Перед завтраком я сидела с мобильным телефоном в руке, держа палец на первой цифре номера Франка, и думала: у меня еще есть выбор. Я могу набрать его номер! Но я этого не сделала.

Мы прошли по знаменитой Ла Рамбла, где вечно дует ветер, и видели издали высокого Колумба на огромном цоколе в конце этой шумной улицы, изобилующей всевозможными лавками, киосками, сувенирными ларьками, цветочными магазинами, фокусниками, торговцами живностью с клетками, в которых сидели птицы и грызуны всех мастей, гадалками и мимами, дерзко преследующими свою жертву у нее за спиной ко всеобщему веселью. Мне было холодно. И мало помогало сознание, что мы находимся в сердце Каталонии в городе Антонио Гауди.

Каждый раз, слыша смех Аннунген, я понимала, что Франк выбрал бы ее, если бы он нас выследил или она позвонила бы ему и сказала, где находится. Поэтому я готовила себя к этому. Независимо от того, сколько его денег хранилось у меня, он выбрал бы ее. Самое лучшее было бы все рассказать ей и покончить с этим. Я была из той категории преступников, которые хотят, чтобы их преступление было раскрыто. Здесь было слишком много людей, чтобы я могла вычислить среди них потенциальных преследователей. Но я могла только гадать, что для меня было бы хуже — Франк, раньше или позже нашедший нас и выбравший Аннуген, или наемные убийцы, явившиеся сюда, чтобы схватить нас.

Солнца не было, лил дождь. Вернее сказать, с моря на нас обрушился целый континент воды. Мы стояли на мозаичном тротуаре, сделанном по эскизам Миро, и восхищались драконами в стиле Ар деко, украшавшими бывший магазин зонтов. Что общего имеют между собой драконы и зонты, понять, конечно, трудно. Фрида рассказывала нам, что оперный театр Лисеу дважды восстанавливали после пожаров в 1861 и 1994 году.

Мы зашли в неоготический дворец Гуэль. Я надела перчатки, а Фрида читала нам вслух путеводитель для туристов. Этот дворец вместе с собором Ла Саграда Фамилия — собором Святого Семейства, — который нам еще предстояло увидеть, был самым значительным творением Гауди.

Я презирала свою способность идти прямо, никуда не сворачивая, и считала это рабским отношением к действительности. Не нравилось мне сие добровольно возложенное на себя обязательство двигаться к цели именно таким образом. Кажется, такие наклонности передаются по женской линии? Но от кого? Моя мать отдала меня раньше, чем двинулась куда-то дальше.

Мы ехали в открытом автобусе для туристов. По-моему, у меня начинался насморк. Фрида фотографировала, а Аннунген восторженно вскрикивала при виде того, что открывалось ее глазам. Мне никто не мешал думать о том, что я могу заболеть. Я предвидела, что заболею, как только мы, наконец, снимем себе жилье, где я могла бы работать. Мало того, мне придется сидеть дома, пока они, забыв про меня, будут осматривать новое место. Конечно, они будут приносить мне фрукты и еду, не хватало, чтобы было иначе. От них будет приятно пахнуть морем и солнцем, ведь мы поселимся у моря, это было уже решено. А я буду лежать в комнате, пропахшей болезнью, пылью и несвежим бельем.

— Господи, как будет прекрасно, когда мы найдем идиллическое местечко, где сможем остановиться! — воскликнула Аннунген. — Но сперва мы должны насладиться Барселоной!

Следующий час нас возили и пичкали уникальными туристскими достопримечательностями Барселоны. Собор Ла Саграда Фамилия, незаконченный шедевр Гауди, начатый в 1884 году и до сих пор не достроенный. Этот игривый великан произвел непередаваемое впечатление даже на писателя с начинающимся насморком. Весь изрезанный и украшенный не одним, но множеством рогов изобилия, дарящих все новые и новые детали, фигуры, формы и выступы. Это было жилище для карабкающихся ангелов, чертей и фантастических пресмыкающихся. Мы обошли его кругом, полагая, что осмотрели фасад, но, когда мы обошли его во второй раз, все оказалось другим, поразительно новым. Большой подъемный кран возвышался красным крестом на фоне неба и был современным комментарием к главному творению Гауди.

— Эта церковь выглядит, как игрушка, я таких еще не видела! — воскликнула Фрида. — Но страшно дорогая игрушка!

— Да, чего тут только нет! — согласилась я.

— Вовсе не обязательно, чтобы все церкви выглядели, как саркофаги, поставленные торчком, — сказала Аннунген. — По-моему, этот собор сделан специально для того, чтобы радовать людей.

Я заметила, что я с ней согласна. И снова должна была признаться, что эта Аннунген мне нравится. Я даже привыкла к тому, что она часто выражает свои мысли умнее, чем Фрида. Пожалуй, стоило бы записать некоторые ее высказывания, но это выглядело бы нарочито. Не исключено, что она спросила бы меня, что я пишу. И пока бы я придумывала, что ей ответить, ход моих мыслей был бы нарушен.

Обычное дело. Жизнь часто служит одновременно и вдохновением и помехой. Порой действительность мешает или ее невозможно выразить. Вместо того, чтобы оплодотворить мое творчество, эта поездка становилась помехой. Словно жизнь и творчество были двумя силами, которые вели друг с другом партизанскую войну. Ничто до такой степени не отгораживало меня от жизни, как мысли и творчество, и ничто не вторгалось в творчество сильнее, чем жизнь.

— Сколько здесь сказочных завитушек! — сказала я, и сама услышала, как глупо это звучит. Я обошла вокруг собора, наблюдая за движущейся многоголовой толпой, такой же восхищенной, как мы. Головы у всех были задраны вверх. И я с тоской вспомнила свою комнату в Осло, похожую на тюремную камеру, где мой покой изредка нарушал только Франк.

Когда мы проходили мимо газетного киоска и Аннунген увидала заголовок статьи о предстоящем сегодня вечером матче, она сказала, немного волнуясь:

— Стадион расположен совсем рядом с нашим отелем. Подумать только, если бы Франк увидел, как Барселона будет сегодня играть!

Фрида фыркнула, но Аннунген продолжала:

— Он неподражаем, когда смотрит футбол. И всегда болеет за проигрывающих. Это мило, правда? Другие мужчины болеют за тех, кого они обожествляют. Франк не такой. Надеюсь, ты меня понимаешь, хотя и не знаешь его!

Она повернулась и вопросительно посмотрела на меня. Но ответила ей Фрида:

— Футбол славен ушибами, треснувшими менисками, порванными нервами и мышцами. Не говоря уже обо всех этих далеко не музыкальных голосах, воплях «ура!», песнях, усиленных содержимым пивных жестянок, пьяным ревом и мегафонами. Сквозь сопли, слезы и пот. Плачущие взрослые бэби, у которых текут слюни и сопли и которые не могут простить миру, что противники забили им гол. Неужели это может привлекать такого воспитанного человека, как Франк? — сказала Фрида.

— Нам надо найти бюро по сдаче квартир. Я хочу жить в домашней обстановке, — прервала я ее, главным образом, для того, чтобы прекратить разговор о том, что лучше для Франка.

— И мы останемся здесь, пока рукопись не будет закончена и мы не продадим ее самым выгодным образом, — подхватила Фрида, как будто речь шла о том, чтобы продать на аукционе историю Хиллари Клинтон о некоей игривой части тела ее мужа.

Однако найти в Испании жилище в понедельник оказалось безнадежной затеей. В туристической фирме почти ничего не знали о сдающихся квартирах. Фрида предложила мне позвонить в норвежское консульство. Там нам посоветовали поехать туда, где мы хотели бы поселиться, и обратиться в местную фирму по сдаче квартир. Им там лучше известно. Кроме того, мы могли бы сразу решить, нравится ли нам район. При звуках дружелюбного голоса, говорящего по-норвежски, у меня перехватило дыхание.

В Берлине мне удавалось говорить по-немецки так, что немцы меня понимали, я даже читала газеты и смотрела телевизор. Но с тех пор как мы покинули Германию, я оказалась в изоляции, моя связь с языком ограничивалась Фридой, рукописью и Аннунген. Голоса, доносившиеся извне, были непонятны и таили опасность. Иногда мне даже казалось, что люди, исключительно мне на зло, говорят на языке, которого я не понимаю. Я не читала газет, не смотрела новости по интернету и уже очень давно не включала телевизор. Я не знала, остался ли мир таким, каким был раньше, питающимся незначительными новостями, раздутыми средствами массовой информации, и блестящими фотографиями, снятыми на месте трагедий. Я не знала, сколько народу умерло, было искалечено и голодало. Не знала даже, кто теперь премьер-министр Норвегии. В течение многих лет, строя свою жизнь в зависимости от передачи новостей по телевизору и радио, я теперь как будто выпала из круга. Я, объехавшая Европу вдоль и поперек, забыла, можно сказать, о мире. Может, я вообще понемногу исчезаю из жизни?

Мы сдались и пошли завтракать в итальянский ресторан. Там посреди зала сидела пожилая женщина небольшого роста и медленно ела спаггети, глядя на что-то перед собой. Очевидно, она была здесь постоянной гостьей, потому что официант обращался с ней почти фамильярно. Один раз он наклонился и тронул ее за плечо. Она не обратила на это внимания, не улыбнулась и даже не взглянула на него, продолжая глядеть перед собой.

Он принес десерт и осторожно поставил перед ней. Засахаренная груша в шоколадном соусе. Женщина закрыла глаза, схватила его руку и прижала к груди. Он сложил пальцы чашкой. Это продолжалось одно мгновение. Можно было подумать, что нам все это только померещилось. Потом она отпустила его руку и начала есть, словно ничего не случилось.

— Она похожа на мать Франка, — сказала Аннунген.

— Правда? — вырвалось у меня.

— Мать Франка озлобилась после того, как его отец повесился. Она так и не простила его.

— А почему она должна его простить? — спросила Фрида.

— Почему? А что толку хранить злобу? — ответила Аннунген. — Озлобленность никому не может пойти на пользу. Франк все делает для нее, и все равно она портит ему каждое Рождество и каждый день рождения, выплескивая свою горечь из-за человека, чья вина состоит лишь в том, что он повесился. Ясно, что если бы Франк… Нет, я даже подумать об этом не могу. К счастью, Франк ничего такого не сделает. Он слишком любит жизнь. И нас, — заключила Аннунген дрогнувшим голосом.

— А ты думаешь, отец Франка их не любил? — осторожно спросила я.

— Не мне судить. Но он мог бы еще раз подумать о них прежде, чем повесился.

— Может, у него не было времени. Может, все случилось неожиданно.

— Нет, он привел в порядок свои дела. Все бумаги. Оплатил страховку. Однако не думаю, что мать Франка получила ее. Ведь он покончил с собой… Наверное, из-за этого Франк так не любит бумаги. У него и нет никаких бумаг, за исключением бон, по которым он может выиграть.

— И она каждое Рождество говорит о смерти мужа? — спросила я.

— Да, и это такой же ритуал, как открывание подарков. Она показывает нам, где это случилось, как она вошла и остановилась в дверях, глядя на его висящее тело, как она влезла на стул и попыталась вынуть его из петли. Правда, ей пришлось отказаться от этой мысли, потому что он оказался слишком тяжел. Девочки плачут, Франк просит: «Мама, прекрати!», но это не помогает, а я убираю со стола. По-моему, она даже не замечает, что мы сидим у нее. Она считает, что сочельник — это день великого рассказа. И она по-своему права. Но то, что она рассказывает, не имеет отношения к Евангелию, которое читают на Рождество. По возвращении домой Франк обычно хвалит меня за то, что я терплю выходки его матери, и обещает, что на будущее Рождество мы туда не пойдем, а останемся дома. Но я никогда не жалуюсь, что мы навещаем ее. Это Франку не хочется ходить к ней. Меня не задевает, что она рассказывает историю об отце Франка, когда мы сидим у нее на кухне и едим бараньи ребрышки. Да-да, у нас дома она никогда не вспоминает об этом. Я, кажется, уже говорила, что она поставила свою кровать в гостиную под тем крюком, на котором он повесился? Франк боится, что общение с такой бабушкой может причинить девочкам вред. Но я успокаиваю его тем, что семейные дела не могут им повредить. Конечно, его мать могла бы выбрать для своих рассказов более подходящее время, хотя, с другой стороны, хорошо знать заранее, что тебя ожидает. Кроме того, его мать нравится мне гораздо больше, чем моя собственная. Моя мать знает все, что было, что будет и как все должно было бы быть. Я ее даже не слушаю. Думаю, в моей семье никто никогда не вешался. Отец был уравновешенный человек. Он брал нас с сестрой на лыжные прогулки… несколько раз. По-моему, мама предпочитала, чтобы он пореже бывал дома. Она часто жаловалась, что папа так зависит от нее, что она ни на минуту не может оставить его одного. А вот Франка она очень любит. Гораздо больше, чем меня. Никто не говорит столько о моем незащищенном дипломе, сколько она. Моя сестра в некотором смысле, как была, так и осталась веселым жеребенком. Замуж она не вышла. Так уж получилось, что не она первая встретила Франка. Его встретила я.

«Дорогая свояченица, не надо усложнять нам жизнь,» — говорит Франк, когда она чересчур виснет на нем. Умный человек, правда? — закончила Аннунген с синим, как лагуна, взглядом.