Вознесенский пер., д. 6

Дом этот старый и помнит многих своих достойных жителей и их замечательных гостей: Сумарокова, Баратынского, Пушкина, Вяземского и, конечно, Льва Толстого. Но обо всем по порядку.

Первые сведения о доме относятся к XVII в., когда владение принадлежало семье Сумароковых. Известно, что в 1716 г. здесь жил Панкратий Богданович Сумароков – потешный Петра Великого. Затем, с 1720 г. владельцем дома становится его сын-Петр Панкратьевич, «стряпчий с ключом» (как тут не вспомнить фамусовские слова: «С ключом, и сыну ключ сумел доставить»). Бог прибрал стряпчего вместе с его ключом в 1766 г., когда тот уже дослужился до тайного советника. И тогда дом перешел к его наследникам, в том числе и к сыну – Алексею Петровичу Сумарокову (1717–1777), наиболее известному представителю рода. Он написал более двадцати пьес, руководил первым русским театром, писал статьи. Символично и название издававшегося им журнала – «Литературная пчела».

«Никто так не умел сердить Сумарокова, как Барков. Сумароков очень уважал Баркова как ученого и острого критика и всегда требовал его мнения касательно своих сочинений. Барков, который обыкновенно его не баловал, пришел однажды к Сумарокову. «Сумароков великий человек, Сумароков первый русский стихотворец!» – сказал он ему. Обрадованный Сумароков велел тотчас подать ему водки, а Баркову только того и хотелось. Он напился пьян. Выходя, сказал он ему: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец – я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Сумароков чуть его не зарезал», – писал A.C. Пушкин в «Table-Talk».

В 1767 г. Сумароков продал принадлежавшую ему часть усадьбы своей сестре – Анне Петровне, у которой в 1793 г. дом приобрела секунд-майорша Елена Петровна Хитрово. К этому времени в центре участка стоял каменный особняк. В 1802 г. дом был куплен штабс-капитаном С.А. Степановым.

В 1808 г. здание перешло к семье Энгельгардт. Глава семьи Лев Николаевич Энгельгардт (1766–1836), боевой генерал, участник многих военных кампаний конца XVIII века, служивший под началом A.B. Суворова и П.А. Румянцева-Задунайского, оставил после себя «Записки» – интересные воспоминания о временах Екатерины II и Павла I, вышедшие в свет в 1860-х гг. Его жена, Екатерина Петровна, на имя которой и был приобретен дом, была дочерью историка П.А. Татищева. В 1826 г. на их старшей дочери Анастасии женился поэт Евгений Абрамович Баратынский (1800–1844) (можно писать и Боратынский, как кому нравится).

«Баратынский принадлежит к числу отличных наших поэтов. Он у нас оригинален, ибо мыслит. Он был бы оригинален и везде, ибо мыслит по-своему, правильно и независимо, между тем как чувствует сильно и глубоко… Никогда не старался он малодушно угождать господствующему вкусу и требованиям мгновенной моды, никогда не прибегал к шарлатанству, преувеличению для произведения большего эффекта, никогда не пренебрегал трудом неблагодарным, редко замеченным, трудом отделки и отчетливости, никогда не тащился по пятам увлекающего свой век гения, подбирая им оброненные колосья – он шел своею дорогой один и независим», – так писал о Баратынском Пушкин в 1831 г. в статье, предназначавшейся для «Литературной газеты».

Рано потеряв отца, Баратынский воспитывался в Пажеском корпусе, где «попал под дурное влияние». В итоге в 1816 году он был исключен из корпуса без права поступления на какую-либо службу, кроме солдатской. Затем Евгений несколько лет жил в деревне, где и начал писать стихи. В 1819 г. Баратынский поступил рядовым в лейб-гвардии егерский полк, расквартированный в Петербурге. В это время судьба и свела его с молодыми поэтами. В 1819 г. четверо друзей – Пушкин, Баратынский, Дельвиг, Кюхельбекер – составляли, по выражению последнего, «союз поэтов».

С 1820 г. Баратынский служил в Финляндии, суровый край которой он считал родиной своей поэзии. Весной 1825 г. Евгения Абрамовича произвели в офицеры, что дало ему возможность выйти в отставку и поселиться в Москве. С 1826 г. (по другим данным, с 1828 г.) он живет не только в доме Энгельгардтов в Вознесенском (тогда – Чернышевском) переулке, но и в их подмосковном имении Мураново. Его приезд в Москву почти совпадает со временем возвращения сюда Пушкина из ссылки.

В этом доме Пушкин бывал часто. Во второй половине 1820-х гг., по словам Баратынского, отношения его с Александром Сергеевичем складываются «короче прежнего». В гости к Баратынским заходят и близкие Пушкину люди – живущий неподалеку Петр Вяземский и дальний родственник жены Баратынского Денис Давыдов. Бывают тут и менее знаменитые современники Пушкина – молодые поэты, один из которых, Андрей Муравьев, вспоминал: «Приветливо встретил меня Пушкин в доме Баратынского и показал живое участие к молодому писателю, без всякой литературной спеси или каких-либо видов протекции, потому что хотя он и чувствовал всю высоту своего гения, но был чрезвычайно скромен в его заявлении. Сочувствуя всякому юному таланту, он… заставлял меня читать мои стихи».

Впоследствии дом в Вознесенском неоднократно перестраивался и реставрировался. Но известно, что к концу первой трети девятнадцатого века здание было каменным, в два этажа. Первый этаж был низким; фасад, выходивший в Большой Чернышевский переулок, был скромен.

Какова же дальнейшая судьба дома? В 1837 г. его у Баратынского купил генерал-майор Федор Семенович Уваров. В 1840-х гг. в доме жил врач Ф.И. Иноземцев. Он пользовал Н.В. Гоголя, Н.М. Языкова, а также генерала А.П. Ермолова. «Медицинская» линия дома не оборвалась и в 1850-х гг. – в доме жил будущий хирург И.М. Сеченов, в то время еще студент университета. В 1850 г. дом перешел к следующему владельцу – князю Петру Алексеевичу Голицыну, который жил в нем до 1858 г. В 1858–1862 гг. домом владел статский советник И.Д. Чертков.

А в 1866 г. здесь поселился писатель и общественный деятель Александр Станкевич. Так получилось, что известен он по большей части не своими делами, а родным братом – Николаем Станкевичем, в честь которого новая власть в 1922 г. переименовала переулок – повысила его в звании до улицы Станкевича.

Александр Станкевич прожил более девяноста лет, родившись еще до восстания декабристов, пережил пять императоров всероссийских, отмену крепостного права, революцию 1905 г., и даже самого Льва Толстого.

Александр Владимирович Станкевич (1821–1912) – писатель, критик, общественный деятель, меценат и коллекционер живописи, участник просветительского кружка своего старшего брата, писателя и философа Николая Владимировича Станкевича (1813–1840), после его смерти собрал собственный кружок, в который входили многие известные представители московской творческой интеллигенции.

«Веселую, нецеремонную» атмосферу, царившую в доме Станкевича в Чернышах, отмечал в 1858 г. Тарас Шевченко, возвращавшийся через Москву из ссылки. А историк, профессор Московского университета Борис Чичерин вспоминал, что на литературных вечерах в этом доме в 1850-1870-е годы «собирался избранный кружок людей, более или менее одинакового направления, обменивались мыслями, толковали обо всех вопросах дня», люди эти «с одинаковыми чувствами приветствовали новую эру и вместе сокрушались о последующем упадке литературы и общества».

В доме Станкевича в Чернышевском переулке «толковали и обменивались мыслями» историки И.Е. Забелин и С.М. Соловьев, архитектор В.О. Шервуд, переводчик Н.Х. Кетчер, экономист И.К. Бабст, В.П. Боткин, К.Д. Кавелин и многие другие. Лев Толстой бывал у Станкевича в 1860-х гг., заходил он к нему и после так любимых им консерваторских концертов. Круг общения на вечерах у Станкевича составляли музыканты и композиторы, среди которых блистали Н.Г. Рубинштейн и П.И. Чайковский.

А. Станкевич – не коренной москвич, происходил он из Воронежской губернии. В Москве он обосновался в 1836 г. Занимался литературным творчеством, под различными псевдонимами выпустил несколько повестей. Сочинял рецензии и критические статьи для журналов «Атеней» и «Вестник Европы», газеты «Московские ведомости» и других периодических изданий. Воспринимали его нередко как младшего брата «того самого» Николая Станкевича. А уж в советское время их и вовсе перепутали. Но об этом позже.

В более поздние годы, когда Лев Николаевич уже не нуждался в обществе Станкевича, тот выступил критиком толстовских произведений. В 1878 г. в журнале «Вестник Европы» была напечатана статья «Каренина и Левин», в которой Станкевич пытался доказать, что Толстой написал вместо одного – два романа, что «включение» романа Левина в роман Карениной «нарушает единство произведения и цельность производимого им впечатления».

Станкевич довольно близко к сердцу принял «Анну Каренину», посчитав возможным давать советы автору, кого из персонажей какими красками выписывать. Такое поведение Станкевича было вызвано отчасти тем, что фамилия героя его собственной повести, называвшейся «Идеалист», тоже была Левин. Повесть эта пользовалась определенным успехом и была связана опять же с воспоминаниями о его старшем брате, которого Лев Толстой очень ценил.

«Человек сороковых годов», Станкевич явно придерживался старозаветных представлений о «правильном» романном жанре. Вот почему он иронически называл «Анну Каренину» романом «de longue haieine» («романом широкого дыхания», фр.), сравнивая его со средневековыми многотомными повествованиями, которые некогда находили «многочисленных и благодарных читателей».

Станкевич пытался доказать, что сюжетные линии толстовского романа параллельны, то есть независимы друг от друга. И на этом основании приходил к выводу, что в романе нет единства. Мысль Станкевича много раз, так или иначе, повторялась и позднее в критической литературе об «Анне Карениной».

Зато приглянулся Станкевичу Стива Облонский, «представленный с необыкновенною отчетливостью, полнотою и последовательностью». «Степан Аркадьевич сохранит в русской литературе место среди лучших представленных ею типических образов», – считал критик.

Также и образ Вронского, этого «элегантного героя», не вызвал у Станкевича каких-либо замечаний и лишь в сцене «неудачного опыта стреляния в себя» он увидел «мелодраматический эффект», «отсутствие которого нисколько не повредило бы достоинству романа».

Критик писал, что Анна Каренина похожа на «своего брата Облонского легкостью характера. Чтобы понимать увлечение, падение, раскаяние, поступки, страдания и даже самую смерть Анны, мы должны не забывать это легкомыслие, эту природу мотылька».

В ней «было полное отсутствие всякого нравственного содержания, всяких требований от себя; в жизни ее не было ни сильной привязанности, ни важной для нее цели. В этой жене и матери не заметно никаких признаков внутренней борьбы с самой собой», – писал Станкевич, этим категорическим утверждением лишний раз доказывая свою полную неспособность понять выведенные Толстым характеры и общий смысл всего произведения, считал толстовед Н. Гусев.

Общий вывод Станкевича: Толстой «не в ладу с комментатором им самим создаваемых образов», «тем не менее, роману «Анна Каренина» принадлежит видное место в ряду лучших произведений нашей беллетристики…».

Александр Владимирович находил время не только для работы за письменным столом, и ведения задушевных бесед «у камелька» с приходящими к нему гостями. В перерывах он занимался коллекционированием картин. Собрание было небольшим, но ценным, даже более ценным, чем все написанное хозяином этого дома.

Непременный гость Станкевича, уже упомянутый Чичерин рассказывал, как они с Александром Владимировичем «со страстью предавались изучению картин и ездили в подмосковные разыскивать уцелевшие сокровища».

Поскольку Станкевич считал, что «зерно и колыбель всего великого в искусстве – Флоренция. В Рафаэле и Микеланджело – только продолжение того, что народилось в Джотто», то и собирал он в основном картины итальянских да голландских мастеров. Среди лучших произведений его собрания-картины Юриана ван Стрека «Курильщик» и «Аллегория лета» Санти ди Тито (ныне находятся в ГМИИ им. Пушкина), «Дом на берегу канала» Иогана Томаса ван Кесселя и «Аллегория» Джованни Баттиста Нальдини, «Портрет ученого с мальчиком» неизвестного итальянского художника XVI в.

Библиотека этого дома также была обширной – свыше 4500 томов, среди них собранные Станкевичем редкие книги по истории, литературе, политэкономии, языкознанию, в числе которых было много зарубежных изданий XVI–XVIII веков, переданных затем в университетскую библиотеку.

Александр Станкевич был известен в Москве и как благотворитель и меценат. Долгие годы он состоял членом попечительного совета Московского училища живописи, ваяния и зодчества, входил в совет Арнольдо-Третьяковского училища глухонемых.

Интересна дальнейшая история обитателей этого дома. В семье Станкевичей воспитывалась племянница Елена Васильевна Бодиско, вышедшая замуж за Георгия Норбертовича Габричевского (1860–1907), доктора медицинских наук, приват-доцента Московского университета. Габричевский совмещал занятия практической медициной с научными исследованиями в области бактериологии и стал основателем Бактериологического института и его заведующим (1895). В 1886–1896 гг. ученый часто выезжал в Германию и Францию, где работал в ведущих бактериологических лабораториях того времени: Пастера, Мечникова, Эрлиха.

Самому Габричевскому, чьи научные открытия принесли человечеству неоценимую пользу, не суждено было прожить долго. Вскоре после смерти ученого, его вдова отправилась в Париж, чтобы заказать скульптору Родену мраморный бюст мужа. Роден создал бюст Габричевского в 1911 г. Скульптура долго стояла в одной из комнат дома Станкевича в Чернышах, пока ее не выкинули.

Нетрудно догадаться, что сделать это могли те, кто фамилий Габричевского и Родена и сроду не слыхал. То были представители победившего пролетариата. Случилось это в 1922 г., когда московские большевики решили переименовать Большой Чернышевский переулок в улицу Станкевича (была такая струя – называть улицы в честь «прогрессивных» литераторов, благодаря чему и появились на карте Москвы фамилии Грановского, Белинского и других). О том, что здесь жил и умер другой Станкевич, они узнали уже потом – но ведь не отдавать же имя переулку обратно! «Их»-то Станкевич скончался еще в 1840 г.!

В тот же день, когда состоялось переименование, семью Станкевича попросили освободить помещение (удивительно, что это не произошло раньше). В особняк въехало советское учреждение. Его сотрудники и выбросили скульптуру Родена, причем из окна. По счастью, мраморный бюст упал в сад на мягкую землю и не разбился.

Внук Станкевича, Александр Георгиевич Габричевский стал ходить по тогдашним музеям, умоляя бесплатно (!) принять работу Родена. В конце концов, хлопоты его увенчались успехом – скульптуру забрали в 1928 г. в бывший Музей изящных искусств. Теперь это один из немногих подлинных «Роденов» в России.

Александр Габричевский в 1960-х гг. делился воспоминаниями: «Мой дедушка Станкевич мне рассказывал… в сороковых годах прошлого века они с братом Николаем и еще некоторые их приятели вернулись в Россию из германских университетов, где изучали философию. А Белинский в то время был участником их совместных попоек… И вот когда под утро расходились по домам, он останавливал в подворотне кого-нибудь из них и расспрашивал о немецкой философии. Сам Белинский никаких иностранных языков не знал, и ему приходилось довольствоваться сведениями, которые он получал от собутыльников… А потом в своих статьях он спорил с немецкими философами…

Александр Владимирович, в доме которого я родился и вырос и с которым не расставался до самой смерти был типичным «западником», человеком хорошо образованным, гегельянцем и большим поклонником и знатоком Гете. Последнее было унаследовано и мною…».

Александр Владимирович Станкевич являл собою тип старого русского барина. «Летом, – продолжает А. Габричевский, – он жил в имении, зимою – в собственном доме в Большом Чернышевском переулке, в непосредственной близости от Консерватории. Особняк этот и по сию пору стоит, а в шестидесятых годах на калитке еще красовалась старинная надпись: «Свобод енъ отъ постоя». Станкевич в сопровождении камердинера Ивана каждый день совершал прогулку по Чернышевскому переулку. Но стоило ему увидеть хотя бы один автомобиль, как он немедленно возвращался домой. Цивилизации он не терпел.

Весьма занятна история о том, как в его дом провели электричество. Все понимали, что старик этого никак не одобрит, а потому работы были сделаны летом, пока он был в имении. И вот уже осенью, по возвращении в московский дом, надо было Александру Владимировичу сообщить об этой важной перемене. С этой целью к нему был послан самый любимый внук – Юра. Мальчик вошел к деду, который лежал на кровати, а в изголовье у него стоял столик с лампой.

– Дедушка, – сказал Юра, – у нас теперь электрическое освещение. Смотри!

Мальчик нажал кнопку, и под стеклянным абажуром вспыхнула лампочка.

– Так, – сказал дед, – а как ее погасить?

– Очень просто. Так же, как и зажечь… Надо опять нажать эту кнопку… Вот так…

Как только свет погас, старый барин изо всей силы ударил рукою по лампе, та грохнулась на пол и разбилась. Он до смерти своей так и не признал электричества.

Габричевский живо вспоминал такую сцену: коридор в доме на Чернышевском залит электрическим светом… Дед идет из столовой в свой кабинет, а впереди шествует камердинер Иван, который на вытянутой руке несет бронзовый шандал с шестью горящими свечами…

Если кто-нибудь из его малолетних внуков шалил или вел себя неподобающим образом, A.B. Станкевич говорил с характерной интонацией:

– Дурак, дурак, бойся Бога!».

В 1920 г. семейство Станкевичей-Габричевских породнилось с семьей известных ученых Северцовых. Александр Габричевский женился на Наталье Северцовой, дочери биолога Алексея Николаевича Северцова (1862–1936) и внучки географа и зоолога Николая Алексеевича Северцова (1826–1885).

Многие представители разросшейся семьи либо имели прямое отношение к живописи, либо являлись ее собирателями. Каждое последующее поколение семьи сохраняло (по возможности) то, что было собрано предыдущими. Поэтому несколько лет назад в ГМИИ им. Пушкина оказалось вполне реально провести выставку произведений искусства, принадлежавших нескольким поколениям одной семьи. На выставке незримо присутствовали литератор Александр Владимирович Станкевич, географ и зоолог Николай Алексеевич Северцов, биолог Алексей Николаевич Северцов, микробиолог Георгий Норбертович Габричевский, философ Александр Габричевский и художница Наталья Северцова.

В 1920-1950-х гг. под одной крышей здесь уживались верный ленинец В.П. Антонов-Саратовский, архитектор И.В. Жолтовский со своей мастерской, а также читальный зал Центрального государственного исторического архива города Москвы. Вероятно, в 1960-е гг. были разрушены столбовые ворота перед домом, стоявшие еще со времен Станкевича.

Вознесенский переулок, д. 6, где Лев Толстой бывал у Александра Станкевича

Л.Н. Толстой в период работы над романом «Анна Каренина». 1876 г.