуйцева.

А минуты через две «рафик» свернул с аллеи налево, и открылся прекрасный вид. Озеро, замок, тающие вдали поля… На дальнем берегу озера действительно располагался замок, сросшийся подножьем со своим собственным опрокинутым отражением на водной глади. Нижний ярус массивного здания составлял ряд балконов, которые поддерживали по фасаду на каменных своих плечах классические атланты и кариатиды. Никто, кроме Уда, Юджина и еще двух человек, не знал, что одно время вместо нынешних классических статуй балконы подпирались скульптурными фигурами вполне реальных людей — конкурентов и недоброжелателей Уда Кичхокова, не веривших в его звезду и вообще ставивших палки в колеса его бизнеса. Этих атлантов и кариатид было изготовлено целых двенадцать персон, в полный рост, с портретным сходством (у одних головы были опущены, другие, наоборот, смотрели в напряге перед собой, как взявшие вес тяжелоатлеты). Уд не любил прощать. Он хотел наказать врагов. Пусть они в любую погоду, во все четыре времени года, круглосуточно стоят под тяжестью каменных балконных блоков, пусть подпирают собой оплот его благосостояния. Когда Уд привез сюда в первый раз Юджина Манкина, он не сомневался, что умный ироничный человек оценит его пусть немного вычурную, но художественно изощренную месть.

Уд вынашивал эту идею давно и всерьез. После очередной обиды, которую он затаивал на человека, он обычно уходил в лес и там подолгу предавался чувству чистой, ничем не стесненной ненависти, он ненавидел так, как обычно предаются страсти, чревоугодию или медитации. Он ненавидел напряженно, комфортно, дорожа каждым мигом этого вожделенного переживания, ненавидел честно, не отвлекаясь ни на что, всепоглощающе. Это его освежало и давало новые силы. Самую большую дозу бодрости дарили ему способы мести, которые он любил сочинять для жертвы, поглаживая свою Бобо и в миг решения впиваясь в нее ногтями, но болонка и не думала визжать от боли, принимая вонзание ногтей за хозяйскую ласку.

Своих кариатид и атлантов Уд сочинил еще в самом начале своей коммерческой деятельности. Среди прототипов были чиновники, тянувшие с выдачей лицензий, вымогатели из префектуры, грязные конкуренты, продажные посредники и журналисты. Был даже один киллер, которого подослали на Уда спиртовики из Северной Осетии. Этого киллера Уд пожалел, убивать не стал, а перекупил втридорога, и за полгода тот потратил на этих осетинских бандитов два рожка, и Уд сделал его начальником охраны на Новороссийском цементном комбинате.

Когда в первый раз Уд водил Юджина перед фасадом своего дворца и рассказывал истории каждого из атлантов и кариатид, Юджин моргал и не торопился высказывать свое мнение.

— Представляешь, Юджин, мы с тобой в баньке, или в саду среди приапчиков, или у камина… а на дворе дождь… промозгло… а? Нам с тобой тепло, хорошо… А они — стоят! — Он вдруг захохотал, открыв рот. Опять обнажились его крупные белые как мел зубы, череп покрылся бисеринками пота. Юджин подумал, что у безумцев иногда бывает какая-то особая пугающая вразумительность в их бредовых речах.

— Как, ты доволен своим боссом? — спросил, отсмеявшись, Уд. Это было еще в ту пору, когда босс немного заискивал перед Манкиным, а Манкин позволял себе говорить то, что думал, и даже дерзить.

— По-моему, вы достигаете этим прямо противоположного результата, шеф.

— Не понял…

— Вы когда-нибудь умрете, шеф, но зачем вам увековечивать этих ублюдков? А?

— Убил, зарезал! — завопил Уд. — Лапиков! Звони скорее скульптору, пусть срочно заменит на древних греков!

И через месяц заменили, а статуи конкурентов и недоброжелателей просто закопали в грунте на берегу озера для укрепления дамбы.

…Тем временем Ирина Зуйцева спрашивала хозяина усадьбы о его хобби, о пожертвованиях на нужды малоимущих, о женщинах, с которыми его сводила судьба… Отвечая на последний вопрос, Уд сделал комплимент ведущей, сказав, что ей очень к лицу кулон и сережки.

— В самом деле? — зарделась Ирина. — А кстати, что, по-вашему, более всего украшает женщину?

Уд подумал, улыбнулся и сказал:

— Больше всего, на мой взгляд, женщину украшает мужчина. Как и мужчину, — добавил он, — больше всего украшает его женщина.

Этот ответ, согласно рейтинговым опросам, понравился и женской, и мужской частям телеаудитории.

Также находчиво ответил Уд Кичхоков и на вопрос тележурналистки о том, что он думает о нынешней свободе нравов, одобряет ли ночные эротические передачи «про это» и т. п. Уд выслушал ведущую и с подобающей улыбкой сказал:

— Мне кажется, Ирина, что половой вопрос сильно испортил москвичей.

Ведущая хотела добиться от героя развития этого тезиса, но вдруг увидела в окне настоящую ламу. И на полуслове умолкла. Оператор тут же выставил камеру в открытую фрамугу. На восклицание Ирины «Боже, что это?» Уд ответил, что здесь, на территории комплекса, у него маленький частный зоопарк. На этом эффектном кадре — озеро, замок, луна, лама, полускрытая в дымке вечернего тумана, — и закончилась телепередача…

7

Огурцы лучше, чем мужчины, потому что: С огурцами нетрудно знакомиться.

Мл. Л. Брукс, Донна Й. Хинберч, Айвор Матц, Тэм и Крэг Вестовер. Почему огурцы предпочтительнее мужчин/Пер. с англ. О. Липовской

Огурец можно пощупать в универсаме И заранее узнать, твердый он или нет.

Огурец никогда не спрашивает: «Я у тебя первый?»

С огурцом нет нужды быть невинной больше одного раза.

После записи телепрограммы «Герой дня без галстука» Лапиков напомнил Уду, что его с полудня ждет «та самая» темнокожая студентка Университета Дружбы народов.

— Помню. Расисты. Ничего не понимают в красоте. — Уд помолчал. Подумал: — Красота, Лапиков, неприкосновенна.

— Для насилия, — уточнил Лапиков. Уд опять подумал, что этот Лапиков не так прост.

— Конечно, Лапиков. Без обольщения и ласки их неприкосновенность — это просто участь незамеченной неоцененной красоты.

— Вы, как всегда, правы, босс. Она действительно хороша. Кровь с какао! Жидкий шоколад! То, что вам, кажется, нужно.

— Что ты имеешь в виду?

— Девушка на износ. Специально для вашей пули со смещенным центром тяжести.

— Постельничий-то все приготовил?

— Все, Уд Николаевич, все чин чинарем, с утра его гонял.

— Ну, хорошо. Веди меня к ней… Где, кстати, всё устроили-то? В зимнем саду, в гостиной или в банях?

— В банях, Уд Николаевич, в банях, как вы любите.

Лапиков отметил, как по черепу хозяина поползли характерные пятна рабочего возбуждения, как фигура его выпрямилась и боевито набрякла…

…Лапиков толкал постельничего так, что тот подумал, что его форменным образом избивают.

— Валерий… как тебя… Кириллович, что ли… иди скорей, поручение шефа, там что-то не то, замена по полной программе. Тем более что ему надо срочно вылетать на совещание в Баден-Баден.

Лапиков был взволнован новыми обстоятельствами.

— На чем я остановился?

— На Баден-Бадене, — напомнил постельничий.

Лапиков вдруг приблизил к нему свое лицо и шепотом сказал:

— Шеф в сторожке. Он не в форме. Вчерашние порезы в вентиляционной трубе, дикая боль. К тому же у нее в этом смысле особые странные причуды. Когда выяснилась ситуация, я было вызвался заменить его, но он сказал, что я не потяну в плане общения, не знаю языков. Юджин, сам знаешь, в таких делах только спичрайтер. Выбор пал на тебя. Мужик. Филолог. Полиглот. Чистюля. Не подведи, Кириллыч. Знаешь, что сказал про тебя босс? «Вот, говорит, везунчик, триумфальный дебют выпал из-за того, что ведущий солист перед премьерой потерял голос».

Валерий Кириллович хотел усмехнуться, но при Лапикове не рискнул. Возникло неловкое молчание, и постельничий счел протокольно уместным сказать какую-то фразу, подобающую моменту и «триумфальному дебюту». И сдержанно и серьезно сказал:

— Передай ему, что я постараюсь.

Первое, что сделал постельничий, это сменил костюм на халат цвета багрово-чернильного экваториального заката. Расчесал бороду. Вымыл ноги. Спрятал в карман халата два или три разговорника (на всякий случай). Через широкий халатный полог слегка потеребил рукой свой нервный непредсказуемый худосочный и при этом весьма высокомерный ленинградский пенис, остался недоволен его всегдашней какой-то породистой леностью и склонностью к саботажу (этот пенис считал совокупление скучной, однообразной — туда-сюда — холопской болтанкой — не царское, мол, дело) — Валерий Кириллович готов был надавать тумаков этому коллаборационисту и фанфарону, он и сделал с досадой несколько ударов-шлепков, после чего пенис бывшего зав. кафедрой и впрямь слегка ожил, повертел, если так можно выразиться, головой и застыл в ожидании дальнейших событий.

Но дальнейшие события были столь необычны, что не понадобились ни сила воли Валерия Кирилловича, ни его клятва очень стараться ради работодателя, ни даже сам сомнительный пенис его не понадобился ему.

Потому что лежавшая в кровати с балдахином черная Мадонна, увидев постельничего и сказав по-русски: «Наконец-то», вынула откуда-то сбоку плоский, ко довольно большой ящичек, протянула ему и затащила его, постельничего, к себе под одеяло. Первое, что отметил про себя Валерий Кириллович, это как из-под белоснежной шелковой простыни выглядывала шоколадная коленка его наложницы. Ему хотелось немедленно поцеловать ее или даже, точнее, провести кончиком пальца по коленке и лизнуть его замазавшийся сладко-горький налет. Но он счел неблагоразумным такое поведение. Поэтому он настроился на то, чтобы любоваться, просто по-ленинградски платонически любоваться чуждой русскому глазу, раритетной, а потому вожделенной красотой. И он открыто, во все глаза любовался темнокожим лицом в ореоле туго завязанных косичек и кипящих кружев маленьких подголовных подушечек.

Прежде чем что-либо предпринять действенное, Валерий Кириллович ощутил, что ему дают понять, что ящичек следует, по меньшей мере, открыть. Слегка выдвинув его за край одеяла, постельничий взял ящичек, похожий на старинные наборы дуэльных пистолетов. И, сдвинув замочек, открыл.

То, что предстало взору бывшего ленинградского филолога, наводило в этой ситуации на непредставимые соображения. Это был ящичек с сырыми огурцами разных размеров, конфигураций, сортов, оттенков зеленого цвета и степени вегетативной зрелости. Они были расфасованы внутри упаковки в гнездышках наподобие торцовых ключей в полостях набора автоинструмента.

— Извращение, — подумал Виталий Кириллович и потрогал рукой огурцы из первого ряда. Рука его словно прошлась по клавишам с гладкоокругленными поверхностями, а также с поверхностями остро-пупырчатыми, слабо (округленно) шершавыми, грубо (жестко) и умягченно ворсистыми и т. д.

— Добрый вечер, месье, — сказала красавица по-русски, — меня зовут Николь. Второй ряд. Третий отсек слева. Его зовут Шарль, но я дарю ему ваше имя. Как вас зовут?

— Валерий… Кириллович.

— Ну, значит, Валери. Если есть вопросы, спрашивайте сейчас. Я могу вскоре впасть в транс. Не вздумайте бежать рыться в домашней аптечке. Это желанное состояние высшего блаженства, плод сложных физических и аутогенных усилий, а у вас в стране некоторые пугаются этого и вызывают в панике медицинскую неотложную помощь.

Постельничий улыбнулся, мысленно повторил про себя код: второй ряд, третий слева… Шарль… это что ж — Азнавур? Аналоги тут их, что ли? Или это просто любовная игра?

— Николь?..

— Да?..

— А тут только французы?

Она засмеялась, не открывая рта.

— Это чисто лингвистическая причуда. Когда я учила французский язык. Теперь там будут все русские. Были одни англичане. О, Арчибальд! — Она на минуту умолкла, видимо, отдавшись каким-то неведомым филологу чувствам. — Дело в том, что мне нельзя беременеть. Кроме того, это английское изобретение не лишено изощренного удовольствия. Итак, вопросов больше нет?

— Нет.

— Сейчас полежим немножко просто так. Хорошо?

— Как скажешь.

— А он правда уехал за границу?

— Говорят, в Баден-Баден или что-нибудь в этом роде.

— Я бы от него забеременела сразу семерней. Я это сразу почувствовала, когда он пощекотал меня бугром Венеры. Уже через две секунды я чуть было не была в отключке.

— Послушай, откуда ты так хорошо говоришь по-русски?

— Я славистка, училась три года в Сорбонне, здесь, в Москве, — в аспирантуре.

— Понятно. Скажи, а я правильно произношу: «Frisson inconnu»?

— Frisson inconnu? — она засмеялась. — Это очень интересное выражение. Из арсенала эмоциональных шедевров. Чувства-изыски. Именно «неведомый» — inconnu… А почему ты его вспомнил?

— Это то, что ты мне внушаешь.

И тут она засмеялась — в открытую — так, будто опытный восточный ювелир одним ловким броском ровно высыпал нить жемчуга на черный бархат прилавка.

Николь сползла немного вниз и скрылась с головой под одеялом, шепча: «Валери, Валери…» Потом умолкла. Несколько секунд там, под одеялом, зрела бездвижная затаившаяся тишина. И вдруг со скоростью, неуловимой для человеческого глаза, там стали происходить импульсивные движения. И — о! — этот стон, исторгнутый исступлением ублаженной опустошенной плоти… Стон почему-то нарастал по тембру и усиливался, так что постельничий, честно говоря, испугался и почему-то, как заклинание, произнес: «Арчибальд!» Потом: «Шарль!» Он надеялся этими словами остановить развивавшийся экстаз, больше похожий на нестерпимые болевые ощущения. Но Николь была по ту сторону внушения. Плотная пупырчатая емкость ласкала каждую неровность ее уже увлажненного внутреннего свода, каждый уступчик обтекала, каждую террасочку перескакивала, вызывая в ней горячий, моментально вскипавший ток ответной благодарности.

— Не уходи. Пусть будет там, — прошептала она, не открывая глаз.

8

Даже в тени монастырской колокольни есть что-то оплодотворяющее.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Видимо, апогей экстаза миновал, ходил кругами, снижаясь.

— Вы читали «Жюстину» маркиза де Сада? — спросила она по-французски.

— Конечно.

— Помните то место, где говорится о том, что, вообще говоря, девица может приносить дары Венеры в нескольких храмах.

— Что-то припоминаю… — неуверенно сказал Валерий.

— Не удивляйтесь, но я помню это место наизусть. Эти слова обращены к Жюстине: «Еще один храм, моя милая, расположен рядом с алтарем Киприды, там, где есть некий темный скит, куда иной раз скрываются амуры, дабы соблазнять с еще большей силой». На этом алтаре, Валери, я и хочу, чтобы ты воскурил фимиам, ты меня понял? Нет, нет, никаких огурцов!

Валерий себя не жалел, памятуя о клятве хозяину (и находя, что исполнение клятвы сопровождается несказанными удовольствиями). Он не ожидал от своего ленинградского сноба такой простонародной прыти.

Снова стон. Многоразовый вздрог тела. Укус благодарного поцелуя.

— Ты будешь смеяться, — сказала она, перейдя на русский, — Но я уже здесь, в Москве, успела выступить на семинаре. Дискуссия шла о засорении русского языка иностранными словами. Я сказала, что русские часто произносят греческое слово «онанизм», хотя у русских есть точный аналог этого слова — «самолюбие». Меня стали смеять. Вы улыбаетесь?

— Замена вполне корректная, а смеялись, наверное, над чем-нибудь другим.

— Ты думаешь, Валери?

— Не сомневаюсь.

Он нажал на кнопку встроенного в спинку приемника. Передавали старинную английскую музыку по найденным и расшифрованным нотным записям XIV века.

Она, не открывая глаз, дала понять, что это не надо, что нужно найти что-то другое. Эта музыка впрямь была как-то слишком груба, будто кто-то водил воловьей жилой по неошкуренному бревну. Это была музыка еще глуховатого варварского неразвитого слуха. Задолго до великих географических открытий — океанов Гайдна и Моцарта.

Валерий стал рыскать по шкале, чтобы найти что-то посовременней.

— Нет, оставь, — сказала она про англичан, — в ней что-то есть.

Грубость и неотесанность теплого дерева. Ласка хищника. Энтропия, всегда крадущаяся, как пантера, за тем, что называют Das ewig Weib-lichkeit.

Она снова уползла под одеяло с головой, сделав себе ночь.

— Что со мной было? Это было долго?

Он молчал.

— Я была высоко. Улети меня опять. Улети.

— Нет такого слова.

— Улети. Ты понимаешь. У меня на родине старики в грозу говорят, что большая гора — это мужчина, а маленькая — это женщина, и ливень, гроза, молнии, гром — это их любовные игры и схватки. И созвездия любят, и звезды любят. И наша Земля живет любовью. О Валерий.

Она положила ему голову на плечо.

— «Я ее люблю», — сказала она. — Эти слова звучат как пароль мира. Любви все можно. Ей все прощают. Помнишь, к английской королеве в спальню пролез один сумасшедший. Его хотели убить. Но он сказал: «Я ее люблю». Это пароль. И его просто отпустили.

Открытые глаза. Истома почти обморочного изнеможения. Упоение состоянием жертвы.

— Послушай, Николь, а у вас в стране есть любимый танец?

— Да, конечно. Он называется Любаго.

— Станцуем?

— Да, конечно. Наш Любаго танцуют лежа.

Они захохотали вместе.

Прошло десять, тридцать, пятьсот минут.

— Не убирай его, — сказала она. — Пусть он будет там, пусть он там спит, во мне.

Открытые глаза. Привкус пагубы. Крик одинокой ночной птицы у нее в мозгу, оттуда, с родины ее детства, из мглистого заката со стороны Замбези, откуда всегда веет освежающий ветер.

Утром они проснулись одновременно.

Пока Николь нежилась в дреме, он убрал ящичек с огурцами под кровать.

— Слушай, Николь, а как ты попала к боссу? Кто тебя привел? — спросил он, заметив, что она открыла глаза…

Она положила свою руку ему под шею. В ней, как ни странно, ничего не было от больших роскошных сильно пахнущих тропических растений. Наоборот. Она была похожа на темный, но красивый и хрупкий полевой цветок, из тех, что зарождаются сами, просто от утренней влаги и солнечного тепла. В ней не было ничего от магнолии, калы или орхидеи. Над ней не работал дизайнер или модельер. Николь и в этой постели появилась непонятно как — от чистоты, от красоты того цветового пятна, которое она собой являла на полотне алькова. Николь никто не делал, она появилась на свет из росы, испарений и ветерка Замбези, как в нашей полосе из ничего появляются васильки, ромашки, лютики, анютины глазки.

Он повторил свой вопрос.

— Это важно? — она перешла на французский. — Какой-то его человек… Лабиков. Лопиков… Твой босс спас меня от расправы. Ко мне привязались бритоголовые у метро «Университетская». У них там сходки. Этот их грязный вожак… вонючий рот… я сама стала расисткой. Я ему сказала, что он поймет меня, когда сам попадет в лапы садиста-арийца. Он меня ударил, а я представляла себе, как его допрашивает эсэсовец в черном мундире и зеркально начищенных сапогах. Как он поднимает стеком его подбородок — голова опущена, глаза не смотрят, и как немец с омерзением оглядывает это его мерзкое плоское славянское лицо, белесые ресницы, смехотворную форму носа, лишенного породистой горбинки, и слышит мелко-быстрый сумбурный говорок этого туземного языка — неблагозвучного, дикого по сравнению с готикой звучания его родной немецкой речи. Не обижайся, Валери, но на слух ваш язык звучит как та старинная английская музыка. И вот я хочу, чтобы случилось что-то страшное, чтобы этому типу не сошло с рук. Я плюю ему в лицо, чтобы он меня стал избивать и на это обратили внимание. Ваша милиция похожа на деньги: когда она не нужна, ее везде много, когда она нужна — ее нет. И вот этот подонок бьет меня в живот и кричит, чтобы все черномазые убирались из России. Это было 21 апреля — в день рождения Гитлера.

— Ты сопротивлялась?

— Еще как, — она опять заговорила на русском. — Я разбила ему нос. Ему было стыдно, что ему девушка разбила нос. И я его очень оскорбляла, хотела, чтобы он оскорбился. Понимаешь? Я сказала, что я здесь в Москве из-за его языка, из-за Чехова, что вообще я не понимаю, как у такой язык может быть такой носитель.

— Ты смешно говоришь. У тебя милые ошибки. Но как тебя спас мой босс?

— Тут подъехало длинное авто, этого скина стали бить какие-то люди, страшно сильно, этот Ло-пиков сказал хватит, посадил меня в авто, а там сидел твой красивый босс. Он сказал, что обеспечит мне в Москве покровительство и безопасность на целый год. И еще он сказал, что скоро построит в Калифорнии свою виллу, где у него будут работать одни негры, и что он может сделать меня помощницей его дворецкого.

— Дворецкого? Это звучит смешно.

— Послушай, Валери. А ты кто у него? Какая у тебя специализация?

— Я же тебе говорил — я филолог, мы коллеги.

— Я не о том. Какая у тебя должность здесь, в этом доме? Кто ты при своем боссе?

— Я? Вообще-то я называюсь постельничий. На старинный боярско-царский манер, что еще смешнее, чем дворецкий. А вообще я, можно сказать, у него евнух. Старший евнух. Что-то вроде того.

…— Слышишь ты, Кириллыч, босс зовет! — донеслось до постельничего. Его трясли за плечо. Он открыл глаза, сразу сообразил, что весь бред с темнокожей слависткой ему приснился.

— Где он — в спальне или в бассейне?

— В спальне. Черную он уже отпустил. Они кончают по двадцать раз, как обезьяны. Я приведу в порядок босса, а простынями займись ты.

Лапиков помолчал, причмокнул.

— Про них, про черных, говорят, что у них эта штука иначе устроена, не как у белых баб. Поэтому они…

— Это называется сексапильность, — сказал Валерий.

— Ну, по-нашему можно проще сказать — блядовитость, — заметил с ухмылкой Лапиков.

— Что ж, может, эта самая блядовитость и есть, так сказать, высшее проявление женственности, а, Лапиков?

— Мысль интересная, — отозвался сотрудник по связям. — За нее можно и выпить ликерчику.

— Фу, только «Камю», — сказал Валерий. И с деланной театральной бравадой продекламировал: — Полцарства за «Камю»!!

Лапиков первый раз в жизни не по делу разговаривал с ученым постельничим и подивился его игривости. Хмыкнув, он пошел за бутылками экологически чистой воды «Святой источник».

Валерий открыл дверь в спальню. Босс еще не вышел из своей комы. Валерию хотелось, чтобы повторилось зрелище двухнедельной давности, когда хозяина привезли под утро мертвецки пьяного с юбилея, совпавшего с открытием какого-то СП. Было 4 утра. Валерий получил патрона в полиэтиленовом непрозрачном мешке. Весь лимузин был завален букетами и венками в честь юбиляра.

Валерий его раздел, обмыл, положил в кровать с балдахином.

— А с цветами что делать? — спросил охранник.

— Давай все сюда.

Постельничий обложил букетами тело спящего босса, разложил венки по бокам, в изголовье, у ног.

Когда он обернулся, чтобы бросить на кровать последний взгляд перед тем, как выключить свет, он ужаснулся: в кровати лежал покойник, обложенный флорой по всем правилам ритуальных убранств. Тогда Валерий вернулся, сгреб пахнувшие крематорием цветы с постели, сбил ногами те, что лежали на полу, и позвал охранника, чтобы он вынес из комнаты весь этот хлам в гараж, туда, где валяются все эти транспаранты против антинародного режима, портреты Сталина, Молотова, Че Гевары и других борцов за народное счастье..

 

Глава XI

1

В палату к тете Колю пустили только после утреннего обхода, часов в десять, он весь измаялся, пока сидел в приемном покое. Лену он не видел лет семь и, когда вошел в палату, испытал облегчение, — выглядела она, в общем, не так плохо, как он ожидал. Палата была на восемь коек, но ее готовили к ремонту и после выписки или смерти больных больше никого не селили, поэтому в большой палате остались только двое — Лена у двери и у самого окна какая-то старуха. Старуха была «ходячей» больной, минут через пять после обхода сунула ноги в шлепанцы и куда-то удалилась.

Тетя Лена почти не говорила, только слушала, водя поверх одеяла рукой. Он рассказал ей все про юбилей, про то, что в свою комнату Нина врезала замок.

Тут вернулась старуха, легла на койку, уставилась в потолок.

Они немного помолчали. Тетя оглядывала племянника странным взором.

— Вино, говоришь, французское приготовил? С сервировкой, чтоб как положено? — Лена слабо усмехнулась, покачала головой. — А ведь какая была, когда в столовой-то работала… Помнишь, я к вам в общежитие-то приезжала?

— Помню, Лена, как не помнить?..

Старуха соседка повернула голову на подушке так, чтобы высвободить ухо для подслушивания. От Коли это не укрылось.

— Вы бы… погуляли, к примеру, — сказал он, — вы ж ходячая… Нам поговорить надо.

Старуха обиделась, но хоть не сразу, а вышла. Лена опять странно смотрела на Колю.

— Не растешь ты, Коля…

— Да как же, Лен, я на курсах паразитологии…

— Да не в этом дело, — перебила Лена, опять покачав головой, — подходов у тебя нет, вместо слов, вон, руками рассуждаешь. Нудный ты небось, Коля… А там у нее начальство шьется. Бизнесмены… Военные чины… Обхождение…

Она умолкла. Глазами показала, чтоб он уходил.

По дороге из больницы Коля свернул на почту, дозвонился до Хрипуновой, сказал, что берет отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам. Потом набрал по автомату свой рабочий номер, трубку сняла Сима, он с ней немного поговорил и спросил, не спрашивал ли его кто по телефону. Нет. Никто.

Вечером Коля опять сидел на кухне, ел то, что прикупил в магазине. Вдруг из щели между досок на столешницу заполз таракан.

— Ты тот самый, что ли? Или другой?.. — неуверенно сказал Коля и опять, как тогда, подул на него. Тот сидел не двигаясь. Таракан был сухой, аккуратный, как бы застегнутый в серый сюртучок. Коля вспомнил его латинское название Blatella germanica.

— Вот так-то, германец, — сказал Коля. Он рассказал ему, что они, германцы, самые выносливые и к дихлофосу, и к хлорофосу, и к другим ядам фтористой группы.

— Вы молодцы, к примеру, против химии, — говорил он, — только вот холода вы не выносите, бедняги.

Ночью Коля встал попить воды. Подошел к умывальнику, и, когда включил свет, в раковине полчища насекомых бросились врассыпную, многие в суматохе застряли в фильтре сливного отверстия.

И лишь один остался на месте, не убегал, а как бы на правах знакомца претендовал на милость и общение. Коля быстро открыл баночку зубного порошка, послюнявил палец и макнул. Поднес палец к насекомому (он не шелохнулся!) и легонько пометил спинку. А вечером следующего дня после посещения больницы опять сидел на кухне и караулил, придет ли меченый друг или это были разные тараканы и его догадка не имеет под собой почвы.

Коля встал, включил телевизор. Еще в Москве он привык в ожидании позднего прихода Нины с работы смотреть подряд все вечерние и ночные передачи. И здесь его потянуло к ящику. Он перевел на НТВ.

На экране была диктор Татьяна Миткова. «Добрый вечер», — сказала она Коле. Прямо лично Коле сказала.

— Д…добрый вечер… — запнувшись, чуть оторопело ответил он.

С телевизором у него за недели одиночества сложились особые, можно сказать, трогательные отношения.

— А теперь хорошие новости, — сказала Миткова. — В известном санатории «Жемчужина Сочи» открывается новый корпус. В распоряжении больных будут новая водолечебница и кабинет физиотерапии.

— Да, будут, — вставляет от себя Коля. — Только для кого? Для миллионеров-бизнесменов, конечно, будут. Вон Шибаков из отдела яходими-катов с желудком сколько мучается, а путевка пять тысяч стоит.

— …приступили к выпуску новой модификации «Таврии», — продолжала читать новости Таня Миткова. — Коллектив Запорожского завода…

— «Новой модификации», — передразнил Коля. — А двигатели ни к черту. Вон Колька, сын Никифорова из охраны, купил, а кривошип полетел, он в гарантийную, а там говорят — это теперь иномарка.

Так Коля продолжал разговаривать с диктором, как с живым человеком по обыкновению многих пожилых или очень одиноких людей.

2

Только на третью ночь Колин эксперимент с тараканом подтвердился. А было это так. Уже перестала работать первая программа телевидения, Коля собирался лечь спать, когда пошел на кухню, включил свет, и все повторилось: насекомые разбежались, а германец, с белой меткой на спинке, остался. Если б кто мог видеть в этот момент Колино лицо, подумал бы, что Коля тронулся умом. Он причмокивал губами, прицокивал языком, таращил глаза, выказывал признаки необыкновенного радостного изумления. Он всячески давал насекомому понять, что сигнал меньшего брата о желании общения принят, что контакт состоялся.

Никогда Коля по своей воле не пил вина больше двух рюмок, а тут подошел к шкафчику, где еще в день приезда обнаружил початую (наверняка на медицинские нужды) четвертинку, и налил половину граненого стакана, выпил в три глотка. С его подбородка в раковину скатилась капля алкоголя. Жидкость, ударившись об эмаль, втянулась в круглое, крепкое полушарие. Таракан подполз к нему, обошел выпуклую каплю лужицу-озерцо, дотронулся кончиком усика до кромки, направил пробу в рот.

Неожиданно для себя Коля запел: «Эх ты, таракан запечный, друг ты мой сердечный!», и ему, уже сильно опьяневшему, ужасно захотелось приласкать и обнять друга, заплетающимся языком он разъяснял ему, что в их судьбе много схожего, что его тоже вроде как дустом травят в последнее время. Коля подождал реакции, естественно, не дождался, махнул рукой и пошел в комнату. Его мутило. Кое-как добрался до телевизора (это был черно-белый «Север»), нажал на кнопку.

3

Экран с гулом наливался серым мерцанием. Из зыбких мельтешащих всполохов проступил чей-то силуэт… туалетный столик… постель… репродукция «Незнакомки»… Ой, да это же московская комната Нины, в углу, где кровать-то она одноместную поставила. Коля вверх-вниз тряс головой, как хозяйки взбалтывают залежалые банки с компотом. Но алкогольный осадок совсем замутил ему голову, он опустился на пол возле тумбочки, на которой стоял у тети телевизор. С экрана послышались причмокивающие звуки, протяжный гуд голоса — Нина потягивалась, включила бра, хмуро озиралась, как бы недовольная тем, что ее среди ночи разбудили. Коля втянул голову в плечи.

— Нин, а Нин! — позвал он едва слышно. Нина вертела головой, не понимая, откуда голос, застыла взглядом в направлении двери.

— Да не там я, Нин… Я по телевизору…

Только тут она, резко обернувшись, уставилась в телевизор. Коля не видел себя на экране, потому что корпус ящика был повернут к нему боком, но по контрастным отсветам на лице жены понимал, что экран повторяет движения его рук, доносит до Нины его речь.

— Ты, Нин, не бойся, я скоро исчезну, я просто — слышь? — попрощаться, к примеру, хочу.

Коля видит, что она слушает внимательно, даже вроде не злится.

— Я, конечно, понимаю, — продолжал Коля, — что разбитый кувшин не склеишь… Неровней меня считаешь… Ты там с бизнесменами и полковниками, курсы кончила… А ты, к примеру, знаешь, что такое Blatella germanica? А?

Коля привстал с пола, вгляделся в озадаченное лицо жены, сказал наставительно:

— По глазам вижу, что не знаешь. На блесну попалась, Нина, на блесну! — Коля помолчал немного. — Значит, говоришь, муж у тебя полковник. — Нина в этом месте вдруг замахала руками, как бы протестуя, вроде как оправдываясь. Но Коля остановил ее, выставив вперед руку. — Не надо, Нин, я все знаю, не будем об этом. Я с тобой, Нин, прощаюсь. Я съехал с квартиры.

Навсегда. Я с тобой из Реутова говорю, из дома тети своей Лены. Ее в больницу положили.

Нина при этих словах молча закачалась на месте — как от непоправимого горя.

— Ты, Нин, еще устроишь свою жизнь, вон какая стала красивая, дебелая… это я никуда не гожусь, особенно после сама знаешь чего…

Он всхлипнул, а Нина быстро-быстро, как в немых фильмах, тянулась руками к экрану, о чем-то беззвучно умоляла, рвала на себе волосы, металась из стороны в сторону.

— Прощай, Нина, — сказал Коля и растаял на экране. Вернее, сузился до яркой точки и исчез. А когда пришел в соображение, увидел себя лежащим на полу. На экране включенного телевизора бесились всполохи давно закончившего работать канала.

Он расторопно выключил телевизор. Ему даже сделалось не по себе. Экран погас, воспаленная точка еще долго и как-то таинственно угасала в центре экрана, как бы что-то пытаясь напоследок внушить. У него был знакомый механик из московской химчистки (он там работал не по специальности), так этот механик Григорий под мухой любил рассказывать, что знает одну великую тайну. «Вот, Коля, — говаривал он обычно после пятой рюмки (Коля не пил), — если на 666-й секунде после восхода луны включить тот канал, который уже, значит, закончил работать, то ты увидишь — сам знаешь что. Что?»

— Сполохи, белые точки всякие…

— Правильно, — говорил Гриша, наливая шестую. — Электронные эти белые мухи, судороги сигналов — это не просто остывание кинескопа. Это, Коля, — рука его тянулась к следующей дозе, но Коля не разрешал, он как-то смешно накладывал на рюмку сверху свою ладонь и с видом неподкупного и сурового пограничника застывал на месте; механик сквозь дикий сумбур опьянения и бессвязного коловращения отравленного ума нити повествования, однако, не терял и заканчивал свой рассказ про то самое открытие:

— Нет, Коля, экран телескопа — это просто техническая панель, но, когда аппарат выключают, на экран попадают отблески из того света, да, да, Коля, это хоть плохо видно и много-много всяких чинимых помех… Это, Коля, оттуда, и кто умеет читать эти знаки, различать контуры, тот может даже свою судьбу будущую угадать, про умерших родственников узнать и спросить… У тебя много покойных родственников?

— Да вроде нет…

— Да? А то б голоса их мог различать, что-то можно спросить, как и что.

Механик опять тяжелой рукой повел в сторону бутылки (далеко в сторону), но Коля, заворачивая разговор, строго говорил:

— Ну все, Гриша. Не обижайся, а тебе уже хватит.

Так-то они изредка встречались, дружили, тараканов ему Коля пару раз выводил, но Гриша был пьющий, а потому для Коли неинтересный, слишком остроумный, шебутной и предприимчивый а Коля таких не любил.

 

Глава XII

1

— Что это? — спросил Уд, увидев Юджина с толстой папкой под мышкой. Он сейчас не был расположен говорить со спичрайтером и вообще умничать. Юджин, не ответив боссу, стал раскладывать на столе какие-то листки, книги с закладками, вырезки из газет.

— Я спрашиваю, что это? — повторил Уд.

— Это о чем мы говорили, шеф. Наброски речей и выступлений. Предстоит ответственная поездка в Волгоград. Там очень сложный электорат.

— Хорошо, оставь.

— Имейте в виду, шеф, что важно усвоить, какие листки предназначены для рабочей аудитории, какие для студенческой, какие перед деловыми кругами… или, там, демократически настроенной аудиторией.

Уд небрежно, наугад открыл одну страничку и прочитал: «Наработать в национальном генотипе необходимую массу генов свободы — вот историческая задача нашей либеральной…», захлопнул и сказал:

— Все, Юджин, иди. Ты меня утомил.

2

В это утро Уд ездил по своей воле в департамент налоговой полиции утрясти кое-какие дела. Когда вышел мимо милиционера из массивных дубовых дверей строгого учреждения, то свернул направо, там за углом его должен был ждать лимузин.

В первый момент он не понял, что толпа собралась возле его машины. Люди орали громко, как Уд не любил, — с визгом, с дёром горла.

— Наел харю…

— Смотреть ненавижу…

— Они думают, что если, блин…

— Да замолчит эта шавка…

— Убери свою пушку…

— Я такого адвоката тебе покажу…

— Обнаглели, падло.

Разумеется, все это выкрикивалось одновременно, «залезая» друг на дружку. Стоял бестолковый российский ор, чреватый мордобоем.

Кто-то из толпы увидел Уда, узнал его. Толпа обратилась к нему лицами и тотчас признала в нем своего единомышленника, своего защитника, хотя и понимала, что этот лимузин и охранники — его. Уд поднял руку, поздоровался, показал пальцем на парня в берете и сказал, чтобы он объяснил ситуацию. Польщенный избранник начал путано говорить, но из его слов все-таки Уд понял: водитель и охранники начали мыть эту громадную машину прямо под окнами их дома, где играют дети, где и так грязь и т. п. Толпа слегка отступила, показывая Уду опрокинутое ведерко, разбросанные щетки… За стеклом салона надрывалась Бобо.

— А что, товарищи правильно говорят, — сказал Уд, обращаясь к толпе и к своим телохранителям. — Мы уедем, а им здесь жить… Нехорошо…

— Вот и я им тоже говорила, — поддакнула женщина. Она сказала это заискивающим перед Удом тоном, а повернувшись к охраннику, перешла на злобное бормотанье: — Они думают, что если капитализм, так и под окнами гадить можно!..

— А знаете, что сказал вот этот?! — какой-то мужик показывал на водителя, — Обращайся, говорит, к моему адвокату. Представляете, до чего обнаглели?!

Уд понял, что это надолго, опять подозвал к себе того парня в берете и положил ему руку на плечо:

— Друг, будешь за старшего. — Уд полез во внутренний карман плаща и вынул пачку ассигнаций. — Раздашь всем поровну в порядке компенсации за ущерб, понял? И еще. У меня к тебе личная просьба. Уважь, прошу тебя. — Он из другого кармана вынул несколько десятидолларовых бумажек. — Съезди в питомник. Посади здесь дерево. От меня. Ель. Серебристую.

Толпа расступилась. Уд сел в лимузин.

— Трогай быстрей, мудак, — сказал он водителю.

Инцидент на улице босс решил передать на рассмотрение Лапикова, а сам погрузился в обдумывание финансовых коллизий. Уд редко предавался мыслям о своем богатстве. Какие-то люди, службы, учреждения, предприятия работали на него, и нельзя даже сказать, чтобы он во что-то особенно вникал — он просто стоял, подъяв кверху лицо, и на него лил и лил золотой дождь. Ему один раз даже показалось, что он писает жидким золотом. Лимузин давно привез его в загородную усадьбу. Вечер был душный, парило. Он выглянул на балкон. Лама гуляла на лугу вместе с двумя страусами. На небе в голубом сиянии висела тонко-бледная, томная, какая-то арабская луна… Уд сбросил халат, остался совсем без одежды. Спустился по приятно-прохладным мраморным ступеням вниз, к бассейну, где жил его любимый дельфин Дионис, немного поиграл с ним, покатался, лежа на нем, покормил с рук рыбой, потом вышел к озеру и вдруг заметил, что в воде не отражается смотровая башня и павильон на противоположном берегу. Он вызвал по телефону коменданта. Выяснилось, что в озере днем спустили воду, так как искали утонувшую дочку конюха.

— Завтра к утру вода наберется, — заверил комендант.

— А девочку нашли? — спросил Уд.

— Да, босс. Все в порядке.

Уд снова по мраморным ступеням (теперь они ему не показались приятными, после бассейна он замерз) поднялся к себе на балкон, накинул халат. Что-то томило его. Да, конечно, девочка конюха… И еще что-то… Он увидел смотровую башню и павильон без их двойников, к отражению которых в воде привык, и понял, что его расстроило именно это: у него будто украли половину собственности. То есть не в прямом смысле… Вернее, можно сказать, что почти в прямом, потому что отражение это тоже собственность и вполне физический предмет обладания.

Ему пришел на ум рассказ одного французского партнера (тот поставлял ему качественные пробки для ликера), как он случайно обнаружил убывание своих владений после того, как разрешил группе художников приезжать на пленэр к себе в Шампань. (Думал, сюжеты с видами его родины прославят его.) И однажды, рассказывал Уду француз через переводчицу, я обходил этих художников, расположившихся в долине, разглядывал их холсты и вдруг заметил, что природные виды, служившие художникам предметом срисовывания, как-то блекнут и даже уменьшаются в объеме. Словно бы, говорил этот француз, живая материя природных пейзажей перетекала безвозвратно на холсты их картин. Возможно ли такое? Во всяком случае, француз отказал художникам в гостеприимстве и окружающие виды месяца через три восстановили свою материальную объемность и цветовую насыщенность.

Уд стоял и вкруговую оглядывал окрестности своего загородного комплекса. Взгляд его уперся в темную полоску дальних лесов, не принадлежащих ему. «Богатый ты человек, Кичхоков, — сказал себе Уд, поддразнивая себя, — богатый, ОЧЕНЬ богатый, а вот эту недвижимость купить не в состоянии… Этот лес за аэродромом и сам аэродром в принципе можно купить, — продолжал он забавлять себя не очень серьезными размышлениями, — но вот эти дали тебе уже недоступны, эта луна, это сияние»… Он подумал, что, собственно, и недвижимостью-то это можно назвать лишь условно, так как все вращается вместе с Землей и вокруг Земли. «Да и сама луна ненадежный товар, — пришло ему в голову. — Вот если купишь месяц и получишь полнолуние. Вроде прибыль. Только обрадуешься, а она уже пошла на ущерб…»

Уду снова сделалось душно, тесно. Он сбросил с себя все, спустился в зимний сад к Приапам, трогал рукой их головы из терракота и мрамора. Нагнулся к корзине божка и отщипнул от грозди большую черную виноградину, обтер ее о грудь и забросил в рот, вспомнив с улыбкой недавнюю, за обедом, реплику Юджина: «Виноград — это семечки аристократа». Уд был сейчас рад своему одиночеству, хотя и знал, что охранники видят его по монитору, он привык не думать о них, он вдыхал дурманящие испарения магнолий и флоксов и бродил, нагой, красивый, среди своих Приапов, как античный бесстыдник…

3

— Так прах тебя разберет, кто же ты такой?

Н. Лесков. Очарованный странник

— Я конэсер.

— Что-о-о такое-о-е?

Наутро Лапиков сказал боссу, что на аудиенцию напрашивается серьезный писатель. Он сделал акцент на слове «серьезный», потому что за последние месяцы среди этой братии они напарывались на настоящих вымогателей, графоманов и сумасшедших.

На прошлой неделе завалился алкаш-драматург, который никак не мог выговорить, зачем он пришел. Лапиков распорядился принести ему водки. Тот выпил, немного ожил.

— Ну? — спросил Лапиков.

— Что?

— Ну, цель визита. Можешь сказать, зачем ты пришел?

— Я? — алкаш по-прежнему с трудом выговаривал слова. — Я… вообще-то я пришел оттопыриться.

Другой, помнится, кричал на предварительном собеседовании, что он поэт, нуждается во вспомоществовании, «потому что, — кричал он, — я зачат на антресолях».

— Ну и что? — не понимал Лапиков.

Поэт закатывал глаза: мол, ну и дебил!..

Еще один соискатель гуманитарного вспомоществования впихивал Лапикову какую-то неопрятную папку (она вся была заляпана то ли винными кляксами, то ли пятнами цвета детских неожиданностей). Он называл себя поэтом глубокого андеграунда, лицо его — как бы в подтверждение? — сотрясалось нервным тиком, голову вкруговую на уровне лба опоясывал сыромятный ремешок. Этот подпольщик новой российской словесности требовал личной встречи с Удом Кичхоковым и размахивал каким-то листком, говоря, что, если меценат согласится спонсировать его книгу, он готов предпослать ей посвящение.

— Прочтите сначала это, — требовательно сказал поэт, содрогнувшись всем телом от тика. Лапиков взял бумажку и стал читать:

— «Досточтимый господин Кичхоков! Держа в памяти написанное в 1604 году обращение автора „Дон Кихота“ Сервантеса к герцогу Бехар-скому с просьбой принять его труд под защиту Его Высочества, „ибо Его Светлость принадлежит к числу вельмож, склонных поощрять изящные искусства и всякого рода книги, не унижающиеся до своекорыстного угождения черни“, я дерзаю, досточтимый г-н Кичхоков, в другую историческую эпоху и в иной стране прибегнуть к подобной же акции и просить принять под покровительство своего Имени плод моего вдохновенного…»

Лапиков даже взмок, продираясь сквозь дебри малознакомой ему архаичной лексики. Когда же он попытался прочесть первое стихотворение из папки, ему и вовсе стало не по себе: не могло быть так, чтобы человек не понял ни одного слова. То есть сами слова были русские и в отдельности понятны, а в сочетании давали какой-то глумливый смысловой ноль. Увидев в окно, что приехал Юджин, Лапиков по монитору послал за ним, чтобы поэт прочел что-нибудь на пробу в присутствии знатока. Юджина насторожила первая же рифма: «Лоэнгрин» — «олигофрен». Он слушал, глядя на налобный ремешок поэта. Поэт почему-то занервничал. Читая, он то подвывал, то переходил на двусмысленный шепот. Юджин сделал знак Лапикову, что это типичный поэтический рэкетир и его надо выпроваживать. Концовку опуса поэт начал быстро-быстро тараторить и вдруг на полуслове умолк, как бы сникнув в сладострастном онемении. Спелеолог глубокого андеграунда выдавал поллюции поэтического блуда за эманацию вдохновения.

Денег просили все соискатели аудиенции с боссом. Поэтому Лапиков сразу сказал Уду про «серьезного писателя»:

— Денег не просит. Говорит, был с вами в Турции. Яков Голосковкер.

— Ну давай, где он у тебя, — сдался Уд.

Ввели худого человека лет под сорок с какой-то дикорастущей вскипающей шевелюрой и прозрачными, как у козы, глазами слегка навыкате. Взгляд, как у всех интеллигентов в присутствии сильных мира сего, выражал сложную смесь дерзости, заискивания и затравленного смирения.

Как у многих евреев, у этого были мощные крылья носа и большие резко вырезанные дугой ноздри. Как у Владимира Горовца или Иосифа Бродского. Видимо, алчные, потребляющие много энергии мозги нуждаются, чтобы ноздри по-лошадиному качали кислород при беге мысли, они и качают, как насосы. Мозги-трудоголики всасывают из атмосферы литры воздуха, которые сгорают в недрах обоих полушарий, вот почему порой возле них иные люди задыхаются от духоты и вялы, как осенние мухи.

— Здравствуйте, — сказал посетитель, войдя в зимний сад и ища глазами хозяина виллы. Он обнаружился сидящим за столом. Уд сказал:

— Привет. Итак, ты писатель.

— Если точнее, я эпопеист.

— Что-о тако-ое? Э… эпопиист?

— Не э-попи-ист, а эпопе-ист, — поправил посетитель. — Я пишу эпопеи. Это такой жанр. Личность персонажа на фоне широкой панорамы эпохи.

— Про широкую панораму ты и тогда в Турции тоже вроде говорил, — сказал Уд.

— Вполне возможно, — сказал посетитель. — Про широкую панораму можно говорить где угодно, говоря про что угодно и так далее. Я, собственно, с деловым или, точнее, творческим предложением. Хочу написать о вас.

— О делах погоди. Как живешь? После Турции был еще где-нибудь?

— Да нет, знаете… Это вы из-за бугра небось не вылезаете, а мы всегда на одном месте сидим, как опята на пне.

Тут Уд вспомнил, чем ему этот еврейчик понравился на вечере в Доме приемов в Анкаре. Жара была, все в галстуках, сам министр культуры приехал, свита, как у султана, речи по бумажкам о дружбе России и Турции, о культуре-мультуре, тосты, все устали, а где-то за занавеской зала была спрятана пианистка, и весь вечер она под фон играла европейскую музыку (при речах приглушенно, а в остальное время свободнее). И Уду нравилось, что играют, хотя, может быть, ему не нравились длинные речи с переводами и вся эта восточная протокольная мура. Делегация наша состояла из бизнесменов (туризм, цемент, энергоносители) и полутора десятков поэтов, писателей и критиков. И вот когда все уже было съедено, когда все, кому положено, сказали про дружбу двух культур и народов, когда турецкий министр (из бывших военных) тоже выступил и все собирались уезжать, слова попросил непьющий Голосковкер. Турки удивились, потому что протокол был исчерпан, но не отказывать же в слове русскому гостю. И он встал и попросил отодвинуть занавеску, из-за которой весь вечер лилась музыка. Переводчики доложили министру, там что-то на минуту замешкались, но потом министр кивком головы что-то разрешил, и занавес отодвинули.

Все увидели закуток, где за роялем сидела милая субтильная турчанка, ужасно смутившаяся от такого внимания, потому что по канонам таких вечеров она проходит как мелкая сошка культприслуги.

Голосковкер начал с того, что культура в силу своей природы, по определению, не делит проходящих перед ее взором явлений на первостепенные и малодостойные.

— И вот весь вечер сегодня наш слух услаждала эта прекрасная пианистка, к несчастью, не знаю ее имени, хотя надеюсь узнать. — Он остановился для перевода и продолжал: — И благодаря ей, ее удивительному такту и европейски-утонченному исполнению наш вечер был почтен духовным присутствием Эдварда Грига, Фредерика Шопена, Михаила Глинки, Нино Рота, Сергея Рахманинова. — Тут ему какой-то клерк принес на тарелке бумажку, и на ней он прочел по-английски имя пианистки… — И тени этих мастеров воскресила для нас — и для них, несомненно, тоже, ибо творцы оживают на время звучания их шедевров — воскресила несравненная Гюльсен Тунжер, поаплодируем ей от всей российской делегации. Спасибо вам!

Все увидели, что в закутке едва не плакала маленькая черноволосая женщина с поднятой в сторону Голосковкера рукой, и, когда уехал министр и 90 процентов публики, Гюльсен расходящимся гостям из своего закутка с уже не задергивавшейся занавеской так сыграла «Голубую Рапсодию» Гершвина, что все просто обалдели и все поняли, что эту вещь она играла для одного русского гостя.

— Но почему ты решил обо мне написать?

— Вижу вашу чрезвычайно незаурядную будущность. Давно интересуюсь, — сказал посетитель, шумно всосав огромную порцию кислорода.

Уд смерил его испытующим взглядом.

— Хорошо. Скажи, как ты хочешь начать свою эпопею.

Эпопеист прикрыл глаза, заговорил так, будто что-то видел на некоем внутреннем экране.

— Вижу… Аэродром Орли. Дождь. Над полосой снижается лайнер. Ниже, ниже. Площадь перед аэровокзалом. Ковровая дорожка. Почетный караул. Президент Франции. Свита.

Уд сощурил глаза, немного напрягся. Тот продолжал:

— Лайнер подруливает. На его фюзеляже слово «РОССИЯ». Подкатывают трап. Открывается дверь. Выходит стюардесса. Потом вы. Телохранитель раскрывает над вами огромный черный президентский зонт. Так, оберегаемый от дождя, вы подходите по ковру к микрофону.

Уд давно не чувствовал к людям симпатии такой силы.

— Сколько ты хочешь за свою эпопею?

— Нисколько. Такие вещи не пишутся на заказ.

— Но как-то я не могу так… бесплатно, мне неудобно, — сказал Уд. — Если вещь бесплатная, она как будто ничего не стоит.

— У меня будет гонорар и творческое удовлетворение.

— Понятно… а что я там сказал?

— Где?

— Ну, когда подошел к микрофону.

— А! — эпопеист на сей раз глаза не прикрывал, а поднес к уху ладонь, сложенную рупором, во что-то как бы вслушиваясь:

— Господин президент Франции! Дамы и господа! Для меня огромная честь представлять здесь свою великую держа…

— Достаточно, — остановил его Уд. Он дотронулся рукой до плеча эпопеиста. — Спасибо. У меня к тебе деловое предложение. Тебя как… ну, ты кто?

— Голосковкер.

— Голосковкер? Это фамилия?

— Да.

— Ты еврей, что ли?

— Да. А что?

— Нет, ничего, ничего, чего ты сразу ноздри-то свои раздул? У нас, похоже, все будет нормально. Ты мне нравишься, Голосковкер. Я в тебя верю!

4

Юлиан : Скажи же мне, с какою вестью ты явился.

Г. Ибсен. Отступничество Цезаря

Леонтий (преклоняя колени): Высочайший господин мой… Радуясь твоему и своему счастью, приветствую тебя цезарем.

Юлиан (с криком отступая назад): Цезарь?.. Встань, Леонтий! Что за безумная речь?..

— Бьюсь об заклад, господин Кичхоков, — сказал Голосковкер, — что в детстве вы жили на окраине небольшого южнорусского городка или даже, скорей, хутора, — он опять прищурился, — или, возможно, рабочего поселка, вы жили в частном доме, а все удобства на дворе…

— Слушай, Голосковкер, откуда ты это знаешь? Все так, — обомлел Уд.

— Вижу тропинку в огороде, мимо яблоньки и грушевого дерева, тропинка ведет к покосившемуся деревянному туалету. Дверь хлипкая, не до конца закрывается, так что щеколда изнутри не работает, висит без дела…

— Слушай, ты ясновидящий, Голосковкер?!

— Не перебивайте… Вы любили читать там те обрывки газет, которые накалывались на гвоздь… — Он опять сощурился. — Вы многое почерпнули из этих газетных листочков, но, поскольку листочки были порваны произвольно, ваши знания фрагментарны и отрывочны…

Уд слушал, онемев.

— Но вы не должны по этому поводу нервничать, — продолжал Голосковкер. — А сейчас я вам скажу важную вещь: взлетом своей карьеры, пробуждением честолюбия вы обязаны тому самому деревянному туалету. Да, шеф, — можно я так буду вас называть? — вы всем обязаны тому ужасному туалету, который вы ненавидели всеми фибрами души… Вы поклялись… Ведь вы однажды там чуть не провалились из-за сгнивших досок, не так ли? А запах? А эти кишащие внизу мерзкие белые черви? Вы еще в детстве поклялись, что у вас когда-то будет самый роскошный, самый необыкновенный туалет в мире. И когда я увидел ваш зимний сад, этот фантасмагорический трон с птицами гамаюн и сирин на спинке, я понял, чем вы обязаны деревянному туалету своего бедного детства.

— Послушай, Голосковкер, ты меня раздел. Ты говоришь потрясающие вещи. Все так. Я тебе верю. Не спеши отказываться. Я тебе предлагаю: иди ко мне в штат, будь в моей команде. Кем хочешь. Я готовлюсь баллотироваться в Госдуму, и ты можешь возглавить мой штаб.

— В Госдуму? — разочарованно сказал Голосковкер. — Только этого не хватало. Кто вас надоумил?

— Мой спичрайтер. Да я и сам…

— Госдума? Что там делать? Быть одним из четырехсотпятидесяти, или сколько их там… тогда как надо стремиться занимать нишу, где даже двое это много. Кого не бывает двух? — Голосковкер умолк, как бы давая собеседнику время подумать. И сам ответил: — Не бывает двух президентов.

Уд сглотнул ком.

— Ты что, серьезно? Но… а я потяну? У меня с образованием…

— С точки зрения политологии это совершенно некорректный вопрос. Первое лицо мб-жет позволить себе всё. Несколько штрихов — и ваши недостатки автоматически становятся вашими достоинствами. В России традиционно не очень любят «шибко образованных» лидеров. Надо изменить имидж.

— Вот и слово названо, — сказал Уд. — Ты будешь моим имиджмейкером. Имиджмейкер Голосковкер — звучит! Но я должен тебе признаться, что мне быть первым лицом… ну, не совсем… потому что я знаешь кто?

Голосковкер не понял последнего пассажа.

— Кто бы вы ни были, — сказал он. — вы не должны ничего в себе стесняться. В человеке все освящено. Знаете, как говорил немецкий монах Мартин Лютер? «Бог присутствует и во внутренностях вши», так он говорил. Постигаете?

«Этот, смотри-ка, и Юджину не уступит, — мелькнуло у Уда, — а то и, может, посильней будет…»

5

— Наблюдая за вами издалека, — продолжал Голосковкер, — я удивлялся, как ваше окружение заставляет вас делать то, что не свойственно вашей природе. Я, например, видел по телевидению трансляцию с открытия фестиваля Генрика Ибсена. Эта ваша речь… Ну не ваше это дело! Не то! Не то!

Имиджмейкер оглядел босса, как художник оглядывает модель.

— Они вас просмотрели, шеф. У вас превосходные данные именно для президента. Выходец из низов. Природная сноровка. Необычная внешность, напоминающая идола женщин Юла Бриннера. Женщинам, судя по данным опросов ВЦИОМа, вы нравитесь, а это серьезный фактор: их у нас в стране пятьдесят один процент электората.

Он замолчал на несколько секунд, рассматривая Уда уже без пиетета, оценивающе, уже как работодатель, решающий, брать человека на работу или воздержаться.

— Да, бесспорно, нужно изменить ваш имидж, — продолжал он. — Надо убрать прили-занность вашей речи. Мы поработаем над тем, чтобы к вам вернулось натуральное первородное косноязычие.

Голосковкер бросил на него еще один оценивающий взгляд.

— Да, ничего заумного, высоколобого, больше простоты. Вы простой, открытый человек. Вы любите русскую баню, не сауну…

— …Я сауну точно не люблю, — успел вставить Уд.

— …Ну тем более! Вы любите народные песни, охоту, в меру подгульнуть, в меру выпить. И выбросьте из своего лексикона всякие там малопонятные народу словечки. Вот ваша недавняя опубликованная в газете речь… Кажется, по случаю закладки камня на месте строительства детской библиотеки. Хорошее дело, ничего не скажешь! Но речь, кто вам писал речь?! Зачем опять эти выспренние фразы о духовности, о примате либеральных ценное…

— Ты у меня будешь вместо Манкина, — прервал его Уд.

Тебе ль, невинной и спокойной.

 

Глава XIII

1

Давно Уд не был в таком хорошем расположении духа. Через нужных людей ему удалось выйти на хозуправление Минобороны с проектом типового армейского алкогольного напитка. На конец месяца было назначено совещание экспертного совета. Этим проектом босс задумал завершить свой алкогольный бизнес, обеспечив доходами от него все другие свои начинания, включая предвыборную президентскую кампанию.

Речь шла о контракте на продажу прав и всей технологической и производственной базы по изделию № 37 — алкогольного напитка под условным названием «фронтовые 100 граммов», последнего детища Кичхоковой фирмы. Этот напиток придумал — химически придумал — тот безработный ученый, который — помните, господа? — прорвался на улице к лимузину босса и предлагал за небольшое пожизненное вознаграждение вытатуировать на своем громадном лбу торговый знак фирмы Уда, он обещал его носить до конца дней в качестве живой рекламы. Истерик оказался гением. Через три месяца он выдал формулу и технологическую оснастку нового алкогольного продукта, который предназначался для личного состава войсковых соединений, дислоцированных в горячих точках Российской Федерации и республик СНГ. Продукт обещал практически неограниченные перспективы для сбыта.

Новый спиртосодержащий напиток в 100-граммовой расфасовке имел оригинальную тару: пластиковая бутылочка в форме древнегреческой богини победы Ники с небольшими крылышками за спиной. Крепость напитка была согласована с экспертами Института питания РАН и Главным политуправлением Министерства обороны. Испытав изделие № 37 на маневрах в условиях, максимально приближенных к боевым, они предложили присвоить напитку название «УРА!». Кроме понятной сверхзадачи — поднимать боевой дух и т. п., — изделие содержало и ряд других, совершенно необходимых для армейского продукта достоинств. Так, эксперты особенно отметили свойства продукта начисто убивать в потребителях какую-либо способность к соображению, а также независимо от хода боевых, действий возбуждать в них чувство безотчетного ликования и жажду умереть с улыбкой на устах. Фермент именно с таким действием выделил в своей лаборатории ученый-истерик при разработке исходного порошкового концентрата.

Изделие № 37 решало и сугубо практическую задачу (цитирую по тексту сертификационного удостоверения) «обеспечения мобильной раздачи и индивидуального потребления военнослужащими своей дозы во время атаки, маневрирования и под непрерывным огнем противника». Помимо всего «УРА!» благодаря защитной маркировке тары исключало разбавление напитка водой, обвесы и прочие махинации, что должно было нанести удар по верхушке коррумпированного армейского интендантства, но встретить одобрение в передовой офицерской среде, поверившей в военную реформу.

По прикидкам экономистов фирмы Кичхокова, реализация проекта сулила боссу миллиард рублей в год чистой прибыли.

Да, были у Уда основания встретить своего имиджмейкера в зимнем саду, как говорится, с распростертыми объятиями.

— Ну ты чего такой невеселый, брат? — он привлек его немного к себе. — А? Какие проблемы?

Имиджмейкер обратил на босса свои выпуклые прозрачно-козьи глаза.

— Я вчера посидел-подумал, шеф. Складывается невеселая картина. До выборов не так далеко, а мы не готовы к предвыборной борьбе. Ясно одно: выходить в России на политический рынок с лозунгами либерализма, абстрактной свободы — политическое недомыслие. Я говорю о набросках вашего спичрайтера, которые вы мне дали посмотреть.

— Чего, он не то написал? Я так и думал.

Голосковкер прокашлялся.

— Дело в том, что лично я не против многих его позиций. Лично. Но я на работе. Вы наняли меня. Я должен сделать так, чтобы мой патрон был избираем. Так вот, в России слово «свобода» связано в народном сознании с лишением свободы, то есть воспринимается негативно. В этой стране о свободе говорят только диссиденты, зэки и неврастеники. Либерал, демократ — самое ненавистное племя в глазах российского электората. Болтуны. Западники. Кликуши. Забудьте слово «либерал». Забудьте это слово.

— Считай, что я его не запоминал.

— Ваш новый имидж не означает, что вы во всем этакий рубаха-парень. В нужный момент ваше лицо должно быть непроницаемым, как у насекомого. У насекомых, как известно, оболочка из хитина, и никаких эмоций они выражать не могут по причине свойств непластичного материала. И глаза надо уметь в нужный момент гасить.

— Глаза? Гасить?

— Ну, вы можете несколько минут ничего, ну вообще ничего не думать? Ни одной мысли в голове.

— Не знаю… наверно…

— Хорошо, этим займемся на аутотренинге. Что касается политических ориентаций, — произнес после паузы Голосковкер, сильно втянув в себя воздух, — у вас должен быть имидж человека, который далек от всех «измов». Ничего не говорите ни о капитализме, ни о социализме. Говорите только про третий путь.

— А что это такое?

— Этого не знает никто, шеф. И именно это — впечатляет.

— Забавно.

— Запомните; вы одинаково далеки от правых и левых, от люмпенов и аристократов, от… кстати, это ваш спичрайтер придумал сюжет с вашим несостоявшимся шутовским баронством? В «Комсомольце», кажется, была заметка…

— Что ты все о спичрайтере?! Его, считай, уже нет.

— Я в принципе говорю, шеф. Все это раздражает людей, уводит в сторону. Все это только в минус.

Уд недовольно отмалчивался.

— Ну хотя бы эта ваша разрекламированная затея построить в Реутове храм в честь святого Вонифатия, — продолжал Голосковкер. — Известно, этому Вонифатию ставят свечки от запоев и вообще этот святой исцеляет от пристрастия к вину. Так?

— Дальше. Дальше, — буркнул Уд.

— И ни для кого не секрет, шеф, что в этой стране вы ведете широкий алкогольный бизнес. Разве не ясно, что ставить храм такому святому со стороны алкогольного магната — это фарисейство? Вы не должны себе позволять цинизма, шеф. Одно из двух: или Вонифатий, или алкогольный конвейер.

Уд долго молчал.

— Ты угадал мои планы, — наконец сказал босс. — Я давно решил завязать с алкоголем, скоро я продам все права на ликер и «УРА!». Ты действительно ясновидящий, Голосковкер! Я тебе верю. Ты, кстати, не обижаешься, что я тебя все время на «ты»? Не могу ни с кем иначе, дурацкая манера.

— Ладно, сгодится в плане нового имиджа, — с улыбкой сказал Голосковкер. — Вы же у нас теперь простой, доступный, безыскусный… — он бросил взгляд на Уда. — Но, шеф, есть еще один очень щепетильный вопрос. Он может вам не понравиться, но…

— Говори, не тяни, я этого не люблю.

— Я насчет семейного статуса. — Голосковкер поднял на босса глаза. — Для успеха президентской кампании следует жениться… Семейные ценности, дети, добропорядочность, первая леди…

Череп Уда слегка покрылся испариной, по неровностям поползли пурпурные пятна: занервничал.

— Где ж я тебе возьму детей и первую леди, Голосковкер? С этим, имиджмейкер, у меня сложности.

— Но тогда… хотя бы… умерить свои сексуальные аппетиты. Нет, не надо возражать, я все знаю, вся Москва знает. — Он вздохнул, но твердо закончил: — Шеф, надо, надо умерить.

— Хорошо вам, импотентам, — угрюмо сказал Уд.

— Что-о?

— Да не обижайся ты, — скучно сказал босс. — Это я просто так. Это у меня афоризм.

Голосковкер стойко переносил тяготы службы у незаурядного человека. Негативные моменты он включил как бы в перечень необходимых и предусмотренных контрактом превратностей профессии. И когда проявлял твердость даже во вред себе, то гордился собою. После трудного неприятного разговора со своим обаятельным самодуром вспомнилась ему вдруг давнишняя сценка из его детства. Он был в пионерлагере в младшем отряде, и к нему в пионерлагерь приехала мама, а в тот день был объявлен карантин, и никого из родителей к детям не пускали. Яшина мама нашла в заборе какую-то щель, увидела Яшу на линейке и бросалась в его сторону камушками. Мальчик Яша повертелся и после линейки направил свои широко расставленные наружу стопы к оторванной заборной слеге.

За широкой щелью он обнаружил заговорщиц-кисияющее лицо мамы.

— У нас карантин, мама. Запрещаются посещения и контакты. И передачи.

— Но дай я хоть тебя поцелую, сынок!

— И это нельзя.

— Но хоть разочек.

— Пойду спрошу у вожатой.

— Да, да, спроси у вожатой, не у врача.

Минут через пятнадцать Яша был возле заборной щели, повернул молча лицо вбок и дал маме поцеловать себя в щеку, но не в губы. Значит, вожатая разрешила.

2

Утром следующего дня Уд, войдя в здание московского офиса, допустил маленький нервический срыв. Его взбесило, что, закрываясь, боковые автоматические створки двери кабины лифта двигались навстречу друг другу не плавно, а тягучими рывками, мелкими и медленными. Раньше это его никогда не раздражало, он просто этого не замечал. Босс посмотрел на Лапикова и прошипел:

— Фу, черт! Смотри: задергиваются, как шторки в крематории! Заменить!!

Лапиков побледнел. Уд посмотрел на него и вдруг расхохотался:

— Что, смерти боишься, Лапиков?

Увидев у себя на этаже Манкина, Уд вспомнил, что тот уволен. Но он вспомнил также и то, что Юджин уволен пока только в его голове. Он позвал Лапикова.

— Да, шеф.

Через минут десять босс и спичрайтер сидели друг против друга. В камине потрескивал огонь. Юджин был, как всегда, с кипой каких-то бумаг, набросков и проектов. Кивнув на них, босс спросил, что это.

— Материалы по подготовке к предвыборной кампании, шеф.

— Какой кампании? — мертвящим тоном сказал Уд.

— Как какой? В Государственную ду…

— Ду-ду… Юджин, мы эту станцию давно проехали. Мы не хотели там останавливаться, потому что это полустанок, Манкин, на нем такие поезда не останавливаются, Манкин.

— Я не совсем…

— Ты меня просмотрел, Юджин, — перебил босс. — Ты меня один раз едва не втравил в авантюру с этим баронством, а теперь хотел запихнуть на место убитого гангстера в дурацкую Госдуму… Это конец, вся твоя болтовня о свободе — это политическое недомыслие.

Тяжелая оторопь овладела лицом спичрайтера.

— Воля ваша, шеф, — выдавил он из себя. — Но что значат слова, что я вас просмотрел.

— Только то, что ты не увидел во мне первое лицо государства. Зачем мне эта Госдума? Зачем мне толочься в этом скопище болтунов? Сколько их там — пятьсот? Тысяча?

— Это все-таки, шеф, парламент страны, вторая власть, поприще политической…

— Хватит! — оборвал босс. — На твое место взят человек. Ты уволен. Я благодарю тебя и подтверждаю все свои обязательства. Какой у тебя сейчас на подходе том?

— Я вас не понимаю…

— Сколько томов твоего собрания сочинений уже вышло?

— Пять, но почему вы меня устраняете?

— Выйдут все семь томов как договаривались. Я больше не нуждаюсь в твоих услугах. Вот акт о прекращении контракта. Распишись, где стоит галочка. И ты свободен.

Уд подвинул к Юджину приготовленный Лапиковым документ: Юджин усмехнулся.

— Юджин, мне некогда. Распишись, где галочка, и на этом конец.

— Но я не вижу никакой галочки, — сказал Юджин. — Почему вы все называете это галочкой? А почему не альбатрос? Или не буревестник? Или не златоглавый фазан Свайно с острова Тайвань?

Уд усмехнулся:

— Ладно, Юджин, распишись, где стоит твой буревестник.

Манкин взял документ, расписался.

— Судьба преподнесла мне хороший урок, босс, — сказал он. — Мне есть за что себя презирать. Но знайте: с «первым лицом» у вас ничего не выйдет.

Юджин резко встал. Бобо, до сих пор лежавшая без движения на шкуре белого медведя поодаль от камина, вскочила и злобно облаяла Юджина, будто зная, что с этого момента он не в штате. Юджин сгреб все свои бумаги из папки и, проходя мимо камина, бросил их в тлевшие угли. У дверей обернулся.

— Россия — это вам не заслуженная артистка Юлия и не депутатша Афродита. Затрахать себя она вам не даст! Запишите это, чтобы не забыть, Кичхоков!

— Как ты сказал, Юджин? — Уд пустил по глазам и губам убийственную ироническую улыбку. — Записать за тобой? Но где ты видел, чтобы Гёте записывал за Эккерманом, а? В жизни, по-моему, все происходило наоборот…

3

Случилось воротничку попасть в стирку вместе с чулочной подвязкой.

X. Андерсен. Воротничок

— Ах, — сказал воротничок. — Что за грация!.. Позвольте мне узнать ваше имя?

— Ах, нет-нет! — отвечала подвязка.

— А где вы, собственно, изволите пребывать?

Но подвязка была очень застенчива, вопрос показался ей нескромным, и она молчала…

Когда на следующий день Лапиков сказал боссу по телефону, что вышел «его» номер журнала «Эль», Уд выказал нетерпение его увидеть. Он только что отплавал в бассейне с дельфином.

— Они вас даже на обложку поместили, босс, — сказал Лапиков. — Вы на первом плане, а Венера на втором.

— Ладно. Ты из офиса? Я сейчас приеду.

Уд вошел в лифт офиса, наблюдая, как закрываются за ним створки двери. Плавно. Равномерно. Без тех взбесивших его подергиваний-рывков. Вчера в течение дня сменили старый подъемник на новую кабину фирмы «КОНЕ», и ничто уже Уду не должно было напоминать о «задергивающихся шторках крематория». Но как странно устроен человек! Теперь, входя в новую кабину, где, казалось, ничто не напоминало о прежней ассоциации и где убраны были все намеки, он поневоле думал о все тех же задергивающихся шторках… Вспоминал именно потому, что ничто не должно было напоминать. Так было всякий раз, когда он приезжал в офис или входил в любой другой лифт…

Створки плавно разомкнулись на третьем этаже, он быстро прошел в кабинет. Лапиков встретил его с улыбкой. Журнал «Эль» он протягивал боссу, как букет.

Этот фотограф-француз был, конечно, мастер. Богиня любви действительно присутствовала в композиции портрета на обложке как персонаж второго плана, ее нечеткая, лишь угадываемая мраморная фигура была снята не в фокусе, размыто и воспринималась как женщина мечты героя, как его греза. Сам же герой, царя на первом плане, был снят с резкой беспощадной приближенностью, воплощая идею фотохудожника. Эту идею можно было бы сформулировать как демонстрацию голого мужского начала. Абсня-щийся безволосый череп с его развратно-выпирающими неровностями, маленькие приплюснутые уши мартышки-макобея и утопленный в раструб водолазки набрякший пень короткой, почти отсутствующей шеи эффектно контрастировали с зыбкими, застенчиво затененными атрибутами Афродитовой женственности.

Уд вообще был достаточно высокого мнения о своей неотразимости, но тут он готов был впасть в этот… как его… да, нарциссизм. Всплыв-щее слово по странной прихоти мозга вызвало в памяти образ Юджина, от которого он это слово впервые услышал на уроке «по общему развитию», а еще какой-то мозговой нейрон доставил ему информацию, что Юджин месяц как уволен.

— Слушай, Лапиков, а выходят у Манкина его тома? — спросил Уд.

— Нет, босс. Он порвал отношения с издательством.

— Расплевался с нами, значит?

— Выходит так, босс.

— Ну и мудак, — сказал Уд.

Поскольку Лапиков не вычислил, к кому из двух относится последнее слово, он счел благоразумным промолчать.

Лапиков распорядился выкупить у француза негативы двух снимков с разворота журнала, где босс изображен среди статуй греческого зала. У него была мысль использовать фотопортреты для плакатов предвыборной президентской кампании.

4

Между тем подошло время ехать в Минобороны на совещание, где решалась судьба изделия № 37. Водителе лимузина гнал со страшной скоростью, они приехали намного раньше, до начала совещания оставалось минут сорок. Это был новый водитель, прежнего Лапиков уволил за инцидент, когда мойкой машины под окнами была спровоцирована ярость толпы неподалеку от здания налоговой полиции. Босс, не глядя на Лапикова, дал ему понять, чтоб разобрался и с этим водителем.

Сорок минут лишних… Уд, как всегда, попытался негативную ситуацию использовать во благо, стряхнуть с себя отрицательные эмоции. Лимузин остановили на Фрунзенской набережной, Уд вышел прогуляться. Бобо рвалась к нему, он кивнул телохранителю, собачонка, трепеща от благодарности, присоединилась к хозяину. Лимузин медленно ехал чуть позади босса, Бобо и двух телохранителей. Бобо впрыгнула на парапет, застыла. Все думали, что она в онемении разглядывает диковинные аттракционы на той стороне Москвы-реки — оттуда, с американских горок, доносился людской визг и скрежет мчащихся по рельсам тележек, крапчато белел корпус «Бурана», пузырился надувной купол какого-то амбара… Но Бобо, оказывается, замерла всего лишь для того, чтобы возвести на парапете крохотную витиеватую пагоду. Телохранитель выхватил из кармана какой-то рекламный журнал с плотной обложкой, быстро скрутил его в кулек, зачерпнул пагоду и выбросил в урну.

А вскоре Уд выходил из ворот Минобороны вместе с каким-то генералом. По виду босса было ясно, что все прошло на ура. Поначалу на совещании немного суетился эксперт минздрава по психотропному контролю, но его опасения расценили как перестраховочные и не имеющие под собой реальной почвы. Бумага благополучно отправилась на подпись главному интенданту.

Все пока шло в русле разработанной штабом Кичхокова предвыборной стратегии — быстрее избавляться от коммерческой деятельности. Часть недвижимости и ценных бумаг ушла в концерн «Ойл», другая собственность была переоформлена на гендиректоров в доверительное управление. Фамилия Кичхоков из банковских и производственных счетов и документов перекочевала в предвыборные плакаты и декларации. За боссом пока числилась какая-то мелочевка.

Как-то Уд и Голосковкер сидели в зимнем саду возле глобуса. Имиджмейкер снова напомнил о запрете совмещать политическую и коммерческую деятельность.

— Скинул почти всё, — сказал Уд. — Хочешь, и на тебя что-нибудь переведем? Хочешь, цементные заводы в Новороссийске, хочешь?

— Вы прекрасно знаете, что мне ничего такого не надо.

— Знаю, блин, потому и предлагаю, — громко засмеялся Уд своей простенькой шутке. Имиджмейкер, лично обидевшись, все же различал личное и служебное и поэтому как лепщик нового-имиджа босса грубой его шуткой остался доволен: сказывались занятия последнего времени по соскабливанию интеллигентских наслоений, которые были привнесены в натуру Уда стараниями Манкина.

— Нет, нет, — повторил Голосковкер, — я во всем этом как физическое лицо не участвую. У меня ко всему, что происходит, только творческий интерес. Я служу вам по сюжету своего романа, и только.

Босс не стал вдумываться в последнюю фразу, хотя чего-то в ней недопонял, списал все на «обычную еврейскую заумь» и спустился окунуться в бассейн.

5

И все множатся и множатся бегущие огни автомобилей, их разноголосо звучащего потока, — стройно правит чья-то незримая рука оркестром. Но вот будто дрогнула эта рука, — близ Мадлен какой-то затор, свистки, гудки, стесняется, сдвигаясь, лавина машин…

И. Бунин. Un petit accident [8]

Возле ворот Министерства обороны генерал и босс, поговорив, пожали друг другу руки. По жестам Уда можно было понять, что он предлагает генералу подвезти его или куда-то пригласить, тот отнекивался. Они попрощались. Уд хотел идти к своему лимузину через дорогу, но на светофоре включили для пешеходов красный свет. Взревели моторы машин, однако на дальней стороне перехода случился какой-то затор. Уд увидел, что красный свет застал какую-то девушку в начале довольно широкой проезжей части и рванувшие машины стали оторопело притормаживать, гудеть…

Девушка на несколько мгновений затерялась в стаде взревевших машин. Притворно испугавшись, мягкими, кружащими движениями, словно танцуя, она принялась огибать машины, трогая рукой капоты и багажники, — и машины притормаживали, пропуская ее вперед себя, или, чтобы не закрыть ей дорогу, суетливо прибавляли газ… То была дрессировщица этих горбатых панцирных чудищ, которые от растерянности словно позабыли на арене свой номер и слушались кумира единственно в силу инстинктивного обожания…

Так достигла она конца перехода, прошумев мимо Уда полами широкого платья и обдав его букетом жгуче-дурманящих афродиций…

Первый импульс был — преследовать, настичь упорхнувшее чудо, погасить преступно вспыхнувший жар. «Лапиков, где Лапиков?..» Но тот сидел в лимузине и в очередной раз, мудак, не угадал тайного желания шефа. Девушка тем временем перебежала через скверик и скрылась в дверях какого-то заведения. Уд прищурился и прочел: «У Автандила».

«А почему бы и нет?» — сказал себе Уд и зашел в прохладные сумерки маленького вестибюльчика. Гардеробщик сидел без дела. Стеклярусные нити занавеса, ведущего в зал, с мелким дробным затухающим звоном сотрясались — туда только что вошла девушка. Уд впитывал из воздуха ядовито-сладостный запах, шлейфом тянувшийся за ней. Он рассек занавес, ступил в зал, увидел ее идущей через открытую веранду к бару. Уд замешкался немного. К нему подошла официантка, что-то говорила. Пока Уд отвлекся, «дрессировщица», что-то выпив, вышла через веранду на улицу и властным взмахом руки остановила машину. Секунда — и Уду досталось только наблюдать, как над асфальтом рассасывается сизое, с подпалинками, облачко дыма из трубы сорвавшегося с места автомобиля.

 

Глава XIV

1

Раздосадованный (не то слово) Уд стоял посреди залы и непонимающе смотрел на официантку. В руках у него был радиоприемник, по которому передавали курсы валют. К нему подошли еще две официантки — все три были блондинки — с блокнотиками и карандашиками наготове. Он хотел сразу уйти, но обратил внимание на огромный, во всю стену, аквариум. Едва он повернул туда голову, как кто-то включил подсветку. В лучах прожекторов со светофильтрами открылась изумительная подводная жизнь: в громадном прямоугольнике воды одни рыбы плавали с тяжеловесной медлительной грацией, другие суматошно гонялись друг за другом, выпрыгивая над поверхностью… Какая-то экзотическая рыба висела на месте, медитативно шевеля плавниками, и вдруг резко свалила в глубину. Все играло, ныряло, взмывало, кружилось в одиночку и парами, демонстрируя изумительный балет великого и неподражаемого Хореографа.

Совсем вблизи, на уровне Удовой груди, по стеклу аквариума ползла ленивая, развратно распустившая свои колыхающиеся внутренности крупная улитка. Уд слегка присел и приблизил к ней лицо. Они были на одной линии. Интересно, кем представлялся этому беспозвоночному любопытствующий человек. Но Уд был заворожен видом этой живой роскошной гениталии, бесстыже обернувшейся к зрителю влажно вывернутой изнанкой темной складчатой мякоти. Это «Это», — сказал себе Уд. С внутренней стороны стекла эта ползучая животрепещущая обнаженность оставляла слабый слизистый след. Уд постучал костяшкой пальца по поверхности, и улитка, втянув присоски в свое полужидкое тело, медленно пошла ко дну. Соблазн превратился в груду осыпанного песком панциря. В этот момент по радио сообщили, что курсы каких-то акций сильно упали в цене. Видимо, это дошло до Уда и сильно касалось его. Он вдруг с досадой швырнул приемник в другой аквариум, что стоял центре зала. Некоторое время через стекло из приемника доносился голос диктора о коммерческих новостях. Однако диктор неожиданно стал фыркать, отвлекаться от текста. «Черт, откуда льет? — слышалось из-под воды. — Фу! Помогите же кто-нибудь. Что тут творится? Льет из всех дыр. Эй, слышите, служба на пульте, что там, черт возьми, происходит? По техническим причинам я, диктор Нефедов, на время прекращаю вещание из студии». Вслед за этим послышалось какое-то бульканье и чертыхания.

Уд отошел от аквариума, сел за столик перед бутылкой минеральной воды. Заказ у него приняла Зиночка-младшая. Ей пришлось тоже перекраситься в блондинку, она этого стеснялась. Уд окинул ее платоническим взглядом умиления: как всегда, к непорочным созданиям он не испытывал влечения, но охотно скупал бы таких девушек для украшения своего зимнего сада, т. е. платил бы им большое почасовое вознаграждение только за то, чтобы они просто стояли там у него среди его Приапов… Просто стояли, и всё. В позах нимф, в прозрачных туниках и с лютнями, осыпанные лепестками роз…

Зиночке плешивый клиент чем-то сразу не понравился. Стоя над ним, сидящим, она заметила у него на темени какую-то подозрительную нашлепку. Зиночка привыкла к необычному виду человеческих голов, наблюдаемых сверху, т. е. с той точки, с которой их мало кто видит, и давно не реагировала на лысины, замаскированные зачесанными взахлест боковыми волосами, на спрятанные в высоких женских прическах пластмассовые приспособления и т. п. Но эта голая, как костяной шар, голова с почти невидимыми (вид сверху) петельками ушей и нашлепкой лейкопластыря по центру темечка вызывала у Зиночки отвращение с примесью опасного влекущего любопытства. Она, покраснев, поймала себя на дикой мысли взять и при всех сесть на эту голову наподобие тряпичных баб, которых широкими пустыми подолами сажают на горячие чайники. Зиночка от этой мысли вспыхнула и убежала из зала и отказывалась выйти к клиенту… Тогда к клиенту вышла метрдотель Нина.

2

На меня напал немалый страх при мысли, каким образом с такими огромными и грубыми ножищами я могу взобраться на нежную матрону, как заключу своими копытами в объятия столь белоснежное и хрупкое тело, каким манером женщина, как бы ни сжигало до мозга костей ее любострастие, может принять детородный орган таких размеров. Горе мне!.. Я даже, щадя ее, отстранялся слегка, но она в неистовом порыве всякий раз сама теснее сплеталась, так что, клянусь Геркулесом, мне начало казаться, что у меня чего-то не хватает для удовлетворения ее страсти…

Апулей. Золотой осел, кн. 10 (22)

Уд не был бы Удом, если б не умел угадывать, когда женщины сами падают жертвами его афродиций (наверное, в этих случаях афродиции точнее назвать эротизмами). Мужскую энергию его эротизма, и он это сразу почувствовал, дородная женщина в фирменном костюме испытала на себе с первого взгляда, еще со служебного столика увидев его неоглядный черный лимузин с тонированными стеклами… Если, встав из-за служебного столика, она бодрым должностным шагом направилась к клиенту, то, подходя к нему, уже замедлила шаг, стушевалась, от ее служебной сухой предупредительности не осталось и следа: перед Удом остановилась, не зная, куда деть глаза и руки, порядочная добродетельная благонравная мать семейства, внезапно и впервые в жизни с ужасом ощутившая, что тяготится многолетней супружеской верностью и готова к падению… На губах Уда ерзнула вкрадчивая ухмылка близкой победы. Он учуял истомленное в ночных мечтах бесприютное одинокое женское сердце, жаждущее быть несчастным, осмеянным, поруганным, каким угодно, но только не одиноким. Таких женщин сластолюбиво выслеживают маньяки в мутных сумерках заплеванных подворотен, они становятся добычей неуемных самцов и профессиональных холостяков, этих хищников густонаселенных городских микрорайонов, где они выбирают себе жертв из бродящих в тоске неприкаянных плоскогрудых существ, одиноких, как сельди в бочке…

Нина, наконец, вспомнила, что видела этого человека в передаче «Герой дня без галстука». Ступор, в который она неожиданно впала при первом взгляде на клиента, объяснялся отчасти и тем, что она терзалась: откуда она может его знать? что их связывает? где прежде видела?

«Так, значит, это телевизор, — стучало у нее в сердце, — загородная усадьба, ответы на вопросы Зуйцевой… и эта лама под луной…» Ей тогда понравился и замок на берегу озера, и маленькая собачка у него на плече, понравилось его всё…

Уд встал из-за стола. Нина почувствовала, как ее помимо воли охватывает мелкая точечная неприличная дрожь. Откуда-то из головы с гулом и раскатами взметнулись раскаленные вулканические бомбы, они истекали в полете струями и брызгами огня и, падая, жгли ее плечи, спину, поясницу, икры, лодыжки… Гул и жар достигли предела, казалось, кратер вулкана оплавлялся, изрыгая лаву и облака пепла, и, когда произошел выброс огненного смерча, Нину поволокло куда-то в сторону и вниз.

— Где ее кабинет? — услышала она над собой его голос, и в этот миг ее втянуло в поток черно-красной расплавленной земли, он гудел, хлюпал и пузырился, но чудесным образом не сжигал ее, а нес на себе невредимой…

Уд уже с минуту был во власти своей отключки. В бредовом обморочном тумане рухнул в гудящий проем и оцепенел оттого, что не встретил привычного давящего обжима, не было смертельной тесноты и удушья. Повинуясь инстинкту, он стал судорожно зарываться вглубь, чтобы достичь дна. «В ножны! В ножны! По самую рукоять! По самую рукоять!» — тараторил он в бреду, тараня цель с тупым бесполезным напором. Все было напрасно, он снова и снова таранил пустоту.

Наконец, он обеспамятел. Нина приподняла голову на диване и увидела рядом скользкий корпус мужского тела… Она взяла салфетку и, сев на диване, стала его обтирать. Сначала голову с оторвавшимся пластырем, плечи, грудь, лопатки, бедра… Она уже хотела его одевать, как маленького своего ребеночка, но тут в кабинет зашли телохранители, вежливо извинились, завернули тело в простыню, засунули в крафтмешок и унесли через подсобку к лимузину, который они подогнали к самим дверям. Потом Лапиков один вернулся в зал, запустил, не закатывая рукава рубашки, руку в аквариум, сгреб приемник и вышел вслед за другими.

Нина сидела на диване, молча покачиваясь из стороны в сторону, с остановившимся взглядом, со сбитой набок прической, и первый раз в жизни ей было все равно, что про нее скажут… Она беззвучно, тихо, плакала. Она знала, что нашла и навсегда потеряла своего полковника, своего родного единственного мужчину. Но она знала также и то, что с этим уже по-вдовьи можно доживать жизнь. Нет, она не жалела, что этому незнакомому человеку отдалась безоглядно. Наверное, она допустила слабость, отпугнула его тем, что потеряла голову и утопила — она это чувствовала, — утопила его в слишком широко раскрытых объятиях… Но она ни о чем не жалела.

…К вечеру в офис заехал Голосковкер и увез босса в театр на «Ромео и Джульетту». В финале он толкнул имиджмейкера в плечо и кивнул вниз на зал (они сидели в ложе первого яруса).

— Слушай, — шепнул Уд, — ты видишь?

— Что?

— Слезы. Они плачут, Голосковкер.

Уже в лимузине Уд вернулся к тому, что его так потрясло.

— Они ведь правда плакали… — сказал он, посмотрев на имиджмейкера.

— Ну да. Трагедия. Великая вещь. Великий Шекспир.

— Все это понятно. Но скажи, они понимают, что все это происходит не в жизни, а на сцене. А?

— Конечно.

— И плачут.

— Да.

— Они знают, что это играют актеры, что все это сочинил в своей голове Шекспир — и плачут?

— Да, «и плачут», — сказал Голосковкер. — Люди очень внушаемы, шеф. Уд откинулся на спинку сиденья.

— Ну знаешь, имиджмейкер, если так устроены у людей мозги, если их так легко обольстить и охмурить, то… то… представляешь, что с ними можно сделать по жизни, а? Что им можно внушить?

Он повернул лицо к тонированному стеклу и вдруг захохотал, как он умел: одним ртом, без глаз. Так что Голосковкеру стало не по себе.

 

Глава XV

1

Штаб независимого кандидата в президенты Уда Кичхокова работал круглосуточно. Два миллиона подписей для того, чтобы зарегистрироваться в Центризбиркоме, были собраны с обнадеживающей быстротой. Имиджмейкер оказался прав: женские трудовые коллективы, особенно в регионах, где традиционно преобладает женский контингент (Ивановская область, курортные зоны и др.), дали самые большие проценты. Стоило эмиссарам Кичхокова проехаться с поясным портретом босса по птицефабрикам и швейным комбинатам Нечерноземья, прокрутить пару рекламных клипов и вручить скромные сувениры, как к столам с подписными листами выстраивались очереди.

— На женщинах и сделаем главный акцент, — говорил шефу в эти дни имиджмейкер.

— Что на женщинах? — переспросил осоловело Уд. Разговор происходил в массажном кабинете, и массажистка своими бесконтактными пассами почти довела его до степени отруба.

— Я говорю о стратегии и тактике предвыборной кампании, — сказал Голосковкер.

Понимая, что разговор очень важный и требует концентрации внимания, Уд попросил массажистку от массажа ягодиц перейти к менее эрогенным участкам тела. Так ей и сказал.

— А у вас таких участков нет, — сказала массажистка на полном серьезе. Голосковкер завел глаза к потолку, и Уд понял, что для пользы дела сеанс массажа следует перенести.

— Иди, иди, ладно, мы должны поговорить, — мягко сказал ей Уд.

Он слез с массажного стола, накинул на себя вишневый халат с кисточками.

— Ну что у тебя, я весь внимание.

Голосковкер стал объяснять политическую подоплеку их социальной программы, а под конец опять вернулся к «акценту на женщинах».

— То, что они от вас без ума, — сказал Голосковкер, — делает их нашими большими союзниками. Это ведь правда, что о вас написали в «МК» насчет дерна?

— Какого еще дерна?

— Ну, как же, месяца три назад… вы принимали участие… ну, закладка аллеи Дружбы на Поклонной горе. Было?

— Что-то вспоминаю…

— Рыли ямы для саженцев, речи и все такое. Так вот, репортер светской хроники написал, что ваши поклонницы потом ночью выкапывали с территории дерн с вашими следами. И это несмотря на то, что в закладке аллеи Дружбы участвовали космонавты, артисты, один вице-премьер…

— Первый раз про дерн слышу.

— И еще репортер процитировал вашу шутку насчет лучшего органического удобрения. Я ж тогда о вас материал собирал, для эпопеи, все вырезки делал…

— А что про удобрения-то?

— Ну, это был класс, Уд Николаевич! Когда вы для саженца вырыли яму в грунте, вы оперлись на лопату, провели по испарине лба ладонью, стряхнули капли в яму и сказали — цитирую, шеф, по заметке: «А знаете, господа, какое самое лучшее, самое калорийное удобрение в мире?» И сами ответили: «Самое лучшее, самое калорийное удобрение — это пот интеллектуала…» Конец цитаты. — Голосковкер сиял, раздувая ноздри, гордый за босса. — Я сразу представил себе Канта на грядке палисадника. «Пот интеллектуала»… Такой афоризм сделал бы честь самому Бернарду Шоу.

Уд был чем-то недоволен, он хмурился.

— Если быть честным, — наконец сказал он. — это была не моя импровизация, это придумал Юджин.

2

Оправдывался стратегический расчет штаба на то, что Уд будет баллотироваться как независимый кандидат, представляющий не блоки, партии и движения, а «человеческую беспартийную справедливость». Уду было точно определено место в геометрическом пространстве предвыборного противостояния: не борьба по горизонтали, где толпится и давит друг другу ноги большинство соискателей кресла с двуглавым орлом, а место на острие вертикали, где на финише могло уместиться не более двух соперников. Это выгодно отличало Уда в перипетиях борьбы от право-лево-центристских лидеров и делало его представителем политически нейтрального большинства, так называемого «болота», которое либо не ходит вообще голосовать, либо за сутки до выборов не знает, кому и почему отдаст свой голос.

Конечно, приходилось делать миллиардные вливания. Как-то Уд, подписав очередной чек, пригласил Голосковкера в зимний сад на откровенную беседу.

— Слушай, — сказал он, — я знаю, что ты честный малый и врать не будешь. Скажи, это правда, что на исход выборов деньги влияют больше, чем рейтинг и личность кандидата?

— В общем — да. — сказал Голосковкер. — Деньги поднимают рейтинг, помогают «подать» личность. Это все взаимосвязано. Идеальный вариант: хорошие деньги плюс хороший кандидат.

Уд был озадачен. Скосил глаза. Он был во власти того опасного для психики (и очень русского) состояния, которое характеризуется испытыванием на противоходе взаимоисключающих друг друга эмоций. Вроде того, как если б на ликующего беспечного эпикурейца вдруг напала депрессия и он бы отдавался этой депрессии, не переставая при этом ликовать. В данном случае Уд Кичхоков разрывался между пониманием, что все продается и покупается, и желанием тешить себя мыслью, что его рейтинг держится все-таки на неподкупном чувстве справедливости.

— Но неужели, предположим, Минин и Пожарский… — неуверенно сказал Уд. — Если у них будет меньше денег, неужели и они не победят?

— Нет, — сказал Голосковкер, — и Минин с Пожарским сегодня без денег не победят.

Уд как-то подозрительно посмотрел на своего сотрудника, что-то хотел возразить, но промолчал.

Решено было, что на финише предвыборной кампании Уд лично посетит один из городов Ивановской области. Его эмиссары выбрали город Южу как идеальный адрес для дискредитации партии власти. (По прогнозам экспертов, во втором туре соперником Уда Кичхокова должен был быть как раз ставленник партии власти.)

И вот рано утром от загородной усадьбы Уда по Горьковскому шоссе двинулась кавалькада машин. Не доезжая тридцати километров до города Южа, Уд вышел из лимузина и объявил, что хочет пересесть на рейсовый автобус. Один, без охраны. Попросил, чтобы штаб, вся группа поддержки и артисты приехали в Южу тихо, без помпы. Кавалькада тронулась в путь, а Уд сам дошел до развилки возле города Шуя и дождался местного ПАЗа. Автобус был почти полный, на кандидата в президенты никто из пассажиров даже не посмотрел. Думаю, что и посмотрев, никто бы его не узнал и никаких чувств не изведал… Тем более что свой голый череп Уд прикрыл серенькой соломенной шляпой отечественного производства. Уда удивило, как ловко девушка-кондуктор наводила порядок при бестолковой посадке. Но ее не было видно за кепками и платками, слышался лишь где-то на передней площадке ее окающий голос. Иными из пассажиров она распоряжалась, как малыми детьми (да разве не малые дети, если сотни-то раз видеть, как они при посадке глупо сшибаются и застревают в дверях и, ворвавшись, мечутся с горящими глазами по салону, чтобы быстрей занять место и уж после этого доругаться?).

Наконец меж расступившихся спин она возникла и перед теми, кто сгрудился на задней площадке. Маленькая, очень милая, на голове теплый платочек (и как-то радостно за нее, что теплый), подкрашенные губки, чуть растерянная от усталости улыбка, большая звенящая сумка на груди, и где-то у самого подбородка смешные ролики билетов. Заднюю площадку окинули ее глаза, слегка нахмурившиеся при виде чуть пораженных и осклабившихся студентов. Закипела работа. Грозным взглядом и неприметным кивком глаз в сторону старичка был согнан с места парень, и старик хоть и заметил кивок, но не обиделся, сел; были отлично отпарированы две остроты студентов, сразу зауважавших ее, так как не нашлись, что ответить; был усажен едва державшийся на ногах пьяный пассажир, который, нахохлившись, несколько раз порывался запеть, но, обессиленно роняя голову на грудь, обрывал на первом слоге, так что и непонятно было, что за песня.

Кондуктор оторвала последний билет (со спины казалось, будто она достает из-за пазухи что-то и раздает всем), пробралась на свое маленькое, одинокое кресло и как бы успокоилась. В салоне был наведен полный порядок.

Все с добрым настроением смотрели на нее. И было в лице и всей фигурке ее что-то доброе, не укоряющее, а веселое, и сами собой приходили мысли о том, что муж, наверное, обожает ее, что она счастлива, что, видно, нравится ей работа с этими иногда такими смешными, но в общем-то симпатичными гражданами-пассажирами… Нравится отрывать и протягивать билетики, необидно пресекать хитрые ухаживания студентов, с веселым шиком нажимать на кнопку (мол, поехали!), подгонять зазевавшуюся «середину», добиваться, чтобы никто из пассажиров с детьми и пожилых людей не стоял, — словом, поддерживать порядок в своем неспокойном четырехколесном государстве. Этот маленький премьер-министр автобуса управлял вверенным ему народом легко, справедливо, приподнято, и власть эта всем была мила, стройный порядок угоден, и, похоже, все испытали даже с какой-то гордостью радость повиновения, послушания.

Уд сидел возле окна справа, назад шустро убегали придорожные рощицы и дорожные знаки. Сразу замедляли движение, как бы даже застывали на месте открывавшиеся по ходу движения просторные поля и опять дробно мельтешили и летели назад близко стоявшие пообочь деревья, телеграфные столбы, силосные башни… У Уда было хорошо на душе, он смотрел в окно и думал о том, что он не просто смотрит, а отдается созерцанию Родины.

Ранняя осень уже прошлась своей кисточкой по близким и дальним перелескам, в мягкую пожухлость и желтизну вплетались пряди багрянца и золотые нити… ПАЗик весело бежал к Юже, изредка подпрыгивая на рытвинах. Уду даже подскакивать в своем сиденье нравилось. Он оглядывал салон участливым ищущим взглядом, но все были поглощены целью поездки, умерев для времени в пути. Уд же был полон впечатлений, он жадно смотрел на убранные поля, на дальние фруктовые сады, на посадки вдоль трассы, дорога тоже усыпляла его, и в полудреме он ощутил радость. Благодушно шевельнулось в нем, как хорошо, что деревья остаются, что они не улетают от нас в теплые страны, как птицы… «А с другой стороны, — вдруг государственно пришло ему в голову, — все равно ведь идет экспорт древесины, так как бы сократились расходы по транспортировке, если б они туда самоперелетом отправлялись?..» Ему вдруг представилось: ветер, низкие тучи, в воздухе летают белые мухи, вдруг березовая роща с шумом снимается с места… вниз осыпаются с корней комья земли, срываются и кружат желтые листья… вот деревья делают круг за кругом над полем… заметно, что с каждым кругом они набирают высоту… и вот, наконец, они выстраиваются в треугольник, летят, а вперед — вожак…

Уд это видел уже во сне. И во сне подумал: какое грустное тоскливое зрелище… что же теперь с нами будет…

Уда разбудила какая-то ругань. Видимо, он застал финал конфликта. Худая тетка с болезненно-целеустремленным лицом (видимо, она вошла в автобус на прошлой остановке) с совершенно бессвязными проклятьями смотрела на всех, подпрыгивая на неровностях дороги. Ее глаза явно искали непорядка, повода для скандала, но пока не находили. И вдруг ей стало хорошо. С будто отпустившей ее мукой она прицепилась к женщине, которая стояла, поставив на сиденье какую-то покрытую мешковиной корзину. Суть претензий узколицей злыдни (а это был тип злыдни, такие и выходят из дома облегчиться для злобоизвержения) состояла в том, что сиденья предназначены для людей, а не для вещей.

Кондуктор сказала, что в салоне есть свободные места и это не принципиально.

— Не надо мне тут покрывать, — взвизгнула злыдня, — ты на порядок тут приставлена, думаешь, я не знаю, что ты билетами с шофером мухлюешь, по два раза их прокручиваешь?!

Все молчали. Женщина с корзинкой сказала, что она может в конце концов сесть, а корзину поставить на колени, будет же одно и то же, лишь бы скандал унять и голос противный не слышать.

— Вот и ставь, места не для вещей, а для людей, — опять повторила злыдня.

— Не ставь, нечего ей потакать, подумаешь, мало ли что… — стал заступаться народ за женщину с корзиной.

— Да я б села, чего, — сказала женщина, — да он, паскуда, щипается, аж через тряпку.

— Кто паскуда?! — взвилась та полусумасшедшая. — Да я тебе за паскуду…

— Да он, не ты, он паскуда, гусак, паскуда, с базара везу, все нервничает, щиплется.

Вдруг при, можно сказать, полной тишине гусак с натянутой на голову мешковиной вытянул шею и с силой клюнул узкорылую скандалистку в лоб.

К удивлению всех, это ее словно бы образумило и приструнило, она села поодаль на свободное место и до самой Южи не проронила ни слова, уложив лодочкой руки промеж ног и шепча вполголоса какие-то не то заклинания, не то проклятья, а на лбу ее заметно зрела большая желтая ровная шишка с крапинкой кровоподтека по центру.

«Какой странный и дикий народ», — подумал про себя Уд, но без всякого удовольствия.

Приехали в Южу. Водитель выпускал людей только через переднюю дверь, заднюю он вообще не открывал, чтобы никто не вышел не заплатив. Уд сунул кондуктору пятьсот рублей, та не поняла, повертела в руках и отдала водителю. Уд ступил на южинскую землю, обойдя валявшийся тут, на автостанции, полусгнивший сапог: он ощерился разинутой пастью подошвы, утыканной рядами ржавых гвоздей, и был похож на раздавленного аллигатора.

3

Эмиссары штаба на вчерашней планерке докладывали, что в Юже полгода не выплачивают пенсий и детских пособий и многие старики и дети голодают. В докладе эмиссаров была отдельная глава под названием «Новая социология помойного ведра». В ней говорилось, что в Юже вы никогда не увидите в мусорных бачках во дворах ни заплесневелых булок, ни заветренной ветчины. В основном там консервные банки, свекольные хвосты, длинные непрерывные завитки картофельной кожуры (так тонко срезали, говорят, во время давней войны с Гитлером, делая из мороженой картошки «тошнотики»). Да еще, добавляли авторы доклада, в мусорных контейнерах можно найти скомканные газеты с несъедобными обещаниями московских властителей. Дошло до того, что видели детей, которые кормятся с могил конфетами и яичным крошевом… Уд сначала хотел пойти на кладбище, чтобы дать этим несчастным денег, но выяснилось, что кладбище далеко, на другом конце города. Зато он увидел бомжей, которым в докладе эмиссаров отводилась тоже специальная глава. В Юже безработица, рядом с городом колония общего режима, и здесь оседают многие из тех, кто освобождается: ехать им некуда и не к кому, прибиваются к подвалам, к котельным, кому повезет, прилепляются к одиноким женщинам в качестве сожителей.

Один такой алкаш возле рынка едва Уда не придушил, он вылез из полуподвала, потом пошел по кривой, не разбирая пути и почему-то высоко занося коленки ног, Уд достал стодолларовую бумажку и, догнав, протянул ему, Уда в первый миг смутило лицо человека: оно было зловеще спокойным, как вздыбленный ум буйнопомешанного, стреноженный аминазином. Алкаш вряд ли разглядел зеленую ассигнацию, да он и не понимал этих денег, только, мотнув головой и вперившись стылым взором в голый череп Уда, он вдруг двумя руками схватил благодетеля за горло и чуть не сорвал с него шейный платок.

— Ну ты чего, мудак?! — осерчал Уд и оттолкнул того от себя.

Алкаш упал, поднялся, и Уд, удаляясь, услышал за спиной куплет на мотив, видать, самого алкаша:

На его голос из полуподвала вылез другой алкаш с такими же остановившимися потусторонними глазами. Они, видно, там обретались и будто из преисподней выходили в самоволку на этот свет, чтобы, упившись и покуролесив, опять отрубиться вусмерть.

Второй бродяга, учуяв виды на похмелку, тоже вылез из подземелья и счел нужным продекламировать, так сказать, и свой номер их схожего репертуара. Он попытался выпрямиться, ему это не совсем удалось, он только скривился, и так в позе Ричарда II голосом бойким, но надтреснутым он огласил южинский край четверостишием, похожим на сухой тост:

В этом месте (или в преддверии следующих строк) в голосе его завибрировала нотка плаксивости, и он продолжил:

Увидев приличного постороннего человека, две старухи стали жаловаться Уду, что бомжи ловят собак и кошек и варят их на кострах, что бомжи обворовывают все погреба, никто там ничего не держит — бесполезно. Уд опять вспомнил доклад эмиссаров. Они вчера говорили, что соседние совхозы не сажают близ города морковь, картошку, свеклу, ничего съедобного, только зерновые, потому что все равно повыдергивают, изроют и истопчут; и что якобы местная власть давала всем семена и участки, но никто не хотел копать и сажать…

— Что?

Старухи все еще что-то бубнили, Уд не слушал, он думал только об одном: чтобы быстрее на него вышла служба сопровождения. Они наверняка его ищут. Ему уже здесь надоело. Будь его воля, он бы уехал в Москву прямо сейчас. Но на завтра в Доме культуры была запланирована его встреча с избирателями и концерт, так что приходилось подчиниться необходимости. Он спросил у старух, в какой стороне гостиница. Ему сказали идти вдоль монастырской стены. Уже смеркалось. Уд шел берегом небольшой речушки и едва не наступил на мужика, лежавшего в лопухах. Сначала Уд подумал, что он тут спьяну, бомж, но мужик четко присел, трезво, осмысленно поднял на Уда слегка заплывшие глаза цвета белесо-синеватых выцветших васильков.

— Ой, напугал же ты меня… — сказал мужик просто, без обиды, потянулся, встал на ноги, оказавшись мужичонкой крохотного росточка. Уд хотел сразу уйти, но тот вытащил из-под себя и развернул мокрую тряпку, предложил ему перекусить вместе: Уд, увидев сало, хлеб и лук, понял, что умирает с голоду. Нарезали, зажевали, с хрустом, с причмоками… Мужичонка и бутылку двухлитровую из-под «Sprite» протянул Уду.

— Родниковая… монастырская… — приговаривал он, сочтя нужным сопровождать этим комментарием все четыре глотка незнакомца из горлышка… Уд и в самом деле опять нарвался на эмоцию на противоходе, потому что ожидал шипучей остроты газированного лимонно-сладкого напитка и приготовился к нему, а ощутил что-то безвкусное. Мужичонка, жуя и запивая, рассказал, что родом он не отсюда, издалека (не стал уточнять) и что сюда прошлой зимой приехал просто поработать в монастыре, плотничать, тут все разрушено, все в лесах, нет, какие деньги, только за еду, грех приехал работой замаливать, нет, это неважно какой, большой грех, все грехи большие, если посмотреть, а живу, нет, не в монастыре, он женский, там нельзя посторонним, да там и негде, монастырь только открылся, была колония для малолетних, вот все перестраивают, колючую проволоку снимают, монах приезжал, камеры бывшие окроплял под кельи, чтобы дух неволи ушел, а живу-то я вон, видишь, садоводачный поселок, в домике, хозяева уехали, скоро поселок весь опустеет, тогда тут собак будет много, хозяева их в город обратно не берут, ну, монастырские с холодами будут их подкармливать, они там в монастыре все молоденькие совсем, все, кроме матушки и двух старых монахинь, тоже работают и на огородах, и коровник у них, и в котельной, и по строительству, а молятся само собой, у них дежурство круглые сутки налажено, чтобы, значит, мир без молитвы ни секунды не жил, да нет, этого не знаю, а вот если ты, кто б ты ни был в этой жизни, если, говорю, проснешься среди ночи от какой-то причины и испугаешься, в окно темное уставишься, не бойся, знай, есть люди, которые в этот момент не смыкают глаз, молятся не только за себя, а за всех, да, и за тебя, ну и что ж, за неверующих-то они тем более молятся…

— А чего им за себя круглосуточно молиться, они ж, говоришь, святые почти? — задал вопрос Уд.

— Э, милый, — сказал мужичонка, — или не знаешь, что грехов за собой не числят самые грешные люди? А у сестриц грехов много, они чем, значит, безвинней, тем больше в себе этих грехов видят… вот как!

Мужичонка завернул остатки сала в тряпку, объедки и крошки разбросал на тропе, сказав: «Птицы подберут», и засобирался.

— Очень я их за собак уважаю, — сказал он, срывая пук сухой травы, чтобы обтереть от земляного крошева свою замызганную, никогда не стиранную куртку, и, поклонившись Уду на прощанье, пошел к дачному поселку. Уд подумал, что надо бы отблагодарить мужичка, но что-то ему помешало, знал он, что тот денег не возьмет… Мужичонка про собак-то именно в том смысле сказал, как Уд понял, ну, что монастырские кормят брошенных собак, но встретившийся Уду человечек держал в уме и особый случай, тоже связанный с собакой при монастыре. Держал он это в себе без слов, и воспоминание грело его, как горячая буханка за пазухой, как выдох теплого грудного воздуха в озябшие ладони, — а случай произошел в конце прошлогодней зимы, когда он только-только приехал сюда свой грех на монастырской стройке замаливать… Его покормили в закутке трапезной, и вот он вышел на зимний воздух, навязался к одной старой монахине с разговором о вере, все свои домыслы ей излагал, она слушала и ничего ему не говорила, а там у них возле трапезной поверх земли, прямо по снегу, проложили, обмотав тряпьем, трубу отопления, труба была, видно, горячая, протопила снег до грунта, и вот на ней с утра лежала большая костлявая собака, без ошейника, с клоками свалявшейся шерсти, явно не из дачного поселка, а городская, приблудная, она спала и во сне дрожала. Карк вороны разбудил собаку, она слипшимся глазом посмотрела перед собой, все сразу вспомнила про себя, закрыла глаза, чтобы, пока не прогонят, продлить привалившее ей счастье. Она еще плотнее вжалась животом в трубу, с содроганием потянулась на ней и замерла, словно бы давая горячему теплу впрок глубже проникнуть в тело, в самый состав мышц и костей, чтобы этого сконцентрированного жара хватило ей потом надолго, чтобы накопленный обжигающий зной медленно, экономно отдавал себя наружу из глубины тела, когда настанут плохие дни и придется дрожать ей в каком-нибудь подвале или бетонном закутке… Вот что теплилось в душе мужичонки, удалявшегося от Уда в сторону поселка под откосом, — слова монахини, единственные слова, которые она произнесла после его сбивчивых речей и вопросов о вере. Монахиня остановила его, взяв за локоть, кивнула на эту собаку и сказала, что вера для многих людей есть такая вот труба в стужу… И он все понял про себя и про веру.

А Уд тем временем выбирался на мостки и увидел, как в конце откоса из ворот монастырской башни гуськом потянулись к реке фигурки в черных длинных одеждах. Уд остановился. Дойдя до воды, фигурки почти без промедления из черных превратились в белые. Да, это были послушницы, им разрешалось купаться только в рубашках и только после девяти вечера.

До Уда, как брызги, долетали смех и россыпи девичьего визга, такого же, как где-нибудь на пруду, в деревне, в душный летний вечер. В сумерках десятки белых рубах, как белые лебеди, вскипали белизной на воде и били крыльями… Жизнь. Всюду жизнь!..

4

Когда около десяти вечера Уд подходил к гостинице, к нему навстречу выбежали имиджмейкер и начальник службы безопасности. На них, что называется, не было лица. В здании захудаленькой трехэтажной гостиницы шел плановый ремонт, половина номеров была изъята из эксплуатации, а из другой половины «попросили» всех, чтобы поселить штаб кандидата в президенты и его группу сопровождения. Для самого Уда не нашлось даже полулюкса, пришлось по договоренности с дирекцией ломать стену и из трех номеров сделать один большой, срочно привести все в порядок, из лимузина вынули ванную и втащили наверх через окно (на третий этаж — благо там была лебедка и висела строительная люлька), смонтировали всю сантехнику в угловой комнате, вывели тараканов и мышей, продезинфицировали матрацы (постельное белье и все банное было свое), придали помещению вполне жилой и даже благоустроенный вид.

— …а вас все нет и нет, — захлебывался Голосковкер, у него явно отлегло от сердца.

— Мы проследили ваш путь, шеф, от рынка до мостков у монастыря, — сказал начальник охраны. — Где же мы вас потеряли? Мы весь ваш путь прохронометрировали по минутам. Нашли и допросили того алкоголика, ну того, что вас за горло взял возле рынка, и старух допросили, и этого одуванчика божьего, который в дачном поселке по самозахвату живет…

— Ты что, мудак, и его обидел?! Да он меня кормил! Лапиков! Срочно к нему! Дашь ему много-много денег. Слышишь? Пять тысяч. Не меньше, Лапиков! Нет, дай десять!..

Уд разнервничался. Голосковкер, чтобы немного разрядить обстановку, сказал с улыбкой, что телохранители искали его даже на кладбище.

— Пошли искать в казино, но оказалось, что в городишке нет ни одного казино и ночного клуба. Верный признак, шеф, что не водится здесь веселая, то есть лишняя копейка… В общем, вас искали где угодно, но только не у стен монастыря, где у монахинь купальня.

Голосковкер хотел изобразить игривую улыбку, но напоролся на холодный взгляд.

— Давай к делу.

Имиджмейкер протянул ему листки с наброском завтрашней речи перед избирателями.

— Хорошо. А сейчас оставь меня.

Когда тот ушел, Уд незряче взял один из листков, заглянул, напал на подчеркнутую строчку: «Задержки с выплатой зарплат и пенсий — это позор партии власти».

И наутро уже в Доме культуры Уд с трибуны произносил свою речь:

— …в то время как везде в мире трудящиеся борются за повышение пенсий и оплаты труда, у нас в России люди борются за выплату хоть какой-нибудь зарплаты, хоть какой-нибудь пенсии… — Уд сделал маленькую паузу, обвел взглядом неполный зал. — Но я, дорогие мои, не поленился и зашел рано утром в ваш архив и почитал про историю вашей прядильной фабрики. Вы сами знаете, что Товарищество мануфактуры основал с тремя миллионами капитала купец Асигкрит Яковлевич Балин. Вот я вижу в этом зале немало старых людей. Может быть, кое-кто помнит, что на лугах товарищества тут, за рекой, паслись два огромных стада коров по нескольку сот штук в каждой, и они принадлежали рабочим и служащим товарищества. Вот так, товарищи! Сейчас у нас подражают капитализму. А старые русские предприниматели давно понимали, что чем больше вложишь в работника, тем больше от него получишь.

По залу прошел негромкий гул одобрения, раздались разрозненные хлопки.

— У вас будут бродить за рекой тучные стада коров! — провозгласил он с артистическим пафосом. — У вас будет все! — Он опять обвел взглядом зал. — И запомните: я буду заботиться обо всех. Я буду честным президентом и для тех, кто проголосует против меня. Они тоже мои.

Последняя фраза из речи в городе Южа вошла в его «Обращение к нации», которое было опубликовано в последний день предвыборной кампании, за сутки до голосования.

После выступления Уда кое-кто потянулся к выходу, но тут в зале погас свет, на сцену упал прямо сверху, с колосников (на невидимом капроновом тросе) какой-то полуголый человек в черных шароварах. Обнаженные участки тела были у него разрисованы как бы в виде членисто-пунктирных суставчиков скелета. Это был скандально известный полусумасшедший певец по прозвищу Тарантул из рок-группы «Череп Йорика». С первых секунд его выхода имиджмейкер понял, что его нельзя было брать в группу поддержки. Для Петербурга, Москвы, Красноярска — он годился, но не для этого региона… Зрители смотрели на происходящее молча и смирно, хотя обычно на концертах Тарантула стоял вой и первые ряды срывались к эстраде, чтобы дергаться, подпевать, качаться, визжать…

Минут через десять Тарантул уже впал в фирменное неистовство. Во время исполнения своего хита «Мама, мама, меня любил дебил» он откусывал головы у живых цыплят, выплевывая их в специальный ящик, испражнялся за невысокой ширмочкой, на которой был нарисован череп (надо думать, бедного шута), а в финале он из какой-то емкости достал настоящих тарантулов, облепил ими свою грудь, упал на спину и начал извиваться в психеделических корчах. Казалось, он потерял над собой контроль, но когда пополз занавес, Тарантул вдруг вскочил и вполне впопад диким голосом закричал в микрофон, чтобы все голосовали «за клевого — угарного — русского — мужика — Уда-а-а Кич-хо-ко-ва-а-а…».

У выхода стоял грузовик с откинутыми бортами, где всем выдавались пластиковые бутылочки в виде богини Ники в придачу к флажкам с портретом кандидата. Портрет был взят с разворота стильного журнала «Эль», на нем у Уда очень откровенная улыбка, как бы персонально адресованная всякой женщине, которая смотрит на него. Мужики, глядя на него, тоже испытывали удовлетворение от принадлежности к одному с ним полу. Детям он внушал чувство благодарности за их счастливое детство. Сиротам — надежду на усыновление. Одиноким — мысль, что, вот, видите, вы не одни, я с вами…

5

Я не блядь, а крановщица.

И. Бродский. Представление

После встречи с избирателями в Доме культуры Уд коротал время в наскоро оборудованном люксе, без интереса глядя по телевизору прямую трансляцию выступления своего соперника — кандидата от левой оппозиции. Опять эта забубенная правильность, эти речи про свободу, равенство и братство.

Вдруг Уд встрепенулся и замер, подобно коту, который скучал и внезапно услышал шорох за отставшими обоями. Уд инстинктивно обратил лицо в нужную сторону, к окну, и увидел, что в оконном проеме на люльке стояла девушка в спецовке и с большой кистью. Этой кистью она, макнув в ведро, водила по стене фасада. Макала и водила. Макала и водила. Уд успел заметить, как из его сознания испаряются все наставления имиджмейкера о воздержании на период предвыборной кампании. Испаряются вместе с самим сознанием. Но от девушки исходил безвкусный аромат невинности. И ему сразу полегчало. Все задние мысли ушли куда-то туда, где им и место. Как будто кто подгадал, из гостиничного репродуктора полилась красивая успокаивающая музыка. Уд шагнул из окна на люльку, взял из рук девушки кисть, поставил в ведро, затем обхватил девушку за талию и ввел в люкс. Девушка удивительно послушно и доверчиво последовала за ним. Уд поставил ее посреди люкса и снял сначала заляпанную краской брезентовую куртку, потом такие же заляпанные краской брезентовые штаны. Девушка машинально подставляла руки и переступала ногами. Ее будто заворожили. Брезентовые брюки, обломившись, остались топорщиться на полу. Уд взял девушку за руку и повел в ванную, которую еще раньше приготовил для себя, она была с водой, огромная, состоящая из керамических самонагревающихся разнотемпературных плиточек, способных вибрировать (ванна была оснащена компьютером, это была та ванна, которую слуги демонтировали в лимузине «линкольна» и быстро установили в номере). Уд взял с полки пенообразующую жидкость для ванн и влил в дымящуюся воду три четверти бутыли. Поверхность сразу стала покрываться воздушными лопающимися пузырьками. Через полминуты над водой уже набухала высокая розовая шапка пены, она подрагивала пустотелой ажурной плотью, что привело девушку в детский восторг, она вдруг сама быстро сбросила майку и трусики, отложила в сторонку носочки с видимым намерением потом их простирнуть, и, сжавшись всем телом от насладительного предвкушения, ступила в розово-пенный благоухающий рай, присела и скрылась по пояс, потом плеснула себе ладошкой на грудь, вскрикнула, медленно поползла вперед ногами вглубь, вытянулась во всю длину ванны, задрав подбородок, блаженно жмурясь, сразу покрывшись испариной, обволакиваемая чистым, свежайшим пахучим паром; так пролежала она с минуту, не обращая на Уда внимания. Подняла над водой ногу с шапкой неверной колыхающейся пены на подъеме, хихикнула, подрыгала, подвигала лодыжками, — ком пены нехотя, хлопьями, с оттяжкой сполз в ванную.

6

Все это время из гостиной сюда проникала приглушенная музыка. Уд сидел на краю ванны, закрыв глаза. Мелодию в оркестре низким женским голосом вела виолончель. Эта музыка качала на волнах, как большая река, погружала в себя целиком, как женщина. Музыка сама будто бы впитала видовую память женщины от первой девочки до последней старухи, и память большой реки, помнящей в себе, на себе ход всех тяжелых барж и пароходов, скольжение рыбацких плоскодонок, блуждания бессчетного числа рыбьих стай всех пород и поколений, бороздивших в разное время ее большое протяженное и глубокое тело. Женщина-музыка-река сжималась от щекотки, вспоминая плескавшегося у берега малыша, он сидел в воде и шлепал, бил по ней ладошками… Она не предала забвению ни одного любовника-ныряльщика в свои омуты, хранила тоненькую искру сладкой боли — это кто-то когда-то бросил в нее монетку, чтобы, по поверью, снова в ней побывать… Все помнит эта творящая душа музыки-женщины-реки, никто у нее не забыт — ни несчастный утопленник, которого она приняла в себя и которого обсасывали ее сомы и щипали окуни, ни копошащиеся в ее донном иле полипы, ни гады греха, выползавшие из прорубей в зимние ночи в страшный для них праздник водосвятия.

Уд почувствовал легкую слабость, но девушка ничего не замечала. Музыка умолкла. Девушка по-прежнему просто лежала в воде и играла с пеной. Она отдувалась от наползавших на подбородок пустотелых сугробов, и тогда в их пористом веществе образовывались сквозные пещеры и гроты, которые постепенно теряли очертания и затягивались. Уд любовался прелестным созданием, он сидел на краю и глупо протыкал пальцем воздушные пенные пузыри… Его слабость прошла, все задние мысли улетучились, он чувствовал себя, как тогда в ресторане, когда смотрел на Зиночку-младшую: никакой похоти, одно умиление.

«Да, да, да… — стучало у него в голове, — вот кто настоящая Афродита… вот, уже родилась из пены…»

Он расчувствовался, вытер влажный палец о брючину, сделал девушке козу. Она заливисто засмеялась, как ребенок, и погрузилась с головой в воду, потом вынырнула, облепленная пеной, и стала весело отфыркиваться и отдуваться. В одном месте ванны с поверхности сошла пена, и в открывшейся полынье Уд увидел холмик белой груди с темным камушком на вершине… будто, когда спал паводок где-нибудь в пойме северной реки, из воды всплыл голый маленький островок…

«Нет, нет, какая там Афродита, зачем Афродита, — бормотал Уд, — вот, смотри, это лежит готовая первая леди, — он даже сглотнул ком в горле, привстал с облучка ванны, — она простая, чистая, доверчивая, русская до мозга костей, пригрей ее, помой ее, накорми, погладь, не обижай, и она все тебе отдаст, она…» Тут Уд замолчал. Он чуть не поперхнулся. Потому что в самый пик воодушевления вдруг заметил у нее на шее красноватое, ободком, пятно и небольшой рубчик кровоподтека.

— О-о, да у тебя засос… — сказал он с какой-то детской обидой и укоризной в голосе.

— Та шо вы такэ, дядю, кажэтэ? — запротестовала она. — То нэ засос…

— А что-о?!

— То, дядю, нэ засос, — повторила она, — то чиряк був.

7

Трудно сказать, что уж так сильно повлияло на Уда, но умиление его сменилось досадой, он вышел в гостиную, сгреб с пола ее штаны и куртку и забросил в ванную, приказав одеваться. Девушка едва не расплакалась, она не понимала, что такого сделала и чем не угодила дядечке. Он же так был доволен ею, она видела. И козой ее смешил…

— Ну, скоро ты? — услышала из-за двери.

Она еще лежала в цветных пузырьках, которые так красиво пахли, так, лопаясь и пощипывая, ласкали ее кожу, щекотали живот, бедра, и ей только что было так хорошо, как никогда в жизни… Она протянула руку, взяла носки. Белье надела на мокрое тело, просунула себя в деревянные штаны и куртку, впихнула ноги в сапоги и прошла к окну, открыла ставню и спрыгнула в люльку. Наверное, время обеда уже закончилось, потому что она взялась за кисть, вытащила ее из ведра с краской, потом, заплакав, бросила обратно, схватила ручку лебедки и со стрекотом стала быстро опускаться вниз.

Уд сидел в гостиной люкса и слушал стрекот лебедки. Он был зол на хохлушку, на себя, на Лапикова, на имиджмейкера, на Тарантула, на этих тупых избирателей, на все.

— Лапиков!!

Из сумрака прихожей, как призрак, выткался верный слуга. Уд приказал грузиться.

— Понял, шеф.

Когда проезжали мимо монастырских стен, Уд велел притормозить. Бобо рвалась погулять вместе с ним, но он оставил ее в машине, где уже все было на своих местах — и кабинет, и ванная, и все остальное.

Твердым шагом Уд пересек арку монастырских врат. Там под навесом дежурила послушница, она хотела было о чем-то спросить незнакомца, но с ней стал объясняться охранник, а Уд шел в глубь территории. С момента, как он пересек монастырские врата, в него вошла какая-то сухая беспричинная раздражительность. Она мешала ему дышать.

Возле трапезной монашки кормили голубей. Одну послушницу птицы облепили сплошь — с головы до ног, фигура ее превратилась в живой контур неземного, трепещущего десятком крыл существа. Но Уду не хотелось на это смотреть. Он повернул к домику, где, он не сомневался, жила игуменья. Ему не терпелось поставить ее в тупик, озадачить. Метров за десять до крыльца он опять почувствовал дурноту: с соседней колокольни звонили, колокольный звон отнимал силы, давил на виски… Нет, ничто не помешает ему задать ей один вопрос, он давно его готовил, трепетал, представляя, как вытянется ее лицо, как схлынет с него кровь, как она будет тщиться искать ответа на него и не сможет найти. Он давно вынашивал свой вопрос, представляя: вот он его задает какому-нибудь церковнику и при этом неотрывно, выжидательно смотрит тому в глаза, наблюдая с неизъяснимым сладострастием, как в них поселяется смятение.

А вопрос он приготовил простенький и убийственно-неотразимый. Спросит он у этой игуменьи так: мол, матушка, если люди созданы по Божьему образу и подобию, а у людей, случается, болят зубы, то не значит ли это, что зубы иногда болят и у…

Уд предвкушал свое упоение, но он не успел даже открыть рта, чтобы задать свой вопрос, потому что когда он, отстранив рукой монашку-придверницу, появился в дверях светелки, матушка, увидя его, закричала. То есть сначала она даже приветливо вышла ему навстречу, но вдруг, приглядевшись к его голове, всплеснула руками и, крестясь, в ужасе закричала:

— Сгинь, сгинь, бесстыжий бес!

На шум сбежались другие послушницы, Уд терял равновесие, хватался за стены, начался визг, в светелку ворвался охранник, выволок шефа на воздух, вызвал по сотовой лимузин. Тяжелый автомобиль подъехал к самому крыльцу, трое телохранителей и Лапиков погрузили босса в салон.

Уже по дороге в Иваново Уд, оклемавшись, позвал в ванную того охранника, который был свидетелем его обморока в домике игуменьи. Здоровый лоб стоял над лежащим в воде Удом, которого опустили в ванную отлежаться в особом целебном растворе.

— Ну что, как едем?

— Нормально, шеф, — сказал охранник.

— Ну, чего я там, в монастыре-то?.. — Уд мялся.

Охранник молчал.

— Ну, расскажи мне обо мне… — Уд сощурился от головной боли, ждал. — Ну?

— Чего рассказывать?.. Я вошел, вы лежали на полу, я вас понес, позвонил по сотовой в машину.

— А они?

— Они чего-то вопили в спину.

Охранник опять умолк.

— А чего они вопили-то, мудак?!! — заорал, вскочив, Уд, он был вне себя, он расплескал воду из ванной. — Что из тебя каждое слово клещами вытаскивать?!

— Простите, босс. Кричали что-то церковнославянское, я в этом не очень…

Уд выгнал его, позвал Лапикова.

— Свяжись с Москвой. По громкой связи.

— Да, шеф.

Через полминуты на его вопросы отвечал дежурный штаба в Москве.

— Ну как там? — спросил Уд.

— Все идет штатно, босс. Вчера в «Итогах» Киселев озвучил данные предварительных выборочных опросов. На предпоследний день перед голосованием вы, шеф, идете на втором месте.

— Ролик катали в эфире?

— Вчера. По трем программам. Сегодня уже нет. Вы же знаете: за сутки до выборов вся агитация прекращается.

— Да знаю, знаю. Нельзя, что ли, быстрее?

— Что быстрее?

— Да я не тебе. Ползем, надоело…

— Понятно, шеф. Счастливого пути. Ждем вас дома к утру. Все готово к встрече.

Громкоговоритель щелкнул. Связь закончилась.

— Лапиков…

— Да, шеф?

— Потри немного спинку, вот тут, справа… повыше… а-а-а, вот тут, хорошо, спасибо тебе, Лапиков. Ты верный человек. Я тебе доверяю. — Он снова улегся в растворе во весь рост, время от времени встряхиваясь на рытвинах. Посмотрел Лапикову в глаза. — Ладно, Лапиков, учи, как договаривались, языки. Если победа будет за нами…

— А куда она денется, шеф?..

— Не перебивай. Если, говорю, мы победим, то сделаю тебя, Лапиков, сам знаешь кем…

8

К Москве кавалькада машин подъезжала под утро. «Линкольн» шефа с джипами охраны шел с крейсерской скоростью 150 километров в час.

Лапиков распорядился, чтобы грузовики и автоприцепы с рекламной продукцией и неизрасходованными контейнерами напитка «УРА!» ехали своим ходом в отрыве от авангарда.

Во время дальних поездок шефа ванная в лимузине легко преобразовывалась в постель при помощи надувных панелей, встроенных во внутреннюю полость чаши. Эти панели к тому же гасили тряску на неровностях дороги. Даже убаюкивали, укачивали его.

В пятом часу утра в сумерках забрезжили белопанельные окраины столицы. Голосковкер, который так и не смог заснуть, ощутил тяжелое психологическое поле мегаполиса. Оно зримо обнимало собой призрачные микрорайоны справа и слева трассы. Панельные дома словно бы плавали в клубах сизого химически активного тумана: это роились исчадия больных и измочаленных бессонницей умов, химеры кошмарных сновидений, миазмы подсознательных страхов, фобий, тревог, всегда носящихся в ночных скученных пространствах и лишь под самое утро оседающих на грунт… Голосковкер не первый раз думал об испорченной физике городского российского пространства, о какой-то гносеологической поврежденности самих атомов и генов, попадающих в опасную зону мутаций, распада, радиологической и эмоциональной загрязненности.

Москва досыпала последние часы перед пробуждением в субботу. Где-то в районе Бутырского вала Голосковкера чуть не вырвало: он физически ощутил запах затравленной человеческой тесноты, концентрированной ненависти и отчаянья. А при подъезде к Савеловскому вокзалу он увидел приземистое двухэтажное здание… увидел? или он все-таки уснул и это ему уже снилось?..

Одно горящее окно, он приблизил к нему лицо, сделал из ладоней боковые шоры и присмотрелся. Громадные полутемные изнутри помещения барачного или, вернее, казарменного типа. Пролеты с двухъярусными и даже трехъярусными нарами. Голосковкер плотнее приник к стеклу. Вдруг будто по какому-то сигналу с одной из верхних нар не очень расторопно спрыгнул препротивный волосатый субъект, в пучке подслеповатого света имиджмейкер видит, что это бес. Он видит эту нечисть и понимает, что одинокого приспешника порока подняло с нар какое-то мелкое злодеяние грешника. Ну где-то, может, кто-то сквернословил или чертыхнулся, и он, как у них водится, пошел «пасти» падшего человека.

Но вот в казарме вдруг начался большой шум, а целый взвод бесов, потирающих руки в предвкушении добычи, пробежал к выходу сквозь полоску света из оконного проема. Эти сорвались уже всерьез, получив, наверное, сигнал об изнасиловании или убийстве.

Но настоящий гвалт произошел в последний момент, когда все оставшиеся попрыгали со своих нар и опрометью, опережая друг дружку, бросились куда-то. И Голосковкеру дано было во сне узнать, что дивизион бесов полетел на самый большой для них праздник — по случаю того, что сейчас, вот только что посадили в одиночку невинного человека.

Уд так и не проснулся до самого въезда на загородный комплекс. Он вышел из лимузина свежий, выспавшийся, внутренне готовый к воскресному триумфу. Он вызвал к себе в кабинет Лапикова и распорядился, чтобы пара арьергардных грузовиков из их южинской кавалькады срочно повернула назад (те были еще в двух часах езды от Москвы).

— Пусть закупят стройматериалы на пять миллионов и привезут в южинский монастырь, прямо к игуменье, Это пожертвование от анонимного мецената. Ясно?

— Понял, шеф.

9

…А где-то в эти часы сквозь просыпающиеся окраины мчалась к Москве электричка, которая везла из Реутова Колю Савушкина. Мы уже и забыли о нем думать, не правда ли, господа? Между тем все это время он существовал в пространстве жизни, куда ж ему деться?..

В последние недели Коля заметно сдал. Чтобы успеть из Реутова на работу в контору, ему приходилось вставать в пятом часу утра. Тетя его Лена хоть и выписалась из больницы, но с постели уже не вставала, и это тоже легло на Колю. С Ниной он больше ни разу не виделся, только иногда набирал по коду ее номер телефона и слушал, даже тогда слушал, когда она не снимала трубку и не говорила «Аллё», — просто стоял на переговорном пункте и под длинные гудки представлял, как в их коридоре сейчас раздаются звоночки, никто не подходит, никого нет, а звоночки оглашают всю жилплощадь, и коридор, и кухню, и ее комнату большую, и его маленькую, бывшую, с которой он съехал…

Что еще? Голос у Коли все больше менялся, делаясь тоньше, писклявее. И немножко он у него дребезжал, как у подростка в пору ломки голоса. Волосы в паху совсем не росли, а на лице только полосками по углам рта и чуть-чуть по скулам и подбородку, как у татарина.

Не знаю, сказать ли (или умолчать?) о длящихся отношениях Коли с тем странным меченым тараканом… Не хотелось бы ронять моего героя в чьих бы то ни было глазах, но Коля подружился с запечным обитателем. Мазок от зубного порошка на его спинке он давно стер, уже не было нужды метить, Коля его узнавал, можно сказать, в лицо. Покормит тетю, померит ей температуру, посмотрит немного телевизор, потом на кухню, там друг сердечный, таракан запечный уже на столешнице, уже томится. Пообщаются. Напоследок Коля ему хлебный катышек оставит, пожелает спокойной ночи, скажет, что дольше бы посидел, да будильник на полпятого…

У Коли не первый раз в голове мысль шевелилась, чтобы бросить работу в конторе, на другую куда-нибудь перевестись… А насчет дружбы с тараканом, тут удивляться со стороны Коли нечему, все понятно. Вот со стороны таракана что бы это значило — вопрос. Я сам, господа, об этом не раз задумывался. Что за феномен противоестественной привязанности? Таракан ведь явно тяготился принадлежностью к своему виду, был выше сородичей… Что, тараканий отщепенец? Тараканий гений? Перерос тот барьер, который ему был отведен по классификации Карла Линнея?.. И что он испытывал? И кто Коля для него — покаявшийся палач его вида? Или жертва изощренного паразитирования? Или Бог, которому приползал он еженощно молиться, а Коля этого не понял?..

10

За окном электрички то медленно и беззвучно проплывали убранные поля до горизонта, то с грохотом угорело неслись мимо станционные пакгаузы и пролеты мостов через речки и путепроводы… Коля смотрел и не видел, слышал и не вслушивался, он думал об одной женщине, о единственной женщине, которая его гладила и целовала когда-то, она была с базы в Северодвинске, а он был матросик с атомной субмарины, вернувшейся из полугодового похода подо льдами Ледовитого океана… Как она ласкала его, какие слова говорила той ночью! Не то чтобы Коля не понял своего счастья или не оценил горячую женщину, нет, но он знал, что эта женщина чья-то жена и это мешало ему, трезвило его, подмывало увертываться от безумных слов и ласк… Но тогда в Колю вошло чувство, которое бессловесно жило в нем (а потом куда-то испарилось). Это было чувство благодарного нерассуждающего одобрения всего в жизни, того, как всё в ней устроено — и суша, и океан, и снег, и песок, и что у военных моряков во всех странах красивая форма, которая нравится девушкам… Это чувство испытывают, наверное, все люди в определенные периоды или моменты жизни и при определенном расположении звезд. Ни с чем не сравнимое чувство приятия самого вещества жизни без разделения его на горечь и отраду, когда человеческое существо приемлет весь порядок вещей как личную удачу и благодеяние свыше, когда нравится всё, всё — и что люди ставят свои города на высоких берегах рек, и что они из века в век смешливы, веселы, умея забываться от мысли, что смертны и подлежат бесследному распылу во вселенной… Перед Колей вдруг ни с того ни с сего предстала картина из детства: берег пруда на окраине Реутова, ветер, сиреневые губы дрожащей девочки, вылезшей из воды, струйки стекают на мокрую прилипшую майку, руки скрещены на груди, кожа в пупырышках, ресницы склеились под синюшными веками, обвила худенькую ногу другой ногой, будто та может ее согреть, и эти прилипшие к телу трусики, таинственно запечатлевающие топографию девической плоти.

Видение исчезло, место девочки опять заняла та женщина из Северодвинска… Умей Коля формулировать свои чувства, он бы, вспоминая ночь на бушлатах вещевого воинского склада, благословил бы мудрость природы, раздвоившую человека на мужчин и женщин, которые в любви сливаются в одно… Тогда, матросиком, Коля еще не знал, что одна и та же телесная, дышащая, теплая, словно опара, мякоть женского живота то обволакивает, как материнское лоно, укачивает, баюкает, как колыбель, то терзает, душит, милует и доводит до исступления, как ложе экстаза, то не узнаёт, отторгает и обдает холодом, как смертный одр. Одна и та же дышащая мякоть женского тайноестества.

А в Москву Коля ехал с определенной целью. В недавнем телеинтервью его беглец Хуссейн, этот самозванец Уд Кичхоков заявил о планах посетить храм Христа Спасителя. И Коля прикинул, что нынешняя суббота — это последний шанс. Потом у его Хуссейна появится уже федеральная охрана, к нему тогда уже точно никогда не пробьешься. «А не получится если, — думал Коля под стук колес, — так ничего, погуляю по Москве…» Он по Москве соскучился.

Где-то на полпути от Реутова к Курскому вокзалу он пережил сильное потрясение. Молча сидевшие напротив него женщина и мужчина, которых он принял за незнакомых друг другу людей, вдруг обменялись репликами, и по ним выходило, что они муж и жена. Это открытие потрясло Колю. Как?

Они столько времени ехали рядом, и их лица были как лица посторонних, чужих людей, а они, оказывается, законная супружеская пара… Как можно? Муж и жена давно сошли в Перово, а Коля все раскручивал свое открытие, все терзал себя. Это же надо?.. Может быть, они этой ночью были даже близки, говорил он себе, да хотя б и не было этого, а просто лежали — спали рядом, и то это людей связывает как родных, после этого полдня можно б друг другом молча любоваться или говорить, говорить, а он… а они молчат, и лица у них, как у незнакомых…

Тут место супругов заняла у окна молодая женщина, и к ней подсел с явным прицелом волокитства ухарь из породы тех, — кого Коля не любил, — бабников.

Сначала эта женщина не поддавалась, уставившись хмуро в окно, что очень Коле понравилось, но потом Коля с холодком у сердца увидел, что она все больше к этому бабнику располагается, уже от его шуточек отшучивается, а когда подъезжали к станции «Серп и Молот», так она и вообще к нему — коленки в коленки — развернулась. На глазах у Коли происходило падение женщины, разворачивалась картина ее податливости измене, совращению… Он видел, как она смеялась его глупым словам, но она не словам смеялась, Коля понимал: она смеялась вообще, она смехом сообщала, что бабник ей нравится, что она не против…

«Ну так-то, конечно, это ее право, — комментировал для себя происходящее Коля; он сидел скрючившись, опустив голову, и делал вид, что, мол, тупой, ничего не замечаю, не мое дело… — Да чего я придираюсь к людям?.. А женщина всегда на себя право имеет. — Коля с трудом выруливал на мысль, которая в его мозгу уже зародилась, но еще не оформилась, из кокона этой предмысли еще только выпрастывалось новенькое сырое мягкое, еще не затвердевшее хитиновое тельце смысла, еще только тяжело расправлялись сочившиеся, в тяжелых мокрых складках, беспомощные крылья, мало-помалу мысль вывалилась, выдернулась из кокона и, влажная, обессиленная, улеглась на боку, собираясь с духом… — Потому что тело женщины, — продолжил Коля рассуждать, — оно есть, к примеру, ее полная собственность, личная территория… ну вроде дачного участка или частного дома… что хочет с ней делать, то и делает, потому что…»

Коля, пока это соображение из него выпрастывалось, не заметил, что между бабником и женщиной что-то произошло, что-то вроде размолвки или ссоры. Ухарь с нехорошей улыбкой встал и направился в сторону выхода, а она осталась сидеть одна, и у нее были странные остановившиеся глаза, она не моргала, потому что в глазах у нее стояли слезы. Зашипели двери. Ухарь со стороны платформы постучал в окно, приложил палец к виску, покрутил, но она не повернула головы, до самой Москвы сидела, не меняя позы. У Коли сжалось сердце. Он подумал, что, может быть, ей стало бы легче, если бы он ей что-нибудь сказал. Но он испугался. Он никогда не видел у людей таких глаз. Оттого, что в них стояли слезы, они казались водянистопрозрачными и полными ужаса: такие глаза бывают у овец, когда их отсекли от стада. У них в глазах всегда застывает эта паническая непереносимость одиночества…

 

Глава XVI

1

В последний день перед выборами были запрещены все публичные выступления, агитация «за» и «против» кандидатов и Уд Кичхоков отпустил по домам до утра всех сотрудников штаба, всех, кроме имиджмейкера. Лапиков просился оставить его, но шеф был неумолим.

— Ты же говорил, Лапиков, что у тебя есть баба. Да?

— Само собой, шеф.

— Ты же мотался со мной всю неделю. Она же тебя, наверное, ждет, Лапиков?

— Подождет.

— А сам-то ты не мужик, что ль?

— Ничего, потерпим… У нас теперь есть только одна неотложная любовь, шеф, — это любовь к родине.

Уд с удивлением посмотрел на слугу, которого он держал за глупца, к тому же лишенного юмора.

Я и говорю, Лапиков, — сказал Уд с ноткой шутливого поощрения, — хорошо вам жить, импотентам…

Он еще хранил на губах свою улыбку (точнее — подобие улыбки), как вдруг лицо его вмиг сбросило и эту улыбку с губ, и шутливость из глаз.

— Слушай, Лапиков, — сурово, даже брезгливо сказал он, — у меня та баба из ресторана на набережной отсюда не выходит — Он похлопал себя по нагрудному карману. — Чем-то, блин, забрала, даже не этим, не думай, но только таких у меня не было. Собери информацию, обдумай, узнай домашний адрес, обеспечь. — Он помолчал, внимательно оглядев слугу. — Я первый раз в жизни отключился, но не как бревно, понимаешь? Я первый раз в жизни понял, что такое, блин, женщина. Впрочем, ты не поймешь… позови Юджина.

— Он уволен. Вы его убрали из штата.

— Да? Что-то было… Сволочизм! Не с кем посоветоваться, Лапиков. Не с кем поговорить о любви. — Он опять внимательно оглядел Лапикова. — Иди к Голосковкеру, пусть он принесет мне на его выбор одну-две пьесы Чехова.

— Кого?

— Антона Чехова, русского писателя.

— Понял. Просто себя перепроверил. Будет сделано.

— Иди.

Часа через два пришел Голосковкер. Уд уточнил порядок необходимых дел. На два пополудни назначена была встреча с американской корреспонденткой из информационного агентства.

— Это очень важно на будущее, — сказал Голосковкер. — Ваш имидж в глазах Запада.

— Ясно. Что еще?

Они обговорили кое-какие детали почти готовой инаугурационной речи: Уду не совсем нравились некоторые стилистические обороты «под народного президента», «под самородка».

— И убери пословицы, весь этот фольклор, — сказал Уд.

Голосковкер обещал поправить.

— Ну, до двух я свободен, — сказал Уд. — И ты тоже. На ночь почитаю твоего Чехова.

Он решил просто праздно, без цели поездить по городу, расслабиться.

На углу Остоженки велел остановиться. Солнце золотило купола громадного храма. Уд направился к главному входу мимо нищих и калек, какой-то замурзанный мятый «мамочник» тер заплаканные глаза грязными кулаками и канючил милостыню на помин души «дорогой незабвенной мамочки».

Уд, не любя пьяниц и всяких отщепенцев, по дуге обогнул «мамочника» и сразу подошел к тихим опрятным старушкам. Той, что стояла с краю в белом платочке, сунул в сухонькую руку с прозрачной синюшной кожей 500 рублей. Сослепу старушка ничего не разглядела, хотя размер и хруст новенькой ассигнации ее насторожил. Уд прошел дальше, сопровождаемый ее «Спаси, Господи», а стоявшая рядом со старушкой другая старушка, помоложе, наклонилась к ней.

— Знаешь, Поль, сколько он дал-то тебе? Пятьсот рублей! Новых.

— Ой, да ты что? — испугалась Поля.

— Ей-богу. Такой видный мужчина, я его первый раз здесь вижу.

— Видный, говоришь?

— Ага, только голова совсем без волоса.

Поля повернула к товарке мутные глаза слабовидящей, сказала:

— Пятьсот рублей?.. — Она покачала головой. — Видно, грехов у него много.

— Не грехов, а денег у них много, — сказала та, что помоложе.

— Я и говорю, — снова повторила Поля, — грехов много…

Между тем Уд входил под своды храма. За ним увязались было двое телохранителей, но он взял старшего за плечо своими сильными и негнущимися, как при эрекции, пальцами.

— Туда не надо, — сказал. — Там у нас один телохранитель.

Те сделали вид, что вышли наружу, но сами шмыгнули за колонны, в боковой неф. Они наблюдали, как босс двигался мимо икон, крестясь. Крестился он, воровато озираясь и поднося щепоть к грудине с каким-то быстрым и мелким содроганием — точно у него там зачесалось, и он вот поскреб…

2

Уд шел через весь храм к алтарю, мысленно примериваясь, как и где по большим праздникам рядом с ним по правую его руку будет стоять патриарх. Он нервно оглянулся, как бы боясь, что в его тайные мысли кто-то может проникнуть. Но рядом никого не было. Только минуты две спустя шагах в пяти от себя он заметил смешно одетого Колю Савушкина, бывшего своего носителя. Лицо Уда передернула надменная ухмылка.

Коля немного опешил, насколько живой натуральный Уд был вблизи схож с портретом на этикетке ликерной бутылки «Легкое дыхание». От его лоснившейся, абсолютно голой головы во все стороны стреляли блики падавшего под разными углами света лампад, свечей, паникадила. Если честно, все гневные слова и обличения, которые Коля загодя приготовил для этой встречи с беглецом, так и застряли у него на губах. Он даже смутился под взглядом своей бывшей конечности. Кашлянув в ладонь и подняв вверх глаза (Уд был на голову выше своего бывшего хозяина), Коля произнес не без заискивания и не без запинки:

— Вы, конечно, извините, что по такому вопросу в таком, к примеру, месте. Но надеюсь…

— Чего тебе, ну говори, не тяни, я этого не люблю, Савушкин!

Уд, конечно, сразу узнал своего Колю и даже не думал делать из этого секрета. Он подивился изменению тембра его голоса, а также отметил, что Коля как бы слегка запрокидывал спину назад, и Уд со смешком догадался, что он это делал по причине отсутствия противовеса спереди.

— Говорю сразу, — продолжал Уд. — Ты сам по себе, я сам по себе. Понял?

Коля не мог собраться с мыслями.

— Ну? — опять давил Уд. — Называй цену, говори, сколько тебе отступного?

Уда вдруг пронзило, как из-за этого Савушкина много лет подряд — лучших прекрасных лет! — он вынужден был жить в спертом смраде его паха, рядом с тошнотворной осклизлой мошонкой, близ тухлых яиц мужика, который вечно томился от неудовлетворенного, а потому и перегоревшего желания.

— К-какого отступного? — поперхнулся Коля. — Я о возвращении хлопочу, даже в газету «Известия» в отдел частных объявлений ходил, но там эти демократы не пропу…

— Савушкин, посмотри на меня, — спокойно, вразумляюще произнес Уд. Коля хоть и с жалкой ужимкой, но не ослушался Уда, стал на него смотреть, как тот сказал.

— Ну? Посмотрел? А теперь скажи: могу ли я лгать?

Уд отвернулся, он начал скучать. Коля все стоял, не уходил.

— Ты что, все в конторе работаешь? С грызунами воюешь? — Уд засмеялся. — Зарплату-то тебе хоть не задерживают, ты ж бюджетник, Савушкин? Не-е-т, дорогой мой, хватит, теперь на моей улице праздник. Теперь наш период!

Коля хотел что-то сказать, но ему не дали и рта раскрыть.

— Нет, теперь я буду говорить, а ты слушай. Неужели ты не понимаешь, что у нас с тобой несовместимость? Ты ведь наверняка и на митинги ходишь, портрет тирана носишь, вижу, вижу, что ходишь, не возражай! И на свою «Советскую Россию» небось подписываешься. Пойми: даже если меня к тебе насильно пересадят — моя иммунная система сработает на отторжение. Ткани мои, Коля, тебя не примут, слишком мы с тобой инородные.

Он потерял к Коле интерес, пошел к выходу, Коля — за ним.

Почти к самой паперти подъехала огромная машина. Уд взялся за ручку двери:

— Хочешь, подброшу тебя. Тебе куда?

— Подбросить меня хочешь?!! — вдруг дерзко крикнул Коля. — Ты меня и так уже подбросил, не дай бог каждому. — Коля задыхался, его прорвало. — Ты что ж такое вытворяешь, думаешь, на тебя управы нет, Хуссейн?!!

При этом слове Уд вдруг побледнел, выпрямился. Ему будто к спине приставили холодный блестящий молоточек.

— Ишь, моду завел!.. — расходился Коля. — Фамилию какую-то басурманскую взял! кто этот Кичхоков?! Зачем ты фамилию-то переменил? Думал, не узнаю я, где ты? Следы заметаешь? Не-е-т, Хуссейн, все узнают, что ты самозванец, не своей жизнью живешь. Все узнают, что личину носишь!

Коля потянулся рукой к его шейному платку, тут подскочил охранник, оттолкнул Колю, собираясь применить болевой прием, но босс остановил его движением руки. В этот момент Коля увидел за стеклом салона ощерившуюся болонку с золотым зубом. Кровь ударила ему в лицо. Не помня себя, он стал выкрикивать какие-то бессвязные антипрезидентские лозунги, но слова его, можно сказать, повисли в воздухе, так как за секунду до этого огромный лимузин рванул с места, обдав Колю сладко-кислым выхлопом высокоактанового бензина.

Коля продолжал исступленно кричать, нес он о кандидате Кичхокове такие чудовищные несуразные вещи, что возле него собралась толпа, потом Колю схватили стражи порядка, он кусался, дрался, его затолкали в милицейский УАЗик и отвезли в изолятор временного содержания Центрального округа.

В тот же вечер в храм Николы в Хамовниках заходила и Нина, жена Коли. Шла с работы к метро «Парк культуры» и забрела к Николе, сама не зная зачем. Перешагнула через безногого, дав ему что-то, ступила под своды освещенного свечами и лампадками нефа. Сначала ее поразила икона Богоматери-троеручницы, потом привело и к старой иконе Богоматери-споручницы грешных. Нина не знала готовых молитв, но что-то говорила своими самодельными словами, которые для Бога также годятся, как и молчание кающихся и красивые тексты Соломона, Иоанна Златоуста или другого святого. Богу и молчание внятно, но не всякое. Главное, чтобы человеку было что сказать Богу. Оказавшись перед иконой Христа справа на иконостасе, Нина вдруг озадачилась, а о чем, собственно, просить Боженьку. Вот Он смотрит и говорит: «Проси!» — а Нине по-настоящему и просить нечего. Ну, здоровья. Ну, про бабу Нюру — ее недавно парализовало. Ну, чтоб недостач не было. Разве что помолиться за упокой души Автандила — его в воскресенье какой-то мафиозо убил.

Но не было у Нины слов просить о настоящем. Тот залетный плешивый красавец, которому она отдалась как во сне или как в сказке и с которым испытала она первую в жизни любовь, — как о нем молиться, она не знала, потому что не знала, как молятся о чем-то полуприснившемся. А о чем еще Боженьку просить? Все остальное у нее вроде как у людей. Квартира. Работа. Коля, муж ее, куда-то, правда, исчез, но без него ей легче и спокойней. Как-то Степан — швейцар-вышибала менял у нее дома манжету на унитазе, ну, сменил, ну, выпили, как-то ловко он к ней подъехал, она даже не заметила, как он ее без трусов на диван завалил, ну и что, Нине ни облегчения, ни душевного просвета, не понравилось ей, тем более из соображений служебной дисциплины, что с подчиненным связалась.

И все-таки что-то шептали ее губы, когда с полной рукой свечей стояла она перед иконами и смотрела на лики все понимающих, все перевидавших, все изведавших, замоленных сотнями душ святых угодников. Хотел бы я знать, что эти губы шептали и чего просили? Неужели любви?

 

Глава XVII

1

Последний вариант инаугурационной речи Уд Кичхоков в присутствии Голосковкера репетировал в помещении штаба перед большим зеркалом, когда туда заглянул начальник группы по отслеживанию и нейтрализации компромата и поманил к себе пальцем — скрытно от шефа — имиджмейкера. Голосковкер дал понять глазами, что выйдет сразу, как будет возможность. Он был недоволен, что их с шефом прервали: Уд как раз декламировал то место в речи, которым имиджмейкер гордился. В него он вложил дорогие ему мысли о сильной власти «с мужским лицом».

Когда они прогнали перед зеркалом речь дважды, имиджмейкер напросился на маленький перерыв. Начальник группы по компромату завел его в дальний угол архива, за стеллажи, и сообщил, что назревает, похоже, дикий скандал. Он вынул из папки ксерокопию газетной вырезки.

— Вот, полюбуйтесь.

Голосковкер прочел и похолодел. На верху газетной полосы значилась фамилия, крупно: ЮДЖИН МАНКИН, а чуть ниже громадными буквами заголовок: «РОССИЯ, НЕУЖЕЛИ ТЫ ГОТОВА ОХУ…ТЬ?!» И дальше в тексте приводились страшные разоблачения о независимом кандидате Уде Кичхокове. Что у него якобы нет даже начального образования и что все сведения, поданные в Центризбирком, подложны.

— Когда это напечатано? Где?

— Вчера. Закон соблюден. Газета малоизвестная, издается в Мытищах, но найдутся заинтересованные…

— Пошлите людей, пусть скупят весь тираж. Я знаю этого автора. Это низкая месть за увольнение. Что еще?

— Радиоперехват. Компромат по линии коммерческой деятельности шефа в бытность бизнесменом.

— Ну, что там?

— Эксперт общества по защите интересов потребителей в радиоинтервью раззвонил о результатах химической экспертизы ликера «Легкое дыхание». Якобы установлено, что это разбавленный спирт, подкрашенный клюквенным экстрактом с добавлением выжимки из опилок бергамотового дерева.

— Что за бред? Сколько заплатили этому идиоту? Вы что-нибудь узнали?

— Информация только получена. Принимаем меры.

— Хорошо, — сказал Голосковкер. — Это происки конкурентов. Подковерная борьба бульдогов перешла в следующую стадию: в ковре через проплешины и потертости изнутри образовались дыры и грызня пошла в открытую, на виду у публики.

— Похоже, что так, — отозвался собеседник.

— Всё?

— Ну, пожалуй… есть еще одно…, но это уже полный бред.

— Что такое?

— Ну, неприличие какое-то.

— Докладывайте, докладывайте. Сейчас все важно, — сказал Голосковкер.

— Наш милицейский осведомитель сообщает, что задержали какого-то, — он посмотрел в бумажку, — Савушкина. Как ни странно, трезв, при документах. Он утверждает, что наш кандидат на самом деле Хуссейн, а не Уд и носит другую фамилию и, — он опять заглянул в бумажку, — и вообще он якобы и не человек вовсе, а его органическая часть, которая…

— Хватит! Мы-то тут при чем? Это же сумасшедший. Всё?

— Пока да.

— Если будет что-то экстраординарное — сразу ко мне. — Имиджмейкер казался озадаченным. — Я у шефа, ждем американцев.

Вернувшись к боссу, он решил ничего ему не говорить про коварство Юджина Манкина. Босс мог прийти в бешенство и сорваться во время интервью, что было бы еще худшим скандалом. Они пили кофе, поглядывая на часы.

— Ну и как вам Чехов? — спросил имиджмейкер. Уд немного подумал.

— Да ну. И чего у него все беспрестанно влюбляются? Говорят о скуке жизни и влюбляются И с чего? И во всех пьесах стреляются… А мне кто-то говорил, что в его пьесах потрясающая любовь. Внешне скромно, как в девятнадцатом веке, но под пеплом, мол, огонь.

Голосковкер вспыхнул. Он оскорбился за «своего» Чехова. Но гнев его опал усилием воли и под воздействием аргументов векового иудейского благоразумия (человека, мол, все равно не переделать).

— Вам бы, думаю, больше понравился Петроний, — спокойно сказал Голосковкер. — У него есть легенда о волшебнике, который отнял у деревенских жителей огонь. Дело, заметьте, происходит в античные времена, и со спичками у них были проблемы в том смысле, что их, спичек, не было. Жители взмолились: верни нам огонь. И тогда волшебник сказал: «Я спрятал огонь в промежности у вашей ведьмы». Люди побежали к ней, она сидела дома, они содрали с нее одежды и подходили к ней с пучками заранее сорванной сухой соломы, прикладывали их к ложеснам, и солома вспыхивала.

Голосковкер не успел уловить реакцию собеседника, так как ровно без пяти два снизу позвонил переводчик: с ним миссис Маргарет, они готовы подняться.

— Да, да, вас ждут. Вас проводят.

2

Через минуту в залу вошли интервьюеры. Миссис Маргарет была американкой средних лет с насильственно взнузданной улыбкой. Она попыталась поздороваться по-русски, но вместо «здравствуйте» сказала «спа-си-бо», после чего, поняв ошибку, с наигранным ужасом схватилась за рот и передала бразды правления переводчику. Тот перевел ее первую фразу.

— Здравствуйте, господин потенциальный президент России.

— Спасибо на добром слове, — сказал Уд, переводчик ей перевел. Потом пошли быстрые, по-американски точные вопросы — о детстве, о его жизни в Ленинграде в бытность студентом института имени Лесгафта… Уд забавно рассказал о своей первой любви на втором курсе, американка даже раскраснелась, и имиджмейкер со страхом стал замечать у босса признаки сексуального возбуждения. С макушки черепа исходил едва слышный булькающий клекот, с тягучим потрескиванием стал отклеиваться краешек пластыря…

Пока переводчик переводил любовный сюжет, Голосковкер сквозь зубы прошипел боссу, чтобы он взял себя в руки, Америка это не Россия, там сексуальное домогательство приравнивается к преступлениям (это он все проговорил, не шевеля губами, слова у него выходили как бы из ноздрей). Аргумент возымел на Уда действие, багровые пятна отхлынули, ушли со лба и макушки голого черепа куда-то на периферию. Пластырь больше не сокрушали изнутри тектонические толчки. Маргарет и переводчик ничего не заметили.

— А правда ли, господин Кичхоков, — последовал очередной вопрос, — что на вашей строящейся в Калифорнии вилле работают исключительно негры?

— Правда.

— Не могли бы вы объяснить, чем это вызвано? Нет ли в этом чего-то, имеющего отношение к расовой проблеме?

— Нет. Просто мне нравится, когда на меня работают негры. Мне нравится смотреть: вот моя вилла, моя стройка, а вот работают негры. Как на фазенде.

— Как на чем? — не понял переводчик.

— Неважно. Когда строительство закончится, я наберу прислугу тоже из одних негров. Ни одного белого. Только белые перчатки.

Тут Голосковкер стал дергать Уда за ногу и делать страшные глаза.

— Я понимаю, что вопросы задает тот, кто берет интервью, — сказал Уд. — Но мне можно вопрос к вам?

Имиджмейкер наблюдал маленький переполох в стане интервьюеров, после чего переводчик сказал:

— Она говорит, да, да, конечно, пожалуйста. Какой вопрос?

— Как думает миссис Маргарет, как по-русски можно сказать одним словом — грязный снег?

— Грязный снег? — переспросил переводчик. — Что вы имеете в виду?

— Ты ей переведи, а не меня спрашивай.

Переводчик фыркнул, долго что-то говорил по-английски, они оба переглядывались, обескураженно пожимали плечами. Этот русский совсем сбил их с их американского толка.

— Сдаетесь? — азартно сказал Уд. — Одно слово, но вы его не найдете в словарях Грязный снег — это снегр.

Сказал — и обвел победоносным взглядом лицо переводчика, задернувшееся, как шторкой, серым недоумением.

— Боже мой, что он несет?! — процедил имиджмейкер, дерзко глядя на босса. — Ведь это все пойдет в мировую печать… Вы, вы все погубите, слышите вы? Я отказываюсь! Я… я покидаю вас.

— Ой, ой, напугал, — сказал Уд в спину Голосковкеру. Хлопнула дверь. Американцы ничего не понимали.

— Ваши вопросы? — сказал Уд, повернувшись к Маргарет.

Американка лихорадочно листала блокнотик. Она не ожидала такого поворота событий.

— Ваш любимый афоризм, господин Кичхоков?

— «Бог умер». Это Ницше.

Шуршание блокнотика.

— Вы были в Нью-Йорке, я знаю, — переводил переводчик. — Как вам Манхэттен?

— Делянка для выращивания стоячих пенисов.

— Делянка… что? Что такое делянка? — опять не понял переводчик.

— Неважно. Еще вопросы?

Маргарет шуршала блокнотиком. Про пенисы переводчик ей не перевел.

— Ваше отношение к продвижению НАТО на Восток?

— По мне, — сказал Уд, — пусть двигается на Восток, только быстрее и дальше, пусть упрутся в границу с Китаем. Россия должна обезопасить себя не с Запада, а с Востока.

Они опять нервно о чем-то заговорили по-английски. Тут у них трудности, видимо, возникли уже не с переводом, а с пониманием парадоксальной внешнеполитической концепции русского кандидата в президенты. Наконец, был задан следующий вопрос.

— Как управлять Россией? — переспросил Уд. Глаза его сверкали. С ним что-то происходило. Взгляд его блуждал. — Россией очень просто управлять, нет ничего проще. Чтобы русский народ осчастливить, сначала надо сделать его глубоко несчастным.

Когда переводчик перевел это Маргарет, у нее стали косить глаза: не то от страха, не то от репортерской удачи, учуяла суперсенсацию.

— Ну чего, непонятно? Сначала в России надо все запретить. Вот, к примеру, разбить Нью-Йорк на секторы и не разрешать горожанам перемещаться из Бруклина в Манхэттен, из Сохо в Нью-Джерси и так далее. Ни по делам, ни к живущим отдельно детям, ни к родственникам, ни к друзьям — только строго по разовым спецразрешениям, которые выдает мэрия. А потом взять через полгода и отменить этот запрет. Кто вы будете после этого? А?

Уд смотрел на Маргарет. Та замерла.

— Я вас спрашиваю — кто вы будете для горожан после отмены этих запретов? А я вам отвечу: благодетелем нации! Или еще пример. Запретить в Москве в метро читать газеты и книги, пользоваться городскими туалетами, держать домашних животных, знакомиться друг с другом юношам и девушкам, запретить праздновать Новый год с елкой… Ты успеваешь переводить-то? — обратился он к переводчику. — Я много говорю, а ты бу-бу-бу. Тут надо все дословно переводить, это важно, — так вот, все запретить, и вот, когда люди уже озвереют от насилия и появятся признаки идиотизма вследствие воздержания от естественных общечеловеческих проявлений, вот тут-то, мои дорогие, в самый последний миг крайнего зажима гаек, взять и начать медленно, постепенно отпускать, по чуть-чуть, по чуть-чуть, чтобы каждый маленький сдвиг по резьбе, каждый градус облегчения воспринимался как величайшее счастье, как настоящий политический оргазм!

Уд вдруг захохотал одним ртом (глаза не участвовали, отсутствующий взгляд), американцы быстро переглянулись, быстро-быстро затараторили по-английски. Маргарет сгребла со стола диктофон и блокнотик. Похоже было, что они сматываются.

А Уд откинулся на спинку кресла. Он чувствовал себя Приапом, совершившим ритуальное совокупление с девственницей. Зрачки его побелели. Во взгляде поселилось выражение бесцельной рассеянной напряженности.

— В Кремль, — сказал он подбежавшему охраннику.

3

Лимузин он остановил у Троицких ворот. Впереди его бежала Бобо. Народ узнавал кандидата, но Уд никого не замечал, ни на что не реагировал. Он был как сомнамбула. Все думали, что он идет смотреть, куда будут выходить окна его кремлевского кабинета. Но он шел, не разбирая дороги.

Экскурсанты, которые видели его со спины, заметили только какую-то одеревенелость походки, вязкий отягченный шаг. Тех же, к кому он приближался (сгрудившихся вокруг гида перед царь-пушкой), его вид ужаснул: у шедшего навстречу человека лицо было искажено гримасой гадливости, и непонятно было, такое выражение получалось от паралича лицевой мышцы или так он взирал на людей. Все поневоле расступились перед ним. И тут произошло невероятное, немыслимое: он издал истошный крик и, набычившись, двинул в сторону царь-пушки. На глазах десятков людей он с разбегу бросился головой вперед в темную орудийную утробу, и она поглотила его. Вдруг пушечный ствол на колесах содрогнулся, и жерло со страшной силой изрыгнуло из нутра извивавшееся в корчах тело. «Первый раз за четыреста лет царь-пушка выстрелила, сознавая, что, кроме нее, больше некому спасти честь русской государственности» — так напишет потом в одной столичной газете известный журналист и писатель Юджин Манкин.

Залп был чудовищной силы, какую трудно было ожидать от орудия XVI века. Находившиеся на территории Кремля припозднившиеся экскурсанты и просто гуляющие, услыхав грохот, задрали головы при виде какого-то странного продолговатого предмета: он с ускорением удалялся в юго-восточном направлении. Они молча наблюдали за ним. И лишь два русские предпринимателя, приехавших с Урала судиться в Арбитражном суде с чиновниками Госкомимущества по делам своего ЗАО и стоявшие на балконе номера гостиницы «Москва» с кейсами в руках, проводили глазами летящий диковинный предмет и обменялись кое-какими замечаниями. «Как считаешь, долетит эта ху…вина до Златоуста?» — сказал один другому. «До Златоуста, думаю, долетит». «А до Риги?» — «До Риги? — переспросил другой. Он поставил кейс с документами у ноги, подумал. — Нет, блин, — сказал, — до Риги, думаю, вряд ли…»

А минуты две спустя жители подмосковного города Реутова увидели, как какое-то неопознанное тело снижалось на фоне закатного неба по пологой траектории и, зависнув над центральной площадью, рухнуло на проезжую часть, рядом с решеткой ливневой канализации. Кто-то побежал к месту падения НЛО, но упавший расплющенный предмет стал с шипением пузыриться и вскипать, будто брошенный в воду кусок карбида, и испарился. На асфальте не осталось ни углубления, ни пятнышка, ничего, только с минуту на этом месте держался бесцветный слабый сладкокислый запах, схожий с запахом отработанного высокоактанового бензина…

4

— Снимайте штаны, голубчик, — скомандовал Филипп Филиппович и поднялся.

М. Булгаков. Собачье сердце

…В эти часы в Москве из камеры временного содержания при УВД Центрального округа выводили для медицинского освидетельствования задержанного накануне Николая Савушкина.

Конвоир остановил его у обитой железом двери судмедэксперта. Вдруг задержанный дернулся словно под током высокого напряжения, закачался на месте, его фигуру клонило вперед.

— Ну-ну, не балуй, — с неудовольствием сказал пожилой конвоир и втолкнул задержанного в кабинет. Коля был бледен, глаза у него закатывались. Он был явно не в себе.

— Ну, показывайте, что у вас там, — скучным дежурным голосом сказал судмедэксперт, закрыв папку с протоколом задержания и показаниями свидетелей. Ему сегодня пришлось освидетельствовать уже троих сумасшедших, и он не сомневался, что этот был четвертый: он утверждал, что кандидат в президенты Кичхоков — выходец из его подбрюшья. — Ну, показывайте, Савушкин, какое такое у вас там доказательство в виде гладкого места.

Коля как стоял, выгнув спину, так и продолжал стоять. Глаза его были полузакрыты.

Судмедэксперт терял терпение. У него был конец смены.

— Слышишь, что говорю-то! Снимай штаны! Надоело!

Он кивнул конвоиру, чтобы обеспечил осмотр, а сам взял из стопки бланк освидетельствования и принялся выводить сегодняшнее число.

Конвоир подошел к Коле, ловким движением отстегнул у него брючный крючок, свернул головки пяти или шести пуговицам ширинки, зацепил пальцем резинку трусов, оттянул на себя и одним рывком дал одежде задержанного сползти по ногам к полу.

То, что произошло в следующий момент, господа, трудно поддается описанию. Увидев Колину наготу, конвоир взял своего «Калашникова» на изготовку и не своим голосом заорал.

— Стоять! Ни с места! Руки за голову.!

Коля вроде бы вышел из своего ступора, он понял конвоира и подчинился. Он заложил руки за голову и застыл на месте. Судмедэксперт от крика конвоира выскочил из-за стола и, когда наступил его черед зреть Колины гениталии, попятился назад, не веря своим глазам: из лобковой пазухи задержанного свисала как бы туша освежеванного порося средней упитанности, повернутого к зрителю синюшно-розовыми пластинами мышц спинной части…

— С-слушайте, вы! — Судмедэксперт был на грани нервного срыва. — Ты… ты что, понимаешь… тут… ты что, обнажать сюда пришел, мать твою!.. — Он немного опомнился от первоначального шока, нажал на какую-то кнопку под столом. — Ишь, гладкое там у него место, президент у него оттуда сбежал… — Он вытер краем халата взмокшую шею. — Это же надо, народ какой наглый пошел… Фу!

Судмедэксперт отдувался, но, увидев, что в кабинет ворвался еще один конвоир, вдруг быстро закричал, переходя на визг:

— К следователю его! Да наденьте на него штаны! Надоело! Уберите, уберите от меня этого извращенца!

 

Эпилог

Не то чудо, что Колю Савушкина выпустили сразу же из-за отсутствия состава преступления, а то, что об исчезнувшем кандидате в президенты все внезапно перестали говорить, будто его вообще никогда ни в каком виде и не было. То ли вышло секретное распоряжение в связи с нештатным залпом царь-пушки (у нее действительно лопнул ствол и отвалилось колесо, после чего ее сразу поставили на реставрацию), то ли в замалчивании сыграли роль разоблачения Кичхокова в махинациях с цементом и некондиционным спиртом для ликерных заводов, тем не менее о нем не то что все забыли, а как бы все условились забыть. Была ли тут замешана команда кандидата-соперника и вообще политика — судить не берусь. Президентом объявили кандидата от партии власти, и на этом все кончилось до следующего раза.

За одну ночь содрали со всех столбов все предвыборные плакаты с его портретом (с обложки журнала «Эль»), конфисковали мытищинскую газету со скандальной статьей Манкина, на месте прежнего офиса и предвыборного штаба появились совсем другие организации и фирмы.

Через несколько часов уже ни у кого не было уверенности, существовал ли вообще в реальности этот независимый кандидат Кичхоков или это был какой-то раскрученный герой предвыборного художественного клипа или телевизионного шоу. Даже сам Коля Савушкин в иные минуты не знал, что думать.

Жизнь его вошла в прежнюю колею, если не считать того, что с Ниной он по-прежнему не сошелся. Возвращение Хуссейна никаких, можно сказать, перемен не внесло в его жизнь, разве что голос у Коли слегка восстановился и утратил прорывавшиеся иногда нотки писклявости, даже иногда хрипловатость проявлялась да волосы стали обильнее расти на лице и лобке. У Коли появилась нехорошая непроизвольная привычка слегка трогать причинное место, как бы проверяя, все ли на месте.

Сам Хуссейн ничем вроде бы не изменился, никакой охоты к перемене мест не проявлял, как был похож на порося, так и остался, только Коля иногда замечал за ним как бы приступы тупого беспричинного уныния — висит себе в подбрюшье, как оглушенный или неживой, признаков жизни, как раньше бывало, не проявляет ни при песне какой-нибудь веселой с припевом женскими голосами, ни при дегустации своего любимого «Малибу». Даже, заметил Коля, при мысли о Нине Хуссейн реагировать стал совсем плохо. Вроде как задумчив шибко стал — вот что про него сам Коля мог сказать. Один раз как-то по телевизору нового президента пришлось Коле слушать, по бумажке говорил, половину Коля не понял, все про какой-то сепаратизм, про события в Татарии какие-то, речь сухая, глаза прячет, — слушал-слушал это Коля и сказал:

— А мой-то наверняка не хуже б был президентом.

И выключил телевизор.

А так-то, если отвлечься от всяких мыслей, то Хуссейн походку Колину сбалансировал, сутуловатость убрал, некоторую запрокинутость корпуса скорректировал — это да, это на пользу пошло, зря говорить никто не будет.

Только не одно же это греет мужика. В каком-то смысле как не было у него какое-то время Хуссейна, так ничего и не прибавилось оттого, что Хуссейн вернулся. Потому что Нинин разлад как был, так и остался.

Не будь этой Нины, я мог бы в угоду занимательности сюжета такой бестселлер вам закрутить, что только б ахнули. Я бы мог вскружить вам головы потрясающим финалом, где оцененный по достоинству Коля стал королем трансокеанского круиза или раскрутил бы сногсшибательный боевик об охоте международной голубой мафии за непревзойденным Хуссейноносителем. Мог бы, да не могу. Потому что верен реализму до чертиков. Без Нины все сюжеты рассыпаются. А Нина даже думать о Коле не могла, все ее мысли забрал тот любовник случайный, залетный, который овладел ею колдовской силой в ее служебном кабинете бывшего ресторана «У Автандила». (Сейчас, по причине гибели хозяина, переименованного «У Гиви».) Все свободное время заводила она пластинку из фильма «Мужчина и женщина», где мелодия очень напоминала ее бес-словное чувство к нему. И когда однажды у нее в гостях была Зиночка-младшая с двухлетней племянницей и Нина при них завела песнь своей тоски, то девочка вдруг притихла, готовая заплакать, и спросила испуганную Зиночку:

— Тетя Зин, а они что, сейчас умрут? — на что Зиночка, испугавшись, сказала:

— Нет, милая, что ты, они просто любят друг друга…

Когда-то и я, как эта девочка, вот так же чисто воспринимал любовь и не обманывался в своих чувствах. О моя юность! О моя свежесть!

В первую же неделю Коля вычислил, что живет Нина одна на прежней их квартире. Мужчин не водит, ночует дома. В его комнате свет не зажигался никогда.

Что-то мешало Коле взять и позвонить Нине, объясниться. Мешала не гордость, а что-то, чему Коля и слово-то не мог подобрать. Разлад их, он понимал, был серьезный — одни полковники чего стоят, хотя, конечно, Коля и это понимал, что полковников как таковых не было, это была Нинина тоска о женском счастье.

С работы своей тараканьей Коля уволился, никто оставаться его не отговаривал, Хрипунова прочла заявление и подписала. В Реутово он тоже перестал ездить, когда тетя Лена выздоровела, к ней понаехал дом родственников. Жил Коля то на московском вокзале, то, иногда, ночевал у друга-механика. Очень часто вечером он делал прогулки под окнами Нининой квартиры, вынашивал мысль, что поговорит с ней и помирится, готов он был даже жить в своей комнатенке, не претендуя, так сказать, на супружеские права, просто как нечужой человек, небесполезный и по домашнему всякому рукоприкладству. Так вот, говорю, брел он по своей улице как-то под луной (а Нина раньше часа и не возвращалась) вслед за пьяненьким, который разговаривал сам с собой. Коля прислушался. Пьяненький, как выяснилось, говорил не с собой, а с женой Верой, и не по мобильному телефону, а по каналу телепатической связи. В монологе пьяненького содержалась поначалу информация об экспозиции предстоящего конфликта: оказывается, герой монолога участвовал в благополучной приемке жилого здания приемной комиссией жилотдела райадминистрации.

— Так вот, говорю, Вер, когда они приняли объект и все подписи поставили, и Мрызин премиальные роздал, ну, сбегали, Вер, тем более из треста двое были, от жильцов представители. Ну, сбегал Мрызин на склад, все приготовил, все было на уровне, чего-чего, чего надо, то и было. Ой, Вер, ты чего, Вер? — Коля вдруг услышал самые настоящие крики пьяненького, который приостановился, втянул шею в плечи, закрыл голову руками, будто его били по-настоящему. — Ну ты чего, Вер, я тебе по-человечески, а ты дерешься! Ой, Вер, ну больно же, Вер!!

Так беседовал сам с собой неизвестный человек, десятник, а может, прораб, воспроизводя все то, что с ним произойдет минут через десять— пятнадцать и происходит, судя по всему, не так редко. А Коля Савушкин, похоже, в чем-то позавидовал ему…

Бросив своих тараканов, Коля хотел устроиться в зоопарк, не получилось, пока болтался без дела, заделался экологом-любителем. Одну женщину в реутовском автобусе однажды страшно опозорил. Она была в шляпе из перьев, а он вдруг взъелся на нее, что из-за ее погони за модой (а мода на эти шляпы прошла лет 10 назад) пропадают из Красной книги целые виды, что из-за того, чтобы охмурить какого-то ничего не стоящего мужика она, эта женщина, готова погубить цвет тропических лесов и украшение самой природы. Женщина попалась простая, а потому совестливая и непонятливая. Шляпу эту ей подарила сестра, приехавшая из Румынии, и все перья, нашитые на плотную основу, были искусственные, некоторые линяли во время дождя и пачкали блузку, но женщина не умела это объяснить, а почему-то больше всего ее задели не редкие виды и не Красная книга, а упоминание про некоего мужика, которого она намеревалась охмурить. Женщина наседала на Колю, докажи, говорит, что я охмуряю кого-то, а то, говорит, блин, глаз вырву. Коля и сам не рад был, что ввязался в глупую перью историю, извинился перед женщиной, а что толку — опозорил ее на весь автобус и себе настроение испортил.

По обыкновению своему слез не на своей остановке и задумал повеситься в старой уборной на реутовском участке. Но уж больно такая смерть показалась ему некрасивой.

Пришел в дом тети Лены — письмо. Письмо было от флотского другана Тимофея Балясина. Написал он, естественно, на реутовский адрес, откуда уходил Коля на флот. Обратный адрес на конверте, как ни странно, был московский.

Тимоша писал фантастические вещи, писал, что имеет «три куска баксов» в месяц, любые девочки, связи и т. п. Там, где он работает, кадровый голод, хотя бабки платят, сам, мол, видишь, какие. Но нужны там такие, «как мы с тобой, Коля», писал Тимоха просто и открытым текстом, «с прибором, который и с галерки видеть можно без бинокля». Выяснилось, что Тимоша после дембеля устроился в ночной клуб XXL на мужской стриптиз, прописался сразу в Москве, проблема одна — заведению нужны ребята наших с тобой размеров. Кого я приводил, все менеджеру и хозяину показались некондиционными. Кондиционных вообще после перестройки почти нет. Все, кто в демократию и коммерцию ушли, для нашего бизнеса уже не годятся: интеллект высасывает силы больше, чем последняя ненасытная б… Мужик пошел мелкий, писал Тимоха. Один вроде и ростом вышел, и артистичен, физиономия, пластика, торс, бицепсы, а на то самое не подошел, висит, как мешочек с супным мясным набором грамм на триста. Словом, не то, хозяин не взял. Нашему заведению нужно, чтобы артисты были с более крупными инструментами, потому что (это уж Тимоха Коле по телефону мобильному рассказывал на следующий день) — потому что у них там с инструментами некоторые специальные фокусы и спецэффекты показывают, а для этого требуются габариты.

— А что же за фокусы-то? — осторожно спросил Коля.

— Ну, ерунда всякая — поднять им ведерко с шампанским и льдом или свет когда погасят, твой прибор один в особую краску окрашен и должен определенные движения в такт музыке производить. Это все менеджер и режиссер тебе скажут.

— Но, Тимоша, ты же знаешь, я Нине не изменяю, поэтому…

— Об этом забудь. Все добровольно. Я приехал сюда один с Верой Николаевной — помнишь такую? Мы вместе живем, снимаем квартиру, она все делает по хозяйству, а все остальное ее не касается. Ты же можешь закончить свой номер — и домой. Главное, быстрей покажись менеджеру и хозяину, некому, понимаешь, работать, на меня, конечно, ходят, сам увидишь, но один я не могу. Мне нужна смена. Три-четыре парня — и мы работаем классно, по сменам, лучше не придумаешь.

— А вот ты говоришь — ведерко-то со льдом и шампанским поднимать, — сказал Коля. — Столько лет прошло. Я не уверен, что…

— Коля, — перебил его флотский друг, — там целая программа, режиссер, менеджер, все предусмотрено, у нас там нормы безопасности, страховки, перегрузки, шампанское пластиковое, лед ненастоящий, это ребенок поднимает. Но подъемный кран нужен настоящий. Понимаешь?

Смотрины к менеджеру назначили назавтра на одиннадцать. Тимофей приехал к Казанскому вокзалу, где ночевал Коля, Коля умылся и побрился в вокзальном туалете, взял из камеры хранения глаженый костюм.

Тимоша был в своем репертуаре — красивый, белокурый, на BMW с какой-то девицей на заднем сиденье. Открыл сзади дверцу, сказал, чтобы Коля садился с девицей рядом.

— Это Лиз, мой менеджер, — сказал Тимофей. — А это Коля, мой флотский друг и счастливый половой соперник.

Он захохотал, но ему это как-то не шло.

— Мы съездим в офис, — сказала Лиз. — Покажемся режиссеру, и если все подойдет, утрясем формальности. О'кей?

Коля кивнул, ерзнув на мягком приятно пахнущем сиденье. Его ужасно смущало, что эта Лиз просто вперилась ему в пах, где под брюками, втиснутый в плавки, буквально глыбился Колин… хотел написать пенис, нет, не то… гениталии… тем более не подходит… фаллос… теплее, но как-то звучит архаично и все-таки мягковато. Нет, господа, в недрах брючного фрагмента томился… назовем вещи своими незаёмными и национально созвучными именами… томился не пенис, не гениталия, не фаллос, а головастый, налитой, бокастый, щекастый, молоткастый, безразмерный русский чудо-богатырь.

Когда Колю ввели на второй этаж и представили режиссеру (кстати, с образованием ГИТИСа), Коля успел устать и от болтовни Тимоши, и от менеджера. Он боялся, что и режиссер будет терзать его разговорами. Но этот режиссер лет сорока только быстро оглядел его, остался, видимо, недоволен и произнес только одно слово:

— Раздевайтесь.

Коля не спеша снял костюм, рубашку (галстук тот из супермаркета он почему-то не стал надевать), потом спустил плавки, выпростав из тенет залежавшегося в скрюченной позе Хуссейна, снял почему-то носки (как в военкомате), сложил вещи на стуле и повернулся к режиссеру, так сказать, лицом. В этот момент залежавшийся Хуссейн, обретя свободу, стал как бы разворачиваться кольцами и обретать скользящую толщину. Режиссер как-то неуместно для мужчины крякнул и не совсем своим голосом проверещал в соседнюю комнату:

— Луиза, Луиза-а!

Из служебной двери выбежала менеджер, профессионально обошла Колю кругом и деловым, спокойным, коммерческим голосом сказала:

— Вот это я понимаю маскулинность.

Колю привели в большую гримерную. Там уже находился Тимофей, загримированный не то под Моцарта, не то под Сальери — напудренный, в парике, в зеленых коротких панталонах и салатного цвета чулках и черных штиблетах с пряжками. Очень выделялся на панталонах гульфик, специально сделанный из плотного бархата.

Возле Тимоши крутились гримерши, костюмерши и еще какие-то дивы с непомерно огромными глазами, предназначенными, видимо, для существ, ведущих преимущественно ночной образ жизни.

Колю усадили перед зеркалами и стали искать сценический имидж. Сомбреро, мушкетерские шляпы и парики XVIII века отпали сразу же: в простенькой славянской физиономии Коли заключался совсем другой шарм, и режиссер Эдик его с пятого или шестого захода нашел. Во-первых, он удалил Луизу и провел с Колей сеанс психоанализа (режиссер оказался поклонником Фрейда). Получив сведения о городе Реутове, пляжных страданиях маленького гиганта, о тараканах, жене Нине, пережившей страшную брачную ночь и выдававшую себя за жену полковника и т. д. и т. д., он безошибочно подошел к шкафу военной амуниции, примерил Коле фуражку, китель и брюки полковника, попросил включить фонограмму Пугачевой и, позвав Луизу, сказал:

— Немного поработать с пластикой, с лицом, и будет суперномер «НАСТОЯЩИЙ ПОЛКОВНИК».

Не стану, господа, говорить, как и самому Коле понравилась эта режиссерская находка. Недели через две интенсивных занятий, включая работу над фигурой (атлетика, культуристика, спецупражнения для Хуссейна, включавшие в себя сложные элементы дрессуры — когда быть в спокойном (Эдик называл это «в полусонном состоянии»), когда «чуть проснуться», быть «спросонья», когда «ни в одном глазу», а когда уже подать себя, «встать на дыбы» и т. п.

Успех «Полковника» был не то что ярче, чем «Моцарта», но больше нравился женской части публики в основном благодаря заключительному пассажу: освобожденный от звезд на погонах, от пуговиц мундира (номер раздевания развивался постепенно и занимал под музыку минут восемь— десять), от застежек трусов и носков Коля в конце номера при внезапно погасшем свете делал на нем, покрытом светящейся в темноте спецкраской, короткую стойку с вытянутыми ласточкой руками. Этот финал вызывал у публики фурор.

Уходил Коля из клуба XXL обычно под утро. «Бисы» иногда затягивались до часов семи-восьми. Он уже перестал стесняться своей наготы и относился к ней точно так же, как женщины легкого поведения: «Моя территория: что хочу, то и делаю». В своем роде Коля даже похорошел. Режиссер «вытянул» в нем не только «настоящего полковника», но и высшего офицера, и Коля Савушкин, как и Тимоша, оброс бескорыстными фанатками…

Однажды Коля закончил программу совсем поздно, ехал по набережной, и ему пришла в голову мысль заехать к Нине на ее выходной. Сумерки были по-осеннему ранними, подслеповатыми. На всем разливалась какая-то муть. Это было утро в том состоянии, что оно еще не было готово к тому, чтобы на него смотрели и тем более разглядывали. Коля так и ехал, почти не глядя по сторонам. У него уже с неделю был слегка подержанный спортивный двухместный «альфа-ромео» с поднятым верхом, не менее 500 ежеутренних баксов и небольшая квартирка в районе ипподрома.

В такое вот подслеповатое утро в Нинин выходной он подъехал на своей красной машине, облаченный в реквизитный полковничий мундир и по мобильному набрал ее номер.

— Аллё, — сонно, недовольно, полупонимающе, еще не проснулась.

— Здравствуй, — сказал Коля. — Извини, что рано. Я проездом.

— Проездом?

— Это длинный разговор, Нина. Я, кстати, вызывал тебя на разговор по телевизору, ночью, в Реутове…

— Что-то было, Коля, но я не поняла. А ты, собственно, где?

— Нин, положи трубку на стол, подойди к окну на кухне и посмотри вниз.

Он хотел сразу сказать ей, как по ней соскучился и вообще… и что сегодня ровно 10 лет и 10 недель со дня их свадьбы, и что он хотел бы пригласить ее на вечер…

Нина была в халате и еще не причесана со сна, но именно эту утреннюю неприбранность он любил в ней больше всего. Ему даже ужасно нравился утренний спертый телесный запах из-под одеяла, когда она при нем вставала с постели.

Как он и сказал, она подошла к окну на кухне и слегка свесилась с подоконника. Сад за окном еще спал, хотя слышны были крики потревоженных птиц. Вполглаза она разглядела красную машину с открытым верхом, за рулем сидел Коля в военной форме и что-то ей говорил.

Неожиданно пробилось солнце, неубранные мусорные контейнеры в этой части сада, так же как уродливые авторакушки, плавали в серых подсвеченных испарениях, отходя от ночного морока.

Внизу урчал мотор.

Нина еще не совсем отошла от сна, она еще не сделала того решительного выдоха, который делает женщина, чтобы внутренне обозначить в себе готовность выйти, так сказать, на сцену жизни. Она еще была в полусне.

— Она вон там, в окне, видишь, Лапиков, мы ее нашли, Лапиков! — услышала она его ослабевший или намеренно измененный голос, но она его сразу узнала. Сердце ее заколотилось. Что-то верещал по телефону Никола, но она даже не прислушивалась. Она запахнула отвороты халата и только ждала, что еще скажет тот, любимый.

— Смотри, чтоб не убежала Бобо. Слышь?..

— Само собой.

— Ну а потом займешься этим ряженым полковником.

Нина ничего этого не слышала, она подошла к большому зеркалу в прихожей, чтобы привести себя в порядок, но своего отражения в зеркале она не увидела. Нимфа настолько зачахла от любви к Нарциссу, что от нее остался один голос. «Да где же ты, черт плешивый, — с досадой крикнула она. — Я уже не могу ждать!..»

Она подошла к окну кухни и увидела, как меж кустов промелькнула его фигура в почему-то порванной рубашке, промелькнула и растворилась в пятнистых бликах зачарованного осеннего сада.

 

Текст задней обложки

Приап — древнегреческий бог плодородия.

Его изображали в виде уродливого мужлана с огромным фаллосом, на который вешались корзины, полные плодов.

Они струились друг в друге, как две змеи, и никто из них не знал, где он, а где другой, и эти сплетенные кольца то почти не касаясь скользили, то завязывались в узлы, и после оторопи слияния, обессилев, они вдруг поняли: чтобы вплестись слитно в немыслимую позу, можно довериться инстинкту, не рассуждать, страсть сама все сделает за них, но чтобы выплестись из этой позы обратно и сделаться двумя отдельными людьми, для этого надо протрезветь и долго и расчетливо ломать все тело… У них с полчаса ничего не получалось. И лишь когда обмякла, опала та его ребристая, как сварочный шов, тянувшаяся вдоль корпуса жила, тело Афродиты рывками вкруговую вывинтилось из него обратно словно бы по незримой резьбе и улеглось рядом — отдельно.

Обоим почудилось, что они час назад умерли и ничто не связывает их с земной жизнью, кроме пережитого слияния в одно.