1

Между Анной и Ренатой возникло отчуждение. Анна начала относиться к Ренате недоверчиво, хотя и не показывала этого, да и едва ли сама осознавала наступившую перемену. Но когда она бранила людей и аристократические привычки, непременно задевала и Ренату. По вечерам Анна искала различные предлоги, чтобы не ложиться в постель до тех пор, пока Рената не уснет. Она перестала гладить ее по волосам, восхищаться ее кожей и безупречными формами. Рената почувствовала некоторое облегчение, но резкая перемена в отношениях настораживала ее. Она становилась все сдержаннее и замкнутее.

Однажды она сказала:

— В последнее время вы изменились по отношению ко мне, Анна.

Анна промычала что-то неопределенное.

— Если я вам в тягость, вы должны сказать откровенно, я нисколько не обижусь.

— Почему же в тягость? Вы единственная, кто хоть немножко понимает нашего брата.

— Как странно! Вы говорите «нашего брата», как будто и я не такой же пролетарий, как вы.

— Такой же, да не такой. Нет, уж как видно, мир так устроен, что одной всю жизнь суждено носить шелковые юбки, а другой — бумажные.

Рената горько усмехнулась.

В эту минуту позвонил почтальон. Он принес письмо от баронессы Терке.

«Милая фрейлейн Рената! Узнав от знакомых ваш адрес, немедленно сообщаю вам известие, которое вас глубоко потрясет. Ваша мать скончалась 6 апреля во Фрейбурге. Об ее последних днях мне неизвестно никаких подробностей. Ваш отец лишь кратко сообщил мне о постигшем его несчастии. По почерку видно, как он поражен этим событием. Ваше имя также упоминается в его письме, но с такими эпитетами, что я не решаюсь их повторить. И все-таки отец ваш лучший из людей: одно слово, одно ваше письмо — и все могло бы быть улажено. С неизменной симпатией к вам,

Вильма фон Терке».

Рената прочла письмо, и оно выпало из ее рук.

— Что случилось? — равнодушно спросила Анна Ксиландер.

Рената безмолвно указала на письмо. Анна подняла его и прочла. Рената села в угол и неподвижно сидела там в течение нескольких часов. Дом, в котором она жила, показался ей тюрьмою, комната — камерой; в ней она была заключена с Анной Ксиландер, которая радовалась каждому прошедшему дню. В первую минуту Рената хотела бежать к баронессе Терке, в смутном стремлении узнать подробнее о смерти матери. Но потом подумала: «К чему это?» И осталась. Кто была теперь она, Рената Фукс, заблудшая дочь?.. Потом у нее явилась мысль поехать туда, где умерла мать. Но Рената не поддавалась уже, как прежде, непосредственным порывам своей фантазии и не хотела вторично выслушивать проклятия отца. Лучше быть вдали, страдать и ждать. Она удивлялась самой себе, удивлялась, что у нее нет слез, несмотря на глубину постигшего ее горя, и неподвижно сидела, глядя на лампу. Лампа коптила, и стекло стало черным от копоти. Рената не могла встать. Если бы лампа лопнула и в доме начался пожар, ей было бы безразлично.

Совсем уж некстати вечером пришел Стиве. Анна рассказала ему о горе Ренаты; он удрученно покачал головою и, засунув руки в карманы, стал ходить гигантскими шагами по комнате. Рената вскоре пожелала им доброй ночи и ушла, чтобы остаться одной, так как заснуть она не надеялась. Раздеваясь, девушка заметила, что ее одежда начинает ветшать. Эта мелочь еще больше расстроила ее; она поспешно потушила свечу, чтобы ничего не видеть, легла в холодную постель и никак не могла согреться. Ей так хотелось остаться одной хоть на одну ночь. Она боялась той минуты, когда придет Анна и ляжет около нее с грубой шуткой, или с каким-нибудь замечанием, или, того хуже, снова возьмется ее ласкать. Но это было неотвратимо, как прошлое или грядущее. Не оставалось ничего другого, как только притвориться спящею.

Следующий день прошел как во сне. На завтра была назначена свадьба Гизы с братом Анны. До сих пор считалось само собой разумеющимся, что Рената примет участие в торжестве. Теперь все думали, что она откажется. Поэтому Анна была очень удивлена, когда Рената спокойно объявила, что пойдет с ней. Она купила маленькую мраморную статуэтку Венеры Ми-лосской в подарок невесте. Статуя Венеры считалась классическим свадебным подарком в ее кругу, и Рената никак не ожидала того эффекта, который произвел ее подарок на новобрачную.

 

2

Рано утром пришел Рихард Уибелейзен. Лицо его было серое, борода взъерошена. Он бросился на стул и закрыл лицо руками. Анна и Рената уже оделись, чтобы идти в мастерскую Катарины Герц, где решено было праздновать свадьбу. Они с удивлением переглянулись. Наконец Уибелейзен отнял руки от лица и мрачно сказал:

— Зёдерборг бежала.

— Бежала? Как?

— С графом Рейфенштулем. А ребенка оставила Гизе. Гиза, мне кажется, тоже не в здравом уме. Я видел ее сегодня перед венчанием и могу сказать, что встречал более веселых невест. Лицо у нее точно восковая маска. Между ней и Рейфенштулем что-то произошло.

— Из чего ты это заключаешь? — спросила Анна.

— Из того, что вчера я видел ее, сияющую от счастья, и подумал, что причина радости — свадьба. Не следовало ее оставлять в том проклятом доме. Но теперь уже ничего не поправишь.

Он поднялся и ушел. Рената смотрела ему вслед широко раскрытыми глазами. Жизнь представилась ей зияющей бездной, над которой нити судеб переплетались в запутанный узел. Анна вдруг стала бледна и молчалива. Она была неравнодушна к Уибелейзену, и ее неприятно поразило слишком страстное отношение Рихарда к исчезновению Зёдерборг. Анна совсем перестала обращать внимание на Ренату, которая вдруг показалась ей, как это иногда случается с истеричными женщинами, причиной всех несчастий.

Мастерская Катарины Герц была причудливо убрана цветами, лентами, кусками ковров и японскими ширмами. На окнах висели в виде гирлянд светло-голубые драпировки. По углам стояли в высоких канделябрах свечи, стены были украшены этюдами, выполненными углем и красками, — работами учениц. Муж Катарины, литератор Герц, во фраке, с бутылкой коньяка в руках, ходил от шкафа к шкафу, отыскивая рюмки. У него был вид напряженного ожидания, как будто тщательно подготовленная речь, которую он собирался сказать на торжестве, должна была стать поворотным пунктом его жизни. Его волновало присутствие Гудштикера, который лениво развалился в кресле, с глубокой складкой между бровей и сострадательно-усталой улыбкой на красивых губах. Несколько чрезвычайно услужливых молодых людей озабоченно сновали взад и вперед. Фрау Гедвига была здесь с раннего утра, помогала украшать комнату, а теперь ждала своего мужа, отсутствие которого сильно беспокоило ее. В соседней комнате соорудили нечто вроде буфета из составленных вместе кроватей, на которые были положены доски, покрытые скатертью. Сюда заранее забрались два актера и две актрисы, которые вели очень громкий и легкомысленный разговор.

Вошли Гиза и Ксиландер, уже новобрачные. Церковного венчания не было. Лицо Гизы было белее ее платья; единственное, что было в ней ярким, — это зеленые листья в венке. Когда с нею заговаривали, она улыбалась, и улыбка так и оставалась на ее сухих губах, как будто она забывала ее убрать. Гости находили, что вид у нее совсем не свадебный, но утешались общим оживлением и радостью Ксиландера, который с сияющим лицом пожимал всем руки, принимал поздравления, обнимал женщин и не говорил, а только заикался от избытка счастья. Он подвел актеров к статуэтке Венеры, присланной Ренатой, приложил в виде заклинания два пальца к ее груди и пролепетал что-то о великой тайне любви. Потом он хлопнул по мраморному животу Венеры, обнял своего коллегу и воскликнул с влажными глазами:

— О, если бы это мраморное тело растаяло для тебя, мой презирающий зависть друг! Мужайся, Горацио, мужайся!

Коллега в недоумении хлопал глазами.

Анна и Рената вошли незаметно. Ренате показалось, что она попала в зверинец. Посредине комнаты она увидела Гизу, которая казалась выше ростом, чем обычно. Перед ней стоял литератор Герц и что-то нашептывал; при каждом движении полы его фрака раскачивались то вправо, то влево. Гиза стояла, как олицетворение невинности, и время от времени смотрела на свои руки, как будто на них было что-то написано. Катарина Герц громко говорила одной из актрис о терниях брака, а безбородый юноша, издали смахивающий на поросенка, кричал: «Да здравствуют женщины!» Стиве стоял рядом с Анной и грациозным жестом поправлял свои жидкие волосы. Мартин Ксиландер от восторга готов был обнимать самого себя, потому что сегодня он находил восхитительным быть Мартином Ксиландером. Рената стала поправлять перед зеркалом волосы и вдруг заметила дыру на рукаве платья. Она испугалась. «Куда ведешь ты меня, судьба?» — прошептал в ней какой-то голос. Кто-то поклонился ей через головы гостей. Ей вспомнился Вандерер; с такою же важностью кланялся и он. «О, как давно это было!» — подумала Рената.

Вдруг перед нею очутилась Гиза. Ее лицо было перекошено, глаза закатились, так что совсем не было видно зрачков, а одни белки.

— Вы не смеете презирать меня! — пронзительно взвизгнула она и дважды повторила эту фразу тем же пронзительным тоном.

В мастерской воцарилась тишина, и даже шум дождя по крыше казался грохотом сыплющихся камней. И среди этой тишины Гиза грохнулась на пол в страшных конвульсиях и стала колотить руками по полу, разбила пальцы до крови и испачкала кровью свое белое платье; она стонала так, точно умирает, и тело ее извивалось, как будто было без костей.

— Унесите ее отсюда! — закричал только что пришедший Рихард Уибелейзен. — Отнесите ее в мою квартиру, там ей будет спокойно, я сбегаю за доктором.

Несколько мужчин подняли Гизу, она больше не сопротивлялась. Гости столпились у двери. Ксиландер бро-сился всех расталкивать, как бешеный отшвырнул столик, где стояла Венера; статуэтка упала и разбилась. Анна бессильно опустилась на стул; актрисы, побледневшие под румянами, разыскивали свои шляпки. Катарина Герц стояла посреди мастерской и тупо смотрела на пол, испачканный пролитым вином и уличною грязью.

В голове Ренаты все спуталось; она хотела что-то обдумать, но мысли разбегались в разные стороны. Она вышла в соседнюю комнату, где стоял разоренный буфет, и подошла к двери маленькой спальни.

Здесь в старом кресле спала Габриэль, маленькая дочь фрау Зёдерборг. С влажными глазами смотрела Рената на прелестное личико ребенка, спавшего крепким, безмятежным сном детства.

 

3

Побуждаемая непреодолимой потребностью быть одной, Рената вошла в спальню. Перед нею лежал этот ребенок, как олицетворение полной заброшенности. «Все же она не так одинока, как я», — подумала Рената. Ее охватила глубокая жалось к самой себе. Неужели лучшая часть жизненного пути уж пройдена и впереди лишь голая пустыня?.. И никогда, никогда не затрепещет полнотой жизни бедное сердце, до краев полное неистраченной любви…

Сзади раздались шаги. Она вздрогнула и обернулась. Рядом стоял Гудштикер. Он дружески кивнул ей.

— Если я вам в тягость, скажите откровенно, — сказал он своим отеческим тоном и положил свою руку на руку девушки.

— О нет! — горячо ответила Рената.

— Я видел, как вы вошли сюда, и что-то заставило меня последовать за вами, — объяснил Гудштикер, и складка между его бровями стала глубже.

— Я вас не видела в мастерской, — робко заметила Рената.

— Ну, знаете ли, это какой-то шабаш ведьм.

— Да, и мне кажется, что я вижу все это во сне. Но боюсь, что пробуждение будет хуже самого сна. Вы знаете, что я отказалась спать на одной кровати с Ги-зой, когда она пришла к Анне Ксиландер. Из-за этого все и вышло.

— Там тоже говорят об этом. Рената удивилась.

— Как? Разве об этом говорят? Кто же?

— Анна Ксиландер. Эта женщина ненавидит вас.

— Она ненавидит меня? — с болью и отчаянием переспросила Рената. — Я этого не знала.

— Почему вы больше не писали мне писем? Я думаю, что мог бы оказать вам дружескую услугу. Вы наивная душа. Вы не понимаете, что ваши чистота и искренность служат как бы зеркалом для всех них.

Зеркало неприятно для горбатого, который старается казаться прямым. Вы ходите среди трупов, Рената, и меня очень удивило бы, если бы к вашей душе не пристали частицы праха этих мертвецов.

Рената лишь смутно понимала слова Гудштикера.

— Вы думаете, что я действительно в чем-нибудь виновата? — спросила она.

— «Виновата» — это слово, которого нет в моем словаре, так же как и слова «добродетель». Если бы две-три клетки в вашем мозгу были расположены иначе, вы были бы, вероятно, не здесь, а в герцогском дворце. Поймите меня хорошенько. Выводы, которые мы делаем для себя о происходящем вокруг нас, не что иное, как толкование сновидений, о которых мы ничего не знаем.

Молча, боязливо и доверчиво слушала его Рената и как будто чувствовала себя легче. В эту минуту проснулась Габриэль, сонными глазами оглянулась вокруг, и выражение недоумения и страха появилось на ее милом личике. Рената стала на колени и, охваченная материнскими чувствами, прижала к груди ребенка, который не сопротивлялся ее ласкам.

— Что будет теперь с этим прелестным созданием? — прошептала Рената, взглянув на Гудштикера. — Не ужасно ли, что чья-нибудь рука может направить его ко всякому злу? Может быть, я могла бы этому помешать, если бы взяла ребенка к себе?

— Может быть, да, может быть, нет. Но то, что, сделав подобное, ограбите саму себя, так это несомненно. Ребенок всегда грабитель и тиран. Вы хотите принести в дар свою молодость, не имея ни малейшей уверенности в том, что ваша жертва будет плодотворна.

Речь Гудштикера лилась без всякого труда. Он говорил красиво и остроумно; но некоторая усталость в его голосе придавала всему, что он говорил, вид незначительности.

— Нам следует присоединиться ко всем, иначе это бросится в глаза, — сказала Рената, и в тоне ее было слышно, что она боится туда идти. Она все еще стояла на коленях перед Габриэлью, держа ее руки в своих.

— Гиза! Гиза! — закричала неожиданно девочка. Дверь внезапно распахнулась. В комнату, шатаясь, как пьяный, ввалился Мартин Ксиландер и начал выть, как воют в деревне собаки в темные осенние ночи. Рената вышла из спальни, Гудштикер последовал за нею, а за ними — дрожащая Габриэль.

В мастерской Рената увидела Стиве, Анну Ксиландер, супругов Герц и супругов Уибелейзен, стоявших толпою и оживленно разговаривавших. Все остальные гости уже покинули комнату. Увидев Ренату, эти шестеро людей вдруг замолчали и разошлись, сохраняя торжественное выражение на лицах, исключая Стиве, с неудовольствием пожимавшего плечами. Рената остановилась среди комнаты, сконфуженно улыбаясь, в то время как сердце судорожно сжималось от тоски, и вдруг почему-то вспомнила об Ангелусе, как о своем единственном защитнике.

— Дайте мне, пожалуйста, ключ, Анна. Я устала и хочу идти домой, — тихо сказала Рената.

Анна Ксиландер дерзко засмеялась.

— Дай же ключ, — пробормотал Стиве. Глаза Анны злобно блеснули.

— Что за нежности, Рената! Ведь и мы не собираемся здесь ночевать. Подождите, ничего с вами не случится.

— Вероятно, она скоро и тебя выгонит из собственной кровати, — мрачно вымолвил Рихард Уибелей-зен. — На эту тему можно было бы сочинить куплеты.

Рената с ужасом смотрела на этих людей, которых еще накануне считала своими друзьями. Что им нужно было от нее? За что они, точно сговорившись, оскорбляли ее и насмехались над ней?

Она в каком-то тумане видела перед собой шесть лиц, не смотрела ни на одно и видела все. Она стояла, не будучи в силах двинуться и чувствуя, что только что-нибудь внешнее могло отвести от нее эти шесть пар глаз, и, когда к ней подошел Гудштикер, она с облегчением вздохнула и опустила глаза, полная стыда и какого-то неопределенного раскаяния. Точно откуда-то издали доносился до нее вой Мартина Ксиландера; на полу лежала разбитая Венера, похожая на убитую женщину, а пред нею стояла, сложив ручонки, Габриэль.

Рената слышала, как Гудштикер сказал что-то Уибе-лейзену, что именно, она не расслышала, но эти слова для ее помутившегося сознания прозвучали очень мужественно и выразительно.

Через минуту она уже спускалась рядом с Гудшти-кером по лестнице.

 

4

— Слушайте, фрейлейн Рената, — заговорил Гуд-штикер, когда они вышли на улицу, — вы, конечно, не хотите возвращаться к этой дуре Ксиландер, и вот мне пришла в голову великолепная идея. Недалеко отсюда живет одна молодая девушка, моя хорошая знакомая. Живет она в мастерской, хотя живописью не занимается и никакого отношения к искусству не имеет. Это утонченное существо, вы увидите. Ее зовут Ирена, она учительница и живет очень бедно, родом она из Лифляндии, дворянка. В восемнадцать лет она бежала с одним бедным театральным капельмейстером; они повенчались в Берлине, а потом он ее бросил. Через десять дней эта молодая девушка уезжает. Она поступает на работу в приют для слабоумных детей. Вы можете потом оставить за собой ее комнату, она стоит очень дешево; в первые же дни вы будете в обществе умной и изящной девушки. Мне кажется, вам не следует сейчас оставаться в одиночестве. Что вы скажете на это, Рената? Я советую вам то, что посоветовал бы своей сестре, если бы она у меня была.

— Я сделаю так, как вы мне советуете, — ответила Рената. — Как ужасно, что я могла бы совсем исчезнуть со света, и целые недели никто бы не хватился, что меня нет, — прибавила она. — Кажется, я неважно себя чувствую…

Гудштикер озабоченно взглянул на нее и позвал извозчика. Потом взял руку Ренаты и пощупал пульс. Желая отвлечь ее, он стал рассказывать об Ирене Пун-чу и о том, как познакомился с ней однажды ночью на карнавале, когда к ней приставали студенты, а он пришел к ней на помощь.

— Это звучит тривиально, не правда ли? — саркастически спросил он. — Теперь уже нельзя начинать романы такими банальными завязками, не рискуя быть осмеянным. Это знамение времени.

— Куда же мы едем? — испуганно приподнимаясь, спросила Рената, как будто забыв все, что он ей говорил, но сейчас же покраснела и виновато улыбнулась. — Но не буду ли я ей в тягость?

— В тягость? Ирена будет счастлива. Она живет в мастерской, потому что ненавидит меблированные комнаты. Она сама себе и горничная, и кухарка. Одинокое создание, но одинокое не из мизантропии, а лишь по причине дефектов окружающих. Она вам понравится; я часто рассказывал ей о вас. Но что с вами, Рената?

Рената почувствовала себя совсем плохо. С трудом могла она подняться по лестнице, ведущей в квартиру Ирены Пунчу.

Гудштикер кратко объяснил Ирене, в чем дело. Четверть часа спустя Рената уже лежала в постели, и в этот же вечер к ней пригласили врача, молодого человека, жившего по соседству.

Ренату охватило ощущение какого-то чудесного покоя. Вокруг нее, то поднимаясь, то опускаясь, носились рои теней; какой-то благодетельный туман уносил ее далеко от ее собственных мыслей и всего окружающего. Лампа была настолько тускла, что можно было видеть голубоватый свет луны и небо, спустившееся точно стеклянный колокол, сквозь который не проникали внешние звуки. Вокруг нее двигалось призрачное существо, которого почти не было слышно и которое звали Иреной. Потом вдруг необъяснимо быстро настал день, как будто время сделало скачок, и кто-то откуда-то кричал: «Анна! Анна!» Вероятно, это звали Анну Ксиландер, которая еще спала. Вдруг в дверь постучали, и вошла фрау Зёдерборг, а в другую дверь — Гиза. Ирена предложила им стулья, и Рената засмеялась, потому что Гиза из страха перед фрау Зёдерборг не решалась говорить. «Она всегда такая, — сердито сказала фрау Зёдерборг. — Она никогда не говорит, но у нее развращенное воображение, и она себя еще покажет».

Гудштикер сидел тут же со скучающим видом.

— Надо больше заботиться о пищеварении, — сказал бог знает откуда взявшийся Стиве и благодушно развалился в кресле.

— Вы заразились от Зюссенгута, — иронически возразил Гудштикер. — К черту пищеварение! Не думаете ли вы посредством ревеня решить социальный вопрос?

Потом заговорила Гиза тихим, певучим голосом, и капли дождя висели в ее волосах.

— Как молодая девушка, я не должна была говорить об аисте. О нем можно было только думать. Но тогда я много страдала и не могла спать. Ужасно было думать обо всем этом и молчать. Это-то меня и погубило.

Потом оказалось, что Анна Ксиландер лежит с нею рядом, целует ее и шепчет: «Как ты прекрасна, ты должна быть моей…»

— В четырнадцать лет у меня была связь с нашим конюхом, — сказала фрау Зёдерборг. — Он был очень груб и бил меня, но именно это мне в нем и нравилось.

Доктор протер очки и, взглянув на термометр, сказал:

— Тридцать девять и семь. Все идет нормально.

 

5

Главной отличительной чертой характера Ирены Пунчу был скептицизм; будучи совершенно беззащитной, она располагала только одним оружием: насмешкой. Она была очень умна, но иногда ее забавляло прикидываться глупой; она презирала тех, кто жаловался на свою судьбу, и отличалась необыкновенной проницательностью.

Она на другой же день привезла от Анны Ксиландер вещи Ренаты и ее собаку, так что, придя в сознание, Рената с удовольствием увидела себя окруженной знакомыми предметами.

— Много я наговорила глупостей? — спросила она Ирену. — Ах, какая чудная погода! Совсем лето!

При первых звуках голоса Ренаты что-то зашевелилось в углу; это был Ангелус. Пес очень страдал, не понимая, почему его госпожа не оказывает ему больше никакого внимания. И теперь он, печально опустив уши, подошел к кровати и положил на край постели свою голову, так что Рената могла ее погладить. Тогда, вне себя от радости, он с громким лаем начал носиться по комнате от кровати к двери и обратно, как бы приглашая Ренату на прогулку.

Ирена рассказала ей, каким мрачным меланхоликом был до сих пор Ангелус; никакие соблазны кулинарного искусства не могли вызвать его благосклонности. Рената обвила рукой шею собаки, которая замурлыкала от нежности, точно кот. Она спросила о Гудштикере, и Ирена рассказала, что тот две ночи не отходил от ее постели.

— Я вообще не особенно симпатизирую ему, — сказала Ирена, — но это меня тронуло. Стало быть, вы ему действительно дороги. Человек нелегко жертвует своим сном.

— Почему вы не особенно симпатизируете ему? — спросила Рената.

— Во-первых, он писатель, то есть человек, на которого нельзя положиться. Во-вторых, он позирует, притворяясь искренним. В-третьих, он воображает, что отлично знает женщин.

— Он написал такие прекрасные книги.

— Для вас это имеет значение? Между тем это еще ни о чем не говорит. Занятие литературой только портит характер. А теперь лежите смирно и не разговаривайте больше.

Чтобы заставить Ренату лежать спокойно, Ирена начала рассказывать о заведении, куда она должна была через несколько дней поступить на работу, о сложности своих будущих обязанностей, требовавших напряжения всех мыслей и чувств и огромного терпения. Рассказывала она и о своей родине, о годах детства, о предчувствиях любви, бессознательно пробуждавшихся в молодом существе; о том, как ее воспитывали в полнейшем неведении жизни и запросов своего собственного тела; как в одну летнюю ночь на нее нашло что-то, побудившее ее броситься на шею мужчине, о котором она мечтала не больше, чем о новом платье.

— А между тем во мне живет вера, что на свете существует некто, созданный исключительно для меня, как и я для него. Я знаю, что он существует, но не нахожу его и не знаю, где искать. И может быть, я до конца жизни не найду его или найду слишком поздно. Так думают многие девушки, получившие сентиментальное воспитание; некоторые ищут слишком усердно и в чаду исканий забывают о том, что, собственно, искали, другие не решаются даже начать поиски… А теперь спите, милая фрейлейн, раньше вы так хорошо спали.

— Вы получаете удовлетворение от своей профессии?

— Да, дети часто радуют меня. Особенно я люблю девочек-подростков. Некоторые из них просто влюбляются в меня. Если бы вы знали, какую пылкость чувств проявляют эти юные создания, которые, сами того не сознавая, уже вполне женщины, гордые и способные отчаиваться и страдать. Об этом я могла бы вам много рассказать.

По мере того как Рената поправлялась, Ирена Пун-чу становилась сдержаннее. Она рассказала однажды Ренате, почему решила работать учительницей в заведении для сирот. Ее застал как-то на прогулке дождь, и она укрылась от него в приюте. Какой-то старичок повел ее осматривать помещение, показал и детей.

— Знаете, этого уже никогда нельзя забыть. Бедняжки сидят неподвижно, с желтыми личиками и большими, ничего не выражающими глазами. Это в основном душевнобольные дети. Поступить туда очень легко. Ни одна учительница не выдерживает дольше трех недель. Мне хочется попробовать. Кроме того, приют помещается за городом, и у меня будет то, чего я желаю, — уединение и труд.

Одно только омрачало отношения Ренаты и Ирены — отвращение последней к Ангелусу. Ну видано ли было когда-нибудь, чтобы собака слушала, как любопытный человек, все, что говорилось, или завывала самым неприличным образом при виде каждого, кто был ей несимпатичен? Собака, которая оставляла нетронутыми самые вкусные вещи, если ей не нравился тот, кто давал их, которая приходила в неистовство при виде бедной кошечки Зулейки и умела строить притворно-горестную физиономию, когда хотела что-нибудь выпросить у своей госпожи!

— Это не собака, а какой-то выродок, — говорила Ирена, вынужденная после долгой борьбы отдать свою кошечку Зулейку хозяйке дома.

Ренате становилось страшно, когда она замечала проскальзывавшую враждебность Ирены. Но ее успокаивало то, что Ирена должна была скоро уехать. После ее отъезда Рената собиралась вновь заняться раскрашиванием вееров, на что Гудштикер скептически качал головой и говорил своим усталым голосом:

— Боюсь, милая Рената, что вы не из тех женщин, которые способны зарабатывать на хлеб каким-нибудь ремеслом. Для этого вы слишком плохо знаете жизнь.

Рената задумчиво смотрела на него. Она была благодарна Гудштикеру за то, что он заботился о ней. Она не забыла двух ночей, проведенных им у ее постели. Ночи так длинны… никто не знал этого лучше, чем Рената.

 

6

Ирена уехала в тот самый день, когда Рената встала с постели. На прощание девушки поцеловались, и Ирена пристально заглянула в глаза Ренаты, как бы желая в чем-то удостовериться.

Гудштикер был тут же и остался с Ренатой.

— Правда, она похожа на белочку? — спросила Рената.

— Смесь Парижа с немецкой провинцией. Вообще, я знаю многих женщин, но меньше всего они похожи на героинь романов.

— Вы такой хороший знаток слабого пола?

— Да, я был знаком с сотнями женщин… кроме той, которая могла бы составить мое счастье.

— А Вероника и другие героини? Вы так жизненно их изобразили. Разве они не могли бы…

— Вы забываете, что они лишь застывшие мечты, абсолютное ничто.

— Но какое наслаждение из ничего создавать целый мир! Творить, быть может, для бессмертия. Это слово для меня точно звук колокола.

— Не говорите этого. Что значит бессмертие? Самое долгое бессмертие продолжается пять тысяч лет. А остальные тысячи биллионов? И притом, «после нас хоть потоп»! Не хотите ли лучше немножко прогуляться? Погода чудесная. Если устанете, возьмем коляску.

Рената согласилась. Улицы были залиты ярким солнцем и выглядели празднично. Они сейчас же взяли коляску и отправились в Нимфенбургский парк. Красивые дорожки заманчиво извивались, приглашая вдаль; по тихим прудам плавали лебеди, фасад замка сверкал белым мрамором. Рената оперлась на руку Гудштикера, и они долго шли молча. Наконец Гудш-тикер спросил:

— Как, собственно, вы себе представляете вашу будущую жизнь?

Ренате вдруг показалось, что перед ней разорвали пополам занавес, за которым не было ничего, кроме второго непроницаемого занавеса. Как она представляет себе свою жизнь?.. Анна Ксиландер вместе с сундуками прислала сто пятьдесят марок, оставшиеся от капитала Ренаты. Больше у нее ничего нет. Вопрос Гуд-штикера показался ей неделикатным; лицо девушки нервно передернулось, она покачала головой, высвободила руку и закусила губу. Гудштикер не мог понять, что за оплошность он совершил, и продолжал говорить в прежней задушевной манере. Давно уже ни одно человеческое существо не было ему так симпатично, как Рената. Он еще не дал себе ясного отчета в своем чувстве; он только заметил, что раньше, просыпаясь утром, испытывал страстное желание вновь погрузиться в нирвану сна, не сознавать окружающего, не иметь необходимости вновь воспринимать давно потерявшие вкус впечатления. Теперь все изменилось.

Рената молчала, сохраняя прежнее выражение лица, но внутри чувствовала убаюкивающую теплоту. Они стояли в конце парка, у забора, за которым расстилались луга. Невдалеке журчал по камням ручей; на старом дереве стучал дятел; заходящее солнце бросало розовый отблеск на все предметы. Рената прислонилась лбом к столбу забора, и вдруг горячие слезы одна за другой закапали из ее глаз на траву, и она никак не могла сдержать их. Колени ее задрожали, и ей было очень досадно, что в присутствии чужого человека она представала такой жалкой и беспомощной.

Гудштикер взял ее руку и нежно погладил ее. Слабая улыбка появилась на губах Ренаты; не отнимая руки, она молча глядела на пылающий закат.