Глава 1

Стоял холодный майский день 1878 года, все собрались в гостиной. Анна в окно следила за приближающейся лодкой Вениамина.

Пришла Сара читать Андерсу газету, зрение у него стало еще хуже. Как обычно, Анна и Карна тоже слушали Сару. Иногда она развлекала их, читая им списки пассажиров, едущих на пароходе. Она то жеманилась, изображая важную даму, то переходила на раскатистый бас, если среди пассажиров, направлявшихся на север или, напротив, на юг, попадались высокопоставленные личности с громкими званиями.

Пройдясь по адресу амтмана и какого-то английского лорда, она вдруг замолчала.

Молчание длилось так долго, что Андерс вынул изо рта трубку и нетерпеливо спросил:

— Ну а дальше?

И тогда Сара произнесла тихо, но внятно:

— С гамбургским пароходом «Харальд Прекрасноволосый», прибывшим в Берген третьего мая, приехала фру Дина Бернхофт.

Сара сидела в качалке, поставив ноги на раму, но, произнося эти слова, она перестала качаться. Просто сидела, выпрямив спину. Не глядя на Андерса, она опустила газету на колени.

Никто не шелохнулся, все молчали.

Наконец Анна отвернулась от окна и взглянула на Андерса.

На мгновение его лицо покрылось смертельной бледностью. Он прижал руку к сердцу. Подбородок немного опустился. Словно превозмогая сильную боль, Андерс прикрыл глаза. Потом выпрямился и попросил:

— Прочти-ка это еще раз.

— Я тоже хочу прочитать! — сказана Карна и потянулась за газетой. Сара неохотно отдала ей газету.

Карна долго смотрела на буквы, прежде чем из них сложились слова. Слова «гамбургский пароход» не сразу дались ей, и Сара шепотом подсказала их Карне.

Карна оскорбленно глянула на нее.

Андерс глубоко втянул в себя воздух и резко выпустил его:

— С-с-с-скажите!

Анна вышла в буфетную и налила стакан воды. Принесла Андерсу. Но Андерс не сразу заметил его. Она стояла и держала стакан, пока он пил, словно он был тяжелобольной.

Посидев немного с незажженной трубкой в руке, он медленно встал и поднялся на второй этаж.

Анна шла за ним по коридору. Но остановилась перед лестницей, понимая, что оскорбит его, если поднимется вслед за ним.

Наконец его дверь закрылась.

Она растерянно поглядела на пустую лестницу, потом вернулась в гостиную и забрала у Карны газету, чтобы самой прочитать любопытное сообщение.

— Ведь я уже прочла… — Карна замолчала.

— Да, Карна, твоя бабушка наконец приедет домой! — сказала Анна. В ее голосе не слышалось радости, какую должна была вызвать такая новость.

Лодка Вениамина пристала к берегу. Они даже не заметили этого и узнали о его возвращении, лишь когда в коридоре послышались его шаги.

Карна бросилась ему навстречу, чтобы сообщить важную новость.

Сара попрощалась и тихонько ушла. От нее о приезде Дины узнали Стине и Фома.

Вениамин замешкался в дверях. Потом поставил свой чемоданчик на полку и медленно расстегнул жилетку.

— Только этого нам… Как Андерс?

— Поднялся наверх, — шепотом ответила Анна и прошла в гостиную.

Карна потребовала, чтобы Вениамин поднял ее. Но он, наверное, забыл, как это делается. Он просто взял ее за руку и пошел следом за Анной.

— Как он отнесся к этой новости?

— Тяжело. Думаю, у него что-то с сердцем.

Ничего не говоря, Вениамин взбежал по лестнице.

— Почему вы не рады приезду бабушки? — спросила Карна.

— Мы рады! Просто мы очень удивились, — спокойно ответила Анна.

— Но Андерс не хочет, чтобы она приехала, правда? Потому он и ушел наверх?

— Андерс тоже рад, просто он всегда боялся, что не дождется этого.

Вениамин спустился в гостиную.

— Он говорит, что был удивлен. И только. И сердце у него не болит.

— Но я видела, что ему стало плохо, — упрямо сказала Анна и протянула Вениамину газету.

Он сел на краешек стула. Глаза быстро нашли список пассажиров.

— Да! Вот это новость!

— Ты тоже не рад, папа? — спросила Карна и забралась к нему на колени.

— Рад! — уверенно ответил Вениамин.

— Тогда почему вы все такие странные?

— Потому что это для нас неожиданность, — смущенно ответил он.

— И потому что бабушка не предупредила нас о своем приезде, чтобы мы успели приготовиться! — подхватила Анна.

Карна переводила взгляд с одного на другого.

Анна открыла дверь в столовую, ушла туда и села за пианино. Взяла несколько аккордов, но, передумав, весело заиграла что-то другое.

— Наконец-то к нам приедет кто-то из другого мира! Кто-то, с кем можно поговорить! Поиграть в четыре руки. Кто любит музыку! Это же замечательно!

Именно этого Карне и не хватало. Анниной радости. Она обхватила руками шею Вениамина.

— Беги на кухню, — улыбаясь, сказал он ей, — скажи, что к нам приезжает бабушка и что я хочу есть. Пусть мне чего-нибудь принесут. Хотя бы холодный обед.

И Карна убежала.

Анна перестала играть.

— Если пароход не опоздает, Дина будет здесь через три дня, — сказала она.

Карна прибежала обратно, она была взволнованна:

— Бергльот спрашивает, знает ли бабушка, что пароход больше к нам не заходит и что ей придется сойти в Страндстедете.

Анна полагала, что Дине это известно.

Вениамин молчал, он стоял спиной к ним и смотрел на пролив.

— Интересно, что эту новость нам принесла газета, выпускаемая выскочками с Олаисеном во главе в качестве главного акционера. И что Дина сойдет с парохода на пристань Олаисена! Чего только не бывает! — сказал он, ни к кому не обращаясь.

— Разве это имеет значение? — Анна подошла к нему.

— Конечно нет! — Он засмеялся.

В связи с приездом Дины у Бергльот возник вопрос, который сама она решить не могла. Она посоветовалась со Стине. Но и Стине не могла ей помочь.

Тогда Бергльот обратилась к Анне. Анна не сразу поняла, о чем идет речь.

— Так что же ты хочешь знать?

— Фру Дина… где она будет спать? В спальне Андерса? Или в какой-нибудь другой комнате?

— Спроси у самого Андерса.

— Нет, Боже упаси… Ему опять станет плохо. Как тогда, когда он узнал, что она приезжает.

— Ладно… я сама поговорю с ним.

Анна задала этот вопрос Вениамину, когда они остались одни. Он считал, что Дине нужно приготовить мансарду. Не надо тревожить Андерса по пустякам.

— Как будто он у нас недееспособен! — Анна растерялась.

— Нет, конечно. Но зачем смущать его такими вопросами. Будет только хуже.

Заметив, что Андерс спускается к лодочным сараям, Анна быстро пошла за ним. Ей хотелось поговорить с ним наедине.

Стараясь подладиться под его широкий шаг, она сразу заговорила о деле.

Андерс спокойно отнесся к этому разговору. Но уголки губ у него шевельнулись, приподняв усы.

— Мы с Диной женаты только на бумаге. И не спали вместе с тех пор, как Вениамин перестал быть ребенком. Я помогал ей его воспитывать. По-моему, не стоит донимать ее такими вещами. А что касается меня, так я рад, что она решила погостить дома.

Анна молчала, продолжая идти с ним в ногу. Андерс остановился и добродушно сгреб ее в объятия.

— Хорошо, если в доме достаточно комнат, чтобы у каждого была своя. Это только вы с Вениамином не можете друг без друга.

Анна наблюдала за ним. Он, безусловно, был ее другом. Несмотря на то что они были такие разные, они любили поговорить о всякой всячине. Она научилась понимать истинный смысл, который он вкладывал в свои простые слова. Он же любил с закрытыми глазами слушать, как она играет. Они часто коротали время вдвоем.

У Андерса была густая седая шевелюра. Жесткие усы, гладко выбритые щеки. Он всегда щурил глаза, словно пытался разглядеть суть чего-то, скрытого от других. Фигура у него была сильная и статная.

— Когда ты видел ее в последний раз?

— Целую вечность тому назад. Я уже давно перестал считать годы. От них превращаешься в морского призрака.

— В кого?

— В морского призрака. Знаешь, он обычно появляется на киле перевернувшейся в море лодки.

Анна задумчиво кивнула. Потом стиснула ему руку и прижалась к нему.

— Тебе интересно, какой она стала?

— Ну… Не стану отрицать.

— Ты все еще любишь ее?

— По-моему, собирается дождь. — Он прикрыл ладонью прищуренные глаза.

Анна сбоку украдкой наблюдала за ним.

Он немного смущенно похлопал ее по плечу:

— Самое важное, что ты приехала к Вениамину. Это будущее! А прошлое у каждого свое. Изменить его мы уже не в силах. Не мучай себя этим.

Карна не узнавала взрослых. Они что-то знали, но не говорили об этом. Что-то, что случилось еще до ее рождения и было связано с бабушкой. Они как будто даже побаивались ее приезда. Карне казалось, что они заговаривают о чем-то своем, как только она выходит из комнаты, и ей было неприятно.

Андерс теперь редко бывал в гостиной и все время проводил в пакгаузах или в конторе. За столом он почти не смотрел на Карну и молча разглядывал что-то у нее за спиной.

Остальные спешно готовились к важному событию. Больше других были похожи на себя Анна и Сара. Но и у них на лицах было написано: «Не мешай мне! Я думаю!»

Карна поднялась на чердак, чтобы рассказать бабушке, что делается в Рейнснесе. Она захватила с собой красное платье и по обыкновению расстелила его на полу.

Но бабушка не захотела надеть платье.

— Пожалуйста, бабушка! — шепотом попросила Карна — лаз был открыт, и ее могли услышать.

Но ничего не изменилось.

Впрочем, бабушка плыла сейчас на пароходе, и у нее могла быть морская болезнь. Но сказать-то об этом она могла бы! Зачем она притворяется, будто ей нет дела до Карны?

— Как ты думаешь, будет у меня когда-нибудь муж или нет? — сердито спросила она.

Платье по-прежнему лежало неподвижно.

— Если ты не наденешь платья, я его сомну и брошу в погреб! — пригрозила она и подождала ответа.

Нет, бабушка решительно не хотела надевать сегодня платье.

— Если ты его не наденешь, я тоже буду сердиться, что ты к нам приезжаешь! Как все остальные!

Но и это не помогло.

Наверное, бабушка плывет сейчас где-то в музыке моря и потому не может надеть на чердаке свое платье. Но если у Карны случится припадок, бабушка сразу обратит на нее внимание.

Карна встала и долго смотрела на дневной свет, проникавший наверх через лаз. Она не моргала. Луч света играл с двумя дохлыми мухами, валявшимися на полу возле лаза. Слабое, едва заметное дуновение шевелило их крылышки. Но ведь Карна видела, что мухи мертвые. Может, бабушка тоже умерла? Перед самым приездом! И поэтому не хочет надевать платье?

Чтобы выяснить это, Карна попробовала вызвать припадок, но из этого ничего не получилось. В конце концов она уронила голову на руки и заплакала.

Ей было слышно, как внизу хлопочут Анна, Бергльот и служанка. От этого Карне стало еще более одиноко. Она потеряла бабушку, уступив ее той, чужой, которая должна была приплыть на пароходе.

 

Глава 2

Дул западный ветер, и небо было тревожное, когда они на двух лодках отправились в Страндстедет встречать бабушку.

— В такую погоду хорошо было бы идти на «Лебеде», — заметил Андерс.

Вениамин промолчал. Мало того, что Олаисен купил у Андерса шхуну и переделал ее в пароход. Он теперь возил на ней наживку на Лофотены и в Финнмарк, и это приносило ему неплохой доход.

Но сегодня главной была Дина.

В Страндстедет пароходы приходили три раза в неделю, и те, что шли на север, и те, что возвращались на юг. Почта же поступала дважды в неделю, а гамбургские пароходы — по четвергам, если они вообще ходили.

Они поставили свои лодки у причала Олаисена. Там были и трапы, и вообще царил порядок. Пахло свежими просмоленными бревнами.

Они были на берегу задолго до того, как послышался призывный гудок парохода. По причалам с грохотом катили бочки, из открытых дверей пакгаузов отдавались приказы, скрипели лебедки.

Встречающие болтали о пустяках, которые в другое время даже не пришли бы им в голову.

Было пасмурно. Моросил дождь, но ветер стих, когда начался отлив.

Карна держала Вениамина за руку. На ней было новое зеленое пальто с бархатным воротником. Но, как и все остальное, оно выглядело на ней так, словно вот-вот сорвется и улетит. Из-за тревоги, мучившей Карну, нарядная одежда выглядела на ней нелепо.

Ее это не смущало, но взрослые то и дело делали ей замечания: «Застегни пальто! Завяжи шнурки! Опять у тебя шапка съехала набок!» Или что-нибудь еще в том же духе.

Иногда она старалась угодить им, даже если не была с ними согласна. Их одергивания явно оставляли ее равнодушной.

Она вообще не слышала, что ей говорят, и стояла на ветру в пальто нараспашку. Ее оставили в покое. Тем более что на пути в Страндстедет у нее дважды чуть не случился припадок.

Вениамин раскланивался направо и налево, держа Карну за руку, и старался побыстрее закончить очередной разговор, но так, чтобы не обидеть заговорившего с ним человека.

Анна придерживала шляпку, ее большие голубые глаза были прикованы к серой воде. Порой она взглядывала на Вениамина и улыбалась.

Андерс стоял позади всех, прислонившись спиной к высокому штабелю из ящиков. Все давно привыкли к замкнутому выражению его лица. Он не выставлял напоказ свои чувства. Но никто и помыслить не мог, чтобы он не приехал встречать возвращавшуюся издалека Дину.

Пока пароход с грохотом и свистом пришвартовывался к причалу, Андерс хватался то за очки, то за трубку, словно не понимая, что же ему больше нужно.

Наконец он сдался, убрал и очки, и трубку и стоял, захватив рукой воротник тужурки, другая его рука неподвижно висела вдоль туловища.

В Страндстедете уже все знали, что Дина из Рейнснеса возвращается домой после многих лет, проведенных за границей. Люди собрались к гамбургскому пароходу, чтобы своими глазами увидеть, какой след оставили на ней эти годы. Особенно те, кто когда-то знал ее.

Она не стояла у поручней, пока пароход подходил к причалу. Не увидели ее и когда был спущен трап. Все ждали с волнением. Коротышки поднимались на цыпочки, чтобы шляпы стоящих впереди не загораживали им пароход, — хозяйки с мешками картошки за спиной, телеграфист в фуражке, экспедитор с кожаным портфелем.

Говорили, что у Олаисена теперь слишком много обязанностей, чтобы самому исполнять еще и обязанность экспедитора. На эту должность он нанял какого-то молодого человека с островов.

Поскольку Дина из Рейнснеса сразу не показалась, интерес людей вскоре переключился на другое.

Когда трап опустел, дверь салона снова открылась. Оттуда вышла высокая стройная женщина в темно-зеленом дорожном костюме. Лица ее не было видно. Его скрывала широкополая шляпа с вуалью, подвязанной под подбородком.

Андерс узнал и в то же время не узнал ее. Она шла словно в белом болотном тумане — он был без очков.

Он часто гадал, как она теперь выглядит. Нет, он не думал, что она стала некрасивой и старой, но все-таки она должна была немного поблекнуть…

Дина была не такая полная, как раньше, — это он сразу заметил. Худоба шла ей, но делала ее другой. Незнакомой. Может, она была уже слаба для сильного ветра? Как темный, видавший виды парус с побелевшими швами.

Андерс вдруг подумал, что видел ее в разных состояниях. Не всегда уверенной в себе, с твердым взглядом. Так уж было ему суждено. Ему показалось, что сейчас она похожа на ту Дину, которая когда-то чуть не истекла кровью в Фолловом море.

Однако женщина, вышедшая из салона парохода, вовсе не выглядела несчастной. Она нашла себя. Или он ошибается?

Дина остановилась у трапа. Потом взялась рукой за поручни и медленно, ступенька за ступенькой, стала спускаться к ним. Она понимала, что сейчас за ней наблюдает пятьдесят пар придирчивых глаз.

Андерс снял руку с воротника и большими шагами двинулся ей навстречу. Сколько раз он видел это во сне! Сколько раз во сне подходил к ней и брал ее руки в свои!

Когда-то, когда в Рейнснес еще заходили пароходы, он сам плавал на лодке, чтобы встретить ее. Ее спускали к нему с парохода, она была так близка, так осязаема. И дело вовсе не в том, что в ту пору зрение у него было лучше. Нет, просто в нем тогда был жив ее образ. Не только в голове. Во всем теле.

В последние дни он много раз представлял себе их встречу в Страндстедете, все было, как сейчас. Небольшие отличия не сделали мысли о встрече менее правдоподобными.

Правда, он и подумать не мог, что на Дине будут перчатки. Зачем они, разве у нее на руках нет кожи?

Но делать было нечего, он взял в руки ее перчатки и кашлянул, прочищая горло. А потом громко отчеканил, чтобы его слышали все, кто стоял вокруг:

— Благослови тебя Бог, Дина! Добро пожаловать домой!

В последующие часы эти слова летали над Страндстедетом. Дразнили, как запах пищи дразнит уставших на поле работников. Подумать только, сказать так после всех этих лет! «Благослови тебя Бог, Дина! Добро пожаловать домой!» Как мог этот Андерс из Рейнснеса, одинокий и опозоренный, встретить беглянку такими словами? Это было выше всякого понимания!

Зачем она приехала? Что ей здесь нужно?

Она все еще была великолепна, хотя они помнили ее другой. Городская шляпка ничего не меняла, Дина и раньше носила такие, но от людей не укрылось, что она поседела. И похудела. Во всяком случае, что-то в ней изменилось. Наверное, в Берлине она не только наслаждалась жизнью.

Но те, кому посчастливилось оказаться поблизости и увидеть Динины глаза, заметили в них прежнюю силу. Кое-кто из ее должников ощутил неловкость. Ее стеклянные глаза смотрели прямо на человека. И как бы приветливы ни были ее слова, никто не сомневался, что она помнит каждый не возвращенный ей скиллинг.

Дина сошла на берег с висящим на руке ридикюлем, и, как всегда, потные мужчины несли за ней ее багаж.

Все понимали, что Дина собирается некоторое время пожить дома. Три больших сундука были словно набиты свинцом. Носильщики сгибались под их тяжестью. Кроме того, матросы спустили на берег три чемодана, три картонки для шляп и футляр с виолончелью. Да, Дина явно приехала надолго!

Неужели Андерс выдержит и не покарает ее? Андерс, которого они знали? Как бы там ни было, он благословил ее и поздравил с возвращением домой. Наверное, это и значит быть хорошим человеком?

Нельзя сказать, что они собрались на пристани, чтобы быть свидетелями, как он отвернется от нее с презрением, проклянет или прогонит палкой. Отнюдь нет. Но благословлять беглянку!.. Это было уж слишком.

У многих женщин на глаза навернулись слезы, они были растроганны. Андерс — настоящий мужчина, такие им по душе. Он человек чести. Но некоторые женщины были согласны с мужчинами: не проявив презрения, Андерс обнаружил свою слабость.

Никому не пришло в голову, что, ворочаясь по ночам без сна, Андерс давно придумал, что и как он скажет, если случится невероятное и Дина вернется домой.

Слова. Рукопожатие у всех на глазах. Не зная заранее, как следует действовать, если ветер переменит направление, такой человек, как Андерс, непременно потерпел бы кораблекрушение. Когда настал час, он не раздумывая сделал то, что нужно.

Если бы у него спросили, что он чувствовал в ту минуту, он с удивлением посмотрел бы на спросившего и покачал головой:

— При чем тут чувства? Что ты имеешь в виду?

Если Карна и представляла себе, как выглядит ее бабушка, то она ошибалась. Бабушка оказалась более явной и страшной, чем дома на чердаке.

И совсем не такой, какой ее описывали папа и Анна.

Она была немного похожа на пожелтевшую фотографию, которая хранилась у папы. Там она сидела под зонтиком, подняв руку к кому-то, кого на фотографии не было.

Странно, что она была во всем зеленом, — Карна всегда видела ее только в красном. На фотографии бабушка смеялась. Папа говорил, что на нее это не похоже.

По правде сказать, Карна не могла представить себе ни эту встречу, ни как бабушка выглядит. Она думала, что бабушка приедет в красном платье, с браслетами, которые будут звенеть при каждом ее движении.

Теперь она поняла, что думать так было глупо.

Все, кроме папы, всегда становились серьезными и странными, когда Карна расспрашивала их о бабушке. Поэтому она знала только то, что ей рассказал папа. А он говорил о бабушке так же, как о своих больных, которых больше не видел, потому что они выздоровели. Высокая. Темноволосая. Молчаливая. Хорошо управляла парусом, считала и ездила верхом. И еще играла на виолончели. Больше папа ничего не помнил. Да, кроме того, Дина умела так сердиться, что всем становилось холодно.

В это трудно было поверить. Потому что бабушка на чердаке была совершенно другая. Но из всего явствовало: у Карны совсем не такая бабушка, как у Исаака.

Незнакомая дама спустилась по трапу, протянула к Карне руки в шелковых перчатках, и голос ее был не похож ни на один голос, какой Карна слышала раньше:

— Карна! Боже мой! Ты была такой крошкой, когда я тебя видела. Вот чудо! А теперь! Где ты купила такие красивые волосы?

Карна хотела ответить, что волосы не покупают, но не смогла.

Когда же бабушка присела на корточки и они долго смотрели в глаза друг другу, Карна поняла, что лучше всего у этой приехавшей на пароходе бабушки глаза. Они напоминали стеклянные подвески на люстре в столовой. Или музыку моря, переменчивую, но всегда остающуюся собой.

Бабушка сняла перчатки. Блеснули четыре кольца. Потом она обхватила Карну за талию, подняла и закружила в воздухе. И у обеих развевались юбки.

Люди, смотревшие на них, тоже кружились вместе с ними. Всех засасывала воронка водоворота. Быстрее, быстрее! Глаза у папы были испуганные. Чего он боится? Что у нее случится припадок? Но ведь это невозможно, когда ее держит бабушка!

И было уже не важно, что на этой бабушке с парохода не было браслетов и что поля ее шляпы царапали Карне щеку, потому что зеленый костюм потрескивал, словно кто-то поджег его. И вокруг благоухал незнакомый дивный запах. Как будто кто-то читал Карне вслух книгу и она ощущала все запахи, о которых в ней говорилось.

Наконец бабушка опустила ее на землю, и тогда Карна почувствовала головокружение и тошноту, но сумела преодолеть их.

— Один дяденька из Трондхейма настроил нам пианино, — сказала она.

— Замечательно!

— У нас тоже есть такая! — Карна показала на футляр с виолончелью.

— Я знаю.

— Откуда?

— Ту виолончель подарил мне учитель, который научил меня буквам.

— Кто?

— Это долгая история. Мы поговорим об этом потом.

Нет, Карна не потеряла бабушку. Просто бабушка спустилась к ней с чердака.

Карна не думала о том, что после ее встречи с бабушкой всем остальным будет легче подойти и поздороваться с Диной. Но может, так думала Дина?

Вениамин пытался держаться как ни в чем не бывало, словно они виделись совсем недавно. Но по Дине он видел, что и ей нелегко.

После их встречи в Копенгагене прошло шесть лет. И восемнадцать — с тех пор, как она покинула Рейнснес.

Он забыл, какие у нее глаза, какие они большие и светлые. Забыл тени, плавающие в их глубине. Он разволновался. И оттого что он забыл, как она выглядит, ему стало нестерпимо жалко их обоих.

Это удержало его от слез. Ему не хотелось разрыдаться на виду у всего Страндстедета только потому, что его мать соизволила увидеться с ним. От одной мысли о такой возможности у него затвердели губы.

— Здравствуй, Вениамин, — просто сказала она.

Он мог бы спросить у нее, как она перенесла путешествие по морю. Но у него словно замкнулась челюсть. Наверное, она это увидела? Как долго не умирает бешенство мальчика? Как свежо кровоточит детство, хотя ты вырос и теперь тебя зовут доктор Грёнэльв!

Его охватила неприязнь, смешанная с тоской, о которой он, как ему казалось, давно забыл; он взял ее руки в свои и на мгновение сжал их. Ее глаза наполнились слезами, и он подумал: нет, я ничего не забыл. Но ведь тоска и надежда последними оставляют человека.

Анна подготовилась к встрече с Диной, но все-таки чувствовала себя неуверенно. Единственный и последний раз она видела Дину в Иванову ночь в Дюрехавене шесть лет назад. Анна была тогда несчастна и не думала ни о ком, кроме Вениамина. Но несколько писем от Дины помогли ей понять ее.

— Добро пожаловать! Я так рада, что ты приехала! — Она обняла Дину.

Дина отстранила Анну от себя и оглядела ее:

— Ты молодец, Анна! Я в тебе не ошиблась. Вениамин, тебе очень повезло!

Люди слушали, вытянув шеи. Из слов Дины они заключили, что она довольна своей невесткой. Не слишком ли она торопится? Невестки никогда не бывают такими, какими они кажутся с первого взгляда. Но ведь и свекрови тоже! Тем более если эта свекровь — Дина из Рейнснеса и если она не изменилась.

Нет, о жене доктора никто не мог сказать худого слова. Но она трудно сближалась с людьми, хотя и заменяла учителя, когда тот бывал занят. Дети любили ее. Она никогда не прибегала к розгам. И пела в церкви. Так красиво, что даже ангелы могли бы заплакать.

Докторша была слишком изысканная и хрупкая. И никто не видел ее на лугу во время сенокоса. Но было в ней что-то, наверное, в этой докторше, если она нравилась и пробсту, и сопливым ребятишкам. Только вот больно уж она тщедушна, и талия у нее чересчур тонка, так что едва ли в Рейнснесе дождутся наследников.

Однако на пристани об этом не говорили. Упаси Бог! Там люди только слушали и смотрели, пуская слюни, точно новорожденные телята.

Зато потом! Они разбились на группы и за чашкой кофе судачили на эту тему. Тема придала неповторимый вкус печенью и сдобным булочкам. Событие дня было приправлено старыми сплетнями. Словно обычный имбирь заменили щепоткой редкого шафрана.

— Стине, я привезла тебе луковиц и семян! Некоторые из них мне прислал мой знакомый из Голландии!

Радость разгладила смуглое лицо Стине, оно посветлело, словно переродилось. Лишь избранным дано видеть такую красоту, но, раз увидев, они хранят ее, и таким образом она становится бессмертной.

Фома ее видел. И он понимал, что после отъезда Дины, кроме него, мало кто ценил Стине.

И оттого, что Дина не переставала удивляться и переменам в Страндстедете — новым домам, пароходной пристани, — и тому, что они все не поленились приехать сюда, чтобы встретить ее, все стало как будто обычным, и Фома отвечал ей как доброй старой знакомой.

Он принялся рассказывать, что пароход больше не заходит в Рейнснес, а жаль, но в этом виноват прогресс. Андерс кивал, поддакивая Фоме. Он согласен, они всем обязаны Вилфреду Олаисену, этот человек умеет добиваться того, чего хочет.

Дина обещала вернуться в Страндстедет и познакомиться со всеми новшествами поближе. Но сейчас ей хотелось поскорее увидеть Рейнснес, оказаться в синей кухне Олине и вспомнить вкус ее рыбного супа.

Взяв Карну за руку, она по очереди оглядела всех и выразила удивление, что они не исхудали без стряпни Олине.

И тогда Карна в четвертый раз за этот день услыхала музыку моря.

Но папа заметил это и взял ее на руки, хотя она была уже большая. Она уткнулась носом в его сюртук из грубого сукна и снова увидела, как Олине распрямилась, лежа на полу в кухне, и не захотела говорить с ней. И ненадолго день перестал быть таким, каким был до того, как бабушка заговорила об Олине.

Однако взрослых уже занимало другое, и бабушка взяла Андерса под руку.

— Андерс, ты совсем не изменился! Это противоестественно! — И она нежно сказала что-то на чужом языке.

Карна ничего не поняла, и Андерс, конечно, тоже. Тогда бабушка толкнула его в бок, как он обычно толкал Карну.

И, прижавшись к папе и ощущая его тепло, Карна поняла, почему Андерс толкал ее в бок именно так — ему тоже не хватало игр с бабушкой.

Поняла она также, что именно в такие дни и творятся чудеса. О таких днях часто говорила Стине. Они случаются редко. И потому надо быть внимательным, а то не заметишь разницы между этими днями и всеми остальными.

Подумать только, стоило этой незнакомой бабушке приплыть на пароходе, как сразу все изменилось! Все сияли. Видно, они уже забыли, как их огорчило сообщение в газете о приезде бабушки!

Когда лодка приблизилась к берегу, бабушка сняла шляпу с вуалью, ботинки и чулки. Расстегнув жакет и подобрав юбки, она прыгнула в ледяную воду. И одна вытянула лодку с людьми на берег!

Карна была поражена.

— Вот как надо! Вот как принято в Рейнснесе! — воскликнула бабушка, словно все время жила тут, а остальные только что приехали сюда из Берлина. Она пошла босиком по дорожке, посыпанной гравием, а деревья склонялись к ней и махали ветвями.

За бабушкой растянулись все остальные, неся ее вещи. Если она останавливалась, останавливались и они. Последняя остановка была у крыльца.

Бабушка задержалась на мгновение и оправила юбку. Потом обернулась и крикнула, широко раскинув руки:

— Прошу всех в дом! Идемте! Идемте!

И все пришли. Все, кто работал в Рейнснесе. И работники, которые были заняты на полях, и все домочадцы — служанка, Бергльот, Сара. Сперва они смущались. Но потом радость преобразила их. Как и всех остальных.

Карна верила, что после музыки моря главное в жизни — радость. Радость была заразительна, и ее сильные руки дотягивались до всех.

А как изменилась Анна! Она сияла!

Может, дело вовсе не в самой бабушке, а в том, что она так радуется и не скрывает этого. Радуется и возвращению в Рейнснес, и встрече с ними. И главное, что для них это неожиданность.

Может, и они, как Карна, ждали чего-то другого?

Потом все как будто куда-то помчалось, и слишком быстро наступила ночь. Склонив голову, бабушка настраивала виолончель. Прислушивалась. Они с Анной разбирали ноты. Анна сказала, что Карна должна им сыграть.

Но у Карны ничего не получилось. Руки стали ватными, она слышала только громкие удары собственного сердца. Как слышала их весь день.

Она замотала головой, и Анна оставила ее в покое.

Потом бабушка и Анна играли, и Анна пела. У папы на лице было написано все, что он чувствовал. У всех блестели глаза. Андерс достал часы, но даже не взглянул на них.

Достал и очки. Но не надел.

Как же они жили в Рейнснесе до того, как пришла радость?

Как могла эта незнакомая бабушка, приплывшая с пароходом, так все изменить, если даже сама Карна не осмелилась сыграть то, что хорошо знала?

На другое утро бабушка спустилась из спальни в желтом утреннем халате, украшенном несколькими рядами тонкого кружева.

Карна никогда не видела такой красоты, она сложила руки и замерла, чтобы получше рассмотреть бабушкин халат.

— Теперь мне недостает только одного, — сказала бабушка.

— Чего? — спросила Карна, выходя за ней на крыльцо.

— Звона берлинских колоколов.

— В Берлине много церквей?

— Очень! И у каждой свой голос.

— И ты их все знала?

— Во всяком случае, ближние. Но они часто звонили одновременно, и тогда получался хор. Дальние голоса казались эхом ближних. У одних голос был резкий, у других — мягкий.

И тут бабушка, совсем как на чердаке, подняла руки и, кружась, словно танцуя, побежала через двор к уборным. На бегу у нее с ног упали домашние туфли, но она не обратила на это внимания!

Было холодно. В тени еще лежал снег. Но бабушка его даже не заметила. Обычно только Карна бегала в уборную в нижнем белье. Теперь их было двое.

Карна стояла в ночной сорочке и смотрела на бабушку.

— А у нас слышна музыка морских волн! Почти всегда! — осмелев, крикнула она.

— Я знаю, я скучала по ней в Берлине! — не оглядываясь, крикнула бабушка.

Карна засмеялась. Она побежала в свою комнату, нашла карту и обвела пальцем кружок вокруг Берлина, который ей показал папа. Она-то знала! Но ведь и бабушка должна была это знать? В Берлине нет моря! Как же там люди попадают из одного места в другое?

Бабушка пришла к ней в комнату и огляделась.

Увидев красное платье, которое всегда лежало на стуле матушки Карен, если только Карна не уносила его на чердак, она подошла и погладила его. Потом, напевая незнакомую Карне мелодию, приложила платье к себе.

В комнате было очень светло. Свет лился со всех сторон. Карна держалась за спинку кровати, но это было неудобно — в спинке не было отверстий, в которые можно было бы просунуть пальцы.

Бабушка вдруг сняла халат с кружевами, положила его на кровать и вскинула красное платье над головой. Когда юбка коснулась пола, огненный луч рассек голову бабушки.

— Не надо! Бабушка! — громко крикнула Карна.

Бабушка пылала! Ей было невыносимо больно. Карна услыхала свой вопль. И все исчезло.

Еще не открыв глаз, она почувствовала щекой бархат бабушкиного платья. Как в первый раз на чердаке. И сразу поняла, где она, хотя голос, звавший ее, был папин.

Она лежала на коленях у бабушки. Рядом стояла Анна с кружкой воды. Бабушка была очень бледная. Губ почти не было видно. Вот что значит горе! Ведь перед тем как Карна упала, губы у бабушки были полные. А теперь Карна их не видела, она просто знала, что они есть.

Ей часто казалось, что она видит мысли взрослых. Особенно мысли Анны. Словно кто-то обидел Анну и не раскаялся. Наверное, о таких грехах пастор и говорил в церкви.

Карна услыхала слово «бром», этот бром папа уже давно перестал давать ей, потому что из-за него она засыпала сидя, как старуха.

С открытыми ртами они тыкались в нее, как рыба в крутые скалы. Они то закрывали рты, то открывали и говорили: «Бром». Одну каплю. У нее появился неприятный привкус во рту, и она уже не узнавала самое себя.

Лицо бабушки исчезло. Но еще до того бабушка взглянула на Карну как на чужую.

Может, Карна перестала быть Карной, но они еще не поняли этого? Может, все боятся ее, только не смеют в этом признаться? Боятся, потому что она видит то, о чем они не говорят?

Карна устала от этих мыслей. Ужасно устала. Лиф ее платья был насквозь мокрый.

Бабушка приподняла ей голову, чтобы она могла напиться. Напившись, Карна закрыла глаза и унеслась прочь.

Два раза она просыпалась, чувствуя что-то необычное. Бабушка сидела возле кровати и смотрела на нее. Оба раза она улыбалась.

— Это я, бабушка…

Наконец к Карне вернулась речь:

— Ты не должна ходить на чердак!

— А я туда ходила?

— Да, но больше не ходи.

— Почему?

— Там опасно. Ты можешь сгореть.

 

Глава 3

Дина несколько раз ездила в Страндстедет. Отправляла телеграммы и письма, наносила визиты.

Андерс был занят своими делами. Он всегда был дома, когда приезжали гости, и не отказывался выйти в гостиную, если его звали. Но у него были свои дела. Явные, как сама неизбежность.

Перед приездом Дины у Андерса было три дня, чтобы подумать о своих надеждах. Немного. Но достаточно, чтобы разбить часть из них и вымести обломки.

Конечно, он надеялся, что Дина заметит его. Но по ней этого не было видно. Она была дружелюбна, приветлива, и только. Он уже начал готовить себя к тому, что она вскоре снова уедет. Ее приезд был для него загадкой.

Через две недели она неожиданно явилась к нему в контору при лавке. Первый раз они оказались наедине друг с другом. Он пригласил ее сесть, предложил выпить, как, бывало, предлагал своим торговым партнерам.

Дина села, но с выпивкой, сказала она, лучше повременить. Ей надо поговорить о Рейнснесе. О деньгах и бухгалтерии.

Андерс надел очки и нашел договоры и счета, чтобы она посмотрела сама. С этим было быстро покончено, не то что в прежние дни.

Дина не жаловалась. Они вообще почти не говорили, пока она, заложив карандаш за ухо, читала холодные цифры. Он видел, что она считает в уме, проверяя его. Покончив с этим, Дина сказала почти весело:

— Выглядит жутковато!

Андерс снял очки и ненадолго прикрыл глаза.

— Могла бы найти себе управляющего получше, чем Андерс Бернхофт, — ядовито сказал он.

— Я с тобой не согласна.

— Вот как?

— Ты сделал все, что было в твоих силах. С новыми временами шутки плохи. Страндстедет в любом случае задушил бы Рейнснес. После того как у нас отняли пароходную экспедицию и почту, конец был неизбежен.

— Ты говоришь, как Олаисен. Но «Лебедя» мне пришлось продать, потому что мне были нужны деньги.

— Если тебе были нужны деньги, то только для Рейнснеса, — сказала Дина.

— Ты считаешь, что такие усадьбы, как наша, обречены?

— Похоже на то. Ведь у нас нет удобной бухты, а дорога через горы слишком крута и опасна.

— Черт бы побрал этого Олаисена вместе со Страндстедетом и всеми его потрохами! С телеграфом и почтой! Хоть бы молния спалила его дотла!

Дина оперлась на локти, прищуренные щелочки глаз весело смотрели на Андерса:

— Давай, давай!

Его гнев как рукой сняло, он даже улыбнулся:

— А теперь я должен сделать глоток, чтобы запить эти неприятности. Ты будешь?

Она кивнула и сложила последний договор.

Андерс наливал без очков и не сразу попал в маленькую рюмку, но Дина отвернулась и ничего не сказала.

Заметив свою оплошность, он смутился.

— Я плохо вижу вблизи, — признался он и смахнул пролитое на пол.

— Не ты один.

— Уж рюмку-то с ромом мужик мимо рта не должен проносить.

Они подняли рюмки и кивнули друг другу.

— Я хотела не только узнать, насколько плохи наши дела, — сказала она, глядя ему в глаза.

— А что еще?

— Хочу попытаться спасти то, что еще можно.

— Объясни!

— Видишь ли, этой весной мое положение изменилось. Я получила деньги, на которые никак не рассчитывала.

Он внимательно смотрел на нее.

— И я решила выплатить наши долги и привести Рейнснес в порядок.

Он молчал, словно услышанная новость его не касалась.

— Неплохо придумано, — сказал он наконец.

— Ты не удивлен?

Он наклонил голову, словно хотел припомнить что-то важное, и ответил не сразу:

— Во-первых, это для меня неожиданность… Во-вторых, ты живешь дома уже две недели и до сих пор молчала об этом. И в-третьих, Рейнснес принадлежит тебе, хотя столько лет заботился о нем я один.

Закончив свою короткую речь, Андерс начал рыться в карманах.

— Это упрек, Андерс?

— Упрекать тебя бесполезно. Ведь я знаю, почему ты уехала… Но, честно говоря, не понимал, почему ты вернулась… после восемнадцати лет. Теперь-то мне ясно: ты вернулась, чтобы выплатить долги и, может быть, покрасить лодочный сарай.

— Деньги можно было просто перевести.

— И то верно, — устало согласился он.

Она смотрела на него в упор.

— Мои долги пусть тебя не беспокоят, шхуну я уже продал Олаисену. А кроме нее, мне здесь больше ничего не принадлежало.

— Я делаю это ради себя. И ради Карны.

Он кивнул:

— Разумно ли вкладывать деньги в Рейнснес? Ведь ты сама говоришь, что его песенка спета. Ты могла бы с пользой употребить эти деньги в Берлине.

— Возвращать долги — дело чести.

— Истинная правда! Золотые слова! — Он наконец встретился с ней глазами.

— Должна сказать тебе еще кое-что, — спокойно продолжала она.

— Я так и думал…

Он покачивал головой, словно слушал музыку. Загрубелые ладони лежали на подлокотниках. Большие пальцы были похожи на крюки. Остальные — изогнулись в могучей хватке. Эти руки привыкли держать не только подлокотники.

— У меня есть две неплохие фирмы — строительная и по продаже недвижимости. В Берлине и в Гамбурге. Там работают люди, на которых я могу положиться. Фирмы приносят солидный доход.

Трудно было понять, о чем думает Андерс, но челюсть у него так и ходила.

— Просто невероятно, как это у тебя получилось!

— Нет! — чуть ли не сердито возразила она и потянулась к карандашу, заложенному за ухо, но промахнулась, потянула себя за волосы, и карандаш, царапнув бумагу, упал на стол. — Я получила наследство от одного человека. Много лет я помогала ему вести дела и бухгалтерию. И из вежливости купила в его фирме несколько акций.

— Ясно… чем могла, тем и помогла.

Трудно было не заметить скрытую в этих словах горечь.

— Одно время я с ним жила!

Приподнявшись, Андерс подался вперед. Последними от подлокотников оторвались руки.

— Избавь меня от подробностей, Дина! Что было, то было. Меня не интересует твоя жизнь, я уже слишком стар, чтобы возмущаться тем, как иногда ведут себя люди! С твоего позволения, я бы предпочел, чтобы ты оставила это при себе.

Он выпрямился и смотрел на нее до тех пор, пока она не опустила глаза.

— Я хотела, чтобы между нами не осталось ничего недосказанного.

— Об этом тебе лучше поговорить не со мной, а с пастором. Я не гожусь на то, чтобы отпускать людям грехи.

— Но ты мне самый близкий.

— Когда это было, Дина!

Он заложил руки за спину, словно решив, что они слишком тяжелы для него, потом подошел к окну и встал спиной к ней.

— О чем ты думаешь, Андерс? — спросила она, помолчав.

— О чем думаю? Ну что ж, могу сказать. Я пытаюсь угадать, когда ты снова уедешь в Берлин. Или в какое-нибудь другое место.

— А ты хочешь, чтобы я уехала?

За окном было тихо. Так тихо, что они слышали, как в доме Анна играет на пианино. Музыка, словно напоминание о чем-то, долетала к ним через открытые окна.

— Нет, конечно! Но один из нас должен найти себе другое занятие. Я не могу оставаться при тебе старым бобылем! Хоть ты и повидала мир и вернулась домой с большими деньгами, а не можешь понять такой простой вещи!

Он словно ждал удара кнутом, как разъяренный бык, который кого-то боднул.

— Давай прогуляемся вокруг бугра с флагштоком. Здесь нечем дышать, — тихо предложила она.

— Нет! На этот раз мне нужны стены!

Она посидела немного, потом встала, открыла дверь и ушла.

Услыхав ее шаги на дорожке, Андерс отвернулся от окна и прижал руку к груди. Нашел ощупью стул. Его обветренное лицо залила зимняя бледность.

Пришедшие лодки покачивались у берега. Иногда их привязывали к сваям старых пакгаузов. Гостей весело поднимали в пакгауз с помощью лебедки и ставили на шаткий дощатый настил.

Они приезжали и по нескольку человек, и поодиночке, совсем как в прежние времена, когда лавка еще не являла собой жалкого заведения без покупателей и приказчиков. Первым приехал школьный учитель с женой, им хотелось узнать, что делается на белом свете, и напомнить Дине об их родственных связях, хотя и весьма дальних.

Потом приехал пробст, чтобы пригласить Дину и Андерса в церковь. Он был бы счастлив, если б фру Анна согласилась петь в Иванов день во время службы. Пробст надеялся, что погода будет хорошая и соберется много народу.

Карна, забыв о приличиях, вмешалась в разговор взрослых и сообщила, что Дине не хватает звона берлинских колоколов и потому, конечно, они все приедут в церковь.

— Видите, — мягко сказал пробст, — дети все знают лучше взрослых.

Приезжали гости и из Страндстедета. Например, Хартвигсен, бывший в свое время арендатором у ленсмана Холма. Он приехал со всей семьей, чтобы поздравить фру Дину с возвращением.

Теперь Хартвигсен извозничал, держал единственную на всю округу извозную станцию. Так что, если фру Дине или Андерсу понадобится что-то перевезти по суше, он всегда к их услугам.

Приехал и телеграфист Боге — худой человек в черных панталонах в белую полоску и с острой козлиной бородкой. Кто-то сказал ему, что Дина Бернхофт, или Дина Меер, как некоторые почему-то называли ее, имеет в Берлине свое дело. Так что он с удовольствием возьмет на себя труд передавать ее телеграммы.

Дина ответила, что ей это весьма приятно, но не стоит делать из мухи слона. И призналась, что Меер — это название ее фирмы.

— Но откуда вам известно про мои деловые связи? — спросила она у телеграфиста.

— Откуда телеграфисту что-то известно! — Он гордо оглядел гостиную, словно был здесь хозяин.

— А то, что известно телеграфисту, известно всем, — язвительно заметила Дина.

— Нет-нет! Вы напрасно так думаете! Я имею дело только с порядочными людьми, — возразил он и охотно позволил налить себе портвейна.

Чем чаще ему подливали портвейна, тем больше он становился телеграфистом, который общается исключительно с порядочными людьми. Дина многое узнала о предпринимательстве и торговых сделках Страндстедета, о клиентах адвоката и деловом чутье Вилфреда Олаисена.

Приехал и сам Вилфред Олаисен с семьей — Ханной, малышом и Исааком, который в последнее время ходил серьезный и мрачный.

Сверкая белоснежной улыбкой, Олаисен сразу заговорил о деле: ему хочется, чтобы Дина вложила свой капитал в строительство новой верфи, которое он затеял в Страндстедете.

Дина сдержанно заметила, что ее капитал пользуется здесь большим вниманием, чем он того заслуживает.

Вилфред Олаисен простодушно признался в своей осведомленности и попросил фру Дину не скромничать.

Не обращая внимания на присутствующих, он наклонился к ней через стол — его внимание и уважение принадлежали только ей.

— Транспорт — вот веление нашего времени! Газеты. Пароходы. Предприятия, дающие людям работу и доход. Колеса не должны покрываться ржавчиной, фру Дина! Они должны крутиться. Я запускаю маленькие зубчатые колесики. Они крутят друг друга и укрепляют общество. У меня ничего не было, кроме скромного наследства, оставшегося мне от дяди, да пары рук, не боявшихся работы. Будь у меня, как у вас, солидное дело за границей!..

Но у него все получилось! За несколько лет он добился успеха. Хотя пока размах у него весьма скромный. Умелый человек всегда заработает себе на кусок хлеба. Он занимается погрузкой и разгрузкой… Между прочим, он слышал, что в прежние времена фру Дина успешно вела здесь дела. Люди не глупеют с годами! Нет-нет, не говорите, что годы идут. Они идут одинаково для всех.

— И слава Богу! — Дина поднялась и сказала, что намерена совершить свою обычную прогулку вокруг бугра, на котором стоит флагшток.

Разрешит ли она сопровождать себя? Он бы ввел ее в курс дел и предполагаемых расходов по строительству верфи.

— Благодарю вас, господин Олаисен, но вечером я всегда гуляю одна.

Накинув шаль и уже собираясь покинуть гостиную, Дина мягко сказала:

— Как я понимаю, господин Олаисен, вы уже получили самую большую инвестицию, какую вам мог предоставить Рейнснес.

— Какую инвестицию? — Олаисен был ошарашен.

— Ханну, конечно! Разве я не права?

Олаисен быстро взял себя в руки. В делах недопустимо показывать обиды. Он согласился с Диной.

— Конечно, правы! Ханна красивая, трудолюбивая, и у нее хорошая голова, — сказал он, глядя на жену оценивающим взглядом.

Ханна смотрела на что-то за спиной у Дины. Словно в этой точке сосредоточился весь ее позор. Она видела, что Дина смеется над ее мужем. Что из-за нее он унизил свою жену, хотя сам этого и не понял.

А Вениамин? Они едва переглянулись с тех пор, как она приехала. Здесь, в своей обстановке, он был ей чужим. И даже не подумал помочь ей, хотя сидел совсем рядом. Было похоже, что его это тоже забавляет.

В углах губ у Ханны залегли складки и уже не разглаживались весь день.

Нельзя сказать, что Дина недооценила молодого предпринимателя. В тот же вечер после отъезда гостей, когда Анна, Вениамин, Андерс и сама она сидели в гостиной, она дала волю своим чувствам:

— Вилфред Олаисен… И с каких же пор он стал первым заправилой в Страндстедете?

Андерс и Вениамин с удивлением переглянулись.

— По-моему, как раз когда Вениамин вернулся домой. В семьдесят втором. Он приехал в Страндстедет и начал работать пароходным экспедитором, — ответил Андерс.

— Я слышала, как учитель в Страндстедете говорил, что его, возможно, выберут председателем местной управы, — вдруг вмешалась Анна.

Вениамину надоело слушать про Вилфреда Олаисена. Он зевнул и надменно изрек:

— Благодарю покорно, только такого человека нам и не хватало.

Анна с удивлением, как обычно, когда замечания Вениамина выходили за рамки хорошего тона, взглянула на него. Но ничего не сказала.

— Сколько ему лет? — поинтересовалась Дина.

— Тридцать пять, — ответила Анна.

— Дело он знает, — кисло вставил Вениамин.

Анна промолчала, а Дина сделала вид, что не заметила недовольства Вениамина.

— Тридцать пять лет — прекрасный возраст для такого механизма, — сказала она.

Андерс и Вениамин вопросительно взглянули на нее, словно пытаясь понять скрытый смысл ее слов. Но Анна не стала дожидаться объяснений.

— Что ты имеешь в виду? — спросила она.

— Вы еще не поняли? А ведь вы его знаете лучше, чем я. Этот человек добьется всего, чего захочет.

— Разве это плохо? — удивилась Анна.

— Нет, это прекрасно для всех. Но нам придется смириться с его методами, чтобы извлечь пользу и для себя.

Теперь уже и Андерсу надоел интерес Дины к Олаисену. Он пожелал всем доброй ночи.

Молодые ушли вскоре после него.

Дина задержалась ненадолго, а потом взяла рюмку и, как в старые времена, ушла в беседку. Однако, когда ее рюмка опустела, она не пошла за бутылкой, а лишний раз прогулялась вокруг бугра, на котором стоял флагшток.

— Почему тебе не нравится Вилфред Олаисен? — спросила Анна.

Вениамин снимал жилетку.

— Кто сказал, что он мне не нравится?

— Я. Это все видят. И это обижает Ханну.

— Не знаю. — Он угрюмо зевнул.

— Это из-за Ханны?

Вениамин быстро поднял на нее глаза:

— При чем тут Ханна?

— Ты хотел бы, чтобы она вышла замуж за другого?

— Может быть.

— Вилфред в этом не виноват.

— Конечно, нет.

— Почему ты держишься высокомерно?

— С Олаисеном?

— Со мной.

Вениамин сбросил оставшуюся одежду и остановился перед окном, залитым июньским светом.

— Прости, я не хотел. — Он обнял Анну.

— Иногда ты бываешь просто невыносим!

— Но ведь с тобой я так себя не веду.

— Случается. Вспомни, как ты вел себя вечером, когда мы говорили про Олаисена. Мне это не нравится!

— Я исправлюсь, — прошептал он, зарывшись лицом в ее волосы.

— Ты раскаиваешься?

— Да! И обещаю исправиться.

— Тогда давай ложиться.

Анна была так прекрасна. В ней почти не было недостатков. Ни вздорных прихотей, ни злобы. Она была хорошим товарищем. Но разговаривать с ней, как когда-то с Акселем, Вениамин не мог. Она не возражала ему, но обижалась. Достойным противником Анна была только в спорах об искусстве и музыке.

Глядя, как она расчесывает щеткой свои каштановые волосы и они волнами струятся у нее по плечам, Вениамин был счастлив, что она рядом. Но когда ее большие голубые глаза требовали от него ответа, ему становилось не по себе. Он даже сердился. Потому что она часто бывала права и ему приходилось оправдываться.

Но в тот вечер все было иначе. Вениамин был готов во всем согласиться с ней. Он стоял и проводил руками по изгибам ее тела. Губы Анны явственно выдавали ее чувства. Они бывали то узкими и бескровными, как занесенный снегом розовый лепесток, то красными и полными, как вожделенный бокал вина. Нынче вечером они были узкие и решительные.

— Тебя изваял гений! С помощью математических формул он рассчитал твои пропорции так, что они находятся в гармонии с планетами мироздания. Тебя не много и не мало. Ты звезда, Анна, живая звезда, — шептал он, гладя ее голову. — Твои мысли похожи на звездный дождь. А слова ранят лунатика-волка в самое сердце. Ты приручаешь его.

Анна откинула голову, закрыла глаза и засмеялась.

— И если нынче вечером волк обидел тебя, то лишь потому, что разозлился, слушая, как Дина превозносит Вилфреда Олаисена. Ты сразу раскусила его и могла бы высмеять. Но опасная комета обернулась богиней, которая не унижает, а защищает! Которая скорее ранит себя, чем высмеет глупого волка. Ведь она знает, что, если будет над ним смеяться, он вцепится ей в горло. Вот так!

Анна, в тонкой ночной сорочке, прижалась к нему и позволила осторожно себя укусить. Вениамину было приятно, что она уступила ему.

Спустя какое-то время, когда Вениамин думал, что Анна уже спит, она вдруг сказала:

— Как ты думаешь, у нас так и не будет детей?

Он повернулся и крепко обнял ее.

— Прошло еще слишком мало времени, чтобы так говорить.

— Два года — достаточный срок.

— Допустим. А ты сама как думаешь?

— Думаю, что тебе следовало жениться на женщине, которая могла бы родить тебе ребенка.

— И что бы мы с ней делали такого, чего не делаем с тобой? — Он засмеялся.

— Не говори глупостей.

Он отпустил ее и закинул руки за голову.

— Я только хотел сказать, что причина может быть во мне.

— В тебе? Не думаю.

— А ты подумай на досуге.

— Но ведь у тебя есть Карна!

— С тех пор я изменился. Может, и в этом отношении тоже?

— Ты просто меня жалеешь… хочешь взять вину на себя.

— Во всяком случае, ты не боишься забеременеть, как… — вырвалось у него.

Слышала ли она это маленькое «как»? Связала его с матерью Карны? Или с другой?

Почему она вдруг заговорила о ребенке именно сегодня, после того как в Рейнснес приезжала Ханна?

Во всяком случае, если она и слышала это «как», то вряд ли отнесла его к Ханне.

Или отнесла? Может, он просто не знает Анну? Перестал понимать ее с тех пор, как она приехала к нему?

Анна никогда не уговаривала его, чтобы он принял помощь ее отца и продолжил занятия медициной, занялся научными исследованиями. Они не говорили об этом, если он сам не заводил такой разговор.

Наверное, она лучше, чем он, понимала, что все это несерьезно? И потому не заводила сама таких разговоров? Может, он садит в Нурланде, чтобы у Карны был надежный дом, где ее припадки не пугают людей, заставляя их держаться на расстоянии или жалеть ее? Или он не уезжает отсюда только потому, что боится потерпеть поражение перед неизвестным?

Он прижал Анну к себе:

— Спасибо, что ты прямо говоришь мне все, что думаешь! До тебя в Рейнснесе это было не принято.

— Нет…

— Скажи… Неужели любовь — это только что-то, о чем пишут в письмах и что разбивается и исчезает, столкнувшись с жизнью?

— Ты не можешь так думать!

По ее голосу он понял, что опять невольно обидел ее.

— Нет, но я боялся, что так думаешь ты, убедившись, что я не тот, за кого ты меня принимала. Только ты слишком поздно обнаружила это.

Кажется, Анна заколебалась? Словно он коснулся больного места. Вениамину стало не по себе.

— У меня не было выбора. Я просто не могла жить без тебя. Ты знаешь, что я пыталась, но у меня ничего не получилось.

Вениамин вздохнул с облегчением. Но может, она только утешает его? Лжет? Кто знает? Однако он нуждался в этом утешении. Он вдруг понял, что не решался спросить у нее, как ей с ним живется. Особенно после первой весны, когда все знали, что ей хотелось уехать.

— Но ты приняла решение и приехала сюда. А я только писал письма и мечтал о любви, — сказал он.

— Эти письма все и решили. — Анна улыбнулась.

— Но письма — это еще не жизнь. Они не говорят всей правды.

— Правды? Правда — это мгновение, Вениамин! Одно мгновение. Не позволяй прошлому или своим мечтам о будущем руководить собой. Правда — это настоящее! Это то, что я лежу здесь рядом с тобой и для нас важно одно и то же. Что ты единственный человек, которого я люблю не потому, что мне так велели. Правда — это настоящее.

 

Глава 4

Однажды утром Дина объявила, что собирается одна сплавать в Страндстедет. Посмотреть, сможет ли она после стольких лет сама управиться с парусом. Карна захотела поехать с ней.

— Сначала я должна убедиться, что смогу отвезти себя, а потом уже буду брать с собой пассажиров, — твердо сказала Дина.

— Если ты не уверена, что сможешь, тебе нельзя ехать одной, ты утонешь, — возразила Карна.

— Я справлюсь. Но у меня хватит ума, чтобы в первый раз никого не брать с собой. Вениамина я тоже не возьму. А ты поедешь со мной в следующий раз.

Для Карны, с самого начала ходившей за Диной по пятам, это был плохой день. Но она понимала, хотя никто ей этого не объяснял, что бабушку капризами не проймешь.

Страндстедет расползся по берегу мыса и глубокой бухты, спустившись по склонам к самой воде. Так отлив отмечает свою территорию бревнами, досками, водорослями и обломками погибших судов.

Каменная церковь стояла с внутренней стороны мыса, на некотором расстоянии от мирской суеты, порта и лавок.

Поля раскинулись в основном по западной стороне мыса, глядя на пролив, и на моренах, не занятых купцами.

Страндстедет был уютно отгорожен от открытого моря островами и шхерами и укрыт от дующих оттуда ветров.

Несколько морских пакгаузов разного состояния и величины обступили пристань с причалами. Жилые дома, дровяные сараи, конюшни и хлева беспорядочно выстроились вдоль дорог. За причалами и пакгаузами стояли дома купцов, почта, извозная станция и телеграф.

На небольшом холме, бросающаяся в глаза всем, кто прибывал в Страндстедет, стояла белая гостиница — «Сентрал Отель» — с темно-зелеными наличниками и затейливой резьбой.

Крышу венчали четыре солидные трубы. Дабы люди видели, что дела гостиницы идут неплохо, по крайней мере две из них должны были дымиться. Мансарда над вторым этажом выходила на балкон, окруженный парапетом с косыми скрещенными стойками. Украшенный резьбой карниз делал балкон похожим на корону.

Склонив голову набок, Дина с улыбкой долго смотрела на Страндстедет, потом сошла на берег.

Дороги петляли среди домов, поднимаясь на холм. Там, отдельно от других, стоял большой дом с крашеной изгородью, пышными кустами красной смородины и зелеными рябинами.

Подойдя поближе, Дина увидела молодую лиственницу и розовые кусты, прятавшиеся с южной стороны в уголке между стеклянной верандой и стеной дома. Кто-то явно пытался подняться над своим сословием. Или воплотить мечту о жизни в других широтах.

Кое-кто наверняка находил это экзотичным и позволял себе высказывать восхищение, тогда как другие осуждали попытку хозяев выдать себя за то, чем они не были.

Мечта Ханны, отродья лопарской девки и приказчика, повесившегося на веревке, разбить такой же сад, как в Рейнснесе, была, по мнению некоторых, просто смешна.

Но, поднявшись к дому, люди могли убедиться, что фру Олаисен сделала все, как хотела. Белый песок на тропинках, круглая галька вокруг клумб, лиственница и примулы притягивали сюда многих и заставляли их заглядывать через изгородь.

После этого люди признавались редактору местной газеты, что никогда не поверили бы, будто мать фру Олаисен родилась в лопарском чуме.

Слухи о том, что Ханна наняла работника, чтобы вскопать землю и посадить сад, дошли даже до Рейнснеса, словно жители Страндстедета совсем не имели садов, пока Олаисен не построил себе дом на вершине холма. А амбар на сваях — разве он не слишком велик? Интересно, сколько бараньих туш хозяева собираются в нем хранить?

Единственным смягчающим вину обстоятельством в глазах местных жителей были стебли обычного ревеня, распластавшего ядовито-зеленые листья на грядке, где Исаак рыл дождевых червей.

Ханна выставила на стол лучшее, что у нее было. И конечно, пирог с ревенём. Дина во всеуслышание заявила, что пирог Ханны даже лучше, чем пироги Олине. Во всяком случае, не хуже.

Ханна улыбалась и не возражала. Дина была не такая, какой она ее помнила. Добродушная, не резкая. Ханна забыла, что когда-то побаивалась ее.

Она с восторгом говорила о ревене. С самого детства, когда наступало лето… они с Вениамином… Ханна запнулась, взглянула на мужа и заговорила снова. Они с Вениамином любили есть его сырым прямо с грядки. Морщились, от кислоты у них сводило скулы и ломило за ушами. Иногда Олине давала им сахар.

Речь Ханны стала более сбивчивой. Она варит из ревеня суп или кисель, красный, очень красивый, Вилфреду нравится. Правда, для этого нужен крахмал… приходится тереть картошку… Но эти хлопоты оправдываются, особенно когда приходят гости. Две палочки корицы, побольше сахара, и получается блюдо, которое не стыдно подать самому амтману…

Дина взяла еще кусочек — не следует пренебрегать пирогом с ревенем, который печет Ханна. Слава о нем дошла даже до Рейнснеса.

Вилфред Олаисен был гостеприимным хозяином. Он даже сам налил всем кофе. И конечно, портвейна.

Потом он показал Дине свой просторный дом. Все было в образцовом порядке, от подвала до чердака. Это заслуга его жены, великодушно признался он.

Дина позволила себе выразить восхищение. Она знала толк и в фарфоре, и в столовом серебре — это сразу стало ясно, когда ей продемонстрировали всю роскошь, что хранилась в ящиках и на полках буфета. Она похвалила мебель и обивку. Недавно посаженную аллею, еще не совсем прижившуюся. И стеклянную веранду с цветными стеклами, выходившую на дорогу.

— А разве веранда не должна смотреть на море? — Это было ее единственное замечание.

Но вот как раз о море Олаисен знал все. С него хватит моря. Ему хочется смотреть на людей сквозь пузырьки красного, желтого и зеленого стекла. Люди интересуют его куда больше — он улыбнулся Дине своей самой обворожительной улыбкой. Хочется видеть, кто проезжает мимо в пролетке, кто идет пешком. Дороги — это наше будущее, фру Дина должна помнить об этом.

Конечно, она помнит. А пароходы? Кажется, Олаисен недавно говорил, что будущее — это пароходы?

Олаисен был в ударе, он объяснил ей, что пароходы — это, так сказать, промежуточное звено. Разве он не заработал хорошие деньги, переделав шхуну «Лебедь» в пароход, чтобы поставлять сельдь для наживки на Лофотены и в Финнмарк? Он еще несколько лет назад говорил Андерсу, что надо ставить на пароходы. И даже предложил ему компаньонство в строительстве пристани. Но Андерс в такое не верит.

Впрочем, хватит об этом. Олаисен переменил тему разговора. Он все построил на свои деньги. Конечно, ему пришлось взять заем. При хороших связях получить заем нетрудно, а большой заем и не нужен. Лучше брать такой, чтобы он не мешал спокойно спать по ночам.

Кроме шхуны, он приобрел у Андерса и невод для сельди. И скалы, на которых можно пластать рыбу. По правде сказать, скалы еще не оправдали себя. Но надо о чем-то думать, во что-то верить, иначе места себе не найдешь.

Нет хуже, нежели в чем-то разочароваться. А сельдь что, она как времена года! Приходит снова, правда, не так регулярно. Надо верить. Надо иметь терпение. И ждать.

Сельдь непременно вернется! И тогда неплохо иметь под рукой хороший невод. Ловить по мелочи — это пустое. Серебро надо доставать из моря так, как повелел Господь. Целыми косяками!

Дина вставила пару слов о том, что Олаисен приобрел у Андерса неводы, можно сказать, за бесценок, потому что взял сразу все три, а Андерс потом еще долго расплачивался за них с Бергеном.

Олаисен ничего не знал об этом. Ему очень жаль. А может, Андерс расплачивался за какой-нибудь другой долг? Он не спорит, он приобрел неводы по сходной цене. Но она устраивала обоих. Он уже и не помнит, сколько тогда отдал за них. А говорить, что цена была бессовестно низкой, — это уж слишком!

Дина заметила, что Олаисен, верно, не очень прижимистый предприниматель, если даже не помнит, сколько отдал за три невода. Она понимает, что в таком случае угрызения совести не мешают ему спать по ночам. Наверное, и цены на сельдь, которые в последние годы были не больно высоки, тоже не мешали ему спать?

Олаисен с удивлением посмотрел на Дину, проявившую такую осведомленность, и признался, что цены были низкие и доходы нетвердые. А вот поставка наживки, которой он занимался попутно, принесла ему хорошие барыши. Свежей наживки!

В последние годы Страндстедет сильно разросся. Фру Дина должна помнить, каким он был до ее отъезда в Берлин. Редко писала домой? Понятно, понятно. Но он внес свою лепту и в рост, и в развитие Страндстедета! Влиятелен ли он? Труд помогает вырваться из пут бедности. В Страндстедете теперь четыре новых торговых дома. Берега постепенно заселяются, так же как шхеры и гавань.

Но людей, которые осмеливаются вкладывать деньги, еще слишком мало. Все такие подозрительные. Косные. Завидуют, если кому-то удается немного заработать.

Взять хотя бы «Сентрал Отель». Владелец приехал сюда из Трондхейма, хотел развивать в провинции гостиничное дело. Этого было довольно, чтобы вызвать у людей подозрение. Его ссоры с женой только усилили их недоверие. В конце концов бедняга умер. И его зять, местный пекарь, прибрал его дело к рукам и перенес свою пекарню в подвал гостиницы.

Но он и не собирался заниматься гостиницей. С него хватает пекарни. О его жизнерадостном и веселом нраве было известно по всей округе. Однако гостиницу это не спасло.

К тому же у него на шее висит сестра, вдова бывшего владельца гостиницы. Она претендует на первую роль, хотя по-настоящему ее интересуют только последние сплетни. Поэтому все дело пошло насмарку. Но думаете, пекарь отказался от гостиницы? Ничуть не бывало!

Олаисен вынашивал планы построить новую гостиницу. Неплохо бы приобрести «Сентрал»… когда он пойдет с молотка. Если объявляется аукцион, а желающих что-либо приобрести немного, цена, как правило, бывает приемлемая.

В заведении, которое претендует на то, чтобы соответствовать своему названию, нельзя ограничиваться подачей только булочек и кофе. Нужно подавать и горячее, и изысканные десерты! Это обязательно!

Не надо бояться, надо действовать. Надо найти свои методы. И иметь капитал. Разумеется, прежде всего капитал! Поэтому он и хочет, чтобы фру Дина стала его компаньоном. Между прочим, чью фамилию она носит — первого мужа или второго? Он видел, что она пользуется обеими фамилиями, или он ошибается?

— Вы хорошо осведомлены, Олаисен, но вы ошибаетесь, — коротко ответила Дина, не объяснив, в чем именно он ошибается. Зато попросила его рассказать, какие возможности открывает строительство дороги на юг. Можно ли надеяться, что по ней в гостиницу начнут приезжать постояльцы? Извозная станция в Страндстедете уже есть.

Олаисен оживился и сказал, что она попала в точку. Кажется, фру Дина знакома с человеком, который занимается тут извозом? Видела бы она, какие перемены произошли после того, как в Страндстедете появилось здание суда и ежегодно стали проводиться ярмарки! Будущее за дорогами! За транспортом! Она еще убедится в истинности его слов. Надо смотреть вперед. Освобождаться от прошлого. Время идет так быстро, так быстро! Если они не начнут сейчас…

— Может, пекарь продаст гостиницу, чтобы не разориться окончательно?

— Бедняге не до этого. Он ничего не видит, кроме своей печки.

— А вас больше интересует новое строительство? Конкуренция?

Он весело засмеялся:

— Пекарь мне не конкурент!.

— А другие? Если он все-таки продаст гостиницу?

— Буду только рад. Да-а, я хотел еще что-то сказать… Раз уж мы говорим по душам, меня сейчас больше привлекает строительство верфи.

Он замолчал и, прежде чем продолжать, снова наполнил ее рюмку.

— Фру Дина, если вы располагаете капиталом, который хотели бы вложить…

Дина подняла брови и с улыбкой измерила его взглядом.

— Дорогой Олаисен, обсуждать серьезные дела я привыкла с глазу на глаз. А к вам я пришла просто в гости, чтобы повидаться с Ханной.

Олаисен тут же переменил тему разговора. Выждав какое-то время, он многозначительно взглянул на Ханну. Она встала и сказала, что должна уложить малыша.

Тогда-то и состоялся тот разговор, которого так жаждал Олаисен. С глазу на глаз.

После ухода Дины он зашагал по гостиной, победно потрясая руками. Ханне было сказано, что он добился успеха.

В Страндстедете никто не может похвастаться такой же деловой хваткой, как он! Они с фру Диной Грёнэльв начинают строить верфь. Вместе. Отныне они компаньоны, связанные обязательствами. Верфь будет рядом с пристанью.

Осталось только уладить формальности, добиться разрешения властей, получить заем на свое имя и дождаться капитала фру Дины из-за границы.

Но свое согласие она уже дала. Только просила его молчать, пока она не поговорит об этом со своими родными.

После разговора с Олаисеном Дина прямиком отправилась в гостиницу и попросила предоставить ей комнату на одну ночь.

Она осмотрела всю гостиницу и из трех комнат выбрала наиболее тихую. Объяснила, что не переносит шума.

В гостиной и столовой было слишком много пыльного плюша, потертая мебель и застоялый запах пищи. Но это поправимо. Окна, насколько она могла судить, в порядке. Кое-что и внутри, и снаружи требовало улучшения.

Расположившись у окна, Дина припомнила гордые цифры Олаисена — во что обошлось бы строительство новой гостиницы, цены на лес и стекло. Между прочим, он сказал, что крыша и трубы в ремонте не нуждаются.

Занимаясь подсчетами, более основательными, чем подсчеты Олаисена, она начала насвистывать. Негромко, сквозь зубы, как берлинские мальчишки-газетчики, когда продажа идет хорошо.

В столовой она спросила у служанки, дома ли пекарь Николаисен и может ли он поговорить с Диной из Рейнснеса.

Ее пригласили в личные покои пекаря. Пекарь, превратившись в хозяина гостиницы, был приветлив, но в делах разбирался плохо. Характеристика, данная ему Олаисеном, во многом подтвердилась. Хотя он причесался и снял белый фартук.

Однако он был далеко не глуп, и башмаки у него были новые. Со скрипом. Тем не менее Дина пропустила обязательные фразы вежливости, которыми не пренебрегла бы в Берлине, и почти сразу спросила, правда ли, что он хочет продать гостиницу.

Он устыдился и рассыпался в извинениях. Однако осторожность заставила его спросить, откуда ей это известно.

Слышала от разных людей, призналась Дина. Но никто ничего не знает наверняка. И так как она не имеет обыкновения доверять слухам, она предпочла обратиться прямо к нему.

Пекарь поник головой. Стал жаловаться на обстоятельства. На нежелание людей платить за стол и ночлег. Ведь ему приходится держать помощника в пекарне и служанку в гостинице. Сестре одной не справиться.

Дина прониклась пониманием и спросила, за сколько он готов продать гостиницу. Потребовался еще один раунд уверений, что она его понимает, прежде чем он назвал цену.

Не теряя времени, Дина предложила тут же приобрести у него гостиницу за наличные, но за половину названной им цены.

— За наличные? — вдруг оживился он.

— Да! Но вместе с подвалом и пекарней с ее оборудованием. А вы снимете ее у меня в аренду на пять лет.

Пекарь заколебался. Потом решительно замотал головой. Пекарня — единственное, что у него есть.

Дина согласилась с ним, но сказала, что не может купить дом, фундамент и подвальное помещение которого будут принадлежать другому хозяину. Он должен это понять.

— А нельзя ли мне получить пекарню в пожизненное пользование?

Дина решительно отказалась: когда он состарится и станет недееспособным, он будет пользоваться пекарней только на бумаге, а заправлять ею станет посторонний человек. Такие условия ее не устраивают.

Пекарь опустил голову, потом неохотно кивнул, соглашаясь с ней.

— Надеюсь, пока мы не оформим документы, это останется между нами? — спросила Дина.

Он снова кивнул и протянул ей руку, белую, как мука, и почти без ногтей.

 

Глава 5

Однажды, когда Андерс сидел на скамейке возле флагштока, к нему подошла Дина.

Она остановилась, загородив от него солнце. Черный силуэт, обведенный золотом.

Он прикрыл ладонью глаза и взглянул на нее.

— Любишь здесь сидеть, Андерс?

— Да, летом. Это вошло у меня в привычку.

— Раньше я тебя здесь не видела.

— Я же слышал, как ты сказала, что хотела бы одна гулять вокруг бугра.

— И ты изменил своей привычке? Ради меня?

— Можно сказать и так.

— А сегодня все-таки пришел?

— Сегодня пришел.

Он подвинулся, освобождая ей место на скамейке. Они сидели рядом, глядя в сверкающую даль моря.

— Хороший вечер, — сказал он, не шелохнувшись.

— Да.

К берегу на веслах медленно шла лодка. Вялые волны то и дело скрывали ее от глаз. Море было большим колышущимся зеркалом.

— Что-то ты зачастила в Страндстедет.

Она смотрела прямо на солнце.

— Из нашего последнего разговора я поняла, что тебе неприятно… мое присутствие. Пересуды людей.

Когда-то Андерс сильно поранил себе ладонь. На месте пореза образовался твердый шрам. Теперь ему понадобилось проверить, не исчез ли шрам с ладони. Большой палец медленно скользнул по твердому бугорку.

— Если бы ты дала себе труд подумать, ты бы поняла, что я имел в виду, — спокойно сказал он.

— Я поймала тебя на слове и нашла себе занятие.

Они одновременно повернулись друг к другу.

Она — всем корпусом. В ее движении было что-то предупреждающее об опасности. Но голос звучал даже весело:

— Я купила в Страндстедете гостиницу и собираюсь привести ее в порядок.

Андерс растерялся: правильно ли он ее понял?

— Это серьезно?.. Или так…

— Серьезно.

— Помилуй, Господи… — начал он.

— Так для меня лучше, — быстро сказала она.

— Зачем тебе гостиница?

— Буду пускать постояльцев! И жить там. По крайней мере, пока.

Он похлопал руками по коленям.

— Значит, это я по глупости толкнул тебя на такой шаг?

Дина пропустила мимо ушей его слова.

— А еще я приобрела долю в верфи Олаисена. Я верю в это дело, — сказала она.

— Вениамин знает об этом? — испуганно спросил Андерс.

— Нет, ты первый.

— Он рассердится!

— Олаисен не прокаженный, и у него редкий деловой талант. Ему нужен компаньон. Это выгодно. Для Рейнснеса.

— Ничего хорошего из этого не получится. Но поступай как знаешь.

— Я так и сделаю, — послушно сказала она.

— Значит, теперь мы не часто будем видеть тебя в Рейнснесе?

— Позови, и я тут же приеду. Но я не могу запретить людям судачить обо мне, они всегда обо мне судачили. Уж они почесали языки, пока меня не было!

— Откуда ты знаешь?

— Даже те, которые родились после моего отъезда, узнают меня на дороге.

— Странно… А что ты имела в виду… когда сказала, позови, и я тут же приеду?

Она легко коснулась его руки. Словно дуновение ветра, подумал он.

— С моей стороны было бы глупо надеяться, что между нами все будет как раньше. Я сама все испортила. Но если захочешь, я буду жить дома, с тобой!

Над ними пронесся ленивый крик чайки. И у отмели по-прежнему то виднелось, то пропадало пятно лодки.

— Там рыба, — сказал Андерс.

Они помолчали.

— Тебе было тяжело, когда он умер? — вдруг спросил Андерс.

— Да! Очень. Хотя он много лет проклинал меня за то, что я ушла от него, когда он больше всего во мне нуждался. Так что не знаю, можно ли назвать это настоящим горем.

— И он тоже нуждался в тебе?

— Да.

— И все-таки отдал тебе все, что у него было? И ты приехала домой строить, покупать, налаживать? Делиться с нами в Рейнснесе, вкладывать в Страндстедет?

Она моргнула. Раз, другой. Словно не была уверена, что он не смеется над ней.

— Если на то пошло, все это нужно мне самой. Теперь у меня появилась возможность. Я должна наконец хоть что-нибудь сделать! Искупить свою вину. Когда-то надо начать.

Он погладил ее по руке. Ему хотелось, чтобы его прикосновение, как и ее, тоже было похоже на дуновение ветра. Но передумал. И снова положил свою руку на ее. Так она и осталась там лежать.

— У меня нет капитала, чтобы вложить в эту новую верфь, но я еще жив. Вот только зрение, к сожалению, подкачало. — Он посмотрел ей в глаза. — Кто знает, как все сложится. Но если тебе наскучит Страндстедет и ты вернешься домой… тогда, Дина, я хочу, чтобы мы спали вместе. Что скажешь?

Она не двигалась. Он видел ее как в тумане, потому что она сидела слишком близко к нему. Но ее рука под его ладонью была неспокойна. Сегодня она была без перчатки.

Дина медленно начала рассказывать. Сперва он ничего не понял. Она говорила о какой-то комнате. Наконец до него дошло, что она говорит о своем жилище в Берлине. В ее окно были видны большие деревья.

Наверное, ей хотелось чем-то поделиться с ним, он не помнил, чтобы она любила рассказывать. Во всяком случае, она никогда не говорила так долго подряд.

Напротив через улицу жил маклер по недвижимости. Очень смешной, он словно не отдавал себе отчета в том, что происходит вокруг него. И не понимал, что ему говорят. Совсем как она. Его родной язык был польский. Этим, наверное, и объяснялись его странности. Но он был безупречен. Считалось, что он скупой, однако она никогда не замечала у него такой черты. Это были обычные сплетни.

И пока Дина рассказывала, Андерс вдруг понял, но не того человека в Берлине, а самое Дину. Понял, каково там приходилось ей, всем чужой.

Она говорила о реке, и Андерс сразу догадался, что это не обычная река. Он хотел спросить ее название, но не мог перебить Динин рассказ о бесконечном потоке, бегущем между двух берегов. Всегда между двух берегов. Не так, как у них дома, где по другую сторону моря был горизонт. Это непостижимо. Вода, приговоренная течь между двух берегов!

Она говорила о деревьях. Высоких, шелестящих деревьях, шелест которых можно было принять за шум моря.

Несколько раз в ее рассказе возникало то одно, то другое, о чем ему хотелось бы расспросить поподробнее. Но об этом нечего было и думать. Рассказ продолжался, и вопросы исчезали.

Говоря о деревьях, Дина осторожно заговорила о том человеке. О маклере, рассказ о котором она хотела навязать ему еще в конторе при лавке. С которым она жила? Что там было?

Из ее рассказа Андерс понял, что тот, кто уезжает и встречает дерево, легко оказывается под его ветвями. Не потому, что им движет страсть, а только потому, что дерево стоит и дарит свою тень именно тогда, когда человек больше всего в этом нуждается.

При взгляде на Дину Андерса охватила непонятная слабость. Ее окутала белая пелена. Что это было: свет с моря? Или болотный туман в его собственной голове?

Да не все ли равно! Ведь он знал, как она выглядит. Как изгибаются ее губы, произнося слова. Как трепещут ноздри, когда дыхание выдавливает слова наружу. Ресницы, падающие на щеки. Господи, сжалься над стариком! А ее шея!

По-прежнему гладкая и крепкая, хотя возраст и оставил на ней свои метки.

Рука Дины все еще лежала под его ладонью, а она сама рисовала ему одну картину за другой. На них была и она сама. И зеленые берега. Наконец она произнесла название реки: Шпрее. Крыши домов тянулись, насколько хватал глаз. Их было куда больше, чем в Бергене. А трубы! Сосчитать их не смог бы никто.

И непостижимым для Андерса образом все эти годы исчезли. Проклятые годы одиночества и тоски, когда он жил в Рейнснесе, как морской призрак.

Она будто и не уезжала. Мало того — даже до ее отъезда ему не всегда было так хорошо с ней. Но какое это имеет значение, если она здесь? Вопросы и ответы не нужны тому, кто давно уже понял, что жизнь длится только от минуты до минуты.

Его час был сейчас и здесь. Они сидели на скамейке возле флагштока и вместе поехали за море, и там, миновав устья широких рек, оказались в большом городе, где говорили на чужом языке.

Поэтому он сидел не двигаясь, и людские пересуды заботили его не больше чем укусы комаров. Пусть себе пищат. Мужчина не должен обращать внимания на такие пустяки. Он и не обращал.

Ибо что люди, видевшие только грязь да комаров, знали о самом важном? Если они считали годы, когда ее здесь не было, то они не знали ничего. Ни о рассказе, который она подарила только ему, и никому другому. Ни о странном слове «любовь», которым он когда-то владел, но потерял. И которое обрел вновь, не приложив к этому ни малейших усилий.

Его преданность, которой он не мог скрыть, не оставила ее равнодушной. Рассказывая, она все крепче прижималась к нему. И невольно взяла его за руку, когда заговорила о музыке в Берлине. Об оркестрах и опере.

И хотя Дина знала, что из музыки он знает только то, что она давным-давно играла ему, она сказана, что вечером хочет сыграть ему одно произведение, она уверена — ему понравится. И он уже на всю жизнь запомнил, что она назвала это произведение Wiegenlied, а звали композитора Иоганнес Брамс. Он хотел спросить, что значит Wiegenlied, но не решился прервать ее рассказ.

И пока Андерс слушал ее голос, кровь побежала у него по жилам, но не так, как обычно, только поддерживая в нем жизнь, а как река Шпрее между двух берегов. Как мощная сила, знающая свою цель. Единственную цель между этих двух берегов.

Оставалось только изгнать морского призрака.

С тех пор как Дина вернулась домой, они обедали поздно, как в старые дни, в праздники или когда принимали гостей. В тот день Андерс пришел в буфетную и отвел Бергльот в сторону:

— Будь добра, разложи сегодня мою кровать! И принеси две перины и побольше подушек!

Бергльот и бровью не повела. Только кивнула. И сделала реверанс, сложившись, как ножницы при стрижке овец. Но с Анной она не сдержалась.

— Фру Анна, — прошептала она, как только подвернулась удобная минутка. — Фру Анна! Андерс просил принести ему две перины и разложить его постель.

Анна с пониманием кивнула, словно Бергльот предстояло проделать чрезвычайно важную работу.

— Очень хорошо, Бергльот! Очень хорошо!

 

Глава 6

Стине с Фомой приехали в Страндстедет, чтобы сообщить Ханне о дне своего отъезда. Но Ханна и слышать не хотела об этом. Америка! Они там погибнут! Их могут ограбить, изувечить! А то чего и похуже.

Она-то удачно вышла замуж, и у нее есть все, что нужно. Но Уле и Сара? Что будет с ними?

— Они поедут с нами, — сказала Стине.

Фома пошел взглянуть на место, где будет строиться верфь, Ханна и Стине остались в гостиной одни.

— Неужели вы уедете от меня! — вздохнула Ханна.

— Я просила тебя поехать с нами, когда мы решили, что уедем. Тогда ты была еще вдовой. Я хотела, чтобы вы с Исааком…

— Тогда я не была готова уехать так далеко.

— А если бы не Олаисен? Ты бы поехала с нами? Ханна заплакала.

— Ты могла бы найти там свое счастье. Стать свободной!

— От чего свободной?

Стине не отвечала так долго, что Ханна снова спросила:

— От чего свободной, мама?

— От Олаисена! — прошептала Стине.

Она стояла и складывала льняные полотенца, которые наткала для Ханны.

— Мама, он спас меня от бедности. Он единственный, кто захотел видеть меня свободной.

— Было время, когда я думала, что ты останешься в Рейнснесе. В большом доме…

— Почему ты так думала? — Ханна всхлипнула.

— У него это было написано на лице.

— У кого?

— Ты сама знаешь, зачем называть имя.

— Обычная мечта бедняков.

Стине опустила глаза. Вдруг она отбросила полотенца в сторону и села на ближайший стул.

— Вениамин должен был жениться на тебе! — громко сказала она и в испуге огляделась по сторонам.

— Чепуха!..

— Я и сейчас так думаю! Вы должны были пожениться. А теперь вы оба несчастны. Я же вижу! Ты снова беременна, а у него так и нет детей. Эта… эта Анна может только играть на пианино и мечтать.

— Мама! — Это прозвучало как вопль о помощи.

— Олине мне все рассказала… вы с ним… тогда на Троицу… Тебе не следовало выходить замуж за Олаисена! Он тебе безразличен. Я вижу!

— Не надо, мама! — Ханна всхлипнула и сжалась в уголке возле печки.

— Если нет любви, не будет и счастья.

Ханна повернулась к ней, сверкнув черными глазами:

— Любовь? Любовь только для богатых! Для тех, кому дано выбирать и привередничать. Ты знала любовь? Ты, моя мать, знала любовь?

— Да, Ханна, знала! Я любила твоего отца. И если бы он попросил меня уехать с ним в Америку, я бы не стала раздумывать. Теперь на его деньги едем мы с Фомой. Моя мечта исполнится. Потому что, к твоему сведению, я люблю Фому!

— Ну и поезжайте! Пожалуйста! Поезжайте!

Стине обеими руками пригладила волосы, словно ждала гостей. Машинально, не глядя в зеркало. Мягким, привычным движением.

— Он все еще любит тебя, Ханна. И ты это знаешь…

— Замолчи!

— А ты — его.

— Не мучай меня!

— Когда ты была беременна, ко мне приезжала одна женщина из Страндстедета. Она удивилась, что вас еще нет дома, она видела, как вы вместе садились в лодку… и была уверена, что доктор поехал в Рейнснес.

— Какая женщина? Когда это было?

Стине блестящими глазами наблюдала за дочерью.

— Я же сказала. Когда ты носила Рикарда.

— И что ты ей ответила? — шепотом спросила Ханна.

— Что Вениамину нужно было заехать к одному больному на островах, но он вот-вот приедет.

Ханна перестала плакать, она не поднимала глаз и не знала, куда деть руки.

— Вениамин приехал наутро. Один. Но та женщина уже уехала.

Глаза Ханны зацепились за ниточку на полу. Она не двигалась. Потом выбежала из гостиной и быстро поднялась в спальню с большой дубовой кроватью.

Стине не пошла за ней. Она сказала все, что должна была сказать. Но, оставшись одна, несколько раз вытерла слезы.

Иметь бы сейчас шаманский бубен, обладающий колдовской силой! Она пошла бы на каменную россыпь и била бы в бубен до тех пор, пока сила любви не пришла бы туда, куда нужно. А эта женщина из Копенгагена вернулась бы откуда приехала, пока никто не пострадал. Она била бы в бубен до тех пор, пока горе на забылось бы и к ним ко всем не пришла бы радость. И дети? Да, прежде всего дети.

Вениамин был в Страндстедете, когда Фома пришел в большой дом и сообщил, что все решено. Весной они уезжают в Америку. Он обещал найти управляющего для усадьбы.

— Что же ты раньше ничего не сказал? — удивился Андерс.

— Тогда еще нечего было говорить.

Дина не стала делать предостережений.

— Всегда можно вернуться домой. Я тому пример, — сказала она и предложила помочь со сборами. Если нужно. В ее взгляде, брошенном на Фому, явно читалось уважение.

— Нам будет не хватать вас. Но я желаю вам счастья, — сказала Анна и торжественно пожала Фоме руку.

Узнав новость, Вениамин отправился к Стине. Он хотел поговорить с ней наедине. Фома в это время работал на поле.

Он сказал, что они приняли смелое решение, но предупредил об опасностях, связанных с таким переездом.

Стине молчала, она ограничилась беглой улыбкой и поставила перед ним чашку кофе и кренделек на тарелочке.

— За нас я не беспокоюсь, — тихо сказала она. — Меня беспокоит Ханна…

— А что с ней?

Стине представился удобный случай. Не поднимая глаз, чтобы не смутить Вениамина, она рассказала о женщине из Страндстедета. Предупредила: людей может удивлять не только это. Стоит ли так рисковать?

Сплетни — они как гниль в бревне. Растут потихоньку. Наверное, ей следовало сказать об этом раньше. Ведь он ей все равно что сын, с первого дня, как она приложила его к груди. Это молоко предназначалось для ее сына. Но он умер.

Вениамин не прерывал ее. Он попытался представить себе, как тяжело пришлось Стине, но мог думать только о Ханне и женщине из Страндстедета.

— Нас застала непогода. Мы высадились на островке. — Он заставил себя выдержать ее взгляд.

— Но Ханна так и не приехала в Рейнснес?

— Нет, она промокла, и ей нездоровилось…

— Почему человек, за которым нет вины, пытается что-то скрыть? Ханна мне ничего не сказала. Я узнала об этом от женщины, которая вас видела.

Лицо у Вениамина пылало.

— Да-да, мы боялись, как бы не пошли сплетни…

Он весь сжался под взглядом этой маленькой женщины, которая всегда была неотъемлемой частью его жизни.

Понял, что никогда не задумывался над тем, что она все видит и понимает. Не знал, что она чувствует.

— Так уж сложилось, Вениамин, что я должна просить тебя об услуге. В благодарность за мое молоко, которое спасло тебе жизнь.

Он кивнул.

— Позаботься о Ханне, когда я уеду! Вряд ли мы с ней увидимся еще в этой жизни. У нее сильная воля, и она слишком горда… Такие люди часто накладывают на себя руки. Так поступил ее отец. Они теряют путь в тумане. И все. А виноваты во всем мы, матери. Раз не виноват Бог, значит, вина лежит на нас. Так ты позаботишься о ней?

Вениамин растерялся. Ища, что сказать, он пригладил волосы. Стине продолжала:

— В Рейнснесе не было принято открывать свои мысли. Я тоже не открывала. Но теперь, когда я уеду… Люди часто неправильно понимают друг друга. И при всем желании мы не в силах изменить их отношение к себе. Они видят только то, что хотят. Поэтому я и хочу уехать в Америку. Там никто не знает, что я лишь бедная лопарка. Так ты позаботишься о Ханне ради меня?

— Я позабочусь о Ханне ради тебя, — как можно тверже сказал он.

— Это совсем нетрудно. — Стине с нежностью смотрела на Вениамина.

В старинном календаре день 14 сентября отмечен крестом. Фома считал делом чести, чтобы к этому дню урожай был убран под крышу. Так было и в этом году.

Однако Дина не пригласила его, когда утром объявила Андерсу, Вениамину и Анне, что ждет их в конторе при лавке. Ей нужно поговорить с ними о важных делах.

Она не села за письменный стол или на стул, на котором обычно сидел Вениамин, принимая больных, но расположилась на старой кушетке и ждала, пока все сами найдут себе место. Расшнуровав ботинки, она скинула их и закурила сигару «Принц Уэльский» — предварительно предложив сигары присутствующим. Вениамин и Анна отказались, Андерс предпочел трубку.

Пока Дина делала первые, жадные затяжки, все смотрели на нее. Только Андерс был отчасти подготовлен к этому разговору. Именно по его настоянию Дина и выждала до этого дня.

Она начала так, как он ей советовал:

— Я получила большое наследство. Оно позволило мне расплатиться со всеми долгами, какие числились за Рейнснесом, и к весне мы начнем ремонтировать дом. Крышу мы переменим уже нынче осенью.

В конторе царила тишина. Словно каждое движение стоило собравшимся больших усилий.

Вениамин нахмурился. Потом вытянул ноги, закинул руки за голову и сказал с улыбкой:

— Вот это новость! Как я понимаю, это нам обойдется недешево. И кто же этот добрый донатор?

— Один берлинский предприниматель, мы с ним были знакомы много лет. Это долгая история. К ней мы вернемся позже.

— Это замечательно! — Анна подошла к Дине и обняла ее.

— И когда же ты узнала об этом? Недавно? Получила телеграмму? — спросил Вениамин.

— Нет, еще весной.

— И молчала с мая?

— Как видишь.

Взгляд Анны заставил Вениамина оставить эту тему.

— Начнем ремонт с лавки, как по-твоему, Андерс? — сказал он.

— А может, лучше с домов? — предложила Анна, переводя взгляд с одного на другого.

Андерс молчал. Его скрывало облако табачного дыма.

— О частностях мы поговорим потом, — деловито сказала Дина. — Я хочу еще кое-что сообщить вам. — Выждав немного, она продолжала: — Я собираюсь строить верфь вместе с Олаисеном, мы с ним теперь компаньоны!

Вениамин растерялся. Недоверие, гнев, оскорбленное самолюбие, презрение боролись в нем, не в силах отделиться друг от друга, — все произошло слишком быстро. Наконец презрение взяло верх:

— Как я понимаю, у тебя много лишних денег и ты собираешься пустить их по ветру?

Не приводя цифр и словно не заметив оскорбительного тона Вениамина, Дина объяснила, что у нее за границей есть две фирмы. Закончила она тем, что в делах не всегда следует руководствоваться личными мотивами. Приходится действовать, если товар того стоит.

— Я думал, у тебя хватит ума, чтобы не брать в компаньоны этого выскочку! — заявил Вениамин.

Но Дина была невозмутима. Да, возможно, Олаисен и выскочка, но он умеет добиваться того, что задумал. У него есть чутье. И энергия. По ее мнению, здесь, на севере, это редкие качества. Здесь люди привыкли ждать, что за них кто-то что-то сделает, будет их уговаривать. Трудиться в поте лица и вкладывать деньги не хочет никто. Ей хватило двух месяцев, чтобы понять это. Рейнснес выживет лишь в том случае, если начнет вести торговлю в паре со Страндстедетом и подчинится требованиям времени. Но она не собирается делать ставку только на верфь Олаисена, она купила также у пекаря Николаисена его гостиницу.

— Гостиницу Николаисена! Да он еле-еле сводит концы с концами! Ты сошла с ума! — воскликнул Вениамин.

— Пекарь ничего не понимает в гостиницах, он занимается только своей пекарней. А я знаю, что надо сделать, чтобы гостиница окупилась, — весело, но твердо сказала Дина.

— Фома и Стине уезжают в Америку, а ты покупаешь гостиницу в Страндстедете!

— Вот именно! На них держалось все наше хозяйство, с их отъездом в Рейнснесе ничего не останется от старых времен. Надо искать что-то новое. Без своей шхуны и торговли с Бергеном, без лавки и пароходной экспедиции жизнь здесь замрет окончательно. Пахать землю никто из нас не умеет! В том числе и ты, Вениамин! — Она говорила очень резко.

Вениамин с силой стукнул кулаком по столу, и судовая пепельница Андерса высоко подпрыгнула. Пепел взметнулся и лег на его руку.

— А ты сама! Вернуться с деньгами, чтобы вложить их в дело Вилфреда Олаисена! И в гостиницу! Стоило для этого возвращаться!

У Анны от его крика начали подергиваться уголки губ. Она рассердилась, но молчала.

Лицо Дины было непроницаемо. Когда Вениамин замолчал, она мягко сказала:

— Ты пошел характером в старого ленсмана, Вениамин. Это твой недостаток.

И продолжала: он ошибается, если думает, будто она вернулась только затем, чтобы купить здесь гостиницу. Она не знала, что ее здесь ждет. Разве что принудительный аукцион за долги. И не надеялась на возможность что-либо изменить. Но все оказалось не так страшно. Если позволяет здоровье и работает голова, здесь есть к чему приложить руки. Но главное, они должны принимать участие в том, что происходит в Страндстедете.

— Тебе, Вениамин, нужен настоящий кабинет, а не та жалкая нора на задворках, в которую ты заползаешь, когда погода не позволяет тебе вернуться в Рейнснес. Если вы с Анной решили остаться в Нурланде, вам надо переехать в Страндстедет. Там Анна сможет преподавать в школе, когда учителя отвлекают другие дела. И кто сказал, Вениамин, что ты не получишь практику после старого доктора?

Мужчины разом подняли на нее глаза. Откуда ей это известно?

— От редактора новой газеты.

Вениамин не мог скрыть презрения:

— Этот редактор — сплетник и прихвостень Олаисена!

Дина серьезно взглянула на него, потом сняла жакет и заявила, что надеялась встретить с их стороны больше интереса к будущему Рейнснеса. Разве им безразлично, какими средствами она располагает и сколько сможет вложить в Рейнснес?

Она достала портфель, разложила бумаги на потертой кушетке — чертежи, документы — и больше уже не делала попыток оправдать свои действия.

— Начнем с верфи.

Она объясняла, показывала, называла цифры, прочла договор о финансовой ответственности компаньонов. Не ожидая согласия или возражений, начала объяснять чертежи. Фундамент они заложат еще до снега. А весной уже смогут принять первые заказы. К лету, то есть в июне 1879 года, верфь будет готова!

Андерса захватил ее рассказ.

— Я только не понимаю, кто финансирует пятую часть расходов? — спросил он.

Дина показала на пункт в договоре, в котором говорилось, что Олаисен и она вносят по две пятых наличными. А одну пятую покроет Олаисен, заложив свой дом. С этим уже все в порядке. Каждый из компаньонов имеет преимущественное право выкупить долю партнера, если тот по какой-либо причине захочет выйти из дела, возможно, не справившись со своими обязательствами. Кроме того, у них есть письменный договор, предусматривающий, что в случае возникновения серьезных разногласий между партнерами каждый имеет право без предупреждения изъять из дела вложенные им средства.

— Предположим, вы поссоритесь и он изымет свою долю? — спросил Андерс.

— Я не пропаду, — улыбнулась Дина.

— А если это сделаешь ты? — спросила Анна.

Дина пожала плечами:

— Это уже забота Олаисена. Он взял заем под заклад своей недвижимости и вряд ли захочет ссориться со мной.

— Как бы там ни было, доля Олаисена на одну пятую больше твоей, значит, преимущество на его стороне, — заметил Андерс.

— Это справедливо. Идея принадлежит ему. Он провел предварительную работу и рискует, взяв заем. А я только вкладываю деньги, чтобы в будущем получать прибыль.

Дина по очереди оглядела всех. Они молчали, и она взяла последнюю стопку документов.

— А если ваше дело провалится? — мрачно спросил Вениамин.

— Ни одно прежнее дело Олаисена не провалилось, так же как и мое. Почему вы думаете, что теперь чутье нас обманет? Нашим судовладельцам приходится прибегать к услугам верфей на юге. Чтобы переделать шхуну в пароход, Олаисену пришлось отправиться в Трондхейм. Почему этим нельзя заняться у нас? Но мы начнем с небольших ботов, а там будет видно. Верфь для больших стальных судов? Что скажете?

— Ты сумасшедшая, — произнес Вениамин. — Что тебе известно о таких судах?

— Мне ничего, а другим известно. Хотя бы в Германии.

— Ты могла бы пустить эти деньги на Рейнснес, поставить его на ноги.

Они поняли, что терпению Дины есть предел. Она нахмурила брови, погасила сигару и наклонилась к Вениамину:

— И чем же мы в Рейнснесе станем заниматься? На что мы все вместе с ним будем существовать, когда деньги кончатся? На твое докторское жалованье?

Вениамин изменился в лице.

— Поступай как знаешь! — Он встал и хотел уйти. Уже стоя на пороге, он спросил, намерена ли она жить в Норвегии, пока строится верфь.

— Да! И в Рейнснесе, и в Страндстедете!

Он посмотрел на нее с безнадежным отчаянием:

— А Андерс? Поедет с тобой в Страндстедет? Или он годен только для разового употребления?

Анна вскочила и бросилась на Вениамина. Заколотила кулаками ему в грудь. Из горла у нее вырвался странный звук. Но это были не рыдания.

Дина громко задышала. Дыхание со свистом вырывалось у нее изо рта.

— Вениамин! — с грозным спокойствием одернула она его.

Он вышел в лавку и сел на стул перед прилавком. Долго переводил глаза с ящика на ящик. Некоторые были приоткрыты, и из них доносился древний, столетний запах. Столетний? А может, и старше. Ему вдруг захотелось узнать, сколько лет в Рейнснесе держали лавку. Историю Рейнснеса. Теперь эта история подошла к концу, а никто даже пальцем не шевельнул, чтобы помешать этому. Даже он.

Знакомое чувство бессилия овладело им. Маленький мальчик ждал, когда его всемогущая мать, Дина Грёнэльв, закончит обсуждать дела в конторе.

Видения вились у него в голове, как змеи. В нем вспыхнула ярость. Глаза застлал красный туман, и все потеряло значение. Он утратил власть над собой.

Не помня себя, Вениамин ворвался в контору. Он даже не взглянул на троицу, которая снова склонилась над бумагами Дины. Плевать ему на то, чем они заняты! Он должен сказать ей все, что думает!

Они подняли на него глаза.

— Можешь уезжать и возвращаться домой сколько тебе угодно, Дина, но предупреждаю тебя: не маши у нас перед носом деньгами, которые могли бы спасти Рейнснес и которые ты пустила на осуществление мечты Олаисена!

Дина первая оправилась от удивления.

— Сказано без обиняков! Но я не закладываю Рейнснес. Напротив, хочу привести его в порядок. И для этого не беру взаймы ни одного эре.

Ее тон еще больше разозлил Вениамина.

— Пусть ты бросила меня, Андерса, Рейнснес, но от покойников тебе не сбежать!

Дина положила обе ладони на стол и села в крутящееся кресло. Оно слегка скрипнуло.

— А вот об этом ты мог бы выразиться и яснее, — шепотом сказала она и с вызовом посмотрела на него.

— Помнишь русского? Он являлся тебе в эти годы? Выстрел грянул осенью пятьдесят шестого!

— Вениамин! — Андерс прибегнул к командирскому тону. Но Вениамин и не думал повиноваться:

— Помнишь, как он лежал? Помнишь кровь?

Теперь в голосе Андерса звучала мольба:

— Ради Бога, Вениамин… подумай о позоре, что ты можешь навлечь на нас…

Но Вениамин выплескивал Дине в лицо, которого уже не видел, один ушат за другим. Кричал о мальчике из Рейнснеса, который только в Копенгагене, уже став доктором медицины, узнал, кто его отец! Сопливый мальчишка год за годом копил свои обиды. Теперь они вырвались наружу. Он припомнил все разы, когда она переставала быть матерью и становилась только Диной Грёнэльв. Припомнил, что она заставила его жить с трупом. А потом взяла и уехала от них! Сбежала! Он был для нее все равно что картонка для шляп, которую необязательно брать с собой. И Андерс тоже. Теперь дошла очередь до Рейнснеса. Она сметает их всех со своего пути, как грязь!

Он был опьянен своими словами. Или они были его оружием? Наконец!

Помнит ли она, как однажды спросила у него, что такое любовь? Любовь? Черт ее видел, эту любовь! Стоило любви объявиться в Рейнснесе, как ее убивали. Благодаря ей! Ей!

Он погрозил Дине пальцем таким жестом, которому позавидовал бы любой проповедник. Невидимая ветряная мельница молола и молола слова, слетавшие с его губ. Накопившиеся с годами бессилие и ревность отталкивали друг друга и старались обратить на себя внимание.

Наконец Вениамин почувствовал себя опустошенным. Он съежился, как ссохшаяся шкурка. Его речь замедлилась, но он не замолчал, а снова потребовал, Дина вспомнила лежавшего в вереске русского.

— Он был убит! — крикнул вдруг Вениамин, будто только что нашел подходящее слово, и всхлипнул. После этого наступила тишина.

Анна не спускала с него глаз, этого человека она видела впервые. Потом, словно защищаясь, обхватила себя руками.

Дина все время следила за Вениамином. В лице у нее не было ни кровинки. Когда он наконец замолчал, она тяжело вздохнула. Казалось, этот взрыв принес ей облегчение.

— Это все, Вениамин? — прошептала она.

Почти неслышный звук заставил их обратить внимание на Андерса. Он странно сжался, пытаясь просунуть руку под жилетку. Потом словно опал. Его тело попыталось освободиться от кресла, но не смогло, потому что левая рука вцепилась в подлокотник.

И тут же раздался грохот, вызванный уже не телом Андерса, а креслом. Его углы со скрежетом процарапали пол. Сам же Андерс, не издав ни звука, полулежал в опрокинувшемся кресле.

Но благодаря ему к конторе вернулось ее былое достоинство.

Спустя мгновение — а может, целую жизнь? — доктор Грёнэльв стоял перед ним на дрожащих коленях и констатировал смерть.

У Андерса остановилось сердце.

Карна еще издали услыхала, что папа на что-то сердится. Но не остановилась. Она бежала, чтобы передать ему срочное сообщение!

В дверях конторы она замерла, не понимая, что там происходит. Но папа больше не бранился.

— Из Плассена приехал гонец, там у кого-то течет кровь! — неуверенно сказала она, держась за дверь.

Бабушка подняла руку, словно хотела сказать «тс-с!», но не сказала. Рука ее почему-то поднялась с пола, бабушка сидела на полу, лицо ее было скрыто волосами.

Рядом с ней, вытянувшись во всю длину, лежал Андерс. Карна подумала, что у лежащего Андерса ноги длиннее, чем у стоящего.

Они все сидели на полу в полумраке. Андерса вообще почти не было видно. И вдруг это оказался уже не Андерс, а Олине.

Карна оцепенела. Только губы продолжали шевелиться. И дрожать. Она попыталась сжать их. Но они снова раскрылись.

Папа был как камень, он не смотрел на Карну и ничего не сказал.

— Иди ко мне, Карна! — позвала бабушка. — Андерсон только что умер. — Она прикрыла рукой лицо Андерса.

Потом она убрана руку, и у Андерса больше не было глаз. Он просто лежал на полу. Как будто спал, и его нужно было разбудить, потому что Сара пришла читать ему вслух газету.

Карна не могла подойти к бабушке. Ноги не слушались ее.

Папа встал, но казалось — он вот-вот упадет.

— Дина! Анна! Простите меня! Боже мой, Андерс! Простите меня!

Слова вырвались откуда-то из живота. Карна слышала, как они там плачут, потому что хотят выбраться наружу.

— Бедная девочка… Что за человек твой отец! — прошептал он и, проходя мимо, погладил Карну по голове. Лавка отозвалась эхом на его шаги. Потом Карна услыхала, как он бежит к дому.

Анна вскочила и побежала за ним. Карна не поняла, догнала она его или нет. Папа всегда бегал быстро, когда ему сообщали, что кто-то поранился. Но Анна непременно должна была догнать его.

Карну начало трясти. Она никак не могла унять дрожь. Зубы у нее стучали.

— Иди сюда, садись! — донеслось до нее издалека, оттуда, где были бабушка и Андерс.

Карна сделала над собой усилие. Она робко подошла и села, прижавшись к бабушке. Ей было стыдно, что у нее так стучат зубы, но она не знала, как остановить дрожь. Наконец она закусила шерстяной платок, и нитки забили ей весь рот.

Значит, вот как это бывает? Человек просто падает? Все, кого она любила, упали. Но не так, как падала она во время припадка. Они падали один раз и больше уже не вставали.

— С кем же теперь будет разговаривать Анна? — услыхала Карна свой голос. Удивительно, что это пришло ей в голову.

Бабушка не ответила, но свободной рукой крепче прижала Карну к себе, а другой пригладила волосы Андерса.

— Он просил Стине подстричь его, — сказала Карна.

Вскоре они услыхали, как кто-то бежит, — сперва по аллее, потом по песчаному берегу. Был отлив, и сапоги чавкали, наступая на водоросли.

Папа и тот, чужой, тащили лодку к воде, дно лодки царапало о камни. Голосов не было слышно. Только этот скрежещущий звук, который Карна слышала множество раз. Теперь она всегда будет плакать, заслышав этот дурацкий звук.

Наконец Карна не сдержалась:

— Бабушка, почему папа сказал: «Бедная девочка… Что за человек твой отец!»

— Он был расстроен, потому что рассердился на меня как раз перед тем, как Андерс умер.

— Это он виноват?

— Нет! Разумеется, нет.

— А почему он рассердился?

— Потому, что когда-то я совершила поступок, которого он не мог понять. И еще потому, что я уехала от него в Берлин.

— Вы теперь не друзья?

— Конечно, друзья! — сказала бабушка, покачивая Андерса.

И вместе с ним покачивая Карну.

Послышалось множество шагов. Сперва за дверью. Потом в лавке. Анна, Фома, Стине, Сара и Уле. Стине принесла с собой свечи. Молча зажгла по свече по обе стороны от них. Но Карна знала, что свечи зажжены только для Андерса. Хотя желтое пламя на мгновение осветило их троих.

Густые седые волосы и крупный подбородок Андерса стали желтыми. И смешные седые усы. И странный бугорок на шее, который так и ходил ходуном, когда Андерс говорил или смеялся.

Бабушкины руки лежали на Андерсе.

Потом пламя свечей выросло, и свет стал белым.

 

Глава 7

Анна в платье лежала на постели. Вдали послышался шорох вытаскиваемой на берег лодки. Она мигом выбежала в прихожую, схватила с вешалки первую попавшуюся куртку и бросилась на берег.

Они встретились внизу в начале аллеи.

Вениамин остановился и опустил на землю чемоданчик, не отрывая глаз от ее башмаков. Серое, заросшее щетиной лицо, большие пустые глаза. Несмотря на холодную ночь, он был без верхней одежды. Ни шарфа, ни фуражки. Один рукав был мокрый. Вениамин как-то поник. Он никогда не был высоким, а тут за несколько часов его плотное, сильное туловище заметно уменьшилось. Голова, словно желая скрыться, вырыла яму между плечами. Темные волнистые волосы слиплись и падали на лицо, на котором даже в глазах не было жизни.

Глядя на человека, стоявшего перед ней во всем своем убожестве, Анна думала: «Я люблю его. Я сама его выбрала! И я все еще не знаю его. Как же так?»

Но заговорила она о другом:

— Я знаю, что ты устал, но, умоляю, давай пойдем куда-нибудь, только не домой.

Он не ответил, оставил на дорожке свой саквояж и пошел впереди нее, но не в контору при лавке, а в пакгауз Андреаса. Скрипнули петли больших ворот. Внутри было темно и очень холодно. Словно былые весны хранили тут свой холод.

Вениамин отворил ворота, выходящие в море, чтобы впустить внутрь немного света. Шаги громко отозвались в погрузочном люке, где с потолка через два яруса свисал железный крюк.

Анна уже бывала здесь. Но тогда было лето. С потолка свисали связки старых сетей и канатов. Кое-где, словно глаза, мерцали зеленые стеклянные грузила. Мелкие волны бились о камни и сваи под гнилым полом. В некоторых местах сквозь щели была видна вода.

Он остановился, держась за деревянный, обитый жестью барьер перед отверстием. До сих пор он не сказал ни слова.

Анна села на ящик. Она не знала, с чего начать разговор, хотя и подготовилась к нему.

— По-моему, ты должен рассказать мне самое главное, — проговорила она.

Время шло. Вениамин не смотрел на нее. Анну мучило чувство одиночества, но ее одиночества или его — она не знача.

— Кажется, я наговорил больше чем достаточно! — Голос Вениамина был непривычно юный и хриплый.

— Я не могу жить в Рейнснесе, не зная, что случилось. Я здесь единственная ничего не знаю. А пока я не пойму, я не могу простить.

— Простить?

— Да. Я не могу ненавидеть тебя, Вениамин.

— Наверное, так было бы лучше, — прошептал он.

Стены подхватили его слова и снова швырнули их вниз.

Анна наклонила голову и закрыла лицо руками:

— Я тебя не узнаю.

— Я сам себя не узнаю! И то, что я сделал сегодня, простить невозможно.

— Почему? Как ты мог сказать эти страшные слова? Какое убийство?

— Теперь уже ничего не исправишь. Мои слова убили Андерса!

Анна не возражала. Она сидела не двигаясь и пыталась поймать его взгляд. Отчаяние.

— Где он лежит? — спросил Вениамин через некоторое время.

— В людской.

Ей стало легче, оттого что он заговорил.

— Это был случайный выстрел? — спросила она.

— Нет, пьяная ссора из-за бутылки водки. Несколько резаных ран, — проговорил он, не переводя дыхания, словно затвердил это наизусть, пока плыл домой.

Она с удивлением смотрела на него:

— Ты хочешь сказать, что Дина убила того человека в пьяной ссоре из-за бутылки водки?

Он начал смеяться. Постепенно смех перешел в протяжный стон. Поняв, что он плачет, Анна бросилась к нему, обняла.

— Вениамин, — бормотала она, неловко гладя его по спине. От него едко пахло потом, морем и солью. И еще чем-то — лекарствами, спиртом, эти запахи неизменно сопутствовали ему после посещения больных. Это напоминало ей детство — она всегда связывала Вениамина со своим отцом.

Он прислонился к ней головой и затих.

— Пустяковая рана. Он выживет. А вот у того, у Дининого, было огнестрельное ранение… Там уже ничего нельзя было поделать.

— Она застрелила человека?

— Не спрашивай! — взмолился он.

Анна не глядя хотела снова сесть на ящик. Вениамин успел схватить ее за плечи, чтобы она не села на пол.

— Дина застрелила человека! — повторяла она, хватаясь то за ящик, то за Вениамина.

Он молчал.

— И ты никому не говорил об этом? Никому до сегодняшнего дня?

— Только Акселю, когда он сказал, что поедет за ней.

— Акселю? Но почему не мне?

— Я должен был предупредить его… о том, что с ним может случиться…

— Что ты имеешь в виду?

— Я думаю, русский простил бы ее, я думаю…

— Она застрелила его, потому что он изменил ей?

— Да.

Анна притянула его к себе на ящик. Хотела обхватить его всего целиком.

— А где ты был в это время?

— Наверху, на камне. — Он мотнул головой в направлении горы.

— Стоял и смотрел?

Он уткнулся в нее лицом. Больше он не посмеет смотреть людям в глаза.

— Сколько тебе тогда было? — не дыша спросила она.

— Одиннадцать…

Она крепко держала его. Шептала что-то бессвязное и непонятное даже ей самой. Но это помогло. Он успокоился.

— Ты можешь простить ее? — спросила она погодя.

Он ответил не сразу.

— Да. — Он тяжело дышал. — Разве у меня есть выбор? Но это ничего не значит. Ей нужно не мое прощение. Какая бы она ни была, ей не позавидуешь.

Ее пальцы перебирали его волосы на затылке, жесткие от морской воды. В углах рта у него обозначились глубокие морщины. Раньше она их не замечала.

— А кто твой отец, про которого ты не знал?

— Дина говорит, что это Фома.

— А он, что говорит он?

— Ничего.

— Ты хочешь сказать, что он всегда жил в Рейнснесе и они… и он не…

— Да.

Сказав это короткое «да», Вениамин начал безудержно смеяться. Анна тоже засмеялась. Сначала испуганно, нехотя. Словно боялась, что и на этот раз его смех перейдет в слезы. Убедившись, что ее опасения напрасны, она засмеялась по-настоящему. Они как будто искали спасения друг в друге и в этом смехе.

— Наверное, ничего страшного не было бы, если б ты узнал об этом раньше? — шепотом спросила она.

— Конечно. Ведь Иаков все равно уже умер.

— Почему Дина скрывала это? Стыдилась?

— Думаю, ей просто хотелось, чтобы Рейнснес достался мне. Я рассказывал тебе о Юхане, сыне Иакова от первого брака. Она боялась, что он станет претендовать на Рейнснес.

— Но он все-таки старший сын?

— Да. Но Дина выплатила Юхану его долю наследства, когда он учился на пастора. И пока я считался сыном Иакова, ей было проще отстаивать мои права. Впрочем, насколько я знаю, Юхан не очень-то и боролся. Но один раз он меня ударил.

— За что?

— Я не всегда был пай-мальчиком.

— Но ты не похож на Фому.

— Нет. Ты ведь слышала, Дина сегодня сказала, что я похож на старого ленсмана, ее отца.

— Он был плохой?

— Не очень хороший.

Они снова засмеялись. И долго не могли остановиться.

— Идем спать, — все еще смеясь, сказала она.

Он замер и перестал смеяться.

— Ты иди. А я должен зайти к Андерсу в людскую!

— Я с тобой!

— Когда я был маленький, я спросил у Андерса, не может ли он быть моим отцом, — сказал Вениамин, вставая с ящика.

— И что он тебе ответил?

Вениамин дышал со свистом, говорить ему было трудно:

— Мы с ним сидели здесь, в этом пакгаузе, и чинили сеть… Он сказал: «Если ты считаешь, что будешь счастлив, я могу быть твоим отцом». И пожал мне руку.

Карна проснулась от собственного голоса. Было темно и тихо. Ока открыла глаза, но как будто продолжала спать. Кроме нее, в комнате никого не было. Она не парила в воздухе, и припадка у нее не было. Она никуда не собиралась и не знала, где находится. В свете, падавшем из окна, вдруг возник папа. Очень бледный, без глаз. Она с удивлением смотрела на него. Неожиданно папа упал!

Крик был ее и в то же время чужой. Долгий. Протяжный. Непрерывный. Она набирала полные легкие воздуха и кричала, кричала, кричала.

Хотя и понимала, что папа упал и никакой крик этого не изменит. Он упал, как падают только один раз.

Потом появилась бабушка и что-то сказала. Карна не слышала ее слов, но показала ей в ту сторону, где лежал папа.

Бабушка зажгла лампу, теперь она должна была увидеть папу. Но не увидела. Карна хотела сказать, что теперь умер и папа. Но не могла. В ней не было места для слов, только для крика.

Она брыкалась и рвалась к папе, однако бабушка крепко держала ее. Очень крепко. Карне стало больно. Прислушиваясь к этой боли, она перестала кричать. Словно кто-то заткнул ей рот пробкой.

— Папа упал, он лежит там, у окна! — Она показала рукой.

Бабушка поднесла ее к окну, чтобы она потрогала папу и проверила, не ушибся ли он. Карна протянула руку, но папы там не было. Он исчез!

В дверях появилась Бергльот. У нее было такое лицо, будто она тоже видела, как папа упал. Карна заплакала.

Она опомнилась в кровати у бабушки и узнала, что все это ей только приснилось.

— Ты боишься, что папа умрет, как умер Андерс, вот тебе и приснилось, будто он упал.

— Но ведь его нет в зале? Ты сама видела!

— Анны там тоже нет. Они пошли пройтись по берегу или сидят у флагштока.

— Может, Анна тоже упала?

— Нет, они скоро вернутся. Лодка стоит на месте. Мы не будем спать и дождемся, когда они вернутся.

— Но ведь я сама видела; папа упал!

— Иногда мы видим то, чего нет… А может, это был сон.

— Не сон. У меня были открыты глаза! Ты просто меня уговариваешь, чтобы я не кричала.

— Я не боюсь твоего крика. Кричи себе сколько влезет. И мне все равно, что ты видишь. Но я открою дверь в коридор и обещаю тебе: скоро ты увидишь, что Вениамин придет и спросит, почему у нас открыта дверь. И Анна тоже.

Карна поняла, что ей остается только ждать.

Дверь в Динину комнату была приоткрыта. Вениамин и Анна задержались в коридоре. Потом Вениамин решился и заглянул в комнату.

— Почему у тебя открыта дверь? Я…

— Карне приснился страшный сон, и она хотела убедиться, что ты жив, — послышался из темноты голос Дины.

— У нее был припадок?

— Нет, на этот раз только сон.

Голос Дины звучал так, словно ничего не случилось. Как ей это удается, подумал он.

— Не бойся за меня, папа, я лежу у бабушки, потому что я видела, как ты упал.

— Упал?

— Да. Как Андерс.

Вениамин вошел в комнату и хотел обнять Карну. Но в темноте обнял их обеих. Динина рука крепко сжала его руку.

На цыпочках он вышел в коридор и осторожно прикрыл за собой дверь.

Анна прочла вслух отчет, написанный для ленсмана. Она только что переписала его набело.

«14 сентября в первую половину дня меня вызвали к Гуннару Ульсену в Плассен, которому, как мне сказали, Петтер Педерсен нанес сильный удар по голове. Волосы на голове у Ульсена слиплись от крови. Лицо и уши тоже были в крови. На коже головы были три раны. Одна — над левым виском, другая — на темени и третья — в правой части лба. Кожа была рассечена до кости, кусок кожи содран. Кость и надкостница повреждены, кость по краям раны раздроблена. Рана была нанесена с большой силой каким-то острым предметом. Несмотря на быстро оказанную помощь, рана опухла и воспалилась. После применения лекарств опухоль и воспаление прошли».

Вениамин со вздохом подписал отчет.

— Спасибо! Хорошо, что мне не пришлось писать это самому! Меня мутит, когда я вижу это на бумаге.

— Никогда не думала, что тебя может замутить от вида раны.

Если бы не смерть Андерса, она бы сейчас засмеялась, подумал Вениамин.

И вдруг она засмеялась!

— Не раны, а крови. — Он тоже засмеялся.

— Как же ты с этим справляешься?

— Не знаю. Наверное, это у меня появилось после русского.

Ему вдруг стало легче, оттого что он признался в этом. Произнес вслух. Доверил человеку, который понимает его, которому достаточно одного слова: русский.

Они стояли по обе стороны секретера. Вениамин держал в руке отчет.

— Я хочу спросить у тебя… — начала она.

— Что?

— Каким орудием был нанесен удар? Ты ничего не пишешь об этом.

— Я могу ошибиться. Мое дело — описать рану, а не расследовать, как это случилось.

Она кивнула:

— И еще одно. Я знаю, всем сейчас нелегко… но мне бы хотелось, чтобы ты сегодня побрился! Ради меня! — Она обхватила руками его лицо.

Он отложил отчет и притянул ее к себе.

Ощутив прикосновение ее мягкой теплой кожи, Вениамин понял ее мысли, в которых она не признавалась даже себе, и его охватило желание.

Свежий запах лаванды прокрался между ними, когда он расстегнул лиф ее платья.

Он почувствовал ее руку в своих волосах. На затылке. Она прижалась к нему. Губы ее были большие и влажные. Его обрадовало ее страстное нетерпение. Он хотел спрятаться в нем. Исчезнуть там, где ничего, кроме страсти, не имело значения.

Они помогли друг другу избавиться от лишней одежды. С этим они справились быстро. Анна прерывисто дышала, и лицо ее было зеркалом, отражавшим наслаждение.

Желание вдруг покинуло Вениамина, он чувствовал только нежность. Она пробежала по нему, словно волна. Поражение. Потом стеной встала усталость. Тело не слушалось его. Оно просто исчезло.

Сначала он отказался признать это. Хотел преодолеть самого себя. Но понял, что это бесполезно, и затих, спрятав свое поражение в Анне.

Она обхватила его руками и ногами и стала тихо покачивать. Увядший, он покачивался в ней. И его стыд испарился в их общем дыхании.

Он всегда знал, но отчетливо понял только сейчас: в их отношениях с Анной не может быть поражения.

Похороны длились с пятницы по воскресенье. На людской памяти в Рейнснесе еще никогда не пришвартовывалось и не вытаскивалось на берег столько карбасов и лодок. Дина отдавала распоряжения, точно все годы, проведенные за границей, имели лишь одну цель: распорядиться похоронами ее второго мужа.

Она велела соорудить портал над воротами сада. Не меньше двадцати елей пожертвовали на его украшение. Портал должен был быть вечнозеленый, как рай. Парень из Страндстедета выпилил лобзиком сквозную надпись на деревянной доске: «Память о тебе останется жить в твоих мужественных делах».

По краям надписи были нарисованы черные кресты. Под флагом висели две буквы А и Б, которые Сара сплела из веток можжевельника. Буквы переплетались друг с другом, образуя корону, их окружало сердце.

Если у кого-то и были кое-какие сомнения, то теперь все могли убедиться, что Андерса любили, почитали и что он был незаурядным человеком. После того как портал был воздвигнут, множество людей, считавших, что им сейчас не место в Рейнснесе, на веслах или на парусах проплывали мимо. До всех дошли слухи о том, что Дина из Рейнснеса воздвигла Андерсу такой памятник, что его стоит увидеть. И даже сфотографировать.

Присутствовавшие рассказывали, что перед отъездом в церковь Дина твердым голосом произнесла над гробом речь. И что она в людской, где в гробу, окруженном зажженными свечами, лежал ее муж, сыграла для него светскую мелодию. Она назвала ее «Колыбельной песней» Брамса. Странно, что она играла колыбельную для взрослого человека, Но песня была красивая! С этим никто не спорил.

Люди, не имевшие собственного мнения, ждали, что по этому поводу скажут телеграфист и редактор. Если бы они назвали это необычным и прекрасным, это бы означало, что любовь оказалась сильнее всех долгих лет, которые Дина провела за границей.

И все старые истории о ней, поутихшие с ее отъездом, истории о ее детстве и замужестве за Иаковом Грёнэльвом, обрели новую жизнь. Умение Дины быстро считать в уме и любовь к вину люди приукрасили совсем немного — эти вещи и сами по себе были достаточно невероятны. Разные истории пересказывали при встрече на дороге, во время работы на поле и редко на кухнях — ведь там их могли услышать моряки. В своих домыслах о союзе Дины из Рейнснеса с Вилфредом Олаисеном люди причислили Олаисена к сонму избранных. Человек, к которому приезжает фру Дина и с которым она ведет дела, не мог быть простым смертным.

Многие были уверены, что Дина вложила крупную сумму в верфь Олаисена. И слухи о ее состоянии росли с каждой историей.

Но кое-кто трезво смотрел на дело. И одним из них был сам Олаисен. Хотя он и наслаждался уважением, которое ему оказывали как доверенному лицу фру Дины, как он сам скромно называл себя.

Похоронный портал, воздвигнутый в честь Андерса, внушил уважение и к Ханне. Не важно, что она дочь лопарки, ведь она выросла и получила воспитание в Рейнснесе на правах дочери! По распоряжению самой Дины! Разве счету, письму, всевозможным премудростям и катехизису ее учили не вместе с доктором Грёнэльвом? Разве она не умела справляться с любыми тканями, оборками и рюшами и не шила красивейшие платья, которые словно сошли со страниц модных журналов либо были приобретены в Бергене или Бремене?

Женщины, особенно состоятельные, сокрушались, что Ханна вышла замуж за Олаисена и перестала принимать заказы. Зато сама она теперь одевается как королева. Она приезжает в церковь в бархатном пальто кофейного цвета, опушенном белым кроликом, а петли для пуговиц сделаны из толстого шелкового шнура. Ей завидует даже сама амтманша!

Другие ломали голову над тем, что заставило Дину уехать за границу, а потом вернуться домой. Они находили всякие причины, в которые верили сами, и громким шепотом передавали дальше. Наверняка у нее была какая-то тайная болезнь, которую она ездила лечить.

Жена школьного учителя утверждала, будто Дина, возомнив о себе, решила стать знаменитой пианисткой. Или играть на этой большой скрипке, как там она называется… Но ее поглотила жизнь большого города. Упражнениям на пианино она предпочла светские удовольствия с герцогами и генералами и таким образом испортила свою жизнь.

Жена кузнеца стояла на том, что Дина бежала от скуки, не разобравшись, что Андерс — самый подходящий для нее муж. Вернувшись домой, она осознала свою ошибку. Это сразу становится ясно, достаточно взглянуть на воздвигнутый ею портал, зеленый, как в раю.

Телеграфист говорил, что Дина оставила музыку, вступив в связь с крупным финансистом, который, безусловно, был евреем! Она стала его помощницей, потому что обладала непревзойденным деловым чутьем.

В рукавах фьорда, и на островах, и даже в самом Страндстедете люди жили бесцветно, не ведая настоящих опасностей и развлечений, если не считать сплетен об Олаисене. Жизнь немного оживлялась, лишь когда рыбаки возвращались с Лофотенов или из Финнмарка, а охотники — после зимней охоты на льду. Такие мелочи, как пьянство, всевозможные грешки или драки, о чем писали в газете, были не в счет.

Никаких значительных событий, которые остались бы в памяти и могли скрасить существование, там не случалось. Жизнь была настолько однообразна, что люди забывали, в каком году конфирмовались.

Но как только по округе прошел слух, что Дина из Рейнснеса велела соорудить над садовыми воротами портал в честь Андерса, все заговорили о королевских похоронах. Искра упала на трут. Огонь распространился и вызвал к жизни множество бессвязных и противоречащих друг другу историй. О Дине. О хозяевах Рейнснеса и людях, кормившихся там.

Кто-то вспомнил Динину свадьбу. Когда молодая невеста, к ужасу присутствующих, забралась на дерево, потому что жених полез к ней, а она оказалась к этому не готова. О несчастье с покойным Иаковом. И наконец о русском шпионе, который из-за нее пустил себе пулю в лоб. Подумайте, как сильно можно любить!

И тот факт, что Дина приехала в каменную церковь в черных венских кружевах с головы до ног и в вуали, расшитой бисером, так что никто не мог видеть ее лица, отнюдь не способствовал забвению старых историй.

Тем временем, пока родные подходили к гробу прощаться, на последней скамье в церкви коротали время два человека, которые могли бы рассказать о том, как в былые времена Дина к тому же прирезала свою больную лошадь. Собственноручно!

И пока орган гремел над черными фигурами, внимание присутствующих было занято исключительно вдовой. Такой вдовы здесь еще не видел никто.

Потом уже они припомнили и жену доктора, которая стояла на хорах рядом с органом и пела в честь Андерса псалмы Петтера Дасса. Голос у докторши был приятный и полнозвучный. Снизу она казалась нарисованной в воздухе.

Ее видели все, кто вопреки обычаю украдкой посматривал на хоры. Она была не от мира сего.

 

Глава 8

Карне разрешили поехать с бабушкой в Страндстедет. На какую-то стройку, которая называлась «верфь». Там они увидели шестерых рабочих, грязных с головы до ног. Один из них был совсем мальчик. Лицо у него тоже было испачкано. Он был похож на Аннину статуэтку, представлявшую собой негра в униформе, который держал поднос. На этот поднос Анна клала ноты.

Правда, на этом рабочем униформы не было. А если б и была, из-за грязи ее все равно было бы не видно. Когда он открыл рот, чтобы поздороваться с бабушкой, Карна увидела, что зубы у него совсем как у скелета в папиной медицинской книге.

Парень снял шапку и обнажил золотистые, стоявшие торчком волосы. Только тогда Карна поняла, что он все-таки не негр, — кожа у него на лбу под шапкой была совершенно белая.

Карна была разочарована, ей так хотелось увидеть настоящего негра!

— Как дела, Педер? — спросила бабушка и хлопнула грязного парня по плечу.

— Спасибо, не жалуюсь, — ответил он.

Карна увидела его глаза — белок окружал что-то ярко-синее с горевшим внутри огнем. Как будто она в солнечный день смотрела на море за островами.

— Сегодня со мной приехала Карна, — сказала бабушка.

Парень протянул было испачканную руку. Потом поклонился Карне, как будто она была взрослая.

— Добрый день, Карна Грёнэльв, — сказал он и поклонился еще раз. Черные губы внутри оказались розовыми. Розовое кольцо шевелилось при каждом слове.

Карна потом долго видела перед собой это розовое кольцо.

Узкая лесенка вела в «контору верфи», как ее назвала бабушка. В конторе сидел Вилфред Олаисен.

— Добро пожаловать, юная дама, — сказал он Карне.

Она подошла и сделала реверанс. Олаисен был совершенно чистый. Руки у него были похожи на папины. Но ногти у папы были чище.

Бабушка поздоровалась с Олаисеном за руку. По ее лицу Карна поняла, что ей нравится «контора верфи», потому что морщинка между бровями почти исчезла и уголки губ смотрели вверх.

Олаисен говорил много непонятного, но иногда он поглядывал на Карну и обращался к ней на «вы», точно она была настоящая дама.

— Мы видели в кузнице вашего брата, — сказала бабушка.

— Педер хороший работник, правда, лет и ума ему еще не хватает. Но он очень сильный! — гордо сказал Олаисен.

— Хотя на Голиафа он не похож. Сколько ему?

— В декабре стукнет пятнадцать. У него светлая голова! Думаю, стоит раскошелиться на его учение. Но сперва пусть научится работать руками и немного повзрослеет, — сказал Олаисен.

Карна ни у кого не видела такой красивой улыбки, с какой Олаисен говорил о своем брате, который был почти негр.

— Чему же он хочет учиться? — спросила бабушка и села на старый стул, который ей предложил Олаисен.

— Если за учение буду платить я, Педеру придется научиться ремонтировать суда. Я не бросаю деньги на ветер.

Бабушка промолчала. Других стульев в конторе не было, и она посадила Карну к себе на колени.

Олаисен тут же выбежал за дверь и вернулся с табуреткой, покрытой засохшими пятнами краски.

— Прошу садиться! — сказал он.

Карна села, стараясь выглядеть старше, чем была на самом деле.

Олаисен снял тужурку и повесил на гвоздь, торчавший в стене. Потом приподнялся на цыпочки и снова опустился на пятки. Карна поняла, почему Уле называл его «Ханнин хлопотун». Он был похож на медведя, которого Андерс однажды привез ей из Бергена. У медведя в спине торчал ключ. Когда ключ поворачивали и ставили медведя на пол, он делал десять неловких шагов.

Олаисен приподнялся на цыпочки три раза.

Когда он снова сел, бабушка спросила, как себя чувствует маленький Рикард, начал ли он ходить.

— Нет, ему только в ноябре исполнится год, — ответил Олаисен.

— А как поживает Ханна?

— Ханна здорова, у нее все в порядке, — быстро ответил Олаисен и заговорил о том, что верфь скоро будет готова и о ней следует дать объявление в газете.

Бабушка достала из сумки какую-то бумагу и начала читать вслух. Олаисен слушал, откинувшись на спинку кресла и уперев кончики пальцев друг в друга.

— «Сообщение об открытии новой фирмы. В магистрат Тромсё. В соответствии с законом о регистрации предприятий от 3 июня 1874 года сообщается, что нижеподписавшиеся Вилфред Олаисен и Дина Бернхофт открыли общее дело, включающее в себя судовую верфь и кузницу. Фирма называется «Олаисен и К°». Оба компаньона несут солидарную ответственность, но право подписи принадлежит только Олаисену. Фирма находится рядом с пароходной пристанью в Страндстедете.

Страндстедет, 30 октября 1878 года.

Вилфред Олаисен. Дина Бернхофт».

Пока бабушка читала, Олаисен сидел с закрытыми глазами. Потом он открыл глаза, вскочил и снова пожал бабушке руку.

— Как вам пришло в голову написать, что право подписи имеет только Олаисен? Это слишком великодушно. Я бы не посмел даже…

— В таких сообщениях это непременно указывается.

Они оба подписали бумагу. Олаисен вложил ее в конверт и запечатал его сургучом.

Так же торжественно сургуч пах и дома. Бабушка убрала письмо в сумку, чтобы потом отправить его.

Олаисен наполнил рюмки. Капнул он и в рюмку для Карны. Но она пить не стала.

Бабушка считала, что им следует нанять больше рабочих, — фундамент должен быть готов к началу зимы.

— Хорошо, что вы начали работу над фундаментом еще без моего капитала. Иначе мы пропустили бы весенний сезон. — Она сунула за ухо ручку Олаисена и начала просматривать документы, которые он положил перед ней. Вскоре она сложила их в пачку. — Я возьму их с собой в гостиницу и верну вам завтра утром.

Олаисен достал оберточную бумагу и бечевку и сделал пакет. Пакет не влез в бабушкину сумку. Сумка и без него была полна.

— А вы не хотите остановиться у нас с Ханной? — предложил Олаисен, вставая, чтобы снова наполнить бабушкину рюмку.

— Нет, мы уже остановились в гостинице. И раз уж мы заговорили о гостинице, поздравьте меня с приобретением. Теперь гостиница принадлежит мне.

— Вам, гостиница? — как топором рубанул Олаисен и упал с носков на пятки. Волосы и щеки у него затряслись.

— Да, я купила «Сентрал Отель». На оформление купчей ушло какое-то время, я была слишком занята нашей верфью. Но теперь гостиница уже моя.

Лицо у Олаисена изменилось. И цвет лица тоже. Он стал ярко-красным. Это ему не шло. Карне почудилось, будто они с бабушкой плывут на льдине. Это было не совсем приятное чувство, но она не жалела, что испытала его.

Олаисен как заколдованный менялся прямо у них на глазах.

Прищурившись, он смотрел на бабушку, словно она бросила в него снежком.

Карну он не замечал. Кашлянув несколько раз, он просипел:

— И бы до сих пор молчали об этом!

— Я не люблю говорить, пока дело не сделано.

И прибавила, что, может быть, в этом и заключается разница между ними.

Олаисен снова сел за стол. Молча стал набивать трубку. Карна видела, что у него как-то странно шевелятся губы. Будто в зубах застряло мясо.

— Я помню, что говорил вам о своем желании купить гостиницу, — сказал он все тем же шипящим голосом.

— Я помню, вы говорили, что хотите построить новую, — поправила его бабушка. — Не спорю, свежие бревна так приятно пахнут!

У Карны вспотели руки.

Олаисен сердито похлопал документами по столу и чуть-чуть двинул свое крутящееся кресло.

— Я считал, что мы компаньоны…

— Что касается верфи — да, что касается гостиницы — нет.

Карна видела, что Олаисен с трудом сдерживает гнев.

Он разозлился, но хотел это скрыть. Вдруг он показался ей очень опасным.

— Значит, что касается гостиницы, мы не компаньоны… Ясно. Ясно.

— Олаисен! Не болтайте чепухи при даме. И перестаньте разыгрывать оскорбление. В деловом мире я и не с таким сталкивалась. Потрудитесь делать хорошую мину при плохой игре, чтобы вашим конкурентам было приятно. А то я начну сомневаться, что правильно выбрала компаньона!

Это была незнакомая бабушка. Она встала.

Олаисен был уже не красный. Он был фиолетовый.

Бабушка надела перчатки и взяла со стола пакет с документами. Когда она проходила мимо Карны, Карна поспешно укрылась в складках ее юбки. Уже у двери бабушка обернулась и сказала почти весело:

— К утру, когда я вернусь со счетами, вы уже свыкнетесь с этой мыслью. Я переименую гостиницу в «Гранд Отель»!

Внизу черный Педер приподнял шапку, хотя его руки были заняты щипцами — он что-то разогревал в сильном пламени. Уже стемнело. И все-таки Карна заметила, как у него светились глаза. Но он ничего не сказал на прощание.

Карна ела фрикадельки и компот из ревеня на десерт в бабушкиной гостинице. Гостиница поразила ее своими размерами.

— А столы и стулья тоже твои? — поинтересовалась она.

— Да. Спасибо, ты мне очень помогла у Олаисена!

— Как помогла?

— Если б тебя там не было, он бы еще больше рассердился на меня за то, что я купила гостиницу.

— Ты правда так думаешь?

— Безусловно! Он видел, что нас двое! — Бабушка была совершенно серьезна.

Она подняла бокал с вином, а Карна — стакан с малиновым соком. Это было торжественно, как в церкви, но гораздо приятнее.

При мысли о церкви у Карны вдруг вырвалось:

— Тебе не хватает Андерса?

— Да, не хватает, чтобы он ходил по дому, спал у себя… Но вообще я уверена, что он сейчас здесь. А ты?

— Ты разговариваешь с ним? — прошептала Карна.

— Бывает. Но не так, как с тобой. Хотя, случается, я говорю с ним и вслух. — Бабушка улыбнулась.

Карна кивнула и опустила глаза в тарелку.

— Люди не должны умирать, — сказала она, и глаза у нее наполнились слезами.

Бабушка замерла, потом ее рука протянулась над столом к Карне.

Карна быстро подняла глаза.

— Я рада, что вернулась домой до того, как он умер, — тихо сказала бабушка.

Они помолчали.

— Ты знала, что он умрет? И потому вернулась?

— Иногда я думала, что могу опоздать… И не только потому, что кто-то умрет… Неожиданно я получила письмо с рисунком… погибшие птенцы гаги. Помнишь? Потом Вениамин и Анна. И конечно, Андерс… Наверное, были и другие причины…

— Я думаю, ты приехала из-за тех разбитых яиц.

— Может быть.

— Ты тоже иногда плохо вела себя?

— Гораздо хуже.

— А что ты делала?

— Я расскажу тебе, когда подрастешь.

Бабушка прикрыла глаза, словно вспоминая то, что было гораздо хуже. Потом посмотрела на Карну и улыбнулась ей:

— Сегодня у нас праздник!

В начале ноября окружной доктор пригласил к себе Вениамина и сообщил ему, что подал прошение об отставке.

Он собирается перебраться на юг и провести остаток старости в городе, где прошло его детство. Там люди картавят и уже с апреля ходят без верхней одежды. Доктор хотел, чтобы Вениамин ходатайствовал о получении его освободившейся теперь должности.

— Купите мой дом и поможете мне избавиться от медицинских инструментов и прочего хлама! К обоюдному согласию и выгоде. По крайней мере, моей!

Зимой из-за плохого самочувствия окружной доктор просил Вениамина взять на себя посещение больных в приходах во время церковных праздников. И обещал, что Вениамин будет обеспечен транспортом. Врачебные приемы людей, приезжавших в церковь, стали утомительны для старого доктора. Люди либо обращаются с сущими пустяками, либо у них столько недугов, что медицина уже не в состоянии помочь им. Если поехать в субботу утром, можно попасть на место к двум часам пополудни и принимать больных до самого вечера. Правда, иногда приходится прихватывать и вечер, пока у хозяев в лампе не кончится керосин. Но Вениамин молод, в расцвете сил.

— Только не ездите по воскресеньям. Прихожане после службы бывают едва живы, и тогда вы в тот день уже точно не сможете вернуться домой.

Кроме того, доктор хотел возложить на Вениамина еще одно дело, к которому следовало подойти весьма деликатно. Нужно написать в комитет по делам неимущих о несчастной Кристине Ульсен. Она страдает сифилисом в третьей стадии, и ее состояние требует лечения в клинике.

— Я видел эту несчастную женщину и заручился для нее местом в клинике в Тромсё. Но необходимо, чтобы комитет по делам неимущих выделил на это средства. Черт знает, где она подцепила этот сифилис! Я не мог вытянуть из нее ни слова. Моя жена слышала, будто какой-то финн в Финнмарке заразил мужа Кристины. Но муж уже давно бросил ее.

— Значит, нужно его найти?

— Вот именно! — Старый доктор оживился. — И у вас больше сил, чтобы этим заняться. И наконец, последнее на сегодня. Сесилия Андреасдаттер, двадцать четыре года, тяжелая форма эпилепсии. Я уже говорил вам про нее. Вы лучше меня знакомы с этой болезнью, и вам, наверное, будет легче подойти к этому случаю с точки зрения закона…

Припадки у нее случаются ежедневно, чаще всего ночью, она впала в полную апатию. Сесилия — тихая девушка, но становится даже опасной, когда мальчишки начинают ее дразнить. К тому же она страдает ночным недержанием мочи. Ваш совет относительно брома ей не помог. Родители Сесилии очень бедны, у них нет даже постельного белья, поэтому надо написать в комитет по делам неимущих, что девушке необходим особый уход. Это ей гарантирует закон.

— Что вы имеете в виду?

— Закон о душевнобольных, параграф девятнадцатый.

Вениамин побледнел.

— Я знаю, вы придерживаетесь иного мнения, потому что ваша Карна не душевнобольная. Да и эта девушка тоже. Но у нее никого нет. Только этот нищий дом…

— Я попытаюсь обеспечить ей уход, не помещая ее в приют.

— Добрые намерения. Но родные тоже помыкают ею. Ее нужно оттуда забрать. Обеспечить ей надежных приемных родителей стоит дорого. Поэтому, если мы напишем, что она подпадает под параграф закона, комитет по делам неимущих раскошелится.

— Я не могу объявить ее сумасшедшей для того, чтобы получить деньги.

— Сможете, ведь другого выхода нет. Или вы хотите, чтобы она задохнулась, подавившись собственной блевотиной? — Старый доктор рассердился.

Он не впервые одерживал победу в подобном сражении. И на этот раз, как всегда, на столе появился пунш.

Но Вениамин все время видел перед собой закатившиеся глаза Карны, ее покрытые пеной губы и сведенное судорогой тело. У него сильно забилось сердце.

Перед его уходом старый доктор сказал:

— Справедливостью голодного не накормишь. Вот нам и приходится прибегать к закону, только мы имеем такую возможность.

Обязанности окружного врача заставили Вениамина проводить в Страндстедете больше времени, чем раньше. Он не щадил себя. Случалось, он дремал за рулем на корме лодки, спеша от одного больного к другому. Если позволяла погода.

Старый доктор сдержал слово: Вениамину был назначен постоянный сопровождающий, когда он по праздникам посещал приходы. Вдвоем легче было вести лодку в темноте при неспокойном море. Но, с другой стороны, присутствие постороннего человека утомляло Вениамина. Часто он лежал, завернувшись в овчины, и делал вид, что спит.

Анна и в этом году вела занятия в обязательной школе. Кроме того, она преподавала в школе в Страндстедете и даже в округе, потому что учитель был занят подготовкой к лову на Лофотенах.

Но это был только предлог. Его обвинили в том, что он бил одного мальчика по рукам, и отстранили от уроков.

Вениамин помог родителям мальчика написать жалобу в школьный комитет, потому что сам лечил пострадавшего, у которого были сломаны пальцы и перебиты сухожилия.

В ответ на эту жалобу инспектор заявил, что наказание учителя было отнюдь не строгим: по три удара плоской стороной линейки по каждой руке. Мальчика следовало наказать за нерадивость. Учитель сказал, что на уроке мальчик не мог ответить ни на один вопрос из Понтоппидана. А также утверждал, что родители сами нанесли мальчику увечья, дабы оправдать лень своего отпрыска и его нежелание получать знания.

Это привело к тому, что школьный комитет наложил на родителей штраф за то, что они не пускают сына в школу.

Вениамин помог им написать еще одну жалобу. В результате это привело к тому, что инспектор обнаружил много недостатков в преподавании Анны Грёнэльв. Она, например, играла и пела светские песни, когда вела занятия обязательной школы в Рейнснесе, вместо того чтобы использовать это время для религиозных назиданий.

Анна ответила школьному комитету большим письмом. Она имела право петь и играть светские песни, ибо это делалось не в ущерб другим занятиям. Однако инспектор не привык, чтобы какие-то самоуверенные «бабы» писали неуместные письма, как он выразился. И тогда Анна, не привыкшая к тому, чтобы ее называли «бабой», продолжила переписку со школьным комитетом уже в более резком тоне. К огорчению пробста, который опасался, что ей больше не разрешат преподавать.

Вениамин с улыбкой следил за этой перепиской. Он узнавал ту Анну, которая писала письма ему самому.

Несколько дней губы Анны напоминали маленькую красную пробку, а голубые глаза светились даже в зимней темноте.

Однажды в субботу, когда ни в одном приходе не было церковного праздника и Вениамину не нужно было принимать больных, он приехал домой и застал Анну разгневанной. Она получила очередное письмо. Но не от школьного комитета, а от инспектора.

— Я не собираюсь с этим мириться. Я сама поеду в Страндстедет и поговорю с пробстом.

Инспектор писал, что к нему поступила жалоба от Уле Тобиассена, у которого был на воспитании мальчик по имени Ларе. Этот Ларе рассказал, что Анна Грёнэльв позволила своей падчерице Карне присутствовать на занятиях и что у Карны во время занятий случился приступ падучей. Это напугало учеников и отвлекло их от занятий. Оба раза во время припадка у девочки на губах выступала пена и пол под ней был мокрый. На этом основании инспектор счел для себя уместным в письменной форме просить Анну Грёнэльв не разрешать больному ребенку находиться в комнате, где идут занятия.

Многие прихожане говорили инспектору, что предпочли бы, чтобы учителем был мужчина, который учил бы детей на их родном языке. Кроме того, Анна Грёнэльв, несмотря на предупреждения, часто начинает занятия с пения светских песен до того, как обращается к молитве. А также не требует от детей, чтобы они учили наизусть псалмы Понтоппидана. Что весьма прискорбно.

Вениамин рассмеялся.

— Ты находишь это смешным?

— Нет, но и относиться к этому серьезно я тоже не могу. Он просто тебя боится. К тому же до него еще не дошло, что Земля круглая.

— Но речь идет о Карне!

— И что же ты ему ответила?

Анна подошла к секретеру и взяла свое письмо:

— «Глубокоуважаемый Школьный комитет, господин председатель!

Я получила письмо от инспектора, копия которого, полагаю, имеется и у вас. Он возражает против того, чтобы моя падчерица Карна присутствовала на школьных занятиях. Должна сообщить, что Карна хорошо ведет себя на уроках, умеет читать, считать и прекрасно поет, весной ей исполнится семь лет. Свой запрет инспектор объясняет тем, что иногда у Карны бывают припадки эпилепсии.

Буду кратка: я не намерена подчиняться требованию инспектора!

Но мне бы хотелось, чтобы Школьный комитет обратил внимание на то, как инспектор исполняет возложенные на него обязанности.

Несмотря на мои неоднократные требования, инспектор до сих пор не потребовал от приемных родителей Оскара Педерсена, чтобы они посылали мальчика в школу в целой одежде и давали бы ему с собой достаточно еды. Целых три недели перед Рождеством он ходил в одном и том же платье, которое ни разу не стиралось. У него не было с собой почти никакой еды, что ставило мальчика в трудное положение перед другими детьми. Видя, что я кормлю мальчика, они называли его нищим попрошайкой.

Мальчик часто пропускал занятия и оправдывался тем, что у него не было обуви, еды или его некому было привезти в школу. Между тем на покрытие этих расходов приемные родители получают деньги от комитета по делам неимущих.

В подобных случаях инспектор проявляет полную неспособность защищать интересы детей, о чем я неоднократно напоминала ему. С другой стороны, я считаю тревогу инспектора по поводу того, что эпилептические припадки моей падчерицы могут принести другим детям вред, совершенно необоснованной.

Что же касается жалобы инспектора на то, что я преподаю на датском, а не на родном языке детей и что я не мужчина, должна напомнить Школьному комитету, что человек, занимающий в настоящее время пост школьного учителя, хоть и мужчина, но в семинарии не учился. Его знания не превосходят знаний любого человека, которого пастор готовил к конфирмации. К тому же он финского происхождения, и его норвежский язык не более понятен детям, чем мой датский.

Я прошу уважаемый комитет еще раз ознакомиться с моими рекомендациями и тщательнейшим образом проверить мой датский язык. А также посетить мои занятия.

Теперь о Катехизисе, «Объяснениях» Понтоппидана и «Библейской истории» Хершлеба. Вынуждена сказать, что некоторые из моих учеников не в состоянии выучить все это наизусть. Отчасти потому, что они слишком редко посещают школу, отчасти потому, что их дома чересчур загружают работой, и, наконец, по причине плохого питания и отсутствия у них необходимой одежды.

Кроме того, смею утверждать: если дома ребенок не находит любви, а также понимания, что ему необходим отдых и покой, научить его чему-либо просто невозможно.

И учитель, даже если это женщина, не может нести за это ответственности.

Ученик, который так боится учителя или его линейки, что не в состоянии произнести ни слова, не читая их по книжке, приобретает не знания, а страх. А это куда хуже, чем оказаться свидетелем припадка эпилепсии у маленькой девочки.

И наконец беру на себя смелость напомнить Школьному комитету, что я дважды имела причины жаловаться на то, что вышеназванный инспектор не позаботился обеспечить меня транспортом, когда мне предстояло ехать преподавать в округ. Однажды мне пришлось три часа идти по глубокому снегу, чтобы попасть в усадьбу, где я должна была вести занятия. Когда же я добралась до места, оказалось, что мой сундучок с необходимыми пособиями туда не доставили, и у меня не было ничего, кроме сборника псалмов и грифеля.

Я пожаловалась на это инспектору, но он счел возможным оправдаться плохой погодой. Тогда я разрешила себе напомнить ему, что он находится в Нурланде и что даже в Дании небольшое волнение на море не считается плохой погодой. И могу повторить ему это в любое время в присутствии уважаемого Школьного комитета.

Итак: Первое. Я не собираюсь подчиняться требованиям школьного инспектора. Второе. Пользуюсь случаем пожаловаться, что инспектор не выполняет возложенных на него обязанностей. Третье. Если Школьный комитет по этой причине снимет меня с работы, это не улучшит участь детей, но, несомненно, доставит радость инспектору.

С глубоким уважением, Анна Грёнэльв».

— Что скажешь? — спросила Анна.

— Я горжусь тобой! Отправь это письмо.

Андерс никуда не уехал, хотя он и умер. Анна ежедневно говорила о нем. Словно взяла на себя труд поставить преграду забвению.

Вениамин заметил, что это облегчало жизнь.

После Рождества Анна получила неожиданное письмо. Ее мать сообщала, что они с профессором собираются весной навестить их в Рейнснесе.

Вениамин решил, что это известие должно обрадовать Анну, но несколько дней она была рассеянна и молчалива.

Вернувшись из Страндстедета и найдя Анну в прежнем настроении, он решил, что она опасается, что ремонт не успеют закончить до их приезда. Или что они чем-нибудь не угодят ее родителям.

— Господи, неужели ты и в самом деле так думаешь? — Анна даже испугалась.

— Так в чем же дело?

— Они мне стали чужими… Жизнь в Копенгагене отодвинулась так далеко. Боюсь, их визит нас растревожит. Напомнит нам, что на свете есть другие места, кроме Нурланда.

— Мы должны привыкнуть к тому, что на свете есть другие места, кроме Нурланда. А если не сможем привыкнуть, нам придется переехать.

— Но ты же ходатайствуешь о получении должности окружного врача!

— Еще неизвестно, получу ли я ее.

— Получишь. Дина говорит…

— Дине пора перестать раскладывать пасьянсы из моей жизни! — сердито буркнул он.

— Вениамин! Опять!

— Да, прости.

Он засмеялся и, словно сдаваясь, поднял руки.

— Раз ты так хорошо относишься к Дине, увидишь, я приму твоих родителей наилучшим образом.

Они были в зале одни. Анна переписывала для Вениамина отчет в комитет по делам неимущих. Вскоре она подняла голову.

— Ты говорил с Диной о смерти Андерса?

— В некотором роде, — уклонился он от ответа.

— Могу я спросить, чем закончился ваш разговор?

— Я извинился за свое поведение.

— И что она сказала тебе на это?

— Сказала, что мне не в чем перед ней извиняться. Это означало, что если я перед кем-то и виноват, то перед тобой и Андерсом…

— Ты сказал ей, что уже извинился передо мной?

— Нет. Пойми, Анна, с Диной невозможно разговаривать!

— Странно, что я могу с ней разговаривать, правда?

Он вздохнул:

— Наверное, ты права. — Прочитав отчет, он сказал: — Хотел бы я уметь изъясняться столь же убедительно, как ты!

— Зачем нам уметь делать одно и то же? Я буду рада, если ты будешь делать все остальное!

Он опрокинул ее на кровать.

— Только не сейчас! — Она погрозила ему испачканным чернилами пальцем. Но ее глаза сияли.

 

Глава 9

В те дни, когда Вениамин оставался ночевать в Страндстедете, ему не раз хотелось пойти к Олаисенам, дом которых стоял на холме. Дина часто бывала там, потому что жила в Страндстедете и следила, как идет перестройка «Гранд Отеля».

Но у Вениамина не было достаточно веского повода. Иногда он встречал Олаисена, и его беспокоило то, как Олаисен смотрит на него. Потом он пытался внушить себе, что ему только кажется, будто в глазах Олаисена горит злоба.

Однажды январским утром, собираясь ехать домой, Вениамин нашел возле своей лодки Ханну, сидевшую на камне. Он с трудом узнал ее в зимней одежде.

Она молча встала.

— Хочешь поехать со мной? — не здороваясь, спросил он.

Она кивнула:

— Если можно. Мне нужно к маме. Я обещала помочь ей со сборами… и…

У него почему-то вдруг пересохло во рту.

Тем не менее он поднял Ханну в лодку, совсем как в прошлый раз. Посадил ее на скамью и столкнул лодку в воду.

Они молчали. Вениамин в темноте старался не сбиться с фарватера и чувствовал, как сырой туман забирается под одежду. Возле островка, на котором они нашли прибежище в прошлый раз, он прибавил парус.

— Время многое меняет, — сказала Ханна.

Он промолчал.

— Я должна кое-что сказать тебе.

— Да?

— Он думает, что ребенок, которого я ношу, от тебя!

Вениамин поднялся было, чтобы закрепить парус, но теперь упал обратно на скамью.

— Ты это серьезно? — хрипло спросил он.

— Он так считает!

— Но почему? — Вениамин не смотрел на нее.

— Кто-то видел меня возле твоей лодки.

— Господи, Ханна! То было больше года тому назад!

— Нет. Я была здесь еще раз, хотела увидеть тебя… Но ушла, когда сюда пришли люди.

Невозможно! В этом не было ни капли здравого смысла.

— Но все-таки ты пришла сегодня…

— Да.

— Зачем же, если он думает…

Ханна отвернулась, словно наблюдала, чтобы они не сбились с пути.

— Мне нужно было с кем-то поговорить… Осторожней, шхера! — воскликнула она.

Вениамин быстро переложил руль и мельком увидел рядом каменную стену. Они промчались мимо.

— Откуда он это взял? — громко спросил он.

Что значит быть в море! Здесь можно громко говорить то, что на берегу говорится шепотом.

— Одна женщина из Страндстедета видела, как мы садились в лодку в тот раз. И узнала, что я так и не попала в Рейнснес. Вилфред совсем недавно узнал об этом.

— Ты все ему рассказала?

— Нет. Сказала, что вернулась, потому что вымокла. Но он мне не поверил. С тех пор он все время подозревает, что мы встречаемся…

Стройная фигура Ханны застыла на носу лодки. Она говорила как будто о чем-то совсем постороннем.

— Когда, например?

— Например, когда он в последний раз ходил на «Лебеде» в Трондхейм, а ты часто оставался в Страндстедете, потому что помогал старому доктору.

— Ханна! Это же безумие! Я поговорю с ним.

— Это ничего не даст.

— Что он тебе сказал?

Она пригнула голову к коленям. Уголки губ у нее опустились. Она глотнула, словно хотела проглотить что-то угрожавшее нарушить покой.

— Что ты, как женский доктор, должен удалить то, что сам же посеял. Он не желает видеть этого ребенка в своем доме.

— Так и сказал?

Она не ответила.

— Он не может так думать. Он только…

Вениамин замолчал, потому что Ханна стала расстегивать пальто и разматывать платки.

«Ей этого не вынести, — подумал он, — и во всем виноват я!»

— Не надо, Ханна. Холодно! — крикнул он.

Но она продолжала раздеваться, лицо у нее было безумное, глаза прищурены.

— Ханна! Перестань!

Он бросился на нос лодки, чтобы помешать ей. Как только он выпустил из рук руль, лодка изменила курс и накренилась. Ему пришлось вернуться на корму и выровнять лодку.

Наконец он поднял глаза: Ханна сидела с обнаженной грудью и шеей. Вениамин задохнулся.

На шее и на одной груди у нее темнел засохший рубец, окруженный черно-желтыми разводами.

От бешенства Вениамина чуть не вырвало, он стиснул руль.

— Что это? — хрипло спросил он.

Она не ответила и начала одеваться.

Вениамин не мог вымолвить ни слова. Потом он направил лодку в открытое море, закрепил руль и протянул к ней руки.

Она перебралась с носа на корму и села напротив него. Он обнял ее, прижался лбом к ее лбу. Ледяные пальцы Ханны обожгли ему затылок.

— Когда это случилось? — спросил он, стараясь говорить спокойно.

— На прошлой неделе.

— Еще до того… до разговора о ребенке?

Она подняла голову и кивнула.

— Раньше это тоже случалось?

— Раза два…

— Из-за чего?

— Из-за того, что Исаак часто вспоминал тебя… и Рейнснес.

Ему следовало назвать Вилфреда Олаисена исчадием ада и забрать Ханну с детьми в Рейнснес. Но в тумане мимо скользнула Анна. Она подняла голову и серьезно, как умела только она, посмотрела на Вениамина. Потом сказала: «Но, Вениамин, у тебя нет никаких прав на нее!»

Он хотел поближе рассмотреть рану, но Ханна сбросила с себя его руку.

— Я осмотрю, когда мы вернемся домой, — беззвучно проговорил он.

Она отрицательно покачала головой.

— Может, тебе уйти от него? — предложил он.

Ханна открыла глаза.

— Куда уйти, Вениамин? — прошептала она.

Он не ответил, и она крикнула в море:

— Куда уйти? С двумя детьми, цепляющимися за юбку, и третьим в животе? Куда уйти? Ты можешь сказать мне — куда?

— Я поговорю с ним, — пообещал Вениамин. — Он успокоится, когда поймет, что ошибался, и увидит все в новом свете. И когда поймет, что мне все известно.

— Ты его плохо знаешь.

— Что с того? Знаю я его или нет, он не смеет зверски избивать тебя. Он сейчас дома?

— Нет, на Лофотенах.

— И когда вернется?

— Через два дня.

— Хорошо. Я вернусь с тобой в Страндстедет и поговорю с ним.

— Тогда он просто убьет меня.

— При мне он не посмеет тронуть тебя даже пальцем.

— Ты же не всегда будешь рядом.

— Нам надо поговорить с кем-то еще. С окружным доктором, например. Надо заставить Олаисена понять…

— Мы идем в открытое море, — вдруг сказала Ханна со свойственной ей привычкой заботиться о практических вещах.

Даже самые дальние островки уже остались у них за спиной. Вениамин отвязал руль и повернул лодку. На это ушло время. Ветер был встречный, и парус намок.

— Ты боишься? — спросил он.

— Чего, моря? Нет! — И спросила, помолчав: — А ты?

Вениамин быстро взглянул на нее:

— Нет, конечно. Плохо, что он бьет тебя…

— С тобой он может поступить куда хуже.

— Каким образом?

— Расскажет все Анне.

— Нет!

— Он обещал.

— Я знал, что он низкий человек, но не настолько же…

— Он не хуже других, на свой лад, конечно.

Вениамин засмеялся. Она ответила ему сердитым взглядом.

— Ты его защищаешь?

— Никого я не защищаю — ни его, ни тебя!

Все было как в детстве. Но если б они были детьми, он бы толкнул ее. Выругал за то, что она ставит его на одну доску с Олаисеном. А сейчас он отвел глаза, и руль вызвал в нем ненависть.

Но все-таки он вернулся в прошлое. Вернулся вместе с Ханной. Она раньше часто ходила в синяках и царапинах. И ее нужно было утешать. Они прыгали на душистое сено, хотя это не разрешалось. Может случиться пожар, говорили взрослые, которые не разрешили им спать в одной постели, потому что они уже выросли. Но они всегда находили укромное местечко. Может, и теперь? Может, они с Ханной должны быть вместе?

Мимо снова скользнула Анна. Она смотрела на него. Без упрека, но с удивлением. Словно говорила: «Тебя никто не принуждал, Вениамин».

— Хорошо, Ханна, не защищаешь! Не бойся, я отвезу тебя в Страндстедет к его возвращению.

— Нет, сейчас!

— Сейчас мы уже будем в Рейнснесе! И я осмотрю твою рану.

— Ты уже видел. А я сказала все, что хотела.

— Ты знала, что вернешься? — воскликнул он.

Она не ответила и снова перебралась на нос.

— Почему? — немного успокоившись, спросил он.

— Мне нужно было поговорить с тобой наедине! Неужели не понимаешь? Мы с тобой не разговаривали с тех пор…

Ему хотелось спросить, зачем в таком случае она села к нему в лодку и дала своему мужу повод подозревать их. Теперь, спустя столько времени. Но он сдержался.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил он.

— Отвези меня домой и высади в бухте за церковью, чтобы никто не увидел. Тогда, может, тебе еще удастся спасти свою шкуру.

Он стиснул зубы и замолчал. Ханна сделала все, чтобы ему было не трудно повернуть лодку.

Олаисен вышел из кустов, когда Вениамин высадил Ханну на берег. Было уже темно. Но они оба сразу узнали его. Он аккуратно положил на камень пальто и жилет. Высокий, широкоплечий, в рубашке с закатанными рукавами, он стоял на фоне заледенелого ландшафта. Во рту белела полоска зубов. Глаза смотрели открыто и целеустремленно. Он ждал их, широко расставив ноги и слегка согнув руки.

Вениамин понял, что от этого человека бежать не следует. Холодное предчувствие стеснило грудь.

— Добрый вечер, Олаисен! — сказал он.

Олаисен не ответил. Пошел навстречу, протянув руки, словно хотел обнять их обоих. Пожалуй, можно было сказать и так.

Первый же удар сбил Вениамина с ног. Однако он поднялся на колени и велел Олаисену одуматься.

Второй удар оказался гораздо серьезнее — Вениамин упал на большой камень.

Он услыхал хруст хряща. Должно быть, удар пришелся по уху. Но он ничего не чувствовал из-за шока. Пока еще не чувствовал.

— Я научу нашего доктора, что бывает, когда брюхатят чужую жену. Вот так!

Удар его ноги пришелся Вениамину в пах. Боль. Тошнота. Рвущиеся наружу внутренности. Лежи спокойно. Притворись мертвым.

Олаисен поднял ногу для второго удара, но Вениамин изловчился и обеими руками ухватил его за щиколотку. Благодетель Страндстедета рухнул лицом в ледяную кашу.

Вениамин навалился на него и заломил ему руки за спину. Переведя дух, он сказал, делая ударение на каждом слове:

— Ханна сказала мне, что ты хочешь, чтобы я избавил ее от ребенка, потому что он якобы мой. Но это не мой ребенок! Такое физически невозможно! Ясно? И перестань мучить ее, а то с отчаяния она бросится в море. Если ты еще раз тронешь ее хотя бы пальцем, я заявлю ленсману!

Олаисен что-то буркнул в землю. Понять его слова было невозможно. Вениамин отпустил его, ему хотелось кончить дело миром.

Олаисен с трудом откатился от него. Они сидели на песке, не спуская друг с друга глаз.

— Проклятый кобель! — прошипел Олаисен. — Мне ничего не стоит сделать из тебя лепешку!

— Не сомневаюсь, ты силен, как черт! Но попробуй только тронь Ханну!

— Где вы были?

Дыхание Вениамина понемногу выровнялось.

— Она сидела на камне возле моей лодки. Ей было тяжело. Хотелось с кем-нибудь поговорить, после того как ты избил ее и обвинил черт знает в чем! С кем, кроме меня, она могла поговорить об этом?

— Значит, она поехала с тобой на остров за утешением?

— Мы не были ни на каком острове!

— Зачем же она села к тебе в лодку? Она сказала служанке, что вернется домой только вечером.

— Ей нужно было поговорить…

Олаисен повернулся к Ханне:

— Ты хотела с ним поговорить? И бросила ребенка?

Ханна стояла возле лодки. Вениамин не видел ее. Не слышал, чтобы она что-нибудь сказала или хотя бы шевельнулась.

— Да! Ты спятил, и беременная женщина была в отчаянии! Неужели ты сам этого не понимаешь? — тихо сказал Вениамин.

Олаисен вскочил. Вениамин успел уклониться, чтобы нога Олаисена не угодила ему в голову. Но Олаисен тут же ударил его кулаком. Вениамин хотел пригнуться, но его противник не был пьян и бил без промаха.

Вениамин пытался удержаться на ногах. Если бы он упал, это был бы конец.

Олаисен трижды сбивал его на землю, но Вениамин тут же вскакивал. Между ударами он со свистом хватал воздух. Объяснял. Успокаивал. Уговаривал, как уговаривают испугавшуюся лошадь. Он уже не думал о том, что отчасти сам виноват в случившемся.

Постепенно до Вениамина дошло, что Олаисену хочется ему верить. Он вдруг как будто раскаялся. Подхватил падавшего в очередной раз Вениамина под руки и посадил на облепленный водорослями камень.

Вениамин вытер под носом и с удивлением провел рукой по волосам, голова у него кружилась, мысли путались. Мимо скользнула Анна. Она была довольна, но молчала. Вдали над морем он увидел свечение. Одно это было уже неплохо. Нос у него распух, но зубы были целы.

Сквозь красный туман он видел, как Ханна ухватилась руками за борт лодки и ее вырвало. Значит, все это происходило на самом деле. Усилием воли он вернулся в действительность. С трудом произнес:

— Отведи Ханну домой и не смей ее больше бить. Разве ты не видишь, что ей плохо?

Сидя на камне, он смотрел им вслед. И думал, что они трое сейчас несчастны.

Олаисен быстро шел впереди, Ханна с трудом плелась за ним. Когда они скрылись, у Вениамина начался озноб.

Он не знал, сколько прошло времени, прежде чем он вытащил лодку на берег. Ему захотелось раскурить трубку, но сил на это у него не было. Не вставая, он кое-как вытер кровь и отряхнул песок.

День выдался тяжелый и долгий. Ему пришлось остаться на ночь в Страндстедете — в комнатушке позади его кабинета.

Вениамин проснулся от стука в стену. А может, в дверь? Он слез с кровати, вышел в кабинет и подошел к окну. За окном темнела невысокая женская фигура.

Вениамин мигом очнулся. Споткнувшись, выскочил в крохотную прихожую, служившую также и приемной, и распахнул дверь. За дверью никого не было.

Ему пришлось выйти и привести Ханну в дом.

Лицо у нее было разбито до неузнаваемости. Волосы и кровь. Из-под них, пылая, огнем, на него смотрели глаза Ханны.

Он подхватил ее на руки и внес в кабинет. Усадил в кресло перед столом, зажег лампу. Ханна была вся в крови, и Вениамин не знал, с чего следует начать осмотр. Осторожно поднял ее голову и осветил лицо. Откинул в сторону волосы.

Олаисен потрудился на славу. Губа у нее была рассечена, над глазом зияла рана. Не считая ран на голове.

Вениамин поставил на огонь чайник и молча приготовил все необходимое. Ее глаза следили за его движениями. Несколько раз она безуспешно пыталась встать, но падала обратно. Наконец ей удалось поднять руку и показать на пол.

Вениамин оторвал взгляд от ее изуродованного лица — у ее ног темнела лужа.

Он уложил ее на диван и раздел. Не веря себе, убедился, что ему остается только ждать. Помочь ей он уже не мог.

Пока он осматривал ее, Ханна лежала с закрытыми глазами. Вениамин не знал, что сделать, чтобы она не чувствовала себя униженной. Но так ничего и не придумал. Ему было ясно, что, не будь у нее разбито лицо, она осталась бы дома и, скорее всего, умерла бы от потери крови.

Он подсунул подушку ей под бедра, положил две прокладки между ног и прикрыл ее одеялом. Но Ханну так трясло, что он принес перину.

Потом он заставил ее выпить рому, обмыл ей лицо и наложил шесть швов, молясь, чтобы шрамы получились незаметными, и заставляя руку быть твердой. На это ушло много времени.

Ханна не издала ни звука. Иногда ее трясло так, что ему приходилось прерывать работу. Или это трясло его самого?

В три часа ночи Вениамин перенес ее на кровать.

Преодолевая усталость и страх, проверил, заперты ли окно и дверь.

Потом затопил в спальне печку и сел на стул у кровати. Маленькое окно, упиравшееся в сарай, было занесено снегом, раньше он этого не замечал.

Кровотечение продолжалось, и, когда соседский петух возвестил о приходе нового дня, у Ханны вышел плод. И раздался ее плач!

Занимаясь Ханной, Вениамин молил про себя:

— Господи, помоги мне! Помоги! Пошли ей силы, ей нельзя сейчас сдаваться!

Он не мог даже погладить ее по голове — руки его были заняты. Где-то в мозгу саднила рана.

Наконец он понял, что Ханне было бы легче, если б он заговорил с ней. Первая попытка не увенчалась успехом. Он сделал вторую. И наконец выдавил из себя несколько членораздельных слов. Сейчас он напоит ее молоком с медом. Как их поила Олине. Раны заживут, только придется полежать в кровати. Скоро утро, и тогда она все увидит в ином свете. Она сильная и красивая. Очень сильная! Это он всегда знал. Она справится! Он поможет ей. Из всего есть выход.

Вениамин забил печку в кабинете хворостом и углем. Прислушался к ее яростному гудению. Проверил печку в спальне. Она горела хорошо. И тем не менее все было сковано морозом.

Вениамин подошел к кровати. Согрелась ли она хоть немного?

Он растирал Ханне руки и ноги, пока озноб не прошел. Приподняв ее, осторожно подстелил под нее чистую простыню.

Молоко сбежало, и Вениамин поставил новую порцию. Запах сбежавшего молока и крови был отвратителен. Вместе с молоком он дал Ханне снотворного. Она пила уголком рта. Половина молока пролилась.

Говорить она не могла. Вениамин догадывался, что на самом деле все обстоит еще хуже, чем ему кажется. Перебирал мысленно, что следует сделать. Одно, другое… В ком можно найти союзника? Ханне была нужна женщина, в этом он не сомневался.

Стине? Он предложил это Ханне, но она в ужасе замахала руками.

Наконец она задремала, а он по цвету лица пытался понять, много ли крови она потеряла до того, как пришла к нему.

Потом Вениамин начал мыть и убирать, как всегда после тяжелых пациентов. Ноющее тело подчинилось привычке. Он уговаривал себя, что кровь Ханны ничем не отличается от крови других больных. Но обмануть себя было трудно. Его мутило.

За эти годы Вениамин принял шесть мертвых младенцев. Закрыл глаза четырем женщинам, чью жизнь спасти он не смог. Но каждый раз с ними он терял частицу и собственной жизни. Привычка была сильнее, чем страх сделать ошибку. В подчинении ей он искал искупления. За то, что не смог спасти Карну. Чем больше доктор Грёнэльв следовал привычке, тем меньше была его собственная вина. Но верил ли он этому сам?

Он всегда боялся, что в будущем ему, может быть, придется принимать роды у Анны. И теперь был рад, что она не беременеет.

Завернувшись в шерстяное одеяло, Вениамин клевал носом, сидя рядом с кроватью. Босые ноги он засунул к Ханне под одеяло. А сверху положил на них ее руку, чтобы она без усилий могла подать ему знак.

Во сне он ощущал влажное тепло Ханны. Когда она заснула, ее ладонь разжалась. Потом она неожиданно вонзила в него ногти, словно приняла его за врага.

Они вместе плыли по спокойному морю далеко за острова. Глаза Ханны сияли. Он сказал ей об этом, и она с улыбкой вынула их и протянула ему. Понимая, что поступает неправильно, он все-таки взял их. И в то же мгновение Ханна изменилась и исчезла в море.

Он оглянуться не успел, как ее место заняла Анна. Без глаз. Из черных впадин бежала влага. Чем дольше он смотрел, тем больше она бежала.

Он подумал, что мог бы дать Анне глаза Ханны, но сперва следовало промыть ей глазницы. Держа в каждой руке по мерцающему глазу, он понял, что не может промыть глазницы, потому что у него заняты руки.

Ханна схватила его ногу. Он сразу сел. Звуки за окном свидетельствовали о том, что новый день уже начался.

Вениамин с трудом различил Ханну на фоне темной стены. Видна была только белая повязка.

— Как ты? — шепотом спросил он, беря ее руку. Пульс был слабый. Ханну немного лихорадило, но не слишком сильно. Она пыталась и не могла что-то сказать. Болели швы.

В январе всегда темно, подумал Вениамин и встал, чтобы заправить керосином чадящую лампу. Скоро явится Олаисен. И все начнется с начала.

Вениамин подавил в себе гнев. Потом, потом. Сейчас он не отпустит ее. Иначе он проиграет. Этот человек опасен. А сам он слишком слаб, труслив и опустошен.

И все же он попытался поставить себя на место Олаисена. Неужели он тоже мог бы зверски избить женщину? А будь он пьян? Или узнал бы, что Анна…

Нет! Решительно нет! Но он располагал словами. А они тоже были способны убивать.

Он услыхал шепот Ханны и нагнулся к кровати.

— Он все видел! — с трудом проговорила она.

— Кто?

— Исаак…

— Он был в той же комнате? — В голосе Вениамина звучало недоверие.

— Да. Он не понимал, что происходит…

Вениамин хотел обнять Ханну, но боялся к ней прикоснуться и потому схватил ее руки.

— Не волнуйся, Ханна! Я пошлю за Исааком. Ты боишься за него?

— Нет… — Она не договорила.

Он ждал.

— Олаисен не видел Исаака… Исаак подошел сзади. С молотком для отбивания мяса. Он крикнул: «Беги из дома, мама! Беги из дома!»

— И что дальше? Ты видела?

— Нет. — Она всхлипнула. — Вилфред лежал на полу, а Исаак… все бил и бил его.

— Почему ты не сказала об этом ночью?

— Я только сейчас вспомнила! — Ханна зарыдала и хотела встать.

— Успокойся! — властно сказал Вениамин и прижал ее плечи к подушке. — Я пошлю за Диной.

Ханна сделала движение. Оно должно было означать кивок. Ее ладонь сжалась в его руке.

Увидев в окно помощника пекаря с тележкой, Вениамин подозвал его к себе. Велел оставить тележку и сбегать в гостиницу за фру Диной. Только побыстрее.

— Сейчас, господин доктор! Вы заболели? — испуганно спросил парень и бросился бежать.

Вениамин подумал, что ему следовало посмотреться в зеркало, прежде чем разговаривать с людьми. Настоящее пугало. Но он не мог даже улыбнуться. Вид у него был ужасный. Не только глаза, все лицо было в кровоподтеках. Однако раны были незначительные.

Он крикнул проходившему мимо мальчишке, чтобы тот сбегал в дом Олаисена и позвал сюда Исаака.

Услыхав имя сына, Ханна замахала руками. Вениамин закрыл окно и подошел к ней.

— Я только скажу ему, что ты здесь и тебе не угрожает опасность. И еще велю ему ничего никому не говорить, пойти в гостиницу и подождать там, пока вернется Дина. Все будет в порядке.

Он стоял на склоне и смотрел на русского в красном вереске. Пахло порохом. Он видел, как она опустила ружье. Из него еще шел дым. Мирный дымок, как от погасшего костра. Видел ее лицо, когда она подбежала и обняла голову русского. Глаза. Есть глаза, которые способны выдержать все. И повергать в печаль того, кто по случайности оказался свидетелем.

Мальчишка вернулся, не выполнив поручения, он не таясь уставился на Вениамина.

— Исаак ушел на рыбалку.

— Ты видел Олаисена?

— Нет, я говорил со служанкой. Хозяина нельзя было беспокоить.

— Хорошо. Зайдешь на днях, получишь монетку.

— Вы ударились об дверь?

— Нет, подрался с медведем, — улыбнулся Вениамин и в знак приветствия поднял два пальца.

— Черт побери! — Мальчишка хотел бежать.

— Окажи мне еще одну услугу, — попросил Вениамин.

— Какую?

— Дай мне булку с тележки.

— Нет, красть нельзя!

— Я отдам ему деньги, когда он вернется.

Мальчишка в замешательстве поглядел на Вениамина, однако булку ему все-таки дал.

— Как вы только одолели его… У вас такой вид…

— Зато у меня уцелели зубы, — ответил Вениамин и закрыл окно.

Дина пришла сразу же. Вениамин стоял наготове, чтобы впустить ее.

Она быстро окинула взглядом его лицо.

— Ну что? — не здороваясь, спросила она.

— Ханна у меня. Олаисен зверски избил ее. У нее случился выкидыш. Исаак сбежал в море, потому что пытался защитить мать молотком для мяса. Ее жизнь в опасности.

Он слышал, что говорит так же коротко, по-деловому, как она.

— Я вижу, он и к тебе приложил руку! — сказала Дина и прошла в приемную. Оглядела кабинет. Сбросила пальто, жакет и швырнула их на стул.

В спальне она немного помедлила, потом подошла к кровати.

— Оставь нас и закрой дверь! — не оборачиваясь, велела она.

Он долго стоял у окна и смотрел, как чайки подкрепляются из ящика с рыбьими отбросами, который кто-то оставил на берегу. Наконец дверь открылась.

— Приведи сюда Олаисена! — распорядилась Дина.

Вениамин оцепенел.

— Ты в своем уме?

— Да! Отправляйся за ним!

— Не пойду.

— Позволь узнать почему?

Он развел руками и огрызнулся:

— Я не желаю видеть этого человека!

— А кто желает? Однако придется.

— О чем вы с Ханной говорили?

— Это тебя не касается!

Пока они мерили друг друга взглядом, он услыхал плач Ханны. Словно в узкой расселине журчал невидимый ручеек.

— Слышишь? — спросила Дина и закрыла дверь.

— Я не могу идти за этим чудовищем, — решительно заявил Вениамин.

— Иногда приходится себя пересиливать.

— Зачем он тебе? Он же сумасшедший!

— Пусть увидит при свете дня то, что натворил ночью!

Она уперла руки в бока и кивком подтверждала каждое слово.

— Где плод? — спросила она, помолчав.

— Дина! — Его охватило отвращение.

— Где он?

— В цинковом ящике… в сарае.

Тошнота. Он снова почувствовал точный удар Олаисена, направленный ему в пах, — словно железные когти впились в его плоть.

— Я за ним не пойду, — твердо сказал он.

Дина не стала ждать, быстро надела пальто и вышла за дверь.

Прошел час. У Вениамина было достаточно времени, чтобы осознать свою трусость. Он слышал, как жестянщик закрыл мастерскую и ушел обедать, помощник пекаря с грохотом прокатил мимо пустую тележку. Вениамин разогрел молока для Ханны и заставил ее выпить. Но даже не пытался узнать, о чем они говорили с Диной.

Ханна почти не открывала глаз. Жар у нее немного спал, и цвет лица стал лучше.

В нем опять шевельнулось чувство вины. Что, интересно, поняла Дина? Что ей сказала Ханна? Но он ни о чем не стал спрашивать.

Зато заставил Ханну съесть кусочек свежего хлеба. Дышала она с трудом, и ему пришло в голову, что у нее повреждена грудь. Неужели Олаисен бил ее по груди? Вениамин прямо спросил у Ханны об этом, чтобы не мучить ее осмотром. Она отрицательно мотнула головой и показала ему, что ей надо высморкаться. Он наклонился к ней.

— Ханна, что случилось? Почему он снова избил тебя? Ты что-нибудь помнишь?

Она высморкалась в поданную им тряпку. Потом он осторожно обтер ей лицо и, сев на край кровати, ждал ответа.

— Да! — слетело с ее разбитых губ.

— Что?

— Я сказала, что он может убить меня, потому что я люблю тебя…

Наконец они пришли. Дина провела Олаисена в спальню. Откинула занавеску так, чтобы скупой январский свет упал на Ханну.

Олаисен стоял посреди комнаты, там, где она его оставила. Руки у него висели как плети, губы были сжаты. Серое лицо было тщательно выбрито.

— Где Исаак? — донеслось с кровати.

— Исаак в море, — хрипло ответил Олаисен.

— Как он?

— А что с ним может случиться? Ханна, я… — Он не смог продолжать. Лишь беспомощно переводил взгляд с одного на другого.

— Ну? — спросила Дина.

Не дожидаясь ответа, она оглядела спальню. Потом стянула со стола скатерть, повернулась на каблуках и вышла из дома. Через минуту она вернулась с той же скатертью в руках.

— Идите сюда, Олаисен, — миролюбиво позвала она. Он был рад покинуть комнату. Когда они вышли в кабинет, Дина ногой прикрыла дверь и с непроницаемым лицом остановилась перед ним. Потом развернула скатерть.

В комнату из кабинета донесся странный звук, казалось, там кого-то душили. Глаза у Олаисена стали безумными. Потом колени у него подогнулись, и он с грохотом рухнул на пол.

— Вот так, — сказала Дина, однако помогать ему не стала.

Вениамин слышал шум падения, но не шелохнулся. Он стоял у кровати и с ложечки поил Ханну водой. Неужели Дине удалось сбить с ног этого великана, подумал он.

Он открыл дверь и увидел Олаисена на полу.

— Вениамин, помоги ему… — шепнула Ханна.

Он подошел к Олаисену, преодолевая тошноту, вызванную одной близостью этого человека. Расстегнул на нем ворот рубашки, послушал сердце, дыхание…

— Обыкновенный обморок, — сказал он, обернувшись к кровати, и шире расстегнул ворот. Тут он и увидел следы от молотка для отбивания мяса — они, точно ожог, горели на шее и у корней волос. Вениамин успел забыть об этом.

В двух местах на голове вздулись бугры, но ран не было. Значит, молоток для мяса у них деревянный, с горечью подумал он.

Дина бросила взгляд на Олаисена и равнодушно сказала:

— За мной новая скатерть, Вениамин. — И прошла к Ханне: — Мне хочется кофе, а тебе?

Словно в тумане Вениамин слышал, как она гремит конфорками, разжигая плиту. Потом она открыла окно и впустила свежий воздух. Она стояла, откинувшись назад, широко расставив ноги и уперев руки в бока.

— Господи, как хорошо все-таки пахнет море! — вздохнула она и, отвернувшись от окна, подошла к лежавшему на полу Олаисену.

Вениамин, стоя у конторки, наблюдал за ними словно со стороны и думал, что порой действительность становится неправдоподобной.

Наклонившись, Дина смотрела на Олаисена. Без гнева или презрения, как можно было ожидать. Скорее, с неподдельным интересом.

— Надо найти женщину, которая вела бы у вас хозяйство. Служанке одной не управиться. И кто-то должен заботиться о малыше, пока Ханна больна, — сказала она Олаисену, словно обращалась к глухому.

Он пришел в себя и пытался вернуть себе былое достоинство.

— Вы со мной согласны, Вилфред?

— Помогите ему! — с неожиданной силой сказала Ханна.

Словно лунатик, Вениамин взял подушку и подсунул Олаисену под голову.

Наконец Олаисен встал с пола, вошел в спальню и сел к столу. Через некоторое время он даже выпил кофе. Вениамин, чтобы не видеть его, ушел под каким-то предлогом.

Но вскоре вернулся. Его что-то влекло сюда. Ханна? Или ему было любопытно увидеть следующий ход Дины?

Олаисен собачьими глазами следил за Диной. Словно раз и навсегда внушил себе: в делах нельзя показывать свои обиды.

— Ревность опасна, — говорила Дина, наливая всем кофе. — Под ее давлением человек теряет рассудок.

Вениамин был не в силах вникнуть в ее слова или объяснить ей, что Ханне не выпить целой чашки. Но Олаисен несколько раз кивнул, соглашаясь с Диной. Потом он встал, подошел к кровати, опустился на колени и прижался головой к груди Ханны.

«Сейчас я его убью, — подумал Вениамин. — Только чем?» Он почувствовал на плече руку Дины. Через минуту они были уже в кабинете, плотно закрыв дверь в спальню.

Дина захватила с собой чашку с кофе. Она пила кофе с блюдца, вытянув губы трубочкой. Глаза следили за Вениамином.

— Нельзя оставлять с ним Ханну! — Вениамин хотел вернуться в спальню.

Дина отставила блюдце и загородила ему дорогу.

— Я думаю, ты уже сделал и то, что следовало, и то, чего не следовало.

— Разве ты не понимаешь, что он опасен?

— Я объяснила этому местному благодетелю, что, если он еще раз тронет Ханну хотя бы пальцем, я изыму из дела свой капитал и разорю его.

— Ты думаешь, это его испугает?

— Посмотрим.

— А Ханна? Если он тем временем убьет ее?

— Ханне тоже придется подумать о том, что она приобретет и что потеряет. Она уже много потеряла. Вы с ней тоже не ангелы. Правда?

Он сбоку глянул на нее, хотел ответить резкостью, но промолчал. У него не было сил для такого разговора, пока за стеной сидел Олаисен.

Олаисен вышел из спальни с просветленным лицом. Глядя на него, невозможно было поверить, что этой ночью он чуть не убил Ханну. Честные, грустные глаза не мигая смотрели на Дину и Вениамина. Светлые волосы мягко падали на высокий выпуклый лоб. Прямой крупный нос. Чувственные губы под аккуратно подстриженными усами.

Он подошел к Дине и обнял ее. Поблагодарил. Протянул руку Вениамину, чтобы поблагодарить и его, но Вениамин отпрянул к двери.

Олаисен не отступил. Просил прощения. Он должен загладить свою вину, иначе его жизнь будет разбита. Он благодарен Вениамину, что тот оказал Ханне помощь, когда она пришла к нему. Готов стать на колени. Он не хотел… Был в беспамятстве. Сам не понимает, как он мог… Но если доктору Грёнэльву знакомо чувство отчаяния, он протянет ему руку…

Дина стояла посреди комнаты. Вениамин чувствовал на себе ее взгляд. Она наблюдала за ним. А Ханна, там, в кровати? Чего хочет она? Что для нее лучше? И он сам… Анна! Анна опять скользнула мимо, но он не мог истолковать выражения ее лица. Зато вспомнил, что должен был вчера предупредить ее, из-за чего не сможет приехать домой. И, еще не веря себе, что он все-таки принял протянутую ему руку, Вениамин подумал: а ведь Анна боится меня.

Мысль об Анне напомнила ему о практической стороне дела.

— Олаисен, нам надо обсудить, что я напишу в отчете ленсману и в комитет по здоровью, — сказал он через силу.

В глазах Олаисена стояли слезы. Глядя куда-то в пустоту, он сел к столу на место для пациентов.

— Я думал, это необязательно.

— Вчера я принял преждевременные роды. Если я не сообщу об этом, я нарушу закон.

— Что ты напишешь?

— Что Ханна Олаисен была избита, ее били руками и ногами. Я должен подробно описать все кровоподтеки и раны, где они находятся, их количество и оказанную ей медицинскую помощь. Кроме того, я должен описать преждевременные роды и плод. И решить, были ли роды вызваны непосредственно побоями или шоком от избиения. И еще я должен попросить окружного врача сделать вскрытие плода, чтобы определить, не пострадал ли он от побоев, находясь в утробе матери.

— А ты сам не можешь сделать вскрытие? — тихо спросил Олаисен.

Вениамину показалось, что он ослышался.

— Нет, — ответил он.

— Почему? Потому что это твой ребенок?

Вениамин сжал кулаки.

Дина, словно большая тень, встала между ними.

— Я буду присутствовать при вскрытии. Ради Ханны. Если это убедит тебя, что отец не я, — с трудом выдавил он.

Вилфред Олаисен беззвучно плакал:

— Ты сообщишь, кто это сделал?

Вениамин почему-то проникся жалостью к этому человеку. Еще минуту назад он не поверил бы, что такое возможно.

— Нет, к счастью, долг меня к этому не обязывает. Но ленсман расспросит Ханну. И если она заявит…

Дина все еще стояла между ними. Она тронула Олаисена за плечо:

— Значит, мы договорились?

Он поднял на нее глаза, смущенно, но с явным облегчением, и протянул: «Да-а».

Вениамин чувствовал дурноту. Как Дина может?

— И о чем же мы договорились?

— О том, что Ханна поживет у вас, пока не поправится…

— А еще?

— А еще я больше никогда не подниму на нее руку! — воскликнул он, закрыв руками лицо.

Вениамин отвернулся и ушел в приемную. Сел на один из трех стоявших там стульев. Напомнил себе, что с пола в приемной еще не смыта кровь.

Когда Олаисен ушел за санями и лошадью, чтобы перевезти Ханну, из сарая вышел Исаак. С большим трудом из него удалось вытянуть, что он хочет увидеть Ханну, а потом уехать с Вениамином в Рейнснес. И больше ни слова.

Но, пробыв с Ханной несколько минут, он вышел и сказал как взрослый:

— Я его убью!

— Сначала это надо серьезно обдумать, — без тени улыбки сказала Дина.

— Но ведь он это заслужил! — Исаак всхлипнул.

— Конечно заслужил! Но ты слишком хорош для такого грязного дела. По-моему, тебе лучше уехать на время в Рейнснес и помочь там с забоем скота. Ты ведь знаешь — Стине с Фомой скоро уедут в Америку, и потому часть овец придется забить. На всех корму до весны не хватит.

— Я тоже хочу уехать с ними в Америку!

— Это серьезно?

— Да! Он чудовище, я не могу с ним остаться. Только не знаю, кто тогда будет охранять маму?

— Мы о ней позаботимся. Теперь нам известно, как обстоит дело.

Исаак вытер нос пальцами.

— Без денег Олаисена мне не уехать.

— У тебя есть родные в Рейнснесе, — напомнил Вениамин.

— Они сами бедные, поэтому мы и живем у Олаисена. А то почему же! — тихо проговорил он и бросил взгляд на дверь спальни.

Дина отправила его в гостиницу с поручением: пусть там истопят печь в большой комнате на втором этаже, чтобы его маме не было холодно. Потом он должен поесть на кухне и где-нибудь там поспать.

— Спать? Днем?

— Если мальчик не спал ночью, он должен поспать днем! — твердо сказала Дина. — Ты все запомнил?

Исаак кивнул и убежал.

Вениамин помог переложить Ханну на носилки и поставить их в сани. Ее разбитое лицо было закрыто. Он наклонился к ней.

— Я попрошу старого доктора проведать тебя. А сам вернусь через два дня, — громко сказал он, потом повернулся к Олаисену: — Исаак поедет со мной в Рейнснес. Вели служанке собрать его на несколько дней.

Олаисен поздоровался с возницей, он кивал, соглашаясь со всем. Да-да, он все сделает, все, что нужно. Без всяких сомнений. Потом Олаисен наклонился к саням:

— Может, тебе больше хочется поехать домой, Ханна?

Глаза у нее были закрыты. Но ресницы слегка шевельнулись.

— Ханна, милая, ты хочешь поехать домой? — повторил он.

— Олаисен! — с угрозой сказала Дина.

Неожиданно Ханна кивнула. Раз, другой. Лицо Олаисена мгновенно изменилось. Огорчение, тревога мигом исчезли с него. Олаисен сиял!

— Она хочет домой! — воскликнул он, оглядывая всех по очереди. Потом тронул возницу за плечо и мягко велел: — Вези ее домой! Только осторожно!

Он снова протянул Вениамину руку. Но Вениамин сделал вид, что не видит ее. Возница с недоумением смотрел на них: что случилось с фру Олаисен, если они не могут договориться, куда ее везти? Он не осмелился задавать вопросы, но его охватила тревога, которая тут же передалась лошади. Носилки на санях качнулись.

Вениамин видел, как Ханна зажмурилась от боли.

— Держи свою лошадь, черт бы тебя побрал! — заорал он вознице. Тот вздрогнул и схватился за вожжи.

Страдая от собственной беспомощности, Вениамин снова подошел к саням. Они с Ханной обменялись взглядом. Ее взгляд был пуст, словно он был частицей белесого зимнего неба. Нельзя отпускать ее домой! Не сейчас! И не важно, что она сама думает! Он громко сказал Ханне:

— И все-таки Дина заберет тебя в гостиницу на несколько дней. Тебе сейчас необходим полный покой. Слушайся доктора!

Лицо Олаисена погасло. Он хотел было что-то сказать, но смолчал.

Дина тоже молчала. Со странной усмешкой она наблюдала за Вениамином.

Олаисен отправился с ними и помогал нести носилки. Для него это была не тяжесть. Он один нес носилки впереди, возница с Вениамином несли сзади.

Когда Ханна была уложена в приготовленной для нее комнате на втором этаже, Дина поблагодарила всех и выпроводила за дверь.

У двери она попросила Вениамина подождать в ее комнатах — ей надо кое-что передать с ним в Рейнснес.

 

Глава 10

— После смерти Андерса мы с тобой почти не разговаривали наедине, — начала Дина.

— Да. — Вениамин вдруг почувствовал, что на сегодня с него людей хватит. Он тяжело опустился на диван. Ему хотелось только немного поспать. Совсем недолго, иначе у него не хватит сил добраться до дому.

— В тот день, когда умер Андерс, ты во многом обвинил меня. Ничего не забыл.

— Думаешь, сейчас подходящее время напомнить мне об этом? — шепотом спросил он.

— Сейчас мы с тобой одни. Когда еще нам выпадет такой случай!

Он закрыл глаза и откинулся на спинку дивана.

— Ты не должен винить себя в смерти Андерса, — услыхал он.

Вениамин не знал, что на это сказать, и промолчал.

— По-моему, тебе лучше заботиться о живых. Что же касается урока, который ты мне преподал, так ты был прав! Я должна была пройти через это. Не думай больше об этом. И не казни себя.

— Большое спасибо! Но Андерс не смог через это пройти!

— Ты врач и должен знать: не в тот раз, так в другой — у Андерса так и так отказало бы сердце.

— Но оно отказало из-за меня! Слушай, разреши мне прилечь! Я должен поспать…

Он начал стаскивать сапоги.

— Пока мы с тобой одни… Странно, ты совсем не похож на Фому, но в тебе много от Иакова, которого ты даже не видел.

Вениамин наконец стащил сапоги и вытянулся на диване. Куда она гнет?

— Фома — человек преданный. Понимаешь? А вот Иаков не мог ограничиться одной женщиной.

Он вскочил. Хотел презрительно бросить ей, что в этом отношении он похож и на мать, но сдержался.

Мимо скользнула Анна, на лице у нее было написано раздражение, как бывало, когда она не считала нужным даже ответить ему.

Он прикусил язык.

— Дома тебя ждет Анна, которая думает, что у вас с ней все хорошо. А здесь лежит Ханна, избитая по твоей милости до полусмерти. И ты думаешь, это достойно мужчины?

Вениамин решил заснуть, чтобы прекратить этот разговор.

Однако Дина села на стул рядом с диваном и продолжала:

— Мне было восемнадцать, а Иаков был старше моего отца. И все-таки ему было мало меня одной. Странно. В жизни столько покойников… Пьяный, он упал и сломал ногу. Я нашла его в спальне одной вдовы, которая жила в — тех же комнатах, которые теперь снимаешь ты. И Ханна, и Иаков лежали в одной и той же спальне. Да-да…

Она встала, потянулась, подняв руки над головой, и зевнула.

— Ты только осложнишь себе жизнь, если будешь метаться между двумя женщинами. У тебя не хватит твердости. А вот Олаисен, напротив, он всегда найдет себе оправдание.

— Перестань! — попросил он слабым голосом и лег.

Должна же она понять, что ей надо уйти.

— Почему ты не выбрал Ханну, если не можешь обойтись без нее?

— А ты как думаешь?

— Я не думаю и не знаю, я разговариваю с тобой.

— Это не мой ребенок!

— Я поняла, на это у меня ума хватило, — сухо заметила она.

— Ты не имеешь права вмешиваться в мои дела!

— Но я уже вмешалась.

— А почему ты выбрала Андерса, если могла обойтись без него? — парировал он, лег и закрыл глаза.

Она продолжала, словно не слыхала его слов:

— Уезжай в Копенгаген! Или куда угодно. И забери с собой Анну!

— Я ходатайствовал о получении места окружного врача.

— Значит, вы переедете в Страндстедет?

— Нет, я буду приезжать сюда.

— Анна слишком часто остается одна.

— Она тебе жаловалась? — раздраженно спросил он.

— Зачем жаловаться, и так можно понять, о чем человек думает. И еще…

— Да?

— В Страндстедете живет Ханна!

Он не ответил.

— Вениамин?

— Да?

— Есть обстоятельства, переделать которые невозможно, — тихо сказала Дина.

Он понял, что она говорит о себе. Несмотря ни на что, ему стало легче.

— Я знаю, — согласился он.

— Ты должен думать о будущем.

— Дина, как узнать, что истинное, а что нет?

— Истинное?

— Любовь, например, — пробормотал он.

Она затихла. Наверное, ей не хотелось отвечать ему.

— Некоторые понимают это слишком поздно. Надеюсь, ты не относишься к их числу.

— Я сейчас не в состоянии говорить об этом.

Она молчала, но Вениамин чувствовал ее присутствие в комнате.

Уже засыпая, он вдруг услышал собственный голос:

— Карне необходим спокойный, надежный дом, я не могу увезти ее туда, где люди будут судачить о ее припадках.

— Часто именно трудности помогают человеку стать личностью.

— В каком смысле?

Он открыл глаза. Дина стояла в простенке между окнами. В комнате стемнело. А ведь он хотел засветло вернуться домой!

— Карна — одаренная девочка, но ее дар пропадет, если она выйдет замуж в какую-нибудь дыру, где все будут жалеть ее и бояться из-за этих припадков. Тогда ты уже не сможешь защитить ее, Вениамин!

Дина открыла и снова закрыла дверь. Он думал, она ушла. Но она вернулась из спальни и укутала его одеялом. Потом погладила по лбу, по волосам.

— Ты выглядишь ужасно. Тебе самому нужен доктор.

Рука у нее была прохладная, а голос — почти теплый.

— Загляни вместо меня к Ханне, только не утомляй ее разговорами! Сейчас я говорю как врач!

Сквозь опущенные веки он успел заметить ее улыбку.

Она все знает, подумал Вениамин, пытаясь поймать взгляд Анны. Она встретила его в дверях прихожей. Ее лицо выражало странную прозрачную невозмутимость, которую сдерживала не кожа, а сила воли.

Но она позволила ему обнять себя, как обычно, до того как он снимет верхнюю одежду.

— Что с тобой, Вениамин? — испугалась Анна, прикоснувшись к его лицу.

Потом она отпустила его и скрестила руки на груди.

Прибежала Карна, она тоже хотела обнять папу. От нее пахло чистыми волосами и можжевеловой водой. Он понюхал ее и сказал, что от нее пахнет праздником.

— Но ты стала тяжелой, как камень. Придется купить подъемный кран, чтобы переставлять тебя с места на место! — пошутил он и попытался подмигнуть Анне.

Она по-прежнему, в упор, смотрела на него. Неужели знает?

— Папа! Что у тебя с лицом? — воскликнула Карна.

— Ничего страшного. Подрался с одним злым человеком, который не хотел, чтобы я оказал помощь его жене.

— Он тебя ударил?

— Да, но это пройдет.

— Теперь его заберет ленсман?

— Да, если я заявлю на него.

— А ты заявишь?

— Еще подумаю, — неопределенно ответил он.

— Мы ждали тебя два дня! Ты привез мне кренделек?

— Забыл. Был очень занят.

В открытую дверь летел снег. Карне стало холодно, и она убежала в гостиную.

На пороге нарос лед, и дверь плохо закрывалась. Вениамин достал перочинный нож и соскреб лед.

— Анна, я должен был известить тебя, что не приеду, но столько всего случилось…

— Кто это?

Все-таки знает, мелькнуло у него в голове.

— Олаисен.

Он распрямился и закрыл дверь. Потом скинул шубу и повесил ее на вешалку. Анна была уже рядом и снова прикоснулась руками к его лицу.

— Почему? — громко спросила она.

О чем она думает? Хочет, чтобы служанки на кухне ее слышали?

— Я пойду наверх, — тихо сказал он.

Потом, сунув голову в дверь кухни, он крикнул, чтобы еду ему принесли, как обычно, в залу. Не важно что, только не кашу. И еще два кувшина воды для умывания!

— Расскажи мне все, Вениамин!

— Конечно. Только сначала… Я ужасно устал.

Она стояла рядом, пока он снимал сапоги. Он начал подниматься по лестнице.

— Я должна показать тебе одно письмо. Работник съездил за почтой, пока тебя не было.

Вот оно! Олаисен написал Анне!

— Можно, я посмотрю его попозже?

— Оно важное!

— Ну хорошо, — беззвучно произнес он, продолжая подниматься по лестнице.

Лестницу следовало покрасить. К тому же предпоследняя ступенька расшаталась.

Анна поднялась наверх после того, как он уже умылся и поел. Пунш ему принесла не она, а Бергльот.

Он сидел в халате и пил пунш, когда Анна с письмом в руке вошла в залу.

Он хотел сделать вид, что не видит письма.

Она села к нему на колени. Почему? Чтобы почувствовать, как он примет разоблачение?

Она снова взяла его лицо в руки и внимательно посмотрела на него.

— Почему он избил тебя?

— А разве в письме об этом ничего нет?

Она замерла. Руки, обнимавшие его шею, разжались.

— В письме? — незнакомым блеклым голосом спросила она.

— Я думал, Олаисен все тебе объяснил.

Анна непонимающе смотрела на него.

— Это письмо от пробста…

Она перевела дыхание, потом спросила еще более блеклым голосом:

— А что должен был написать Олаисен?

Вениамин потянулся к столу за стаканом, отхлебнул пунша и откинулся на спинку стула.

— Он обвинил Ханну… Он чуть не убил ее. Она пришла ко мне… и ночью у нее случился выкидыш.

— Боже мой! Где она сейчас?

— У Дины.

— Он избил тебя за то, что она обратилась к тебе за помощью?

Вениамин не ответил, мысль его работала лихорадочно.

Анна задумалась, сидя у него на коленях. Он должен был напомнить ей о себе. Обнял ее, но она даже не заметила этого.

— А Исаак? И малыш?

— Исаака я привез к Стине. А малыш, не знаю… У них ведь есть няня.

— Ты должен был забрать его сюда.

— Я не мог.

— А где Олаисен? У ленсмана?

— Нет, дома.

— Ты должен заявить на него!

— Это решать Ханне.

— Но, Вениамин! Ты должен что-то сделать! Она не может вернуться к этому человеку!

Чего он ждал? Допроса, который заставил бы его сказать, что Олаисен считал его отцом этого неродившегося ребенка? Наверное, так. А теперь она упрекает его, что он не заявил ленсману на Олаисена.

— Дина взяла с него слово.

— Слово? Неужели Дина думает, что можно верить человеку, который избил свою жену так, что у нее случился выкидыш? Вы с ней сошли с ума. Вы просто ненормальные!

Она в смятении огляделась, выбежала за дверь и в прихожей схватила наугад первые попавшиеся башмаки. Оба левые.

Вениамин вышел за ней, чтобы успокоить ее.

— Мы едем к ленсману! — сказала она, безуспешно натягивая левый башмак на правую ногу.

— Я еще не написал медицинское заключение. И сперва мне надо договориться с окружным доктором о вскрытии… — тихо сказал он, пытаясь увести ее обратно в залу.

— Вскрытие? Боже мой! Никто не смеет безнаказанно избивать…

В одном башмаке она, прихрамывая, поднялась в залу. Там она села и молча уставилась в пространство.

Наконец Вениамин решился:

— Анна, это еще не все…

Он закрыл дверь и подошел к ней. Сперва он стоял, потом подвинул себе стул и сел рядом.

— Олаисен думал, что это не его ребенок, — тихо сказал он.

Анна медленно повернулась к нему. Внимательно оглядела синяки на его распухшем лице. Рот у нее приоткрылся. Она несколько раз моргнула и подняла руку, словно хотела смахнуть с глаза соринку.

Как всегда, средний палец был у нее испачкан чернилами. У самого ногтя.

— А чей? Твой?

— Да.

Она потянула себя за ворот платья и отвернулась, пальцы лихорадочно перебирали кружево.

— Он прав? — спросила она, все еще не глядя на него. В голосе звучала мольба.

— Нет, — твердо ответил он и повернул ее к себе.

— Почему он так решил?

— Подозрительность, сплетни, откуда я знаю.

Она освободилась из его рук и подошла к окну.

Он шел за ней.

— Анна… — прошептал он.

Она вдруг обернулась к нему, глаза ее горели.

— Я верю тебе, раз ты так говоришь. Иначе я не смогу жить. — Она задохнулась. — Но если бы даже отцом был ты, он все равно не смел бить Ханну так, что она… Никто не смеет распоряжаться телом другого человека!

В наступившей тишине он следил за ее руками. Она крепко сцепила их. Наконец дыхание у нее выровнялось. Медленное, размеренное дыхание, совсем как ветер, гнавший снег по переплетам рамы. Медленный, неотвратимый. Сбросив немного снега, ветер ненадолго затаивался. И все повторялось снова.

Карну удивило, что Исаак приехал с ее папой, чтобы пожить у Стине с Фомой. Она ничего не слышала об этом заранее.

Они съехали на санках к лавке и упали в сугроб. Карна спросила у Исаака, надолго ли он приехал в Рейнснес.

— До отъезда в Америку! — по-взрослому ответил он и поднял упавшую варежку.

— Разве ты тоже едешь в Америку? — удивилась Карна.

— Что же мне делать, если Олаисен дурак.

— Почему дурак?

Исаак вытянулся в сугробе.

— Он избил маму. — В этих словах не было уже ничего взрослого.

— Почему?

— Ты еще слишком мала, чтобы понять это.

Исаак заплакал.

— Боишься сказать?

Это подействовало.

— Он думает, что тот ребенок был от доктора… Тот, которого она должна была…

— От какого доктора?

— От твоего папы!

Она знала, что этого не может быть. И все-таки чувствовала себя так, словно кто-то зашел к ней в уборную, потому что она забыла запереть дверь на крючок.

— Он мой папа, это невозможно, — быстро сказала она.

Исаак наморщил лоб и слепил крепкий снежок. Для этого он сбросил варежки и погрел снежок в руках, чтобы снежок подтаял, заледенел и стал тверже. На это ушло время.

— Я же говорил! Ты еще маленькая и не знаешь, откуда берутся дети.

Лицо у него изменилось. Карна не стала объяснять, что все знает, но не хочет об этом говорить. Исаак был такой грустный, словно самое плохое было то, что она еще маленькая.

— И что же тот ребенок? — спросила она, чтобы немного подбодрить его.

— Он слишком рано родился. Но твой папа зашил маму. И голову ей тоже зашил.

— Откуда ты знаешь?

— Я был у нее… Я хотел убить Олаисена. Но у меня не получилось… — Он бросил снежок в стену лавки, и она загремела.

По вечерам в столовой было пусто. Сара больше не приходила читать Андерсу вслух. Бабушка жила в Страндстедете. Обычно дома были только они с Анной. Но сегодня приехал папа. Самая неприятная тишина та, которая шуршит.

Папа развернул газету, теперь с ним нельзя было разговаривать.

Анна сидела у пианино. Соната Моцарта стояла на подставке для нот уже два дня. Читать Карна уже научилась, но играть на пианино еще не умела.

Опять шуршит!

— Папа, почему Олаисен избил Ханну за то, что ты папа ее ребенка?

Она сразу поняла, что они уже знают об этом! И Анна тоже! Она так и не стала играть. Руки ее лежали на коленях, как будто она только что вытерла их о юбку.

— Кто тебе сказал такую глупость? — послышалось из-за газеты.

— Исаак.

Папа аккуратно сложил газету. Словно хотел сохранить ее. Вообще он не хранил газет. Их хранила Анна.

— Исаак уедет в Америку вместе с Фомой и Стине. Он не может жить с таким человеком, как Олаисен.

Анна осторожно закрыла пианино. Потом снова сложила руки на коленях.

— Я сказала ему, что этого не может быть. — Карне хотелось, чтобы они посмотрели на нее.

Неожиданно папа встал и положил газету на стол.

— Хорошо, что ты мне это сказала. — Голос у него был незнакомый.

Но Карна не совсем поняла, что именно хорошо — что она объяснила Исааку, что этого не может быть, или что все рассказала им.

Уточнить это она не успела.

— Где сейчас Исаак? — спросил папа.

— Кажется, у Стине, — с трудом выдавила Карна.

Папа ушел и закрыл дверь в прихожую.

Наконец Карна поняла, что следует сделать. Она выбежала на снег в одних шлепанцах.

— Папа, не сердись на Исаака!

Он обернулся, подошел к Карне и присел перед ней на корточки. На его разбитое лицо ложились снежинки. Это было красиво, но у Карны не было времени подумать об этом.

Он обнял ее.

— Я не сержусь на Исаака. Я только хотел поговорить с ним. Сказать, что он не должен верить Олаисену. И не должен никому передавать его слова. Люди что угодно могут подумать.

— Это опасно?

— Это позорно! Никто, кроме Олаисена, не может быть отцом Ханниных детей.

— Тогда почему он избил тебя?

— Не знаю. Не думай больше об этом!

Голос у папы был не очень уверенный.

В доме Анна заиграла на пианино. Торжественно и громко. Но это была не соната Моцарта.

— Ступай к Анне, — шепнул папа и встал.

Анна не подняла глаз, когда Карна вошла в комнату. Голова у нее была гордо поднята, плечи тоже. Сначала это была не музыка, а бессмысленный грохот, потом Анна немного успокоилась. Руки ее, не отставая друг от друга, летали по клавишам. Словно они ссорились и одна догоняла другую. А может, Анна пыталась что-то оттолкнуть от себя? То одной, то другой рукой. Педали тяжело вздыхали под ее ногами.

Анна видела что-то, невидимое Карне. Что-то страшное. Видела, даже когда наклонялась и била по клавишам. Между бровями у нее лежала складка. Но, несмотря ни на что, она продолжала играть.

Карна подумала, что Анна похожа на работницу, которая в летнем хлеву, облепленная комарами, доит последнюю корову. Ну, ну! Стой спокойно! Сейчас закончим!

Подумав о летнем хлеве, Карна вспомнила переливающуюся у камней зелень. Эта зелень непостижимым образом присутствовала в музыке Анны. Искрилась вокруг ее головы. Перебегала к Карне и не всегда была приятной. Она была неистовая и яркая. Резкая и мягкая. В одно и то же время!

Она летала между Карной и Анной. И даже взлетала с пола. Бледно-зеленая, как северное сияние.

Ее резкие звуки окружали Карну. И это была уже не музыка Анны. Казалось, кто-то встряхивает мокрую простыню перед тем, как повесить ее на веревку.

И хорошо, что это отвлекло Карну от мыслей о припадке.

 

Глава 11

Один раз вместо окружного доктора в гостиницу к Ханне пришел Вениамин. У нее сидел Олаисен.

Сперва Вениамин подумал, что Олаисен зашел случайно. Но потом оказалось, что за ним посылала Дина.

Старый доктор был недоволен. Ушибы и раны были настоящие. И кто их нанес, тоже было известно. Но Ханна наотрез отказалась заявлять ленсману: она будет отрицать вину Олаисена, если они заявят ленсману вместо нее.

Поэтому все ограничилось так называемым визуальным заключением для комитета по здоровью. Оно гласило: пятимесячный плод мужского пола, нормального сложения, умер при преждевременных родах. Возможная причина: сильные повреждения и шок, полученные матерью от ударов или падения.

— Не нравится мне это. — Старый доктор прищурился на Вениамина.

Отчет они подписали оба.

Вениамин кивнул.

— Ты знаешь и ее, и его… Думаешь, это может повториться?

Вениамин заставил себя встретиться глазами со старым доктором. Это было необходимо.

— Я не настолько знаю Олаисена. Мне казалось, что я хорошо знаю Ханну. Но…

Он пытался выиграть время. Взвешивал каждое слово.

— Он обвиняет меня в том, что я отец ее ребенка.

Голос у него сорвался.

— Вот как? — Старый доктор внимательно смотрел на Вениамина.

Вениамин ответил на его взгляд, не чувствуя себя победителем.

— Этого только не хватало… А как на это смотрят люди?

— Как бы они ни смотрели, это не так, — твердо сказал Вениамин.

У старого доктора были кустистые брови, похожие на выцветшую льняную пряжу. Когда он волновался, брови начинали шевелиться.

— Окружной врач ни при каких обстоятельствах не должен позволять, чтобы о нем ходили такие слухи! — хмуро сказал он и оглядел Вениамина с головы до ног.

— Я знаю.

— Поэтому будем радоваться, если у Ханны Олаисен хватит ума погасить этот скандал. Это спасет всех.

— Кроме нее самой.

— Все зависит от точки зрения, — сказал старый доктор и добавил: — Я дал тебе положительную рекомендацию в качестве моего преемника. И полагаю, ты получишь мое место. Поэтому я не хочу больше слышать об этом деле.

Рейнснес все больше захлестывала предотъездная лихорадка. Все нервничали. Работники и служанки не знали, о чем можно говорить, а о чем лучше помолчать. Любой неосторожный вопрос мог вызвать взрыв. Например, возьмет ли Сара в Америку своего котенка? А Стине — ткацкий станок? Или где они будут жить, попав в большой город по ту сторону моря?

Стине и Фома готовились к долгому и нелегкому путешествию. В список всего, что они брали с собой, то и дело вносились поправки, сопровождаемые тяжелыми вздохами.

Исаак ехал с ними. Он отказался возвращаться к Олаисену и с трудом сдерживал слезы, сжимая кулаки в карманах штанов. В противоположность Саре он твердо решил ехать.

День отъезда неотвратимо приближался. В газете уже было объявлено об аукционе.

«По причине отъезда в Америку 12 апреля в усадьбе Рейнснес на аукцион будет выставлена всевозможная домашняя утварь — кадки, новая печь для хлеба, мебель, постельные принадлежности, инструменты, приспособления для обработки пуха, сельскохозяйственные орудия, растения в горшках и ящиках и многое другое».

Сара прихрамывая ходила по комнате и дрожащим голосом читала это объявление вслух.

— Как же мы будем жить до отъезда, если все продадим?

— Как-нибудь проживем. Главное — знать, сколько денег мы за все выручим, — ответила Стине.

Сара сказала Карне, что еще не решила, поедет она или нет. Это так страшно!

А еще морская болезнь! Несколько недель им придется плыть в открытом море! Она слышала, что от морской болезни даже умирают. Людей буквально выворачивает наизнанку. А если кишки выйдут наружу, на место их уже не вернуть.

Вениамин утешал Сару и говорил, что медицине такие случаи неизвестны, все это выдумки людей с богатым воображением. Но Сара ему не верила. Она почти перестала есть и часто плакала. Анна уговаривала Сару принять окончательное решение и пыталась втолковать ей, что они не бросят ее, если она решит остаться дома.

Но ничто не помогало. Необходимость сделать выбор сжигала Сару изнутри.

Дина приехала из Страндстедета, чтобы до аукциона купить то, что, по ее мнению, должно остаться в Рейнснесе. Узнав о нерешительности Сары, она пошла в дом Стине, чтобы поговорить с ней.

Сара должна быть счастлива, что ее родители нашли в себе силы начать новую жизнь. Конечно, их ждут трудности, но все будет хорошо.

От морской болезни не умирают. Страна за океаном откроет перед молодой девушкой большие возможности. Там выбор больше, чем здесь. Страна такая огромная.

Сара умная и начитанная, если она захочет, то может поступить в школу, в этом Дина не сомневалась. А новый язык она выучит с легкостью. В молодости легко преодолеть любые трудности. Сама Дина уехала не такой молодой, как Сара, и все-таки выучила немецкий.

А сколько Сара встретит там новых людей! Молодых… Она должна радоваться…

Знала бы она, каково пришлось Дине, когда она приехала в Берлин с одной виолончелью и небольшим «дамским багажом», как она выразилась…

Сара позволила уговорить себя.

Стине была так благодарна Дине, уговорившей Сару ехать, что оставила в своем доме печь для хлеба, которую они с Фомой приобрели на собственные деньги. Без нее в кухне было бы слишком пусто. Дина настоятельно предлагала заплатить за печь.

— Не такие уж мы бедные, — сказала Стине. — Я знаю, что это ты заплатила за билет Исаака, чтобы ему не пришлось принимать деньги от Олаисена… Этого достаточно!

Дина сдалась и больше не заговаривала о деньгах. И об Олаисене тоже. Они говорили о другом. О прошлом. О чем никогда не говорили прежде. Пришло время поговорить обо всем. Путь за море был длинней, чем до Берлина, а письмам нельзя было доверять.

В конце концов Дина попросила у Стине разрешения поговорить и с Фомой. О том, что когда-то случилось. Когда-то в юности. И о чем никогда не говорилось.

Стине выставила из дома всех посторонних, повязала платок и часа два ходила по берегу, чтобы они могли поговорить без помех.

Дина ждала на кухне, когда Фома вернется с работы.

Он удивился, увидев ее, и спросил, где Стине.

— Я пришла, чтобы поговорить с тобой, — объяснила ему Дина.

Наконец-то этот час настал. Может, Фома предчувствовал это, когда на пристани был свидетелем ее невероятного возвращения домой. Потом он заставил себя забыть, что между ними осталось что-то недоговоренное.

— Вениамин знает, что ты его отец, — сказала Дина.

Фома невольно улыбнулся. Говорить обиняками было не в ее правилах.

— Выходит, он знает больше, чем я ему говорил. И кто ему это сообщил?

— Я.

— Сегодня?

— Нет, когда он учился в Копенгагене.

— А теперь наконец пришел и мой черед узнать об этом?

— Можно сказать и так.

— И что я должен делать?

— Не знаю, Фома.

По ее голосу он слышал, что ему позволено взять верх. Позволено сказать все, не опасаясь, что она одернет его. У него защемило сердце. Но слов больше не было. Он давно изжил прошлое, все, что так и осталось незавершенным и недосказанным.

— Как же он к этому отнесся? — заставил себя спросить Фома.

— Это можно себе представить.

— И что же можно себе представить?

— Недоверие. Гнев. Все, что угодно.

Фома забыл, что у него есть руки. Забыл, что с ними следует делать. Он их еще не вымыл. Но он положил их на стол и нагнулся к Дине.

— В юности ты прогнала меня и поклялась, что он не мой сын. Я тебе уступил. И не стал донимать Вениамина тем, что его отец — сын безземельного арендатора. Но я работал на его усадьбе, как на своей собственной.

Стол качнулся, когда Фома снял с него руки и пошел к умывальнику. Вымыв руки в цинковом тазу, он тщательно вытер их. Ведь за этим он и пришел домой.

Но он забыл, что имел обыкновение снимать рубаху и мыться до пояса.

Поэтому он не поверил своим ушам, когда Дина спросила:

— Разве ты не собираешься снимать рубаху?

Фома поднял глаза на мутное зеркало. Дина сидела за столом и смотрела на него.

Против его воли годы побежали назад. В зеркале все казалось хрупким, как стекло, но близким. Молодость.

Он годами носил в Рейнснесе жерди, пахал землю и думал, что все это напрасно. Но она вдруг пришла и одним взглядом вернула ему молодость.

— Рубаху? Что ты имеешь в виду? — хрипло спросил он.

— Я помню, ты обычно снимал ее… когда приходил из хлева… и мылся.

— И что?

— Хочу посмотреть на твою спину до того, как ты уедешь.

Он смотрел на ее отражение в зеркале. Эти глаза! Он и не знал, что все уже решено. Не знал, пока не заметил, что его дрожащие пальцы начали расстегивать одну пуговицу за другой.

Фома попробовал рассердиться на то, что уступил ей. Но он израсходовал свой гнев больше тридцати лет назад.

Теперь же он выпрямился и у нее на глазах стянул с себя рубаху. Не зная, что делать с рубахой, он смял ее в комок.

— Не оборачивайся!

Нет, он не стал оборачиваться. Зачем? Ведь он видел ее в зеркале. Он только глубоко вздохнул и вскинул подбородок.

Дина сидела неподвижно, они видели друг друга в мутном зеркале. Несколько раз Фома, глубоко вздохнув, задерживал дыхание. Только это и говорило ему, что время идет.

Она не видела его лица, но он ее лицо видел. На нем была написана радость, и Фому охватило странное чувство невосполнимости.

— Какая у тебя спина, Фома… — прошептала она.

Ее рот приоткрылся. Потом губы сомкнулись. А слова остались витать в воздухе. Они впились в него. Отыскали себе укромные местечки. Ему хотелось увезти их с собой за море. Где поля будут чужие, но солнце — то же.

Однако жизнь есть жизнь. Что он мог ответить на это? Никто на свете на такое не отвечает. Он тоже не должен…

— Что ты хочешь, Дина?

— Хочу попросить у тебя прощения за все, что я когда-то по недомыслию взвалила на тебя.

Он так и не обернулся. О чем она говорит?

— Что ты сказала?

Она повторила. У него засаднило спину. Он был беззащитен. И не мог найти слов. Разве он думал когда-нибудь, что ему придется отвечать на такое?

— Ты получишь прощение, — молодым голосом прошептал он.

Она замерла на своей табуретке. Потом ее лицо дрогнуло:

— Спасибо, Фома!

Он хотел надеть рубашку, но она быстро встала:

— Нет… не надо… Я уже ухожу. Мне больше ничего не нужно. Я для этого проделала долгий путь. Из Берлина…

Фома опомнился, когда она уже закрыла за собой дверь.

 

Глава 12

Перед приездом профессора и его жены крыша и трубы были отремонтированы, большой дом покрашен и лавка приведена в порядок. Снаружи. Внутри все выглядело так, будто хозяева давно уехали отсюда.

Сена в том году не косили. Земля была сдана в аренду одному крестьянину из Вика. Животных не осталось, если не считать кур, голубей и котенка Сары.

Вениамин хотел уступить родителям Анны залу, но она воспротивилась.

— Боишься, что им тут слишком понравится? — поддел он ее.

— Эту залу отдали мне! И я еще здесь! — засмеялась Анна.

— Ты сожалеешь об этом?

— Почему, ведь я не хочу уступать залу!

Он не знал, стоит ли спрашивать у нее, почему в последнее время перед приездом родителей она почти перестала играть на пианино и петь. Хотя Бергльот освободила ее от подготовки к их приезду.

— Почему ты перестала играть? Даже с Карной не занимаешься? И не поешь?

— Готовлю себя к тому, что некоторое время не буду играть.

— Почему не будешь?

— У мамы от моей игры всегда начиналась головная боль. Или от того, что я играла, или от того, что я играла недостаточно хорошо.

— Как же ты училась в Копенгагене?

— Занималась на инструменте учителя.

— Но… Ты никогда не играла дома?

— Только если к нам приходили гости, чтобы послушать определенный репертуар, который я готовила заранее.

— Боже мой! Ты никогда не говорила об этом!

— Да, к счастью, наша с тобой жизнь заставила меня забыть об этом.

— Я дам твоей маме лекарство от головной боли, но ты будешь играть!

— Посмотрим. — Анна вздохнула. — Терпеть не могу маму! — сказала она, не вкладывая никаких чувств в эти слова, и села к пианино, но играть не стала.

Вениамин с удивлением взглянул на Анну:

— За что же ты не можешь ее терпеть?

— Она пыталась превратить меня в комнатную собачку, из породы тех, которых все гладят и которыми восхищаются. Этим собачкам можно вилять хвостиком, но нельзя лаять. — Увидев, что он улыбнулся, она горячо продолжала: — Не терплю ее за то, что она превратила Софию в пуделя, а я невзлюбила собственную сестру!

— Почему ты никогда мне об этом не говорила?

— А ты сам все говорил мне?

Вениамин быстро взглянул на нее. О чем это она? Он хотел спросить, но сдержался. Вместо этого он попросил:

— Сыграй мне что-нибудь, что ты давно не играла! Что у тебя плохо получается!

Она порылась в нотах, подняла крышку и заиграла.

Наконец родители приехали, и Анна как будто успокоилась. Она так вошла в роль хозяйки, что не только Вениамин с трудом скрывал свое удивление.

Не повышая голоса, она отдавала распоряжения Бергльот и служанке. Несколько раз делала замечания Карне по пустякам, на которые в другое время не обратила бы внимания. И все это с поразительным спокойствием. Вениамин не узнавал Анны.

Было начало июня. Словно по заказу снег отступил высоко в горы, деревья покрылись листвой и поля зазеленели.

В день приезда профессора и его жены Карна обедала имеете со всеми.

Папа постучал по бокалу и приветствовал гостей с приездом в Нурланд. Поблагодарил их за Анну и наговорил много добрых слов о том, какая Анна трудолюбивая и хорошая. Потом он поднял бокал и обратился отдельно к каждому из присутствующих. Даже к Карне.

Профессор ответил длинной речью. Ему хотелось произнести ее до начала обеда, чтобы потом не портить себе удовольствия.

— С вами бывает такое, фру Дина? — спросил он у бабушки.

Бабушка не ответила, только улыбнулась.

И профессор заговорил о том, что называл «обетованной землей Анны, где никогда не заходит солнце». Он назвал Рейнснес сказочным уголком и поблагодарил папу за приглашение приехать сюда. Он долго разглагольствовал о крае дикой первозданной природы, но Карна так и не поняла, где этот край находится.

— Моя дочь очень живо описала нам Рейнснес, но его нужно видеть! — растроганно сказал профессор, казалось, он вот-вот заплачет. Это было странно. И он назвал Анну «моя дочь»!

Карна попыталась представить себе маленькую Анну, но у нее не получилось.

Мать Анны согласно кивала его словам или вставляла «да-да!» и кивала еще сильнее. Странно, такая дама и не знает, что перебивать чужую речь невежливо. Анна всегда учила этому Карну. Но видно, Анне лучше, чем ее матери, были известны правила поведения.

Профессорша имела привычку смешно морщить нос. Еще до обеда Карна заметила, как она, проходя мимо, провела пальцем по полированной поверхности столика перед зеркалом, совсем как Бергльот, когда она проверяла, нужно ли вытереть пыль.

Карна подошла к гостье.

— У нас пыль вытерта! — сказала она.

Профессорша вздрогнула и убрала руку. А потом смешно сморщила нос.

После речи профессора он и его жена сделались обычными людьми, почти обычными.

Профессор шумно прихлебывал, когда ел суп. Карна не понимала, почему она решила, что гости — люди особенные. Наверное, потому, что Бергльот без конца повторяла: «Когда профессор приедет, мы должны…» или «Чтобы наши гости не подумали…»

Профессор важнее и пробста, и амтмана, в этом у Карны не было никаких сомнений. Но почему же он так некрасиво ест?

А профессорша говорит с полным ртом. Тоже странно. Анна поглядывала на мать, но замечаний ей не делала. Только смотрела.

Бергльот в третий раз наполнила бокал профессора, тогда как все остальные пили еще первый или второй.

— Жаль, что здесь нет твоей тети Софии, — сказал профессор, обращаясь к Карне. — Она только что родила ребеночка. Ты непременно должна приехать в Копенгаген и познакомиться со своей тетей!

Карна не помнила, чтобы когда-нибудь ей недоставало этой тети, и промолчала.

— Но София Карне не тетя, — заметила профессорша и снова сморщила нос.

Все замолчали. Потом Анна вполголоса заговорила с профессором о Копенгагене.

— А я родилась в Копенгагене! — громко сказала Карна, обращаясь ко всем сразу.

Все с удивлением взглянули на нее и тут же заговорили друг с другом. Но не с ней.

После кофе Вениамин вышел за Анной в буфетную и попросил ее поиграть.

Она многозначительно посмотрела на него:

— Мама устала. После обеда она всегда очень раздражительна.

— То в Копенгагене. А в Рейнснесе ты обычно играешь, когда у нас бывают гости. Придется ей к этому привыкнуть.

Анна согласилась:

— Ты прав! Я всегда играю, когда у нас бывают гости!

Вскоре из столовой послышались звуки музыки Грига.

«Свадебный поезд» влетел в курительную, вырвался в открытые окна, достиг дома Стине, пустого, вычищенного хлева и полился по аллее к морским пакгаузам.

Из-за Дины мать Анны сидела в курительной. Она нервно прикоснулась к шее двумя пальцами. Уголки губ у нее опустились. Но не очень, это не испортило ее лица. Она приоткрыла рот, чтобы что-то сказать.

Профессор хотел взглядом удержать жену через открытую дверь столовой, но не стал, увидев Дину, окутанную дымом ее сигары. Лицо Дины выражало наслаждение.

Дина снова уехала в Страндстедет. Профессор с рюкзаком, трубкой и бутербродами ходил по горам в сопровождении Уле или Фомы, а иногда, захватив на смену пару носков, плавал вместе с Вениамином к его больным.

Анна не жаловалась, но Вениамин понимал, что мать часто раздражает ее. Вечером в спальне она говорила о матери со сдержанной злостью и едким сарказмом. Словно о школьном инспекторе.

— Сегодня она внушала мне, что нам необходимо создать семью. По ее мнению, мы будем тогда более счастливы!

— И что же ты ей ответила?

— Ничего.

— Почему?

— Потому что она меня обидела. И потому что я до сих пор позволяю себе обижаться.

— Словом, тебе приходится трудно?

— Нет. Мне очень помогает Карна. Слышал бы ты, что она сегодня сказала маме!

— Надеюсь, ничего страшного?

— Мама была недовольна моим исполнением Грига. Я, видите ли, играю слишком медленно. Нельзя играть на полный желудок! И тут вмешалась Карна: «У нас никто не смеет так говорить с Анной!»

— И что твоя мама?

— Была сбита с толку и заговорила о другом. — Анна засмеялась: — Кажется, мне придется всюду водить за собой Карну, пока мама гостит у нас.

После обеда с лососиной и нескольких рюмок вина профессор решил, что пришло время поговорить с Вениамином о его будущем.

Он восхищался Рейнснесом и Нурландом, однако выразил определенное желание, чтобы Вениамин с Анной переехали в Копенгаген.

— Ты не должен прожить здесь всю жизнь, Вениамин. Нельзя жертвовать собой ради мелочей. Ты такой одаренный человек!

Не покривив душой, Вениамин ответил, что польщен верой профессора в его способности, но он не готов к такому переезду.

— Годы летят, — сказал профессор. — Пока ты молод…

И заговорил о том, что желудочный сок зависит не только от блуждающего нерва, но и от воздействия химических и механических факторов.

— Народ нужно просвещать! Нам всем необходимо просвещение! — поучал профессор. — Жиры и белки необходимы для поддержания белкового баланса в организме, мы получаем их в пище…

Он начал рассказывать об одном молодом ученом, к исследованиям которого питал большое доверие. Этот ученый пришел к убеждению, что между «содержанием жира в молоке и числом и диаметром жировых зерен» существует определенная зависимость…

У профессорши зачесался подбородок, а Анна поднялась и сказала, что кофе будет подан в гостиной.

Переходя из одной комнаты в другую, профессор заявил, что Вениамин необыкновенно талантливый хирург. Он имел возможность убедиться в этом, когда сопровождал его к больным. Хотя речь шла всего лишь о вросшем ногте. Но руки у Вениамина золотые.

Профессор остановился посреди комнаты и заговорил о том, что в настоящее время одним из важнейших направлений медицины является пересадка кожи. Это действительно чудо! Он знает некоего X. Филипсена, который добился сказочных результатов. В том числе и на людях!

Перед дверью курительной Вениамин осторожно прервал монолог профессора:

— Мне больше по сердцу гинекология. Множество женщин и новорожденных гибнут совершенно бессмысленно.

Профессор отдал должное его идеализму. Но полагал, что это направление едва ли имеет будущее в медицине.

— Тебе бы поработать с Хольмером. Вот самый подходящий человек! Он принимает врачей и студентов из всех скандинавских стран.

— Хольмер не женат и живет с матерью. А может, это его сестра? И он ненавидит женщин! — вмешалась Анна.

Профессорша бросила на дочь предостерегающий взгляд, но это не помогло. Анна засмеялась, взяла отца под руку и повела в гостиную.

— Разве ребенку еще не пора спать? — спросила профессорша.

— Нет, мамочка! — ответила Анна и прижалась к отцу.

Карна сидела на скамеечке у ног Вениамина. Профессор вдруг обратил на нее внимание и сменил тему разговора:

— Сегодня в горах я понял из разговора с Фомой, что вы состоите с ним в родстве?

Вениамину показалось, что на него вылили ушат холодной воды.

— Да, это весьма сложные родственные отношения, — ответил он.

— Наверное, они уходят далеко в прошлое?

— Не очень.

— Это видно по Карне. Чрезвычайно интересно! Чрезвычайно! Эти разные глаза, карий и голубой! Один мой английский коллега написал труд по евгенике, наделавший много шума. В нем он определяет евгенику как науку, изучающую биологические и социальные факторы, способные улучшать или ухудшать физические и духовные свойства будущих поколений. Позитивная евгеника призвана способствовать появлению желаемых свойств, а негативная — противодействовать появлению нежелательных. Таких, как наследственные болезни и дефекты.

При слове «дефекты» он поднял за подбородок лицо Карны и посмотрел в ее глаза.

Анна схватила кофейник, чтобы налить отцу кофе. Но он даже не заметил этого.

Карна сняла с подбородка руку профессора и спросила:

— А что такое «дефекты»?

— Серьезные недостатки, например у людей, — мягко ответил профессор и все-таки принялся за кофе.

Карну охватило странное чувство. Ей захотелось убежать. Хотя бы на крыльцо. Но она не успела. Потолок с полом поменялись местами, стены рухнули. Громко зазвучала музыка моря. И все увлекла с собой. Все куда-то понеслось — мебель, окна, лица, горшки с цветами, узор на обоях, сигары, табачный дым.

Когда она очнулась, над ней склонились папа и отец Анны. Ему здесь не место! Ей нужен только папа! Но произнести это она еще не могла. Лишь выплюнула деревянную палочку и закрыла глаза.

Они разговаривали о ней. Профессор подробно расспрашивал папу. Как часто бывают припадки? Сильные ли? Когда это началось?

— И так всегда? Без всякого предупреждения? С пеной, судорогами и открытыми глазами? — спрашивал профессор.

Карна не слышала, что отвечал папа. Пока она пила из стакана, который Анна держала у ее губ, профессорша сказала:

— Я же видела, что ребенок устал. Девочке уже давно полагалось быть в постели!

Карне захотелось, чтобы профессорши тоже тут не было. Желание это было такое сильное, что она почувствовала приближение нового припадка.

Чтобы предупредить его, она начала читать про себя «Отче наш», как ее учила Стине. Взрослые ничего не сказали, но она чувствовала, что описалась.

Кто-то прикрыл ее пледом. Конечно, Анна.

— Вы должны привезти ее в Копенгаген, — услыхала она.

— Может быть. Я надеялся, что Карна перерастет болезнь.

Профессор наклонился к ней еще ниже и отрицательно покачал головой. У него были большие ноздри. Из них торчали длинные волоски. Карна не успела отвернуться, как они прикоснулись к ее лицу. Ей стало трудно дышать.

— Эпилепсия означает, что была повреждена голова. Может быть, во время родов, — услыхала она, хватая воздух сквозь эти жесткие черные волоски.

Наконец папа поднял Карну и отнес к ней в комнату. Там он уложил ее на кровать и сменил ей панталоны.

— Не обращай на него внимания, — сказал он. — Профессора все такие. Они не имеют в виду ничего плохого.

После того случая Карна старалась не оставаться в одной комнате с гостями, чтобы они не напоминали ей о ее ущербности. И чтобы бедный папа не расстраивался, если у нее снова случится припадок. Но избегать гостей было трудно, потому что Анна все время водила ее за собой. Словно не могла обойтись без ее присутствия.

К счастью, до отъезда гостей у нее больше не было ни одного припадка. Однако из слов профессора она поняла, что у нее повреждена голова, хотя раньше никто не говорил ей об этом. Из-за припадков она стала «дефектом». Странное слово!

Папа мог бы увезти ее в Копенгаген и там избавиться от нее. Но Карна знала, что он никогда этого не сделает.

Иногда она уходила в беседку и вспоминала, что профессор говорил про их с Фомой глаза. Что она с ним в родстве. Это ее не пугало, потому что Фома был добрый.

Однако лучше бы она была похожа на папу. Пусть временами он ужасно сердится, ей все равно не хотелось быть похожей ни на кого, кроме него.

У папы глаза были одинакового цвета. Правда, в море они были зеленые, а вечером, на берегу, — серые. Но они изменяли цвет одновременно.

После отъезда профессора и его жены, когда Анна уже перестала водить ее за собой, Карна смогла пойти к Фоме и посмотреть на его глаза. Она давно знала, какие они, и никогда не думала, что это некрасиво. Теперь они стали некрасивыми. Потому что профессор сказал, что это «дефект».

Смотрясь в зеркало, Карна видела глаза Фомы. Она с силой моргала, чтобы они изменили цвет. Чтобы она стала похожей на папу. Но это не помогало.

Однажды она пришла в пакгауз Андреаса, где Фома упаковывал ящики и сундуки. Подождав, пока он распрямится и плюнет на оселок, чтобы наточить нож, она спросила:

— Фома, ты знаешь, почему только у нас с тобой такие глаза?

Фома перестал точить, нож застыл в воздухе. Словно его держал воздух, а не Фома.

— Профессор сказал, что мы с тобой в родстве. Это правда?

— Спроси у своего папы.

— Его нет дома.

Он отложил оселок и вытер с лица пот.

— Давай сядем, — предложил он и сел на сундук, широко расставив ноги. Борода и рыжие волосы были растрепаны.

Карна села рядом с ним и ждала.

— Будет правильно, если Вениамин расскажет тебе, кто тут в Рейнснесе с кем в родстве. Я так считаю.

Карна сочла это разумным.

— Так и сказать ему, да?

Он протянул руку и прикоснулся к ее волосам. Легко-легко.

— Скажи своему папе, что я не против такого родства.

Она кивнула и собралась уйти — больше здесь узнавать было нечего.

Карна думала над этим весь день. Они с Исааком у скал ловили плотву, однако ему она ничего не сказала. Но когда вечером Вениамин пришел к ней, чтобы пожелать доброй ночи, она не удержалась:

— Фома говорит, что был бы не против родства с нами, — сказала она.

Папа опешил. Потом усмехнулся и взмахнул руками, словно хотел удержать равновесие.

Правда, он тут же стал серьезным и провел рукой по волосам.

— Понимаешь, Фома — твой дедушка, хотя почти никто об этом не знает. И это не написано в церковных книгах.

— Почему никто не знает?

— Раньше это считалось позором — Дина с Фомой не были женаты.

— А про позор никто не должен знать?

— Вроде того.

— А можно сказать об этом кому-нибудь?

— Если хочешь. Но на твоем месте я бы не говорил.

— Даже Анне?

— С Анной ты можешь говорить обо всем.

— А бабушка знает про этот позор?

Папа улыбнулся и сказал, что именно бабушка рассказала ему об этом.

— Нет, папа, ты забыл. Об этом сказал профессор.

Папа громко расхохотался. И Карна поняла, что все это не так страшно, как ей показалось сначала.

— Папа, вы с Анной женаты, но она все-таки не моя мама. Это позорно?

— Нет!

— Почему?

— Про это все знали с самого начала, поэтому все в порядке.

— Значит, если все узнают, что Фома — мой дедушка, это уже не будет позорно?

Он обнял ее и засмеялся ей в ухо.

— Все не так просто. Но ты, во всяком случае, знаешь про это.

Вениамину предстояло трудное дело. Разговор с Фомой. Он пошел с ним на пустошь за лежавшими там жердями.

Потом ему было трудно восстановить в памяти весь разговор. Запомнились только отрывки. Вернулось детство. Он увидел себя идущим по пустоши. Ощутил пустоту, возникшую в нем после отъезда Дины. Увидел Фому, ухаживавшего за животными. Этот далекий ему человек всегда был занят своим делом.

Вспоминая потом застенчивое лицо Фомы, Вениамин жалел, что затеял тот разговор. Время было упущено.

Лучшее из этой встречи ему все-таки запомнилось: они пожали друг другу руки, сложив жерди у стены хлева. Даже он понимал, что такой жест не был в обычае у сельских жителей.

 

Глава 13

В один из последних дней перед отъездом Стине привела Карну к себе на кухню.

Там царил беспорядок, и ничто не напоминало о старой кухне Стине. Карна старалась не смотреть по сторонам.

Но кухонный стол и табуретки стояли на своих местах. Они сели, и Стине налила Карне на блюдце кофе с молоком.

— Я уеду, но ты всегда должна помнить все, что я говорила тебе о твоем Даре. Ты избранная, Карна, тебя ждут большие дела, — сказала Стине.

Карна кивнула, не совсем понимая, что имеет в виду Стине.

— Если ты будешь часто читать Библию и «Отче наш», припадки будут не такие сильные. Обещаешь?

— В бабушкиной Библии такие непонятные буквы. Старинные, в завитушках. Она очень старая, меня даже крестили не по ней.

— Я знаю, что ты умеешь читать и те буквы.

— Но это трудно. И папа говорит, что мне лучше учиться по другим книгам.

— Только не тогда, когда речь идет о падучей и великой истине. Об этом говорится только в Библии.

Карна кивнула еще раз.

— Обещай читать «Отче наш», когда будешь чувствовать, что у тебя может начаться припадок. Если успеешь.

— Обещаю.

— И будешь носить с собой Библию, куда бы ты ни пошла.

— Обещаю, — опять сказала Карна и быстро выпила кофе. Немного пролилось на стол. Но это было не страшно — скатерти на столе все равно не было.

— Папа сказал, что это теперь моя Библия. Он получил ее от бабушки. А она — от своей мамы, ее звали Ертрюд. Теперь Библия уже старая… и черная… Почему Библии всегда черные?

Этого Стине не знала, но считала, что черный — самый подходящий цвет для книги Господней.

— А ты возьмешь с собой в Америку свою Библию?

— Конечно, обязательно!

— Но ведь у тебя не бывает припадков?

— Слово Божье помогает против всех недугов и забот.

— Но у меня все равно случаются припадки.

— Если бы мы с тобой не молились и не читали Библию, они были бы гораздо сильнее.

— Я еще ношу на руке твою нитку. — Карна посмотрела на истертую шерстяную нить, повязанную у нее на запястье.

— Береги ее! А если ты когда-нибудь потеряешь ее, напиши мне, и я придумаю какой-нибудь выход.

— Хорошо. Ты упаковала уже все печенье?

Нет, Стине упаковала не все.

Они пили с блюдечек кофе, ели печенье и гадали, где сейчас находятся птенцы гаги.

Стине уже давно проводила птенцов к морю, чтобы вороны и чайки не заклевали их во время первого выхода в большой мир. Птенцы копошились, дрожали и пищали в переднике Стине, пока она несла их к воде.

Карна и Анна шли за ней на некотором расстоянии, как дети из сказки про крысолова. Их влекла неодолимая сила, они не могли ей противиться.

Впереди шла Стине с птенцами в переднике, за ней, переваливаясь и покрякивая, вышагивали гаги. Замыкали шествие Анна и Карна. Но они остановились у большого камня, что лежал у подножия бугра, и оттуда смотрели, как Стине берет в руку птенца за птенцом и пускает плыть по течению.

Стине с шевелящимся в переднике живым комком казалась не совсем настоящей. Карна не могла представить себе, что с ней может случиться какая-нибудь беда.

Но когда Стине вернулась к ним с пустым передником, лицо у нее было серое и она избегала смотреть на Карну и Анну.

Может быть, потому, что она думала о своей предстоящей поездке через море?

Карне казалось, что папа не верил, насколько это серьезно, пока не наступил день отъезда. Он почти не разговаривал, когда они вместе с будущими американцами плыли в Страндстедет.

Стине сжимала в руках саквояж, подаренный Анной, и пыталась смотреть сразу во все стороны. Это было на нее не похоже.

У Фомы был такой вид, будто он еще не проснулся. Он не отрывал глаз от сапог, словно боялся вдруг остаться без них. И без конца носил вещи и считал что-то, что называл «местами». Коробки, мешки, сундуки.

Уле тоже носил вещи, но шутил и хорохорился. На нем была двубортная тужурка с блестящими пуговицами и новая фуражка.

Когда они только начали таскать вещи на пароход, Исаак пошел с Фомой, чтобы помочь ему. Он обещал вернуться на пристань и попрощаться со всеми. Но так и не вернулся.

Сара с уложенными вокруг головы косами выглядела старушкой. Она не выпускала из рук корзинку, ходила от одного к другому, пожимала всем руки и говорила «прощайте». Карне было не по себе, она никогда не слышала, чтобы Сара кому-нибудь говорила «прощайте».

Она не могла придумать, что сказать Саре, и только низко присела в реверансе. И тут же вспомнила, что никогда не делала реверанс перед Сарой.

Ханна и Олаисен приехали в пролетке, которая остановилась у ящиков, сложенных штабелями недалеко от трапа.

Ханна хотела сойти на землю с малышом на руках, но Олаисен быстро подхватил их и спустил вниз. Минуту они стояли, прижавшись друг к другу. Когда они шли по пристани, Карна увидела, что Ханна от горя даже ни с кем не здоровается.

Это все из-за Исаака, подумала Карна. И решила, что сама никогда не уедет от папы.

Она никому не сказала, что Исаак хотел убить Олаисена. И потому понимала, что она уже достаточно взрослая, чтобы ей доверяли.

Одной рукой Олаисен нес малыша, другой — поддерживал Ханну. Все видели, что они неотделимы друг от друга.

Когда Стине подошла к ним прощаться, у Ханны с губ слетел громкий стон. Карна поняла, что Ханна плачет. Потом она низко согнулась и повисла на руке Олаисена. И все время громко стонала.

— Ну-ну, — тихо уговаривал ее Олаисен. Ребенок явно мешал ему — все его внимание было поглощено Ханной. Бабушка первая поняла это, быстро подошла к нему и забрала у него малыша.

Тогда Олаисен легко, словно перышко, поднял Ханну на руки и стал покачивать, как будто баюкал ребенка. Вокруг них развевалась ее шаль.

Его волосы казались Карне волосами ангела, летящего на ветру. А юбки Ханны, пока он нес ее обратно в пролетку, — облепившим их большим красным парусом.

Все это было необычно и красиво. Карна подумала, что никто не вел себя так на пристани у всех на глазах. И рассказ Исаака о зверстве Олаисена почти утратил силу, когда она увидела, как бережно он посадил Ханну в пролетку и сам сел рядом с ней. Так он и сидел, обняв ее, уже до конца.

Началась суматоха, матросы приготовились поднять трап, когда неожиданно вниз по трапу сбежала Сара. Шпильки у нее выпали, и косы казались толстыми канатами, летящими за ней по ветру. Корзинку свою она где-то потеряла.

— Ханна! Я остаюсь с тобой! — решительно кричала она. — Я никуда не еду! Слышишь? Там и без меня людей много. Я хочу остаться с тобой!

Внимание всех было приковано к Саре. Папино тоже. Наверное, они приняли ее за ожившую покойницу. Карна вспомнила рассказ о том, как Иисус воскрешал мертвых.

С парохода Фома кричал Саре, чтобы она вернулась. Что билет оплачен. Но в его голосе не слышалось гнева. Только усталость.

Сара добежала до пролетки Олаисена и села в нее. Теперь уже Карна не могла различить, где там Ханна, а где Сара. Они смешались в один клубок из платьев.

Пароход отошел от пристани, и Ханнины стоны затихли.

Бабушка стояла с малышом на руках, немного отстранив его от себя, точно не знала, что ей с ним делать.

Наконец к нам подошел Олаисен. Он кивнул всем, не глядя на папу и Анну. Потом поблагодарил бабушку за помощь и забрал у нее ребенка, но не ушел, а стоял и махал платком, пока пароход не скрылся за островами.

Когда Сара и Олаисены уехали, Карна случайно услыхала, как одна женщина на пристани сказала другой:

— Подумать только, фру Олаисен даже не помахала матери на прощание!

— Олаисен чертовски силен! Ты видела, как он… — отозвалась другая, не отрывая глаз от моря, словно ждала еще чего-то.

Заметив Карну, они заспешили прочь.

Дома все словно притихло. Звуки, не уехавшие в Америку, тихо плескались в водорослях. Они негромко заворчали, когда папа в последний раз взмахнул веслами и лодка ткнулась в берег.

Только собака, летом никогда не заходившая в дом, вышла им навстречу, виновато виляя хвостом. В усадьбе не было никого, кроме Бергльот и служанки. Работники разъехались.

Один работал теперь на верфи у бабушки, другой нанялся к пастору. Так сказал папа.

В Рейнснесе для мужчин не осталось работы. Разве что зимой сметать снег с крыльца и расчищать дорожки.

На дворе они остановились, и папа, глядя на закрытые окна и двери, тяжело вздохнул.

Анна как будто поняла, что он хотел сказать, и взяла его под руку.

Ручка колодезного ворота поскрипывала от ветра, калитка в сад была отворена. Раньше такое было невозможно — домашние животные могли попортить клумбы.

Голубятня была пуста.

Однажды вечером, когда взрослые думали, что Карна уже спит, Фома созвал всех голубей. Не обычным тихим вечерним воркованием, а каким-то испуганным, словно предупреждал их о надвигающейся беде.

Утром в голубятне было непривычно тихо.

Исаак сказал, что Фома держал мешок перед окошком голубятни, пока все голуби не попали в него.

Наверное, Карна слышала через подушку, как они тихо ворковали, когда он уносил их.

Под голубятней валялось несколько блестящих перышек. Карна собрала их и положила в коробку из-под табака. Потом пошла искать перья возле помойки и в канавах за хлевом. Но ничего не нашла. Уле сказал ей, что Фома все сделал очень тщательно. Она не поняла, что это значит, но спросить побоялась.

Не пахло и вымытыми подойниками, которые обычно сохли на заборе.

Фома вымел хлев и все помещения, они стояли пустые.

В доме Стине в затворенных окнах, словно призраки, белели занавески. И никто не выглядывал из-за них.

Внутри было почти пусто. Чужие люди приехали в Рейнснес и забрали вещи Стине и Фомы.

Когда в дом вошли последние приехавшие, Карна пошла за ними. Но не прошла в комнаты, а остановилась в сенях, где еще пахло Фомой. И еще чем-то. Может, смолой?

Она села на ступеньки лестницы, ведущей на чердак, и к ней спустились растения Стине. Это удивило ее, потому что крючки, на которых они висели, были пусты.

Карна обхватила колени и осмотрелась по сторонам, ей не хотелось ни о чем думать. И тогда она явственно ощутила в себе большое пространство, в котором не было ничего, кроме пустоты.