Находившийся в эти дни при штабе Кутузова Ростопчин отправлял в сгоревший город своих полицейских агентов, докладывавших о том, как оставшиеся москвичи воюют с французами. Так, пристав Вороненко, вернувшийся из Москвы 4 октября, доложил ему о французах, «побиваемых жителями и женщинами», о крестьянах, что с ружьями в руках «положили всех на месте».
Действительно, с ужесточением французского «порядка» сопротивление москвичей нисколько не уменьшалось, а все возрастало.
21-й Бюллетень от 20 сентября извещал: «Триста зажигателей были схвачены и расстреляны. Прекрасный Дворец Екатерины, вновь меблированный. В то время как Ростопчин вывозил пожарные трубы из города, он оставлял шестьдесят тысяч ружей, сто пятьдесят пушек и один миллион пятьсот патронов и проч. Пожар сей Столицы отталкивает Россию целым веком назад.
В Кремле нашли многие украшения, употребляемые при короновании императоров, и все знамена, взятые у Турков в продолжение целого столетия».
Речь в этом бюллетене идет о Екатерининском дворце в Лефортово. Свидетелем пожара этого дворца стал все тот же Бургонь:
«В тот же день, вечером (7 сентября – А.В.) я снова был командирован в составе отряда, состоявшего из фузилеров, егерей и гренадер и из эскадрона польских улан – всего на всего 200 человек; нам поручено было охранять от поджога летний дворец императрицы, лежащий на одной из окраин Москвы. Этим отрядом командовал, если не ошибаюсь, генерал Келлерман.
Выступили мы в восемь часов вечера, а прибыли туда в половине десятого. Мы увидели обширное здание, показавшееся мне не меньше Тюильрийского дворца, но выстроенное из дерева и только покрытое штукатуркой, что делало его похожим на мраморное. Тотчас же поставили часовых снаружи и установили пост напротив дворца, где помещалась большая гауптвахта. Для пущей безопасности разослали патрули. Мне поручили с несколькими солдатами осмотреть внутренность здания, чтобы удостовериться, не спрятан ли там кто-нибудь. Это поручение доставило мне случай обойти это обширное здание, меблированное со всей роскошью, со всем блеском, какие могли доставить Европа и Азия. Казалось, ничего не пожалели, чтобы разукрасить его, а между тем в какой-нибудь час времени оно было совершенно истреблено; не прошло и четверти часа после того, как приняты были меры для устранения поджога, как дворец все-таки был подожжен спереди, сзади, справа, слева и притом так, что не видно было, кто поджигал. Огонь показался сразу в 12–15 местах. Видно было, как он вылетал из окон чердаков.
Немедленно генерал потребовал саперов, чтобы постараться изолировать огонь, но это оказалось невозможным, у нас не было ни пожарных труб, ни даже воды. Минуту спустя, мы увидали выходящих из-под больших лестниц и преспокойно удаляющихся каких-то людей, у которых еще были в руках горящие факелы. За ними бросились и задержали их.
Это они и подожгли дворец; их оказалось двадцать один человек. Еще одиннадцать было схвачено с другой стороны, но, очевидно, они не были во дворце. Да на них ничего не было найдено такого, что доказывало бы их участие в новом поджоге; тем не менее, большинство их были признаны каторжниками.
Все, что мы могли сделать, это – спасти несколько картин и драгоценных вещей; между прочим, императорские одежды и регалии, как, например, бархатные мантии, отороченные горностаевым мехом, и еще много других предметов, которые потом пришлось оставить.
Полчаса после того, как вспыхнул пожар, поднялся неистовый ветер и через десять минут мы очутились блокированными со всех сторон огнем, не имея возможности ни идти вперед, ни повернуть назад. Несколько человек были ранены пылающими бревнами, которые ветер гнал со страшнейшим шумом. Нам удалось выбраться из этого ада только в два часа ночи, и к тому времени пламя охватило пространство около полу лье; весь квартал был деревянный и заключал в себе необыкновенно изящные постройки».
Нельзя не согласиться с французским сержантом – Екатерининский дворец действительно являлся одним из самых красивых зданий Москвы и ее предместий, ведь построен он был для императрицы Екатерины II, которая очень чутко следила за тем, как воплощаются ее архитектурные предпочтения. Авторство проекта приписывают ряду ведущих русских зодчих – В.И. Баженову, А. Ринальди, К.И. Бланку, Д. Кваренги, Ф. Кампорези. Начатый в первой половине 1770-х гг. и строившийся почти два десятка лет дворец обошелся казне в 4 миллиона рублей серебром. Интересно, что на этом месте дворцы стояли и раньше, первый был построен еще при Петре I. При последующих монархах он неоднократно перестраивался и возводился заново, его называли также Анненгофским и Головинским. И горел он не раз.
Тот дворец, что сгорел в 1812 году, в 1896 году был отдан императором Павлом под казармы, получившие название Екатерининских. Разрушения от пожара были настолько катастрофическими, что лишь в 1823 году дворец был возобновлен.
Вернемся к Бургоню, возвратившемуся обратно в боярские палаты, конвоируя схваченных поджигателей. Участь тридцати двух пленников была решена – их должны были казнить: «Так как мне поручена была полицейская охрана ночью, то на моей же обязанности был арьергард и эскортирование пленных; мне дан был приказ пронзать штыками всякого, кто попытается бежать или не согласится следовать за нами. По крайней мере, две трети этих несчастных были каторжники, все с отчаянными лицами; остальные были мещане среднего класса и русские полицейские, которых легко было узнать по их мундирам.
По дороге я заметил в числе пленных человека, одетого довольно опрятно в зеленую шинель и плакавшего, как ребенок, повторяя ежеминутно на чистом французском языке: «Боже мой, во время пожара я потерял жену и сына!» Я заметил, что он больше жалеет о сыне чем о жене. Я спросил его, кто он такой? Он отвечал, что он швейцарец, из окрестностей Цюриха, и 17 лет состоит преподавателем немецкого и французского языков в Москве.
Я сжалился над несчастным, стал утешать его, говоря, что, может быть, он найдет пропавших, и зная, что ему суждено умереть вместе с остальными, я решился спасти его. Возле него шли два человека, крепко державшихся за руки – один старый, другой молодой; я спросил у швейцарца, кто они такие? Он отвечал, что это отец с сыном, оба портные. «Этот отец счастливее меня, – добавил учитель, – он не разлучен с сыном – они могут умереть вместе!» Он знал, какая его ожидает участь, так как понимал по-французски, слышал приказ, касавшийся пленных.
Разговаривая со мной, он вдруг остановился и стал растерянно озираться. Я спросил, что с ним, но он не отвечал. Вслед затем из груди его вылетел тяжелый вздох; он опять принялся плакать, приговаривая, что ищет то место, где помещалась его квартира – что это именно тут: он узнает большую печь, еще уцелевшую. Надо прибавить, что кругом было светло, как днем, не только в самом городе, но и на далеком расстоянии от него.
Екатерининский дворец в Лефортово
В эту минуту голова колонны, имея впереди отряд польских улан, остановилась и не могла двигаться дальше, так как узкая улица была вся завалена обвалившимися зданиями. Я воспользовался моментом, чтобы удовлетворить желанию несчастного попытаться разыскать трупы сына и жены в развалинах жилья. Я предложил сопровождать его; мы свернули в сторону на пожарище его дома: сперва мы не увидали ничего, что могло бы подтвердить его догадку, и уже я начал обнадеживать его, авось его близкие спаслись. Как вдруг у входа в подвал я увидал что-то черное, бесформенное, скорченное. Я подошел и убедился, что это труп; только сразу невозможно было разобрать – мужчина это или женщина; я и не успел этого сделать; человек, заинтересованный в этом деле и стоявший возле меня, как безумный, страшно вскрикнул и упал наземь. При помощи солдата мы подняли его. Придя в себя, он в отчаянии стал бегать по пожарищу, звать своего сына по имени и, наконец, бросился в подвал, где, я слышал, он упал, как безжизненная масса.
Я не нашел возможности следовать за ним и поспешил присоединиться к отряду, предаваясь грустным размышлениям насчет всего случившегося. Один из моих товарищей спросил меня, куда я девал человека, так хорошо говорившего по-французски; я рассказал ему о трагической сцене, разыгравшейся на моих глазах, и так как мы все еще стояли на месте, то я предложил ему взглянуть на пожарище. Мы подошли к дверям подвала; оттуда раздавались стоны. Мой товарищ предложил мне спуститься вниз, чтобы оказать ему помощь, но я знал, что извлечь его из этого погреба значит обречь на верную смерть– всех пленных предполагалось расстрелять– поэтому заметил, что было бы большой неосторожностью отважиться идти без света в такое темное место.
К счастью раздалась команда: «К оружию!» – это призывали нас продолжать путь. Только что собрались мы идти дальше, как услыхали шаги. Судите о моем удивлении, когда я увидел возле себя моего несчастного знакомца; он был похож на призрак и тащил на руках меха, в которых, по его словам, он хотел похоронить жену и своего сына-последнего он нашел в погребе мертвым, но не обгоревшим. Труп, лежавший у дверей, принадлежал его жене; я посоветовал ему спуститься в подвал и спрятаться до нашего ухода, и затем уже он может исполнить свой печальный долг. Не знаю, понял ли он меня, но мы ушли.
Добрались мы до Кремля в пять часов утра и всех пленных заключили в надежное место; но предварительно я позаботился отделить обоих портных, отца с сыном, с особым расчетом; как видно будет дальше, они оказались очень полезны нам за все время нашего пребывания в Москве».
Таким образом, Бургонь сумел спасти от смерти троих пленных. Остальных же расстреляли на следующий день. Утром из окна сержант увидел, как расстреливают каторжника: «Он не захотел встать на колени и принял смерть мужественно, колотя себя в грудь, как бы в виде вызова нам». А вечером Бургоня отправили на гауптвахту – майор Делетр прознал, что трое пленников избежали смерти по вине сержанта: «Я старался оправдаться, как мог, однако отправился в назначенное мне место. Там я застал еще других унтер-офицеров. Поразмыслив обо всем, я был рад, что спас жизнь троим пленным, будучи убежден в их невиновности».
Поведение Бургоня нельзя назвать типичным, все-таки разъяренные французы не особо пытались установить истину, хватая на охваченных пламенем улицах русских людей. Свидетель тех дней, граф Василий Перовский вспоминал: «Я увидел несколько солдат, ведущих полицейского офицера в мундирном сюртуке. Его взвели на площадку, и один штаб-офицер начал его допрашивать через переводчика. «Отчего горит Москва?
Расстрел поджигателей. Худ. В.В. Верещагин. 1897–1898 гг.
Кто приказал зажечь город? Зачем увезены пожарные трубы? Зачем он сам остался в Москве?» и другие тому подобные вопросы, на которые отвечал дрожащим голосом полицейский офицер, что он ничего не знает, а остался в городе потому, что не успел выехать. «Он ни в чем не хочет признаваться, – сказал допрашивающий, – но очень видно, что он все знает и остался здесь зажигать город. Отведите его и заприте вместе с другими».
Я старался, но тщетно, уверить, что квартальный офицер точно ни о каких мерах, принятых правительством, знать не может. «Что с ним будет?» – спросил я у офицера, который его допрашивал. «Он будет наказан, как заслуживает: повешен или расстрелян с прочими, которые за ту же вину с ним заперты».
Именно эта горькая судьба, как мы помним, могла постигнуть и Пьера Безухова, прошедшего французский плен и много чего наглядевшегося во французских застенках.
Казни поджигателей проходили по всему городу. Рядом с домом Ростопчина появилась даже площадь, прозванная французами Площадью повешенных. Их казнили дважды: сначала расстреливали, а затем уже вешали на деревьях.