Это случилось на другой день после нашего посещения музея Дали в Фигересе. Вернее, ночью. Мы уже легли, и я надеялась, что засну. Где-то в голове маячил идиотский автомобиль жены Дали, Галы. С ее фигурой внутри и ликующей нимфой сверху. И картина, на которой лицо голливудской дивы Мэй Уэст являло собой сюрреалистическую комнату. Губы представляли собой диван, на котором нельзя было сидеть. И фантастические, безумные рисунки — эротика, смерть и бараньи отбивные на плечах жены. И лавочка, где желающие могли купить записные книжки, ластики, прикрепленные к металлическому большому пальцу, и биографию Дали на каталонском, испанском, немецком, итальянском, английском и французском. Мы купили на английском. И еще Аннунген купила себе халат песочного цвета из очень мягкой махровой ткани, расписанной глазами Дали.
Все это происходило в моей голове где-то на заднем плане в то время как я в полусне летела над ярко-зеленой землей Каталонии, и «Барселона» победила «Реал» со счетом 2–0 на арене в открытом море. Футболистам из Мадрида пришлось спать в моей кровати, потому что им было опасно жить в Барселоне. Фанаты уже направлялись в мою квартиру, и я, как могла, спрятала футболистов. Они только что приняли душ, были гладкие и, собственно, там был только один футболист. В открытое окно, выходящее на улицу, врывался рокот, и мотоциклы, развозящие пиццу, с грохотом останавливались перед своей целью с тянущимся за ними хвостом флагов. Я чуть не утонула в национальных цветах Каталонии. Сердце у меня ёкнуло, и от урчащего страха все внутри сжалось и перехватило дыхание. Однако я тут же решила, что при моей эротической подавленности не играет никакой роли, сплю я или бодрствую.
В той действительности я вдруг осознала, что звонит мобильник. И сразу же услышала голос Аннунген, сперва сонный, потом совершенно отчетливый, с пугающим отзвуком металла. Она говорила по-норвежски. Потом она склонилась над моей кроватью.
— В Дрёбакском проливе… — произнесла она сквозь сжатые зубы с каким-то странным угрюмым смешком.
— Что? — пробормотала я.
— Его нашли в Дрёбакском проливе! — резко сказала она.
Я села в кровати, но смысл ее слов еще не дошел до меня.
— Объясни спокойно, что тебе сказали, — попросила я, чувствуя себя неважно, потому что накануне выпила больше вина, чем нужно. Рабочий день не обещал ничего приятного.
— Франк… — Она сдавленно усмехнулась.
В комнате было слишком темно. Мы не могли разговаривать в такой темноте. Каким-то образом мне удалось спустить ноги на ледяные плитки пола, но я тут же снова поджала их. Даже не вспомнив о тапочках, я все-таки вывела Аннунген в гостиную. Мы шли как будто по ледяной слякоти, но я не обратила на это внимания, лишь в голове у меня мелькнуло какое-то tableau из детства.
Фрида закутала Аннунген в ее новый халат, и глаза Дали безжизненно уставились на меня с узла, которым был затянут пояс.
— Объясни так, чтобы все было понятно, — попросила я.
— Они нашли труп Франка, плавающий в Дрёбакском проливе, — всхлипнула Аннунген.
— Это что, несчастный случай? — спросила Фрида.
— Не знаю, звонил кто-то незнакомый. Сказал, что он пастор. — У Аннунген стучали зубы.
— Что еще он сказал?
— Извинился, что звонит ночью, но дело неотложное… Он дал мне номер телефона, по которому мне могут сообщить подробности… Только я его не запомнила… — Она снова засмеялась тем странным смехом. — Ну, что вы скажете? Когда мне нужно что-то запомнить, я тут же это забываю… — Ее смех сделался душераздирающим.
— Неважно, мы сами узнаем номер. — Больше я ничего не могла сказать.
— Я найду номер, с которого нам звонили. Сейчас и позвоню, — сказала Фрида и поднесла телефон к уху. После обычных гудков, она соединилась с нужным абонентом. Она представилась и сказала, что хочет узнать подробности о Франке. Смогла даже назвать его фамилию и сказать, что его жена находится с нею в Испании.
Пастора как будто совсем не удивил громкий смех Аннунген. Я надеялась, что у него не сложилось о ней превратного мнения, и он не счел Аннунген легкомысленной женщиной. Мне было важно, чтобы никто не упрекнул ее в том, что она легко отнеслась к случившемуся. «Она смеялась, узнав, что Франка нашли в Дрёбакском проливе. Конечно, смеялась!»
Пастор говорил долго. Аннунген, к счастью, перестала смеяться. Она втягивала воздух носом и шумно глотала его. Совсем как в тот вечер, когда я рассказала ей о моей связи с Франком. Пока безликий пастор сообщал, что Франка нашли в Дрёбаке недалеко от пляжа, я видела перед собой глаза павлина из Мейсена.
— Это был несчастный случай? — услышала я Фридин вопрос. Выслушав ответ пастора, она сказала: — Значит, я могу позвонить в полицию и узнать подробности? Да, но у меня нет номера телефона норвежской полиции… Понимаете, мы находимся в Испании… Да, большое спасибо!
Я схватила ближайшую ручку, пивной подносик, купленный во время нашего невольного пребывания в Баварии, и записала цифры, которые мне продиктовала Фрида. Потом она непослушными пальцами набрала номер и поговорила сперва с какой-то женщиной, потом — с полицейским, который хотел говорить лично с Аннунген.
— Жена Франка не может сейчас говорить с вами, ей плохо, — услышала я голос Фриды. Вскоре она начала повторять то, что ей говорил полицейский, словно боялась, что мы это забудем. Это звучало, примерно, так:
— Они начали расследование… Вчера на Кильском пароме с ним видели двух человек… Пока они еще не объявились… Пока еще нельзя говорить об уголовном характере этого дела… Тело отправлено на вскрытие… Таков общий порядок… Да, вы можете позвонить нам по этому номеру, — закончила она.
— Неужели кто-то хотел убить Франка? — прошептала я, ни к кому не обращаясь, словно у меня и мысли такой не было. Дело в том, что с той минуты, как я узнала, что кто-то угрожает Аннунген из-за тех денег, которые я присвоила, я знала, что Франк в опасности. Знала! И ничего не предприняла!
— Кильский паром! Как он на нем оказался? — воскликнула Аннунген и ударилась головой об стол. Стеклянная столешница с треском подпрыгнула, тюльпаны вздрогнули.
Я попыталась обнять ее, но она сбросила мои руки и встала. С глазом Дали, горящим на узле пояса, она произнесла в пространство:
— Когда мы ездили в Тиволи в Копенгаген, он всегда говорил: «Я могу прыгнуть с самой верхней палубы и доплыть до пляжа в Дрёбаке! Мне это ничего не стоит!» И девочки кричали ему: «Не надо, папа! Нам страшно!» Но прыгнуть с Кильского парома! Неужели он не понимал, что даже ему не прыгнуть с такой высоты. Неужели думал, что он непобедим? Или его вынудили прыгнуть?
В это время Фрида налила в обычный стакан французского коньяку, заставила Аннунген сесть на диван и почти силой влила в нее коньяк. Сначала Аннунген всеми силами сопротивлялась, потом пригубила. И начала сосать край стакана, точно ребенок, который сосет грудь матери. В стакане не осталось ни капли.
Мы возились с Аннунген до тех пор, пока солнечный диск не вскарабкался на крышу дома, стоявшего напротив. Я даже не думала, что она такая сильная. Мы с трудом удерживали ее, но время от времени она начинала от нас отбиваться. Она бросалась на стены и билась о них головой с такой силой, что у нее лязгали зубы и кожа со лба прилипла к белой стене. Аннунген сражалась с ветряными мельницами за жизнь Франка. Когда я пыталась сдержать ее, она выворачивала мне руки так, что у меня трещали суставы. Я хотела уложить ее в постель, но от ее удара у меня потемнело в глазах. Столько ударов я не получала с самого детства. И я их заслужила! Прости, Господи, я честно их заслужила!
Наконец открылись аптеки, и я решила выйти, чтобы купить чего-нибудь успокоительного, а может быть, и найти врача. Но Аннунген загородила мне путь.
— Если ты оставишь меня, я спрыгну с балкона! — прорычала она.
Я испытала облегчение, когда собака старика вышла на балкон и начала лаять. Слава Богу, в этом доме были и другие буйные существа. Мелкие пташки ни на что не обращали внимания. Они пели! Они пели каждое утро, с тех пор как мы здесь поселились.
По-моему, мы с Аннунген заснули одновременно. Я проснулась, когда разжалась моя рука, вцепившаяся в ее новый халат. Сейчас ей ничего не стоило освободиться от халата и спрыгнуть с балкона. К счастью, она спала беспокойным сном, лежа на спине. Больше терять мне было некого.
Время от времени из ее открытого рта вырывался жалобный стон. Я встала, чувствуя себя так, словно побывала на боксерском ринге. Мои руки были покрыты причудливым узором из синяков, и мне казалось, что у меня сломана шея. Что-то подсказало мне, что звонит телефон. Он лежал на обеденном столе. Где же Фрида? Я встала и нашла телефон. На нем было всего две черточки, означавшие, что его нужно зарядить. Через некоторое время я сообразила, что звонит вчерашний полицейский.
— Больше мы так ничего и не узнали… Но ищем, исходя из того, что его могли преследовать… Ведь он был опытный ныряльщик и пловец, хотя, конечно, высота была очень большая. Могу я поговорить с его женой?
— Она еще спит, — шепотом сказала я. Мне захотелось объяснить ему, что Аннунген сейчас нуждается в более сильном успокоительном средстве, чем полицейский и писательница, но это было бы неуместно. Это было не по его части.
— Хорошо. Мы делаем все, что от нас зависит. Она может позвонить нам в любое время…
Положив трубку, я поняла, что не могу на этом закончить книгу. Что я просто не в состоянии. Нужно было придумать что-то другое. Что-то, дающее надежду. Хотя бы между строк. И потому я не могла ввести в повествование тот факт, что человек под давлением обстоятельств спутал смех и слезы. Или могла?
Меня охватило недостойное желание все бросить. Сейчас же! В эту минуту мне безумно захотелось снять с компьютера покрывало. С моего старого, настоящего, а не с этого дурацкого ноутбука, которым я пользовалась в поездке. Захотелось позволить пальцам легко и свободно плясать по клавиатуре. Через два часа это обычно мне помогало. Трудно сказать, против чего, но помогало. Так было всегда.
Я стояла, глядя прямо перед собой:
Он стоит на палубе рядом со мной. За кормой тянется белый пенящийся плуг.
— Не заходи слишком далеко на корму! Там винты! — предупреждаю я.
Он подходит к поручням. Помешкав, перелезает через них и стоит с той стороны, держась рукой за поручни. Он улыбается и хочет скрыть от меня свою неуверенность.
— Зачем ты это делаешь? — спрашиваю я. Но он притворяется, будто не слышит.
Глубокая сосредоточенность распространяется от какой-то точки в мозгу по всем мышцам Франка.
Приказ отдан, у него нет больше возможности вернуться назад. Он поднимает руки над головой и наклоняется вперед. Тело его напряжено, как стальная пружина. Потом он с силой отталкивается и чувствует, что пальцы ног потеряли опору. Легкие раскрываются. Он летит! Ладони повернуты вниз, и тело повинуется ему. Какую-то толику вечности он испытывает свободу от того, что у него больше нет выбора. Белопенная поверхность воды открывает свою огромную пасть и ждет, приближаясь все ближе. И вот он уже в этих ледяных безжалостных объятиях. В ушах какофония звуков. Он погружается в темную массу воды и знает, что нет ничего лучше этого. Но быстро сознает, что он тут чужой. Он не видит дна, камней, корабельных останков. И понимает, что это неподходящая стихия для давно не тренировавшегося торговца антиквариатом. Руки, плечи, шея — все рвется наверх. Он преодолевает давление и поднимается на поверхность. Открыв глаза, он наблюдает за течением, водорослями, рыбами, которые случайно оказались поблизости. Прозрачная медуза испуганно отшатывается от него в последнюю минуту. Поднимаясь к свету, он понимает, что сила в том, чтобы преодолеть себя.
Не знаю, как прошли эти сутки. День еще раз перевалил за крыши домов. Облака были похожи на скалы, которые я видела в детстве в альбомах для раскрашивания. Такие же полукруглые формации или упавшие ничком тройки, нагроможденные друг на друга. Только здесь они не были неподвижны, они медленно двигались к чему-то светло- или темно-серому. Иногда почти белому. Они постоянно менялись и проходили мимо, совсем как люди, попавшиеся навстречу. Сверху на улицу смотрели ряды окон. В квартире с большим балконом горничная гладила рубашки перед открытым окном. В небе ласточки занимались утренней гимнастикой, падая с высоты на крыши.
— Он реставрировал и продавал богатым американцам шкафы для посуды и сундуки. Разумеется через посредников, — сказала Аннунген и высморкалась в тряпку, которой я обычно протирала монитор компьютера. Она только что съела половинку хрустящего хлебца. Теперь она пыталась заставить себя выпить кофе.
— Кто они, эти посредники? — спросила я.
— Этого он не знает. Он, якобы, даже не знает, что эти вещи вывозятся из страны. В том-то и дело, — сказала Аннунген, говоря о Франке в настоящем времени, словно не понимая, почему глаголы, относящиеся к нему, должны отныне спрягаться иначе.
— Разве закон запрещает вывозить из страны изъеденную жучком деревянную мебель? — спросила я не совсем уверенно — пристало ли говорить о таких деталях в нашем положении?
— Ты с ума сошла? Конечно, запрещает! Богатые американцы норвежского происхождения просто помешаны на ней. Они пользуются посредниками и отправляют контейнеры на подставных лиц. В Нью-Йорк или в какие-нибудь другие порты, — всхлипывая, но со знанием дела сказала Аннунген.
— А какое это имеет отношение к Франку?
— Не знаю. Знаю только, что два человека считали, что им недостаточно заплатили за фрахт. И поскольку американцы были вне досягаемости, они прижали Франка. Господи! Говорила же я ему! Продавай только в Норвегии, хотя здесь тебе платят гораздо меньше. В будущем это окупится, говорила я. Но Франк считает, что я ничего не понимаю. Он всегда так говорит, когда я понимаю больше, чем следует.
У меня возникло нереальное чувство, будто я оказалась замешанной в криминальную историю, разрешить которую мне не по зубам. Я даже не знала, верю ли я всему, что узнала, или должна сказать, как говорил Франк: «Ты ничего не понимаешь».
— Мне очень жаль досаждать тебе сейчас, но полиция захочет обо всем поговорить с тобой, как только ты вернешься домой, и чем это будет раньше, тем лучше, — сказала Фрида.
— А что я могу им сказать?
— Все, что знаешь, Или все, что тебе кажется, будто ты знаешь.
— Думаешь, они накачали его чем-то и бросили за борт? — прошептала Аннунген.
— Не будем гадать, — вмешалась я, словно была полицейским, дающим интервью журналистам.
— Я должна знать, сам или нет он это сделал! — воскликнула Аннунген. — Ведь он был мастер спорта по плаванию! Он отлично нырял! Он сам говорил, что мог бы доплыть с парома до пляжа… Почему же он не доплыл?
Я наклонилась над столом и тронула ее за плечо. Оно задрожало в такт ее всхлипываниям.
Передо мной возникло tableau, правда, уже в ином варианте. Но зато теперь я твердо знаю, почему мои пальцы некогда начали двигаться по клавиатуре:
Женщина хочет, чтобы ребенок сидел в прогулочной коляске. Но внезапно в нем с неодолимой силой вспыхивает желание самому распоряжаться своей жизнью. В одно мгновение девочка выпрыгивает из коляски и мчится по дороге, как крылатая молниеносная стрела. И попадает под колеса, превращаясь в сюрреалистическую пенную массу красного цвета. Эта масса выражает бессилие и ярость ребенка. Она кипит на асфальте. Женщина бросается на нее, но кто-то оттаскивает ее прочь от грузовика и крепко держит. Крепко! Так, что ей приходится отведать собственного метода — оказаться зажатой, словно в тисках. Их стеной окружают люди. Они стоят плотно, прижавшись друг к другу, их глаза вываливаются из орбит и блевотиной выливаются на нее. Они не в состоянии собрать все с асфальта. Поэтому она должна стоять рядом и следить за их работой. Клетчатая хозяйственная сумка. Старая коляска с дырой на откидном верхе. Кампании «За безопасность движения» с их лозунгом: «Пешеходы вперед!». И вот однажды, много времени спустя, в середине рабочего дня, когда женщина переписывала начисто коммунальные циркуляры о земельных участках, вместо них перед ней возникает ребенок. Он бегает между строчками, ни на что не обращая внимания. Она не мешает ему бегать. А потом после работы переписывает коммунальные письма, ничего не получая за эту сверхурочную работу. На другой день она покупает в рассрочку пишущую машинку. Она хочет писать, надеясь, что ребенок вернется к ней. Писать, чтобы снова почувствовать себя живой. Но кто может вписать жизнь в нечто совершенно неизвестное? Вместо этого она сочиняет жизнь других людей, тех, которых она будет знать лучше, чем самое себя. Она занята тем, что переписывает и правит. В конце концов это становится похоже на работу соковыжималки, превращающей фрукты в нечто неузнаваемое. Пастеризованное и положенное между двумя переплетами. Кожуру, зерна и стебельки необходимо спрятать и скрыть. Если на книгу этой женщины пишут рецензии, кажется, будто критик пишет некролог по покойнику, испытывая при этом незаинтересованное уважение. Все очень просто.