На письменном столе заплакал мобильный телефон. Это мог быть только Франк. Я пропустила несколько гудков и наконец взяла трубку.

— Ты уже слышала? — закричал он без всякого вступления.

Обычно мы не кричали друг на друга.

— Да, конечно, — ответила я. Телевизор был включен и без конца показывал одни и те же кадры. Как будто механик ушел и оставил пленку крутиться. Самолеты, врезавшиеся во Всемирный Торговый Центр. Пламя. Окутанный дымом Манхеттен. Слева вверху лазурноголубое небо. Я только что поставила себе диагноз ненормальная, потому в мозгу у меня мелькнуло слово красота. Так или иначе, я должна была понять, что это жестокая действительность.

— Мир обезумел. Но где ты была?

— Дома… А до того… у гинеколога.

— Страшный день! Почему ты не отвечаешь, когда я звоню?

— Я забыла взять с собой телефон.

— Какой был смысл дарить тебе мобильник, если ты не берешь его с собой, когда уходишь из дому?

— Там под руинами люди. Может, они еще живые?

— Ты не слушаешь, что я тебе говорю. Тебя интересуют только катастрофы.

— Мы могли бы оказаться на их месте.

— Конечно, это ужасно. Но от нас ничего не зависит. И ты это прекрасно понимаешь. А я хотел сообщить тебе нечто совершенно чрезвычайное.

— И что же это такое?

— Не по телефону. Я приду завтра.

— Когда?

— Не знаю. Я позвоню.

— Ты хочешь сказать, что я весь день должна сидеть и ждать твоего звонка?

— Нет, просто возьми с собой мобильник.

— И не уходить далеко от дома, чтобы можно было тут же вернуться и услышать твою чрезвычайную новость?

— Почему ты злишься?

— Как по-твоему, о чем они думают там внизу?

— Где внизу?

— Под руинами. Под тоннами каменных блоков. Как действует мозг под таким огромным давлением? А страх? И клаустрофобия?

Мгновение он молчал.

— Санне, твое сопереживание достойно уважения, и я понимаю, что ты сердита, мы все испытываем гнев, но могла бы ты хоть один раз в виде исключения проявить немного радости.

— Радости? А чему мне радоваться?

Франк вздыхал не только тогда, когда бывал расстроен. Бывало, в его вздохах слышалось какое-то внутреннее спокойствие, и мне это нравилось. Так было и теперь.

— Ты могла бы подумать обо мне и о той радостной вести, которую я хочу тебе сообщить.

— Сегодня все кажется таким мелким! — сказала я, прекрасно понимая, что это звучит фальшиво и надуманно.

— Можно я приду? — спросил Франк и вздохнул еще раз.

— Конечно.

— Я позвоню. И принесу бутылку вина. Это надо отпраздновать.

— Что отпраздновать?

— Подожди и поймешь. — Он засмеялся тихим воркующим смехом и положил трубку.

Я выключила телевизор и подошла к окну. Но я не могла ни на чем задержать взгляд. Непривычное чувство, что жизнь уже никогда не будет прежней, держало меня мертвой хваткой. Душою я была там, в Нью-Йорке. Отрицать это было бы трудно. Так или иначе, но я заплакала. Спасительная пелена заволокла все мои представления о погибших в руинах. На ней было написано: Франк попросил у жены развода.

— Я положил все на твой счет, — сказал Франк.

Мы не смотрели новости по телевизору, мы вообще не включали его, когда он приходил ко мне. И на несколько минут я забыла о рухнувших в Нью-Йорке башнях. Мы сидели по разные стороны письменного стола, между нами стояла бутылка вина. Это было необычно. Обычно мы располагались на диване-кровати.

— Почему ты не оставил их у себя? Ведь у тебя же есть свой счет?

Он немного растерялся.

— Я хочу, чтобы именно ты… сохранила эти деньги.

Сама не знаю, почему я засмеялась. В его словах не было даже намека на юмор.

— Зачем это? — спросила я наконец.

— Так… так будет надежнее.

— Надежнее?

— Да. Аннемур о них не знает. В этом нет надобности. Она ни в чем не нуждается.

В голове у Франка имелся какой-то узел, который я никак не могла распутать. До сих пор не могла. Иногда он скрывал от своей жены очень важные вещи. Например, то, что он разбогател. Это почти равнялось неверности. Что-то тут было не так. Судя по его рассказам, его жена не из тех, кто пустил бы эти деньги на ветер. И еще одно: если Франк скрывает от нее столь существенные вещи, то вполне вероятно, что от меня он скрывает еще больше. Я выжидательно смотрела на него. Ждала, что он скажет хоть что-нибудь, что развеет мои подозрения. Например, что он наконец расходится с женой! И что в этом-то и кроется причина того, почему она ничего не должна знать об этих деньгах. Любая бывшая жена, разумеется, потребовала бы своей доли от выигрыша на бегах. В блеклом вечернем солнце Франк был похож на сытого кота, пока до него не дошло, что я жду от него дальнейших объяснений.

— Ну, есть и другие причины, — сказал он наконец.

— Какие?

Не знаю, откуда у меня взялась дерзость, чтобы устроить такой допрос. Возможно, я научилась этому у американского президента в его бесконечных репризах. Может, человек вообще начинает подражать тем, кого видит по телевизору? Не исключено, что я произвела на Франка впечатление религиозного фанатика и террориста. Он выглядел выбитым из колеи. Сперва он слегка потянулся, потом наклонился ко мне и по-товарищески похлопал меня по плечу. Это было подозрительно. Товарищеских отношений между нами не существовало. Никогда. Для нас были характерны нежные объятия, поцелуи и соитие.

— Моя фирма переживает далеко не лучшие времена. Я много задолжал людям, которые не носят шелковых перчаток… Поэтому мне важно, чтобы они ничего не проведали об этих деньгах. Понятно?

— Но разве это можно сохранить в тайне? Я имею в виду… кто сколько выиграл?

— В данном случае, да. И будет глупо, если мои кредиторы ополовинят мой выигрыш, — сказал он с обезоруживающей улыбкой.

— Но почему бы тебе не вернуть долг, раз ты выиграл столько денег?

— Моя маленькая моралистка! — Он взял меня за подбородок. — Иметь небольшой долг полезно для здоровья. В обществе это внушает доверие. Люди понимают, что ты вкладываешь деньги. Кроме того… мы с тобой сможем вместе попутешествовать на эти деньги.

— Когда?

— Через некоторое время… Когда я освобожусь. Понимаешь, Санне? Так ты сохранишь для меня эти деньги?

Я не много поняла из его слов, так как все еще ждала, что он ко мне посватается. Но у меня появилось предчувствие, что я все-таки недостаточно хорошо знаю Франка. Узелки появились в голове, в сердце, в затылке. Грубо говоря, я знала Франка исключительно в ракурсе дивана-кровати.

Когда он ушел, записав на желтой бумажке номер моего счета, мне стало еще хуже. Я поняла, что эта перспектива за несколько лет каким-то образом изменила мое самолюбие. До встречи с Франком я не отличалась особым самолюбием, но за короткое время он сильно укрепил его во мне. Однако его молчанка и какие-то тайные сделки завели меня в дебри неуверенности.

Четыре миллиона триста сорок две тысячи норвежских крон! На моем банковском счете. На котором у меня лежало всего тысяча триста шестьдесят две кроны и шестьдесят эре.

В последние годы, с тех пор как я ушла с постоянной работы, чтобы посвятить все время сочинению книг, я жила очень скромно. Два раза я получала стипендию. На эти деньги нельзя было ни жить, ни умереть, но все-таки они помогали мне сводить концы с концами. Однажды я взяла кредит в банке, который меня просто парализовал, пока я его не вернула.

То, что Франк доверил мне хранение своего выигрыша на бегах, позволило мне понять, что он считает меня совершенно неопасной и крайне надежной. Он слепо верил в мою преданность и честность. Развестись из-за меня он не хотел, но он нуждался во мне, чтобы сохранить свое состояние.

Это было унизительно. Во мне зазвучал сигнал тревоги. Я вся покрылась испариной и почувствовала удушье. Чем глубже я вглядывалась в себя и во Франка, тем труднее мне было дышать.

Я оделась и вышла на улицу. Ненадолго остановилась и сосчитала видимые мне уличные фонари. Семь. Потом пошла дальше. Зашла в кафе «Лорри», столик слева у окна был свободен. Я села и заказала стакан чая и бутерброд с креветками.

Пока я соскребала с бутерброда майонез, Фрида села рядом со мной. Все ее поведение, весь облик, говорили о том, что она сердита. Мне хватало своих забот, и я решила не обращать на нее внимания. Больше всего мне хотелось просто встать и уйти, но сначала нужно было доесть бутерброд.

Руки у Фриды были синеватые. У нее вообще был такой вид, будто ей всегда холодно. Ноготь на указательном пальце был сломан. Довольно долго она молчала. Потом сообщила:

— Я поджидала тебя, ты теперь редко выходишь из дому.

Я смотрела на креветок. Они были плохо очищены.

— Вы почти не выходите, — продолжала она, сделав ударение на вы.

Я продолжала есть.

— Как было в июле у моря?

— Хорошо, — буркнула я, мне казалось, что у меня во рту ластик, а не креветка.

— Пришло тебе в голову что-нибудь еще, что можно использовать для книги? — спросила она.

Вот несносная! Что ей от меня надо?

— Как бы там ни было, я пишу…

— А как же иначе? Трудолюбивая, чертовка…

Ей как будто доставляла удовольствие собственная грубость. Мне грубость удовольствия не доставляет. То, что я не сдержалась тогда в аудитории университета, было исключением. Однажды я прочла в одном журнале, что тот, кто повысит голос, проиграет. Не уверена, что Фрида мне нравилась. Последняя креветка превратилась у меня во рту в скомканный бинт. Я проглотила ее, поняв, что Фрида пришла сюда не затем, чтобы, как в детстве, внушить мне уверенность в себе. Напротив, она была непредсказуема. И, может быть, даже опасна.

— Ну и теперь, когда Франк выиграл столько денег, ты хотя бы подумала над тем, какие возможности это тебе открывает?

Я уронила нож на скатерть.

— Почему он решил положить деньги на твой счет, ведь у него есть свой? А потому, что должен деньги темным личностям. Ты слышала когда-нибудь о «торпедах», тех, кто, не останавливаясь ни перед чем, взыскивает чужие долги? Франк у них в руках. У него нет никаких надежд на спасение. Кредиторы непременно постараются добраться до его денег. Не сомневайся! Никто, я повторяю, никто не должен знать об этом выигрыше. Поэтому ему и понадобился твой счет.

Я онемела.

— Уезжай! Бери деньги и уезжай! Далеко! За границу! Откажись от квартиры. Исчезни из действительности.

— Так порядочные люди не поступают, — прошептала я.

Она злобно улыбнулась.

— Он внушил тебе, что вы уедете вместе? И ты ему поверила? Помнишь, что было, когда он пригласил тебя в Нью-Йорк?

Я увидела себя ее глазами. Преданная Сольвейг, которая ждала своего Пера Гюнта до седых волос. У меня не было даже ребенка, которого я могла бы качать. Я заранее знала, что она скажет.

— Франк не собирается никуда с тобой ехать. Он использует тебя, когда ему это нужно. Ты его любишь. Но ему на это начхать. Он живет своей жизнью. Ты не можешь заставить его полюбить себя. Может, именно это тебя в нем и привлекает, — цинично уточнила она.

— А какая мне радость ехать одной? — прошептала я.

— Кто тебе сказал, что ты должна ехать одна?