Я проснулась от собственных слез и некоторое время лежала, глотая воздух, пока не узнала свою кровать, комнату и не поняла, что нахожусь в Кройцберге. У меня затекла шея и свело челюсти. От нейлоновой занавески веяло холодом. Как от серой, вставшей вертикально льдины, испещренной тенями черных, торчащих во все стороны веток. Они словно примерзли снаружи к окну.

Мне приснились женщина и мужчина, спящие в одной спальне. Оба знали, что один из них этой ночью умрет, но не знали кто. Мое присутствие ограничивалось лишь тем, что мне были известны их мысли. Я была, так сказать, координатором, следящим за событиями. Они меня не видели. Или мне так казалось, потому что никто из них не обращал на меня внимания. Но точно я этого не знала. Во всяком случае, я настолько не имела для них значения, что они не замечали меня, им хватало самих себя и друг друга. В основном, самих себя. Женщина боялась смерти. Ей казалось несправедливым, что она должна умереть, почти не изведав жизни. Кроме того, это нелогично, ведь она совершенно здорова. Не может быть, чтобы пришел ее черед! Она ходила взад-вперед перед большой двуспальной кроватью и без конца говорила, как несправедливо, когда люди умирают не от болезни и не в результате несчастного случая. На ней была старомодная ночная сорочка с кружевами, висящими на плечах и груди. Светлые, длинные волосы были явно накручены на крупные бигуди до того, как их распустили и они крупными локонами легли на плечи. Иногда она встряхивала головой, и это напоминало мне, что у меня болит голова. От головной боли не умирают, думала я сквозь сон. Мужчина сидел, опершись на большую подушку и думал, что скорее всего умереть должен он — таково его предназначение. Для него эта женщина была Она. Не любовница и не жена. Он думал о том, что ей стало бы легче, если бы он умер. Меньше забот. И она смогла бы распоряжаться всем, что принадлежало ему, или тем, что принадлежало им обоим. Он не совсем понимал, кем они друг другу приходятся, но это было неважно. Поэтому он сказал, чтобы успокоить ее:

— Не огорчайся. Ты сможешь распоряжаться всеми вещами. И машиной тоже.

— Вот это-то и грустно. Ведь, если я умру, я не смогу пользоваться машиной.

Начиная с этих слов, я как будто приняла его сторону против женщины. Я наблюдала за ними, словно смотрела спектакль.

— Ложись спать, до утра мы все равно ничего не узнаем.

— Я не смогу уснуть, пока не узнаю, умру ли я утром.

— А что, по-твоему, хуже, умереть или остаться одной?

— Кто знает, ведь в любом случае кто-то из нас умрет, — сердито ответила она.

Мужчина заплакал. Ему так хотелось, чтобы она ответила иначе. Сказала бы, что она будет непоправимо одинока, если его не станет. Он пытался скрыть от нее лицо. Она даже не заметила его слез. Но я заметила и решила, что она холодна и не любит его. Для всех было бы лучше, если бы умерла она. Он, напротив, был очень чувствителен и заслуживал того, чтобы остаться в живых.

Но даже во сне я знала, что жизнью и смертью люди наделяются не по заслугам. Поэтому мне следовало что-то предпринять. Я незаметно столкнула ее с кровати. Схватила руками ее шею и сдавила. Это было легко. Она не сопротивлялась.

И тут же я почувствовала на своей шее руки мужчины. Он был сильный. Очень сильный. Я отпустила женщину и попыталась вырваться, но не смогла. Его руки, сдавившие мне шею, и чувство удушья были не похожи ни на одну известную мне муку. Комната заходила ходуном. Все быстрее, быстрее. Меня втянуло в воронку, а затем выбросило на какую-то темную поверхность. Я как будто пронеслась сквозь ледяную воду. Вокруг взрывались похожие на звезды предметы, отрубавшие от меня по небольшому кусочку. В конце концов я сделалась невесомой.

Через некоторое время я встала с кровати. Разбитая и словно одеревенелая. Квадратный будильник показывал, что еще нет пяти. Я зашаркала по полу и открыла дверь в коридор. Там под потолком горела лампочка, ее свет причинил мне физическую боль. Сидя на унитазе, я поняла, кто был тот мужчина, которого я видела во сне.

Я вымыла руки, лицо и вытерлась, стараясь не смотреть в зеркало. Те, кто жили здесь до меня, прикрепили к стене пластмассовый стаканчик с присосами. Он предназначался для зубной щетки, но без конца падал. До сих пор я неутомимо прикрепляла его обратно. И вот он опять на полу. Я подняла его и бросила в мусорное ведро.

Кто была та женщина, которая не хотела умирать? Я сама, боявшаяся, что вскоре всему наступит конец? Или конец уже наступил? Может, это путешествие под руководством Фриды — всего лишь напрасно потраченное время?

Может, моя жизнь никогда не была настоящей? Даже в те недолгие минуты с Франком? Может, я использовала всю свою энергию на то, чтобы прожить время, которого не было, потому что истинное время находилось где-то по другую сторону? И не было ли мое творчество лишь способом убить время, пока я ждала? Но чего? Может, мое тело было лишь мягкой оболочкой, под которой ничего не скрывалось?

Я села к письменному столу и включила компьютер. Пока он сопел и готовился впустить меня в свою электронную действительность, мне послышался голос Фриды, словно она была главным персонажем моей книги:

— Кого жалко, так это жену Франка!

В Праге я с нетерпением ждала, когда же я окажусь в нашей квартире в Кройцберге и снова сяду за письменный стол. Но разговор в машине по дороге из Праги мешал мне сосредоточиться. Все время я думала о новостях, полученных из Норвегии. Фрида имела пугающе большое влияние и на меня и на мою рукопись. Прикрываясь тем, что она моя сообщница, она обрела власть надо мной и над тем, что я пишу. Лучше было бы отделаться от нее. Но могла ли я обойтись без Фриды?

Я заметила их, как только мы завернули за угол у кафе с объявлением: «Fruhstuck ab 8.00 Uhr bis 16.00 Uhr».

— Они уже довольно давно следуют за нами, — сказала я.

Фрида быстро оглянулась и мотнула головой.

— Чепуха! Обычные турки, берлинцы в третьем поколении. Шатаются по своей части города.

— Они останавливались, когда мы получали деньги в банкомате.

— Санне! — предостерегающе сказала она.

— Я совершенно уверена!

— Хорошо. Давай проверим. Сядем прямо здесь.

Перед входом стояли стулья из черных стальных трубок с сиденьями из переплетенных ярко-зеленых пластиковых ремешков. На тротуаре кто-то поставил электрическую печку. Когда мы сели, двое мужчин тоже сели. Я схватилась за первое, что попалось под руку. За свой рюкзак, который лежал у меня на коленях. Старалась только, чтобы мои движения не выглядели слишком судорожными. Подошел официант, и мужчины что-то заказали. Я хотела вскочить, но официант уже стоял возле нас, и Фрида заказала кофе.

Один из мужчин смотрел на нас из-под приспущенных век. Другой барабанил пальцами по столу. Он тянул время. Они не разговаривали друг с другом. Я старалась не смотреть в их сторону, разглядывая то, что нас окружало.

Видно, здесь было в обычае выносить на улицу ненужные вещи. Кривая металлическая лампа с оторванным абажуром, большая надувная кукла со ртом, похожим на завинчивающуюся пробку из красной пластмассы. Она висела, обмякшая, в намокшей под дождем картонной коробке. Воздух из нее почти вышел. Лицо было вогнуто и парик напоминал большого ощипанного пасхального цыпленка. Какая-то женщина в широкой куртке и платке на голове прошла мимо с детской коляской, не удостоив куклу даже взгляда.

— Поторопись, мы уходим! — шепнула я Фриде.

— Нет, пусть сперва уйдут они.

Теперь и второй мужчина откровенно пялился на нас. На нем была черная толстая куртка, вздувшаяся над внутренним карманом, он напомнил мне гангстера с плохо спрятанным автоматом. Других посетителей тут не было. Уже стемнело. Спутник наклонился к мужчине и что-то сказал ему. Тот согласно кивнул, не спуская с нас глаз.

Я поискала в карманах мелочь, чтобы расплатиться за кофе, и незаметно положила ее на стол. Как будто это могло помочь мне стать невидимкой. Потом я резко встала. Фрида, не говоря не слова, последовала за мной. Мы пробежали по улице и свернули в переулок. Теперь руководство лежало на мне. Когда мы убедились, что те двое не последовали за нами, Фрида сказала:

— Вот видишь, они вовсе не шпионили за нами.

— Наверное, они хотели узнать, где мы живем.

— Постарайся думать логично. Зачем Франку или норвежской полиции посылать кого-то шпионить за нами? Это дорого, и требует много времени. Ты и впрямь думаешь, что это дело так важно?

— Не надо говорить об этом, как о каком-нибудь деле!

— Ты убегаешь от двух человек, вообразив, что они посланы, чтобы схватить тебя, а я не имею права произнести слово дело?

— Я и раньше видела их в этом районе, — упрямо сказала я.

— Может, они тоже живут здесь?

— Поехали на метро! Надо все время передвигаться! — сказала я и двинулась вперед.

Немного спустя мы сидели в вагоне метро на шестой линии между площадью Люфтбрюкке и Фридрихштрассе, чтобы пересесть на линию Курфюрстендамм.

— Zuruckbleiben bitte! — проскрипела в динамик невидимая женщина.

Я разглядывала пассажиров, пытаясь обнаружить следящих за нами турок. Это было непросто, вагон был набит битком. Многие стояли в проходе. Некоторые читали даже стоя. Сложенные газеты или растрепанные дешевые издания. Другие сидели с замкнутыми лицами. Трудно даже представить себе, что в таком переполненном вагоне метро люди претендовали на личную жизнь.

Мне стало немного легче, когда в вагон вошло похожее на женщину существо. Она выглядела не умирающей, но уже давно умершей. Тем не менее, она толкала всех, мимо кого проходила со своей кружкой для пожертвований. Громким пронзительным голосом женщина требовала деньги на доброе дело.

— Ей еще хуже, чем нам. Вот она действительно все время находится под наблюдением, — шепнула мне Фрида.

С достойной восхищения ловкостью, если принять во внимание ее состояние, эта женщина со своим костылем появилась перед нами и, буквально, залезла в наш бумажник с деньгами Франка. Я напрасно пыталась смотреть в сторону. Она, как фокусник, с легкостью жонглировала своей кружкой для пожертвований. Ее лицо было обтянуто тонкой кожей, которая не могла скрыть контуры челюсти и зубов. Скулы напоминали о тлении, которого не избежит никто из живущих. Когда я опустила деньги в кружку, она обнажила зубы, и я почему-то подумала о светофоре в густом тумане. Выступающие части ее тела были прикрыты самодельными амортизаторами из пенопластового матраца, заботливо пришпиленными к одежде французскими булавками.

Люди отворачивались, прятали носы в книги или, если могли, пересаживались на другое место. Далеко не все что-то давали. Я догадалась, что этот маршрут был ее постоянным рабочим местом.

— Сегодня все ужасно. Как по-твоему, по мне видно, о чем я думаю? Видно, что мне страшно? — спросила я, когда мы выбрались из метро на улицу.

— Если ты будешь жить в Кройцберге и убегать от каждого турка, который на тебя посмотрит, они, безусловно, это заметят. Зайдем куда-нибудь, посидим?

— Нет, мы возьмем такси и поедем прямо домой. Мне хочется запереть за собой дверь.

— Ты собираешься все Рождество просидеть за запертой дверью?

Я не ответила, мне было холодно. Витрины магазинов являли собой большие световые пятна. Все было залито светом. Но будь здесь темно, было бы еще хуже.

— Мы поедем в Италию, — неожиданно сказала Фрида.

— В Италию? — Я испугалась.

— Да, я нашла первоклассный курорт недалеко от Венеции. Там ты будешь в безопасности.

— Почему ты планируешь такие поездки, не спросив меня? Это будет стоить целое состояние.

— Забудь о деньгах. Я тревожусь о тебе. Ты перестала общаться с людьми. Сидишь над своей клавиатурой и смотришь на Копиштрассе, пока я не приду вечером домой и не включу телевизор. Я вижу, что тебе хочется послать меня к черту, чтобы ты могла просидеть так остаток дня. А когда мы выходим, тебе за каждым углом мерещатся сотрудники Интерпола. Так никуда не годится. Тебе необходимы вода, покой и тепло. Тебе нужна аромотерапия, лечение минеральными водами и всякое такое.

— Но ты не должна решать это за меня. Я еще сама не знаю, чего я хочу.

— Прекрасно. Ты как хочешь, а я поеду.

Что-то в ее голосе подсказало мне, что она не шутит. У меня появилась возможность отделаться от нее. Но провести Рождество в одиночестве в Кройцберге с осыпающейся елкой и агентами за дверью мне тоже было не по душе.

— Как туда лететь? Через Неаполь? Рим? — спросила я, помолчав.

— Мы не полетим. Мы поедем на машине!

— Ты с ума сошла! Это же страшно далеко!

— Мы поедем на юг через Германию, Австрию, через Альпы в Италию и там спустимся к побережью. Это займет всего два дня. Поедем по шоссе А-9, это самый простой путь. Мы с тобой любим ездить. Ведь так?

Мне в виски впились железные когти. Я даже забыла следить, не идет ли кто-нибудь за мной.

— Мы должны решить это сию минуту? — обессилев, спросила я.

— Я уже решила, а ты можешь подождать с решением до утра.

На Курфюрстендамме зажглись рождественские огни. Все это мы уже видели по телевизору. Тут все было больше, чем в Осло на улице Карла Юхана. Не только потому, что Курфюрстендамм значительно длиннее. Очевидно, страсть к изобретательности была здесь гораздо сильнее, чем у нас в Норвегии. Желание затмить другие части города и доказать свое суверенное превосходство в качестве парадной улицы. Здесь это считалось более важным, чем во многих других городах. Гигантские ниссе, звездный дождь, святые семейства, елки, составленные из горящих лампочек. А на мостовой уличное движение показывало свое световое шоу.

Витрины больших магазинов были заставлены старинными кукольными домами. Франку бы несколько таких домов, он мог бы выгодно их продать.

— Ну как, тебе полегчало? — почти дружески спросила Фрида.

— Да, но я мечтаю уже запереться в квартире.

Мы остановились с толпой детей и взрослых, превратившихся в детей, некоторые были даже старше меня. Они на что-то смотрели и восторженно вскрикивали. Нам открылся целый мир миниатюрного дома в несколько этажей. Комнаты, лестничные проемы, сады, балконы, мебель и куклы. У некоторых в руках были крохотные фонарики со свечами, иногда фонари стояли так, что мы могли наблюдать семейную идиллию, домашнее хозяйство или внутреннюю часть лавки. Здесь были детали интерьера всех эпох и стилей. Во многих комнатах на елках горели свечи.

Пока мы там стояли, на стекло витрины скользнуло tableau и смыло все остальное:

Девочка стоит перед красным стандартным домом и смотрит. Из его окон струится свет. Гардины. Горшки с цветами. В доме люди. Они сидят за столом, то и дело наклоняясь друг к другу. В глубине комнаты зелеными и золотыми шарами сверкает елка. Девочка прячется за сугробом, однако, когда она приподнимается на цыпочки, ей все это видно. Скоро полдень, но все-таки темно. Контуры снежного сугроба у калитки кажутся фиолетовыми. На планках штакетника маленькие снежные шапочки. Синицы дерутся и шумят в кустах живой изгороди. Девочка подходит к двери и стучит. Через минуту другая девочка, живущая в этом доме, открывает дверь и спрашивает у пришедшей, что ей нужно.

— Можно, я ненадолго зайду? — быстро спрашивает девочка.

— Сейчас неудобно, у нас собрались родные, — отвечает хозяйка.

У нее за спиной светло и уютно, слышны негромкие голоса. Пахнет кофе, какао и горячими пончиками. Пряниками. Девочка поворачивается и быстро убегает. Она летит по дороге, по полям. Ее сапог застревает в снегу. Варежки она тоже потеряла. Но она не останавливается, пока не добегает до тяжелой исцарапанной двери приюта. Краска вокруг дверной ручки облезла, крыльцо обшарпано множеством ног. Девочка знает, что ей нельзя войти в дом в одном сапоге и без варежек, и, прихрамывая, бредет обратно по той же дороге. Она сильно припадает на одну ногу, передразнивая старого церковного служку. Нога, на которой нет сапога, давно промокла. Девочка идет по своим следам и находит потерянные вещи. Сперва сапог, в котором полно снега, потом варежки. И понимает, что должна радоваться. Потом она возвращается к тяжелой исцарапанной двери. Позже все дети собираются в холодной гостиной. В углу стоит дерево, которому здесь явно не по душе. Оно роняет иголки на серый крашеный пол. Некоторым детям знакомые прислали подарки. Девочке никто не прислал. Дежурный воспитатель включает радио. Оттуда доносится звон колоколов. Счастливого Рождества.