На другой день я покинула отель, предварительно заказав билет на Кильский паром на второе мая. Бильбао, который я видела из-за спины индустриальных зданий и пригородов, к моей радости, показался мне столь безобразным, что я проехала мимо. Мимо пролетел дорожный указатель: Пляж де Ла Франка, Playa de La Franca.

После этого на меня обрушился ливень, который так же внезапно сменился солнцем и туманом. Зеленые долины, поля и фруктовые деревья, розы, цветущие в палисадниках, серпантины дорог и опять неизбежное шоссе. Птичий хор врывался в открытый люк, черные и белые коровы жевали жвачку, запечатляясь на сетчатке глаз. В одном месте коровы, будто нарочно позируя фотографу, выстроились под радугой на фоне сенного сарая. Шиповник успокаивал нервы, словно телевизионная игра для всей семьи. Время от времени только что распустившаяся сирень плескала в люк волны своего аромата.

Вечером, перевалив через холм, я спустилась к прибрежному городу Сан-Себастьян. Он лежал на берегу залива в форме полумесяца, прикрытый множеством островков и островов. Слева от города возвышался маяк. К нему вела канатная дорога. Я получила номер 408 в отеле «Сан-Себастьян» и включила компьютер. Моему незнакомому редактору удалось переслать мне обратно мою рукопись!

Действительность оказалась необычно светлой, хотя комнату заполнила непроглядная тьма. Опять послышался присвист Фриды. Покачиваясь, как норвежский лось, я вышла, чтобы посмотреть на закат и на красивейший из всех известных мне городов. Франк беззаботно шел рядом со мной. Принимая во внимание обстоятельства, это уже не было изменой кому-либо. На какое-то время я отогнала от себя тоску и тревогу. Сев отдохнуть на скамейку в гавани, я составила план поездки, и в рукописи и по карте. И тут красный телефон сделал очередной ход.

Я сразу узнала голос и постепенно стала легко понимать слова, словно звонивший говорил на бергенском диалекте! Гюнтер!

— Я думал о тебе, думал каждый день, — сказал он бархатным баритоном.

Вслушиваясь в этот голос, я постаралась представить себе лицо Гюнтера.

— Но… Как приятно! — сказала я.

— Где ты сейчас?

— В красивейшем городе мира, Сан-Себастьяне, — неосторожно ответила я.

— Туда можно прилететь на самолете?

— Конечно, но завтра утром я уже уезжаю. Я возвращаюсь домой.

Я не могла не отметить, что сама произнесла это ненавистное слово, но тут же оправдала себя тем, что его легко было сказать, потому что я говорила по-немецки. Фрида ввернула бы, что гораздо легче было бы сказать: Возвращаюсь в Осло или в Норвегию.

— Можно тебя навестить, когда ты вернешься домой? — спросил он.

Фрида, безусловно, справилась бы с этим лучше меня. А я сделала слишком большую паузу прежде чем заговорила снова:

— Я должна срочно закончить книгу, которую сейчас пишу, и еще мне нужно найти себе жилье.

— Ну, а позже? Можно я приеду позже?

— У меня на это уйдет порядочно времени, — сказала я, но так, чтобы это не звучало полным отказом.

— Хочешь пройтись со мной по Рейну, когда закончишь свою книгу?

— Звучит заманчиво, но…

— Я модернизирую свою каюту. Они будут готовы почти одновременно. Твоя книга и моя каюта… Что скажешь?

Я попыталась засмеяться, но смех застрял у меня в горле. Мне стало ясно, что я сижу на скамейке в красивейшем городе мира и разговариваю по телефону с человеком, который за один день и одну ночь отдал все, что имел. И что я спокойно и без особого напряжения стерла его со своего твердого диска. А теперь вот сижу здесь и мне неприятно, что он напомнил о себе и помешал мне осквернять прах Франка.

— Может, мы поговорим об этом, когда все будет кончено?

— Обещаешь?

— Не точно, но может быть, — сказала я, чтобы не слишком огорчать его.

— В любом случае я позвоню тебе! У тебя ведь тоже есть мой номер?

— Да, он у меня в мобильнике.

— Думай иногда обо мне! Мне так нужно, чтобы ты думала обо мне.

Его последние слова победили мою неприязнь. Он не опасен. Он меня не съест. Не станет ни использовать, ни мучить меня. И он слишком далеко, чтобы воспользоваться моим телом против моей воли. Он всего лишь человек, который плавает по Рейну.

— Я буду думать о тебе. Обязательно! Не сомневайся.

Возникла небольшая пауза. Я не совсем понимала, что он хочет еще сказать. Он же откашлялся и равнодушно спросил:

— Сан-Себастьян красивее Кёльна?

— По-моему, красивее. Но такого великолепного собора тут нет.

— Где это? Туда можно добраться на речном судне?

— Вообще-то вряд ли. Он стоит на берегу Бискайского залива, недалеко от границы с Францией. Здесь очень сильные волны.

— Ладно. Тогда, значит, самолет?

— Да, самолет. Спасибо, что позвонил. Я буду о тебе думать, как обещала…

— Auf Wiedersehen…

— Пока!

После Сан-Себастьяна мой путь лежал через знаменитые винодельческие и свиноводческие районы Байонны и Бордо в город фарфора Лимож, в отель «Ришелье». Я приехала поздно и уехала рано, так что совсем не видела этого города. Ему была предоставлена честь остаться для меня загадкой.

Потом заколыхались горчично-желтые бескрайние поля. Леса отступили, зато они были темно-зеленого цвета и более таинственны. Я приближалась к весне в Северной Европе. Иногда, снижая скорость, я испытывала необъяснимую тоску по местам, мимо которых пронеслась, понимая, что уже никогда их не увижу. Жизнь или путешествие сродни сочинению книг. Все время приходится делать выбор. И как правило, ты не знаешь, то ли ты выбрала.

— Санне, ты ненавидишь жанры! — неожиданно сказала я себе после того, как несколько миль мучительно искала гениальный конец для своего романа. Хотя прекрасно знала, что конец уже известен, и ненавидела свои напрасные усилия. Но кто судит литературу по жанрам раз и навсегда? Тысячелетняя компания консервативных человечков от культуры, которые еще шныряют вокруг, точно агенты полиции, и угрожают позорным столбом?

Как, собственно, можно назвать мою книгу, если она когда-нибудь выйдет в свет? Роман о путешествии с бегством как побочная тема? Бегством от человека, который никогда никому не угрожал? Напротив, оказалось, что он сам пытался бежать, но не сумел. Было ли это на самом деле путешествием, не ради бегства, не ради денег, не ради литературы, но ради меня самой? Как всякое сочинение? И изменило ли оно меня в таком случае?

Нажимая, в подражание Фриде, на газ, я решила, что написала книгу, стараясь быть правдивой. Но удалось ли мне это, решать было не мне. Писатель часто изменяет той честности, которая является признаком любого настоящего искусства. Либо потому что недостаточно хорошо знает самого себя, либо потому, что сознательно избегает всего, что доставило ему страдания. Того, что сделало его несчастным или неполноценным. Я решила хотя бы на этот раз не стыдиться, что ребенок из подвала получил место в моей книге. Отныне эта девочка выйдет на свет. Не потому что она это заслужила или была интереснее остальных литературных персонажей, но потому, что была мне ближе других. Все мои рефлексии, все мои слова, собственно, принадлежали ей.

Бесконечные желтые поля выгнулись дугой на черном горизонте. Наконец пошел дождь. Тяжелый, барабанящий по обшивке и окнам. «Дворники» гнусавили свою монотонную песню. И реки, над которыми я проезжала, были полноводными! Я включила приемник и нашла музыкальный канал.

Пока я смотрела на дождь, из него возникли густые лиственные леса. Я неслась сквозь тонкую зеленую пленку. Скорость стала чем-то органичным, естественным, вместе с сильным ветром, который заставлял деревья, словно в родовых муках, ложиться на землю, одновременно и в то же время немного в разнобой. Ведь всегда найдется кто-то, кто пытается выбиться из надежности, даруемой единством.

Если бы здесь сейчас была Фрида, я предложила бы ей чашечку кофе. Мы бы поговорили с ней о том, что жизнь с почти законченной рукописью очень далека от упоения, что бы кто ни думал! Чем ближе был конец, тем ближе было полное исчезновение.

Машина шла хорошо. Жизнь складывалась из таких вещей, как радость по поводу хорошей погоды и хорошего автомобиля. Или из злости на то или другое. В дороге я чувствовала себя дома, а вовсе не в заключительной главе. Дорога стала упоением. А не прощанием.

Мне хотелось бы кое-что обсудить с Фридой. И меня удивляло, что я не сделала этого, пока имела такую возможность. Сочинение, что это такое? Писатель берет на себя решение чужих жизней. Отбирает эти жизни из многих возможных и испытывает короткую радость от того, что ему удалось что-то решить за своих персонажей. Но что касается собственной жизни, тут человек остается дилетантом. Я бы сказала так:

— Фрида! Как получается, что смерть, этот естественный конец человеческой жизни, кажется ему мелодраматичным и неестественным? Затертым клише?

Но я неслась с такой скоростью, что все равно не услышала бы ее ответа. Поэтому я съехала на ближайшую стоянку, но из машины не вышла. Я заперла двери, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Слезы, в которых я не хотела себе признаться, обожгли мне глаза. Руки тряслись, как у алкоголика, только что очнувшегося после недельного запоя. Я стиснула их на груди.

Телефон позвонил в Дюссельдорфе, и на его экране возник номер матери Франка. Я похвалила себя, что научилась почти виртуозно обращаться с этой красной вещицей. После обоюдных вежливых приветствий, она сказала:

— Не думай, будто я ждала, что ты позвонишь мне, дело не в этом. Я хотела рассказать тебе про похороны. Они были очень красивые и необыкновенно грустные. Аннемур держалась великолепно. Она такая талантливая, такая способная. Теперь она хочет вернуться к занятиям в университете. А те люди сейчас сидят в тюрьме. Они многим не портили жизнь своими угрозами. Надеюсь, они еще не скоро окажутся на свободе. У них на совести столько грехов, что их следовало бы выслать из нашего королевства. Куда-нибудь под присмотр! А вот я чувствую себя неважно. Ничего удивительного. В моем-то возрасте. Но я буду цепляться за жизнь руками и ногами. В мире и так достаточно смертей. Больше чем достаточно. Все мои пятеро подруг… И вот теперь Франк… Надо жить, как живется. Многие так живут. Я не одинока. Нет-нет… Между прочим, ты обдумала мое предложение?

— Да, Марта. Это очень великодушно с твоей стороны. Но я уже нашла себе жилище, и даже в центре, — солгала я.

— Нельзя жить ближе к центру, чем у меня на Майорстюен, — немного высокомерно сказала она.

Бар, перед которым я сидела, назывался что-то вроде «Schweine James». Люди теснились в темноте под обогревателями. Большинство тел было сильно изношенно и изрядно раздуто. Кто-то был серьезен, кто-то улыбался. Они жестикулировали, болтали или молча слушали. У каждого была своя особая аура. Некоторые выглядели словно облупленными от своего недобровольного одиночества. Облупленными у них были не только лица, но как будто и тела, и движения. Меня это тронуло. Действительно тронуло. Я словно увидела самое себя в разных обличиях.

— Большое тебе спасибо, но, думаю, мне лучше жить отдельно. Ведь я дома работаю.

— Как раз об этом я и хотела с тобой поговорить. По здравом размышлении, я пришла к мысли, что, таким самостоятельным особам, как мы с тобой, вместе будет тесновато.

— Думаю, да.

— Значит, договорились?

— Договорились!

— Что я еще хотела сказать?.. Да, ты позволишь мне пригласить тебя как-нибудь на обед? Мне очень хочется показать тебе детские фотографии Франка. Он был милым, но очень серьезным мальчиком.

— Большое спасибо. Я с удовольствием приду.

— Прекрасно! Ты любишь вино?

— Очень!

— Когда Франк приходил ко мне, он обычно приносил к обеду бутылку хорошего французского вина. Он всегда был такой внимательный. Но ты ведь это и сама знаешь… Ты едешь через Бордо?

— Да, — ответила я, умолчав, что уже проехала его.

— Замечательно! После похорон я стала пить вино вместо того, чтобы принимать снотворное. Это, конечно, некрасиво, но… Могу я попросить тебя купить мне ящик вина? Разумеется, деньги я верну.

— Я с удовольствием куплю. Но я не могу провезти больше двух бутылок.

— У тебя такой маленький автомобиль?

— Нет, автомобиль большой, но таможенные правила…

— Неужели они станут осматривать багаж дамы, заподозрив ее в контрабанде?

— Боюсь, что станут. Я привезу тебе две бутылки, а остальное закажу через магазин в Осло.

— Очень мило с твоей стороны. Но слишком много хлопот. Да-да, так и порешим. Мы с тобой самостоятельные женщины.

Девочка сидит на ящике перед ветхим хлевом. Она вырезает картинки из старого иллюстрированного журнала. Она выбрала фотографию красивой женщины, сидящей на качелях между двух вазонов с цветами. Девочка вырезает медленно, чтобы края получились ровные. Некоторое время она держит картинку в руке и любуется ею. Потом засовывает все четыре угла в бумажные петли, промазанные с обратной стороны клеем. Подержав картинку еще немного, она осторожно лижет клей на петельках и приклеивает картинку на чистую страницу в блокноте. Никто не знает, что она взяла этот блокнот из школьного шкафа, когда была дежурной. У блокнота желтоватые плотные страницы. Она рассматривает картинку, склонив голову на бок, и чувствует, как улыбка растягивает ей уголки губ. Потом хватает ручку с плакатным пером и макает его в чернильницу, которую поставила перед собой на плоский камень. И выводит четкими буквами с наклоном в левую сторону: «Мама сидит и смотрит, как я читаю». Бумага не предназначена для чернил. Контуры букв расползаются по краям. Девочка вздыхает и откладывает перо. Потом достает из пожелтевшего конверта несколько вырезанных картинок и раскладывает их на траве. На одной изображен улыбающийся мужчина с трубкой. Он стоит, прислонившись к стене, и держит за руку маленького мальчика. Вклеив в блокнот и эту картинку, она пишет карандашом: «Папа держит за руку братика Франка и смотрит, как я катаюсь на велосипеде». Буквы в слове «Франк» она разрисовывает цветными карандашами. Рисует крохотные цветочки, звездочки и сердечки. Над этими двумя картинками она приклеивает еще одну, цветную, на которой изображен белый дом в саду. Внизу с краю видна часть аллеи. Колонны держат крышу над широким крыльцом. По стенам ползут красные вьющиеся розы. Из открытого окна второго этажа высунулась девочка и машет кому-то рукой. Под этой картинкой она пишет: «Я из своей комнаты машу своим родителям». Некоторое время девочка сидит и разглядывает картинки, потом собирает вещи, кладет их в потертый коричневый ранец с крепким замком и еще одним — висячим, — замком, болтающимся на дужке.

Второго мая я заняла свое место на шестой палубе Кильского парома, и «Принцесса Рагнхильд» отошла от Норвежской набережной в Киле. Вскоре город остался у меня за спиной. Справа виднелся заросший лесом мыс с домами знати времен былого величия. И конечно, причал для парусных судов. Слева раскинулся город, и он был вовсе не так безобразен, как можно было подумать, глядя на него из порта с подъемными кранами, которые, как хищные птицы, нависли над пакгаузами и черными судами.

С правого борта шесть человек гребли, точно спасая свою жизнь, в узкой шлюпке, летящей по серой, без блеска воде. Казалось, что у них есть только верхняя часть торса — плечи, руки и головы. При выходе из порта был виден маяк и слабая полоска света на горизонте. Палуба была синяя с белыми и серыми пятнами и медным судовым колоколом. Несколько человек исчезли, как только выполнили свою обычную работу. Могучие блестящие якорные цепи затихли.

Корпус судна дрожал. Мы скользили вперед и правым бортом едва не задели навигационный знак с красным фонарем. На фоне неба вырисовывалась статуя, похожая на силосную башню. Вдали виднелись песчаные берега в зеленоватой дымке. Через несколько минут небо очистилось. Горизонт превратился в молочную полосу. Покрытый лесом мыс с левого борта напоминал щеку великана с двухдневной щетиной. Он лежал, окунув голову в море, ноги были вытянуты на берегу, а посередине покоилось его большое немецкое пивное брюхо.

В 18.10 я хотела посмотреть, как мы будем проходить под мостом через Большой Бельт. Вместо этого я сидела в ресторане a-la-carte, и мне была видна лишь маленькая частица моря.

В 18.20 мост все-таки возник впереди. Самый большой мост в Европе, восемнадцать километров в длину, между Зеландией и Фюном. Я возвращалась и тосковала по всем мостам, которых уже никогда не увижу.

А вечером какая-то женщина с волосами, как у Аннунген, и с невероятно большим задом, танцевала свинг с шофером трейлера. Они явно не были знакомы, но он обратил на нее внимание и одобрил ее. Шофер обладал замечательной способностью к маневрированию: «You are so wonderfull tonight». На музыкантах были клетчатые, как у арлекина, рубашки, волосы у них были длинные, такие носили в семидесятых годах. Когда пронзительный женский голос объявил, что шоу начнется сейчас и продлится двадцать минут, женщине и шоферу пришлось оторваться друг от друга. Но она не отказалась, когда он пригласил ее к своему столу выпить по рюмочке.

Я встала, взяла в каюте куртку и вышла на палубу.

Там по набережной Сиджеса прогуливалась Фрида. Она только что побывала в баре отеля «Террамар». Сорок пять минут в одну сторону. Мы часто ходили туда. В расстегнутых куртках, с разлохмаченными ветром волосами. Она прошла мимо дорожки для роликовых коньков, по которой на роликах катило какое-то семейство. И мимо пожилых супругов с пузатой собачонкой, всегда испражнявшейся на клумбе возле каменной скамьи. Ее исторгаемые в форме бумеранга экскременты мгновенно расплющивались, превращаясь в расплывчатый паштет, который никто и не пытался убирать. Рядом со вчерашними и позавчерашними. Старики были куда более усохшими. И покрывшаяся коркой поверхность экскрементов оптимистично напоминала о том, что рано или поздно все обратится в землю. Потом Фрида прошла мимо молодого человека, который спустил свою большую собаку на лестницу, ведущую к пляжу, хотя там повсюду красовались объявления, гласившие «Gosso No». Она прошла мимо пляжей де ла Террамар, де ла Барра, де ла Рьера Ксика. И дошла до самого де ла Рибера, где старенький сторож составил лежаки в четыре высоченных штабеля и обмотал их толстой цепью. В тот день его бизнес был не особенно успешен. Погода была не на его стороне. Фрида миновала парк, где ночью жили кошки. На минуту остановилась у стены, отгораживающей пляж, край которой был выложен волнообразной золотистой черепицей. Внизу у воды ходили несколько человек, ветер пытался содрать с них одежду. Трое рыболовов неподвижно стояли на каменном молу, потом они как-то странно задвигались, и это означало, что они собираются уходить. Маленький мальчик, которому давно пора было спать, сидел один внизу у стены и копал песок красным совком. Полоска пены катилась от темного горизонта. Через мгновение она тучей брызг обрушилась на рыболовов. Фрида поднялась по лестнице на площадь перед церковью «На Молу», там скалы были выше. В этот вечер волны особенно жадно лизали гроты. Вода и воздух дробились и с силой влетали внутрь. Может быть, она думала, что я сейчас нахожусь в открытом море. Единственном месте, где тело может плыть свободно. Или спокойно опуститься на дно. Кто из нас, Фрида или я, вспомнил tableau с девочкой, которая хотела броситься с маяка? И, прежде чем я поняла, как это получилось, Фрида уже перелезла через край. Теперь она стояла, повернувшись лицом к ветру и раскинув руки, словно большая птица в полете.

Далеко на горизонте встретились два грузовых судна, они были похожи на сороконожек, лежавших на спине, их мачты, как ноги, смотрели в небо. Казалось, что они сейчас столкнуться. Но вот их черные корпуса образовали единую линию, и один как будто пожрал другого. Они медленно слились воедино. Потом в какой-то точке суда снова стали двумя разными телами, уходящими друг от друга в противоположном направлении. Точно их фарватеры никогда не совпадали друг с другом.

В 8.40 третьего мая мы вошли в Дрёбакский пролив. С левого борта у нас была крепость Оскарсборг, легкий морской туман пропускал на землю солнечные лучи. Одинокий рыбак с лодки ловил на блесну рыбу. На моей родине еще можно было увидеть идиллию. Утреннее затишье, вялость, серебристо-серое море с зелеными мелями у берега. Навигационные знаки, как красные и зеленые спицы, непонятным образом воткнутые в дно. И чайки. Они носились по небу, как по перевернутому водному зеркалу. Дома на берегу были окружены холмами, заросшими соснами. Желтый дом на ярко-зеленой лужайке обсыхал после утреннего купания. Потом фонарь перенесли на правый борт. Я стояла одна возле спасательной шлюпки на слабом ветру.

— Если бы пришлось выбирать, что бы ты выбрала, действительность или мечту? — спросила я.

— Действительность! — сказала Аннунген.

— Мечту! — твердо сказала Фрида.

— Что страшнее потерять, себя или мечту?

— Себя, — решила Аннунген.

— Мечту, — еле слышно проговорила Фрида.

— Вот оно! Место, где утонул Франк! — сказала я, свесившись через поручень.

Прокатилась белая, идущая косо волна от давно встреченного нами судна. Потом поверхность воды разгладилась, словно ничего и не было.

Большое спасибо бесстрашному

шоферу

вдохновителю

критику

и провокатору

сделавшему возможным это путешествие.