Неудивительно, что решение большого числа проблем по восстановлению жизни в Москве негативно отразилось на здоровье Ростопчина, у него участились обмороки и затяжная депрессия.

Он «занемог» еще в октябре 1812 года, увидев, во что превратилась Москва. Рассуждать о «русском правиле» – это одно, а увидеть его практическое воплощение – совсем другое.

Физические недуги обострялись нравственными. Москвичи всю вину за потерю своего имущества возложили на Ростопчина.

Москвич-патриот уступил место москвичу-собственнику. В открытую бранили графа, независимо от сословной принадлежности, – на рынках и площадях, в салонах и в письмах. О том, чтобы использовать довоенные методы управления, не было и речи – он не мог уже без охраны ходить по улицам. Отпала надобность и в агентах, Ростопчин и так знал, что авторитет его у москвичей – минимальный.

Характерный пример – письмо той же Марии Волковой к своей петербургской родственнице Варваре Ланской от 8 Августа 1814 года:

«Если бы ты знала, какое вы нам окажете одолжение, избавив нас от прекрасного графа! Все его считают сумасшедшим. У него что ни день, то новая выходка. Несправедлив он до крайности. Окружающие его клевреты, не стоящие ни гроша, действуют заодно с ним. Граф теперь в Петербурге. Как его там приняли? Сделайте одолжение, оставьте его у себя, повысьте еще, ежели желаете, только не посылайте его к нам обратно». А ведь еще в июне 1812 года та же Волкова писала, что «Ростопчин – наш московский властелин… у него в тысячу раз более ума и деятельности». Как быстро поменялось общественное мнение!

После пожара граф сделал для Москвы несравнимо больше, чем в те несколько месяцев, что он успел совершить до французского нашествия. Но москвичи не простили ему московского пожара, связав с ним все свои беды и горести: «У Ростопчина нет ни одного друга в Москве, и там его каждый день клянут все. Я получил сотни писем из Москвы и видел много людей, приехавших оттуда: о Ростопчине существует только одно мнение», – писал Н.М. Лонгинов из Петербурга 12 февраля 1813 года С.Р. Воронцову.

Мы не случайно привели мнение именно петербургского жителя, приближенного ко двору, где к этому времени уже сформировалось мнение о необходимости смены ряда ключевых политических фигур. Востребованная накануне войны консервативная идеология уже не отвечала политическим реалиям. Авторитет Александра, въехавшего в Париж победителем, был как никогда высок. Вспомним, что назначение Ростопчина и его соратников было вызвано именно политическими причинами. Теперь эти же причины повлекли и обратный процесс.

В августе граф приехал в столицу. Поначалу события не предвещали для Ростопчина ничего худого: «9-го августа 1814-го года Петербург…Граф Ф. В. прибыл сюда благополучно и принят у двора хорошо. Но и тут у него бывают минуты недовольные. Ар. Закревский из Петербурга в Вену 2-го или 3-го Сентября». Но уже 30 августа 1814 года Ростопчин сошел с политической сцены, а вместе с ним Шишков и Дмитриев.

При визите к императору, он, было, хотел просить у него о новом месте службы в Варшаве для сына Сергея, довольно часто огорчавшего его своим поведением и образом жизни, но отложил эту просьбу на определенное время. Куда уж тут просить о сыне – самому бы не остаться у разбитого корыта. Напоследок, правда, император наделил Ростопчина полномочиями члена Государственного совета, впрочем, не имевшего почти никакого влияния. Кажется, что лишь один Закревский переживал по поводу отставки графа:

«Благомыслящие люди и Любящее свое отечество всегда должны жалеть о Графе, который доказал на опыте достоинства свои полезные весьма России; следовательно, можно ль смотреть на злоязычников, не стоящих никакого уважения, а заслуживающие одно только презрение. Всякого состояния люди, всегда ошибались в некоторых, что важна натурально».

Получив отставку, Ростопчин не спешил выехать в Москву. Он нанял для проживания дом генерала Александра Петровича Тормасова, который, в свою очередь, был назначен на место Ростопчина в Москву.

Здоровье графа ухудшилось. Арсений Закревский пишет об участившихся обмороках Ростопчина, впервые проявившихся у него еще в эвакуации во Владимире: «С Графом был обморок, подобный Владимирскому, но теперь Слава богу ему лучше, я его не видел более недели… Графу награда за ревностную службу не совсем лестная, быть членом Совета. О сыне ничего не просил и решился не просить, не знаю, по каким причинам».

В следующем, 1815 году, граф решил отправиться за границу, мотивируя это необходимостью поправки расстроенного здоровья: «Мне надо было ехать, доктора посылали меня на воды. Это последнее средство гиппократов и последняя надежда больных. Я не был опасно болен, но целый год и семь месяцев не был здоров».

Многого насмотрелся за границей Ростопчин, в Германии и Великобритании, но основное внимание его вновь было отвлечено ненавистными французами. Неприязнь вызывал уже сам язык, который Ростопчин назвал «нравственной чумой рода человеческого», при том что сам он писал на французском! Во Франции осенью 1816 года он и осел. Живя в Париже, он продолжал общаться со своими друзьями, приезжавшими из России, принимал их у себя, так Александр Булгаков писал брату из Парижа 7 ноября 1819 года, что часто обедает «у графа Ростопчина».

Любопытно, что, находясь вне России, Ростопчин не забывал уделять мнение любимому занятию – разведению лошадей, интересовался, много ли сена запасено на будущую зиму. А тому же Александру Булгакову он велел передать из своего конезавода «славного жеребца и пять кобыл для заведения завода лошадиного». Благодарный Булгаков отмечал в письме к брату 5 октября 1820 года: «Спасибо!

Приятно брать и сохранять: у него лошади дивные, подарки султана Селима во время оно; это может сделать значительный доход со временем». А жене Булгакова Ростопчин тоже подарил «славного» но не коня, а быка, и четыре коровы голландских для разведения.

Со стороны графа это было большой щедростью, ведь общая стоимость подарка была не менее пятнадцати тысяч рублей.

К своему удивлению, Ростопчин встретил на Западе очень теплый и радушный прием. Ему буквально не давали прохода. Насколько сильно не любили его на родине, настолько же крепкой была любовь к легендарному московскому генерал-губернатору за рубежом. Куда бы он ни приезжал, всюду с ним хотели встретиться первые люди государства. Аудиенцию ему давали французский, прусский и английский короли. Последний – Георг IV – прислал ему личное приглашение и даже подарил графу полотно великого Леонардо да Винчи.

В Лондоне в честь него назвали улицу, в Париже, как только Ростопчин входил в театральную ложу, зрители аплодировали ему. То, что не получил он от москвичей, в полной мере дали ему за границей. Но и здесь перо его не дремало. В изданной во Франции, а затем и в Москве в 1823 года, книге «Правда о пожаре Москвы» он благородно снимает с себя ответственность за пожар Москвы.

Чтение этой книги, к которой мы уже обращались, представляет собою крайне любопытное занятие. С присущей слогу Ростопчина витиеватостью он буквально ставит с ног на голову всю историю Отечественной войны 1812 года, касающуюся эпизодов с его участием.

Генеральный план столичного города Москвы, с назначением сгоревших домов под тушью и ныне существующих под пунктиром.

Гравюра из книги. А. Булгаков: Русские и Наполеон Бонапарте. М., 1813 г.

Не давая Наполеону возможности оправдаться против обвинений, выдвинутых в этой книге, Федор Васильевич, тем не менее, написал ее по-французски. Перевод же на русский язык был сделан А. Волковым.

Одиннадцать лет понадобилось бывшему московскому генерал-губернатору, чтобы собраться с силами и написать в свое оправдание следующие строки:

«Протекло десять лет со времени пожара Москвы, и я всегда представляю потомству и Истории как изобретатель такого происшествия, которое, по принятому мнению, было главнейшею причиною истребления неприятельских армий, падения Наполеона, спасения России и освобождения Европы.

Без сомнения, есть чем возгордиться от таких прекрасных названий; но, не присваивая себе никогда прав другого и соскучась, слышать одну и ту же басню, я решаюсь говорить правду, которая одна должна руководствовать Историей».

Насколько же витиевато излагает Ростопчин свои мысли! Уже в первом абзаце звучит двойственность – с одной стороны – пожар, с другой – главная причина истребления неприятельских армий. Но ведь это не одно и то же. А как же армия, осуществившая под руководством Кутузова разгром Наполеона?

Ростопчин продолжает: «Когда пожар разрушил в три дня шесть осьмых частей Москвы, Наполеон почувствовал всю важность сего происшествия и предвидел следствие, могущее произойти от того над Русской нацией, имеющей все право приписать ему сие разрушение, по причине его бытности и ста тридцати тысяч солдат под его повелениями. Он надеялся найти верный способ отклонить от себя весь срам сего дела в глазах Русских и Европы и обратить его на Начальника Русского правления в Москве: тогда бюллетени Наполеоновы провозгласили меня зажигателем; журналы, памфлеты наперерыв один перед другим повторили сие обвинение и некоторым образом заставили авторов, писавших после о войне 1812 года, представлять несомненным такое дело, которое в самой вещи было ложно.

Я расположу по статьям главнейшие доказательства, утвердившие мнение, что пожар Москвы есть мое дело; я стану отвечать на них происшествиями, известными всем Русским. Было бы несправедливо этому не верить; ибо я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи; сам разрушаю здание моей знаменитости».

Действительно, Наполеон в своих бюллетенях неоднократно утверждал, что пожар Москвы «был выдуман и приготовлен правлением Ростопчина».

Далее автор пишет: «Дабы выдумать и исполнить предприятие столь ужасное, каково есть сожжение столичного города Империи, надлежало иметь причину гораздо важнейшую, чем уверенность во зло, могущем от того произойти для неприятеля». Иными словами, по мнению Ростопчина, нет такой причины, которая могла бы заставить его поджечь Москву, потому как занятие ее французами как раз такой причиной не является. Интересно, что и Наполеон в своих воспоминаниях также не мог понять: какую же цель надо преследовать, чтобы поджечь свою древнюю столицу, ради чего, собственно?

Ростопчин приводит довод крайне неуместный: «Хотя шесть осьмых частей города были истреблены огнем, однако оставалось еще довольно зданий для помещения всей армии Наполеона». Но ведь дневник Стендаля показывает иное: крайне трудно было найти приемлемое здание, поскольку слишком много было желающих, а также и те дома, что не сгорели, находились в неудовлетворительном состоянии: разграбленные, с выбитыми окнами и дверями, закопченные.

Наконец, граф называет имя главного виновника страшного пожара – ветер: «Совершенно было невозможно, чтобы пожар мог распространиться по всем частям города, и если бы не случилось жестокого ветра, огонь сам бы по себе остановился по причине садов, пустых мест и бульваров. Таким образом, истребление жизненных припасов, находящихся в домах, которые могло бы пожрать пламя, было б единственным злом для неприятеля и горестным плодом меры, сколь жестокой, столько же и неблагоразумной».

Сергей Глинка находил причиной московского пожара и вовсе… Суд Божий: «При Наполеоне Москва отдана была на произвол Провидения. В ней не было ни начальства, ни подчиненных. Но над нею и в ней ходил Суд Божий. Тут нет ни Русских, ни Французов: тут огонь небесный». Потомство же, по его мнению, «не станет из пучины пожара Московского выкликать имен…» Однако произошло наоборот, нашлись желающие выкликнуть имена, среди которых первым стояло имя Ростопчина.

Есть один интересный момент в этой книге: «Столица вновь выстроилась, – доказательство, что ее жители не разорились. Она заключает в себе столько же жителей, как и прежде пожара, с тою только разницей, что все выстроено из камня. Великолепные дворцы, улицы совершенно новые и превосходные публичные площади делают ее прекраснейшим городом в Европе, благодаря попечению и отеческим заботам ИМПЕРАТОРА АЛЕКСАНДРА; и Россия, вместо того чтобы отстать целым веком назад, узнала свои силы, свое богатство и чрезвычайные свои пособия». Тем самым Федор Васильевич как бы отвечает неблагодарным москвичам выжавшим его из Москвы: действительно, ведь отстроились же заново, значит, есть, на что строить! Здесь вспоминается незабвенный грибоедовский Скалозуб с его девизом: «Пожар способствовал ей много к украшенью!» В данном случае Ростопчин и Скалозуб – единомышленники.

Заканчивается книга откровений так: «Таков был 1812 год! Хотя Россия сделала большие потери в людях, но вместе с тем приобрела уверенность, что никогда не может быть покорена, и скорее будет гробом для врагов, чем послужит завоеванием. Ее обитатели, слишком малообразованные для эгоистов, будут уметь защищать свое Отечество, нимало не тщеславясь своею храбростью. Наполеон, в сем походе, успех которого сделал бы его обладателем всей Европы, пожертвовал отборными воинами союзных армий и храбрыми Французами, сражавшимися в продолжение двенадцати лет для честолюбия того, которого вознесли они даже на трон. Триста тысяч пало в сражениях от переходов и болезней, и сто тысяч погибло от голода, стужи и недостатка. Я сказал правду, и одну только правду. Граф Федор Ростопчин. Париж, 5 Марта 1823».