Я проснулась от непонятного звука и сразу почувствовала, что Фриды нет в номере. Тем не менее какое-то время я еще лежала и слушала. Все было тихо. Я зажгла настольную лампу. Два ночи. Я оставила ее в одиннадцать в баре отеля, поднялась и заснула, как только легла. Весь день мне казалось, что у меня начинается грипп или что-то в этом роде.
Сев на крышку унитаза, чтобы послушать, не раздадутся ли ее шаги, я пыталась понять, что же случилось. Возможность того, что Фриде захотелось провести ночь в баре отеля, была невелика. Будь это кто-нибудь другой, я бы могла предположить, что она, избитая и пьяная, валяется в сточной канаве или что ее ограбили и сбросили в канал. Но с Фридой такого случиться не могло.
Нет, это был один из ее приемов, позволяющих ей держать меня в напряжении. Она как будто наблюдала за моим страхом через вентиляционное отверстие. Оправдались мои наихудшие предположения: я не должна доверять Фриде. Да, она сама выбрала меня, но с таким же успехом она в любую минуту может выбрать кого-нибудь другого. Собственно, я всегда это знала. Во всяком случае, после того, как стало ясно, что она поддерживает отношения с женой Франка.
Мне не хотелось признаваться, что я сама не раз намеревалась расстаться с Фридой. Заглянув в платяной шкаф и под кровать, я заглянула даже под дверь, но, не успев лечь, снова вскочила и позвонила портье. При звуке усталого голоса ночного портье на другом конце провода мне стало стыдно. Что я могла ему сказать? Что чувствую себя одинокой? Спросить, не видел ли он, когда ушла Фрида? Я буркнула извинение по-норвежски и положила трубку.
На лампе был полотняный абажур. Когда-то он, безусловно, был красивый. Золотистый. Но слишком мощная лампочка превратила его в старую карту с нечеткими границами и стертыми обозначениями городов, в которых я никогда не была. Своеобразный подпольный мир с грязными трещинами и пятнами от вина, крови, кофе или воды. Кто их разберет. Дрожа, я поставила лампу на пол. Но не погасила ее. Отверстие наверху абажура образовало на потолке злой глаз.
Вскоре он начал мучить меня, даже когда я лежала, зажмурившись. Но я не могла заставить себя погасить лампу. Я принесла из ванной полотенце и прикрыла лампу сверху. Свет стал не таким ярким, и глазеющее око исчезло. Я попыталась заснуть, но одна мысль заполнила мою голову и я не могла прогнать ее. Она стучала у меня в голове и предупреждала: «Пожар!» Полотенце могло прикоснуться к лампочке. Я сдернула полотенце и спряталась под одеяло. Оно было тонкое и негнущееся, как тюфяк из тростника. Сейчас я предпочла бы перину, которая облегает тело, легко прикасается к спине и затылку и греет, не обладая тяжестью.
К утру, должно быть, я все-таки задремала, потому что проснулась от шума воды в трубах. Мне послышалось, что кто-то возится в ванной. Я вскочила и пошла туда. Разумеется, там никого не было. Лишь когда я вытиралась после душа, появилось бледное лицо Фриды. Несмотря на черноту под глазами, вид у нее был самый невинный.
— Привет! — сказала она.
— Где ты была?
— В порту, смотрела грузовое судно Гюнтера, — весело ответила она с таким видом, словно сообщила о ранней пробежке вдоль канала. Впрочем, я и так уже давно все поняла. Фрида пустилась в плаванье на всех парусах.
Мы сидели на скамье на солнышке. На берегу реки, а может, это был канал. Берега были выложены большими каменными блоками. Они были точно пригнаны друг к другу и держались благодаря собственной тяжести. Сила притяжения, думала я, одинаково опасна и надежна. В конце концов мы подчиняемся ей. И, если не падаем по своей воле, всегда найдется кто-то, кто позаботиться о том, чтобы подтолкнуть нас, семь локтей вниз, и мы падаем, замурованные в урны, или же наш развеянный прах свободно опыляет землю.
Кто-то отдается на волю воды. Течений. Это свободнее, но уж чересчур одиноко. Я увидела себя, плавающую вместе с мальками сельди по тому, что некогда было кишечной системой. Мы свободно вплывали и выплывали. По крайней мере, мы могли вымыться. Особенно, если речь шла о море. Вечный моцион. Ведь там, в глубине, ничто никогда не останавливается. Приятно было думать, что тебя вечно будет качать. Как бы глубоко там ни было.
Я не удостоила Фриду ни словом. Но было не похоже, чтобы ее это огорчило. Она начала что-то записывать в новом блокноте с листами из рисовой бумаги. Я помнила этот блокнот, купленный в какой-то лавочке в Праге. Спрашивать, что она там записывает, было ниже моего достоинства. Еще не хватало!
Вода из Рейна или неизвестно откуда текла у моих ног. Ее поверхность была неспокойна. Тени менялись и передвигались, как мели при слабом течении. У противоположного берега вода двумя потоками обтекала старую лодку, привязанную у края канала. Лодка сопротивлялась и пыталась отвязаться. Она хотела уплыть прочь. Поиграть с волной. Но была привязана двумя веревками и не могла сдвинуться с места.
Два лебедя, белый и серый, переругиваясь, плавали вокруг, иногда ныряя с головой в воду. Чайки и небольшие вороны пировали рядом возле перевернутого ведра с отходами. На соседней скамейке лежала дохлая мышь, подняв вверх все четыре лапки. Открытые глаза кололи застывшей в них смертью. Маленький рот поражал свежим розовым цветом. Вокруг нас вился воздушный запах мочи. По обоим берегам стояли дома разного размера и качества. Но все были старые. Некоторые были оштукатурены по последней моде, из чего явствовало, что кто-то потратил целое состояние на их ремонт. Город был похож на старый театр, он все время менял костюмы и декорации.
— Ты не хочешь спросить, как мне с ним было? — спросила Фрида и бросила камешком в дохлую мышь.
— Нет, — устало ответила я.
— Почему? Что тебя угнетает?
Пришли две подружки, неся между собой корзину. Они ногой столкнули мышь со скамьи и сели. Бесстрашная легавая тут же подхватила мышь и бросилась прочь, таща на поводке хозяина. Подруги сплетничали и смеялись, доставая из корзинки еду. Через мгновения их лиц было уже не видно из-за кусков цыпленка и белого хлеба. Тем не менее, поток хихиканья и слов не переставал течь из их жующих ртов.
— Ты меня бросила… Я испугалась, мне было обидно, — призналась я.
— Чего ты испугалась?
— Что будет, когда к нам приедет жена Франка?
— Предоставь все мне, — сказала Фрида, убирая блокнот.
— Как я могу все предоставить тебе, когда ты вдруг исчезаешь с незнакомым мужчиной?
— О Господи! Но я же вернулась! Я должна жить своей жизнью. Только тогда я смогу внести свой вклад.
— Во что?
Фрида помолчала, глядя на воду, потом положила руки на спинку скамейки и начала рассказывать:
— Он плавает на своем суденышке и пришвартовывается там, где ему взбредет в голову. Я думала, что у него большое судно, много грузчиков и глубокий трюм, но все оказалось не так.
— Ты была с ним… на его судне? И, кроме вас, там никого не было?
— Да.
— Ты с ума сошла. Зачем ты подвергаешь себя такому риску? Что бы я делала, если бы ты?.. — воскликнула я, понимая, что Фрида может подумать, что я тревожусь не за нее, а за себя. Но она как будто ничего не заметила. И продолжала говорить, зажмурившись на солнце.
— У меня не было выбора. Понимаешь, Санне, с одиночеством не шутят. Оно подавляет все. Даже способность к близости. Я не могу постоянно испытывать одиночество. Случайное знакомство или нет, не играет тут никакой роли. Он сказал, что был готов к тому, что я ему позвоню. В нем была какая-то неуверенная серьезность. Там, на судне. Над его койкой висел паяц, похожий на тех, каких мы видели в маленькой переполненной лавке на Софиенштрассе в Берлине. Мне было интересно, как он может спать, когда у него над головой звякает эта игрушка. Но о таких пустяках не спрашивают. Он зажег керосиновую лампу в углу рядом с кроватью. Она тоже позвякивала. Но почти неслышно. Ведь судно было пришвартовано к берегу. Маленький огненный глазок внутри закопченного стекла делал темноту более глубокой. Он стоял совершенно нагой, освещенный этим огнем. Не очень молодой, к счастью. Я не люблю молодых людей. Не могу брать ответственность за них на себя. Не могу вытаскивать их из колодца, когда они понимают, что им почти нечего дать мне. Не могу извинять и утешать их. Молодые, отчаянные парни, стреляющие от бедра и тут же умирающие, не для меня. Я люблю выносливых. Тех, которые владеют собой. Которые ошибаются и понимают, что это может повториться. Которые в своих недостатках не обвиняют никого, кроме природы. Которые не боятся насмешливых и умных женщин. Тех, которые не сдаются даже в поражении.
— Последнее звучит, как цитата из Рудольфа Нильсена или Нурдала Грига, — к собственному удивлению, сказала я. Обычно подобные комментарии были характерны не для меня, а для Фриды. Но она продолжала, словно ничего не слышала.
— В каком-то смысле мы с ним слеплены из одного теста. У нас нет своей постоянной гавани. В этом нет ничего плохого. Жаль только, что люди ошибаются, думая, будто тот, кто работает по найму, продается. Это не так. Продаются те, кто имеет все и все равно пребывает в раздражении. Те, которые всегда хотят иметь все и потому никогда не бывают довольны. Такие, как Франк.
— Не надо так говорить о Франке, — шепотом попросила я.
— Почему? Ведь это правда. Знаешь, Санне, мы можем называть это любовью, влечением или эротикой. Даже распутством. Можем называть это, как угодно, но мы не должны думать, что это дается бесплатно. Не должны.
— Ну почему бесплатно…
— Знаешь, что Райнер Мария Рильке написал, когда получил письмо от своего адвоката о том, что Клара Вестхофф, его жена, просит развода?
— Интересно послушать.
— Примерно это звучит так: Тот, кого любят, умирает и исчезает. Тот, кто любит, приобщается к вечности. Для того, кто любит, но не нуждается в ответной любви, любовь — это преодоление предела и преображение. Тот, кто так любит, счастлив, вопреки боли, горю и одиночеству.
Смущенная, я перевела взгляд на ровный ряд домов на другом берегу реки.
— Это должно служить утешением для таких, как я?
— Нет, напоминанием.
— Рильке мог бы сказать это короче, тогда бы это было легче запомнить.
— У тебя есть предложение?
— Человеку важнее быть способным любить, чем быть любимым!
— Скажите! Какая ты сегодня уступчивая! — Она усмехнулась.
— Этот Гюнтер не смог заставить тебя согласиться с тезисом Рильке. Скорее, наоборот, — заметила я.
— И, разумеется, не бесплатно.
Неожиданно между нами не осталось никаких разногласий. Только смех.
— Расскажи поподробнее, — попросила я.
— И ты все стерпишь?
— Да.
— И не будешь прерывать меня глупыми вопросами?
— Нет.
— Я позвонила ему и спросила его, где он находится.
— Сидя в баре?
— Ты можешь помолчать или нет?
— Молчу-молчу.
— Я сидела в этом скучном, пустом баре и позвонила Гюнтеру. Он как раз только что пришвартовался и разогрел на примусе банку тунца. Сказал, что ждал меня. Я даже забыла, какой у него хриплый голос. Поднимающийся из глубины. Из чрева большого города или из речного ила. От этого у меня внизу живота вспыхнула искра. Или она вспыхнула в мозгу. Когда такое случается, от одного до другого не так уж и далеко. Он объяснил, как мне найти его причал и судно «Юнгфрау Мария».
Мне захотелось прокомментировать название судна, но я вспомнила наш уговор. Кроме того, мне хотелось узнать, сам ли он придумал это название.
— Когда такси остановилось, он стоял у поручней, — продолжала Фрида. — Пока мы были на глазах у людей, Гюнтер немного робел. На пристани стояли два человека и с любопытством глазели на нас. На меня. Но, когда мы спустились в каюту, он изменился. Мы были как старые знакомые. В каюте пахло горючим, которым пользуются такие суда. Все было крепко сколочено и привинчено. Стол, стулья, койка, кухонный столик, полки и примус. Внутри все было коричневое, только разных оттенков. Кроме четырех оранжевых кружек, висевших на медных крючках под полкой. Он открыл бутылку красного вина и налил в две кружки. Мы сели против друг друга. Столешница была такая маленькая, что мы то и дело касались друг друга, и на столе и под столом. Мы немного посмеялись над этим. Когда мы выпили, он отставил свою кружку и взял мое лицо обеими руками. Света от керосиновой лампы почти не было, я не могла видеть его глаза. Но чувствовала тепло его рук. Я не спеша развязала на нем шейный платок. Он закрыл глаза и не противился. Кончиками пальцев я провела по контуру его губ. Верхняя губа немного выдавалась вперед. Выбрит он был небрежно. Может, он брился как раз, когда я позвонила. Свежая царапина на щеке навела меня на эту мысль. Я сидела и ощупывала его лицо, как слепая, пытавшаяся понять, как выглядит человек, которого она любит. Ведь я уже все знала. Знала, зачем приехала. Не для того, чтобы сохранить его на утро или на следующую неделю. Или на год. Не затем, чтобы съехаться с ним в одной квартире в целях экономии. И не затем, чтобы кто-то из нас мог сказать: «А теперь пошли домой», если мы где-нибудь были вместе. Мне он был нужен сейчас! И этого было достаточно. Думаю, он уже довольно давно не принимал душ. Конечно, он мылся, но все-таки от него пахло судном. А может, запах судна всегда сопутствует тому, кто на нем живет.
Фрида поднесла к лицу рукав жакета, понюхала и кивнула.
— Этот запах вызвал во мне чувство, которым я не злоупотребляю по будням. Нежность. Она не имеет никакого отношения ни к этому человеку, ни к любовному акту. Она присутствует во мне постоянно. Как ощущение или как цитата из книги, которую я плохо помню. Я не могла бы восстановить ее в памяти, и это было неподходящее время для сложной умственной работы или рефлексий. Есть что-то исключительное, когда человек вдруг понимает, что все дело в самой встрече. Что других встреч не будет. Что мы не должны ничего откладывать на потом. Наверное, неправильно выбирать надежное постоянство. Мгновение распыляется. Становится не главным. Всегда можно что-то отложить на завтра. Человека или чувство — на завтра. Когда будет удобнее. Когда не будут мешать практические обстоятельства. Долг. Думаю, многие никогда и не жили по-настоящему, потому что всегда откладывали жизнь на потом. — Фрида замолчала.
Компания мальчиков с криками бежала по краю набережной. Я поджала ноги, чтобы они, споткнувшись о них, не свалились в воду. Спасение на водах сейчас выглядело не особенно привлекательно.
— Его выбросили из дому, когда ему было двенадцать, — продолжала она. — Это меня не растрогало. Я имею в виду, что мне известна история Санне Свеннсен. Но я поняла, что моя симпатия была бы ему приятна. Некоторые мужчины обладают завидной способностью проявлять сентиментальность, не смущаясь, даже если это звучит патетично.
— Патетично? Но это же ужасно, когда тебя выбрасывают из дома в двенадцать лет!
— Ну вот, пожалуйста! Ты позволяешь растрогать себя. Да, история Гюнтера похожа на все описания несчастного детства у Гюго, Достоевского или, скорее всего, у Диккенса. Ничто не бывает столь трогательным, как разбитое детство взрослого мужчины. Но Гюнтер ведь реальный человек. Кстати, я никогда не слышала, чтобы ты жаловалась на свою историю.
— Она не так интересна.
— Потому что тебе стыдно?
— Может быть. Но она не играет никакой роли в том мире, в котором мы живем.
— Ага, человек все-таки способен увидеть себя в общей перспективе, — сказала Фрида.
Я не была настроена обсуждать с нею свои способности, и потому спросила:
— Вы договорились о чем-нибудь? О новой встрече? Ведь мы едем вдоль Рейна.
— Договорились? Нет! О чем мы могли договориться?
— Но у тебя есть номер его телефона?
— Да. Но я уже использовала отведенное мне жизнью время на свидание с Гюнтером.
— Как ты можешь быть такой… такой легкомысленной? Как будто это пустяки. Это был для тебя пустяк?
— Важный пустяк. С предсказуемым концом.
— Ты меня пугаешь своим цинизмом.
— Почему я должна месяцами оплакивать Гюнтера, когда могу радоваться тому времени, что мы были вместе?
На соседней скамейке сидела, покачиваясь, маленькая ворона. Она делала ритуальные кивки всем телом. Словно никак не могла решиться, взлететь ей или нет. На зелень и синеву легли розовые сумерки. Я никогда не видела ворону такого цвета. Все дело в свете. Свет изменяет все во всем мире.
— Я тебя не понимаю, — сказала я.
— Человек свободен! Нельзя коллекционировать людей, как коллекционируют почтовые марки. Нельзя хранить их впрок, обмениваться ими или продавать. Можно только радоваться им в то время, пока ты можешь присутствовать в их жизни.
— И что же он делал потом? — История Гюнтера возбудила мое любопытство.
— Когда потом?
— После того, как его выгнали из дома.
— Он украл грузовой велосипед и начал скупать утиль. Знаешь такие велосипеды с большой корзиной впереди? Первую зиму он ночевал в чулане у одного взрослого старьевщика, которому за это разрешалось пощупать его, — сообщила Фрида.
— Такое должно быть наказуемо, — пробормотала я.
— Оно и есть наказуемо, если суметь это доказать, — заявила она.
Седой, полноватый человек сидит в кресле директрисы и смотрит на девочку, стоящую у письменного стола. Он поднимает руку и что-то говорит. Девочка передвигает ноги. Они как будто приросли к полу, но все-таки она подходит поближе. Она должна решить примеры, которые у нее не получились в школе. Цифры всегда ускользают от нее. Она никогда не успевает поставить их туда, где им следует быть. Он сказал воспитательнице, что сам все объяснит девочке и что им не должны мешать. Его глаза — два черных светящихся шара. Они совершенно неподвижны. Штора на окне у него за спиной задернута. Тем не менее, девочка видит перхоть на его черном потертом пиджаке. Спереди пиджак кажется темнее. Лица человека не видно. Он сидит немного отодвинувшись от стола с открытым учебником по арифметике перед собой. Неожиданно он поворачивает к ней крутящееся кресло и что-то строго говорит о делении. Одновременно он приподнимает к ней нижнюю часть туловища и расстегивает ширинку. Что-то вываливается оттуда. Это похоже на волосы и кусок нутряного сала или на пленки, которые остаются, когда экономка разделывает убоину. Она ловко срезает их острым ножом и бросает в цинковое ведро. С той минуты, как он хватает девочку за загривок и до того, как отпускает, она думает только о цинковом ведре. Потом он кого-то зовет и просит прийти и убрать. Девочка заболела. Ее вырвало прямо на пол. К сожалению, попало и на него. Избежать этого было невозможно, говорит он. Ведь он должен был научить ее считать, поэтому она сидела близко от него. Она не предупредила, что плохо себя чувствует, а потом было уже поздно. Скажи она вовремя, этого не случи лось бы, бранится он. Помощница кухарки пытается стереть блевотину с его брюк. Это не так-то легко. Девочка чувствует кислый запах. И еще что-то. Вкус стыда. Позже она всегда будет чувствовать во рту этот привкус, неправильно решив примеры по арифметике. Или когда будет есть мясо с картошкой, не смея оставить на тарелке кусочки мяса. Но она больше не решает примеров с попечителем. Ее не берут также, когда дети ездят в горы или ходят в лес. Она рада, что он не верит, будто она здорова, и она всегда старается избежать взгляда его круглых, как шары, глаз. Когда в прихожей на вешалке висит его шляпа, она обычно находит себе занятие вне дома. И не она одна. Но тем, которые всегда здоровы, трудно избежать внимания попечителя. Он может назвать их по имени и чего-то потребовать от них. Директриса следит, чтобы дети благодарили попечителя. И Бога.