Мысль о том, что Москва может быть сожжена, допускали многие. Но нигде в официальных документах, исходящих будь то от Ростопчина или Кутузова, не найдем мы прямых указаний поджечь город. Однако, это подразумевалось. Например, 1 сентября командующий арьергардом Милорадович получил от Кутузова приказ об оставлении Москвы, а также письмо, которое необходимо было доставить начальнику штаба «Великой армии» маршалу Бертье. Этим письмом, согласно действовавшим тогда обычаям, все оставшиеся в городе раненые препоручались под покровительство французов. Уже на следующий день Милорадович вызвал к себе корнета Федора Акинфова и велел ему ехать с письмом к передовым позициям французов, чтобы не только передать это письмо, но и на словах сказать от имени Милорадовича следующее: «Мы сдаем Москву и я уговорил жителей не зажигать оной с тем условием, что французские войска не войдут в нее, доколе не пройдет через нее… мой арьергард».

Прошло не так много времени, и гонец вернулся обратно. Он рассказал, что французы и даже сам Наполеон на предложение Милорадовича согласны, лишь бы он не поджег Москву.

Сожжение Москвы казалось, видимо, вполне логичным после сожжения Смоленска. Недаром, после оставления русской армией этого древнего города, 12 августа Ростопчин писал Барклаю: «Когда бы Вы отступили к Вязьме, тогда я возьмусь за отправление всех государственных вещей и дам на волю убираться, а народ здешний… следуя русскому правилу (подчеркнуто авт.) – не доставайся злодею, – обратит город в пепел, и Наполеон получит вместо добычи место, где была столица… Он найдет пепел и золу». В подтверждение своих слов Ростопчин непосредственно перед оставлением Москвы приказал вывезти из города все средства пожаротушения, чтобы бороться с огнем было нечем. По его приказу вывезли из города две тысячи сто человек пожарной команды и девяносто шесть пожарных труб. А то, что не успели вывезти, – велел испортить. Такой же приказ отдал и Кутузов.

В своих местами слишком подробных воспоминаниях Ростопчин почему-то умалчивает наиболее интересующие нас факты об организации поджога Москвы. И у него есть на то основания: зачем писать о том, чему нет материального, т. е. бумажного, подтверждения. Распоряжения о поджогах в те безнадежные дни давались им на словах. Никаких письменных предписаний «не могло и быть… потому, что мы всегда получали словесные приказания… и равномерно доносили словесно», – рассказывал квартальный надзиратель И. Мережковский, посылавшийся Ростопчиным на разведку в оккупированный город.

Ценнейшим источником для потомков является «Записка» бывшего следственного пристава Прокофия Вороненко, написанная им в 1836 году. Этот чиновник привлекался Ростопчиным к организации московских пожаров 2 сентября 1812 года. Вот что он сообщает: «2-го сентября в 5 час. пополуночи он же (Ростопчин – авт.) поручил мне отправиться на Винный и Мытный дворы, в Комиссариат и на не успевшие к выходу казенные и партикулярные барки у Красного холма и Симонова монастыря, и в случае внезапного наступления неприятельских войск стараться истреблять все огнем, что мною и исполнено было в разных местах… до 10 часов вечера».

В 1912 году увидели свет мемуары дочери Ростопчина, Н.Ф. Нарышкиной, из которых следует, что в ночь с 1 на 2 сентября 1812 года в доме генерал-губернатора состоялось секретное совещание с участием полицейских чиновников, получивших «точные инструкции о зданиях и кварталах, которые следовало обратить в пепел сразу же как только пройдут наши войска: они обещали все выполнить и сдержать слово». Среди участников совещания Нарышкина называет все того же Вороненко и еще нескольких ремесленников, один из которых позднее был расстрелян оккупантами.

Милорадович М.А.

Худ. Ф. Вендрамини с оригинала П. Росси. 1816 г.

О результатах достигнутых на ночном совещании договоренностей Ростопчин писал своей жене в утренние часы 2 сентября: «Все кончено; Россия для меня потеряна навсегда. Император в конце концов уступит просьбам тех, кто его окружает, и заключит мир с Наполеоном. Как ты понимаешь, я глубоко несчастен. Когда ты получишь это письмо, Москва будет уже обращена в пепел; прости меня за то, что вознамерился поступить как римлянин, но, ежели мы не сожжем, то разграбим город. Наполеон сделает это впоследствии, и я не хочу предоставить ему сей триумф». Интересно, что в дальнейшем Наполеон будет неоднократно называть московского генерал-губернатора римлянином.

Вступление Наполеона в Москву 14 сентября 1812 года. Худ. Ф. Камп.

Огонь ненависти к французам бушевал в душе градоначальника Ростопчина и, разгоревшись до невообразимых размеров, перекинулся на всю несчастную Москву.

Ненависть к врагу – качество хорошее, особенно, если война идет на родной земле. Вопрос только в том, каким образом и в чем она должна воплощаться. У Ростопчина она воплотилась в принцип: «Так не доставайся же ты не кому!»

У Ростопчина была своя «Правда о пожаре Москвы», у французов – своя. И Наполеон, и его солдаты не считали, что пожар заставил их покинуть город: «Многие, не участвовавшие в этой кампании, говорят, что пожар Москвы был гибелью армии; что касается меня и многих других, то я думаю, наоборот, что русские могли бы и не поджигать города, а просто увезти с собой или побросать в Москву-реку все продовольствие, опустошить край на десять лье в окружности – что было не трудно, так как часть края пустынна – и тогда нам, по прошествии двух недель, поневоле пришлось бы убраться.

После пожара все еще оставалось достаточно жилищ, чтобы поместить всю армию, и даже если допустить, что все жилища сгорели – и тогда оставались бы подвалы».

Итак, Москву запалили уже в тот же день, как французы вошли в нее. Не успели французские генералы отхватить себе лучшие дома на Тверской улице и заняться переименованием городских площадей, как над многими районами появились клубы дыма. Прежде всего, загорелись склады с провиантом – на Никольской, Варварке, около Каменного и Яузского мостов, в Китай-городе, на Покровке и Солянке, в Лефортово…

Русские солдаты со слезами наблюдали, как гибнет в огне матушка-Москва. «Около полуночи, – вспоминал много лет спустя обер-квартирмейстер 6-го пехотного корпуса Д.С. Дохтурова Иван Липранди, – с час спустя после нашего отправления из лагеря, как пожар Москвы, обозначившийся накануне, днем, одним только дымом, здесь явился уже в ужасной, но величественной картине. Отъехав около 8 верст, я слез с лошади, за мною последовали и все квартирьеры, полуголодные и изнуренные, в особенности томимые сном, потому что с самого Бородинского сражения, как сказано во вчерашнем дневнике, мы могли едва ли пользоваться оным по два часа в сутки, в особенности я и мои товарищи, исправлявшие должность, подобно мне, обер-квартирмейстеров в других корпусах. Ни с чем не сравнимая картина эта невольно заставила нас остановиться, устремив глаза на зарево, отделяющееся черною полосою от города, покрытого огнем, переливающимся с одного места на другое и временами возвышаясь внезапно. Здесь сон, голод и усталость как бы никогда нас не изнуряли, мы все сделались бодры, завязался разговор общий, нас и солдат, каждый рассуждал по-своему, одни острились шутками, другие – как бы искали в столь далеком расстоянии узнать места, которые были им дороги воспоминаниями.

Пожар Москвы в 1812 г. Литография К. Мотта по оригиналу Мартине. XIX в.

Дорога вся была покрыта, как и накануне, в несколько рядов, обозами и экипажами, те же толпы разного звания и типа людей окружали оные, крик, шум, негодования – все это совершенно нас освежило. Некоторые подходили к нам, вступали в разговоры, отвечали на наши вопросы; так я искал узнать Андроньев монастырь, где, как сказано выше, 31 августа, похоронена моя мать с четырьмя братьями. Эти вопросы казались в то время правильными, и ответы на них удовлетворительными, но спустя несколько и то, и другое показалось глупым… Мы поехали далее, беспрестанно оглядываясь и останавливаясь смотреть на беспрерывно усиливавшийся пожар».

Сперва французам было и невдомек, кто именно начал поджигать Москву: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар; никто однако не знал, откуда это происходит. Вскоре нам сообщили, что горит базар, квартал купцов. «Вероятно, – объясняли некоторые, – это мародеры армии по неосторожности заронили огонь, входя в лавки за продовольствием».

Мало нашлось среди москвичей и желающих сдаться с повинной: «Французы публиковали, что зажигальщикам домов будут выдаваемы денежные вознаграждения. Для получения оных явилось пьяных бродяг человек с восемь, но вместо того чтобы сдержать обещанное слово, Французы их всех повесили на бульваре», – доносили агенты Ростопчина.

Кстати об агентах, Ростопчин позаботился о них заранее: «Я приказал спросить у полицейских офицеров, не найдется ли между ними желающих остаться в городе переодетыми и доставлять мне донесения в главную квартиру посредством казачьих аванпостов, до которых они могли пробираться через Сокольницкий лес». Желающие нашлись, и как пишет Ростопчин, «поручение мое они исполняли разумно, усердно и с большой сметливостию. По счастию, присутствия их в Москве даже и не подозревали…»