Глава 1

Наступило 10 августа 1884 года, на старинном календаре этот день был помечен решеткой в память о том, что в этот день был сожжен мученик Лаврентий.

В тот день на пристани собралось много народу, их привели туда слухи, что на берег будут сгружать какой-то большой ящик, который прислан в «Гранд Отель».

Некоторые предполагали, что это новое пианино. Другие говорили, будто это рояль, какой-то необыкновенный, его привезли на пароходе прямо из Гамбурга. Мало кто видел такие рояли своими глазами.

Когда ящик прибыл и один из грузчиков увидел его, он засомневался, что подъемный кран выдержит такую тяжесть. Другой предложил поставить ящик на ребро, чтобы он лучше висел на ремнях.

В это время по трапу бегом поднялась фру Дина, крича что-то по-немецки, чего никто не понял. Но сведущие в немецком люди считали, что это была брань.

За ней поднялся Вилфред Олаисен. Он хотел проверить сопроводительные бумаги. Пока он проверял, у него за спиной толпились грузчики.

Все верно! Этот ящик не тяжелее того железного груза, что он сгрузил несколько дней назад. Олаисен бодро кивнул Дине и пружинистым шагом поднялся на мостик, чтобы лично наблюдать за погрузкой. Разве не он хозяин и пристани, и крана? Разве не на нем лежит вся ответственность?

Дина следила, как поднимали рояль. Несколько раз она порывалась что-то сказать. И несколько раз чуть не свалилась с ящика, на котором стояла, потому что всем телом повторяла движение рояля. Правда, в последний момент она всегда успевала ухватиться за поручни и снова принять гордую осанку.

Когда драгоценный груз висел между небом и землей, возникла другая трудность — как опустить его точно на телегу, чтобы везти дальше. Достичь такой точности было трудно, хотя к крюку был прикреплен направляющий трос.

Пришлось спустить груз, чтобы прикрепить еще один трос. Ящик сильно раскачался. Все затаили дыхание.

С моря несло мелкий дождь и тяжелый влажный туман. Это изрядно затрудняло работу. Прикрепление троса и новые попытки поставить ящик на телегу заняли много времени. Олаисен нервно покрикивал. Люди начали терять терпение.

Помощник пекаря коротал время, объясняя парнишке из кузницы Олаисена, что ящик, висящий над пристанью, ни за что не пройдет в двери «Гранд Отеля».

Самодовольный парень, в обязанности которого входило подметать кузницу, высказал мнение, что ящик надо просто бросить на телегу как есть и послушать, остался ли в нем еще хоть какой-нибудь звук.

Подружка толкнула его в бок и испуганно покосилась на Дину. Ее только что взяли в «Гранд» заправлять постели, и она боялась, что поведение ее дружка сочтут слишком непочтительным. Поправив чепчик, она с оскорбленным видом отошла прочь, и ее друг остался в полном одиночестве.

Растрепавшиеся от ветра волосы мешали Карне смотреть. Каштановые пряди то и дело закрывали ей все лицо. К тому же ее беспокоил укус клеща. Она все время наклонялась, чтобы почесать ногу, убирала с лица волосы и не отрывала глаз от висящего ящика.

Как, интересно, выглядит настоящий рояль? Она видела его на одной бабушкиной фотографии. Хороший рояль делался непременно из лучших сортов палисандра, полированного, с темными разводами. Подставка для нот, которая могла подниматься и опускаться, была похожа на украшение.

Звуки такого рояля, как и пароходные гудки, будут слышны во всем Страндстедете, и она, сидя дома, сможет слышать, что бабушка играет у себя в «Гранде».

Рояль стоял на медных колесиках, и у него были округлые формы. Он был очень тяжел, и с этим приходилось считаться. По словам бабушки, чтобы перекатить его на колесиках по комнате, требовалось двое сильных мужчин. А о том, чтобы его поднять, не могло быть и речи. Но при перевозке без этого было не обойтись.

Лебедка скрипела и скрипела.

Несколько недель Карна сердилась на бабушку, которая решила, что во время концерта в честь освящения рояля играть на нем будет не Карна, а Анна. Бабушка будет играть на виолончели, а Карна только петь.

Карна знала наизусть много мелодий, кроме Брамса. Но бабушка сказала, что кто угодно не может играть на новом инструменте. Карна обиделась, услыхав слова «кто угодно», но промолчала.

Она пожаловалась Анне, и Анна сказала, что это бабушкин концерт и бабушкин рояль.

— Мы должны постараться и сделать все, что в наших силах. А поешь ты очень, очень красиво. — Больше Анна не захотела говорить на эту тему.

Карна пожаловалась и папе, но он ответил, что с ее стороны будет умно не донимать этим бабушку. Он знает Дину: если она рассердится, она не разрешит Карне и петь.

— Тебе двенадцать лет, и ты уже достаточно взрослая, чтобы понять: бабушка относится к роялю как к святыне.

— Нельзя поклоняться идолам.

— Оставь при себе свои библейские проповеди!

Но позже, когда в гостиной не осталось никого, кроме них, и никто не мог их видеть, он подул ей в шею, как бывало в детстве. Карне стало щекотно, и она засмеялась.

Каждый день они репетировали свою программу, и Карна невольно виделась с бабушкой. Но разговоров с ней она избегала.

Однажды ночью Карне приснилось, что они с бабушкой на чердаке в Рейнснесе играют сонату для виолончели и фортепиано Брамса. На чердаке было не так темно, как обычно. Свет с шумом лился со всех сторон.

Во сне Карна помнила концерт Брамса почти наизусть. И бабушка не возражала, когда она села за рояль. Неожиданно Карна поняла, что звучит вовсе не бабушкин новый рояль — звуки лились из ее пальцев. Музыка рождалась в ней. Это была ее музыка!

Неизвестно, понимала ли это бабушка, потому что она продолжала играть на виолончели. Но вдруг виолончель умолкла. Бабушка водила смычком, но ни одного звука не было слышно.

Вокруг них по-прежнему с шумом лился свет, и бабушка незаметно исчезла. Осталась только виолончель. Смычок прикасался к струнам, но звуков не было.

Когда Карна проснулась, она больше уже не сердилась на бабушку.

Рядом с телегой стоял дородный человек в рабочей одежде, несколько лет назад он выполнял в «Гранд Отеле» столярные работы. Потом его пригласили на работу к директору банка и к Олаисену. А также к председателю местной управы.

Только сейчас столяр наконец понял то, над чем долго ломал голову и что представлялось ему неразрешимой загадкой.

Вопреки его вежливым протестам фру Дина настояла на том, чтобы дверь с задней стороны дома, которая вела непосредственно в столовую, была двустворчатой. Столяр считал, что с задней стороны дома такая дверь ни к чему. Все пользуются парадным входом, а с дороги эту красивую двустворчатую дверь никто не увидит. К тому же зимой из нее будет дуть.

— Будем больше топить, вот и все, — сказала фру Дина и настояла на своем. Столяр решил, что Дина так легкомысленно относится к зимним морозам, забыв, что здесь не заграница, где нет ни зимы, ни морозов и круглый год цветут цветы.

— Как вам будет угодно, — сказал столяр, — но помяните мое слово — здесь будет холодно!

Однако теперь, когда рояль раскачивался в воздухе между небом и большой кузнечной телегой Олаисена, столяр понял, что вещь эта обладает особой ценностью. Несколько лет двустворчатая дверь с задней стороны гостиницы ждала своего часа. Она должна была сослужить свою службу только один раз! Наверное, это и был тот самый раз?

Столяр уже радовался, что сможет сообщить людям необычную новость: фру Дина велела ему сделать дверь, которую никто не мог видеть, только ради какого-то инструмента!

Ни у одной женщины не хватило бы ума подумать об этом до того, как грузчики явятся сюда с этим чудовищным ящиком, который можно будет внести в дом, лишь разрушив стену. А вот она подумала об этом еще несколько лет назад!

Еще большее уважение внушал людям ее банковский счет. Откуда у нее столько денег? Рейнснес давно захирел. Там теперь никто не живет. Последним оттуда уехал доктор с женой. Может, правы те, кто говорит, будто эта женщина, живя здесь, торгует за границей домами, строительным лесом и кирпичом? Или, напротив, правы другие, утверждающие, что она продала дом и вложила деньги в бумаги? Столяр никогда не понимал, как это люди держат состояния в бумагах, так что в последнем он сомневался.

А может, фру Дина пользовалась кредитом и хотела внушить людям, будто она очень богата? Но это не было похоже на правду. Она расплачивалась со всеми, кто у нее работал. И никто не замечал, чтобы она находилась в стесненных обстоятельствах.

Зато она строго придерживалась того, что называла уговором; столяр же, со своей стороны, называл это просто сдельщиной. Уговор состоял в том, что он за одну работу получает одну плату, но за следующую работу ему платят уже иначе.

Вначале планы и разные расценки Дины сбивали столяра с толку. Но потом он просто стал делать вид, будто разбирается в расчетах.

Конечно, он записывал все на оберточной бумаге, но так и не понял, обманула ли она его хоть раз. Подозрение так мучило столяра, что однажды он не выдержал и спросил у нее, почему всякий раз он получает по-разному.

Дина пригласила его в свой кабинет, который находился за стойкой в приемной. Там она разложила на столе пачку бумаг с чертежами и начала объяснять. С цифрами, скобками, плюсами и минусами. Время от времени она поднимала на него глаза и спрашивала:

— Понятно?

Да, он все понимает! Но если он не сможет выполнить порученную ему работу? Если не справится…

Тогда он заработает меньше потому что ей придется пригласить еще одного столяра. Например, из Тьельсунда или даже из Тромсё. Возможно, этот, другой, столяр сделает всю работу, и тогда первый окажется вообще лишним.

Столяр уступил, но поинтересовался, почему за работу в конце он получит больше, чем за работу в начале.

— Конец работы всегда бывает труднее, чем начало. У нас назначен день окончания работ, — объяснила Дина и обвела красным кружком дату, стоявшую на бумаге. — Понятно?

Кончилось тем, что столяр согласился на ее условия. Но он никому не сказал о своих сомнениях, опасаясь, как бы кто-нибудь не узнал, что его, может быть, обхитрила женщина. Напротив, теперь на пристани он превозносил дальновидность фру Дины. Подумать только, она предусмотрела, каким образом можно будет внести в комнату такой ящик, ведь прежде здесь не было ни одного столь большого предмета. И все это задолго до того, как этот рояль спустили с парохода на берег!

Столяр расхваливал то время, что он работал в «Гранде». Один день был не похож на другой. А все потому, что фру Дина сама приходила посмотреть, как идет работа, расспрашивала, допытывалась и радовалась удачам. Он чувствовал себя столяром самой царицы Савской.

Наверное, он уже никогда в жизни не насладится ароматом Дининой пекарни, достигавшим даже комнаты на чердаке, и никогда больше горничная в блестящем шелковом платье не принесет ему кофе в кофейнике с синим узором и свежего песочного печенья в маленькой вазочке на ножке.

Знаете, сколько стоит такое печенье в кондитерской? И думаете, это вычиталось из его жалованья? Ничуть не бывало! Напротив, ему давали даже бумажный пакет для печенья, чтобы он мог порадовать детишек, которые выстраивались в ряд, когда он приходил домой.

В то время он хорошо спал по ночам. По правде сказать, так он не спал никогда в жизни. Он тогда все посвистывал, потому что говорить он не любил. И никогда он не гордился так своим мастерством, как во время работы в «Гранде». А разве пробст и председатель управы не говорили, что пригласили его строить новую школу по рекомендации фру Дины?

А разве она сама не хвалила его? Не говорила, что он работает удивительно ловко и точно? Что умеет вырезать профили в досках так, что, будучи соединенными, доски кажутся единым целым. И уж если на то пошло, это правда.

Столяр даже решил, что наденет чистый воротничок и пойдет на концерт, о котором фру Дина велела написать большую афишу.

Если там будет много народу и он не сможет протиснуться внутрь, он постоит в дверях. Но ему не хочется лишать себя удовольствия послушать, как будут музицировать фру Дина и докторша.

И не потому, что он возомнил, будто понимает музыку, а потому, что сделал двери, сослужившие службу, ради которой и были сделаны, — через них в гостиницу внесли рояль, прибывший из Гамбурга!

Оказалось, что внести рояль в дом было еще недостаточно. Теперь его следовало настроить. Поэтому концерт отложили до тех пор, пока из Трондхейма не приедет настройщик.

Вдова бывшего владельца гостиницы, сестра пекаря, считала, что фру Дина только по лености отказалась сама настроить свой рояль. Хотела похвастаться перед всеми, что готова оплатить многодневную поездку настройщика, чтобы он сделал работу, которую сделать так же просто, как вязать крючком. Вот оно, высокомерие!

Жена хозяина извозной станции тут же внесла свою лепту, рассказав, что Грёнэльвы и в Рейнснес в свое время приглашали настройщика из Трондхейма. Правда, кое-кто в этом усомнился. В те дни рассказы о величии Рейнснеса выглядели смешно. Как сказки и преувеличения. Во всяком случае, былое величие не помогло Рейнснесу, особенно теперь, после смерти Андерса и отъезда в Америку Фомы и Стине. Кажется, это было в семьдесят девятом? В тот год, когда закончили строить верфь?

Вениамин Грёнэльв не мог позволить своей жене и больной дочке томиться в пустом Рейнснесе, тогда как сам он был окружным врачом в Страндстедете. Это все понимали.

Олаисен говорил, что теперь в Страндстедет приезжает много народу. Среди них были даже двое русских и один финн. Не считая молодых парней из Вестланда и Хельгеланда. А также девушек из Стейгена и Лофотенов. Приезжали люди и из средней части страны. Все комнаты в домах и все домишки были забиты приезжими.

Новое время — это новые дороги и новые возможности, говорил Олаисен. Жители долин, перебравшиеся сюда со своим скарбом и поднимавшие целину на северных склонах, тоже брались в расчет. Как и все остальные, они покупали в Страндстедете обувь и муку. Рейнснес существовал только для мертвых. Скоро единственными животными там останутся мыши и муравьи.

Но «Гранд Отель» процветал, так говорил управляющий банком. Фру Дина недавно внесла крупную сумму на свой счет в Сберегательном банке Страндстедета. Какую? Нет, нет, он должен сохранять конфиденциальность!

А вот адвокат точно знал, что доктор Грёнэльв, безусловно, получил помощь от своей матери, когда расплачивался за дом старого доктора. Адвокат никому не сказал об этом, кроме редактора газеты, однако каким-то образом это стало известно многим.

Пришли все. Богатые и бедные, молодые и старые. Знатные и незнатные. На всех столбах и стенах домов были расклеены афиши. Добро пожаловать, все вместе и каждый в отдельности! Вход бесплатный!

Жителей Страндстедета ни в коем случае нельзя было назвать сбродом. Это селение возникло потому, что нашлись люди, у которых было чем торговать. Торговля здесь стала главным делом. Купля и продажа. Чем занимались бедняки, чтобы поддержать свою жизнь, было несущественно. Пусть радуются, что живут.

Люди сидели на стульях и стояли вдоль стен. Все окна были открыты — от такого множества народу было жарко, как от нескольких кафельных печей. Легкие белые шторы надувались над подоконниками, как будто паруса.

На одном из почетных мест впереди всех рядом с Олаисеном сидела Сара. Она слышала, как он сказал Анне и Дине, что Ханне, к сожалению, нездоровится. В известном смысле так оно и было. Но Саре не хотелось сейчас думать об этом.

Ее глаза не отрывались от большого коричневого рояля в конце комнаты. Он был открыт. И показывал всем свое тайное нутро.

Тонкая палочка держала крышку. Казалось, что она вот-вот упадет на руки или на голову тому, кто окажется поблизости. На стуле, почти скрытом пальмой, сидела Анна в небесно-голубом бархатном платье. Ей предстояло торжественно освятить новый рояль.

Сара вспомнила, как в Рейнснесе сама училась играть на пианино. Но у нее не было возможности упражняться сколько нужно. Всегда что-нибудь мешало. Когда же в Рейнснес приехала Анна, Сара поняла, что никогда не научится играть, как она. И забросила занятия.

Теперь в ее обязанности входило ухаживать за Ханной и двумя малышами. Она не жаловалась, потому что ни в чем не нуждалась. И радовалась, что она не Ханна. Иногда ей хотелось написать в Америку о том, что творится в доме. Но к чему их огорчать? Они там наконец приобрели землю и обзавелись добрыми соседями.

Пробст с женой расположились в первом ряду. Они с улыбкой кивнули Анне. Она кивнула им в ответ, но даже не улыбнулась. К груди она прижимала ноты.

Пробсту нравилась приветливая докторша, которая сумела всех поставить на место. Трудно было забыть ее жалобы, и на ее письма приходилось отвечать.

Ему стоило труда убедить школьный комитет, что именно Анна должна преподавать в новой школе, а не тот финн, который больше наказывал детей, чем учил.

Однако лучшим в Анне Грёнэльв, по мнению пробста, было то, что она никогда не отказывалась петь в церкви, когда он просил ее об этом. Со своей кафедры он смотрел, как она стоит рядом с органом, и она казалась ему редким инструментом, нет, ожившей церковной фреской.

К сожалению, прихожане сидели спиной к органу и видеть ее мог только он.

Исполняя псалмы Петтера Дасса, Анна поднимала руки, и пробст невольно вспоминал святого Амбросия. Доброго, чистого и почитаемого.

Он заметил, что в те дни, когда Анна пела в церкви, прихожане совсем иначе слушали его проповеди. Словно она своим пением усмиряла стадо заблудших овец и открывала их души для Слова Божьего. Пробст с удовольствием слушал, как она играет в «Гранде», но ее истинным призванием было служить посредником между людьми и Небом. Когда Анна пела в церкви, она славила Господа и… пробста.

В заднем ряду у стены сидела женщина, знавшая доктора Грёнэльва еще в ранней юности. Она пришла не слушать музыку, ей хотелось только взглянуть на него. Это была ее тайна. Никто бы не осмелился сказать, что она не любит своего мужа, упаси Бог, нет! Но ведь в том, что она смотрела на доктора, который, прикрыв глаза, слушал музыку, не было ничего предосудительного.

Она всегда приходила слушать, как играют фру Дина или докторша, — тогда там, как правило, был и доктор. И если она задерживалась, он здоровался с ней и расспрашивал о ее близнецах, которым помог появиться на свет.

Ей доставляло удовольствие хоть изредка видеть его темные ресницы. Длинные, лежавшие на щеках. Она смотрела сзади на его темный затылок и на плечи. Когда он поворачивался в профиль, она видела нос с горбинкой и гордый подбородок. Уголки губ у него всегда были приподняты. Нижняя губа немного выступала вперед. На одной щеке было углубление. Словно Господь хотел сделать на этом месте ямочку, но случайно забыл.

Она испытывала странную радость. Или это была грусть? Вот он беспомощно провел рукой по волосам. Как будто знал…

Адвокат, сидевший вместе с женой во втором ряду, думал больше о бесхарактерности доктора. Однажды в веселой компании адвокат даже сказал, что, уж коли на то пошло, доктор так любит лечить людей, что должен бы приплачивать за это удовольствие.

Легко быть самаритянином при такой состоятельной матери.

Жена адвоката не любила таких разговоров, так что он воздерживался от них в присутствии дам.

Адвокат отметил и новый костюм доктора, и его естественную небрежность. Нельзя сказать, чтобы его это не задело.

Несколько мужчин курили у открытых дверей. Пономарь рассказывал редактору, что доктор выступил в правлении местной управы и потребовал дополнительных средств для комитета по делам неимущих.

Редактор шепотом ответил, что доктор, несомненно, расположен к политике. Может, за ним стоят влиятельные люди? Например, фру Дина? Сам-то доктор не привык работать локтями. Хотя не все пробившиеся самостоятельно могут похвастаться светлыми головами. Пономарь с ним согласился. Но его больше пугала уверенность Олаисена в том, что он сменит старого председателя управы на его посту.

Редактор уже знал об этом, но сказал, что по этому вопросу не было единого мнения. Пономарь разволновался и заявил, что многие не выносят Олаисена. Он слишком рвется вперед и не терпит возражений. К тому же он и сейчас обладает немалой властью. Есть риск, что он может все повернуть к собственной выгоде.

На это у редактора не оказалось собственной точки зрения. Пономарь должен помнить, благодаря кому редактор получил свое место.

— Вот именно! — достаточно громко сказал пономарь.

Он вдруг воодушевился и сказал, что профессорская дочка из Копенгагена лучше подошла бы в жены будущему председателю управы, чем копающаяся в своем саду вечно беременная Ханна Олаисен.

Редактор промолчал. Всему есть предел. Однако те, кто стоял поблизости, поняли самое главное и истолковали это по-своему. И уже в тот же вечер пошли слухи, что недалек день, когда доктор Грёнэльв станет председателем управы.

Управляющий банком скромно сидел у стены. Он пришел один, его жена часто хворала. Это был человек шестидесяти лет, знавший толк не только в банковских делах и вкладах.

Он обратил внимание, что в этот вечер на фру Дине было черное платье из матового шелка. При каждом ее движении возникали интересные тени. Глубокий вырез притягивал к себе взгляды. Даже тех, кого он возмущал, подумал управляющий банком. Лиф туго обтягивал грудь. От управляющего банком не укрылось, что корсета на Дине нет. Немного дерзко, но это ее дело. Ни кружев, ни украшений на платье тоже не было.

Зато рукава были схвачены круглыми резинками. Наверное, она позаимствовала их у доктора, чтобы рукава не задевали струн.

Длинные темные волосы с заметной сединой были зачесаны вверх и сколоты гребнем, напомнившем управляющему черепаший панцирь. Из-под края юбки виднелись матовые шелковые чулки.

Управляющий спокойно разглядывал формы, открытые глубоким вырезом. Закинув ногу на ногу, он осторожно подтянул брюки, чтобы они не жали; мысли его были заняты прошлым домашним концертом. Он ждал, чтобы фру Дина заняла свое место, склонилась над виолончелью и отдалась музыке.

Педер, юный брат Олаисена, стоял у двери, не зная, следует ли ему войти или остаться снаружи. Когда же служанка захотела закрыть дверь, он предпочел войти внутрь.

Ему не с кем было здесь разговаривать и даже просто сесть рядом, но к этому он привык. Поскольку его мало интересовала погода, то и тем для разговора у него не было. Так уж повелось с самой весны, когда он приехал сюда из Трондхейма, где за счет брата окончил реальное училище.

Педер обратил внимание на дочь доктора, у нее были медно-каштановые вьющиеся волосы. Она сидела за пальмой вместе с докторшей. Сегодня она убрала волосы с лица и завязала их лентой.

Говорили, что она со странностями и иногда у нее случаются припадки. И что она постоянно, как лекарство, носит с собой черную Библию. На ней было белое муслиновое платье с длинной юбкой, она выглядела сердитой. А может, она всегда была такая.

Наконец фру Дина вышла к зрителям и приветствовала всех, кто пришел отметить прибытие нового рояля. Она рассказала о долгом морском путешествии, проделанном этим инструментом. Такое же путешествие в свое время проделала и она сама. Потом она рассказала о сыновьях Хенри Э. Стенвея, которые приехали в Гамбург из Америки, чтобы делать рояли.

Гамбург — хороший город, подумал Педер Олаисен. Там наверняка строят и корабли.

Те, кто раньше бывал в «Гранд Отеле» или слышал, как разговаривает фру Дина, и не подозревали, что она способна говорить так долго без передышки. В ней было что-то не располагающее к доверию.

Что-то пугало их в этой женщине, которая все бросила и, как говорится, исчезла в далеком мире. А потом неожиданно вернулась, купила гостиницу и половину верфи.

И то, что редактору, управляющему банком и пробсту она доверяла больше, чем женщинам, отнюдь не улучшало дела.

Адвокат догадывался, что поведение фру Дины своей необычностью раздражало людей низшего сословия, большинство находило его на грани дозволенного, а людям состоятельным оно казалось почти подозрительным. Это забавляло адвоката. Он жил в Страндстедете всего год, и теперь ему предстояло войти в хорошее общество.

Анна Грёнэльв подошла к роялю, села и обеими руками поправила юбки. Потом открыла ноты и объявила, что сыграет новеллетты для фортепиано Роберта Шумана, опус 21, номер 1. И с отсутствующим видом откинула голову назад.

У столяра сдавило горло, и он уже долго не мог избавиться от этого ощущения. Как будто красивая докторша выпустила злых духов. А потом принялась утешать их тихим перезвоном. Словно в вышине, на небесном своде ангел заиграл на арфе. Только для посвященных.

Но вдруг в музыке вспыхнула ярость. Откуда в докторше такая сила? Она как будто поднимала стропила или дробила камень в каменоломне. А эти внезапные паузы! Она застывала, а звуки среди стен продолжали жить своей жизнью. Словно колокольчики или эхо чего-то потустороннего.

И когда столяр думал, что опасность миновала, докторша кидалась сразу на черные и белые клавиши, словно речь шла о спасении жизни.

Ее пальцы мелькали, она дрожала, волосы упали на лоб. Небесно-голубая фигура сжималась и тут же распрямлялась снова! Она втягивала голову в плечи, точно ждала удара палки, но через мгновение голова гордо поднималась, словно торжествующая волна.

Откуда такая сила у этой хрупкой женщины, приехавшей из Копенгагена? Как ей удалось увлечь всех за собой? Подхватить и расшвырять, чтобы они, как обломки кораблекрушения, плавали в бурном море.

Столяр тихо закашлял в шапку, которую предусмотрительно прижал к лицу. Разве он виноват, что ему что-то попало в горло? Он сдерживался, пока у него на глазах не выступили слезы.

Замерли последние звуки, и воцарилась гробовая тишина. Никто не смел пошевелиться. Или начать аплодировать. Пока фру Дина не подала пример, спокойно и решительно.

Ее поняли. Люди отпустили все, что держали в руках, и восторженно захлопали в ладоши. Их рукоплескание передалось фарфору в шкафах и графинам в буфете.

Анна встала и низко поклонилась, опустив руки. Один раз, другой. Но рукоплескания продолжались. Никто не хотел первым опустить руки, хотя фру Дина уже давно их опустила.

Наконец фру Дина встала и с улыбкой сказала, что концерт еще не окончен и что сейчас Карна будет петь под аккомпанемент Анны.

Педер Олаисен смотрел на девочку, которая встала рядом с роялем и сложила на животе руки. Она расставила ноги, как моряк на палубе, а докторша объявила, что они сейчас исполнят две песни Шуберта — «Слепой мальчик» и «Форель». Она сказала даже, кто написал слова к этим песням, но Педер этого не запомнил. Он видел только фигуру у рояля. Засунув руки в карманы, он прислонился к стене. Это была его любимая поза.

Она была еще девочка. Два небольших холмика поднимали лиф платья. И все-таки было в ней что-то почти старушечье.

Педер никогда не задумывался, любит ли он пение. И слов он не понимал, хотя в свое время честно учил немецкий. Но бледное сердитое личико, окруженное копной медных волос, казалось ему самым прекрасным из всего, что он видел.

Голос звучал мягко, почти как смех, и совсем не соответствовал сердитому лицу.

У Педера стеснило грудь. Стеснение росло, он с трудом глотал воздух и смотрел. Глотая и смотрел.

Опомнился он, лишь когда снова раздались рукоплескания.

Фру Дина села, зажав коленями виолончель, и объявила, что они с Анной продолжат концерт сонатой Брамса для виолончели и фортепиано, первая и третья части. Между частями просьба не хлопать.

После этих слов даже тот, кто не понимал этого раньше, теперь понял, что слушать музыку, исполняемую на рояле и виолончели, совсем не то, что слушать шарманку или бродячих музыкантов.

Тут следовало подчиняться другим законам. Соблюдать другие правила. Нельзя было не вовремя выражать свой восторг. Или обожание, как делают спасенные души, когда заезжий проповедник скажет «аминь!». Следовало ждать, когда выбранное произведение будет исполнено до конца.

Длинным оно окажется или коротким, это была тайна. Оставалось только затаить дыхание и ждать, пока кто-нибудь знающий не начнет аплодировать, чтобы потом с облегчением внести и свою лепту в общие аплодисменты.

Но даже тот, кто, не без напряжения, разумеется, делал что нужно и когда нужно, насторожился при первых звуках.

Фру Дина склонилась над виолончелью, и уголки губ у нее опустились. Она напоминала быка, который, опустив голову, приготовился к нападению.

Вступил рояль, инструменты с обоюдным спокойствием сопровождали друг друга. Словно очищались от скорби. С первого взмаха смычка людей захватила внутренняя сосредоточенность Дины. Ее тело подчинялось ритму музыки. Смычок был продолжением руки, как ветка. А можно было сказать и так: Дина была рабом собственной руки. Она была прикована к мрачным, опасным звукам, поднимающимся из глубины виолончели.

И снова этот ритм, словно рождавшийся в ее сердце. Легкие взмахи, сила которых была невидима и неизъяснима.

Жену пробста охватил неподдельный восторг. От того, как Анна Грёнэльв за большим роялем следовала за виолончелью, даже не переглядываясь с фру Диной. Что она во всех поддерживала мужество, переплетая светлые звуки с грустными, мрачными.

Жена пробста даже подумала, что так же бывает и в жизни. Ведь и в жизни настроения и события переплетаются друг с другом.

Виолончель гремела, подобно ее мужу, пробсту, который, не говоря дурного слова, неожиданно впадал в гнев, как, например, сегодня утром. Гремела до тех пор, пока рояль не взорвался протестом, устав от мрачной тирании виолончели. И гнев в диалоге сменился мелодичным спасением.

Слушая музыку, жена пробста поняла, что в гневе мужа на то, в чем не было ее вины, не таилось злого умысла. Она поняла даже больше. Сегодня утром она имела право защитить себя ответным ударом.

Бог и ей тоже дал голос. Ее совесть была бы чиста, если бы она потеряла терпение, когда ее муж забыл о справедливости.

Напротив. Она была тем инструментом, который Господь поставил рядом с пробстом, дабы вразумлять и направлять его. Она тоже имела право быть услышанной. Совсем как голос рояля.

Когда Дина и Анна закончили свое выступление «Любовной песней» Брамса, жене пробста показалось, будто разногласия снова вернулись к ним. Что вместе с кровью они дошли до сердца. А вместе с ними пришли очищение и прощение, которых она так жаждала, не смея молиться об этом.

 

Глава 2

Докторский дом был белый, с зелеными наличниками. Он стоял на холме среди четырех рябин поодаль от других домов. В нем было три двери, на одну больше, чем в Рейнснесе. Папин кабинет на первом этаже имел отдельный вход. А в остальном, как казалось Карне, в нем не было ничего особенного. Он не был похож на Рейнснес.

Из ее комнаты во втором этаже было видно море. Но сперва ее глазам приходилось пробежать по полям, покрытым снегом или заросшим конским щавелем, мимо трех ветхих хлевов, двух низких, серых, необшитых домишек и нескольких безобразных лодочных сараев.

Берега здесь были пустынные. Каменистые и бурые от вонючих морских водорослей. Песка из ракушек тут почти не было. Вначале это сердило Карну. Потом она просто перестала ходить на берег. Они жили здесь уже четыре года, и она даже забыла, что берег может быть белым.

И вспоминала об этом, только приезжая в Рейнснес. Она до сих пор плакала, когда их лодка приближалась к Рейнснесу или, напротив, удалялась от него. Папа и Анна уже перестали утешать ее. Они просто ждали, когда она вытрет слезы, чтобы заговорить с ней.

Когда Карна в первый раз увидела Рейнснес после их переезда в Страндстедет, у нее случился такой сильный припадок, что она не помнила, как ее перенесли из лодки на берег и отнесли домой. Очнувшись, она долго никого не узнавала.

Лишь поздно вечером она узнала Анну. Анна сидела у ее кровати и говорила, что во всем виновата только она. Ей даже хотелось вместе с Карной снова поселиться в Рейнснесе. Но обе понимали, что это невозможно.

На другой день папа позвал Карну к себе и сказал, что ей нужно сопротивляться таким тяжелым припадкам.

— Используй лучше силы на то, чтобы привыкнуть к Страндстедету. Мы будем жить там, это решено!

— Почему ты со мной такой злой? С другими больными ты таким не бываешь! — возмутилась она.

— Ты не больна! Но ты зря тратишь силы на что не следует!

— Значит, у меня нет права на припадки?

— Ты должна пытаться противостоять им!

— Вот уж не думала, что ты такой глупый! — Карна заплакала и сказала, что перед следующим припадком уйдет из дома и они никогда не найдут ее.

Анна схватила папу за руку. И сжала ее так крепко, что пальцы у нее побелели.

— По-моему, глупый человек хуже девочки, у которой бывают припадки! — сказала она.

Карна слышала через дверь гостиной, как они говорили о ней, думая, что она уже спит. Анна еще сердилась на папу и говорила, что он глупо ведет себя.

— Я должен испробовать все. Вдруг мне удастся заставить ее напрягать силы и противостоять припадкам?

— Это невозможно, — сказала Анна.

— Припадки зависят от мозга. Кто знает, может, и получится.

— Но нельзя перекладывать вину на нее.

— А как еще мне добиться своего?

Анна засмеялась. Потом папа. Хорошо, что они не поссорились из-за нее.

Потом Карна думала о словах папы. Он считал, что это зависит от ее сил и желания. Он, как и профессор, думал, что у нее в голове какой-то дефект, только боялся прямо сказать об этом.

Стине говорила, что Карна должна носить с собой Библию, а папа говорит о силе. Ей все уже надоело. Почему она не может жить, как живут все люди? Не может избавиться от этих припадков?

Карна хорошо помнила, как было, когда они заговорили о переезде, хотя тогда она была совсем маленькая. От одного слова «Страндстедет» у нее начинал болеть живот.

В Страндстедет ездил папа, когда уезжал из дому. И тогда лицо у Анны серело. В Страндстедете бабушка была так занята своими делами, что почти перестала приезжать в Рейнснес. В Страндстедет Анна взяла ее, когда пришла пора ходить в школу.

До переезда она не была знакома с детьми, они всегда ждали, что у нее случится припадок. Им это было занятно.

При Анне дети с ней разговаривали, но, стоило Анне уйти, они начинали пялиться на Карну. Может, по ней видно, что у нее в голове какой-то дефект?

Она утешалась, плохо думая о Страндстедете. Люди там злые. Дома почти все некрашеные. У детей из носа текут сопли. Дороги такие грязные, что во время дождя приходится прыгать с камня на камень. Ни у кого из знакомых, кроме пробста, нет стеклянного шкафа с книгами. По мере надобности она вспоминала и многое другое, но потом снова забывала.

Переезд, собственно, начался в тот раз после Рождества, когда папа вдруг сказал, что у него приемный день. Анна рассердилась, но не стала серой и несчастной. Напротив, она покраснела и гневно обрушилась на папу. В конце концов она крикнула ему, нервно ходя по комнате:

— Пусть на этот раз обойдутся без тебя! Слышишь?

— Это невозможно! — тихо сказал папа и кивнул Бергльот, чтобы она вышла из комнаты.

— Карна, будь добра, принеси мне «Журнал по практической медицине». Он лежит у меня на ночном столике.

Анна поникла.

Карна решила принять сторону Анны, хотя и понимала, что прав папа.

— Не принесу! — сказала она.

Папа с удивлением поглядел на нее. Потом пригладил волосы и повернулся к Анне.

— Ты настраиваешь ребенка против меня! — сказал он ледяным тоном, словно хуже Анны никого уже не было.

— Ты не должен так говорить с Анной! — крикнула Карна, в которой проснулось чувство протеста.

Папа подошел и, словно щенка, схватил ее за шкирку.

— Сидеть! — приказал он ей, как собаке.

Потом сел сам.

— Анна! Карна! Ради Бога, давайте не будем ссориться! А то я не смогу жить.

Анна заплакала.

— Прости меня! — проговорила она и выбежала прочь.

Вскоре она вернулась с журналом и положила его в папин чемоданчик. Она больше не плакала.

Пока ее не было, папа ни разу не взглянул на Карну.

Вскоре он уехал, не позволив ей проводить себя до лодки.

Но после того дня было решено, что они переедут в Страндстедет.

До переезда Карна думала, что во всем виновата бабушка. Хотя и знала, что они переезжают потому, что папа получил должность окружного врача и должен постоянно жить в Страндстедете.

Но что-то происходило и с Анной. Она стала почти прозрачной. Особенно после Рождества, когда все гости разъехались. И папа тоже.

Анна бродила по дому в двух шалях и без конца спрашивала:

— Бергльот! Тебе не холодно?

Бергльот приносила уголь, дрова и все время топила печи.

Вокруг дома, в котором жила Стине, сугробы выросли выше окон. Даже кошка не желала выходить на мороз и начала гадить по углам.

В один прекрасный день собрала свои вещи и Бергльот. Она будет помогать бабушке в гостинице. Бергльот не могла устоять перед двумястами крон в год, бесплатным питанием и жильем.

С тех пор как бабушка приехала, все, один за другим, покидали Рейнснес. Карна решила, что виновата в этом бабушка.

Но однажды в «Гранде» она поняла, что бабушке сопутствует радость. Анна смеялась, приезжая к ней. Они втроем играли и пели.

В тот день, когда папа приехал в Рейнснес и сказал, что им осталось только сложить вещи и отправиться в путь, Карна забыла все, что она думала про радость. В своей комнате она смяла красное платье в комок. Оно было такое мягкое, но сегодня ей было все равно. Она бросила платье под кровать.

Ночью Карна проснулась оттого, что платье жгло ее сквозь тюфяк. Тянуло к ней свои красные руки. Карне пришлось встать и вытащить платье из-под кровати.

Она взяла его с собой в постель. Прижала к себе. От него пахло той бабушкой, которая когда-то приходила на чердак.

Лежа в кровати и прислушиваясь к шуршанию вьющихся роз по стеклу, Карна вдруг вспомнила, что именно бабушка привезла в Рейнснес радость. Потом она забрала ее с собой в Страндстедет. Неудивительно, что Анна стала такой грустной.

Но если радость была с бабушкой в Страндстедете, значит, и Карна тоже сможет жить там?

Конечно, Анна это понимала. Уже на другой день, после того как они узнали о предстоящем переезде, Анна взялась разгребать снег и расчистила дорожку от дома до берега.

Вернулась в дом она уже не серой, а похожей на раскрашенного фарфорового ангела, что висел на елке.

Служанка напомнила ей, что тринадцатый день Рождества давно миновал и пора бы вынести елку, но Анна сказала:

— А мы оставим ее до Пасхи. Все равно мы уедем отсюда!

Испуганная служанка ушла на кухню и закрыла за собой дверь. А Анна села за пианино и до вечера играла и пела пасхальные гимны.

Однажды во время сборов, когда кругом царил беспорядок, Карна проснулась ночью от коликов в животе. Они начались у нее, потому что она во сне рассердилась на бабушку. Но что там было еще, она не помнила.

Пытаясь сбросить с себя остатки сна, она почувствовала приближение припадка. Должно быть, она встала с кровати и, падая, ушиблась головой, потому что очнулась на полу и у нее сильно болела голова. Язык еще не слушался ее, и она не могла позвать Анну или папу.

Через закрытое окно к ней вошла Стине. Она села на стол и, болтая ногами, смотрела на Карну.

— Ты забыла, что я велела тебе читать Библию?

В комнате было холодно. Печка давно остыла. Карна попыталась ответить, но не смогла.

Стине спрыгнула со стола, чтобы помочь ей подойти к книжному шкафу. Руки у Стине были добрые, хотя сама она была в Америке.

Карна никак не могла подняться, чтобы открыть шкаф, но Стине поддерживала ее. И голос звучал очень внятно.

— Они поколебались и пали, а мы встали и стоим прямо! — сказала она по своему обыкновению.

Наконец Карна смогла открыть шкаф. И сразу увидела в темноте Библию. У нее в руках Библия ожила.

Большие буквы стояли на страницах так же, как в ту пору, когда папа был маленький и в этой комнате жила матушка Карен. Карна прочла многие книги Библии. Одни — сама, другие ей читала вслух Анна. Любимые книги Карна читала и перечитывала.

Когда она была совсем маленькая, ей разрешали только смотреть на книги через стекло. Она помнит, как садилась на корточки и на холодном стекле оставались следы от ее пальцев.

Некоторые книги были живые, они дышали. Это те, у которых на корешке и на углах была настоящая кожа. Как у Библии. Карна часто думала, что кому-то пришлось умереть, чтобы отдать свою кожу библейским историям.

Встречаясь глазами с коровой или с лошадью, она видела, что именно с их глаз и начались эти истории.

В Страндстедете книжный шкаф поставили в гостиной. Так здесь было принято. Шкаф принадлежал всем.

 

Глава 3

Дина любила поговорить наедине с Педером Олаисеном. Этого молодого человека можно было использовать на любых работах. Он мог быть каменщиком, кузнецом, счетоводом и даже артельным на рыбацкой шхуне. Кроме того, он был неплохим посредником, когда среди рабочих возникало недовольство.

Педер был неразговорчив. Поэтому взрослые мужчины бывали поражены, слушая, как Педер коротко и ясно излагает, как им казалось, их собственные мысли.

Олаисен со временем оказался так завален работой, что даже пожаловался Дине, что ему приходится на все нанимать людей.

У Педера были почти такие же белые зубы, как у брата, но в остальном между ними не было большого сходства.

Однако Дину, по-видимому, больше интересовало не сходство братьев, а различие между ними. Чем больше она узнавала Педера, тем лучше понимала, что и голова Педера устроена не так, как у брата.

Вилфред любил разглагольствовать, приподнимаясь на носках и опускаясь на пятки так, что его светлая шевелюра взлетала в воздух, Педер же серьезно слушал собеседника, поглядывая на него из-под упрямого светлого чуба. Иначе, впрочем, и быть не могло, принимая во внимание его юный возраст.

Хотя Педер, как и Вилфред, родился на далеком островке, где, по общему мнению, могли гнездиться только бакланы и чайки, он уже окончил реальное училище в Трондхейме. И за годы его отсутствия Вилфред обнаружил, что не может обходиться без Педера.

Педер хотел стать инженером. И чтобы собрать деньги на учение, брался за любую работу у своего влиятельного брата.

Сперва он жил у Вилфреда бесплатно. Но только до той поры, пока Вилфреду не показалось, будто Ханна чересчур внимательна к Педеру. Тогда он попросил брата перебраться в комнатушку за кузницей. Она была такая крохотная, что Педеру пришлось укоротить кровать и спать почти сидя.

Но он не жаловался. Вряд ли он был недоволен, оказавшись вне пределов внимания и поучений Вилфреда. Куда тяжелей была для него мысль о колотушках, которые, как он знал, выпадали на долю Ханны.

Вилфред унаследовал некоторые качества их отца. В свое время, когда Педер жил на острове, ему доставалось от них обоих. Чтобы уберечь голову, он научился простому правилу. Оно заключалось в том, чтобы стараться избежать наказания и не оказывать сопротивления.

К счастью, могучий кулак отца покоился сейчас в могиле. А Вилфред был подобен стихии. Никто не знал, когда грянет буря. Про нее было известно одно: она утихнет сама. До другого раза.

Застенчивость не позволяла Педеру смотреть на Ханну, пока его брат не распустил руки. Потом они с ней оказались в одной лодке. Он видел, что Ханна красива, хотя она часто ходила в синяках и избегала людей.

С Сарой, напротив, Педер мог не стесняясь переброситься парой слов. Она была хромая, и потому он знал, что она не станет над ним смеяться.

В день переезда от брата досталось только Педеру. Дома никого не было, и он помог Ханне передвинуть в спальне комод. Как раз в это время пришел Вилфред.

Педер отнесся к гневу брата как к стихийному бедствию. Обижаться на него было бесполезно. У человека, который копит деньги, чтобы выучиться на инженера, нет на это времени. Он только старался не сталкиваться с Вилфредом.

Но теперь он задумался над тем, каково живется Ханне.

Однажды Дина явилась в контору верфи после того, как Олаисен и работники разошлись по домам.

В мастерской ей бросилась в глаза табуретка, на которой стояла чашка кофе и лежал кусок хлеба. В углу, спиной к ней, Педер старательно мылся в бочке с водой. Она быстро прошла мимо и поднялась в контору.

Через некоторое время она спустилась и заговорила с Педером, не подавая виду, что видела его. Сказала, что пришла за месячными счетами, которые для нее оставил Олаисен. Так уж сложилось, что счетами ведает она, хотя право подписи принадлежит ему.

Педер кивал и, прищурив один глаз, разглядывал только что выкованный болт. Он уже надел рубашку, почти чистую.

Дина подошла к нему.

— Ты и в нерабочее время занимаешься болтами? — спросила она.

— Меня никто не заставляет. Они уже готовы. Завтра утром смогу заняться чем-нибудь другим.

Она посмотрела на болт.

— Ты учился на кузнеца?

— Смотрю, как работают другие, — скромно ответил он.

Она помолчала.

— Почему ты больше не живешь у брата?

Он вскинул на нее глаза:

— Мне и здесь хорошо.

— Но не так, как дома?

— Нет, здесь тоже неплохо.

Он отвернулся и положил болт на место.

— Так лучше для всех.

— Это имеет отношение к тому, что Ханны не было на концерте? Ее вообще две недели никто не видел.

В светлых глазах Педера мелькнуло смущение. Потом он молча кивнул.

Когда Дина купила гостиницу, оказалось, что в придачу ей досталась и вдова прежнего владельца.

Олаисен предупредил Дину, что от этой женщины будет больше неприятностей, чем пользы, но Дина определила ее на кухню. Сначала вдова была покладиста и держалась почти подобострастно.

Но вскоре выяснилось, что она еще не поняла, кто теперь хозяин гостиницы.

— Нет, мы всегда делали только так! — заявляла она, полагая, что больше говорить не о чем.

Она считала, что на этой сделке они с братом проиграли, и это все осложняло. Одно дело — владеть гостиницей, и совсем другое — печь хлеб в арендованной пекарне. На ее жалобы брат отвечал словами, которые давали ему некоторое преимущество:

— Подпись, поставленная в трудную минуту, изменила жизнь не одного бедняка.

Пекарь был вынужден смирить свою гордость и терпеть недовольство сестры.

Дина, напротив, не обладала его терпением.

Однажды, спустившись в столовую, она застала вдову препиравшейся с браковщиком рыбы из Бергена, который хотел, чтобы ему на завтрак приготовили яичницу с беконом.

— Мы здесь такого не готовим, это слишком дорого! — решительно заявила вдова.

Дина холодно попросила ее пойти на кухню и приготовить гостю яичницу, а сюда прислать официантку.

Тут выяснилось, что официантку вдова рассчитала.

Дина увела ее в буфетную.

— Значит, вы хотите работать не только на кухне, но и быть буфетчицей?

Никто никогда не осмелился назвать фру Улесен буфетчицей! Она убежала на кухню и там разрыдалась от оскорбления.

Но тот, кто полагает, будто слезы женщины означают покорность, пребывает в заблуждении относительно женщин. Дина на их счет не заблуждалась.

Гость, конечно, получил яичницу с беконом, но во время ее приготовления вдова разработала план, как нанести фру Дине достаточно ощутимый удар.

Целую неделю ходили слухи о привычках фру Дины и ее не самых достойных качествах, о ее транжирстве и мании величия, пока наконец они не достигли ушей Дины.

Сперва ей кое-что рассказала Сара. Она уже давно завела хорошие отношения со всеми, с кем их полезно было иметь.

Рют Улесен, вдова, должна была немедленно покинуть гостиницу.

— Так-то вы чтите память моего мужа! — вскричала она.

— Я не знала вашего мужа. Я просто купила гостиницу. Это была обычная сделка. И я намерена держать обслуживающий персонал, который будет заботиться о репутации гостиницы и удобстве наших постояльцев, — ответила Дина.

— А что же будет со мной?

— Посоветуйтесь об этом со своим братом. И научитесь держать язык за зубами! Я не намерена терпеть у себя людей, которые распускают сплетни. Дело любит порядок.

Наверное, еще ни одна женщина, будь то дама, служанка или распутница, не говорила так с другой женщиной. Вдова многое присочинила от себя и рассказывала всем, кто был готов ее слушать, что Дина из Рейнснеса так возомнила о себе, что не терпит у себя на службе людей, которые, по ее мнению, не понимают, что дело любит порядок!

Это выражение прижилось и стало поговоркой, которой пользовались по самому любому поводу. Все понимали, что пошли эти слова из бухгалтерии. Но, помимо этого, они подходили и к другим случаям — от необходимости силой поддерживать порядок в доме до умения расколоть кусочек сахара поровну на двоих так, чтобы третий даже не заметил, что вообще что-то кололи.

Мужчины пользовались этой поговоркой между собой, когда неожиданно выяснялось, что их жены с помощью только им известных уловок нарушали запреты мужей и добивались того, чего хотели.

Но у Дины в Страндстедете появился враг. И врагом этим был брат вдовы, пекарь, который пек хлеб в подвале «Гранда».

Очевидно, Дина знала, что против одного врага полезно иметь не меньше десятка союзников. Поэтому она пригласила к себе самых состоятельных людей Страндстедета. На первый раз с женами.

У молодого телеграфиста была слишком маленькая фуражка и слишком большие уши. Но по-своему он был даже неглуп, потому что о принятых и отправленных им телеграммах рассказывал только избранным.

Другой, с кем полезно было иметь доверительные отношения, был редактор местной газеты, старый холостяк, которому по этой причине никто не мешал думать о нескольких вещах одновременно.

Эта доверительность проявлялась не столько в светском общении, сколько за шахматной доской, когда игра в шахматы была приправлена пуншем. В такие вечера по «Гранду» распространялся запах сигар.

Главным, однако, были не шахматная доска и уж тем более не пунш. Игра проходила не в молчании, как предпочли бы заядлые шахматисты. Но разговор был тихий и полезный для обоих играющих.

Редактор засиживался в личной гостиной Дины Грёнэльв при закрытых дверях иногда даже за полночь, и это могли бы счесть нарушением хорошего тона, но люди как будто ничего не замечали.

Потому что, во-первых, все происходило открыто. Во-вторых, редактор был не тот человек, которого можно было заподозрить в плотских слабостях и в том, о чем говорить не принято. А в-третьих, состоятельные люди имели право на неприкосновенность.

Сила и положение редактора были всем очевидны. Сплетничать о нем было неблагодарным делом. Редактор знал то, что было неизвестно телеграфисту. Это уже не раз подтверждалось. Ему было достаточно написать одну фразу в небольшой заметке, и неосторожный сплетник был бы опозорен и уничтожен.

Положение Дины было менее определенным. Но того, кто видит людей насквозь, следует опасаться. Если только тебя не оскорбили, как вдова Рют Улесен. Та делилась своими наблюдениями на почте и на базаре. А то и на пристани, где ветер подхватывал ее слова, и они становились всеобщим достоянием, прежде чем человек успевал повернуть голову.

И только одного человека беспокоили шахматные партии Дины и редактора, а именно отца и благотворителя газеты Вилфреда Олаисена.

Узнав о шахматных партиях, он как-то раз сказал редактору после очередного совещания:

— Я слышал, вы вчера вечером играли в шахматы с моей компаньоншей?

— Кто вам это сказал? — поинтересовался Улюф Люнг, схватил шляпу и ушел, не дожидаясь ответа.

Одно то, что находившийся у него на службе редактор проявил невежливость и не дождался ответа, неприятно подействовало на Вилфреда Олаисена. Он отправился на верфь и целый час мерил шагами контору от окна до письменного стола.

Но он был не из тех, кто долго таит зло. Через час ему стало ясно, что он хочет научиться играть в шахматы.

Придя домой, он сказал об этом Ханне. Она не одобрила такого желания, однако и не отвергла его, но сказала, что для игры в шахматы требуются два человека. Даже Ханна знала, что редактор его собственной газеты играет с фру Диной в шахматы с глазу на глаз!

Но Олаисен никогда не забывал о деньгах. О больших деньгах, которых, по его расчетам, у фру Дины было еще немало.

Он смирился и сосредоточил свое внимание на тех, кто обладал достаточным влиянием, чтобы помочь ему стать председателем местной управы. К ним относился управляющий банком, который ссудил его деньгами на строительство верфи. Телеграфист, намекавший, что у фру Дины денег больше, чем она говорит. И, возможно, старый председатель.

Олаисен несколько раз говорил об этом Ханне. Все станет на свои места, если его выберут председателем управы. Он нужен Страндстедету. Сейчас Страндстедетом правят старцы, не видящие дальше своего носа.

Разве сама фру Дина не сказала ему однажды: «Вы должны стать председателем, Олаисен!»?

И разве в Страндстедете не забывают, что фру Дина — женщина, как только она начинает говорить о делах? И разве они с фру Диной не компаньоны?

В своих отношениях с Вилфредом Олаисеном Дина строго отделяла деловое от личного. Деловые разговоры происходили в конторе, и только там. В присутствии Ханны, посторонних и в обществе она держалась в определенных рамках. И тем не менее ей удалось составить себе вполне определенное мнение о том, что представляет собой механизм, называющийся Вилфредом Олаисеном.

Она привлекла на свою сторону Сару. Ни в частных беседах, ни в деловых разговорах она не считала нужным напоминать Олаисену о том, что случилось с Ханной в старом кабинете Вениамина. Но когда стало известно, что Ханна снова ждет ребенка, Дина единственная не поздравила Олаисена с этим событием.

Союзники Дины не всегда были столь явными, как редактор Люнг. Правда, не всегда явными были и ее враги. Довольно было шума, поднятого оскорбленной вдовой. Но и паутина, сотканная по темным углам каким-нибудь обиженным подхалимом, тоже ловила доверчивые души в свои сети.

Чтобы узнать новости, было полезно угостить иногда чашечкой кофе помощника пекаря, когда он развозил хлеб на своей тележке. Время от времени Дина так и делала.

Помощник Малвин начинал день, когда у добрых людей была еще ночь. Он знал всех выходивших по ночам на охоту. Кем бы они ни были, хлеб требовался и им.

 

Глава 4

Однажды Карна услышала, как папа с Анной говорили о ней. Дверь из прихожей в гостиную была приоткрыта. Сама Карна о чем-то задумалась, стоя на лестнице.

— Карна хорошо учится. Но этот ее недостаток… — сказала Анна. — Не думаю, что ее одну можно будет отправить в женскую гимназию в Тромсё.

— Поживем — увидим. До этого еще несколько лет, — ответил папа.

Карна поняла, что они говорят про дефект у нее в голове.

Как можно тише она вернулась на второй этаж — ведь она знала, что слезы тут не помогут. Тем более что Анна не имела в виду ничего плохого.

И все-таки с удовольствием вспомнила, что Анна два раза сфальшивила, когда освящала рояль.

Бабушка сказала, что Анна играла как никогда. Так, наверное, и было. Но во время быстрого пассажа в третьей части Брамса Анна допустила ошибку! Бабушка не могла этого не слышать! И тем не менее решила, что на концерте должна играть Анна, а не Карна.

Неужели бабушка стыдилась припадков Карны?

— В следующий раз, — пообещала бабушка. — Ты разучишь программу и будешь ее играть. Это будет твой концерт!

Но это было уже совсем другое дело.

Анна ошиблась! И потому что она сама тяжело переживала свои ошибки, Карна не могла укорить ее. Но ведь Анна знала, что эта ошибка не укрылась от Карны.

Несколько дней Анна болтала с ней о всякой всячине. Они играли на пианино и пели. Может, потому, что у Анны, кроме Карны и бабушки, здесь никого не было? Папа в счет не шел, он принадлежал всем.

Часто Анна говорила о вещах, которых Карна не понимала. Иногда ей казалось, что Анне хочется иметь ребенка. Но спросить об этом она не решалась.

Еще как-то летом бабушка пригласила их к себе в «Гранд» на кофе, кроме них, был приглашен и Олаисен с семьей. Папа с Анной удивились, но ничего не сказали.

От Карны не укрылось, что Анна изменилась в лице, когда папа взял на руки младшего сына Ханны, — тот упал и ушибся. Сыновей у Ханны было трое. Двое младших — погодки.

Анна встала и предложила гостям блюдо с бутербродами. Странно. У бабушки для этого были горничные.

После ухода Олаисенов бабушка заметила, что Ханне, должно быть, нелегко приходится с такими малышами. Анна промолчала, как будто почувствовав себя лишней.

А папа сказал как-то чересчур весело:

— Еще бы, с такой-то компанией!

Бабушка оглядела всех и спросила у Карны, как ей и другим ученикам нравится новый учитель.

— Он рассказывает хуже Анны. Он только спрашивает у нас уроки.

Анна считала, что учитель преподает неплохо, но он еще слишком молод и у него мало опыта.

— По-моему, он добрый, правда, Карна?

Анна всегда защищала людей, которые ничем ее не обидели. В последнее время у Карны не раз появлялось желание перечить Анне. Неизвестно почему.

— Он знает только две песни и два псалма. И те поет фальшиво. А еще Эмму он назвал Эдной, а Бриту — Берит и рассердился, когда они ему не ответили.

— А что он делает, когда у тебя случается припадок? — спросила бабушка.

— Бежит в начальный класс за Анной. Однажды Анны там не оказалось, и один мальчик сказал ему, что меня не надо бояться.

— А ты? Что делаешь ты? — спросила бабушка.

— Стараюсь выглядеть так, чтобы они меня не боялись.

Бабушка засмеялась. Папа с Анной тоже. Хорошо, что они засмеялись.

Чуть позже Карна ненадолго вышла и, возвращаясь в столовую, услыхала, как они говорили про Олаисенов.

— Зачем ты их пригласила, когда знала, что придем мы? — раздраженно спросил папа.

— Иногда это необходимо, — ответила бабушка.

— Я не люблю этого человека…

— Но тебе придется встречаться с ним на заседаниях комитета по здоровью и комитета по делам неимущих.

— Почему?

— Он будет председателем управы.

— Это уже решено?

— Да.

— Но почему?

— Мне нужно, чтобы мой компаньон был председателем.

— Дина!

— Ты очень умен, Вениамин. Людям нужны такие, как ты. Однако сейчас мне нужен Олаисен. Поэтому председателем будет он.

Карна вошла в комнату, но они не обратили на нее внимания. Она видела, что папа рассердился, хотя он только молча пожал плечами.

— Как тебе это удалось, Дина? — с усмешкой спросила Анна.

— Я внушила нужным людям, что эта идея принадлежит им.

— Положив деньги в банк или играя в шахматы с редактором? — спросил папа и тоже засмеялся.

— Кто же хранит деньги в жестяной коробке! А редактор — неплохой шахматист. Кроме того, я верю в будущее Страндстедета.

— Но он погубил Рейнснес! — Папа уже не смеялся.

— Именно поэтому, — ответила бабушка. А погодя сказала: — Анна! Карна! День мы отдали преходящему. Но мне прислали из Христиании новые ноты, и потому вечер мы отдадим душе!

Папа сидел и слушал. Но не прикрыв глаз и откинувшись на спинку стула, как всегда. Он замер на краешке стула с таким видом, словно куда-то спешил.

И пока бабушка с Анной играли, а Карна пела «Плыву я по морю», она поняла, что папа очень одинок.

Карна легла, но вскоре снова встала. Думая о папе, она подошла к окну. Тревога мешала ей уснуть.

Это чувство было связано с сыновьями Ханны. Карна вспомнила, как Исаак объяснил ей, почему Олаисен избил Ханну. И ответ папы на ее вопрос: «Никто, кроме Олаисена, не может быть отцом Ханниных детей».

А позор? Что такое позор? Быть опозоренной куда хуже, чем быть бедной. Сегодня папа взял на руки ребенка Ханны. И Олаисен тут же перестал говорить об инженере и дороге на юг. А Анна без всякой нужды стала предлагать всем бутерброды.

Дома и ландшафт выглядели в тумане мохнатыми и ненастоящими. Карна вспомнила вид, открывавшийся из окна ее комнаты в Рейнснесе. За это время ландшафт за окном растворился и исчез. Анна тоже почти исчезла, когда папа посадил на колени маленького сына Ханны. Может, папа уже не видит Анну?

Он никогда не соглашался с бабушкой, но всегда сдерживался, как сегодня. Карна много раз это замечала. Папа и Анна таили свои мысли и никогда не говорили о них. Даже друг с другом?

По лицу у нее потекли слезы. Она не знала, кого ей больше жалко — их или себя.

К тому же все осложнялось переменами. Тело ее постоянно менялось. В последнее время оно стало как будто чужим.

В этом взрослом теле было что-то отталкивающее. Ей не хотелось становиться взрослой. Взрослые все время притворяются. Может, они только притворяются, что любят ее?

Анна иногда не скрывала своих чувств, говорила о них. Но не папа. Карне почему-то казалось, что это связано со Страндстедетом.

Может быть, папа больше не видит ни Анну, ни ее? Может, они стали как Рейнснес? Остались там? И никому нет до этого дела?

В ту осень Карна начала учиться в новой школе, помещавшейся в усадьбе пономаря. Она подружилась с девочкой по имени Биргит. Их дружба началась с того, что Биргит однажды упала и ушиблась, и Карна привела ее домой, чтобы папа вынул камешек, застрявший у нее в колене, как заноза.

Биргит жила на берегу возле верфи. Первым делом все обращали внимание на ее испуганные глаза и потом уже не могли вспомнить, как она выглядит. Узкое бледное лицо, волосы, напоминавшие желтую бахрому на бабушкиной летней шали, аккуратные косички.

Мать Биргит стирала у людей и вечно на что-нибудь сердилась. Но ее слова сами по себе не так пугали, как ее манера говорить, похожая на кошачьи мартовские вопли.

Биргит сжималась и мечтала исчезнуть, как только ее мать открывала рот. Но это не всегда было возможно.

Однажды Карне пришлось согласиться пообедать у Биргит — ведь Биргит часто обедала в доме доктора.

Она оказалась неготовой к тому, что за столом на нее будет коситься столько глаз. Два старших брата Биргит, ее родители. У всех были одинаковые голубые глаза.

Сначала они молчали. Передавали друг другу картошку и чистили ее, бросая шелуху на клеенку. Мать Биргит накладывала рыбу прямо из кастрюли, стоявшей на столе на плоском камне.

Их удивили ее разные глаза, а может, они ждали, что у нее случится припадок. Наверное, следовало сказать им, что сегодня у нее не будет припадка. Но она не сказала, потому что не совсем была в этом уверена.

Карна очистила картошку и сложила шелуху на край тарелки.

В это время мимо окна кухни прошла старая женщина, и мать Биргит плачущим голосом заговорила о ней, назвав ее Стеллой Пьянчужкой.

— Что-то она нынче поздно! — Мать Биргит скривилась, словно говорила о какой-то мерзости.

Биргит сжалась и опустила глаза. Карна решила, что ей надо помочь, и спросила:

— Почему поздно?

Все тут же снова уставились на нее.

— Она каждый день проходит мимо нас, — объяснила мать Биргит. — Ходит на верфь Олаисена и клянчит там уголь. Но ноги плохо ее слушаются.

— Да она просто пьяна! Ты что, не видишь? — засмеялся старший брат.

Он выскочил из-за стола, постучал в окно и погрозил старухе кулаком.

— Сядь на место! — рявкнул отец Биргит.

Но брат не обратил на это внимания. Он стал передразнивать, как старуха тащится с ведерком в одной руке и палкой в другой.

— Она потеряла дужку от ведра. У нее вместо дужки веревка! Ха-ха-ха! Погляди, какой у нее грязный фартук! Видишь? Она носит его и зимой, и летом. — Он засмеялся и весело поглядел на Карну.

— Наверное, она боится испачкаться, — предположила Карна.

Братья переглянулись.

Карна не могла больше есть — ни картошку, ни рыбу.

Мать Биргит говорила о Стелле Пьянчужке, словно та согрешила против Бога, надев фартук поверх шали и вязаной кофты.

— Почему никто не привез ей угля, чтобы ей хватило на зиму? — тихо спросила Карна.

Все перестали есть.

Отец Биргит открыл от удивления рот. Между зубами у него застряла рыба. Закрыв рот, он стал высасывать ее из зубов. Казалось, он хотел что-то сказать, но потом передумал. Вместо этого он подцепил ножом кусочек рыбы и отправил его в рот.

Никто не ответил Карне, и она поняла, что сказала глупость.

Анна всегда говорила, что обычная вежливость требует, чтобы человеку ответили на его вопрос. Ведь они могли сказать: «К сожалению, не знаем». Или: «Спроси об этом у кого-нибудь другого». Но они должны были ответить.

— Она так пьяна, что ходит в собственном дерьме, — сказала наконец мать Биргит и начала убирать со стола прежде, чем все кончили есть. — Ее следует посадить под замок! — продолжала она, отойдя к кухонному столу.

— Неужели она так опасна? — спросила Карна и сама поняла, что голос у нее звучит не твердо.

— Нет, не опасна. Просто у нее не все дома! — ответил отец Биргит.

Он выразительно рыгнул и тяжело поднялся из-за стола.

После того дня Карна стала добрее относиться к Биргит. Она дарила ей на переменах глянцевые картинки и угощала печеньем. Но не понимала, делает ли она это потому, что ей жалко Биргит, или потому, что Биргит ей нравится.

Биргит, со своей стороны, попросила у учителя разрешения сесть рядом с Карной — место было свободно. Учитель разрешил, но напомнил, что у Карны иногда бывают припадки.

— Я не боюсь, — тихо сказала Биргит.

С тех пор они стали подругами.

Благодаря Биргит Карна увидела много странных людей. Мать Биргит состояла в обществе трезвенников. Поэтому Карна побывала и там. И узнала, каким проклятием является для людей пьянство. Именно за пьянство мать Биргит так не любила Стеллу Пьянчужку.

Карна поняла, что и в Рейнснесе, и здесь, у них дома, было достаточно этой проклятой отравы, не говоря уже о бабушкином «Гранде».

Взрослые пили вино, ром, коньяк и всякие другие напитки. Разница была только в том, что они были не бедные и не клянчили уголь. Анна, например, перед сном любила выпить бокал портвейна. Но Карна не сказала об этом Биргит.

Мать Биргит ходила слушать приезжего проповедника. Когда Карна рассказала об этом папе, он сказал, что уж лучше ходить в церковь. Но по будням в церкви не было службы, поэтому Карна пошла с Биргит к проповеднику.

Он собрал народ в гостиной у хозяина извозной станции. В гостиной было темно, тесно и пахло жареной рыбой. Но Карне там понравилось. Плюшевая обивка, кисти, цветы в горшках. Присутствующие смеялись, плакали и падали на колени. И пели!

Карна громко пела вместе со всеми и не сразу заметила, что вокруг нее вдруг перестали петь. Она тоже хотела замолчать, но не смогла.

Проповедник погладил ее по голове и сказал, что она очень красиво пела для Бога. Карне стало стыдно — ведь она пела не для Бога, а для себя.

— Карна всегда носит в сумочке Библию, — прошептала Биргит.

Проповедник оживился и захотел увидеть Библию. Карна бросилась к двери и на бегу слышала, как проповедник спросил, кто эта девочка.

— Это Карна, дочь доктора. У нее падучая, — объяснил ему кто-то.

Проповедник запел «Славься, Господь», надеясь, что Карна вернется. Но никакие силы не могли бы заставить ее сделать это.

Два дня она дулась на Биргит из-за того, что та рассказала про ее Библию. Потом почти забыла об этом. Из-за посеревшего лица Биргит.

Через какое-то время она осмелилась снова пойти на молитвенное собрание. Хотела не петь. Но не смогла. Библию она с собой не взяла, и поэтому у нее в любую минуту мог случиться припадок. Впрочем, это не очень пугало ее. Тут люди то и дело падали на колени и извивались. Хотя папа и не назвал бы это судорогами. Многие плакали и говорили о грешных людях и о проклятии пьянства.

Глядя на них, Карна невольно думала о том, что они живут, свыкшись со своими грехами. Или, как мать Биргит, выискивают чужие. Мать Биргит верила, что находить чужие грехи труднее, чем бороться со своими. Ведь о чужих грехах мало что известно. А ее грехи всегда были при ней.

Карна раскрыла Библию Ертрюд и прочла, как грешники и пьяницы губят свои души — и раньше, и теперь. Это немного утешило ее. Оказалось, что Анна, папа и бабушка нисколько не хуже большинства людей, о которых говорилось в Библии.

Еще она прочитала о грехе, который был пострашней, чем убийство. И это было распутство. За распутство людей побивали каменьями. Теперь, правда, так не делают. Но никто, кроме Олаисена, не может быть отцом Ханниных детей.

Он обвинил папу в том, о чем нельзя было даже говорить. Поэтому Карна не любила Олаисена, хотя он всегда был добр и приветлив, когда они с бабушкой приходили на верфь.

Карна быстро поняла, что не всегда приятно общаться с теми, кто любит искать чужие грехи. Во всяком случае, с глазу на глаз. А вот на молитвенных собраниях все молились и кричали, перебивая друг друга. Это было некрасиво, но весело.

Дома, в которых Карна побывала вместе с Биргит, считались самыми бедными, но они были вымыты и выскоблены добела. В некоторых висели красивые картинки, изображающие, как Иисус останавливает шторм. Иисус был очень похож на Олаисена. Карне это не нравилось.

И ни в одном доме не было книг, если не считать катехизиса, сборника псалмов и Библии. Не было там и пианино.

Люди часто рассказывали о том, что делалось на верфи или у них за окнами.

Карна поверила даже, что, кроме грехов Стеллы Пьянчужки, жившей в настоящей нищете, было важно, по-видимому, охотиться за грехами и других несчастных. Так что волей-неволей людям приходилось встречаться, чтобы вместе молиться, петь и падать ниц.

А вот на островах и в глубине фьорда люди были совсем другие. Карне случалось ездить туда с папой, и она знала, что там молятся и поют псалмы, только когда кто-то серьезно болен.

О грехах там не говорили. Там людей больше интересовало, о чем пишет газета и что решило правление местной управы. Кто приехал в Страндстедет и сколько пожаров случилось по вине поджигателей. И еще, конечно, там всегда говорили о рыбе.

Казалось, будто люди, жившие в маленьких селениях, состоявших из одной или двух усадеб, еще ничего не слышали о грехе. Бог не очень заботил их. Они говорили о нем, как об одном из своих детей. Так же говорила о Боге и Стине.

Карна считала, что грехи занимают только жителей Страндстедета.

Другая особенность Страндстедета заключалась в том, что здесь всех одинаково интересовали деньги. Большие и малые деньги тянулись за всеми делами, как хвост за мышью.

Бабушка тоже иногда говорила о деньгах. Но она не называла цифр. Она называла деньги «капиталом» или «прибылью». И никогда не говорила о них за столом.

Особенности Страндстедета Карна объясняла тем, что дома здесь стоят слишком близко друг к другу. Хотя места кругом достаточно. Каждый мог бы иметь изрядный кусок земли, отделяющий его от соседей. Или пусть даже не очень большой. Но дома почти касались друг друга.

Когда люди живут так тесно, они все знают друг о друге и им не о чем говорить, кроме как о грехе и деньгах.

После переезда в Страндстедет Карна мучительно тосковала по Рейнснесу. В первое лето, поддавая ногой камни, она порвала две пары туфель. В конце концов папа сказал, что ей придется ходить босиком.

Тогда она сняла туфли и несколько часов ходила босиком по каменистому берегу. Папе пришлось наложить ей повязки. Он бранился и чертыхался. Больше чертыхался.

— Я уйду домой, в Рейнснес, — сказала она ему.

— Ты не дойдешь. Это далеко.

— Зачем ты привез нас сюда? Я злюсь на тебя за это!

— Ты не злишься, ты просто горюешь.

— Как это?

Папа задумался и провел рукой по лицу, словно снял налипшую паутину.

— Когда я был такой же, как ты, я тоже горевал, когда мне что-то было непонятно.

Карна с ним согласилась.

Папа посадил ее на колени, покачал, подул в шейку.

— Наверное, все самое важное в жизни начинается с горя или кончается им. Радуйся, что к тебе оно пришло в начале — погорюешь и забудешь о нем. — Он подул ей и на пальцы ног.

Потом Карна часто вспоминала его лицо, когда он нагнулся к ее ногам и серьезно взглянул на нее.

Она даже подумала тогда: а такой ли он на самом деле?

 

Глава 5

За доктором пришла Сара. Маленького Конрада уже третий день лихорадит, он не узнает ни Ханну, ни ее.

У доктора только что поужинали. Вениамин пошел в свой кабинет, чтобы взять все необходимое. Потом надел пальто и вышел.

Летящий снег мигом побелил их. Кругом высились сугробы. Если бы не ряды домов, было бы трудно понять, где проходит дорога.

Несмотря на хромоту, Сара шла быстро, однако на подъеме она отстала. Вскоре она снова догнала Вениамина.

— Почему вы не послали за мной раньше?

— Ханна не хотела.

— Почему?

— Из-за Олаисена.

— Он возражал против того, чтобы доктор осмотрел больного ребенка?

— Не знаю. — Она задыхалась.

Они поднимались на холм по заснеженной дороге, ветер дул им в спину.

— Расскажи, что с мальчиком.

— Он тяжело дышит. Его лихорадит. И он кашляет, как старик.

— Когда это началось?

— Три дня назад, ему становится все хуже.

Вениамин пошел быстрее, но она не отставала.

— Как поживает новый председатель? — вдруг спросил он.

Сара ответила не сразу:

— По-всякому, то лучше, то хуже.

— Что значит хуже? — сквозь зубы спросил он.

— Лютует, как черт.

— Из-за чего?

— Последний раз из-за того, что Дина снова отправила Педера в Трондхейм и оплатила его учение. Он там учится ремонтировать паровые машины. И без разрешения Олаисена.

— Разве Олаисен не выкинул своего брата из дома?

— Он называет это иначе.

— И как же?

— Он говорит, что Педер должен научиться сам заботиться о себе.

Дине не стоило вмешиваться в жизнь этой семьи, подумал Вениамин. Теперь из-за этого страдают Ханна и дети.

— Он дома?

— Нет, на Лофотенах.

— Когда он вернется?

— Завтра утром.

— Почему вы сразу не позвали меня?

— Ханна боялась, что он тут же вернется.

Вениамин остановился и повернулся к Саре:

— Такое бывало?

— Да! — крикнула она, задохнувшись от ветра, и заковыляла дальше.

Ханна ходила по гостиной с задыхающимся Конрадом на руках. Ему было два года.

Она не подняла головы, когда Вениамин с Сарой вошли в гостиную.

— Добрый вечер, — сказал Вениамин.

Ее губы беззвучно шевельнулись.

— Где мне взять теплой воды, чтобы согреть руки?

— Иди сюда! — Сара провела его на кухню.

Когда он вернулся один, Ханна с ребенком отпрянула в угол.

Вениамин сделал вид, что не заметил этого, забрал у нее из рук мальчика, положил его на обеденный стол и стал осматривать. Маленькая грудка тяжело поднималась и опускалась. Дыхание было учащенное. Ноздри раздулись, кожа была горячая и влажная. Температуру можно было и не мерить. Тельце мальчика дрожало. Вениамин прослушал легкие, постучал по груди. Звук не оставлял надежды.

— У него воспаление легких, — сказал Вениамин, пытаясь поймать взгляд Ханны.

Она отвела глаза.

— Где его постель? Надо положить повыше подушку, ему будет легче дышать.

Ханна кивнула и пошла по лестнице на второй этаж. В комнате, кроме детской кроватки, стояла одна кровать. В печке гудел огонь.

— Надо искупать его в тепловатой воде, чтобы немного охладить. И дать ему разбавленного сока. Понятно?

Она ушла, у мальчика начался приступ кашля. Прижимая к себе больного ребенка, Вениамин ощутил знакомое бессилие. А что, если он с этим не справится?

Ханна вернулась с корытцем и раздела ребенка. Руки у нее дрожали, Вениамину пришлось помогать ей. Затем он сам осторожно погрузил дрожащее тельце в воду. Потом завернул ребенка в простыню, которую ему протянула Ханна.

Они не разговаривали. Но когда они уже сидели возле кроватки, Ханна сказала:

— Ты зря взял его на колени тогда, у Дины.

Он сразу понял, что она имеет в виду, но сказал как ни в чем не бывало:

— Ханна, это было полгода назад. Мальчик не мог заболеть оттого, что сидел у меня на коленях.

— Не он, а Вилфред.

Ребенок закашлялся. Ханна схватила его на руки и прижала к себе.

Вениамин хотел накинуть на них детскую перинку. Ханна вздрогнула, увидев перинку у него в руках.

Кашель усилился, и мальчик ухватился ручкой за ворот Ханниного платья. Когда она наклонилась, чтобы поправить подушку, ворот распахнулся и обнажил у нее на шее синяки и ссадины, спускавшиеся на грудь.

— Ханна!

Она отвела глаза и прикрылась ребенком.

— Положи его в кроватку, а то застудишь, — глухо проговорил Вениамин. В комнате слышалось только свистящее дыхание ребенка.

У Вениамина мелькнула дикая мысль, что кроватка наблюдает за ними. Покрывало, умывальник, комод, ночной столик. Глаза Вилфреда следили за ними из каждого сучка, из каждой складки.

Ханна позвала к ребенку доктора и теперь ждала кары от мужа, который находился так далеко, что до дома ему был целый день пути. А он сам? Его душил кошмар при воспоминании о том, что случилось тогда в его прежнем кабинете.

Он должен был поговорить об этом. Утешить Ханну. Но как? Он пришел сюда из-за ребенка. Остальное могло подождать.

— А теперь ты должен уйти! — вдруг сказала она.

— Нет, Ханна!

Он слышал, как в коридоре Сара разговаривает с двумя старшими мальчиками. Им пора было ложиться спать.

Ханна вышла к ним и прикрыла за собой дверь. Слов ее он не разобрал. Вернувшись, она беспокойно заходила по комнате.

— Ханна, Конрад тяжело болен. Это серьезно. Я ненадолго останусь. Ты меня понимаешь?

Она не ответила.

— Отдохни в соседней комнате, а я подежурю возле него.

Она замотала головой, потом подошла к кроватке, села и взяла малыша за руку.

Прошло полчаса, Ханна ни разу не шевельнулась, и он не слышал ее дыхания.

Вениамин послал Сару сказать Анне, что он останется с ребенком, пока не минует кризис.

Мальчику хотелось пить, но все, что он выпил, тут же вылилось обратно вместе с кашлем. Вениамин взял его на руки и сунул ему в рот салфетку, смоченную в соке.

Мальчик жадно засосал, дыхание у него было прерывистое, глаза закрыты.

Вениамин чувствовал, что Ханна со страхом следит за ним. Он улыбнулся, чтобы подбодрить ее. Она не ответила на его улыбку, ее глаза были прикованы к сыну. Потом она взяла салфетку и вытерла мальчику головку, не забирая его у Вениамина.

Все это было знакомо Вениамину. Нервный запах вспотевшей женщины. Полная рука. Скольжение салфетки по бледному лбу. Карна в Дюббеле.

Было уже поздно. Сара вернулась и передала привет от Анны. Она тихонько входила и выходила, потом принесла кофе.

Аромат кофе наполнил комнату. Вениамин пил с удовольствием, но Ханна даже не взглянула на чашку.

— Выпей немного кофе, Ханна, или ты не выдержишь, — сказала Сара и отошла к двери. — Я пойду спать, но позовите меня, если вам что-нибудь понадобится.

Она ушла, ребенок дремал, теперь немного спокойнее. Вениамин решился:

— Я понимаю, что сейчас не время для разговора. Но невозможно так жить год за годом.

Она с удивлением подняла на него глаза. Как в детстве, когда ее что-нибудь поражало. Молния. Большая волна.

В три часа ночи конец был как будто уже недалек.

Им оставалось только наблюдать, как ребенок борется за каждый вдох. Ханна хотела взять его на руки, но Вениамин опередил ее, и она не помешала ему. Они ощущали удушье мальчика как физическую боль. От полумрака зрачки Ханны расширились. Вениамину казалось, что он видит в них свое отражение.

Не успев подумать, он глубоко сунул палец ребенку в горло. Мальчика вырвало прямо на Вениамина — слизь, содержимое желудка. От мучительной борьбы по нему градом катился пот. Все трое были мокрые.

Время от времени он бессильно повисал на руках у Вениамина. Казалось, живыми у него остались только легкие. Его снова вырвало.

Ханна протянула руки. Передавая ей ребенка, Вениамин коснулся ее руки, плеча, волос, но даже не заметил этого.

Ребенок обмяк на руках у Ханны.

Это конец, подумал Вениамин. До него даже не дошло, что он обнимает их обоих.

Услыхав учащенное дыхание ребенка, Вениамин не поверил своим ушам. Но мальчик дышал. Еще тяжело, со свистом, но дышал!

Вениамин не смел взглянуть на Ханну. Лишь улыбнулся в пространство, забрал у нее ребенка и положил его на кровать. Потом прослушал, осторожно постучал по грудке, сосчитал вдохи и уложил в кроватку.

— Думаю, кризис позади, — сказал он, наконец взглянув на Ханну.

Она молчала, он взял ее руку. Рука была холодная и вялая.

Несколько минут он сидел, держа ее руку и наблюдая за дыханием ребенка.

— Попробуй напоить его, — прошептал он.

Она отняла руку, нагнулась над ребенком и дала ему соку. Малыш жадно выпил его, он больше не кашлял.

Ханна отставила чашку и подняла глаза на Вениамина. Губы у нее скривились, но это был не смех и не слезы.

— Спасибо, Вениамин! Теперь ты можешь идти!

Он поднялся и подошел к печке. Подбросил несколько поленьев и тихо прикрыл дверцу. Потом медленно повернулся к ней:

— Да, теперь я уйду. Но ты должна звать меня, если я тебе нужен. Несмотря ни на что! Слышишь?

Он подождал, но она молчала. Он закрыл свой чемоданчик. Подождал еще. Быстро подошел к двери и взялся за ручку.

Неожиданно Ханна оказалась рядом. Обвила руками его шею, прижалась к ней губами.

Вениамин замер с поднятыми руками. Потом обнял ее и, покачивая, прижал к себе. Он покачивал ее, как Карну, когда она приходила в себя после припадка.

— Ну-ну, — шептал он в ее волосы. — Не надо, Ханна, родная! Нас может увидеть Сара, и тебе надо поспать. Спать, спать. Потом мы придумаем какой-нибудь выход.

Кто знает, сколько они так стояли? Но когда он хотел освободиться от ее рук, у нее вырвался отчаянный крик:

— Не уходи! Не бросай меня, Вениамин!

 

Глава 6

В апреле не было никаких признаков весны, кроме крика чаек и запаха рыбы. И бледного кольца вверху, в снежной круговерти, позволявшего догадываться, что там скрывается солнце.

Но в книге заказов на верфи Дины и Олаисена всегда числилось много заказов, а в «Гранде» во всех номерах топились печи.

Приезжали люди, которых тут никогда прежде не видели и которым, по-видимому, в Страндстедете нечего было делать.

Но приезжали также и браковщики рыбы, и торговцы, и шкиперы. И те, кто должен был разметить фарватер. Заседания местной управы часто проходили в столовой гостиницы. Бремя от времени там останавливались близкие амтмана. Епископ во время своих поездок по епархии встречался в гостинице с пробстом. Заезжие проповедники, из тех, которые умели заставлять людей выкладывать деньги, тоже жили в «Гранде».

Однако главными постояльцами гостиницы были важные господа с карманными часами на цепочках и металлическими накладками на чемоданах, ожидавшие пароходов, идущих как на юг, так и на север. По неизвестной причине их становилось все больше. Словно они не могли не посетить гостиницу фру Дины в Страндстедете перед тем, как ехать в Тромсё или воспользоваться сухопутным транспортом, идущим по южной дороге.

Одно время мансарду в гостинице снимала гадалка. Но когда выяснилось, что она не в состоянии оплатить счет, несмотря на то что гадала многим мужчинам, фру Дина, как, хихикая, рассказала помощница кухарки своей подруге, переместила гадалку в картофельный погреб и взяла в залог ее стеклянный шарик. Гадалка через кухню убежала с одним рыбаком из Гратанга, но стеклянный шарик так и остался в гостинице.

Бывало, кое-кто как бы невзначай и, разумеется, без всякого злого умысла пытался выведать у Бергльот, не заходит ли кто-нибудь из приезжих в личные покои фру Дины. Ответ был неизменно один:

— Иногда фру Дина в своих покоях играет с редактором в шахматы или принимает доктора с семьей. Там нет места для званых обедов или для посторонних!

Говорили также, будто однажды фру Дина велела Вилфреду Олаисену явиться в ее покои. Ему якобы так хотелось, чтобы верфь скорее начала действовать, что он взялся за какой-то весьма невыгодный ремонт. Но Бергльот по-своему опровергла эти слухи:

— Фру Дина никогда не говорит о делах в своих покоях. Как бы это выглядело? А о чем они говорят в конторе, я не знаю. И я никогда не слышала, чтобы фру Дина и Олаисен сказали бы друг другу хоть одно плохое слово.

И все-таки личные покои в «Гранд Отеле» всегда вызывали у людей любопытство. Входная дверь, в которую разрешалось входить и выходить пристойно и в любое время суток, волновала не только вдову Рют Улесен.

Ходили слухи, будто Олаисен и Дина собираются построить новый слип и расширить свое дело. Для того, мол, и послали Педера Олаисена учиться в Трондхейм.

Телеграфист определенно знал, что Дина купила большой кусок берега у пономаря. Зачем — неизвестно. Но столь узкая полоска земли не годилась ни на что, кроме канатной дороги. Значит, она опередила Олаисена. Он-то уже давно поговаривал о канатной дороге.

Пономарь, который, подражая Олаисену, важничал, как маркграф, честно сказал, что действительно продал фру Дине покрытую гнилыми водорослями каменистую полоску у воды. А для чего она ей понадобилась, он не знает, потому что для пластания рыбы она не годится.

Сара произнесла в Длинных покоях лишь несколько слов, двери были закрыты. Она даже не присела. И сразу ушла через заднюю дверь. Как будто ее здесь и не было!

Дина надела толстые башмаки, теплое пальто и отправилась в дом Олаисена. Без приглашения. Ханна была больна, а Олаисен на «Лебеде» ушел на юг. Куда и насколько, Сара не знала.

Все свидетельствовало, что здесь живет самый влиятельный человек Страндстедета. С тремя сыновьями, женой и свояченицей. Дом был открыт для друзей и деловых знакомых. Председатель местной управы держал двух служанок и няню, не считая работника, который следил за садом и исполнял другую тяжелую работу.

Ханне жилось хорошо. Странно было бы думать, что это не так. Никто и не думал. Правда, Дина слышала, как люди судачили о вспыльчивости Вилфреда Олаисена.

Но, с другой стороны, все, что он делал, вызывало у них восхищение. Что бы он ни затевал, давало людям работу. В положенное время они получали деньги. Он помогал им обрести жилище и занимался благотворительностью.

Смотреть на него с сыновьями было приятно. Вилфред Олаисен был самый любящий отец, самый добрый и веселый. Если, конечно, не считать его приступов гнева. Но у всех свои капризы. А у себя дома каждый сам себе хозяин!

На дверях Олаисена висел молоточек. Служанка, открывшая дверь, была в накрахмаленном передничке. При виде стоявшей на крыльце фру Дины на ее бледном лице выразился испуг.

— Фру Олаисен плохо себя чувствует и никого не принимает…

— Я знаю. Потому и пришла. — Дина отодвинула служанку в сторону, чтобы войти в дом.

Пока она поднималась по лестнице, служанка, ломая руки, стояла в прихожей.

— Где она лежит?

Ответ был маловразумительный, но тому, кто привык жить в большом доме со множеством комнат, он был понятен.

Задернутые занавески. Слабый запах розовой воды и йода. Сверкающая чистота и порядок. Широкая кровать, скрытая двумя красивыми портьерами, свисающими с потолка. Эта сказочная атмосфера напоминала о «Тысяче и одной ночи».

Ханна с закрытыми глазами лежала на кровати. И не открыла их, когда вошла Дина. На лбу и на одном глазу лежало полотенце, своего рода компресс. Холодный или теплый? Распухшая верхняя губа, синяя щека — все остальное было скрыто одеялом.

Дина затворила дверь, придвинула стул и, не говоря ни слова, села рядом с кроватью.

Ханна открыла глаза. Слегка сдвинула полотенце, чтобы смотреть обоими глазами. Взгляд у нее был тусклый. Она где-то витала.

— Это ты? — беззвучно спросила она.

— Я вижу, ты не только споткнулась о ковер, — сказала Дина.

Ханна не ответила. Попробовала приподняться, не смогла. Но все-таки протянула руку за стаканом с водой, стоявшим на столике.

— Он никак не уймется? — спросила Дина и помогла ей.

Ханна снова откинулась на подушки.

— Пожалуйста, открой окно, — еле слышно попросила она.

Дина открыла. Постояла, глядя на сад, содержавшийся в образцовом порядке. Там няня играла с детьми.

— И часто он тебя бьет? — спросила Дина, снова садясь.

Ханна сделала отрицательный жест рукой.

— Но на этот раз все-таки избил? Лучше расскажи мне, что случилось.

Глухой всхлип донесся с постели. Говорить Ханна не могла. На одеяле лежала синяя рука с открытой раной.

— Что у тебя с рукой?

— У него твердые сапоги. С металлическими набойками.

Дина, не разжимая губ, с шумом выпустила воздух. Ноздри у нее раздулись.

— Я пошлю за Вениамином. Может, у тебя есть переломы.

— Нет! — Ханна испугалась. — Само срастется!

В открытое окно донеслись звонкие детские голоса. Старший что-то объяснял младшим.

— Ты еще встречаешься с Вениамином? — вдруг спросила Дина.

Ханна побледнела и молчала.

— Я пришла не мораль читать. Хотела посмотреть, что можно сделать.

Ханна пролепетала что-то бессвязное. Словно, привыкнув лгать и обманывать, она вдруг растерялась, когда можно было сказать правду.

Вениамин был у нее как-то вечером, еще зимой. Конрад был болен, а Вилфред ушел на Лофотены.

— Сара сбегала за Вен… за доктором…

— Весь Страндстедет знает, что у малыша зимой было воспаление легких. А что случилось теперь?

— Я тогда не сказала Вилфреду, что у нас был доктор. И вот за обедом… Рикард проговорился про доктора…

— Рикард видел, как он тебя бил?

— Нет, Вилфред подождал, пока они легли.

На лице у Дины мелькнули недоверие, отвращение, гнев.

— А служанки? Они должны были слышать?

— Он их отпустил. На танцы… Он все предусмотрел… — ответила Ханна серым голосом, в котором не было даже тени упрека.

— Этому нужно положить конец! — сказала Дина.

— Может, он в следующий раз ударит посильней…

— Не желаю этого ни тебе, ни ему. Неужели твой выкидыш ничему не научил его?

— То было уже давно.

— А что с Педером?

— Я не сразу поняла, что он серьезно подозревает брата. Ведь Педер еще мальчик…

Дина помолчала. Оглядела комнату. Портьеры. Настольную лампу. Наконец ее глаза остановились на Ханне.

— А до того, значит, ты понимала, что у него есть основания?

Лицо Ханны застыло.

— Я останусь здесь и подожду его, — сказала Дина через некоторое время.

— Будет только хуже.

— Ну что ж, посмотрим, чья возьмет! — Дина прищурилась.

Вечером Вилфред Олаисен соизволил вернуться домой. Из-за неблагоприятной погоды он на полпути отдал приказ повернуть обратно. Штурман был готов к этому. Не из-за погоды. Он все понял по лицу Олаисена, когда тот, не предупредив его заранее, приказал идти на Лофотены без груза.

Олаисен предполагал, что его ждет дома. Поэтому он сначала зашел на верфь. Долго и обстоятельно поговорил с мастером и рабочими. Заглянул в газету к редактору и уже в девять часов взял извозчика и поехал домой.

Служанка поспешила открыть ему дверь, как обычно, когда фру Олаисен не могла сделать этого сама. Ангелы, так Олаисен звал детей, уже спят. Он знал, что они спят, но не удержался от вопроса. Это дарило чувство покоя.

Увидев в передней чужое пальто, Олаисен напрягся и замер.

— У нас гости?

— Фру Дина. Она сама пришла… Хозяйка лежит… — пролепетала служанка, не глядя на Олаисена, таким голосом, будто вся вина лежала только на ней.

— Понятно! — Лицо Олаисена стало суровым. Это выражение нетрудно было понять даже служанке. Она помогла ему снять пальто и повесила его на вешалку. Потом, повозившись в углу, сделала реверанс и спросила, будет ли хозяин есть. Есть он не хотел.

Оставшись в передней один, Олаисен задержался перед зеркалом. Обычно он двигался быстро и решительно, но в этот вечер медленно прошел в гостиную и налил себе рюмку водки.

Двигался он медленно, но мысль его работала лихорадочно. Рюмка еще не опустела, как Олаисен был уже готов к встрече с Диной. Он поднялся по лестнице и постучал в дверь собственной спальни. Никто не откликнулся, и он немного выждал, что было не в его правилах. Пусть считают это необходимым вниманием.

В проеме дверей, загородив его, появилась Дина, но Олаисен разглядел фигуру в кровати.

— Ханна, что случилось? — в волнении воскликнул он.

Ему никто не ответил, и он продолжал:

— Боже мой! Если бы я знал, что тебе плохо, я бы никуда не уехал! К-счастью, из-за непогоды нам пришлось вернуться.

Он сам верил своим словам.

— Если бы я знал, что ты так больна…

— Где мы можем поговорить наедине? — не здороваясь, спросила Дина.

Он хотел было пройти в спальню, но Дина, приставив ему к груди руку, вытолкнула его в коридор и вышла следом за ним. Потом закрыла дверь.

— Я хотела послать за доктором. Но она не посмела.

— Это так серьезно? — озабоченно спросил Олаисен.

— Я не отвечаю на глупые вопросы. Мы можем спуститься в гостиную?

Да, да, разумеется! Он был само внимание, пропустил ее вперед и без конца благодарил за то, что она пришла к Ханне. Это так великодушно.

— Замолчите! — сказала Дина, спускаясь по лестнице.

Двери гостиной закрыл уже он — чтобы им никто не помешал. Все время он внимательно наблюдал за Диной. И старался соблюдать спокойствие.

— Садитесь, Олаисен! — пригласила его Дина и показала на стул возле кафельной печи, словно гостем был он, а не она.

Он сел поудобнее. Потом рукой показал ей на стул. Взгляд без труда повиновался ему.

Но Дина продолжала стоять, уперев руки в бока. Олаисен догадался, что ей уже доводилось стоять в этой позе.

— Я предупреждала вас, Олаисен! Но вы все-таки снова избили ее!

— Дорогая… Если фру Дина немного успокоится, то, возможно…

— Меня не касается, что вы подозреваете Ханну в связи с вашим братом и с Вениамином. Но вы продолжаете ее бить! А это уже мое дело! У меня с вами деловое соглашение, Олаисен. Вы нарушили часть условий. И это более серьезно, чем вы можете себе представить.

Она приблизилась к нему. Еще шаг, и он мог бы прикоснуться к ней. Он весь побелел, рот искривился, лицо стало некрасивым.

— Я вас не понимаю.

— Вы забыли, что я сказала вам, когда показала плод, который вы выбили из ее тела? — шепотом спросила Дина.

Он поднял было руку, но тут же снова уронил ее на колени.

— Вы помните, что я вам сказала?

Он побагровел от гнева. Красивые губы зашевелились, но все-таки выражали мужское достоинство. Изогнутая верхняя губа нервно растянулась под холеными усами.

— Ханна солгала, чтобы…

— Ей не нужно лгать, у меня есть глаза!

— Это ложь! Ложь!

Его голос вдруг изменился. В нем послышалась мольба ребенка, пойманного на месте преступления.

Дина сделала последний шаг, схватила его за рубашку на груди и рванула ее вместе с волосами.

— Ложь? Может, и то, что я поношу вас в вашем же доме, тоже ложь? Попробуйте ударьте меня! Не стесняйтесь! Но я-то вам отвечу! За Ханну я изобью вас до смерти!

Олаисен попробовал освободиться, но Дина держала его мертвой хваткой. Он хотел встать, тогда она навалилась на него всем телом.

— Я вас проучу, вы еще горько раскаетесь, что когда-то не остались равнодушным к дочери Стине.

На губах у нее выступила пена, но она улыбалась, словно вся эта сцена доставляла ей удовольствие.

Олаисен не привык к такому обращению. Ему ничего не стоило одним ударом сбить женщину на землю. Но женщину-компаньона не сбивают с ног. Это не приносит прибыли.

Он молчал. Только вскинул руки. В его жесте не было угрозы, просто ему захотелось пошевелить руками. Он наконец понял, что перед ним достойный противник.

Олаисен не поверил, когда Дина отпустила его и он услыхал:

— Вставай, парень! Бей!

Он поглядел по сторонам, словно хотел улизнуть. Прислушался, не слышит ли кто-нибудь, что здесь происходит.

— Я не понимаю… У меня нет причин…

— Нет, так будут!

Он оцепенел.

— Боишься? Разве ты не мужчина, который умеет драться? Бей! Не стесняйся! Ведь ты умеешь бить женщин! Бей!

Ее шепот гремел у него в ушах. Но с компаньонами не дерутся. Всему есть предел.

— Вставай! — прошептала она над ним.

— Хорошо, что нас никто не видит. Это какое-то безумие, — произнес он наконец.

— Боишься? Может, мне первой ударить тебя?

Он завертел головой и поднял руку, чтобы успокоить ее.

Тогда она кулаком ударила его в нос. Переносица хрястнула. На рубашку брызнула кровь.

Еще не веря в случившееся, он прикрыл руками лицо. Потом вскочил со стула.

Дина быстро отпрыгнула назад и схватила кочергу.

— Ну! — выдохнула она, сверкнув глазами.

— Вы сошли с ума! — растерянно проговорил он.

— Тем лучше!

Он видел, что она ждет, сжав кочергу обеими руками. В глазах горела прозрачная решимость. Она все продумала! Все рассчитала! И была готова осуществить свой план.

Олаисен шагнул к ней, протянув руки. Он был похож на укрощенное животное. Дина замахнулась кочергой.

Пока он прикидывал, насколько она сильна и как бы ему, изловчившись, схватить ее за руку, действительность вдруг исчезла. Это было странное ощущение. Даже не ощущение, у него сохранился только слух. И все-таки он еще не верил, что она его ударила.

Должно быть, он упал, во всяком случае, когда он пришел в себя, он лежал на столе. Кочерга висела на своем месте. Служанка, услыхав шум, появилась в дверях.

— Господин Олаисен нечаянно упал на печку. Принеси тряпку, его надо вытереть! — сказал Динин голос.

— Господи Боже мой! — воскликнула девушка.

— Если он не очнется, придется послать за доктором, — решительно сказала Дина.

Общими усилиями они положили его на диван, и служанка принесла воды.

— Дайте мне глоток водки, — слабо простонал Олаисен.

Служанка принесла графин и рюмку.

— Можешь идти. Ему нужен покой, — сказала Дина и поднесла рюмку к губам Олаисена.

Ее насторожило выражение его лица.

— Потише-потише, драться уже поздно, — усмехнулась она.

— Вы могли меня убить. — Олаисен потрогал голову.

— В следующий раз… Но я предпочитаю вас разорить. Что вам больше по душе? Если вы еще раз…

Они измерили друг друга взглядом, словно пытаясь проникнуть в мысли друг друга. Что-то их объединяло. Новая ненависть? Своеобразный союз, возникший из жажды мести? Любопытство? Или то, что они понимали безумство друг друга?

Трудно сказать, из-за этого или из-за того, что Олаисен еще не совсем пришел в себя от удара, но он быстро менялся.

— Я не хотел… Не знаю, что на меня нашло. Но между ними что-то есть. До сих пор. Я знаю! — Он как будто делал признание. Так говорят с матерью, а не с деловым партнером. Порывшись в кармане, он достал носовой платок. Это было естественно — ведь кожа на голове была рассечена. И наконец сказал то, что мучило его больше всего, — сознание, что он обманутый муж. — Во мне словно шлюзы открылись. И я потерял… На самом деле я не такой…

Дина села.

— Вам следует быть осторожней. Так нельзя. В следующий раз вы ее просто убьете. Вы этого добиваетесь?

— Нет! Честное слово, нет! Ведь у меня есть сыновья, мои ангелы. Я не хочу, чтобы они остались без матери. Пожалуйста, поверьте мне!

Он все еще прижимал платок к голове, которая раскалывалась от боли.

— Вам конец, если вы убьете ее. Думайте об этом и днем, и ночью, пока не поймете. Вы в любом случае ее потеряете.

Дина говорила, словно они обсуждали, сколько рабочих можно принять на верфь, не понеся убытков.

Олаисен слушал ее с благоговейным ужасом.

— Вы всем расскажете?.. — спросил он, помолчав.

— Я? Нет, за меня это сделают другие. Уже и так ходят разговоры, что Олаисен бьет свою жену.

— Кто так говорит?

— Например, рабочие на верфи. Ваша служанка…

Он осторожно, двумя пальцами, прикоснулся к затылку.

— Черт! Как болит!

— Охотно верю. Но это пройдет.

Он налил себе еще водки, забыв предложить ей.

— А про их связь они говорят? Ханны и доктора…

— Эта связь существует только в вашем воображении. Но если вы не прекратите ее бить, люди решат, что у вас есть на то причины. Вы же выгнали из дома брата! Мальчишку! У людей будет повод позубоскалить, когда они поймут, что председатель управы дурак.

Он выпрямился:

— Выпьете рюмку?

— Нет, я перестала искать утешение в бутылке. Так лучше.

Она улыбнулась, но у него не было сил ответить ей улыбкой.

— И все-таки между ними что-то есть. Между этими двумя…

— Легко вообразить что угодно, если эти двое играли друг с другом еще до того, как научились ходить, и в детстве спали в одной кровати. Делили друг с другом и радость, и горе. Кружились вокруг елки. Утешали друг друга…

— Он бы признался вам, если бы между ними что-то было?

— Нет, но лгать он не умеет.

— А то, что они встречались у меня за спиной?

— Ханна имела право пригласить доктора к Конраду!

— А до того? В лодке? Я должен расквитаться…

— Так выгоните ее, но зачем же убивать? Эту войну вы все равно проиграете.

Они помолчали.

— Договорились? — Дина наклонилась и положила руку ему на колено.

Он вздрогнул.

— Я буду опозорен, если люди узнают!

— Когда вы избили Ханну в первый раз?

Он уронил голову на руки.

— Когда? — повторила Дина.

— Когда мы были в Рейнснесе первый раз после свадьбы.

— А что Анна? Она тоже думает, что между ними что-то есть?

— Не знаю, заботят ли ее вообще такие вещи.

— Посмотрите мне в глаза! Кого, по-вашему, могут не заботить такие вещи?

— Вас! — почти тепло сказал он.

Дина открыла рот, словно хотела засмеяться, но не засмеялась.

— Ступайте к Ханне и спросите, хочет ли она по-прежнему жить с вами. И если она откажется, вы поступите очень правильно, если не тронете ее даже пальцем. Лучше приходите в «Гранд» и поживите там. За мой счет.

— Вы ведьма! — вырвалось у него.

— Значит, это все-таки серьезно?

Уже уходя, в дверях, она сказала, словно только что вспомнила:

— Я имею привычку выполнять свои обещания. К вам придет мой адвокат. И не вздумайте опять прибегнуть к рукоприкладству!

Она закрыла дверь раньше, чем он успел что-то сказать.

Трудно сказать, проявила ли Дина мягкосердечие, но она изъяла только половину капитала, вложенного ею в верфь. И тут же наняла людей, чтобы строить канатную дорогу. Это произошло так быстро, что Олаисен понял: у нее все было продумано заранее.

У Олаисена были связи в банке. Он занял денег и залатал дыру. Залогом послужил его дом. Все произошло без огласки.

Дина сыграла партию в шахматы, и новость не попала в газету.

Зато она перестала заниматься счетами верфи, и Олаисену пришлось нанять счетовода.

Б том сезоне верфь, несмотря на хорошую конъюнктуру, понесла убытки.

Люди считали, что Олаисен взвалил на себя непосильную ношу. Он — деятельный председатель управы и судовладелец, но не умеет управлять большим предприятием. А брата, который помог бы ему, нет в Страндстедете. Брат еще учится в Трондхейме, чтобы стать большим человеком.

Зато канатная дорога фру Дины была построена к весне 1886 года. Она, словно смоляная кишка, протянулась по низкому берегу до самой верфи. Дина охотно нанимала рабочих, которых увольнял Олаисен.

 

Глава 7

Бабушка устроила у себя музыкальный семейный обед, как она это называла. Было промозглое майское воскресенье.

На берега фьорда обрушился град, и грязный снег, которому давно полагалось растаять, покрылся тонким слоем сверкающих градин.

Обеды у бабушки всегда были вкусные. В уютной столовой не было никого, кроме них. Снаружи на ручке двери висела табличка: «Закрыто для частного вечера».

Карне нравилась эта большая комната с пустыми столами и роялем в одном конце. Теперь она уже играла на нем. Правда, еще не так хорошо, как Анна. У бабушки было так просторно! Почти как в Рейнснесе. И когда она вешала на дверь эту табличку, вся столовая была только в их распоряжении.

За десертом Анна рассказывала про школу. Когда она замолчала, бабушка мягко сказала:

— Кстати, пока не забыла… Со следующим пароходом приедет Аксель.

Анна поднесла было ко рту ложечку с морошкой. Теперь она положила морошку обратно в розетку. Слишком спокойно.

— Вот это новость! — сказала она.

Папа звякнул ложечкой.

— Аксель? Сюда? — спросил он, не глядя на бабушку.

Карна поняла, что это не самая хорошая новость. У нее вспотели ладони.

— Кто это? — спросила она, переводя взгляд с одного на другого.

— Наш знакомый из Копенгагена, — ответила Анна.

— И чьим же гостем он будет? — спросил папа таким тоном, словно разговаривал с Олаисеном.

— Гостем «Гранда», конечно, — улыбнувшись, ответила бабушка.

— Это прилично?

Карна подумала, что не помнит, чтобы папа когда-нибудь справлялся о приличиях.

Бабушкино лицо покрылось морщинками, как будто папа сказал что-то смешное.

— По-моему, ты забыл, как вы с Акселем развлекались, будучи студентами. Тогда вас не очень беспокоили буржуазные приличия. Но вообще он будет жить в «Гранд Отеле», как всякий приезжий.

Карна почувствовала на себе быстрый взгляд папы. Ему не нравилось, что она слушает этот разговор.

— Мы теперь обычные буржуа. — Анна улыбнулась и наклонилась к папе, будто хотела его утешить.

— А кто он? — спросила Карна.

Анна и папа переглянулись.

— Наш общий друг, — ответила бабушка. — Сперва он был другом Анны. Потом — Вениамина. А в последние годы — главным образом моим. Хочешь еще десерта?

Бабушка протянула ей морошку.

Карна взяла немного, папа и Анна отказались.

— Что он намерен здесь делать? — чуть ли не с угрозой в голосе тихо спросил папа.

— Аксель совершает холостяцкую поездку перед тем, как сочетаться браком с одной дамой из Гамбурга.

Бабушка позвонила в медный колокольчик.

— Подайте нам кофе ко мне! — сказала она явившейся горничной. Горничная присела в реверансе.

— Я думала, что вы обрадуетесь! — улыбнулась бабушка, когда горничная ушла.

— Ты все время с ним переписывалась? — спросил папа.

— Не часто, но регулярно. Практика его теперь процветает. Он собирается жениться на представительнице семьи, владеющей верфями. Я хорошо знаю эту семью.

У папы был такой вид, словно он не знал, что ему делать с руками. Анна, безусловно, это заметила.

Все молчали. Тогда Карна спросила:

— Он ремонтирует суда?

— Нет, Аксель — доктор. Они с твоим папой вместе изучали медицину. Я знаю его с детства, — ответила Анна.

— Почему же вы никогда не говорили о нем?

— Разве? — удивилась Анна и взглянула на остальных.

— А почему он уехал в Берлин, если он жил в Копенгагене?

Воцарилось молчание.

— Из-за меня, — ответила бабушка наконец.

— Дина! — В тоне папы звучало предупреждение.

— Вениамин, ты склонен к лицемерию! — таким же тоном ответила бабушка.

Карне стало неприятно, но она должна была узнать, в чем дело.

— Как это, из-за тебя? — спросила она и заставила себя встретиться с бабушкой глазами.

— По-моему, нам пора перейти ко мне. — Бабушка встала из-за стола.

— Разве мы не будем сегодня играть? — удивилась Карна.

— Мы потом снова спустимся сюда, — сказала бабушка и, поднимаясь по лестнице, взяла папу под руку.

Бабушка налила себе кофе. И Карне тоже.

— Ты задала мне вопрос, Карна, и я должна ответить тебе. Мы с Акселем были очень близкими друзьями, очень. Мы были любовниками.

Папа рассердился. Он вскочил, подошел к окну и заложил руки за спину.

Мысли Карны работали лихорадочно, она по очереди всех оглядела.

— А как же Андерс? — прошептала она.

— Андерс был здесь. А Аксель — в Берлине. Такое случается.

У Карны защипало в глазах. Она перестала видеть. От боли она рассердилась. Дышать стало тяжело. Она хотела что-то сказать. Может быть, заплакать. Но не могла. Только поднялась так резко, что опрокинула чашку с кофе. Кофе пролился на блюдечко и на скатерть. Никто не поднял чашку. Она покачивалась, лежа на блюдце.

Карна не могла смириться, это было слишком бесчеловечно. Андерс, лежавший на полу, его голова на коленях у бабушки. Он всегда один поднимался на бугор к флагштоку, пока бабушка не вернулась из Берлина.

Карна почувствовала себя несчастной.

— Это ужасно! Ужасно! — шептала она.

— Ты права, — согласилась бабушка, обогнула стол и подошла к Карне. Слава Богу, она не обняла ее. Только сказала: — Я решила, что будет лучше, если ты узнаешь об этом от меня.

Анна не поднимала глаз, она как будто отсутствовала.

Папа вернулся к столу. Схватил салфетку и начал вытирать кофе со скатерти.

— Это было необходимо? — спросил он.

— Думаю, да. Ведь Аксель сюда приедет, — серьезно ответила бабушка.

— И снова уедет! По-моему, ты просто не выносишь, когда тебя бросают, — тихо сказал папа. Слова точно текли у него из угла рта.

Почему они все такие?

— Аксель не бросил меня, Вениамин. Это я уехала от него. А теперь он собирается жениться.

— А зачем он едет сюда? — спросил папа.

— Об этом спроси у него, когда он приедет. Я приму его. Вот и все.

— И ты намерена отпустить его, не причинив ему никакого вреда? — Так, по крайней мере, Карна поняла папин вопрос.

— Да, — ответила бабушка.

— А как его невеста относится к этому… сафари? — рявкнул папа.

Анна выглядела усталой.

— Думаю, он в состоянии объясняться со своей невестой без моей помощи, — сказала бабушка и добавила, помолчав: — Надеюсь, вы не откажетесь прийти ко мне и повидаться с ним?

— Конечно, нет, Дина, — быстро сказала Анна.

Папа промолчал.

— Кроме вас, я хочу пригласить Ханну с Олаисеном.

— Час от часу не легче! — буркнул папа.

— Наш председатель должен привыкнуть к тому, что не только он имеет право смотреть на Ханну. Думаю, Аксель будет подходящим учителем.

— Почему? — усмехнулся папа.

— Он очень сильный, — ответила бабушка.

Папа изменился в лице. Побагровел. Необъяснимая тревога охватила Карну.

— Давайте пойдем играть? — предложила она.

— Самое время, — поддержала ее бабушка, но смотрела она только на папу.

Анна сидела в кабинете Вениамина на его месте за письменным столом. Два раза в неделю она приводила в порядок его служебные журналы и переписывала деловые письма.

Вениамин тем временем ходил по кабинету, наводил порядок на полках, мыл инструменты. Они привыкли вместе выполнять эту работу. И оба любили царившую здесь сосредоточенную отгороженность от внешнего мира. Часто они говорили о том, о чем не могли говорить в присутствии служанки или Карны.

Анна любила систему и четкость. Она вела и частные счета, и деловые бумаги Вениамина. Проверяла списки, направляемые в аптеку, и следила, чтобы все было в порядке.

Это повелось с тех пор, как они переехали в Страндстедет. В Рейнснесе такое было бы невозможно. Холодная ветхая контора при лавке не располагала к общей работе.

Здесь же, напротив, кабинет доктора был самой уютной комнатой в доме. Анне все тут нравилось. Запах. Атмосфера. Блестящие инструменты. Стеклянные кружки. Большие окна, выходящие на море.

И самое лучшее — здесь они были одни. Когда они приходили сюда и закрывали дверь, никто не смел мешать им. Даже Карна.

Анне казалось, что они были здесь даже более близки, чем в спальне. Там главным были тела. Кожа. Близость, не нуждавшаяся в словах. А здесь — разговоры, которым ничто не мешало. Глаза.

Кабинет был отделен от прихожей и от остальной части дома двойными дверями. Здесь можно было даже громко спорить, не опасаясь, что тебя услышат. В спальне же были слишком тонкие стены.

Когда Вениамин уезжал, Анна часто приходила сюда под тем предлогом, что ей надо поработать. Случалось, она просто читала или писала письма. На его месте, за его столом.

Сейчас Вениамин сидел на стуле для пациентов и листал медицинский журнал, присланный отцом Анны. Она понимала, что приезд Акселя все еще тревожит Вениамина.

Несколько раз она ловила на себе его взгляд. Словно он не решался о чем-то спросить ее.

Анна отложила перо и осторожно сказала:

— Карна слишком бурно реагировала на то, что Дина рассказала ей про них с Акселем. Она становится взрослой.

— Я тоже бурно реагировал, а вот ты…

— По-моему, со стороны Дины это было смело и честно. Карна все равно догадалась бы об их отношениях, увидев Акселя. Все тайное в конце концов становится явным.

Вениамин поднял глаза от журнала:

— Ей сегодня не хотелось идти к Дине, чтобы играть.

— Да, но я настояла. Она рассердилась на меня и даже дерзила.

— Ты поставила ее на место?

— И да, и нет.

— Как это понимать?

— Я сказала, что, если ей что-то не нравится, лучше сказать об этом прямо, чем упрямиться.

— Ты слишком церемонишься с ней. Она не должна…

— Кроме меня, у нее есть ты. А ты далеко не всегда с ней церемонишься.

Вениамину нечего было возразить, и он улыбнулся.

— Но она все-таки пошла?

— Да. Но сперва прочитала мне вслух из Библии про распутство. Она собиралась прочитать это и Дине.

— И что ты сказала ей?

— Что хотя когда-то эта Библия принадлежала Дине, Дина вряд ли оценит, если она прочтет ей это вслух.

Вениамин сложил журнал.

— Они как-нибудь договорятся, — равнодушно заметил он.

Анна вытерла перо, промокнула написанное пресс-папье и закрыла журнал.

— Может быть, — сказала она задумчиво. — Похоже, Карна на нас сердита больше, чем на Дину. Неприятно видеть тех, кого любишь, такими, какие они есть…

Вениамина охватила тревога. Заметила ли это Анна?

— Вернемся к Акселю. Что мы будем с ним делать? Прошло столько лет! — Он быстро взглянул на нее.

Она с улыбкой наблюдала за ним:

— Ты хочешь, чтобы я тебе сказала, к кому из нас он посватается — ко мне или к Дине?

Он засмеялся, положил ноги на стол и откинулся на спинку стула.

— Как я понимаю, он собирается жениться на третьей женщине. И ты еще не вдова!

— Значит, он посватается к Дине, — сказала Анна.

— Ты забыла, что он собирается жениться?

— Думаю, это пустые угрозы, чтобы заставить Дину обратить на него внимание.

— Да ты просто сыщик!

— Нет. Но мне интересно, понравится ли тебе Аксель в роли отчима.

— Не понравится, черт бы меня побрал!

Когда до Вениамина дошло, что она говорит серьезно, он вспылил:

— Что ему делать в Нурланде?

— Он может стать помощником своего пасынка, — съехидничала Анна.

— Тебя не пугают поступки Дины? — раздраженно спросил он.

— Нет, после всего, что ты рассказал мне в пакгаузе Андреаса.

— Ты сказала ей, что все знаешь?

— Конечно нет! Но надеюсь, она сама вскоре мне расскажет.

— Почему ты так думаешь?

— Она начинает с мелочей… например, с Акселя.

— Она тебе неприятна?

— Неприятна? Нет. Одно время я немного боялась ее. Мне казалось, что она может проделать это еще раз. Но если ты примирился с этим, значит, могу примириться и я.

Вениамин вдруг подумал, что школьники любят Анну, хотя она не разрешает им шуметь на уроках.

— Кроме того, она принимает меня такой, какая я есть. А это редкое качество для свекрови, — прибавила Анна.

— Откуда ты знаешь, что она тебя принимает?

— По-моему, она всегда ясно дает понять, если ей кто-то не нравится.

— Я имел в виду: откуда ты знаешь, какие бывают свекрови? — Он засмеялся, и атмосфера разрядилась.

— Я переписываюсь с моей сестрой.

— И вы обмениваетесь опытом относительно свекровей?

— Нет, это она жалуется и на свекровь, и на мужа. Я не жалуюсь. — Анна стала серьезной.

— Почему же?

— Я сама тебя выбрала.

Он перегнулся через стол, взял ее руки и поцеловал кончики пальцев.

— Думаешь, все дело в выборе?

— Да. И уж раз я сама сделала выбор, сама и должна терпеть, если бывает больно.

— А бывает больно? Из-за меня?

— Я отказалась от своей прежней жизни.

Он смотрел на ее коротко остриженные ногти.

— Из-за меня?

— Из-за себя. Мне нужен был ты.

Она пошевелила пальцами в его руке. В нем проснулось желание.

— Иногда мне кажется, — сказал он, — будто мы — семена, которые несет ветром. Ты и я. И это моя вина.

— Потому что ты не можешь вырваться отсюда?

— Да. Ты разочарована, что я ничего не добился, чтобы ты и твой отец могли гордиться мной?

— Не говори глупостей! То, что ты делаешь здесь, в тысячу раз важнее, чем торчать в Копенгагене над микроскопом. Неужели ты сам этого не понимаешь?

— Иногда я бываю разочарован в себе.

— Тогда почему ты не уедешь отсюда?

— Не знаю… Наверное, не хватает предприимчивости.

— Ты достаточно предприимчив, но, может, что-то удерживает тебя здесь?

Вениамину стало стыдно. Он попробовал увидеть себя ее глазами. Кто же он на самом деле, черт побери?

Он сидел на стуле для пациентов и держал во рту ее пальцы. Желание росло и волновало его, он заметил, что она все понимает.

Но у него в сердце горели полные отчаяния глаза Ханны. Он разрывался на части. И вдруг услыхал свой игривый голос:

— Госпожа докторша, не можете ли вы выписать мне лекарство от непостоянства и трусости?

— Нет, милый господин Грёнэльв. В аптеке нет такого лекарства. Вам придется найти его в собственной душе.

— Вы считаете, что у меня есть душа?

— Несомненно. Но в последнее время вы слишком увлеклись внешней стороной жизни и не замечаете, что упускаете день за днем. Вы сделались слишком нужны своим больным и перестали замечать, что упускаете также и ночи.

— Что же мне делать, госпожа докторша?

— Вы должны рано ложиться спать вместе с вашей женой, и это доставит вам радость, хотя вы и не можете увезти ее в Копенгаген, чтобы там портить себе глаза за микроскопом.

— Это приглашение?

— Нет, серьезное предупреждение.

Они весело смотрели друг на друга. Он все еще держал во рту ее пальцы.

 

Глава 8

Карна сразу поняла, что этот человек одет с большим вкусом. У него была трость с блестящим набалдашником. И большая, растрепанная, как у тролля, борода. Он спустился по трапу с толстой сигарой в зубах.

Как только он оказался на пристани, все изменилось. Он и не думал здороваться ни с кем за руку.

Большими шагами он подошел к бабушке, поднял ее и подержал на руках. Потом опустил на землю, взял сигару двумя пальцами и буркнул что-то ей в грудь.

Карна огляделась по сторонам. Так и есть! Все смотрят на них. Ни одному взрослому мужчине не пришло бы в голову проделать такое на пристани у всех на глазах.

Но бабушка только смеялась и не мешала ему. Он долго не замечал никого, кроме нее. Нет, Карне он решительно не нравился.

Потом он снова зажал сигару зубами и быстро заговорил. Наклонившись к бабушке, он сообразил, что сигара ему мешает. Тогда он выплюнул ее, и она медленно тлела на просмоленных досках пристани, а он ткнулся носом в лицо бабушки.

Два матроса спустили на пристань его багаж. Два ящика с наклейками, предупреждающими, что в них находится вино и водка. Потом чемодан и докторский чемоданчик.

— Я не привез нот! И ни одной чертовой книги! — воскликнул он, размахивая руками.

Когда этот огромный датчанин заметил папу, он отпустил бабушку и, даже не поздоровавшись, крикнул густым басом:

— Черт бы тебя побрал, Вениамин, как же ты постарел!

Схватив папу, он повертел его во все стороны, обнял за шею и прижался лбом к его лбу, как будто плакал.

— Зато не разжирел, как ты! — крикнул ему папа так, что все вздрогнули. Потом папа ткнул кулаком гостю в живот, и тот задохнулся.

Карне показалось, что приезжий похож на Голиафа с картины, висевшей на лестнице у пробста. Такой же грубый и неотесанный. Такие же мощные мускулы, острые глаза и плотоядный рот.

Никто никогда не называл папу старым!

Здороваясь с Анной, он глубоко поклонился и, не сказав ни слова, поцеловал ее руки. Но, кланяясь, он закатил глаза и покосился на нее. Словно она принадлежала ему.

Карна повернулась к ним спиной и хотела уйти, но папа окликнул ее. Ей пришлось поздороваться с гостем.

— Так это и есть дитя человеческое со Стуре Страндстреде? — спросил он утробным голосом. Губы у него улыбались, но смотреть на них было противно. Гость, как перед маленькой, присел перед Карной на корточки. Она не смутилась.

— Встаньте! Ваше пальто лежит в луже! — сказала она и протянула ему руку, подав пример, как нужно себя вести.

Он тут же вскочил и поцеловал ей руку. Рука у нее стала мокрой, щеки запылали.

Этого человека определенно следовало побить каменьями за распутство!

— Черт бы тебя побрал, Вениамин! Как у человека с твоей внешностью могла родиться такая красавица? У вас тут, наверное, сам воздух красит женщин? Ты посмотри на Анну! И на Дину! Боже милостивый, неужели все дело в этой отвратительной рыбе, которой кишит ваше море!

В обеих люстрах столовой горели восковые свечи. Снаружи на двери опять висела табличка.

Аксель наклонился к бабушке и что-то тихо сказал ей по-немецки.

— Мы здесь немного знаем немецкий, — заметила Карна.

— Очень приятно. И что же я сказал? — насмешливо спросил он.

Все засмеялись. Папа тоже. Карна покраснела и не ответила. Ей казалось, что Анна заигрывает с гостем. У нее пылали щеки и блестели глаза, когда она обращалась к нему. Словно это был какой-то принц.

По другую сторону от Анны сидел Олаисен, он все время улыбался и называл ее «фру Анна». Папа сидел между Ханной и Карной. Но Ханна почти не принимала участия в разговоре.

Бабушка сидела во главе стола. Волосы у нее были зачесаны вверх. Карне она казалась чужой.

Папа через стол разговаривал с Акселем, словно они были детьми. Это выглядело глупо. К тому же папа все время очень быстро говорил по-датски.

Олаисен, не спуская с бабушки глаз, сказал, что они должны создать пароходную компанию.

Бабушка согласилась — это неплохая мысль. Олаисен воодушевился: он хочет заставить правление управы продлить дорогу на юг.

— Фру Дина скоро заметит это по своей прибыли, — сказал он.

— Несомненно. — Бабушка кивнула и спросила у Ханны, как поживают мальчики.

— Спасибо, хорошо, — тихо ответила Ханна.

Она была как будто окутана пеленой. Может, Ханна всегда была такая, только Карна не замечала этого? Под этой пеленой она жила тайной жизнью и настораживалась, как только кто-то хотел проникнуть в ее убежище.

Карна почти перестала слушать разговор взрослых. Ей было интересней смотреть на них. Тогда она лучше их понимала.

Обед закончился, подали кофе, и бабушка сказала, что, если гости обещают не звякать чашками и рюмками, Анна им сыграет.

— А почему не ты, Дина? — спросил Аксель.

— Не сегодня.

— Тогда сыграешь для меня соло, когда гости уйдут!

— В другой раз, — сказала бабушка и положила руку ему на плечо.

— Нет, сегодня! Или я уеду обратно на первой же барже!

Бабушка засмеялась и покорно пошла за виолончелью. Это было странно. Обычно, если она говорила, что не хочет играть, она не играла.

Наконец она вернулась, и все захлопали. Они с Анной пошептались над нотами и заняли свои места, словно, кроме них, тут никого не было.

Аксель повернулся к Ханне.

— Фру Олаисен, могу я пригласить вас на танец, раз уж у нас будет музыка? Вы разрешите? — обратился он к Олаисену, который закашлялся, глотнув табачного дыма.

— Вы разрешите? — повторил Аксель.

Олаисен кивнул.

Удивленные глаза Ханны смотрела на Акселя. Пелена как будто спала с нее. Сперва в ее глазах был испуг, словно ей казалось, что он слишком высок для партнера.

Потом она оживилась. На ней было желтое платье, украшенное лентами кофейного цвета. Черные волосы заколоты на затылке в тяжелый пучок, они поблескивали, когда Ханна поворачивала голову. Какая Ханна красивая, когда выходит из своей оболочки, подумала Карна.

Анна с улыбкой сидела за роялем, бабушка склонилась над виолончелью.

Они заиграли цыганскую мелодию, грустную и одновременно веселую.

Аксель поклонился Ханне и вывел ее на свободную площадку между столиками и роялем. Он держал ее, словно она была хрупкой маленькой куклой. Кружил и смотрел только на нее. Со стороны казалось, что верхняя часть его туловища — плечи, шея и крупная голова — то и дело падала на Ханну.

И Карна вдруг подумала, что не всегда тот, кого побивают каменьями, бывает плохой. Как он держал Ханну! Отстранив от себя, словно боялся, что она может об него уколоться, но так крепко, что ее ноги едва касались пола.

Это видел и Олаисен. Он расстегнул воротничок и манжеты. Несколько раз, прикрыв один глаз, смотрел в рюмку с коньяком, как будто обнаружил в ней дырку.

Потом Аксель пригласил на танец Карну. Но Карна наотрез отказалась. И он продолжал танцевать с Ханной, больше уже не спрашивая разрешения у Олаисена.

Анна и бабушка заиграли что-то незнакомое и быстрое. Аксель приподнял Ханну и закружил ее. Когда танец кончился, папа зааплодировал. Ханна уже не была такой бледной, как вначале.

— Олаисен, благодарю вас за ваше великодушие! Ваша жена изумительно танцует! — Аксель поцеловал Ханне руку и отвел ее к Олаисену.

— Карна! Спой нам, пожалуйста! «Ты — мой покой» Шуберта, — попросила вдруг бабушка.

Карна уже думала, что о ней все забыли и что бабушка так и не попросит ее спеть. Но она не забыла! И Анна успела приготовить ноты, покуда Карна шла к роялю.

Карна была счастлива. Она постаралась стать поустойчивее, и в то же время она не чувствовала под собой пола. Стала невесомой. Сейчас она могла бы даже летать. И она сама, и мир обрели необыкновенную легкость. Как дуновение ветра.

Анна взяла первые аккорды, и все, кроме музыки, перестало существовать. Радость Карны была необъятна, как горе. Они захотели послушать, как она поет! Наконец захотели!

Она открыла рот и протянула первые слова сквозь музыку. Бережно. Осторожно. И все присутствующие исчезли, хотя она знала, что они сидят там. Слова звучали тихо-тихо. Только для нее.

Когда она спела гётевского «Короля в Фуле», Аксель, не переставая аплодировать, подошел к ней. К удивлению Карны, на глазах у этого датского великана блестели слезы. Неужели это и в самом деле так грустно?

Ближе к ночи, когда Карне уже полагалось спать, Аксель опять стал таким, каким был на пристани.

Он заговорил о том, что называл «бедой медицинской науки».

— От женщин отрезают кусок за куском. Словно это говядина.

— Перестань! — воскликнула бабушка.

— По-моему, хорошо, что врачи своими операциями возвращают людям здоровье, — сказала Анна.

— Здоровье! Айзек Бейкер Браун из страха перед так называемой женской истерией, эпилепсией и душевными заболеваниями искалечил сотни женщин, прежде чем его остановили.

— Но ведь он был англичанин? Истории известны случаи, когда некоторые из них делали людям полостные операции только затем, чтобы узнать, какой пудинг те ели, — сказала Анна.

Папа с удивлением посмотрел на нее.

— Вениамин! Мы с тобой должны заняться гинекологией. Вместе! Женщин нужно спасать.

— Почему же вы этого не делаете?

— Вот именно, к чему все эти разговоры? Почему бы не заняться делом?

— Аксель, ты считаешь, что оперировать женщин становится манией?

— А ты? Неужели тебе не известен этот вид безумия? Некоторые врачи — настоящие мракобесы и фанатики. Они оперируют, чтобы приобрести известность и набить руку. А в результате изуродованные, несчастные женщины даже не знают, что лишились некоторых жизненно важных функций и органов.

— Но это же преступление! — воскликнула Анна, — И это происходит до сих пор?

— Да. Правда, не в таких размерах, как в шестидесятые годы. Теперь пострадавшие стали протестовать. Ведь нанесенный им ущерб нельзя исправить. Часто такие операции проводятся без согласия мужей.

— При чем тут согласие мужей? Разве режут их плоть? — спокойно спросила бабушка.

— А что врачи оперируют? — Карна не могла удержаться от вопроса. Она видела, что взрослые совершенно забыли о ее присутствии.

— При сальпинготомии у женщин из полости живота удаляют важные органы даже в тех случаях, когда с медицинской точки зрения в этом нет необходимости, — сказал Аксель. — Это преступление. Некоторым хирургам место не в больнице, а в мясной лавке.

Карна хотела спросить, что такое сальпинготомия, но вдруг почувствовала усталость. Папа взглянул на нее, словно хотел сказать: «Не обращай внимания на Акселя. Он всегда такой».

— Но ведь какие-то болезни лечатся только так? — спросила Анна.

— Нервные расстройства. Женская истерия, эпилепсия. Возможно, и душевные заболевания…

— Эпилепсия не является ни женской истерией, ни душевным заболеванием, — ледяным голосом сказал папа, глядя в глаза Акселю.

— Я знаю, знаю. Но попробуй убеди этих мясников! Более молодые доктора понимают, что это чистое операционное безумие. Или операционная истерия, если угодно. Ведь даже Дарвин доказал…

— Аксель, дорогой, сейчас не время для длинных лекций! — строго сказала бабушка, словно выговаривала человеку, который недостаточно хорошо выполнил свою работу. Аксель согласился с ней, кивнув как будто всем телом.

Олаисен сидел с открытым ртом, он молчал уже давно.

Ханна не спускала глаз с Акселя, словно не верила, что он настоящий. Анна же, напротив, была сердита.

— Разве эпилепсия сидит в животе? — шепотом спросила Карна.

— Нет! — Папа бросил на Акселя сердитый взгляд.

Аксель как будто опомнился. Он страшно покраснел, подошел к Карне и взял ее руки в свои.

— Прости глупого, невоспитанного старика!

Карна одновременно почувствовала прикосновение его кожи и тошноту. Она оттолкнула его и хотела встать. Но лица и предметы уже завертелись вокруг нее. Сперва медленно, потом быстрее, быстрее. Запах тела затянул ее в свою воронку. Упав на что-то, она ощутила острую боль, но где, так и не поняла.

Вилочка для торта оставила красную царапину у нее на щеке. Закатившиеся глаза не заметили королевского датского фарфора. От удара детской головы тарелочка раскололась пополам.

Аксель, стоявший ближе всех, подхватил Карну на руки. Но Вениамин бросился к нему и унес ее из комнаты.

— Меня надо повесить! — сказал Аксель, беспомощно оглядываясь по сторонам.

Ему никто не ответил.

Карна почувствовала на себе папины руки. Узнала слабый запах сигары, когда он, нагнувшись, вытирал ей лицо. И все время он, как обычно, звал ее по имени. В этом мире не было никого, кроме них.

Потом Анна принесла ей чистую одежду и села рядом с ней, а папа спросил, хочет ли она поехать домой. И тогда наконец Карна сказала то, что все время вертелось у нее в голове:

— Ни на какое обследование в Копенгаген я не поеду. Когда они меня увидят, они захотят меня оперировать.

— Никто не будет тебя оперировать! И вообще не заставит делать то, чего ты не хочешь. Будь спокойна. Ты только разбила голову… и фарфоровую тарелку. — Папа улыбнулся, но это была ненастоящая улыбка.

— Почему ни у кого больше не бывает припадков? Только у меня?

— Потому что ты особенная. Многие выдающиеся люди страдали падучей.

— Выдающиеся?

— Да, люди, которые кое-чего добились в жизни.

— Я сейчас только злюсь на него, — бессильно сказала она.

— Это пройдет.

— Папа, прочти мне Евангелие от Матфея, глава семнадцатая, стих пятнадцатый и дальше. Иначе я не смогу дойти до дому, — прошептала она.

Папа пошел за сумочкой, в которой лежала Библия. Она сама раскрылась на нужном месте. И он прочел тихо, но внятно:

— «…сказал: Господи! помилуй сына моего; он в новолуния беснуется и тяжко страдает, ибо часто бросается в огонь и часто в воду; Я приводил его к ученикам Твоим, и они не могли исцелить его. Иисус же отвечая сказал: о, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? приведите его ко Мне сюда. И запретил ему Иисус; и бес вышел из него; и отрок исцелился в тот час».

Карна вздохнула и закрыла глаза:

— Дело не в голове и не в животе. Дело в вере! Правда, папа?

 

Глава 9

Биргит рассказала Карне, что люди не верят, будто высокий датчанин — обычный приезжий. Он занял в «Гранде» мансарду, но никогда ничего не заказывает. Еще на пристани люди поняли, что фру Дина и он — добрые знакомые.

— Аксель учился в Копенгагене вместе с папой.

— Почему же тогда он не живет у вас?

— Потому что ему больше нравится слушать рояль, чем пианино. Он ужасно любит рояль.

Биргит подозрительно посмотрела на Карну, но больше вопросов не задавала.

Аксель бродил по верфи, по рыбным фабрикам и болтал со всеми подряд. Карна понимала, что взрослый человек, который днем слоняется без дела, может здесь показаться странным. Люди плохо понимали его язык, хотя кивали ему и улыбались.

Однажды Карна пришла в «Гранд» и услыхала, как Аксель кричит, стоя под Диниными окнами:

— Дина! Если бы не ты, мне бы никогда не пришла в голову мысль похоронить себя в этом тумане вдали от цивилизации!

Бабушка высунулась из окна:

— Ну так перестань жаловаться и уезжай!

— Я останусь, пока меня отсюда не вышвырнут! — крикнул он ей в ответ.

Однажды, собираясь идти домой, Карна увидела в вестибюле Акселя, он простукивал грудь помощнику пекаря.

— Ты разговаривал с окружным доктором, молодой человек? — спросил Аксель.

— Да, но не из-за кашля.

— Ты кашляешь из-за муки?

— Да, но с этим ничего не поделаешь.

— Завязывай рот, когда месишь тесто. Или в один прекрасный день мука тебя задушит. — Аксель сильно хлопнул парня по груди.

И произошло чудо. После того как помощник пекаря стал завязывать рот и нос, когда месил тесто, кашель у него прекратился. С тех пор он постоянно ходил за Акселем по пятам и говорил, что больше не кашляет.

Иногда Аксель плавал на рыбалку. Карна слышала, как он жаловался бабушке, что совсем не умеет грести. Тогда Карна предложила поехать с ним в следующий раз, чтобы он не утонул.

Вообще с Акселем было интересно. Он вытягивал в лодку всю рыбу подряд. Любую — и крупную, и мелкую. И записывал в записную книжку ее размер и название. А потроша рыбу, отрезал от нее чуть не половину.

— Не умею чистить рыбу, — признался он Карне.

Грести с таким большим пассажиром было трудно. Иногда он сидел на корме и как будто дремал. Но вдруг начинал мурлыкать какие-то мелодии. Карне они не нравились.

— С твоей стороны было очень великодушно предложить мне свои услуги. Ведь ты на меня сердишься, — сказал он однажды.

— Откуда вы это взяли?

— Я не слепой.

Она задумалась над его словами и перестала грести. Потом решила: была не была.

— Я хотела побить вас каменьями за распутство!

Аксель вздрогнул и выпрямился.

— Вот черт!.. За что же это?

— За то, что вы с бабушкой были любовниками, хотя по Божьей заповеди она принадлежала тогда Андерсу.

— Почему же только меня, дитя мое? Ведь нас было двое.

— А вы слышали, чтобы кто-нибудь побил каменьями свою бабушку?

Он долго смотрел на нее, потом грустно сказал:

— Нет, должен признаться, не слышал.

Карна снова спокойно начала грести.

— И когда же ты собиралась побить меня каменьями?

— Как-нибудь вечером, когда вы шли бы мимо чердака пономаря. Я хотела набрать каменьев и засесть там. Но передумала.

— Вот как? Почему же?

— Не знаю, — честно призналась она.

— Ты необычная девочка, — сказал он уже у самого причала.

— С этим уже ничего не поделаешь, — вздохнула она.

— Но ты сильная и хорошо гребешь.

— Хоть что-то надо уметь делать самому, — сказала она. Ей хотелось, чтобы он понял, на кого она намекает.

В гостинице Аксель отнес ведерко с рыбой на кухню и потребовал, чтобы ему ее поджарили. Служанкам надоела его рыба. Но Аксель умел всех рассмешить. Он знал множество неприличных историй, предназначенных не для женских ушей. Но все равно рассказывал их. И получал жареную рыбу в любой день.

Он утверждал, что ест рыбу для красоты, — иначе ему никогда не жениться.

Горничная шепотом рассказывала, что Аксель полуодетый разгуливает по коридорам или просит принести ему завтрак чуть ли не в полдень. Когда служанка приносит ему еду, он часто читает у окна, и хорошо, если на нем есть хотя бы исподнее. Она не знает, куда глаза девать.

Бергльот рассердилась и велела горничной не говорить глупостей.

— В другой раз поставь поднос у двери и постучи, он сам заберет его в номер.

— Я вовсе не хотела… — начала оправдываться горничная.

Однажды Карна пришла к бабушке без приглашения и застала у нее Акселя, он был без рубашки. Карна никогда не видела такого волосатого человека.

При виде Карны он воскликнул, словно ему грозила смертельная опасность:

— Не впускай сюда этого карающего ангела! Она побьет меня каменьями!

— Не глупи! — сказала бабушка, но она не сердилась.

Учителя епархии собрались на свою ежегодную встречу. Те, кто жил далеко от Страндстедета, остановились в «Гранд Отеле».

Карна должна была петь для них.

При виде Акселя, который спокойно сидел на крыльце и пил пиво, учителя переглянулись.

Карна пошла к бабушке:

— Ты должна выбранить Акселя. Он пил на крыльце пиво и опозорил нас перед учителями! Опозорил Анну, которая была там вместе с ними!

— Аксель не может нас опозорить. Он отвечает только за себя. И он любит пить на крыльце пиво.

— Но разве вы с ним не собираетесь пожениться?

Бабушка задержалась у секретера, разбирая свои бумаги.

— Не знаю, откуда ты это взяла. Нет, мы с Акселем не собираемся пожениться.

— Почему же он сидел у тебя без рубашки?

— Потому что снял ее, когда пришел ко мне, — серьезно ответила бабушка.

Карна растерялась. Не найдя больше слов, она опустила глаза. Бабушка снова повернулась к своим бумагам.

— Я думала, он приехал сюда, чтобы просить тебя… — начала Карна.

— Он и просил.

— Значит, он тебе не нравится?

Бабушка улыбнулась, словно вспомнила что-то смешное:

— Он мне очень нравится.

— Но ты не выйдешь за него замуж?

Бабушка как будто не слышала слов Карны. Наконец она повернулась к ней:

— Нельзя выходить замуж только потому, что тебе кто-то нужен. Это приносит одни несчастья.

Вечером Карна услыхала, как один учитель шепнул другому, что видел, как этот пьющий пиво датчанин подбросил фру Дину к самой люстре.

— Что-то между ними определенно есть!

— И ведь он гораздо моложе ее. Его длинная борода никого не обманывает.

Слова «что-то между ними» звучали гадко.

Но после обеда Анна, бабушка и Карна дали свой концерт, и учителя обо всем забыли. Они благодарили исполнительниц, пожимали им руки и уверяли, что самым приятным на этой встрече был их концерт.

Один из учителей предположил, что такой концерт, данный только для них, дорого обошелся бабушке, но она ответила, что всегда рада доставить удовольствие своим гостям.

Аксель не пил пива, он почтительно сидел на стуле и слушал музыку.

Потом Карна слышала, как два учителя говорили, покидая гостиницу:

— Обществу трезвости вряд ли понравилось бы, что девочка видит, как мужчина пьет пиво среди бела дня. Но фру Дина в этом не виновата.

Другой с ним согласился и сказал шепотом:

— После концерта спиртных напитков не подавали. Только кофе и шоколад. И песочное печенье. Совершенно бесплатно!

Карна не знала точно, когда она впервые поняла, что Анну что-то гнетет. Но это было задолго до приезда бабушки.

И даже до того вечера, когда Анна встала из-за пианино с мокрым от слез лицом.

Карна не помнила, что тогда играла Анна, помнила только, как у нее дрожали руки, когда она, ошибаясь, снова и снова била по клавишам.

Наконец Анна встала и закрыла крышку. Постояла, склонившись над блестящим инструментом, потом выпрямилась и огляделась с таким лицом, словно ее заперли в пианино.

Карна и потом видела у нее это выражение. Но не столь явное. Она даже подумала, что при папе Анна такой не бывает. Хотя уверенности в этом у нее не было.

Если ей случалось застать Анну врасплох, она видела следы этого выражения. Оно как будто витало в воздухе вокруг Анны. Карна не могла бы определить его словами, но угадывала безошибочно.

По тому, как Анна наклонялась к пианино, потирала руки, согревая их перед игрой, прикрывала глаза, беря первые аккорды. И наконец полностью погружалась в музыку.

Может, это было связано с папой, с чем-то, что он говорил или делал. И потому отчасти в этом была вина и Карны.

Однажды Анна пришла к ней в комнату — им надо поговорить. Карна решила, что разговор пойдет об уроках. Ее успехи в занятиях оставляли желать лучшего. Она кивнула и приготовилась к неприятному.

Анна села к ней на кровать, лицо у нее было доброе.

— Хочу поговорить с тобой, пока не поздно, — сказала она.

Карна похолодела.

— О том, что значит быть женщиной. Взрослой женщиной.

И Карна услышала то, о чем не могла и помыслить. Разговор начался с такого, что Карна не смела поднять глаза, а кончился тем, что они вместе немного поплакали.

Анна открыла ей свое горе — у них с папой никогда не будет детей. И в то же время Карна узнала, что ожидает ее самое. О крови, которой не следует бояться. О тяге мужчин и женщин друг к другу и необходимости ждать единственного верного. О боли. О радости. Прежде всего о радости.

— Я папина дочка, но и твоя тоже, — сказала Карна, не понимая, себя или Анну ей хочется больше утешить.

— Конечно. У нас есть только ты, — сказала Анна.

Так она стала частицей Анниного горя.

И все-таки она была только папина. Они имели право сердиться и кричать друг на друга. Когда папа уставал от нее, он употреблял слова, которых пробст ни за что не одобрил бы.

Случалось, Карна так буйствовала, что у возницы лошадь вставала на дыбы, а тугая на ухо дворняжка искала убежища в кустах красной смородины. Обычно это бывало, когда папа обещал взять ее с собой, но менял решение, узнав, что человек, к которому он едет, возможно, болен тифом.

И все-таки она была папина. Изменить это было невозможно. Если папа умрет, умрет и она!

С Анной было сложнее. Анна жила с ними. И была папина. Вернее, Вениаминова. Так же как папа был Карнин. У каждого кто-нибудь должен быть.

Но теперь она сказала Анне, что она не только папина дочка, но и ее тоже. И это следовало соблюдать. А как такое соблюдают, Карна не знала.

Она начала каждый вечер перед сном немного думать об Анне. Например, если бы Анны не было, она бы до приезда бабушки не научилась играть на пианино. И не разучила бы столько песен.

А кто читал бы ей вслух все рассказы и книги, которые папа считал скучными?

Кто гулял бы с ней по берегу и сажал цветы? Или заботился бы, чтобы к очередному празднику у нее было новое платье? А папа наверняка ходил бы скучный, сердитый и по нескольку дней не брился.

Карне не нравилась только строгость Анны. Испытывать ее на себе было мало удовольствия. Возразить Анне можно было, только оставив комнату. Анна никогда не бранила ее и не старалась сгладить их разногласия.

Напротив, она подчеркивала их и ждала, пока они не поблекнут. Ей ничего не стоило сказать папе:

— Вчера мы с Карной поспорили. Я говорила, что неразумно гулять по берегу у самой воды, потому что можно промочить ноги. Она со мной не согласилась. И вот сегодня она простужена.

Так Анна показывала, что не боится никого из них, даже если они были заодно. И заставляла папу задуматься о том, что разумно, а что неразумно.

Иногда папа смеялся, иногда был грустный и усталый. Он редко соглашался с Анной. И еще реже — с Карной. Но в таких случаях Анна не обижалась.

— Ну что ж, значит, двое против одного, — говорила она, — Придется мне с этим смириться.

После разговора с Анной тело перестало быть противным.

В женском теле не было ничего позорного. Что из того, что оно ей не по душе? Раньше она думала, что может по желанию остановить свой рост. Но он не подчинялся ее желаниям.

По мнению Карны, Анне повезло, что у нее нет детей. Но она помалкивала об этом. Она редко видела грудных младенцев, но все они были ужасно крикливые.

Сама она не хотела иметь детей. Пусть, как говорит Анна, мужчин и женщин тянет друг к другу, но она этому не поддастся. Ее никто не заставит иметь дело с мужчинами. Мальчики Карне тоже не нравились. Они были глупые, и от них противно пахло.

Вот если б они были как папа!

 

Глава 10

— Я попал в немилость к дамам «Гранда», теперь моя жизнь разбита! — сказал Аксель и развалился в лучшем кресле. — Пришел к тебе за утешением.

Вениамин видел, что его друг изрядно пьян.

— Что ты натворил? — спросил он.

— Помешал Дине и Анне в их сладострастном слиянии с Брамсом.

— Каким образом?

— Нежными поцелуями. — Аксель вздохнул.

— Кого же из них ты поцеловал?

— Обеих.

— Стыда у тебя нет! Мою мать и мою жену! — Вениамин засмеялся, но ему стало неприятно.

— Стыда? А чего тут стыдиться? У тебя не найдется рюмочки?

— Ты мало выпил?

— То было уже давно. Давно, слышишь? — воскликнул Аксель.

— Тише! Разбудишь Карну и служанку, — сказал Вениамин и налил две рюмки.

— Я трус! — Аксель выпил свою рюмку.

— Ты всегда был трусом, — утешил его Вениамин.

Аксель понурился, словно хотел задремать. Потом с мольбой протянул Вениамину рюмку, и Вениамин снова наполнил ее.

— Ну? Может, объяснишь, что случилось?

— Она меня выгнала.

— Это не самое плохое, что она могла сделать, — буркнул Вениамин.

— Посмотри на меня, друг! Неужели меня нельзя полюбить?

Разговор вдруг принял опасный поворот.

— По-моему, можно, — тихо сказал Вениамин.

— Ты в этом уверен?

— Да!

— Почему же тогда меня никто не любит?

— Ты напрасно тратишь время на Дину!

— Тебе этого не понять. Она у меня в крови. Для меня она лихорадка и испарина, воспаление и очищение. Все! А вот ты, проклятый обольститель, ничего о любви не знаешь!

— Я подумаю над твоими словами. А сейчас успокойся!

— В этих слухах есть доля правды? — Аксель шмыгнул носом.

— В каких слухах?

— Что председатель Олаисен бьет свою жену, потому что она бегает за окружным доктором.

Вениамин отставил рюмку.

— Кто это сказал?

— Сестра пекаря, как там ее зовут. Двое рабочих на верфи тоже болтали об этом, но совершенно невинно…

— Ты ходишь и собираешь сплетни, как баба, которой нечего делать?

— Тише, тише, зачем столько эмоций? Значит, доля правды в этом все-таки есть? — Аксель опять шмыгнул носом.

Карна знала, что этот разговор не предназначался для ее ушей. Они ее не видели, потому что портьеры между гостиной и столовой были задернуты, но двери оставались отворенными.

Она никогда не старалась ступать потише. Но почему-то сегодня… Наверное, потому, что у папы кто-то сидел, а она была в ночной сорочке. Она уже давно легла спать, но ей захотелось пить.

Голос Акселя! Карна остановилась.

— Черт бы тебя побрал! Ты все еще не унялся?

Папа что-то ответил, но она не разобрала слов.

— Пустых обвинений не бывает! Из-за одних подозрений никто не станет избивать жену до смерти. В этом должна быть доля правды!

— Я тебе уже говорил, как он объяснил случившееся. Зря, наверное… Я думал, ты друг.

— Я добровольно отказался от Анны, чтобы она могла уйти к тебе.

— Не разыгрывай из себя святого! Ты уже тогда прилепился к Дининой юбке! Давай окончим этот разговор, пока не поздно.

— Значит, ревнивец Олаисен прав?

— Аксель, перестань! — тихо попросил папа.

— Меня тошнит от тебя!

— Не читай мне мораль! Ты сам приехал к Дине, хотя собираешься жениться на другой. Ты рассказал своей невесте, что собираешься победить здесь не только горы?

Послышался звук удара. Громкий. Потом еще один. И все затихло. Карна слышала только громкое пыхтение. Один из них, а может, и оба раскуривали сигары.

— Нет. И дело не в этом, — сказал наконец Аксель не совсем уверенно.

— А в чем же?

— Я приехал, чтобы увезти ее отсюда или самому остаться здесь. Про женитьбу я написал нарочно, чтобы… Но она послала меня к черту! Меня, молодого и красивого! Слышишь, ты, идиот?

Аксель как-то странно засмеялся. Карне стало не по себе.

— А ты сам! — продолжал Аксель. — У тебя есть все, и ты ничего не бережешь.

Карна почувствовала приближение припадка. Нет, нет, только не здесь! Она поднялась по лестнице и села на пол, опустив голову между колен. Тошнота медленно проходила.

Неужели побить каменьями следовало папу?

Рюмки были пусты.

— Вениамин, что означает твой туманный, как у оракула, ответ?.. Про Ханну, жену Олаисена. Бы в юности любили друг друга? — Аксель вытер под носом рукавом рубашки. Скомканный сюртук валялся на полу.

— Мы вместе выросли. Когда я вернулся из Копенгагена…

— Ты так тосковал по ней в Копенгагене, что обрюхатил другую! И так привязал к себе Анну, что ей уже не вырваться, — с горечью сказал Аксель.

— Зачем видеть во всем только плохое?

— С этим ты справишься и без меня! Неужели это того стоит?

— Катись к черту! Я не встречал ее уже…

— Вот-вот. — Аксель шмыгнул носом.

— Ну хорошо, иногда мы видимся. Ей нужен близкий человек. И она говорит, что он бьет ее независимо…

Аксель открыл рот от изумления.

— Принеси еще бутылку! — просипел он.

— Хватит с тебя!

Они сидели, наклонившись друг к другу, и не спускали друг с друга глаз.

— Я не могу ничего объяснить. Не могу думать… Она тоже. Это сильнее нас.

— Так он прав? Это был твой ребенок?

— Нет!

Аксель хотел встать, но сполз обратно в кресло и спросил почти с благоговением:

— И это будет продолжаться?

— Страндстедет небольшой. Я не могу избежать встреч с Ханной, если ты это имеешь в виду. Но я не сплю с ней! Мы только разговариваем! Понимаешь?

— Фу, черт! Только что верблюд у меня на глазах пролез сквозь игольное ушко.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Ты, безусловно, попадешь в рай.

Они помолчали. Аксель высморкался в сложенный платок и взмахнул им.

— Если я узнаю, что ты изменил Анне, я тебя убью!

— Ты пьян, — сказал Вениамин.

— Спасибо, а то я не знал! Бутылка пуста! — Вскоре он вздохнул и сказал: — Мне следовало помнить, как ты умеешь все переворачивать таким образом, что разговор будет идти только о тебе и твоих делишках.

Вениамин пошел за новой бутылкой.

Когда Анна вернулась домой, они лежали в обнимку на полу возле книжного шкафа. Вениамин тяжело дышал в бороду Акселя. Громкий храп взлетал к потолку.

Она с удивлением долго смотрела на них. Потом осторожно опустила шторы на окнах. Не подняв упавшую бутылку и не убрав со стола, она укрыла их пледом и тихонько вышла из комнаты.

И прикрепила к двери записку для служанки: «Не тревожьте доктора, он спит в гостиной!»

В тот день, когда уезжал Аксель, дул свежий ветер. Бабушка не пошла провожать его на пристань. Но зашедшую к ней Карну встретила в дверях.

— Мне сегодня не до разговоров, — сказала она в щелку. — Даже с тобой.

Кажется, она плакала.

Карна кивнула и вышла на ветер. Пароход шел с трудом, он еще не миновал Тьювхолмен.

Папа уже поднялся к дому, поэтому Карна пошла к Биргит. Там ей обрадовались. Печь у них еще не топилась, потому что труба дымила при западном ветре.

— Карна была бы очень хорошенькой, если б она хоть иногда улыбалась, — сказала вдруг мать Биргит.

Но Карна не видела в этом ничего забавного, сегодня все было не по ней. Она поджала губы.

— Я человек серьезный, — сказала она. Иногда это служило ей утешением. Конечно, она где-то вычитала эти слова, но ведь мать Биргит этого не знала.

— Тебе идут распущенные волосы, пусть все видят, какие они красивые. — Мать Биргит не сдавалась.

Биргит вся съежилась.

— В Библии об этом ничего не говорится, — ответила Карна и начала надевать накидку. Здесь стало слишком жарко.

Через минуту она снова оказалась на ветру. Сегодня ей нигде не было места.

Поднявшись в свою комнату, она заплела косы еще туже и заколола их на затылке, как закалывают пожилые женщины. Остался лишь маленький локон возле уха.

Отныне она будет носить эту прическу до самой смерти!

Поглядевшись в зеркало, Карна спустилась к папе и Анне.

— Может, мне лучше носить распущенные волосы, чтобы все видели, как они вьются? Как по-вашему?

Не поднимая глаз от газеты, папа начал рассказывать Анне о разногласиях амтмана с председателем местной управы — амтман считал, что не следует вкладывать столько средств в южную дорогу.

Анна пробормотала «да-да» и даже не взглянула на Карну — она только что получила письмо из Копенгагена.

Карна подошла к папе и повторила вопрос.

— Это и так видно. Но если тебе самой кажется… Мне все равно, — ответил он, так и не подняв глаз от газеты.

Карна пошла на кухню за ножницами. Потом вышла с ними на крыльцо и прижала ножницы к голове. Дело было сделано.

Анна заметила каштановые пряди, летевшие мимо окна. Она выбежала на крыльцо и увидела Карну с обкромсанными волосами. Она была похожа на каторжника.

До того как Карна должна была в церкви отвечать перед Богом и прихожанами на вопросы пастора, оставалось семь дней.

— Что ты наделала?

Голос Анны звучал точь-в-точь как у матери Биргит. В дверях показался папа. Он онемел от удивления. Потом схватил Карну за руку:

— Ты с ума сошла? Я тебя выпорю!

— Ты сам сказал, что тебе все равно! Что и так видно, как они вьются!

— Ты собираешься явиться на конфирмацию с головой, похожей на помело? — крикнул папа.

Его вид внушал опасения. Он весь побелел. И был угрожающе близко. Карна чувствовала на лице его дыхание и брызги слюны. Но слов его не понимала.

Анна встала между ними.

— Давайте успокоимся, — сказала она, как будто обращалась к ученику, которого все в школе звали Эдвард Дурачок.

Она забрала у Карны ножницы и спрятала их за спину. Неужели она думала, что Карна хочет остричь и папу?

— Откуда мне было знать, что вы так дорожите моими волосами? Вы ничего не говорили об этом. Только мать Биргит сказала, что у меня красивые волосы. А ты сказал, что тебе все равно!

Служанка высунулась из окна кухни и с открытым ртом наблюдала за ними.

— Идемте в дом, — сказала Анна.

— Чертова девчонка! — крикнул папа и тут же добавил: — Господи, до чего же она похожа на Дину!

Он произнес это с отвращением, потом повернулся и скрылся в своем кабинете.

Анна занялась волосами, которые еще уцелели на голове Карны. Она вымыла ей голову, сполоснула волосы можжевеловой водой, высушила мохнатым полотенцем и красиво причесала, сделав пробор с правой стороны.

Некоторое время она с ужасом разглядывала свою работу, но постепенно ужас сменился одобрением. Наконец она нашла в своей шкатулке жемчужную заколку и заколола волосы с одной стороны. Потом, склонив голову набок, окинула Карну оценивающим взглядом.

— Тебе идет такая прическа, — твердо сказала она.

Весной пастор сказал, что Карна еще слишком молода, чтобы конфирмоваться этим летом. Анна поговорила с ним, и было решено, что Карна все-таки пойдет на конфирмацию.

Однако когда началась подготовка, пастор пожаловался Анне. Карна Грёнэльв умная и сообразительная девочка, но учит только то, что ей нравится. И воображает, что знает Библию лучше самого пастора. Она надменна и разговаривает с учениками только в крайнем случае. Да, она высокомерно удерживала их на расстоянии, пока они не сдались и не оставили ее в покое. Кроме того, она поет, отвечая урок, независимо от того, имеется ли мелодия к этому отрывку. Это всех отвлекает от занятий. Такое поведение недопустимо, даже для докторской дочери.

Анна и папа одинаково строго отнеслись к этому. Карна поняла, что они сговорились. Поэтому она наклонила голову и не проронила ни слова.

— Ты не должна так вести себя! — воскликнул папа.

Карна не ответила. И только когда Анна настойчиво напомнила, что на конфирмации ей придется перед всеми говорить о своей покорности и вере, она сказала:

— Я не чувствую себя виноватой. Но раз ты просишь, я больше не буду петь. Буду только говорить, даже то, что обычно поют.

В день конфирмации у Карны было чувство, будто она осталась последней в их роду. Будто ее жизнь была помечена искрой сотни лет тому назад. Во всяком случае, задолго до того, как она появилась на свет. И все стояли тут до нее лишь для того, чтобы пришел и ее черед.

Она смотрела на серьезные лица взрослых. На толстые каменные стены. Из-за игры света картина все время менялась, словно жила собственной жизнью.

Наверное, сам Бог сидел на вершине дерева и глядел на нее через окно, отчего окно сверкало и переливалось. И с каждым движением Бога, старавшегося получше рассмотреть ее, узор теней менялся.

Темные углы вдруг освещались, а стены, напротив, прятались в сумраке и почти исчезали. А все потому, что Бог сидел на дереве и раздвигал ветки, чтобы лучше видеть ее.

И над всем этим звучали призывы, наставления и приговор пастора. Он-то не обращал внимания на то, что делает Бог.

Припадок случился, когда Карна опустилась на колени, чтобы причаститься Святых Даров. Хуже уже ничего не могло быть. Вдобавок папа все еще сердился на нее за то, что она остригла волосы.

Очнулась она в ризнице. Но она не описалась, и папа больше не сердился. Потом пастор забыл про нее. Так что она, собственно, не заключила договора с Богом, как все остальные конфирманты.

Карну волновало, что ее конфирмация была ненастоящая и что все про это забыли.

В конце концов она не выдержала и спросила у папы, не нужно ли ей конфирмоваться.

— Но ведь ты уже конфирмовалась! — воскликнул он.

Карна не была в этом уверена, и папа обещал поговорить с пастором. Но пастор куда-то уехал по делам службы. А пробст сказал папе, что в церковных книгах записано, что Карна Грёнэльв конфирмовалась в третье воскресенье июля 1886 года.

В это трудно было поверить. Почему в церковных книгах записано, что она конфирмовалась, если это неправда?

— Важно только то, что записано в книгах, — сказал папа.

— Внешняя сторона не имеет значения, самое важное — твои мысли. Ведь ты пришла в церковь, чтобы конфирмоваться, — утешила ее Анна.

— Почему вы говорите, будто причаститься Святых Даров — это внешняя сторона? Разве это не определено Богом?

— Нет. Это придумали люди, чтобы в приходе знали, кто уже стал взрослым. Насколько я знаю, так постановили отцы церкви, — сказал папа.

Карна поднялась в свою комнату и села читать. Но ответа на свой вопрос она не нашла.

В конце концов Анна договорилась с пробстом, и он конфирмовал Карну в пустой каменной церкви в присутствии папы, Анны и бабушки.

Чувствуя, что Святой Дух вот-вот поглотит ее, как в прошлый раз, Карна подняла глаза на правый боковой алтарь.

Тогда святая Анна спустилась вниз и подошла к ней с большой книгой в руках. Стоя на коленях, Карна чувствовала ее дыхание.

— Отрекаешься ли ты от дьявола и всех поступков его и от всего дьявольского? — мягко спросил пробст.

— Да, — ответила Карна под шелест плаща святой Анны.

— Веришь ли ты в Отца, Сына и Духа Святого?

— Да, — прошептала Карна.

Святой Анне показалось, что Карна говорит слишком тихо, и она громко повторила:

— Да!

— Обещаешь ли ты соблюдать до последнего часа обеты, данные Богу? — спросил пробст.

— Да, она обещает! — ответила святая Анна.

Каменные стены откликнулись эхом, и крыша исчезла.

Карна все еще стояла на коленях, однако припадка у нее не было.

— Дай мне свою руку в знак этого, — добродушно сказал пробст.

Но рука, взявшая ее руку, принадлежала не пробсту, а святой Анне. И последние слова тоже произнесла она:

— … крепость в вере ради спасения души твоей. Аминь.

Вспоминая потом свою конфирмацию, Карна почти ничего не могла вспомнить. И церковь, и гости как будто стерлись из памяти. Лишь папина речь постоянно слышалась ей, когда она ложилась спать.

Папа красиво сказал о ней и даже назвал ее даром. Но он сказал также и о пяти женщинах, которые сослужили неоценимую службу и Карне, и ему. Это были Олине, Стине, Ханна, бабушка и Анна.

Когда он говорил о них, он смотрел на Анну, бабушку и Карну. Но, благодаря Ханну, которая все эти годы была любящей крестной матерью Карны, и рассказывая, как Ханна приехала в Берген, чтобы встретить их из Копенгагена, он все время смотрел в свою тарелку.

 

Глава 11

Дина устроила вечер и концерт для состоятельных людей Страндстедета. Вопреки своему правилу не смешивать дела и праздники, она объявила на вечере, что они с Вилфредом Олаисеном собираются расширить верфь и построить новый слип на ее участке рядом с канатной дорогой. Слип будет готов к следующей весне и даст новые рабочие места. И добавила, что чувствует себя увереннее с таким компаньоном, как председатель.

Редактор и телеграфист обратились в слух.

Дина умолчала о том, что Вилфред Олаисен взял новый заем под заклад своего дома, чтобы участвовать в этом строительстве.

Но управляющий банком знал об этом.

Это не помешало Олаисену быть героем вечера. Он встал, поблагодарил Дину за оказанное ему доверие и выразил уверенность, что их сотрудничество послужит всем на благо. Он владеет большей частью верфи, она — слипа.

— И было бы естественно соединить все вместе, — улыбнулся он.

Ханна и Вениамин избегали друг друга. Он давно научился понимать ее быстрые взгляды при встречах. В тот вечер она как будто не видела его.

Анна собиралась еще одну зиму заниматься с Карной, а там они решат, как быть дальше. У Карны было достаточно времени, чтобы играть, петь и биться в припадках до того, как ее отошлют из дома, чтобы она кем-то стала.

С капелланом она учила латынь. Это был добродушный человек, который делал только то, за что ему платили. Вениамин утверждал, что Карна знает уже куда больше, чем он сам в ее возрасте.

Но Карна не очень верила ему. Он говорил, не думая и не придавая значения словам. Порой Карне казалось, что он так добр и с ней, и с Анной только потому, что всегда думает о чем-то другом.

Бабушка и папа часто говорили о том, что правлению управы и комитету по здоровью следует сделать в Страндстедете. Иногда в этих разговорах принимала участие и Анна, ее интересовали дела школьного комитета.

Папа принимал в кабинете своих пациентов, плавал к больным на острова, ездил к ним по южной дороге или посещал какие-то собрания в «Гранде». Он редко рассказывал, что там было. Случалось, после таких встреч от него пахло сигарами и пуншем.

Политика. Это было новым словом в их жизни. За этим словом скрывалось все, что делалось за пределами докторского дома.

Анна много играла с Диной. Они устраивали открытые домашние концерты. Иногда в них участвовала и Карна. Но чаще она оставалась дома.

Однажды зимой Карна встретила на почте Ханну. С ней был ее младший сын. Он упал, ушибся, и она утешала его.

— Побудь с ним, пока я отлучусь по делу? — попросила Ханна, когда малыш успокоился.

Карна не сумела отказаться. Она посадила малыша на плечи и стала играть с ним в лошадку. Вскоре вернулась Ханна, и они вместе начали подниматься на холм.

У дома доктора Конрад не захотел отпускать Карну, и она повезла его дальше на санках.

Ханна молча шла за ними.

Столбы ворот у Олаисена чуть не доверху были занесены снегом, но дорожки аккуратно расчищены. У доктора дорожки расчищали не часто.

Анна забывала просить помощника пекаря убирать снег, и папа спокойно перепрыгивал через сугробы.

— Хочешь посмотреть, какое я шью платье? — предложила Ханна.

Карна неуверенно согласилась.

В доме было красиво. Сара приготовила им какао и все время улыбалась. Ханна тоже раза два улыбнулась.

И тогда кухня как будто освещалась солнцем.

Вскоре после того бабушка и Анна уехали на пароходе в Тромсё на скрипичный концерт. Карне пришлось остаться дома и заниматься.

Она быстро справилась с уроками и ждала папу. Дома было пусто и тихо, у служанки был выходной.

Карна зажгла фонарь и пошла к Ханне и Саре — она знала, что Олаисен с «Лебедем» ушел на север. С Олаисеном она предпочитала встречаться только в присутствии бабушки.

Было уже поздно, и шел густой снег. Шагов не было слышно. Все блестело, как шелк.

По старой привычке Карна пошла с черного хода. Она уже хотела постучать, как услыхала в сенях тихие голоса.

У нее забилось сердце. Голова налилась странной тяжестью. Не раздумывая, она сбежала с крыльца и спряталась за углом дома.

Через несколько минут из дома вышел папа. Он тоже воспользовался черным ходом.

Карна ждала, пока он скроется в темноте. Почему она спряталась за углом? Почему не подошла к нему, не взяла за руку и не пошла с ним домой? Почему не смогла заставить себя постучать к Ханне? Не важно, в парадную дверь или с черного хода.

Дома она тихо прошмыгнула в прихожую. Но папа услыхал, что она пришла, и позвал ее в гостиную.

— Где ты была так поздно?

— Гуляла, на улице так хорошо. — Она нехотя вошла в комнату.

— Ты не должна гулять одна в темноте.

Папа читал газету, но, заговорив с Карной, убрал ее. Он улыбался. Словно ничего особенного не произошло. Она невольно вспомнила все случаи, когда у него было такое же выражение лица в разговорах с ней или с Анной.

Она могла бы сказать ему, что пошла к Ханне посмотреть, что она шьет, и видела, как он вышел оттуда с черного хода. Почему с черного хода, могла бы спросить она.

Вместо этого она пожелала ему доброй ночи. И когда он по обыкновению подставил ей щеку, ей захотелось плакать. Она быстро коснулась губами его щеки.

Папа был не живой, он был как тряпичная кукла.

Печка была натоплена. Карну ждали «Дочери амтмана» и латынь. Но у нее не было желания прикасаться к книгам.

Она не сказала папе, где была и о чем думала. И потеряла его.

Вспоминая отдельные мелочи, голос, слова, взгляды, Карна поняла, что если папа и не лгал ей, то и говорил далеко не все.

И потому что она не могла больше употреблять те слова, которыми пользовалась в детстве, она ничего не знача. Только то, что знали все остальные. Даже когда они плыли вдвоем на лодке, он был уже чужой. Неужели потому, что она становится взрослой?

Она по чистой случайности узнала, что папа ходил к Олаисенам с черного хода, когда самого Олаисена не было дома. Анна верила этому человеку. Этот человек лечил больных и утешал людей, когда у них умирали близкие. Он был ее папой. И в то же время им не был.

Карна легла спать, не раздеваясь.

Она проснулась среди ночи. Ей приснилось то же самое. Это был не сон. Это были мысли о действительности. Те, которые она гнала от себя весь вечер. Сара уехала с мальчиками в Рейнснес. Она звала и Карну. Но ведь Карна не смогла поехать даже в Тромсё на скрипичный концерт.

Карна встала, зажгла лампу и растопила печку. Потом умылась холодной водой и надела шерстяную кофту. Было три часа ночи, и темнота пугала ее. Это было необычно.

Дрожа, она, не раздеваясь, залезла под перину и ждала, пока комната прогреется. И вдруг решилась: она должна поговорить с папой! Сейчас же, сию минуту. Пока не растеряла мужества.

Карна взяла лампу и пошла на цыпочках, чтобы не разбудить служанку. У дверей спальни она прислушалась. Потом осторожно постучала.

Ей никто не ответил. Она постучала еще раз. Никакого движения. Она нажала на ручку и вошла в комнату, подняв лампу повыше. Кровать была пуста. Папы в ней не было.

На столике в прихожей не было записки, которую он обычно оставлял, если его ночью вызывали к больному. К тому же она всегда просыпалась, если за папой приходил посланный.

Карна стояла в холодной темной прихожей со странным чувством — она мертвая. И стоит во весь рост в могиле.

Наконец ее мысли прояснились. Надо одеться, пойти к Олаисенам и привести его оттуда домой. Даже если после этого они все умрут.

Она вернулась к себе и подбросила в печку угля, не заботясь о том, что гремит дверцей. Потом села учить латинские глаголы.

Ее затошнило, но она старалась не обращать на это внимания. Старалась побороть тошноту. Схватив латинский учебник, она швырнула его в стену. Медленно, как листок бумаги, учебник упал на пол. Потом стало тихо.

Карна встала и подошла к печке. И услыхала папины шаги. Он крался, как вор. Она перестала дышать и исчезла.

Карна очнулась в кровати — папа натирал ей руку мазью. Значит, она упала на печку.

Потом ей стало больно. Вот и хорошо. По крайней мере, она знает, что именно у нее болит. Лицо было мокрым от слез.

— Карна, я здесь! Карна! Сейчас мазь подействует, и тебе станет легче. — Голос у папы был как раньше. Как в Рейнснесе, в лодке. Где угодно.

Ей захотелось вернуться в то время. Она зажмурилась, чтобы не видеть папу. Потому что не знала, хватит ли у нее сил ненавидеть его.

Он, как всегда, покачивал ее, прижав к себе. Боль почти прошла, но Карна не подала виду. Ведь пока она не подаст признаков жизни, он будет обнимать ее и произносить ее имя. Снова и снова.

Она решила открыть глаза лишь затем, чтобы не промахнуться, когда плюнет на него. Но, встретившись с ним глазами, она не смогла плюнуть.

— Ты не должна топить печку, пока все спят, — шепотом сказал он.

Она не спросила, почему он одет и почему у него в волосах снег. Ей удалось снова исчезнуть. Уплыть от него далеко за шхеры.

Наутро она чувствовала себя больной. Что-то случилось с окном. Оно само то открывалось, то закрывалось. Это Стине пыталась ей что-то сказать, но Карна ее не видела.

Пришел папа и сказал, что у нее высокая температура. Пока он был в комнате, окно оставалось закрытым, и Карне показалось, что в комнате пахнет Ханной.

Она через силу стерпела его объятие. Но когда он спросил, слышит ли она его, не смогла ответить ему.

Он сел рядом, и она поняла, что он останется с ней, если она не откликнется. Это было бы выше ее сил.

— Я здорова, — сердито сказала она.

— У тебя высокая температура, и ты плачешь.

— Нет. — Она плакала.

— Приятно было услышать твой голос, — весело сказал папа и улыбнулся.

Она снова закрыла глаза.

— Карна! Я должен присутствовать на собрании комитета по здоровью, но оно продлится недолго.

Она не ответила.

— Анна вернется из Тромсё после полудня. Но я приду задолго до этого. Кристине протопит печь. И накормит тебя. Тебе уже лучше, правда?

Она слышала, что он встал, и сжала губы.

— Правда? — повторил папа.

Он подул ей в шею. Прикосновение его губ было неприятно. Она увидела перед собой Ханну. Наверное, из-за этого запаха.

Анна вернулась, и все стало еще хуже, но в то же время и лучше. Она была весела, хотя и встревожилась из-за Карны. Сев на край кровати, она попыталась напоить Карну соком. Говорила она только о Тромсё. Анне там понравилось. В следующий раз они с Карной поедут вместе. Непременно.

Карна покачала головой:

— Я никуда не поеду.

— Что с тобой? — помолчав, спросила Анна.

— Разве ты не видишь, что я обожгла руку во время припадка?

— Вижу, но тебя огорчает что-то другое.

— Нет. — Карне было стыдно. Она стала папиной сообщницей. Солгала ради него.

Весь вечер Анна играла Мендельсона. Несколько раз она поднималась наверх к Карне и рассказывала о Тромсё — этот скрипач должен теперь приехать в Страндстедет!

Карна с забинтованной рукой лежала у себя в комнате. Боль была терпимой, но почему-то у нее все время текли слезы.

Окно снова начало открываться. Это была не Стине, а Ханна. С хищным видом она цеплялась за занавески, но влезть в комнату не могла.

Вот, значит, как выглядели эти библейские блудницы! Карне стало понятно, почему Олаисен бьет Ханну. По ней сразу видно, что она блудница, которую следует побить каменьями.

Лицо Ханны растеклось по темной поверхности окна. Из глазниц, носа и рта поползли змеи и черви. Она съежилась и наконец исчезла.

Но Карна слышала, как она царапается снаружи.

У Карны мелькнула мысль встать, подцепить Ханну совком для угля и бросить в огонь на вечные муки. Но эта мысль тут же исчезла.

На другой день в дверях появилась бабушка. Карна не заметила, как она вошла.

— Я слышала, ты нездорова? — весело спросила бабушка, бросила на кровать какой-то сверток и придвинула к кровати стул.

— Кто это тебе сказал?

— Твои старики.

Карна попыталась сесть.

— Они сказали, что во время припадка ты упала на печку, что у тебя высокая температура и плохое настроение. Но мы тебя вылечим!

Она достала кулек с камфарной карамелью и протянула Карне.

Карна положила в рот одну карамельку. Ощутив во рту приятный, кисловатый вкус, она заплакала.

Подождав немного, бабушка достала носовой платок; по ее словам, от лучшей кружевницы Вены, и протянула его Карне. Та громко высморкалась. Но платок не помог.

Бабушка положила руку ей на лоб и закатила глаза.

— Ледяной, — сказала она.

— Пусть бы он убил ее в следующий раз! — вырвалось у Карны прежде, чем она успела подумать.

— Кого?

— Ханну, эту блудницу!

Бабушка медленно встала, подошла к двери и открыла ее, словно собиралась уйти, но снова закрыла. Потом села возле кровати.

— Ты очень строга, — сказала бабушка.

— Она впускает чужих через черный ход, когда у нее никого нет дома. А Анна только и знает, что играть Мендельсона.

На бабушку будто подуло холодным ветром.

Карна перестала плакать.

— И кто же этот чужой? — поинтересовалась бабушка.

Карна испугалась, прежде всего бабушкиных глаз. И все же должна была сказать все как есть:

— Папа.

— Ты видела?

— Да.

Но она забыла сказать, что он не спал дома в своей кровати. А может, и не забыла. Но не сказала.

— Послушай, Карна, не надо сразу думать самое плохое. Только не говори про это Анне. Скажи папе, но не огорчай этим Анну!

— Ты хочешь, чтобы она единственная из всех ничего не знала? Разве это не ложь?..

— Вениамин сам скажет ей все, что нужно. Только не ты! Понимаешь?

— А если он ей солжет?

— А если ты что-то неправильно поняла? Ты можешь все только испортить. Обещай, что ничего ей не скажешь.

— Я не смогу долго притворяться, будто ничего не случилось. У меня не получится.

— А ты не притворяйся. Ты спроси у Вениамина, почему он ходил к Ханне через черный ход, когда Олаисена не было дома.

— А ЭТО МОЖНО?

— Это можно.

— А как мне это спросить?

— Так и спроси. Прямо и просто.

— А если он скажет, что я ошиблась?

Бабушка снова встала и быстро заходила по комнате. Наконец она остановилась возле кровати.

— В таком случае, Карна, ему придется несладко.

Они помолчали.

— Теперь ты встанешь? — спросила бабушка.

— Я вообще больше не встану.

— Тогда будешь мучиться, но ничего изменить не сможешь.

— Бабушка, о чем ты думаешь?

— Не только о приятном, поверь мне. Больше всего я думаю, что тебе нелегко становиться взрослой. Но довлеет дневи злоба его. А сейчас, если бы ты оделась, мы бы с тобой пошли в «Гранд». В гавани полно судов, и, думаю, еще сегодня выглянет солнце.

Карна высморкалась. И кивнула бабушке.

Анна удивилась, увидев их обеих в верхней одежде.

— Карна, ты хочешь выйти на улицу? Стоит ли? С высокой температурой?

— Все уже прошло. А температура у Карны не выше, чем у чайки, — сказала бабушка.

По дороге Карна спросила:

— Почему все так отвратительно?

— Когда все пройдет, ты будешь думать только о прекрасном.

— А что прекрасно?

— Творение Господа. Искусство. Музыка. Некоторые мысли. И слова.

— Но люди отвратительны.

— Не всегда.

— Думаешь, люди могут любить и не лгать друг другу?

Бабушка повернула к ней лицо:

— Не знаю. Мне кажется, могут. Но не жди, что они будут думать только о тебе. Каждый думает о себе. Даже те, кто тебя любит, не всегда смогут все рассказать тебе. Но это еще не ложь. Самое главное, чтобы было кого любить.

— Как это?

— Нужно научиться видеть любовь, когда она есть, и не дать ей уйти. Но если ей надо уйти, значит, надо, и тут уж ничего не поделаешь. Любви нужна свобода. Только так можно ее удержать.

— Ты дала ей свободу?

— Нет, я обошлась с ней так же, как ты с птенцами гаги.

— Почему? — почти не дыша, спросила Карна.

— Потому что он не хотел остаться.

— Но ведь ты сама сказала, что Аксель…

— Это не Аксель. Это было в молодости. Его звали Лео. Я думала, что он принадлежит только мне.

— А он не принадлежал тебе?

— Нет, он принадлежал себе, но я этого не понимала.

— И растоптала любовь?

— Да.

Карна вздохнула:

— Тебе ничего не оставалось, ведь он не хотел.

В глазах бабушки мелькнул смех. А может, слезы?

— Думаешь, и папа тоже?..

— Надеюсь, что твой папа умнее меня…

— А ты не можешь с ним поговорить?

— Ты его подозреваешь, ты и должна поговорить с ним.

— А ты его не подозреваешь?

— Я никогда его не подозреваю.

— Почему?

— Потому что меня не обижает то, что он делает.

— Разве тебе безразлична Анна?

— Нет, конечно. Но я не могу вмешиваться в их жизнь. Их жизнь принадлежит только им.

— Ты говоришь так, как будто ты чужая и не имеешь к нам отношения.

— Я имею к вам отношение. Ты, Карна, внешне такая хрупкая. Но это не важно, твой внутренний фундамент прочнее горной породы. У меня не так. И когда мой фундамент дает трещину, все обрушивается на самых близких.

Они вышли на Страндвейен. И тут выглянуло солнце. Его лучи упали на бабушкино лицо и не покинули его, пока они не вошли в гостиницу.

Обед был сущим наказанием. Карна не знала, куда деваться.

Анна была весела и без конца рассказывала о Тромсё. Она познакомилась там с некоей фру Андреа, вдовой кожевника, которая сдает комнаты молодым людям.

Папа буркнул, что жил у нее, когда учился в Тромсё в гимназии.

— Она готова сдать комнату Карне, хотя вообще предпочитает брать мальчиков. Говорит, что с ними меньше хлопот. — Анна засмеялась.

— Хватит, я не хочу о ней слышать! — Папа отложил нож с вилкой.

— Я согласна. С девочками больше…

— Карна не будет жить у нее!

— Почему? Она только что заново переклеила комнату. Получилось очень красиво…

— Хватит, Анна!

— Но почему, милый?

— Не будем больше говорить об этом!

— Она так ужасна? — спросила Анна.

Карна решила молчать, пока к ней не обратятся.

Папа сердито перевел взгляд с одной на другую.

Карна и Анна переглянулись. Потом Анна засмеялась:

— Она морила тебя голодом?

— Прекрати! Карна не будет жить там!

— Сказать по правде, я приложила немало усилий, чтобы найти эту комнату. Это рядом с женской гимназией, и хозяйка производит хорошее впечатление. Объясни, в чем дело. Я не понимаю.

Карна услышала только: «Объясни, в чем дело. Я не понимаю». Анна есть Анна. Если ей объяснить, в чем дело, она поверит.

— Она была… не была… Я хочу сказать, что на нее нельзя положиться! Вот и все.

Карна глубоко вздохнула. Картина в простенке между окнами висела криво. Но это было почти незаметно.

— На кого нельзя положиться? — Слова сами слетели у нее с губ.

Папа поднял глаза. Она заставила себя встретить его взгляд. Что-то тут было не так. Он странно пошевелил рукой. И смотрел не мигая. А потом вдруг глотнул, хотя во рту у него ничего не было. В складках на щеках лежали глубокие тени.

Анна что-то сказала, но ее голос не достиг Карны. Папа тоже что-то сказал. Но это не имело отношения к тому, о чем она спросила. И он все время смотрел на нее.

Карна первая не выдержала и опустила глаза.

Карна выучила урок по латыни и написала немецкое сочинение, заданное ей Анной. Но не стала читать «Дочерей амтмана». Книга была слишком грустная. А у нее и без того хватало огорчений.

Ей предстоял разговор с папой. Бабушка возложила это на нее. Когда от папы ушел последний больной, она постучала в дверь кабинета.

В кабинете пахло блевотиной.

Папа стоял у стеклянного шкафа спиной к двери.

— Карна? — удивился он, обернувшись к ней.

Она остановилась у двери, сложив руки.

— Я должна задать тебе один вопрос.

— Задавай.

— Ты сначала сядь.

— Это так серьезно? — Он засмеялся, но сел за стол. — Итак?

Карна тоже села. На стул для больных. Папино лицо казалось плоским. Она пыталась придумать какой-нибудь вопрос, чтобы не задать тот, ради которого она пришла. Но в голове было пусто. Кроме того единственного вопроса, в ней не было решительно ничего.

И вдруг она придумала! Придумала другой вопрос, но тем не менее о том же:

— Почему ты не видишь Анну?

Папа удивился. Неужели он удивился?

— Я не вижу Анну? Почему ты так решила?

Карна стала теребить бахрому на поясе. Машинально сплела из нее тугую косичку. Тонкие льняные нити резали ей пальцы, но она этого не замечала.

— Потому что я видела, как ты входил к Ханне через черный ход, — прошептала она.

Она не смотрела на него. Хотела дать ему время прийти в себя. Каждому нужно время, чтобы прийти в себя. Но когда тишина между ними стала уж слишком плотной, ей пришлось взглянуть на него.

— Ты шпионила за мной? — тихо спросил он.

— Нет. Я не стала проверять, ходил ли ты туда второй раз, когда ушел ночью из дома.

Она слышала, как он дышит. Потом он вынул ручку из чернильницы и положил ее в пенал. Провел рукой по волосам.

— Я был там второй раз, — спокойно сказал он.

Карна больше не видела его лица. Он плавал среди водорослей. Под водой. Он утонул. И с этим уже ничего нельзя было поделать.

— Почему тебя это интересует? — услыхала она его голос. Значит, он еще не совсем умер.

— Из-за Анны…

Папа стал бесцветным. Исчез.

— Я доктор, Карна.

— И ночью ты тоже доктор?

— И ночью тоже.

— И в ту ночь?

— Да.

— Чем же Ханна была больна?

— Этого я сказать не могу.

— Ты лжешь!

Все. Забрать эти слова назад было уже невозможно. Никогда.

— Карна…

— Ты злой! — Она заплакала и попыталась расплести косичку из красных льняных ниток. Но это не получилось, и она так дернула, что нитки оторвались.

— Ты сказала об этом Анне?

— Нет, бабушка сказала, что не надо.

— Ах, бабушка!..

Она ненавидела его за то, что у него исчезло лицо. Это означало, что она права. Почему он не придумал какого-нибудь объяснения, которому она могла бы поверить? Тогда бы она забыла об этом. И все стало бы как раньше.

— Ты должен сказать об этом Анне, — прошептала она.

— Мне нечего говорить Анне, — отрезал он.

— Скажи ей то, что сказал мне, тогда я перестану чувствовать себя обманщицей из-за того, что мне не разрешают говорить правду.

— В чем, собственно, ты обвиняешь своего отца? — спросил чужой голос.

Она не могла этого произнести. Не знала нужных слов. В Библии это называется блудом. Но как сказать такое слово родному отцу? Она могла бы прочитать ему то место из Библии, но сумка с Библией осталась в ее комнате.

И все, что Анна и Сара рассказывали ей о теле, о любви, о зачатии, о крови, которая будет идти из нее, пока она не станет старой, — все это обернулось лишь отвратительным вкусом во рту. Словно виновата во всем была она одна.

Папа протянул ей через стол носовой платок.

— Ты больше не должен ходить туда! Слышишь?

Сперва он как будто не понял ее слов. Потом подпер щеки руками и серьезно посмотрел на нее.

— Если кому-нибудь из Олаисенов понадобится доктор, мне придется пойти туда. И ты должна это понять.

— Они могут пригласить другого доктора.

— Могут, — согласился он, и у него снова появилось лицо.

Потом он наклонился к ней через стол.

— Ты ведь знаешь, что мы с Ханной давно знаем друг друга. Иногда ей бывает нужно поговорить со мной.

Слова были ненастоящие. Как скрежет железа на ветру.

 

Глава 12

Карна постоянно встречала его на верфи. Но как-то не отмечала его присутствия. Даже издали она видела, какой он грязный. Сажа. Масло. Еще какая-то грязь. Однако она знала, что под этой грязью скрывается Педер, который умеет чинить машины. Он вернулся в Страндстедет, чтобы работать на слипе бабушки и Олаисена.

Она слышала, как старики, сидя на лавке на пристани, говорили о разнице между паровыми и обычными судами. И что Педер учится на механика, или как там это называется. Значит, он должен будет ремонтировать пароходы. И, по их мнению, слип, хоть и новый, слишком мал для этого.

Однажды Карна дома у Биргит показала ей, что, если приставить друг к другу большие и указательные пальцы и посмотреть через них на окно, чуть-чуть согнув внутрь большие пальцы, получится перевернутое сердечко. Биргит это понравилось, и она поинтересовалась, кто научил Карну складывать такое сердечко.

Неожиданно в сердечке Карны возник человек, окруженный солнечным сиянием. Появился и пропал. От удивления она не успела с ним поздороваться. Зато Биргит успела. Через мгновение Педер Олаисен был уже далеко.

— Он был в твоем сердечке! — восхищенно воскликнула Биргит.

— Он решил, что ты смеешься над ним, — сказала ее мать.

И тут же принялась рассказывать, что Педер соблазняет девушек. Они так и липнут к нему, потому что он хорошо танцует. Если бы он довольствовался одной, еще куда ни шло. А так — стыд и позор!

Она строго посмотрела на Карну и Биргит и перекрестилась. Но она быстро забыла о своих словах. Человек, который учился в Трондхейме, не мог быть простым шалопаем. Педеру было двадцать пять лет, однако выглядел он на восемнадцать. И глаза у него были какие-то странные.

— У всех, кто рано остается без матери, такие глаза. Бедняга Педер… — заключила мать Биргит.

Но полагаться на этого «беднягу» все-таки не следовало.

Дома Карна подошла к зеркалу. Ей хотелось узнать, видно ли по ее глазам, что она тоже «бедняга». Странным в ее глазах был только их разный цвет. Но ничто не говорило о том, что она рано лишилась матери.

После уроков она спросила у Анны:

— Можно ли по глазам человека понять, что он рано лишился матери?

Анна никогда не задумывалась над этим. Однако она не засмеялась. Только внимательно посмотрела Карне в глаза. Потом отрицательно покачала головой.

— Почему ты об этом спросила?

— Мать Биргит говорит, что у Педера Олаисена глаза беззащитные, потому что он рано остался без матери.

— Может, в этом что-то и есть, — согласилась Анна.

— У меня есть ты, поэтому по мне этого не видно.

Анна улыбнулась и поблагодарила за доверие. Хотя и считала, что, наверное, она не очень хорошая мать.

Карна даже испугалась:

— Зачем ты так говоришь? Что с нами было бы без тебя? И с папой, и со мной? И кто бы тогда научил меня играть на пианино?

— А помнишь, ты первое время звала меня Ханной?

Карна покраснела. Повеяло опасностью.

— Я не различала ваших имен, — пробормотала она.

— Может, тебе была нужна такая мать, как Ханна?

— Нет-нет! Ты не должна так думать! Слышишь! Я…

Она уткнулась в тетрадь — у нее был ужасный почерк.

Потом, когда они пили заслуженный, по словам Анны, шоколад, Анна спросила:

— А ты знаешь этого Педера?

Карна замотала головой.

Потом сказала, что когда она, еще маленькой, была с бабушкой на верфи, то приняла измазанного Педера за негра. Анна засмеялась.

Карне стало жарко.

— Но я его совсем не знаю! — быстро сказала она.

— Педер — очень симпатичный молодой человек. Мы с Вениамином познакомились с ним у Дины, он был там вместе с Ханной и Вилфредом. Конечно, Вилфред ярче брата и затмевает его. Но он вообще всех затмевает.

— Почему?

— Такой он человек, этот Вилфред. Ему нужно получить все. Спроси у Дины. Она лучше разбирается в таких вещах. — Анна улыбнулась.

— О чем вы разговаривали?

Анна задумалась.

— Дина и мужчины, кажется, говорили о верфи и слипе. И о вложении капитала в Страндстедет, как это называет управляющий банком. А Педера Олаисена больше интересовали Копенгаген и Берлин. Он говорил, что хочет поездить по миру и еще поучиться. Только сначала он должен скопить немного денег. Но Олаисен и слышать об этом не хочет, ему брат нужен на верфи.

— А это решает Олаисен?

— Не думаю.

— Но ведь Педера уже долго здесь не было, — заметила Карна.

— Человек не может сидеть в Страндстедете, если хочет чего-то добиться в жизни.

Карна не поняла, кого Анна имела в виду — Педера Олаисена или самое Карну, — но спросить не решилась. Она не была уверена, что ей хочется чего-то добиться в жизни, ей было достаточно и того, что есть.

На другой день Карна сидела в покоях у бабушки и ела подсунутую ей бабушкой «взятку». Чернослив, изюм, сушеные яблоки, сладкий миндаль и инжир.

— Это от Юна Евера? — спросила Карна.

— Нет, на этот раз от Уле Гундерсена. — Бабушка уже перестала есть и закурила. Глядя на Карну сквозь дым, она посасывала сигару. Зажатая в зубах сигара перемещалась из одного угла рта в другой. Потом она бабушке надоела, и бабушка вынула ее изо рта.

— Мать Биргит говорит, что по глазам человека видно, была у него мать или нет.

Карна терпеливо дожидалась ответа. Она привыкла к тому, что некоторые ответы требуют времени.

— Не знаю. Может, и видно. То, что у человека на душе, так или иначе обязательно, проявляется. Возможно, это видно и по глазам. Но, думаю, это больше зависит от того, что человек собой представляет, чем от того, была ли у него мать. Она имела в виду тебя?

— Нет. Педера Олаисена.

— А-а, Педера… — Казалось, бабушка думает о чем-то другом.

— Ты заметила это?

— Не знаю. — Бабушка положила сигару на блюдо с пирожными. — Педер — надежный человек. Но если ты говоришь, что по его глазам видно…

— Не я, а мать Биргит! — У Карны запылало лицо.

— Раз уж ты заговорила о Педере… Пришло время проверить, на что он способен. Спасибо тебе!

— За что?

— Вениамин присутствовал на последнем заседании правления и говорит, что касса для бедных совсем опустела. Вот мы и устроим благотворительный бал! А деньги пойдут комитету по делам неимущих. Пригласим всех, кто может танцевать. Старики пусть платят и следят за приличиями. Мы с Анной возьмем на себя музыку…

— А я?

— Ты будешь танцевать!

— Я не умею.

— Педер тебя научит. Я буду вам аккомпанировать.

— Лучше умереть! — решила Карна.

— Боже упаси! — Бабушка засмеялась, словно не поверила этому.

Педер Олаисен и не подозревал, что по его глазам видно, что он с двенадцати лет остался без матери.

Несмотря на застенчивость, он осмеливался приглашать девушек на субботних танцах. Но после танцев вежливо раскланивался и уходил к себе. Он снимал комнату у коммерсанта Холе.

И он не отказывался от приглашений, если Вилфред или фру Дина решали, что на том или другом званом обеде необходимо его присутствие. Лишь строго следил за тем, чтобы есть не спеша и держать свои мысли при себе.

Поэтому Педер спокойно отнесся к приходу Дины на слип, когда вечером там никого не было, кроме него. Он часто задерживался на работе после того, как все расходились по домам.

Дина попросила его помочь ей в устройстве бала, который они решили дать в пользу бедняков и больных. Ей нужен человек, на которого она могла бы положиться.

Педер ответил ей удивленным взглядом.

— Боюсь, это у меня не получится, — сказал он.

— Ты мужчина. Ты — Петр, то есть Камень, на тебя можно опереться! — пошутила она, оставаясь серьезной.

Сначала он отказывался. Но она даже не слушала его. С его стороны требуется только немного усердия. Неужели не ясно? В Страндстедете все дается с трудом. Души у здешних людей состарились раньше, чем они сами. Ей нужен именно такой человек, как он!

Педер с сомнением почесал в затылке. Но Дина в свое время дала ему беспроцентный заем, чтобы он поехал учиться, — он не мог просто так отказать ей.

— Я постараюсь, — сказал он и подошел к судовому корпусу, в котором зияла дыра.

— И еще одно. Ты должен помочь мне с бухгалтерией. Это важнее, чем торчать на верфи в любую погоду. Посмотришь наши счета?

Он замер, не поднимая головы, но не ответил ей.

— Таким образом ты отработаешь свой долг, и у тебя еще кое-что останется. Я предлагаю только один раз. Ты понял?

Педер Олаисен поднял голову. Он долго переминался с ноги на ногу. Потом отложил инструменты и начал тщательно вытирать руки тряпьем. Палец за пальцем. Наконец он кивнул:

— Покажите мне вашу бухгалтерию.

На столбах появилась удивительная афиша — в «Гранд Отеле» состоится бал. Газета тоже дала сообщение о бале.

Но поскольку бал был благотворительный и весь доход от него шел в пользу комитета по делам неимущих, билеты стоили дорого, что ограничивало доступ на бал.

Служанки и рабочие с верфи не могли на него попасть. А также угольщики и возницы.

Другое дело — семьи управляющего банком, пастора, школьного учителя, часовщика, адвоката и коммерсанта Холе. Нашлись и такие, которые хотели показать, что в состоянии позволить своим отпрыскам посетить это почетное музыкальное действо.

Желающих оказалось так много, что Дина просила позволения устроить бал не в гостинице, а в помещении управы — там было больше места.

Ее просьба вызвала споры: допустимо ли устраивать танцы и все, что им обычно сопутствует, в зале, предназначенном исключительно для приличных целей?

Слово взял Вилфред Олаисен, он напомнил уважаемому собранию о благородной цели, культурном значении и важности такого события для молодых людей Страндстедета. Даже из Тромсё поступили просьбы от желающих принять участие в бале. Молодые люди должны иметь возможность собраться по такому мирному поводу. Убедительная речь Олаисена в защиту бала была встречена одобрительно. Садясь на место, он считал дело уже решенным.

Однако почтмейстер, который был одновременно и попечителем, и членом приходского совета, возразил против того, чтобы дом местной управы был отдан танцам и музыке. Это оскорбительно! К тому же людям придется не только заплатить за билет, но и раскошелиться на приличную одежду. Он с ужасом думает о тех, кто отдаст последнюю крону, чтобы получить доступ в этот Содом и Гоморру. А какую горечь вызовет это у тех, кто не сможет попасть на бал? Подумал ли кто-нибудь о страданиях несостоятельных членов общества? Бедняков? Сирот, для которых в этом мире нет места?.. Опомнитесь, во имя Христа…

Все опустили глаза и задумались над его словами.

Доктор, который по-своему был заинтересован в этом бале, потому что возглавлял комитет по делам неимущих, тоже попросил слова. Может, ему будет дозволено высказать иную точку зрения и внести свое предложение?

Олаисен был удивлен. Безусловно, окружной доктор может сделать разъяснения. И внести свое предложение.

Но в двух словах!

По мнению Вениамина Грёнэльва, число желающих попасть на бал показало, что Страндстедет несерьезно относится к своей молодежи. Молодым людям негде общаться друг с другом, кроме работы и дома. Этот бал, несомненно, пойдет на благо и молодым людям, и, естественно, опустевшей кассе комитета по делам неимущих. А дабы не допустить, чтобы кто-то из-за отсутствия средств оказался за бортом, он предлагает: пусть люди состоятельные заплатят больше, чем необходимо для посещения их отпрысками этого бала. Тогда не имеющие достаточно средств смогут попасть на него бесплатно. Но оплату билетов следует производить заранее и в другом месте, чтобы избавить людей от ненужного унижения.

Это был один из тех редких случаев, когда председатель Олаисен и окружной доктор ратовали за одно и то же. И они добились своего.

Дина получила полный отчет об этом совещании. Она налила Вениамину и себе можжевеловой водки.

— Может, вам с Олаисеном следует чаще объединять свои усилия? Может, у вас общего не только Ханна?

Вениамин поставил бокал и направился к двери. Но тут же вернулся.

— Что, черт побери, ты имеешь в виду? — спросил он и выпил водку.

— Ты знаешь, что я имею в виду. Эту зиму. Карну. Берегись, Вениамин!

Он повертел в руке пустой бокал.

— Я вижусь с Ханной только в гостях, — прошептал он и встретился с ней глазами.

Она наклонилась над столом, снова наполнила бокалы и села.

— А теперь, Вениамин, послушай мои соображения по поводу этого бала…

После воскресной службы пробст пригласил всех на кофе. В этот день он был весьма разговорчив и воодушевлен, потому что служба удалась.

Пробст был доволен своей паствой. Доктор Грёнэльв играет важную роль в жизни Страндстедета. Его работа и способность находить с людьми общий язык сделали его незаменимым. Разве доктор, почти вопреки собственной воле, не начал заниматься политикой? Разве он не печется о благе своих больных и ближних?

Разве он не является солидным налогоплательщиком и надежной опорой комитета по делам неимущих? Кто еще так же незаменим, когда человек попадает в беду? Кого еще зовут и при родах, и при смерти?..

Пробст воодушевился и посматривал на присутствующих. Здесь собрались самые почтенные люди Страндстедета, но доктор и его семья уже ушли. Поэтому пробст мог говорить свободно, не испытывая чувства неловкости. К тому же семьи председателя Олаисена на службе не было.

Редактор сидел, опустив голову. Но едва заметно кивал, соглашаясь со словами пробста.

Другие кивали более явно. В том числе и управляющий банком.

Ханне больше не надо было шить для людей. Но иногда она все-таки шила. Для Дины и Анны. Они уговаривали ее открыть швейную мастерскую. Конечно, пригласив наемных работниц.

Однажды вечером, когда они все были у Дины, Анна сказала:

— По-моему, Ханне следует открыть швейную мастерскую.

— Прекрасная мысль! — откликнулся Вениамин и посмотрел на Ханну. При таких обстоятельствах он мог себе это позволить. У него появилось щекочущее чувство нереальности. Он словно балансировал на краю пропасти.

Но тем не менее он посмотрел на нее. Один раз. Другой. Искоса, не поднимая глаз. На шрамик на верхней губе, оставшийся от швов, что он наложил ей в ту ночь.

Губа от этого словно чуть-чуть раскрылась и сделалась даже красивее, чем раньше. Он исправил нанесенный Олаисеном вред и оставил на Ханне свою метку.

— По-моему, неглупая мысль. — Олаисен был доволен и обнял Ханну.

Когда они поднимались к своему дому, Анна предложила:

— А не съездить ли нам всей семьей в Рейнснес? Ханна с Вилфредом и детьми и мы?

— Нет! — не успев подумать, ответила Карна. Это прозвучало слишком категорично. Ведь «нет» можно произносить по-разному. Нет! Оно громыхнуло у нее в голове, как каменный обвал. Она не смела взглянуть на Анну. И на папу тоже.

— Почему же? — В голосе Анны слышалось удивление.

Неужели она знает? Или догадывается? Понимает ли папа, что Анна догадывается?

Вениамин был согласен с Карной. Но его «нет» было не столь категорично. Тон был значительно мягче. Слишком много людей, слишком много шума. Он очень устал. Устал от больных. От политики. От совещаний. Они должны понять его. Ведь правда?

И Анна поняла. Но даже если ему не нравится Вилфред Олаисен, что бы тот ни делал, ведь Ханна-то ему нравится?

— Конечно, — мягко сказал папа.

— Тогда я как-нибудь приглашу Ханну в Рейнснес, когда тебя там не будет, — сказала Анна. — С детьми.

— Почему?

— Мне хотелось бы установить с ней более близкие отношения. А при вас, мужчинах, она меня избегает.

— Поступай как знаешь. — Папа не возражал.

Это было ужасно.

— Я забыла у бабушки свою сумочку, — сказала Карна и побежала обратно в гостиницу.

Зал украшали гирляндами из листьев и полевых цветов. Хлопотал весь комитет. Матери и тетки, которым помогали сами молодые люди. И даже кое-кто из доброжелательных отцов семейств, сумевших освободиться, дабы тоже принести пользу.

За всеми действиями наблюдали глаза Педера Олаисена. Спокойные, как ясная погода. И зоркие, как у ястреба.

Что, скажите, могло заставить работника верфи взять на себя такие смешные обязанности? Вилфред дразнил брата, который, по его мнению, занимался бабьей работой и чепухой. Одно дело — поддержать этот бал на правлении местной управы или дать на него деньги, другое — вешать гирлянды и расставлять стулья. Это дело детей и женщин.

Педер соглашался с братом, это избавляло его от необходимости защищаться. Его отсутствующее: «Да, ты прав, но она попросила…» — было непробиваемо.

Еще в детстве он понял, как следует отвечать Вилфреду. Не отвечать же вообще было нельзя — можно было без предупреждения заработать оплеуху.

Пусть Вилфред утверждал свою правоту, подтрунивая над братом. Но соглашаться с ним тоже было опасно. Это было еще хуже. Педер опускал голову и вздыхал над собственной глупостью. Не заходя, однако, слишком далеко и не смеясь над собой, что могло бы вызвать подозрения. Просто напуская на себя пристыженный вид.

Педера огорчало, что Ханна еще не освоила этот прием. Но он никому не говорил об этом.

Педер тщательно вымылся. Только под ногтями остались черные полоски, выдававшие, каким образом он зарабатывает хлеб насущный. Надел чистую рубашку. Он следил за собой, когда шел исполнять свои обязанности по подготовке бала.

Он набросал рисунок, где что должно стоять: здесь — столы, в другом конце зала — пианино и музыканты. Середина была оставлена для танцев. Столы установят по стенам коридора, чтобы люди могли свободно проходить в зал для танцев.

Согласна ли фру Дина с таким предложением? Дина одобрила Педера и похвалила его рисунок. И гирлянды. Как только он догадался? Это же великолепно!

Анна и Дина пожелали ознакомиться с акустикой помещения. Педер сам принес туда Динину виолончель. Осторожно, но без панического страха, какой вызывала у многих эта большая пузатая скрипка. Ведь она в футляре, думал он. А все, что так надежно упаковано, не боится перемещений.

Педер решил развешивать гирлянды, когда все уйдут. Он не хотел выглядеть глупо, вися под потолком и размахивая руками. Лучше заниматься этим в одиночку.

Он не спешил и раздумывал, как сделать стремянку более устойчивой.

Карна сразу узнала его. Он висел вниз головой на железной балке, проходившей через весь зал. Под самым потолком, ухватившись за нее рукой и ногой.

Пахло осотом, клевером и листьями. Низкое солнце глядело в большие окна, просвечивало сквозь ушные мочки Педера и зажигало огнем его золотистые волосы.

Карна остановилась.

Сбоку на столе стояла высокая стремянка. Неужели он собирается по ней спуститься вниз?

Неожиданно он увидел ее. Словно с небес ударила молния. Синяя. Ярко-синяя!

— Осторожней, фрёкен Карна! Я могу упасть вам на голову! — серьезно сказал он. Голос у него был глубокий и чистый. Слишком чистый для человека, висевшего под потолком на одной руке и ноге.

Карна отпрянула, но не могла отвести глаз.

Педер опустил ногу и повис на руке. Потом ухватился за балку и другой рукой и, перебирая руками, двинулся вдоль балки, пока не оказался над стремянкой. Когда он задел ее, стремянка с грохотом упала со стола.

Карна перестала дышать и растерянно оглянулась по сторонам.

— Будьте добры, поставьте стремянку на стол! — попросил он сверху.

С бьющимся сердцем Карна попыталась поднять тяжелую стремянку. В то же время она следила за ним глазами, опасаясь, что он упадет.

Красными у него были не только мочки ушей. Он весь пылал от напряжения.

Наконец Карна водрузила стремянку на стол, но не отпустила ее.

Ей показалось, что его ноги слишком долго кружили над верхней ступенькой, прежде чем нащупали опору. Пока Педер старался обрести равновесие, чтобы отпустить балку, она подумала, что добром это не кончится.

— Подождите, я сейчас залезу на стол, и вы сможете на меня опереться, — приказала она.

Он повиновался, держась за балку попеременно то одной, то другой рукой, словно давая им отдых.

Карна подвинула еще один стол и залезла на него.

— Давайте вашу руку! — сказала она.

Наконец его пальцы обхватили ее руку. Грубые и горячие. Пока он осторожно искал равновесия, она поддерживала и стремянку, и его руку. Потом он отпустил ее и медленно, ступенька за ступенькой, спустился с лестницы.

Наконец они оба стояли на столах, держась с двух сторон за стремянку.

— Это могло плохо кончиться, — сказала Карна.

— Только не с такой помощницей! Спасибо!

Тот же глубокий голос. Словно говорила гора, а не человек, который только что, как обезьяна, висел на железной балке.

В груди у него что-то переливалось, и только потом звучал голос. Но он как будто не сознавал, что в нем скрыта музыка.

Карна покраснела и вспомнила, что когда-то приняла его за негра. И как только человеку, который был совершенно черным, удалось стать таким белым!

Уголки губ у него, втягиваясь внутрь, образовывали маленькие впадинки. Словно хранили тайну. Короткие светлые волосы упрямо вились от самых корней. И не только потому, что он только что висел вниз головой. Она знала, что такие волосы нельзя распрямить, даже намочив их водой.

Лоб был крутой, как скала. И упрямый. Под светлыми бровями мерцали глаза. Эта картина слилась у нее перед глазами во что-то теплое и синее.

К своему стыду, Карна поняла, что вот-вот заплачет. Это было бы глупо, ведь он все-таки не упал. Но она ничего не могла с собой поделать.

— Вы будете играть на балу? — спросил он. До сих пор он еще ни разу не моргнул. Ресницы у него были белесые.

Спрятаться Карне было некуда. Оставалось только смотреть ему в глаза, чувствуя, что у нее начинают течь слезы. Ей хотелось исчезнуть и вместе с тем хотелось, чтобы это продлилось подольше.

Педер вдруг смутился. Он спрыгнул на пол и протянул ей руки.

Тошнота напомнила Карне, что она забыла дышать. Спокойно и глубоко, чтобы предотвратить припадок. Но внизу перед ней стоял Педер. Он был силой. И он повелевал ее дыханием.

Зал начал вращаться. Быстрее, быстрее. Педер тоже вращался. И его глаза. Глубоко в море. На дне. Свет. Ее тянуло туда. Ей было страшно, но она не могла противиться этому.

Она ощущала исходящую от него чудесную силу. Нежную и несокрушимую.

Педер Олаисен никогда не видел припадка падучей и уж тем более не оказывал при нем помощь. Он вдруг осознал, что держит ее в объятиях. Может быть, она уже умерла? Неужели он так напугал ее, что она упала в обморок?

Он в жизни не читал ни одного романа. Но слышал, что хрупкие женщины могут умереть от напряжения. Наверное, стремянка оказалась слишком тяжела для нее.

Карна смотрела на него, значит, она все-таки не умерла. Однако на губах у нее выступила пена. В груди свистело и сипело, тело сводили судороги.

Педер положил ее на стол и попытался выпрямить. Когда он прикоснулся к ней, ему показалось, что он прикоснулся к горячей печке. Он отдернул руку. Потом снова прикоснулся к ней. Попытался удержать, но не мог. Ее тело дугой выгнулось над столом. Она хрипела, руки и ноги сводило.

Наконец Карна упала на стол и затихла. Тело расслабилось. Рот был приоткрыт, но в горле больше не клокотало. Только глаза неподвижно смотрели в одну точку.

Педер потерял последнюю надежду.

И вдруг вспомнил, что ему дан голос. Он позвал на помощь. PI звал до тех пор, пока к нему не прибежали два парня, которые разговаривали во дворе.

Они замерли при виде неподвижного тела Карны и двух составленных столов со стремянкой.

Увидев, как по юбке Карны расплывается мокрое пятно, Педер вздохнул с облегчением. Слава Богу, она не умерла!

Какое-то чувство, о котором он даже не подозревал, подсказало ему, что девушка не все может показать миру. Он заботливо расправил ее юбки так, чтобы пятно скрылось в складках, и поднял ее на руки. Странно, что такая молодая и хрупкая девушка оказалась такой тяжелой!

В ее глазах появилась жизнь. Она закрыла их и вздохнула.

Педер посадил Карну на стол, но не отпустил — иначе все увидели бы мокрую юбку. Кто-то принес чашку с водой.

Прикрывая Карну своим телом, Педер вспомнил, что видел в коридоре одеяло.

— Принесите из коридора одеяло, оно лежит там, на полке! — велел он парням.

Он больше не понимал, ее или его сердце стучит у него в груди. В голове. В висках.

У Карны начался озноб. По лбу градом катился пот. Он поднес чашку к ее губам. Она пила маленькими глотками. Потом открыла глаза и посмотрела на него. Так на него не смотрел еще никто.

Потом она провела по себе руками. Сквозь тонкую рубашку он чувствовал ее руки. Они нащупали пятно, и у нее вырвалось глухое рыдание.

Педер крепче обнял ее.

— Этого никто не видел, — прошептал он.

Она прижалась головой к его плечу. Наверное, у нее просто не было сил держать голову. И убрала руки из тайника между ними. Из-за этого их тела прижались друг к другу. Педер не сразу осознал это.

Кто-то принес, но не одеяло, а ее пальто. Педер заботливо надел его на Карну и застегнул одной рукой, другой он обнимал ее.

— У нее бывают припадки падучей, — сказал кто-то. — Это не страшно.

Он промолчал. У него было одно желание — не выпускать ее из своих объятий.

— Мы можем отвезти ее домой на тележке Ларса, — предложил кто-то.

Педер отрицательно покачал головой. И пока он грудью, всем телом ощущал ее тяжесть, тепло и влажность, она вдруг стала легкой, как перышко. Его сила была тут ни при чем. Он не прилагал вообще никаких усилий. Он просто хотел этого.

— Я сам отнесу ее к фру Дине. Это близко, — сказал он.

Карна попыталась что-то сказать, но у нее вырвался только вздох. Руки ее крепко держали пальто.

— Помочь тебе? — предложил кто-то Педеру.

— Не надо, она легкая, — отказался он и вынес Карну из дома.

Она была так близка ему! Ближе всех девушек, с которыми он танцевал и заигрывал. Ближе тех, с которыми обнимался на сеновалах или за ящиками с рыбой и штабелями торфа. И даже тех, которых видел более обнаженными, чем дозволял Бог.

Педер дошел до «Гранда», так и не почувствовав усталости. Фру Дина открыла двери и провела его в свои покои.

— Положи ее на мою кровать, — сказала она.

Он рассказал ей все, что случилось, и понял, что пора уходить. Дина на прощание пожала ему руку и как-то странно на него поглядела.

— Спасибо! Я не ошиблась. Ты — камень.

 

Глава 13

Педер намочил волосы и старательно причесал их. И все-таки они торчали, будто растрепанные ветром. Рукава черного потертого сюртука были ему коротки. Галстук выглядел взятым напрокат, а штаны из темно-серой фланели не шли к сюртуку.

Прямой широкий нос. Большой рот, слабый и в то же время решительный.

Осторожно, словно лунатик с открытыми глазами, Педер подошел к девушкам, сидевшим у стены.

Карна затаила дыхание, он подходил все ближе и ближе.

Глубокий, хрипловатый голос порхнул между ними. Педер слегка поклонился, Карна не сразу поняла, что он сказал.

— Могу я пригласить вас на танец, фрёкен Карна?

Глядя в его глаза, она поняла, что он останется рядом с ней, даже если она откажется танцевать. Эти глаза заставили ее встать и протянуть ему руку. Заставили вспомнить, что она описалась во время припадка и что он знает об этом, но что это не имеет значения. Потому что пришел он именно к ней.

И когда он легко обнял ее и ее рука легла в его грубую теплую ладонь, ей оставалось только полететь по комнате и взлететь к гирлянде, висевшей на железной балке.

Потому что благодаря Педеру музыка унесла ее за собой.

Он тряхнул головой, и его пробор сбился, губы приоткрылись в тихом смехе. Этот смех, словно котенок, пробрался в ее голову и свернулся там клубком.

Осенью каждый четверг Педер по вечерам помогал Дине вести бухгалтерию и писать письма. Они сидели у секретера в ее покоях.

У Педера был красивый, твердый почерк. Он подходил не только для того, чтобы записывать цифры. Кроме того, Педер говорил не больше, чем следовало. Дине было хорошо в его обществе.

Она как будто не находила ничего странного в том, что Карна под каким-нибудь предлогом тоже приходила к ней по четвергам. Напротив, она говорила:

— Подай нам через час горячий шоколад с печеньем. Ровно в семь!

Таким тоном Дина давала распоряжение горничной, когда у них были гости. Но Карна не обращала на это внимания. Бабушкин тон ничего не значил. В четверг не значил.

— У фрёкен Карны часто бывают припадки? — спросил Педер. Карна только что вышла из комнаты, и Педер открыл счетоводную книгу.

— Случаются. Она страдает эпилепсией.

— Отчего бывает эта болезнь?

— Думаю, этого не знает никто. Но спроси у Вениамина.

— Это опасно?

— Не настолько, чтобы она не могла прийти в себя после припадка. Если, конечно, не ушибется. Но приятного мало. Ты и сам, кажется, убедился в этом в тот раз?

Она положила перед ним расписки. Показала на почтовые отправления, которые казались ей сомнительными. Указала на тенденцию цифр к повышению. С еле заметной усмешкой — пусть это останется между ними.

Конечно, он все понимает.

Имя Вилфреда Олаисена не упоминалось. Да и зачем было упоминать о нем, если все в полном порядке.

— Но может, она больна? Может, нужно что-то сделать, пока не поздно? — спросил Педер.

— Ее смотрел один профессор из Копенгагена и доктор из Берлина. Они ничего не рекомендовали.

Дина взглянула на озабоченное лицо Педера. Потом толкнула его в плечо.

— Она еще ребенок. О чем ты думаешь?

— О том, что хотел бы помочь ей вылечиться, — серьезно ответил Педер.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— О Господи, солидный возраст для мужчины! — воскликнула Дина и похлопала его по руке, словно хотела утешить. Потом измерила его взглядом и безжалостно сказала: — Но сейчас ты еще слишком стар для нашей Карны. Вот лет через пять…

Он мучительно покраснел и сбился в цифрах.

— Вы думаете… лет через пять? — осмелился спросить он.

— Поговори с ней самой. Несмотря на свой юный возраст, Карна в состоянии сказать, что она думает по этому поводу. Другое дело, что за эти пять лет она может передумать. С девушками так бывает.

— Вы считаете, что мне следует поговорить и с доктором?

— Немного попозже. Сейчас это его только испугает.

— По-вашему, нужно обязательно быть богатым, чтобы породниться с хозяевами Рейнснеса?

Она снова измерила его взглядом.

— Нет! Но достаточно умным, чтобы выжить в этом мире.

— К этому я привык. — Педер приободрился.

— Я знаю, — серьезно сказала Дина.

Они занялись делами, теперь их интересовали только цифры.

— Ты когда-нибудь кого-нибудь ударил? — вдруг спросила Дина.

Глаза у него сделались беспомощными.

— Нет! — почти с сожалением ответил он.

— Хорошо!

Он осмелел, и с его губ сорвался дерзкий вопрос:

— А вы?

Дина явно удивилась, но глаза у нее были веселые:

— Случалось.

Вилфред Олаисен посмеивался над этими занятиями бухгалтерией по четвергам. Пока ему не пришло в голову, что он мог бы использовать брата, чтобы разузнать кое-что о делах Дины. Но он наткнулся на стену. Без единой щели. Педер прямо сказал, что не намерен говорить о доверенных ему делах.

Вилфред рассердился, и Педер счел за лучшее ретироваться за дверь конторы. Там он почувствовал себя в безопасности. На верфи было слишком много рук и глаз.

— Я платил за тебя, пока ты учился в школе! — крикнул Вилфред ему вслед. — Ты должен работать на меня! На моей верфи!

— Я и работаю на твоей верфи, — спокойно через плечо ответил Педер. — Кроме вечеров по четвергам.

— Что такого особенного должно быть в женщине, чтобы она добивалась всего, чего захочет? — спросил Вилфред у Ханны тем же вечером. Он только что рассказал ей об измене брата.

— А разве ты сам не такой же? — осмелилась спросить Ханна.

— Я предприниматель!

— Не знаю, что есть в Дине. Наверное, то же самое, что в тебе.

— Это мы еще посмотрим. Я в любое время могу выкупить ее долю.

Ханна могла бы напомнить ему, как трудно им пришлось, когда Дина изъяла из дела часть своего капитала и они были вынуждены заложить дом. Но она промолчала. Как молчала все последние годы. Теперь они говорили только о том, о чем хотел говорить он. Даже в присутствии посторонних Ханна предпочитала не высказывать своего мнения.

Это могло плохо кончиться для нее уже дома, когда дети спали, а служанки были далеко. От необходимости сдерживать себя и всегда быть начеку сердце Ханны заледенело. Этот холод распространялся не только на Вилфреда, но и на всех. Даже на детей.

Зимой, поняв, что ждет четвертого ребенка, Ханна позвала к себе Вениамина. Дома никого не было. Сара с детьми уехала в Рейнснес, а Вилфред отправился куда-то на «Лебеде».

Возле «Гранда» она сунула Вениамину записку, не объясняя, в чем дело. Когда он пришел, она попросила его помочь ей избавиться от ребенка. Вениамин оторопел. Потеряв над собой власть, Ханна схватила его за руки.

— Ты не смеешь просить меня об этом. Пойми, это может стоить тебе жизни.

— Мне все равно! — крикнула она, и ей стало приятно — наконец-то она смогла повысить голос в собственном доме.

— Замолчи! Не смей даже думать об этом! — простонал он и обнял ее.

Она тотчас прильнула к нему, тогда он разжал руки. И продолжал говорить, говорить… Ему хотелось утешить ее.

Ханна была вне себя от отчаяния. В ней проснулась злоба. Захотелось хоть раз потерять голову. Отомстить. Но Вилфреда здесь не было. И все вылилось на Вениамина.

— Он же все равно забьет меня насмерть! — крикнула она.

Увидев его лицо, она раскаялась и стала умолять его остаться. Вениамин все-таки ушел.

Ночью он вернулся, чтобы, по его словам, проведать ее. Ханна обрадовалась — наконец-то он пришел к ней! Но она ошиблась. К ней пришел только доктор.

Она потеряла и его, и себя. Стала другой. Но новая Ханна оказалась сильнее прежней. Ей было легче терпеть.

Она не сопротивлялась, когда Вилфред приходил к ней, и думала о чем-нибудь приятном. Гладя его по волосам, она вспоминала, как пахли пряности, которые сажала Стине. Или клевер на лугу за летним хлевом. Или черника, растертая с сахаром. И даже водоросли под бугром, на котором стоял флагшток.

Но чаще всего перед ней возникал Он. Его запах. Она отвыкла, что у него есть имя. Вспоминала, как они встретились на постоялом дворе в Бергене. Его глаза. Как он пришел к ней в комнату, когда она кормила Карну…

Во время беременности она иногда одна приходила к Дине в «Гранд». Обычно когда Вилфред был в отъезде. Они с Диной никогда не говорили о «тех разах». Но Ханна понимала, что Дина знает все.

Дина часто показывала ей модные журналы из Берлина или Парижа, доставала какую-нибудь ткань и советовалась, что из нее сшить, чтобы выглядело не хуже. Советовалась она с Ханной и относительно меню.

— Что следует подавать привередливым гостям? — обычно спрашивала она.

И Ханна извлекала из памяти рецепты Стине. Она знала, что всегда может прийти к Дине без приглашения, хотя Дина никогда не говорила ей об этом. Ханна только спрашивала у горничной, не занята ли Дина.

О Вениамине они говорили редко, почти никогда. А если и вспоминали о нем, то только в связи с Карной.

Дина позволяла Ханне чувствовать себя свободной. Независимой. Однажды она сказала:

— Если б на твоих плечах не лежала забота о семье, ты могла бы вместе с Бергльот управлять гостиницей. А я смогла бы спокойно съездить в Берлин.

Это был не вопрос. Только признание.

В другой раз Дина сказала:

— Помнишь наш разговор о том, что тебе следует открыть модный магазин? Завести швейную мастерскую. Ты думала над этим?

Конечно, Ханна думала, но ведь это несерьезно.

— Нет ничего невозможного.

— Да, если бы захотел Вилфред, — согласилась Ханна.

Она призналась, что в настоящее время у Олаисена трудности с деньгами. Он ждет, что пойдет сельдь. Тогда он сможет фрахтовать и продавать наживку. Ждет заказов для верфи. Сезон будет трудный. Сейчас он не решится дать ей денег на швейную мастерскую. К тому же у них большое хозяйство. Оно тоже требует денег. Дети.

В следующий раз при встрече с Олаисеном Дина мимоходом выразила сожаление, что пропадает втуне способность Ханны к шитью. Или, как еще говорят, к творчеству.

Олаисен с подозрением относился к подобным разговорам. Он не любил, когда в них всплывало имя Ханны. Это напоминало ему о его унижении. Поэтому, когда фру Дина заговорила о том, что ее не касалось, он дружески поставил ее на место:

— У Ханны и так дел по горло. Большой дом, большая семья.

— Все это может делать прислуга. В Рейнснесе тоже было большое хозяйство и большая семья. Но я не помню, чтобы мне приходилось самой чем-то заниматься. Люди за деньги делают то, что им скажут. Так же как и на верфи. Или вы не согласны? У вас достаточно средств, дорогой Олаисен, чтобы позволить Ханне развивать свои таланты.

Олаисен недоверчиво смотрел на нее, поэтому Дина сказала:

— Не говорите Ханне про наш разговор. Просто мне стало жалко покупать дорогие и плохие платья в Тромсё или Трондхейме, когда Ханна так превосходно шьет. Жена адвоката и Анна тоже могли бы стать ее заказчицами. Ханне надо только нанять двух помощниц. Это небольшие деньги. Да и начальный капитал должен быть не так уж велик. Конечно, надо снять помещение. Купить швейные машины. Ткани. Нельзя недооценивать женщин. Им всегда нужны новые платья. Но не говорите ничего Ханне. Она только размечтается. Между прочим, я хотела сказать еще что-то… Ах да, вчера я получила телеграмму — нам предстоит отремонтировать одно гамбургское судно. Оно завтра придет в Тьельдсунд. Там какие-то неполадки с машиной. Этим судном займется Педер.

— Почему они прислали телеграмму вам?

— Потому что я знакома с владельцем этого судна. Когда-то я имела с ним дело в Гамбурге.

— И поэтому он захотел воспользоваться услугами нашей верфи! — Вилфред сразу расцвел. Глаза его сияли.

Когда Дина перед уходом надевала перчатки, он спросил будто бы случайно, действительно ли она считает, что какой-то жалкий модный магазинчик может принести деньги.

— Не жалкий магазинчик, а магазин Ханны Олаисен! Да, безусловно! Вы в ней не ошиблись. И раз уж мы заговорили об этом: я бы тоже могла вложить в это дело небольшой капитал. Например, приобрести швейные машины. Конечно, они будут принадлежать мне. Аренда машин обойдется вам недорого. Начнете выплачивать за них, когда магазин начнет приносить прибыль. Небольшой процент от прибыли. Пять-десять процентов, что скажете? Только не говорите ничего Ханне. Не надо обнадеживать ее понапрасну… До свидания!

Олаисена мучило неприятное чувство, что фру Дина только делает вид, будто играет по общим правилам, а на самом деле предпринимает шаги, о которых он просто не знает.

Тем не менее он смирялся с тем, что время от времени она противоречит ёму или самостоятельно осуществляет некоторые идеи. Обязанности председателя местной управы требовали от него столько времени, что он поневоле уступил ей на верфи и на слипе некоторое первенство. Олаисен утешал себя тем, что выявит слабые места Дины, когда у него появится больше времени.

Страндстедет превращался в центр пароходного движения в их краях. А благодаря чему? Конечно же пристани Олаисена! Кого теперь интересовало, кому принадлежат причалы?

Все и так знали, что это пристань Вилфреда Олаисена. Разве он не мог по праву называться управляющим? Но называл ли он себя так? Нет! Только приезжающим приходило в голову называть его управляющим. При этом слове люди благоговейно замирали, как в церкви. Таким образом это звание становилось более значительным.

Даже приезжие из Гамбурга спрашивали, где находится верфь управляющего Олаисена! Разве мог он помешать им? Люди сами видели, кто есть кто.

Больше половины приезжих были женщины, мечтавшие выйти замуж. Они гордо ходили по Страндстедету, выставляя себя напоказ. Работы для женщин здесь было достаточно. В протоколах местной управы она называлась «работой по дому». Кроме того, женщины могли работать продавщицами в магазинах и официантками.

Олаисен начал понимать, что не только состоятельные женщины, но и все остальные тоже стараются одеваться прилично.

Однажды вечером он нежно посмотрел на Ханну.

— Я думаю открыть для тебя модный магазин! — сказал он. — Конечно, дохода это не принесет. Но мне будет приятно, если твои способности не пропадут зря. Дети скоро вырастут. Мне наплевать, если люди начнут злословить, будто я не могу прокормить свою жену. Все равно этому никто не поверит.

Ханна закрыла глаза, ее охватила слабость. Потом она посмотрела на него. Встала и завернулась в платок.

— Не шути так со мной, Вилфред.

— Я не шучу. Я уже давно думаю об этом. Разве ты не шила для людей, когда мы с тобой познакомились? Но на этот раз ты будешь шить не в каморке, в которой была вынуждена также и жить. Мы найдем светлое, просторное помещение. Я даже придумал название… «Швейная мастерская фру Олаисен». Тебе нравится?

— Но тогда нам придется нанять двух постоянных нянь и… может быть, портних…

— Разве я не привык нанимать людей на работу? Найму и теперь и портних, и нянь.

— А наш долг банку?

— Это своим чередом. Все будет в порядке. Я все улажу. А если мы окажемся в трудном положении, я могу продать третью часть пароходной пристани.

— Кто, по-твоему, ее здесь купит? В Страндстедете? О какой третьей части ты говоришь?

— Не думай об этом. Ты в этом не разбираешься. Так покупать для тебя мастерскую и машины или ты отказываешься?

Треть ее будет принадлежать Дине, как и треть пароходной компании. Остальное — мне. Разве я не сказал тебе об этом?

— Нет.

— Впрочем, это не имеет значения.

— Как получилось, что Дина тоже стала хозяйкой пристани?

— Некоторое время назад мы с ней заключили сделку. Она сказала, что всегда мечтала владеть хоть кусочком пристани. Я счел это естественным. Вот и все.

Людей удивляло, что Ханна Олаисен, как обычная вдова, собирается открыть швейную мастерскую. Да еще в ее положении! Кое-кто считал, что Олаисен хочет расширить свое влияние, чтобы обеспечить себя на случай, если времена изменятся.

Другие полагали, что у председателя управы большой аппетит — он заинтересован в росте Страндстедета. Редкий человек. Сразу понял, какие возможности кроются в шитье женской одежды.

Ведь в Страндстедет время от времени приезжает театр. Это заставляет женщин обновлять гардероб. А домашние концерты в «Гранд Отеле»? А праздники? Приличное платье нужно всегда.

Кроме того, сюда приехал фотограф. Не станут же люди фотографироваться в чем попало!

Страндстедет растет и развивается, говорили люди, понимающие в этом толк. Не это главное, говорили другие. Главное, чтобы на всех хватало работы и хлеба.

 

Глава 14

Сторонники Олаисена испытали настоящее потрясение, когда председателем местной управы с большим перевесом голосов был выбран Вениамин Грёнэльв.

У Вилфреда Олаисена только что родился четвертый сын, и, по-видимому, сейчас его волновало только это событие. Он вежливо улыбался направо и налево. Этот человек не потеряется ни при каких обстоятельствах, говорили те, кто знал его лучше других.

Окружной доктор не ждал такого поворота событий. Он опасался, как бы это избрание не пошло во вред больным.

Но поскольку он не отказался, ему оставалось только принять новый пост. Так получилось, что Вениамин не только выиграл выборы, но и стал председателем управы, даже не претендуя на это.

И к тому же жена его была уроженкой Копенгагена! Ни у кого в Страндстедете не было жены, которая говорила бы по-датски. За короткое время у некоторых дам появилась привычка на датский манер катать во рту гласные, прежде чем произнести их. Если, конечно, они разговаривали с образованными людьми.

Никто их к этому не принуждал, это получалось само собой. В обществе и на благотворительных вечерах дамы говорили так, даже не замечая этого.

Многие в Страндстедете были уже сыты Олаисеном по горло, а доктор — замечательный человек! И получил образование за границей.

Незадолго до выборов распространились слухи, что дела Олаисена пошатнулись вскоре после того, как он вложил крупную сумму в новый пароход и одновременно открыл модный магазин для фру Ханны. Говорили даже, будто банку пришлось предоставить ему отсрочку займа, потому что после того, как новый слип вступил в эксплуатацию, дела на верфи пошли хуже. Непонятно почему. Уж не потому ли, что брат Олаисена все больше сотрудничал с фру Диной?

Но кое-кто понимал, где зарыта собака. Банковский заем пугал всех — и богатых, и бедных. Олаисен зарвался. А как он важничал, когда был председателем управы!

Высокомерия ему не занимать, говорили люди. И теперь, когда Олаисен перестал быть председателем управы, рабочие наконец признались, что он никогда не отличался щедростью.

Олаисен занимался оставшимися у него предприятиями и в «Гранде», встречаясь с мужчинами за пуншем, проявлял сдержанность. Его никогда не видели пьяным; не то что многих.

Фру Олаисен, напротив, после перевыборов председателя не показывалась в своей мастерской. Да и в других местах тоже.

Однажды вечером дочь пономаря, вернувшись домой после хоровой репетиции, сообщила, что Олаисен бьет Ханну.

Мать выбранила дочь и велела не разносить слухов, но тут же спросила у нее:

— Кто это сказал?

— Кто-то у нас в хоре.

— Может, это и неправда.

— Я спросила у Карны, правда ли это. И она ужасно покраснела.

— Она подтвердила это?

— Нет!

Через полчаса уже многие знали, что Олаисен — чудовище.

В тот день, когда разразился скандал, было пятнадцать градусов мороза и северное сияние зажглось на небе уже в самом начале вечера. Почтмейстер одним словом определил и небесное явление, и поведение Олаисена:

— Дьявол забавляется!

Почтмейстер часто первый предсказывал несчастье. Он уже видел письма адвоката. Толстое письмо было адресовано Олаисену. Тонкое — фру Дине.

У телеграфиста были свои источники. Денежные переводы из немецкого банка. Понять цифры не составляло труда. Они пишутся одинаково и на норвежском, и на немецком. Разобраться в деталях было куда труднее. Немецким телеграфист не владел и должен был хранить в тайне содержание полученных телеграмм. Ему оставалось только удивляться осведомленности людей. Им почему-то все тут же становилось известно!

Многие видели, как адвокат Бринк выходил из «Гранда» с портфелем для документов под мышкой. Среди бела дня. Ясно, что он ходил туда не развлекаться.

Новость быстро облетела Страндстедет. Фру Дина изъяла из верфи свой капитал. Управляющий банком отказал Олаисену в кредите, и двенадцать рабочих могли вот-вот остаться без куска хлеба. В Страндстедете ходили самые противоречивые слухи. С неба валил снег. Цены на уголь были высокие, и ощущалось приближение катастрофы.

Правда, в газете о падении Олаисена не было ни слова. Пока не было. Но этого ждали. Из-за чего газета шла нарасхват. Все хотели быть в курсе событий. Ведь об этом могли сообщить в любой малозаметной статейке.

Люди, зависевшие от заработка у Олаисена, уже потеряли последнюю надежду. Но предвкушавшие настоящую трагедию были полны ожиданий.

Столько всего хотелось рассказать, о стольком спросить, что даже поздно вечером люди выходили из дому, боясь пропустить что-нибудь важное.

Сообщение в газете обмануло все ожидания. Хотя заголовок был сенсационный:

«Фру Дина Бернхофт выкупила долю управляющего Вилфреда Олаисена в верфи, слипе и пароходной пристани».

Далее сообщалось: «Никакого банкротства! Рабочие места в Страндстедете спасены!»

Прочитавшим статью до конца было ясно, что только так Олаисен мог не допустить, чтобы его жилище пошло с молотка. А статью прочитали почти все.

В ней говорилось также, что управляющий сохранил за собой свои два парохода и может спокойно жить в своем доме на холме, созерцая оттуда пристань и верфь, которые некогда построил.

Из-за этого заголовка не одна только продавщица из лавки Холе пропустила, что говорилось в газете о женской эмансипации. А также рассказ о некоем женоненавистнике и объявление о бесплатной раздаче книг под общим названием «Месть цыганки».

А ведь именно этим газета «Сеньенс Тиденде» хотела увеличить число своих подписчиков. К сожалению, для этой кампании был выбран неподходящий день. На нее почти никто не обратил внимания — всех интересовало только то, что фру Дина спасла Страндстедет.

И люди, у которых дома царил образцовый порядок и газета в тот же день отправлялась на свое место на заднем дворе, так никогда и не прочитали статью о женской эмансипации.

Газета Олаисена более осторожно сообщала о его поражении. И это неудивительно — Вилфред Олаисен все еще располагал большей частью ее акций.

Тем важнее было для ее конкурента развернуть военные действия. Через несколько дней появилось сообщение, что некоторые круги выражают сомнение, что капиталовложение Олаисена в местной газете подтверждается его предпринимательской деятельностью.

Олаисен дал опровержение под заголовком: «Злонамеренные слухи о моем банкротстве». В нем он писал, что вполне заслуживает доверия, хотя и счел необходимым несколько ограничить свою деятельность.

В тот же день в газете на двух колонках появилось следующее объявление:

«Модный магазин Ханны Олаисен рекомендует всем посетить свою рождественскую выставку, отличающуюся богатством ассортимента. На ней представлена одежда из гладкой и буклированной ткани, а также «английской кожи» разных оттенков. Любая одежда будет изготовлена мгновенно, как только мы получим ваши размеры».

Старший сын Олаисена Рикард о многом узнавал в школе и по дороге домой. Все то, о чем не говорилось дома. Каждый день он возвращался из школы в синяках и в разорванной одежде.

Младшие мальчики еще находились под защитой Сары и няни. Но и они не могли помешать людям громко делать свои замечания в присутствии детей или бросать на них красноречивые взгляды. Любовь к ближнему многообразна в своих проявлениях.

Педер Олаисен находился между Сциллой и Харибдой. Олаисен недвусмысленно дал ему понять, что он должен прекратить все отношения с Грёнэльвами. Любой из Грёнэльвов хуже шакала или оборотня. Даже если носит фамилию Бернхофт.

Педер плохо представлял себе особенности поведения шакалов и оборотней, но от этого ему было не легче.

К тому же на верфи он столкнулся с тем обстоятельством, что он — Олаисен, а следовательно, человек ненадежный. Хотя прямо ему никто об этом не говорил.

Объяснять Вилфреду, что он должен исполнять свою работу независимо от того, кому теперь принадлежит верфь, было бесполезно.

Но думал Педер только о Карне. О дочери и внучке шакалов и оборотней. И понимал, что его способностям предстоит серьезное испытание.

Тем временем Вениамин вникал в крупные и мелкие дела местной управы. Собрания и разговоры с людьми, которых он встречал по дороге, занимали большую часть его времени. Как только заканчивался прием больных, он сразу хватался за пальто. Анна и Карна уже привыкли к его словам: «Сейчас мне некогда…»

Анна несколько раз пыталась поговорить с ним о будущем Карны. Но он отвечал невнятно, на бегу. Она подозревала, что он даже не слышит, что ему говорят.

Когда он бывал дома, ее пугал его отсутствующий взгляд. Словно он был где-то в другой комнате, в другом месте. Словно готовился к разговору, но только не с ней.

Жизнь с Вениамином стала напоминать Анне жизнь ее родителей. Они больше не разговаривали друг с другом, разве что где-нибудь в гостях.

Они спали в одной постели. Но расстояние между ними было так велико, что только сонное дыхание напоминало им друг о друге. Вениамин спал крепче, чем Анна. И кто же станет упрекать спящего человека?

Однажды вечером незадолго до Рождества они сидели в гостиной одни. Анна знала, что скоро он вскочит, чтобы идти на очередное собрание.

— Летом я поеду в Копенгаген, — сказала она, не обращаясь к нему.

В этом не звучало обиды. И это не была демонстрация. Однако Анна ждала, что он закроет газету. В худшем случае, раздраженно бросит ее в сторону. В лучшем — объявит, что они поедут вместе.

Но он не отозвался. Даже не оторвал глаз от газеты. Она встала и подошла к окну. Она все еще ждала.

Газета зашелестела. Он перевернул страницу. Анна поняла, что он даже не слышал ее слов.

Она подождала еще немного, потом, несмотря на мороз, стала открывать окно. Рама примерзла и не поддавалась. Анне даже пришлось ударить по ней ногой.

— Анна, что ты делаешь? Здесь достаточно воздуха! — послышалось из-за газеты.

— А мне нечем дышать!

Не оглядываясь на Вениамина, она влезла на подоконник и упала на спину в мягкий, влажный снег. Закрыла глаза и полежала неподвижно. Потом начала медленно двигать руками и ногами.

В сочельник в Рейнснесе они с Карной всегда так играли. Здесь, в Страндстедете, ангелов не изображали. Здесь просто умирали от удушья.

Она глубоко вздохнула. От движений снег проникал под платье. Спина у нее была уже мокрая. Словно она плыла в воде. Или лежала среди строф в новых нотах, которые разучивала с Диной. Смётана. «Моя Родина».

Анна начала напевать. Открыла глаза и увидела фиолетовое зимнее небо с мириадами звезд. Звезды таили знаки ее жизни, но истолковать их она не могла.

В освещенном-окне возник Вениамин. Председатель местной управы. Он казался прозрачным. Словно марля из его докторского чемоданчика.

Когда он перестал быть Вениамином? Должно быть, очень давно. Просто до сегодняшнего вечера она этого не понимала.

И, глядя на него снизу вверх, она вдруг вспомнила его лицо, каким оно было, когда они лежали на жесткой студенческой кровати Акселя.

Как мало она тогда понимала! Это было даже трогательно.

— Прости, Господь, мои желания! — пропела она человеку, стоявшему в окне.

— Анна! Ради Бога, что ты делаешь?

— Прости, Господь, мои желания! — пела она.

Это был совершенно новый Смётана. Родина. Отечество. Жесткая студенческая кровать. Где радость от того, что они согрешили вместе? Куда исчез этот дивный, свободный страх? В Нурланде они потеряли его. Потеряли все. Она потеряла Молодость, Любовника и Отечество. Страндстедет задушил все чувства. Вместе с окружным доктором, ставшим теперь председателем местной управы.

Она запела громче:

— Прости, Господь, мои желания!

— Анна!

— Тс-с-с! Речь идет о жизни и смерти. Я вместе с ангелом лечу в открытое море. Я разговариваю со Сметаной и звездами о моих желаниях.

— Я должен идти, Анна. Меня ждут.

Она слышала, что он хотел засмеяться. Но у него это не получилось, не то что у нее. Она снова громко запела.

— Ты озябнешь и промокнешь! — сказал он.

— Как все, кто плывет по морю!

Он странно посмотрел на нее. И исчез из окна. Кто он, этот человек?

 

Глава 15

Карна всегда знала, что ей придется уехать из дому, чтобы учиться. Может, получить диплом. Но до этого было еще далеко.

Анна читала вслух газетные статьи о доступности образования для женщин и говорила, как повезло Карне; ее отец понимает, что знания необходимы не только мужчинам.

Правда, Вениамин воспротивился тому, чтобы Карна жила у вдовы в Тромсё и училась в женской гимназии фрёкен Тесен. Хотя, по мнению Анны, так было бы проще и ближе.

Вместо этого он написал в Берген Дагни Холм, вдове ленсмана. Племянница Дагни, у которой было трое почти взрослых детей, была готова принять Карну к себе. Ей предоставят отдельную комнату, и она будет жить в семье, как своя. Со временем они научатся справляться с ее припадками. И она даже сможет брать уроки пения.

Но когда обо всем было договорено, Карна заявила, что она в Берген не поедет. Ни за что. Она не собирается учиться в гимназии. Или брать уроки пения. Ее вполне устраивает, как она поет.

Она хочет жить дома. В Страндстедете.

На первых порах Вениамин сдержался и захотел узнать, что послужило причиной отказа. Может, страх перед чужими людьми?

Но тут выяснилось, что Карна уже не ребенок и он плохо знает свою дочь.

А он-то думал, что знает и может читать ее, как знакомые параграфы отчетов в комитет по здоровью. Но он ошибся.

Сперва Карна отказалась от каких-либо объяснений. Она не поедет ни в Берген, ни в другое место, и точка.

Вениамин пожаловался на нее Дине. Та засмеялась. Разве он не знает, что, когда Карна остается ночевать в «Гранде», она приходит туда не только затем, чтобы повидаться с бабушкой? Разве она не призналась им, что ночует там лишь затем, чтобы в шесть утра в любую погоду постоять у открытого окна? В шесть утра! И только для того, чтобы видеть, как Педер Олаисен идет на верфь.

— Она увидела его в сердечке, сложенном из пальцев, — объяснила Дина и, наблюдая одним глазом за Вениамином, продемонстрировала, как это делается.

Кроме того, по словам Дины, Карна, не спросив ни у кого разрешения, заказала себе платье в модном магазине Ханны. Педером объяснялось и то, что она вдруг осмелела и стала посещать вечера, не беря с собой Библию.

Неужели они не знают, что Карна пользуется каждым случаем, чтобы покружиться на танцах в объятиях Педера Олаисена? Будь то вальс, мазурка, да что угодно! Она порхает под любую музыку.

— Но ведь в десять часов она всегда бывает дома! — дрогнувшим голосом возразил Вениамин.

— Да, я предупредила Педера, что с его стороны будет благоразумным вовремя приводить Карну домой.

— Но я ни разу не видел его у наших ворот!

— Правильно, я посоветовала ему позаботиться, чтобы у ворот Карну встречала Биргит, а он сам сразу же уходил.

То, что не было известно Вениамину, было известно всем дамам и сплетницам Страндстедета: Педер Олаисен слишком сильно прижимает к себе докторскую дочку. Это уже почти неприлично.

Биргит сообщила Карне об этих слухах и получила объяснение: Педер боится, что во время танцев у нее случится припадок. Он очень сильный. Поэтому так крепко держит ее. Неужели Биргит не понимает? Ему просто трудно рассчитать, сильно или не сильно он прижимает к себе Карну.

Биргит не была уверена, что ее убедило объяснение Карны, но промолчала. Почему бы?

Карна была вызвана в кабинет к папе. Немедленно!

Она остановилась в дверях, зная, что речь пойдет о Бергене.

Сперва она молча слушала Вениамина. Потом ей стало грустно. У него был такой глупый вид, когда он объяснял ей, что ей следует чувствовать и думать.

— Я не поеду в Берген, — сказала она и хотела уйти.

Вениамин налился краской, заставил ее сесть и позвал Анну.

И Анна сказала все то, что забыл сказать папа. Но Карна стояла на своем. Вениамин рассердился и вскочил, Анна предостерегающе посмотрела на него.

Он снова сел и продолжал свою речь.

Карна должна помнить, что немногие девушки имеют возможность учиться. Слышала ли она, чтобы какая-нибудь девушка проявила неблагодарность и отказалась научиться чему-нибудь, кроме домоводства? Они прекрасно видят, что из Карны не получится хорошей хозяйки. Она слишком нерасторопна. Чего она хочет? Может, им следует выдать ее замуж? За какого-нибудь старика? Выдал же ленсман Дину, когда ей было всего шестнадцать. Это, что ли, ей по душе?

Карна поняла, что ее час пробил.

— Да! Я хочу выйти замуж за Педера! Он тоже хочет жениться на мне. Но боится поговорить с вами, потому что бабушка сказала ему, что это вас напугает. Но если бабушка могла в шестнадцать лет выйти за старика, значит, и я могу сейчас выйти замуж. Тем более что Педер не старик!

Анна испугалась, а папа сидел с таким видом, словно получил затрещину.

— Карна, — сказала Анна. — Замужество — очень серьезный шаг.

— Знаю, но все-таки люди женятся.

— Ты еще сопливый ребенок! — сердито сказал папа.

— Я уже не ребенок. И я всему научусь, когда выйду замуж за Педера. Мне ничего не нужно. Даже пианино…

Папа встал и, тяжело ступая, заходил по кабинету. Взад и вперед. Не останавливаясь, зажег трубку. И курил на ходу. От его мелькания у Карны закружилась голова. В конце концов он остановился.

— Хорошенькое воспитание мы тебе дали! — воскликнул он… — Единственное, что тебе надо, — это выйти замуж! А как же твои способности?

— Никаких способностей у меня нет. Да они мне и не нужны.

— Неужели ты настолько глупа, что готова стать женой первого попавшегося пройдохи…

— Он не пройдоха, — сказала Карна, как только смогла говорить. Слова Вениамина о Педере причинили ей боль.

— А кто же он, если вбил в голову девчонке такую глупость! Я сам поговорю с ним.

Раздался стук. Это Анна громко стукнула кулаком по столу. Сперва она как будто даже сама испугалась этого звука, но тут же забыла о своем страхе. Она встала и, сгорбившись, смотрела на папу. Глаза ее метали молнии.

— Не смей говорить о любви с презрением! Слышишь! Любви несладко пришлось в семействе Грёнэльв. И я рада, что Карна способна любить. Почему бы нам не поддержать ее? С женитьбой можно и подождать. Но зачем ей ехать в Берген? Если она против этого, то и я тоже против. Принуждать ее к поездке в Берген — такое же преступление, как и насильно выдавать замуж. Я этого не разрешу! — властно сказала Анна, по-прежнему не спуская глаз с папы.

Они поссорились, и виновата в этом была Карна.

— Этого я от тебя не ждал, — сказал папа Анне ледяным тоном. — Не ты ли всегда отстаивала свободу женщин и их право на образование?

— Какая же это свобода, если она не хочет?

— Я думал, мы одинаково смотрим на будущее Карны.

Папа говорил с Анной стиснув зубы. Она не ответила, и он презрительно продолжал:

— Карна может уехать, а когда вернется, посмотрим, выдержит ли эта так называемая любовь испытание временем.

Уголки губ у Анны дергались, подбородок дрожал:

— По-моему, неправильно пытаться делить чувства на порции в зависимости от обстоятельств, как делаете вы с Диной. Вы всегда подсчитываете выигрыш и проигрыш. Ты тоже, Вениамин! Предусматриваешь и выгоду, и пользу. От меня могла быть польза, к тому же я приехала по своей воле. Поэтому ты женился на мне. Но любовь — это дар, Вениамин Грёнэльв! И его нужно беречь. Она может прийти и поздно, и рано. Но ее не понять людям, которые все делят на порции, как для заключенных. Она дает силу тем немногим, кто умеет все отдавать и все принимать. Поэтому я оказалась среди чужих. Из-за любви. В последние годы ты отпускал мне любовь небольшими порциями. Как было удобно доктору Грёнэльву. А теперь и председателю. Спасибо тебе. Но любовь стоила того! Годы, недели, дни! За любовь платят одиночеством!

Папино лицо было как чистая страница блокнота.

Карне захотелось уйти. Куда угодно.

Она повернулась к двери и увидела бабушку. Подбежав к ней, она спрятала лицо у нее на груди.

Тишина. Она слышала только, как у бабушки бьется сердце.

— Молодец, Анна! — сказала наконец бабушка и положила руку на голову Карны.

Ей никто не ответил.

— Я понимаю, Анна, что это касается только вас с Вениамином, хотя ты говорила про всю семью. Мне стало любопытно, и я вошла. Прости, но мне было полезно послушать тебя…

Анна поникла, словно из нее выпустили воздух, но тут же снова выпрямилась.

— Должна сказать, что твои слова задели меня. За себя надо отвечать, Вениамин. — Голос у бабушки был спокоен, не то что сердце. Оно громко стучало под щекой Карны.

Анна отошла к окну. Папа остался один посреди комнаты. Он не пошевелился с тех пор, как Анна начала говорить.

Бабушка переводила взгляд с него на Анну и обратно.

— Мне сейчас нужен большой бокал портвейна. Или лучше докторского рома. Ваша гора меня доконала. Будь мне двадцать пять, я бы купила себе верховую лошадь, чтобы только не мучить ноги, поднимаясь к дому доктора. Но в моем возрасте я предпочитаю ходить пешком, нежели объезжать лошадь.

Папа очнулся. Он подошел к шкафу, достал графин и рюмки. Наливая, уронил одну рюмку на пол.

Отступив на шаг, он долго смотрел на осколки. Потом отставил графин, забыв, по-видимому, что собирался сделать.

Карна отпустила бабушку и подошла к нему. Он ее не заметил. Она наполнила две оставшиеся рюмки. Открыла шкаф, достала и наполнила третью рюмку.

Все по-прежнему молчали.

Карна протянула папе рюмку, он принял ее, не глядя на Карну. Потом она подошла к окну, где стояла Анна, и к бабушке. Дала рюмки и им. Хорошо, когда знаешь, что нужно делать.

Но пить, по-видимому, никто не собирался. Тогда она решила положить этому конец. Она встала рядом с папой, сложила на животе руки и сказала:

— За ваше здоровье!

Дина выбросила из конторы мебель Олаисена и заменила ее новой. Сделала двойную дверь, чтобы заглушить шум верфи. Повесила новые занавески. И переехала в контору. Она повелевала. Приказывала. Проверяла. Сразу отменила два прежних распоряжения.

Мужчины и раньше снимали перед ней шапки, так было всегда. Но когда они начали ей кланяться, она выбранила их и велела продолжать работу.

— Кто не может поздороваться, не отрываясь от работы, пусть лучше вовсе не здоровается, — сказала она.

Они боялись ее больше, чем Олаисена, которого приветствовали, точно оловянные солдатики. В шесть утра в понедельник, минута в минуту, Дина приходила на верфь, вызывала к себе мастера и подробно расспрашивала его обо всем.

К полудню она оставляла их в покое, но они слышали, как она работает в конторе.

Она приобрела крутящееся кресло. Такого здесь еще не видели и хотели бы испробовать, но не смели подняться в контору без ее вызова, а тогда она сама сидела в кресле.

Олаисена больше заботил его костюм, чем обстановка конторы. Фру Дина умела позаботиться сразу обо всем. Она и для рабочих приобрела хороший стол и удобные стулья, чтобы они могли есть по-человечески. До сих пор они располагались обедать на ящиках или кому где вздумается.

По субботам она угощала их так называемой «стапельной стопочкой». И сама выпивала вместе с ними. После рабочего дня.

— Я не оплачиваю то время, когда вы пьете, — говорила она.

Им было странно получать распоряжения от женщины. В этом было что-то противоестественное. Но выбора у них не было.

Однажды мастер сказал ей, что при Олаисене они закрывали наряды только в конце недели. Такой был порядок.

Дина похлопала его по плечу:

— Если хочешь, можешь соблюдать порядки Олаисена… когда начнешь работать у него. Но тогда нам на верфи понадобится новый мастер!

— Черт бы тебя побрал! — буркнул мастер, когда она ушла.

Но никогда больше не говорил о порядках, которых придерживались у Олаисена.

Они не совсем понимали ее. Но что-то говорило им, что она понимает их.

Она приказала мыть полы не один раз в неделю, а каждый день. Одни рабочие посмеивались, другие чертыхались. Но через две недели все заметили разницу. Теперь им было легко дышать каждый день, а не только по понедельникам.

Олаисен, получив большой заказ, имел обыкновение совершать прогулку на «Лебеде», чтобы выпить по стаканчику пунша с «нужными людьми». Фру Дина спускалась после окончания работы из конторы, объявляла рабочим цифры и следующее задание и предлагала выпить по рюмочке. Но только по одной.

Этого было достаточно, чтобы рабочие становились покладистыми. Возвращаясь домой, они не были даже навеселе. Но на душе у них было светло, и телу было приятно. Однажды цифры оказались особенно хорошими, и рабочим тоже перепало от этого. Дина ничего не сказала им заранее, но велела Педеру после ее ухода раздать рабочим деньги.

Когда они потом благодарили ее, она махнула рукой и сказала: «Работайте на здоровье». Если бы она не была женщиной, они сказали бы, что она хороший мужик.

После Нового года Педер пришел к Дине в четверг, чтобы заняться бухгалтерией. Этот обычай сохранился, хотя теперь они могли бы заниматься бухгалтерией и в конторе.

Он был угрюм, потому что заранее приготовился объявить ей, что должен взять расчет.

— Почему? — удивилась Дина.

— Вилфред считает, что я не должен работать на другую сторону.

— Что еще за другая сторона?

— Или на его конкурента. Он так сказал.

— А ты?

— Я должен взять расчет.

— Чтобы угодить брату?

— Нет, чтобы что-то сделать.

— И ты считаешь, что ничего лучше ты сделать не можешь?

— Это с какой стороны посмотреть. Или сколько можно заработать.

— И как же ты собираешься зарабатывать?

— Пойду в море. На пароходе Вилфреда. Он хочет, чтобы я возил наживку и всякое такое.

— Та-ак… Выходит, ты занимал деньги на учение, чтобы теперь возить наживку?

Педер наклонил голову и заложил руки за спину.

Дина внимательно наблюдала за ним.

— Извините меня, фру Дина. Я не хочу ссориться с братом.

— Других причин нет?

Он поднял голову и посмотрел ей в глаза.

— Нет. Мы с Вилфредом заключили соглашение.

— И в чем же оно состоит?

— Я перестану работать на вас, но зато смогу встречаться с Карной.

Он глубоко вздохнул, не зная, куда деть руки. Хотел спрятать их в карманы, но передумал. И так все было хуже некуда.

Дина засмеялась воркующим смехом — ну что тут поделаешь! Потом вскинула голову:

— Вот как? И с каких это пор Вилфред Олаисен распоряжается моей внучкой?

Педер растерялся, но не отступил:

— Ведь я намерен посвататься к Карне, когда она станет старше.

Его откровенность всегда нравилась людям. Почти всегда. Подсознательно он знал это. Поэтому не старался избегать трудных разговоров. Кроме разговоров с Вилфредом.

Педер был далеко не красноречив. Совсем нет. Но он имел смелость смотреть людям в глаза. И его лицо говорило им больше, чем слова.

У него и в мыслях не было сообщать фру Дине, что он хочет посвататься к Карне. Но во время разговора он понял, что это будет правильно. Что же касается Вилфреда, он и не думает распоряжаться Карной. Как можно! Просто Вилфреда надо успокоить. Так было всегда. Если Вилфред спокоен и весел, все устраивается само собой.

— Садись и слушай! — велела ему Дина.

Педер сел на краешек стула.

— Я не хочу, чтобы ты у меня работал! Тебе не хватает знаний!

Он слышал, что она сказала. Но смысл сказанного ускользнул от него. Если она хотела оскорбить его, то это не возымело действия, потому что было неправдой.

— Что вы хотите сказать? — спросил он.

— Ты просто возомнивший о себе мальчишка. Я сама увольняю тебя!

— За ЧТО?

— Ты решил, что, если угодишь Вилфреду, у тебя все будет хорошо и с Карной. Но ты мне больше не нужен. А это значит, что не нужен также и Карне. Понятно?

Педер нахмурился. Неужели это серьезно? Или она только хочет задеть его? Что за этим кроется? Какая хитрость? Вид у нее был не сердитый.

— Я больше не смогу видеть Карну? — прошептал он.

— Нет!

Кровь бросилась ему в голову. Он так судорожно стиснул руки, что побелели суставы.

— Тогда, фру Дина, вы ничем не лучше Вилфреда, — спокойно сказал он. Но внутри у него все дрожало. Упрямые завитки волос тоже дрожали. Видит ли она это?

— А почему я должна быть лучше, чем он?

Педер растерялся. Он не был готов к тому, что разговор примет такой оборот.

— Чего вы от меня хотите?

— Чтобы ты поехал в Берген и стал хорошим инженером-механиком. А не просто жестянщиком. Вернувшись, ты выкупишь те акции, которые пришлось продать твоему брату. И уже будешь работать на самого себя.

Педер, не моргая, смотрел на нее:

— Это было бы хорошо. Но у меня нет денег, чтобы учиться в Бергене.

— Я дам тебе заем без процентов и без каких бы то ни было обязательств.

Педер разжал руки. Он оперся на подлокотники и приподнялся с кресла.

— Фру Дина, почему вы это делаете? — шепотом спросил он, снова упав в кресло. Словно пытался переварить несчастье.

— Я собираюсь расширить верфь, пристроив к ней механический завод, а самой мне механику уже не одолеть.

— Механический завод?

— Этого требуют новые времена.

Педер глотнул воздуха и несколько раз моргнул. Потом решился. Будь что будет, Вилфред — не Вилфред.

— Я согласен!

— Значит, остаешься у меня, пока не получишь места на верфи Георгов в Бергене?

Он встал и протянул ей руку.

Педер набрался храбрости и пошел прямо к доктору домой, чтобы рассказать Карне, что поедет в Берген. Осенью. Если его там примут.

Карна во все глаза смотрела на него. Она не обрадовалась. И голос у нее был такой, словно одного из них ждала смерть.

Как он может поехать в Берген, когда она только что отказалась ехать туда?

Так он узнал всю историю. Ей пришлось даже поссориться с отцом, чтобы не ехать в Берген. Теперь в доме никто не смеет произносить это слово.

И вдруг он является go своей новостью. Разве это любовь?

Педер покраснел до ушей. Но сожаления не выразил. Он сказал прямо, что нельзя отказываться, если тебе предлагают учиться. Как она могла отказаться? Да он возьмет ее с собой, сунет в сундук и сдаст в багаж!

Неужели она думает, что любовь умрет, если они зиму или две проживут в разлуке? Плохо же она его знает! Неужели она зря спасла его, чтобы он не упал со стремянки? Или она не верит в такие знаки?

Педер продолжал говорить с мягкой настойчивостью проповедника, он восхищался доктором, который был готов платить за ее учение. Ведь потом она все равно выйдет замуж! Любой другой отец счел бы эти расходы лишними, потому что все, чему она может научиться в Бергене, останется втуне.

Почему она не рассказала ему о своих трудностях? Почему оставила его в стороне, словно немую скотину, с которой бесполезно разговаривать?

Карна никогда не слышала от Педера такой длинной речи. А его голос! Он звучал откуда-то из глубины груди, к которой она могла прислонить голову, когда их никто не видел. Как теперь. В гостиной никого не было, кроме них.

Стоял трескучий мороз. И хотя печка гудела, откуда-то все время дуло. Пар, поднимавшийся над блюдом с рыбой, не мог согреть им ноги. Но лицу было жарко.

— Замечательно вкусно! — сказала Дина и принялась за рыбью печень. Отломила кусочек хлеба, понюхала его.

Вениамин не любил печени. Но остальные с ней согласились.

Карна беспокойно ерзала на стуле и наблюдала за ними. Сейчас она им скажет. Сейчас!

— Я все-таки решила поехать в Берген!

Папа и Анна перестали есть. Но бабушка как будто не слышала ее.

— Вот как? Интересно, — заметил папа.

— Ты передумала? — Анна обрадовалась.

Карна кивнула.

— И что же заставило тебя изменить решение? — спросил папа.

— Педер считает, что для любви так лучше.

Анна как-то странно вскинула голову и быстро взглянула на папу. Она становилась красивее, когда улыбалась.

Бабушка сидела с таким видом, будто ей ни до чего нет дела.

— Значит, Педер так считает? Пригласи его к нам домой, мы поговорим с ним.

— Он был здесь вчера.

— Без моего ведома?

— Но ведь тебя никогда нет дома!

— Анна, передай мне, пожалуйста, блюдо с печенью, — попросил папа.

— Но ведь ты не ешь печени? — удивилась Карна.

— Не люблю, но сегодня попробую проглотить — и печень, и все остальное.

 

Глава 16

Однажды в Страндстедет прибыл на пароходе худой человек в черной одежде. Уже не первой молодости. Седой, гладко выбритый, загорелый. Голубые, будто обращенные внутрь себя глаза придавали его лицу отсутствующее выражение. Словно он витал где-то далеко отсюда.

Люди на пристани зашептались под проливным дождем, они не скрывали своего удивления. Кто он? Некоторым он показался знакомым, но они не могли вспомнить, где его видели.

Вид у него был неприступный. Он сам нес свой чемодан и саквояж и спросил у извозчика, далеко ли до «Гранд Отеля».

— Нет, но я могу отвезти вас туда.

Приезжий попросил, чтобы извозчик отвез его багаж. Ему хочется пройтись.

— Поедете вы или нет, цена одинаковая.

Не дождавшись ответа, извозчик тронул лошадь, приезжий трусил следом.

Несколько молодых людей пошли с ним, надеясь что-нибудь выведать. Но приезжий был не из болтливых. Нет, он не из этих мест. Нет, он не знает, сколько здесь пробудет. Он просто путешествует. И все.

Приезжий в черном поднялся на крыльцо гостиницы и постучал молоточком в дверь.

Да, свободные номера есть. Если он не имеет ничего против мансарды. Комнаты там хорошие. Вот только надо подниматься еще по одной лесенке.

Еще одна лесенка его не пугала. Он попросил принести ему в номер бутербродов и крепкого кофе. И теплой воды для умывания.

Ему дали ключ и показали дорогу. Вещи он пожелал нести сам. Однако горничная получила мелкие чаевые за свои услуги.

Оставшись в номере один, он открыл окно и долго стоял, глядя на дома и на гавань.

По дороге поднимались две женщины. На одной из них была широкополая шляпа. Когда они подошли к гостинице, к нему наверх долетел ее низкий голос.

Он медленно отошел от окна.

Горничная постучала в дверь — она принесла бутерброды и кофе. Не желает ли господин чего-нибудь еще, пока они не закрыли кухню на ночь?

Нет, спасибо, больше ничего не нужно. Но он поинтересовался, откроют ли ему дверь, если он вечером пойдет погулять.

Конечно, откроют, их гости еще ни разу не оставались на улице. Если парадная дверь окажется запертой, ему придется воспользоваться черным ходом. Там через буфетную он попадет в общий коридор.

Приезжий был без сюртука, в рубашке и расстегнутой жилетке. Видно было, что он хорошо сложен, но физическим трудом не занимался.

— У вас много гостей?

— Восемь. Но в четверг все номера будут заняты. Впрочем, у нас найдется место для всех. Вы собираетесь остаться до четверга?

— Еще не знаю. Но в таком случае мне понадобится стол побольше, здесь, у окна. Я должен работать.

Она может рекомендовать ему угловую комнату во втором этаже. Там стол побольше. Это нетрудно устроить.

Нет, ему нравится здесь. Нравится вид. Он может сам принести сюда стол.

Горничная обещала все сделать. Найти стол просто. Что еще она хотела сказать? Ах да, она не помнит, записался ли он в книге для гостей? Как его записать?

— Я запишусь завтра утром перед завтраком, — сказал он.

Горничная смутилась и сделала реверанс.

Июнь! Бесполезно ждать, чтобы стемнело. Здесь не стемнеет.

Где-то в доме слышались звуки виолончели. Он открыл дверь, послушал, потом снова прикрыл ее.

Когда все стихло, он взял пальто и спустился по лестнице. Осторожно, словно боялся кого-нибудь встретить.

— Не захотел записаться? И не представился?

— Он сказал, что запишется завтра.

— Мы должны знать, кто к нам приезжает.

— Я видела, как он ушел. Если хотите, я дождусь его и попрошу записаться.

— Не надо. Ступай спать. Но пусть Бергльот проследит, чтобы он расплатился перед отъездом. Безымянных гостей мы не держим в кредит.

Дина нетерпеливо махнула рукой, отпуская горничную.

Личные покои Дины состояли из двух комнат во втором этаже. Гостиной и спальни, соединенных дверью. Окна гостиной смотрели на гавань и на дорогу.

Она увидела его, когда он возвращался. Этот высокий, немного сутулый человек кого-то напомнил ей, но она не могла припомнить, где она его видела. Лицо его было скрыто шляпой.

Дина сидела у открытого окна и курила, следя за ним глазами. В его походке было что-то знакомое.

Иаков? Он? Что-то насторожило ее. Не явление Иакова. Но то, что этот человек был слишком реальным. И чем ближе он подходил, тем реальнее становился.

Дина вздрогнула. Она погасила сигару и выпрямилась, чтобы лучше видеть его. Когда он был под самым окном, она, задержав дыхание, хотела сказать, что сейчас откроет ему дверь. Но не смогла вымолвить ни слова.

Он заметил ее. Снял шляпу и поднял голову.

Тогда она узнала его.

Они встретились в полутемном коридоре.

Что говорится после такой долгой разлуки?

Никто их не видел. Никто не удивился их поведению. Поэтому оба забыли поздороваться, как положено.

Он замер со шляпой в руке, его глаза скользили по ней. Потом он кивнул и начал подниматься по лестнице.

Она шла за ним.

Когда на втором этаже он хотел подняться в мансарду, она молча взяла его за плечо и кивнула на дверь в свои покои.

Поколебавшись, он прошел туда. С таким видом, словно проснулся и обнаружил, что находится совсем не там, где заснул.

Она закрыла за ними дверь.

Вдали у Вогена сердито загудел пароход. Потом все стихло. Они смотрели друг на друга, точно кто-то запер их здесь. Он — с отсутствующим выражением лица. Она — сосредоточенно. Потом, точно придумав, как положить конец неловкости, протянула руку, чтобы взять у него пальто.

Он медленно снял пальто. Движения у него были, как у заводной игрушки.

Дина открыла дверь спальни и положила его пальто на кровать. Дверь так и осталась приоткрытой.

Видно, она сохранила привычку использовать свою спальню для чего придется, подумал он. Сегодня она положила там его пальто. Может, она не изменилась? Только постарела?

Они еще так и не поздоровались. Теперь здороваться было уже поздно.

Он осмотрел комнату.

В углу стояли две виолончели. Мебель была от Бидермейера, но немного. Диван, четыре стула, секретер с верхним отделением, книжный шкаф. У одного окна — курительный столик и два кресла с пуфиками.

По обе стороны от секретера висели картины. На одной была изображена красивая темноволосая женщина с добрым лицом. Глядя на него, она держалась за спускавшуюся с потолка сеть.

На другой — нагая зеленоватая женщина с белой виолончелью. Он подошел поближе и увидел табличку с надписью «Ребенок, заглушающий горе музыкой».

На картине, висевшей над диваном, было изображено развесистое дерево, бросающее тень на молодого человека, который на фоне солнца пахал черную землю.

— Ты поселилась в Страндстедете? У тебя гостиница и верфь?

— А ты все-таки приехал домой из Америки, Юхан?

Он кивнул. Голос ее не изменился. Словно она не пользовалась им с тех пор, как они расстались. Просто лежал где-то без употребления и только что вернулся к ней. Низкий, проникновенный.

Она подошла к шкафчику, достала графин и две рюмки. Наполнила их, не спрашивая у него, будет ли он пить. Вежливо поклонившись, он принял у нее рюмку.

Они стояли в нескольких шагах друг от друга с рюмками в руках. Места вокруг было много.

— Мадера? — спросил он.

— Мадера. Подойдет?

— Подойдет.

— С возвращением!

— Спасибо.

Она сделала движение рукой, и он сел. Но не на указанное ею кресло, а на диван. В глубине комнаты.

Она пошла за ним. Села на стул напротив него.

Он ждал, что она спросит, почему он не предупредил о своем приезде телеграммой или хотя бы письмом. Но она не спросила. Ждала, что он сам все объяснит?

— Как Рейнснес? — спросил он без обиняков.

Он понял, что она ждала этого вопроса, потому что ответила тут же:

— Рейнснес принадлежит Вениамину.

Он посмотрел в рюмку и поставил ее на стол.

— Ты получил сообщение от адвоката? Я не была уверена, что у меня правильный адрес, — спросила она.

— Да, я получил письмо.

Сейчас она скажет, что, наверное, раздел имущества его устроил, раз он не протестовал против него. Но она этого не сказала.

— Однако Вениамин не занимается усадьбой.

— Нет, он окружной врач. Ты ведь знаешь?

Он кивнул. Попробовал угадать ее мысли, но не смог.

— У Рейнснеса нет будущего?

— Сейчас похоже, что нет. Но все может измениться. Ты ведь не случайно об этом спросил?

— Хотел просить разрешения пожить там некоторое время. Бесплатно, конечно.

Он видел, что она напряженно о чем-то думает. Зрачки, ноздри, подрагивание в уголках губ.

— Вениамин будет рад. Плохо, когда дом стоит пустой.

— Я хотел сначала спросить у тебя.

— Я понимаю.

— Правда?

Она посмотрела на него:

— А может, и нет.

Призналась! Раньше бы она никогда этого не сделала. Словно угадав его мысли, она переменила тему разговора:

— Ты хорошо выглядишь.

— Спасибо, ты тоже. Возраст не властен над тобой. Ему стало легче, когда разговор принял другой оборот.

Хотя он говорил искренне. Когда-то он не смел даже смотреть на нее. Боялся оказаться в плену. Для этого многого не требовалось. Она вдруг оказывалась так близко.

Пока они молчали, он почувствовал, что она стала мягче. Что ее изменило? Возраст?

— Стине писала из Висконсина, что ты был там пастором.

— Да, несколько лет. Но я уже давно не пастор.

— Почему?

— Я стал пастором не по своей воле.

— Если не ошибаюсь, это было желание твоей матери?

— Ты не ошиблась.

Они опять помолчали. Она подняла рюмку и кивнула. Он последовал ее примеру.

— Стине писала, что паства очень любила тебя.

— Может быть.

— И все-таки ты отказался от сана?

— Я уехал в Миннеаполис. Преподавал там норвежский. Страховал на случай пожара.

Она издала удивленное восклицание. Он усмехнулся, но без тени смущения.

— А теперь хочешь поехать в Рейнснес и посмотреть, что ты сможешь там сделать?

— Нет, — спокойно ответил он.

— А что же?

— Если бы Рейнснес принадлежал мне, я бы считал, что усадьба пришла в запустение по моей вине. Рад, что избежал этого. Но мне все-таки захотелось взглянуть на старые места.

— Понятно. Мне тоже захотелось.

— Ты здесь солидно обосновалась. Я слышал про твои предприятия. Перестраиваешь Страндстедет под новые времена? У тебя неплохо получается.

— Ты слишком высокого мнения обо мне, Юхан.

— Почему же?

Тон, каким она произнесла его имя, заставил его опустить глаза. Может, она так же одинока, как он?

— Новые времена оказались губительны для Рейнснеса. Вениамин сдал в аренду землю и хлев. Дом выглядит как всегда. Но там никто не живет. Он заперт. Иногда мы ездим туда. Все вместе или как придется. Чаще всего летом.

Она помолчала и пригубила вино.

— Тебе, наверное, не терпится попасть туда?

— Если это никого не затруднит.

— Я договорюсь, чтобы тебя отвезли туда.

— А ты поедешь со мной?

Она быстро взглянула на него:

— Если ты подождешь несколько дней, я пошлю туда служанку, чтобы она все привела в порядок. Пустой дом, сам понимаешь.

— Нет.

— Нет?

— Только ты и я.

Он видел, что ему удалось привести ее в замешательство. Но только на мгновение.

— Ах вот как? Но тогда я скажу служанке, чтобы она вернулась, как только закончит работу.

Ее улыбка была всего лишь нервным подергиванием мышц. Было видно, что она еще не привыкла подчиняться приказам. И она не спросила, что он имеет в виду.

— Спасибо! — Он посмотрел на карманные часы. Это были часы Иакова. Потом допил рюмку и встал.

По пути к двери он вспомнил о своем пальто, лежавшем на ее кровати. Но не спросил о нем. Она тоже не упомянула о нем. Неужели она позволит ему уйти без пальто?

Когда он взялся за ручку двери, она сказала как бы невзначай:

— А твое пальто?

— Что?

Она кивнула на спальню.

Он подождал, но она не собиралась принести ему пальто.

— Ах да, верно! — Он отпустил ручку двери.

Что это, месть или прежняя одержимость? Юхан не знал. Он сделал вид, что хочет забрать пальто, но подошел к ней. Обнял за талию и увлек за собой в спальню. Так человек ведет себя, только когда ему нечего терять.

Он застал ее врасплох. Она позволила увести себя. К пальто американского покроя с большим воротником. К шляпе.

В последний раз ими руководила она. Теперь — он. Он ощутил ее аромат. Не тот, который он помнил. Не такой откровенный. Более спокойный. Мир и дороги оставили свой след.

Она осторожно высвободилась из его рук. Положила руку ему на плечо и оттолкнула его. Не резко. Скорее намекая, что он стоит слишком близко. Когда она начала прибегать к намекам?

Он взял пальто и шляпу. Выходя из гостиной, раза два внимательно оглянулся.

— Красивая комната. Спасибо за угощение! Покойной ночи, Дина!

Вениамин встретил Сару на дороге. Удобный случай для разговора.

— Добрый день! — весело сказал он и пошел рядом. Взял у нее из рук корзинку и спросил, как она поживает.

Она была удивлена:

— Спасибо. Хорошо. Разве тебе в эту сторону?

— Я не спешу. А как дела у вас?

— Ханна почти не выходит из дома, значит, все в порядке, — ответила Сара. Но Вениамин уловил в ее голосе отчаяние.

— Что можно сделать? — тихо спросил он.

Мимо прошли несколько человек.

— Если уж Дина не могла спасти ее, то я и не знаю… Порой мне кажется, что она уже сдалась.

— А он?

— Потеряв верфь, он потерял и мужество. Но пока он хотя бы не трогает ее.

— Скажешь, если что-то случится?

— Да, если смогу улизнуть из дома. Теперь это бывает нечасто.

Он кивнул:

— А ты сама как?

— Что — я? Тоже не могу никуда пойти. Он и меня стережет. Если б ему немного повезло, он бы повеселел.

Вениамин остановился и отдал ей корзинку. И долго смотрел потом, как она, прихрамывая, поднимается по склону.

Анна написала письмо Ханне и Вилфреду Олаисену и отправила его по почте. Она пригласила их в Рейнснес на Иванов день. Будут только две их семьи. Пожалуйста! Карне и Педеру так тяжела эта семейная ссора. Хорошо, если бы до того Вилфред с Ханной пришли к ним в гости. Они бы провели вечер только вчетвером. Письмо было адресовано Вилфреду. Он на него не ответил.

Ханна почти не показывалась на людях. Продавщица и портниха были уволены. Шторы на окнах магазина не поднимались. В солнечные дни сквозь желтую вощеную ткань просвечивало объявление, приглашающее заказчиц. Теперь оно ничего не значило.

От прежнего Олаисена осталась лишь тень. Однако он продолжал посещать совещания в редакции газеты. Иногда приходил на пристань, чтобы встретить деловых знакомых. Но сам редко ездил куда-нибудь на своих судах. Люди полагали, что он устроил контору в одной из комнат своего дома.

Вениамин считал, что теперь Олаисен, не покидая дома, может всегда следить за Ханной. Слухи о том, что он бьет Ханну, прекратились. С другой стороны, и добрых слухов тоже не было. Люди обходили эту семью молчанием.

Зато их внимание обратилось на Юхана Грёнэльва, который, поездив по миру, вернулся домой.

Вениамин едва узнал Юхана. Юхан никогда не был таким. Это смущало Вениамина. Они, правда, переписывались, пока Вениамин жил в Копенгагене, но чтобы Юхан до такой степени забыл о своем духовном сане, что у него даже появилось чувство юмора!..

Анна, напротив, ничему не удивлялась. Появился человек, с которым она могла разговаривать. Сначала Вениамин обрадовался. Но когда он стал почти каждый день заставать в гостиной Анну, оживленно беседующую с Юханом, он признался себе, что это уже чересчур.

— Чувствуется, что этот человек покинул дом совсем молодым, — сказала однажды Анна после ухода гостя.

— В отличие от других, которые тоже вернулись домой? — насмешливо спросил Вениамин.

— Нет, я имела в виду совсем другое, — ответила Анна, наблюдая за ним.

— Понятно. Когда-то он был отвратительным моралистом.

— Трудно себе представить. Скорей всего, ты сам был слишком молод и чего-то не понимал.

— Может быть. Или он изменился в лучшую сторону, — безразлично сказал Вениамин.

Она промолчала.

— Хорошо, что он тебе нравится. — Вениамин погладил ее по щеке.

— А тебе нет?

— Сначала мне нужно кое в чем разобраться.

— В чем же?

— Не знаю.

— Оставь его в покое, пусть будет таким, какой есть.

— Хорошо, хорошо. — Вениамин встал.

— Он обещал, что пойдет к Олаисенам и передаст им привет от Стине и Фомы.

— Вот как?

— Что-то нужно делать.

— Ради кого?

— Ради их обоих. Ради детей. Они несчастны и отверженны.

— Олаисен и хотел быть отверженным.

— Никто этого не хочет, Вениамин.

— Ты права. Как обычно. — Поднимаясь по лестнице, он обнял ее.

Вениамин привык к их коротким разговорам и всегда старался закончить их полюбовно. Ради покоя в доме. Ему было небезразлично знать, что его ждет по возвращении домой.

Случалось, он ловил себя на мысли, что жизнь быстро проходит мимо. Но задумывался над этим недолго. Главное — не отстать от нее.

Анна всегда где-то витала. Даже когда они сидели в одной комнате. Тот случай, когда она выпрыгнула из окна, насторожил его. Но постепенно все забылось. Ежедневные дела. Будущее Карны. И в последнее время — Юхан.

И Ханна. И то, о чем знала Карна, — его посещение Ханны, о котором он так и не рассказал Анне. Иногда, когда они с Анной сидели у него в кабинете, он был почти готов открыться ей. Но вдруг она ему не поверит?

Боль со временем выветрилась. Вениамин чувствовал себя опустошенным из-за того, что не смел увидеться с Ханной. Однажды в светлую минуту он назвал свое поведение предательством. Но тут же отогнал прочь эту мысль. Он ничего не может сделать, не ухудшив ее положения!

Когда он понял, что Анна и в самом деле хочет поехать в Копенгаген, его первым порывом было поехать вместе с ней. Но что ему делать в Копенгагене? Жить летом в квартире своего тестя? Или у них на даче? Вместе с матерью Анны?

Нет, он только испортит Анне всю поездку. Или Анна тут совсем ни при чем? Может, ему просто хочется испытать, каково жить, не чувствуя на себе постоянно ее взгляд? Что бы там ни было, а он сказал ей: «Конечно, дорогая, ты должна поехать!»

Она пыталась уговорить его поехать вместе, но он нашел уважительные причины для отказа. Важное совещание в управе. Отчет комитета по здоровью. Предполагаемое строительство молочного завода в Страндстедете. И, наконец, то, что округ останется без врача.

Однажды зимой Вениамин с Анной поехали в Рейнснес проведать дом. На подоконнике стоял бокал из-под шампанского, забытый там с лета.

Анна отнесла бокал на кухню. Вымыла его и убрала в буфет. Теперь его уже нельзя было отличить от других бокалов, стоявших там рядами.

Вениамина преследовал вид этого забытого бокала. Даже когда они истопили печи и легли, он думал только о нем.

Они любили друг друга, им было хорошо вместе, и все-таки он продолжал думать о бокале.

Во что превратилась их совместная жизнь? Почему она напоминала ему содержимое бокала, который кто-то забыл в пустом доме? Когда шампанское вылили из бутылки, оно пенилось и играло. Постепенно содержимое превратилось в тепловатую воду. Золотистая жидкость испарялась все больше, и наконец бокал с высохшими остатками шампанского покрылся пылью. Лишь полоска по краям бокала да немного гущи на дне напоминали о том, что было когда-то.

Вениамин не мог доверять даже страсти. Иногда, встречая глаза Анны, он читал в них вызов. Как в тот раз, когда она прыгнула в снег.

Как он поступил тогда? Просто ушел. К серой жизни серых людей. Куда, черт возьми, подевалась страсть?

Или права была Анна, когда в кабинете при Карне и Дине сказала, что он делит любовь на порции? Не это ли рикошетом ударило по нему самому?

В нем остался только председатель. Он заставлял себя играть свою роль. Роль человека, на которого все смотрели снизу вверх, к чьим словам прислушивались. Кому верили.

Карна не понимала, как ей следует относиться к Юхану. Он появился неожиданно. Значит, так же неожиданно и уедет. Как Аксель.

Она вспоминала, что еще до приезда Юхана папа говорил о нем с надменностью или раздражением. От бабушки она о Юхане не слышала никогда. Она была вынуждена признаться, что устоять перед Юханом трудно. Хотя папа и относился к нему сдержанно. Может, сдержанность папы вызвана тем, что на самом деле они не братья? Что сыновьями Иакова они считались только в церковных книгах?

Но Анне, безусловно, Юхан нравился. В первый же раз, когда они встретились с ним у бабушки, она пригласила его к ним на обед и играла для него на рояле. Бабушка как ни в чем не бывало наблюдала за этой встречей. Это удивило Карну. Она спросила у бабушки, долго ли Юхан пробудет в Страндстедете, и бабушка ответила, что он хочет немного пожить в Рейнснесе.

— Один? — удивилась Карна.

— Да, отшельником, — ответила бабушка, и, по-видимому, она не шутила.

Но в то время мысли Карны были заняты другим. Они с Педером не расстанутся, они оба поедут в Берген! Он будет практиковаться на верфи Георгов, а она — учиться в гимназии.

Бабушка говорила, что по воскресеньям они смогут гулять по бергенским набережным. Но Карна не должна забывать о приличиях, а то ее отправят домой. В Бергене не принято, чтобы молодые девушки вели себя так вольно, как в Страндстедете.

А если ее отправят домой, Педер останется там один. Ведь он должен научиться строить суда на бабушкиной верфи.

Педер был единственный, о ком стоило думать.

Через две недели после приезда Юхана бабушка отправила в Рейнснес двух служанок. Шторы, занавески, покрывала, весь дом и надворные постройки должны быть вымыты и приведены в жилой вид.

— Он должен вернуться домой, — сказала бабушка.

Сам Юхан говорил, что едет в монастырь. Но он не прочь, чтобы они приехали к нему. Все вместе, одновременно! Если им удастся это устроить.

Анна обещала приехать в Рейнснес до своей поездки в Копенгаген. Они уже давно не собирались в Рейнснесе все вместе. Ее радовала эта предстоящая встреча.

Они заговорили об Олаисене. Анна спросила у Юхана, как им победить вражду. Ведь Ханна тоже часть Рейнснеса.

— Ты согласен, Вениамин? — спросила она.

— Конечно, — ответил папа. Вид у него был обычный. И все-таки Карна насторожилась.

За день до отъезда Юхана в Рейнснес Дина устроила обед в его честь. Карна спросила, нельзя ли пригласить на обед и Педера.

— В другой раз, — ответила бабушка. Она явно что-то задумала.

— Почему нет? — умоляюще спросила Карна.

— Лучше избавить его от наших разговоров о его брате, — ответила бабушка.

И вопрос был решен.

После обеда, когда они расположились в бабушкиной гостиной, бабушка и в самом деле заговорила о семье Олаисена.

— Юхан обо всем договорился, Анна! Ему удалось уговорить Вилфреда и Ханну приехать в Рейнснес. Они обещали.

Анна обрадовалась. А папа как будто даже не понял, о чем шла речь. Он налил коньяк только себе.

— Как это тебе удалось? — поинтересовалась Анна.

— Это оказалось совсем нетрудно. Я пригласил их приехать в Рейнснес, вот и все.

— А ты сказал, что мы тоже там будем? — спросила Карна.

— Да.

— А о чем вы говорили до того? — Анна не могла сдержать любопытства.

— До того я долго рассказывал им про Стине с Фомой и про Америку. Сказал, что Исаак вырос, — теперь он красивый молодой человек. Потом посокрушался, что меня немного пугает предстоящее одиночество в Рейнснесе и что я буду рад гостям. Что жду вас на Иванов день, но что места там хватит всем. Признаюсь, я не подал вида, что знаю о вашей вражде.

— Похоже, тебе помогал Господь! — сказал папа. В его голосе звучало подозрение.

— Может, и так. Но эта помощь не хуже любой другой, — улыбнулся Юхан.

— Нужно постараться, чтобы все прошло тихо и мирно. У нас не будет другой возможности наладить с ними отношения, — сказала бабушка.

— Ты понял, что за человек Олаисен? О чем он думает? — спросила Анна.

— Олаисен… Не знаю, каким он был раньше, но сейчас это сломленный человек. Хотя, наверное, это неудивительно? — Юхан оглядел всех.

— Ты рассказала Юхану, с чего все началось? — спросил папа у бабушки.

— Нет, я хотела, чтобы он познакомился с Вилфредом, не имея о нем предвзятого мнения и не зная, в чем его обвиняют. И оказалась права. Это подействовало.

— Ну хорошо, задание выполнено. Так в, чем же его обвиняют? — спросил Юхан.

Все молчали.

— Олаисен бьет Ханну, — сказала наконец Анна.

— Почему?

— Ну, например, разозлился, что Дина вышла из их общего дела и он разорился. Или что я получил большинство голосов и стал председателем управы, — быстро сказал папа.

Юхан задумался, но промолчал.

— Не ждите, что Олаисен забыл про это, хотя он и подружился с Юханом, — напомнила Карна.

— В этом году Иванов день задаст нам задачку, — сухо, как он умел, сказал папа.

— Обойдется, только не надо все время об этом думать, — заметила Анна.

— Попробуем. И у всех будет возможность сбежать оттуда, — сказала бабушка и погасила сигару.

Анна перед сном расчесывала волосы. Вениамин уже лег и смотрел на нее.

— Как ты думаешь, Юхан приехал, чтобы вернуть себе Рейнснес? — спросила Анна, глядя на него в зеркало.

— Кто знает? Вообще он не может ничего требовать. Он уже получил свою долю наследства.

— Думаю, Юхан не из тех, кто умеет что-либо требовать. На такого он не похож.

— Всякое бывает, если речь идет о наследстве.

— Как ты поступишь в этом случае?

— Предложу ему мировую. Но отказаться от наследства Карны я не могу.

— Думаешь, она когда-нибудь захочет возродить Рейнснес?

— Трудно себе это представить.

— Тогда почему не передать его Юхану, если он захочет?

— Об этом ему придется поговорить с Карной, когда она достигнет совершеннолетия, — сухо ответил Вениамин.

— Ты не сердишься, что я заговорила об этом?

— Нет, но я устал от всех ссор.

— Мы едем в Рейнснес на Иванов день, как раз чтобы уладить ссору!

— Я бы хотел поехать туда только с тобой. Ты и я!

— Ты серьезно?

— Да.

Она отложила щетку и подошла к кровати.

— Поедем сейчас! — прошептала она и сунула руки ему под рубашку.

Он засмеялся и стянул с себя рубашку. И сразу почувствовал, как налился тяжелым желанием. Добрым тяжелым желанием.

 

Глава 17

Юхан увидел лодку задолго до того, как она подошла к берегу, и успел встретить ее у воды.

— Ты ловко управляешься с парусом, — с восхищением сказал он.

— С парусом — как с любовью. Стоит один раз испытать, что значит идти под парусом, и уже никогда этого не забудешь.

Она спрыгнула на берег.

Они вместе подложили под лодку катки. Не каждый день в Рейнснес приходили лодки.

— Ты одна?

— Ты дал понять, что хочешь этого.

Она расправила плечи, уперлась руками в бока и запрокинула голову назад. Словно показывая себя.

Платок упал на плечи. Темные волосы с сединой шевелились вокруг лица.

Он тоже выпрямился и смотрел на нее. Словно не понял значения ее слов и потому ждал объяснений.

— Я вижу, ветер был попутный. — Он засмеялся.

— Да, и не слабый. Но у меня устала спина. — Она снова расправила плечи.

— Чем ты тут занимаешься? — спросила она, поднимаясь к дому. Они вместе несли ее плетеную корзину.

— Читал. Писал.

Она удовлетворилась ответом и больше не спрашивала. На полпути она остановилась. Выглянуло солнце. Она подняла к солнцу лицо и закрыла глаза.

— А как жизнь в твоем монастыре? Все в порядке?

— По-разному. — Он засмеялся.

Трава в том году выросла небывалая. Арендатор жил в своей усадьбе дальше в проливе. Хлев стоял пустой, и до сенокоса было еще далеко. Во время сенокоса приезжие косцы жили в доме для работников. Зимой сено увозили отсюда на санях.

Дина сказала, что любила осенью подниматься на сеновал и прыгать в сено. В последний раз она прыгала в прошлом году вместе с Карной. Конечно, теперь, как и раньше, это не разрешалось. Они с Карной возвращались домой, давясь от смеха. И не отвечали, когда у них спрашивали, где они были. Их тайна пахла высушенным на солнце сеном.

Они остановились посреди двора и огляделись. Юхан улыбался, Дина была серьезна. На обоих действовала царившая здесь заброшенность. Причалы с пакгаузами на берегу, жилой дом, хлев, другие дома, маленькие и побольше. Аллея, одичавший сад. Безжизненная голубятня.

— Что ты почувствовал, вернувшись сюда?

— Радость. Все покрашено, образцовый порядок. Я нашел косу, оселок и выкосил траву вокруг дома. В Рейнснесе я никогда не косил, а вот в Америке…

Узкая выкошенная полоска окружала дом и спускалась к берегу. Посыпанная гравием дорожка заросла травой.

— Я так и не научился ходить под парусом, — вдруг сказал он.

— Это незабываемое чувство свободы! Повелевать ветром! Но плавать в ненастье я не решаюсь.

— А ты пробовала? — спросил он.

— Даже не знаю, что тебе сказать. — Она быстро взглянула на него.

— Не слишком ли накладно держать Рейнснес в таком порядке, если тут никто не живет? — спросил он, когда они вошли в дом.

— Нет, ведь я приезжаю сюда.

Комнаты казались пустыми. Им не хватало чада, запаха пищи и сигар. Запаха людей. В кухне тоже царила пустота. Хотя Юхан обосновался именно в ней. Он принес туда удобное кресло из гостиной и поставил его у плиты.

Маленькой чугунной печке, которая топилась хворостом и щепками, было не под силу вернуть дому жилой дух. Полки пахли зеленым мылом, шкафы с бельем наверху в коридоре — лавандой и шариками от моли. В залу Юхан старался не заходить. Там обитало слишком много призраков.

Они с Диной, словно прислуга, пили кофе за кухонным столом.

— Здесь, в Рейнснесе, мы все мертвые, — сказал Дина, обводя глазами кухню.

Он поднял на нее глаза, но промолчал. Они вообще почти не разговаривали. Она прошла по всем комнатам. Все осмотрела, не выдавая своих мыслей и чувств. Он держался поодаль. Потом позвал ее пить кофе.

Дина подняла голову и прислушалась. Среди криков чаек различила крик кулика-сороки. Казалось, кто-то угрожает его недавно вылупившимся птенцам. Потом она отрезала кусок вяленой оленины и протянула ему через стол на кончике ножа. Он взял оленину. Свой кусок она положила в кофе.

— У кого ты этому научилась? — спросил он.

— У Стине.

— Ты и в Берлине так делала?

— Нет. В каждом месте свои обычаи.

Юхан равнодушно жевал темное жесткое мясо.

— Тебе не нравится?

— Не очень.

— А зачем же ты его ешь?

Он перестал жевать. Потом зажевал снова.

— Потому что его мне дала ты.

Она встала, взяла ключи от погреба и подняла западню.

— Что тебе там нужно?

— Хочу посмотреть, не осталось ли там вина.

— Давай я посмотрю!

— Нет, я хочу сама!

Он слушал, как она возится в темноте. Потом решил, что прошло уже достаточно времени, глянул вниз и окликнул ее. Она не ответила, и он спустился в погреб.

Здесь пахло проросшим картофелем, бочками с солониной, консервированными ягодами и плесенью. Кадушками со старой солью. Мхом и старым деревом. Или? Да, солеными водорослями и семенами.

Дина стояла перед винными полками и не слышала его. Он поднял фонарь, который она поставила на бочку. Погреб был не пустой, но и далеко не полный, как когда-то. Юхан помнил его другим.

В детстве он боялся погреба. И хотел рассказать ей об этом в ответ на ее рассказ о том, как она прыгала в сено… Но ее зловещая тень на стене удержала его.

Дина читала этикетки на бутылках. Выбрав две бутылки, она поставила их на пустую полку и заперла сетчатую дверцу.

Юхан поставил фонарь обратно на бочку и схватил одну из бутылок. Потом поднял голову и встретился с ней глазами. Она смотрела на него с вызовом. И с вопросом.

— Здесь есть три бутылки сотерна и несколько бутылок сен-жульена и рейнское. А это бутылка красного, но я не могу разобрать этикетку. Выпьем?

Разве мог он забыть этот презрительный взгляд?

Они мерили друг друга глазами. Потом оба протянули руки, чтобы взять бутылку. Ее рука коснулась его, и он выронил бутылку на каменный пол. Вино и осколки брызнули во все стороны.

Воцарилась тишина. Слышалось только их дыхание. Их тени, как тролли, шевелились на сводах погреба.

— Тебя не задело? — шепотом спросил он. Но эхо ждало здесь слов не одну сотню лет.

— Ты в порядке? — повторил он.

Она не ответила.

Он подошел к ней. Прижал ее к холодной каменной стене. Его охватило чувство, похожее на торжество. Все подчинялось его воле. Она и не знала, что у него есть воля. До сих пор не знала.

Он все время ждал этого. А она? Понимала ли она, что Юхан Грёнэльв вернулся в Нурланд не для того, чтобы взглянуть на не доставшуюся ему отцовскую усадьбу? Что вернулся не пастор, надеявшийся получить подачку от жены своего отца?

Она не двигалась. Выжидала. Словно прикидывала выигрыш и проигрыш. Потом обхватила руками его шею и притянула его к себе.

Юхан испытан освобождение. Победу. Не над ней, но над пастором. Он нашел ее губы. Руки его скользили по ее телу с жадностью, какой он в себе даже не подозревал. Ее платье расползлось, словно было сшито из паутины. Обнажилась «грудь.

Их тени сплелись. Они двигались, то вырастая, то уменьшаясь.

Юхан поднял ее на бочку, стоявшую у стены.

Он чувствовал в себе необузданную силу. Это была не месть и не реванш. Только удары сердца. Тяжелые, беспомощные толчки. И стоны! Сдерживаемые, громкие, приносящие облегчение. Желать жену отца своего! Он хотел этого, достиг и теперь наслаждался этим.

Потом его руки еще долго дрожали, ощущение ее кожи было как ласка. Все в порядке. Он вернулся домой.

Они поели холодного жаркого, которое Дина привезла с собой. Соус не грели. Не получилось. Дина не могла стоять и смотреть в кастрюлю. О картошке никто из них даже не вспомнил. От них еще пахло погребом. И они выпили почти две бутылки вина.

Было очень светло. Черт бы побрал этот июнь в Нурланде, подумала Дина. Или это подумал Юхан?

Сначала они расположились в столовой. Но там было слишком пусто. Кончилось все столом на кухне.

Юхан смеялся. Этот серьезный человек, поездивший по свету, научился смеяться. Он отрезал толстый кусок мяса и протянул Дине. Они ели, облизывая пальцы.

Лиф ее платья был раскрыт. После погреба пуговиц на нем не осталось. Его глаза были прикованы к ее груди.

— Я никогда не знала тебя, — заметила она.

— Я тоже.

— Когда ты стал таким?

Он задумался.

— Когда понял, что умру, не позволив себе ничего испытать.

Она не спускала с него глаз.

— Я думала, что внушаю тебе отвращение. Ведь я была грешница! Помнишь?

— В таком случае, именно это и сдерживало меня. Я так боялся всего, что скажут люди. Думал, что это видно. Страсть… Я не понимал, что страсть и любовь могут быть одним и тем же.

— А могут? — спросила она.

Юхан внимательно посмотрел на нее:

— Я бы хотел, чтоб мы думали одинаково. — Он отложил мясо и схватил ее руку. — А ты как смотришь на это?

— Думаешь, из меня получилась бы пасторша?

— Да! Если бы Иаков не…

В ее глазах мелькнуло грустное недоверие.

— Нет, Юхан, я бы погубила тебя, — проговорила она еле слышно.

— Почему?

— Так мне суждено.

Они сидели в креслах в курительной. Дина пускала к потолку колечки дыма. Юхан рассказывал про Америку. О Фоме и Стине. Они много трудились, но им там нравилось.

— Стине еще в молодости мечтала об Америке, — заметила Дина.

— Это твое возвращение в Рейнснес заставило их уехать?

Она взглянула на него и насторожилась.

— Почему это могло заставить их уехать? — спокойно спросила она.

— Не знаю. Но когда-то давно… Ведь между тобой и Фомой что-то было?

Она ушла на кухню и принесла графин воды и стакан. Стоя к нему спиной, большими глотками выпила воду. Все время она держала в руке сигару.

— Вяленое мясо было очень соленое.

Наконец она села и с вызовом посмотрела на него, словно он был в чем-то виноват.

— Между вами что-то было?

— Очень давно. Но это еще не причина для отъезда в Америку.

— Расскажешь?

Она покачала головой.

— Здесь не хватает пианино. — Дина встала. Вышла в гостиную и прошлась по ней. Половицы отозвались скрипом на ее шаги.

— Я думал, мы теперь сможем говорить откровенно! — крикнул он ей.

Но она ушла на кухню и начала чем-то греметь там.

Ну ладно, подумал он. До этого мы добрались, но не дальше.

Он вышел из дому. Пошел по тропинке к озерку, ветер дул ему в лицо. Не дойдя до него, он услышал, что Дина идет за ним. Он обернулся и подождал ее.

На Дине была старая волчья шуба. Она волочилась по земле, оставляя примятый след на склоне, поросшем арникой и щавелем. Он невольно засмеялся.

И продолжал смеяться, когда она, задохнувшись, остановилась перед ним.

— Мороза все-таки нет.

— Иди сюда! — Она схватила его за руку и попыталась вместе с ним завернуться в шубу. Они упали на траву. Она выскользнула из рукавов шубы и накрыла ею их обоих. Они лежали и смотрели на бегущие облака.

И он отправился на небеса к ослепительному июньскому свету. Под волчьей шубой!

Неуверенно, то и дело замолкая, Дина начала рассказывать, как она жила в Рейнснесе после отъезда Юхана в Копенгаген. О Ертрюд, которая приходила к ней в пакгауз Андреаса. О том, как ей не хватало Лорка и как она ждала письма от Юхана. Как бегала к флагштоку. О бешеной скачке на Вороном. Об Иакове. Она рассказывала ему об Иакове, словно Юхан не знал его. И уж тем более не был его сыном. Коротко помянула и о вдове в Страндстедете.

— Какой негодяй! — горько заметил Юхан.

— Кто? — Она повернулась к нему. На фоне света она казалась Юхану черной.

— Мой отец. Иаков!

— Ах, он!

— Бабник!

Дина покачала головой, не спуская с него глаз.

— Тс-с-с! — Она прислушалась.

Он тоже прислушался. Что она услыхала? Плеск весел? Лодку у берега?

— Он еще здесь. Он приехал сюда за мной. Он преследует меня всю жизнь. В Берлине он одно время исчез. Но сейчас он здесь. Ты его чувствуешь?

— Нет! — Юхан обнял ее. От нее пахло шариками от моли. Из-за шубы. Пахло старым, ушедшим временем. Они помолчали.

— Жаль, что я не написал тебе из Копенгагена! — вдруг сказал он.

— Я думала, ты испытываешь ко мне отвращение.

— Я питал отвращение к себе. И к отцу. Он не пропускал ни одной юбки, ни одной служанки. И не считался с тем, что я уже большой и все понимаю. Мама мирилась с этим. Но вот ее не стало. И тогда он привез домой девочку. Ты была ребенком, который лазил по деревьям! Помнишь вашу свадьбу? Я был готов провалиться сквозь землю от стыда. За него, за себя. Больше за себя. А помнишь вечер перед моим отъездом? Беседку? И как мы с тобой купались в заводи? Я всю жизнь хранил воспоминание об этом.

— А помнишь, как тебе было страшно? Как раз в этом месте. В ночь перед твоим отъездом в Копенгаген.

— Я боялся. Я вообще был трусом. Мне следовало рассказать тебе о своей страсти.

— Ты был такой юный. А я… я никогда не была юной…

— Когда же я приехал из Копенгагена… ты видела только русского. Я тогда понял, что я сын Иакова. Русский все поставил на свои места, назвав нас мачехой и пасынком. Помнишь?

— Да.

— Ты видела только русского?

— Я видела только его, — ответила Дина и схватила его руку…

Солнце склонялось к шхерам и посылало им снопы лучей.

— Он умер страшной смертью?

Она отвернулась, и он перестал спрашивать.

И вдруг услыхал ее голос:

— Это я убила его.

Конечно, он ослышался.

— Тебе холодно? — спросил он.

— Из охотничьего ружья…

Юхан сел, его охватило странное чувство. Удары сердца он ощущал на губах. Ему было холодно. Ее лицо в волчьей шубе. От холода его стало трясти.

— Ты? — выдохнул он.

— Да, — просто ответила она.

Он сидел и, приставив к глазам ладонь, смотрел вдаль.

— Ты понял, что я сказала?

— Да, — хрипло ответил он. И спросил: — Почему?

— Я думала, что это единственный способ… удержать его навсегда…

Юхан снова лег рядом с ней.

— Ты ничего не скажешь мне? Даже пастор ничего не скажет? — В ее голосе послышались нотки старого презрения.

— Ничего, кроме того, что я храню обет молчания.

— Ты не осуждаешь меня?

Он повернулся к ней.

— Нет, — твердо сказал он. — Мне не за что осуждать тебя. Но я хотел бы, чтобы твоя душа обрела покой. И примирилась с Господом.

— А твоя душа обрела покой? Ты примирился с Господом?

— Да. В тот день, когда я перестал быть лживым и трусливым пастором, я обрел покой.

— Кто она была? — быстро спросила Дина.

— Индианка. Она переходила от одного белого мужчины к другому. Чтобы выжить. Я не знал более чистого существа… И я был слишком труслив, чтобы сказать кому-нибудь, что она принадлежит мне.

— Что с ней случилось?..

— Однажды в трактире, где она служила, все перепились. Их было семеро… Обычные мужики. У них были семьи и… Если б я сказал им, что она моя, они бы ее не тронули. Из уважения к пастору… Она защищалась…

— И что?

— Я нашел ее потом…

— Поэтому ты перестал быть пастором?

— Да. Я не мог простить их. Ни сам, ни от имени Бога.

— Тогда ты не сможешь простить и меня?

Он задумался.

— Как ни странно, но простить тебя я могу. И сам, и от имени Бога. Если ты попросишь меня об этом.

— Но если бы я была одним из тех мужчин?

— Ты не могла бы…

— Но если б это был не Лео, а твой отец? Что тогда? Смог бы ты тогда простить меня?

Он не шелохнулся.

— Мне не нравится этот разговор. Но я смог бы простить тебя. Потому что ты — это ты.

 

Глава 18

Приближался Иванов день. Приехали служанки. Они должны были протопить печи, нагреть воды, постелить белье и приготовить еду.

— Мне бы хотелось, чтобы они опоздали, — со вздохом сказал Юхан и «съел» Дининого коня, стоявшего на черном поле.

— Люблю коней, — сказала она с таким видом, словно обдумывала следующий ход. — Пусть приезжают, а мы с тобой сбежим в Страндстедет, — прибавила она.

— Ты это серьезно?

— Да.

— Тогда так и сделаем. Встретим их, отпразднуем Иванов день и вернемся в Страндстедет. Только мы с тобой.

— Хочешь убить сразу двух зайцев? — засмеялась она.

В гостиную вошла служанка. Он сделал вид, что поглощен игрой, а потом шепнул Дине:

— Я приду к тебе, когда они заснут!

— Ты плохой шахматист, — ответила она и взяла его ферзя.

Они прибыли на трех лодках. От Ханны осталась половина. Но она несколько раз улыбнулась по пути к дому. Вилфред Олаисен тоже был не тот, что в дни своего величия. Мальчики вели себя тихо и послушно. Старший ни на кого не смотрел и говорил, только если к нему обращались. Он поглядывал по сторонам, словно думал, что кто-то наблюдает за ним.

Олаисен позволил Юхану уговорить себя. Отказать Юхану, не рассказав ему всей истории, было невозможно. А рассказывать Олаисен не хотел.

Ханна считала, что на самом деле Олаисен рад поездке. Он уже слишком давно чувствовал себя отверженным. Она и сама радовалась случаю вырваться из дома. Оказаться в море. Увидеть небо. Больше ей ничего не было нужно.

В тот день Олаисен был добрым и терпеливым отцом. Он показывал детям островки, селения, говорил, как они называются. Заботился, чтобы им не было холодно. А как Ханна, ей не холодно?

Ему не нужно было разговаривать с Вениамином. Грёнэльвы плыли на другой лодке. Они поставили паруса и шли наперегонки. Выиграла третья лодка, в которой плыли Карна и Педер. Две другие подошли к берегу одновременно.

Вениамин пропустил лодку Олаисена к причалу первой.

Бесчисленное множество коробов, ящиков, корзин и бочонков, в которых было все необходимое на четыре дня, следовало перенести на берег. Но и народу было немало. Шестеро Олаисенов, трое — семья Вениамина, Педер, Биргит, служанки из трех домов и парень с верфи. Плюс те, кто раньше приехал в Рейнснес, — Юхан, Дина и ее две служанки.

Всем требовалась пища. Сладкие булочки и сливки из-за жары следовало поскорее убрать в погреб. А также молоко и пиво. Бутылки с белым вином.

Юхан и Дина вместе встречали прибывших, словно давно привыкли к этому. Вениамин нахмурился. Но ему было сейчас не до них. Нужно было все убрать на свои места.

Старшие сыновья Олаисена бегали по двору, как выпущенные по весне жеребята. Педеру поручили подумать, как обезопасить колодец.

Рейнснес ожил. Пустынность постепенно уступила место жизни. Уже к вечеру все выглядело так, будто никто отсюда не уезжал.

Педер и Эверт, рабочий с верфи, прошлись вокруг домов с косами. И узкая полоска, выкошенная Юханом, была посрамлена. Молодые люди сняли рубашки и шли рядом, подчиняясь единому ритму. Косы повизгивали. Косцов окружал аромат лета и молодости. Они насвистывали мелодию, помогавшую им не сбиться с ритма.

Карна стояла в воротах сада и смотрела на них. Биргит принесла грабли. И они с Карной тоже стали частью этих запахов. Частью травы, тел, смеха.

Жизнь была проста. Небо высоко. Карна видела только спину Педера. Белую после зимы. Но под гладкой кожей играли мускулы.

Служанки расстегнули блузки и закатали рукава. Было очень жарко. А где кувшин с соком? Разве он не должен стоять в тени?

Оказывается, Педер спрятал кувшин в заросшую клумбу с примулами. Когда Карна наконец нашла кувшин, Педер украдкой поцеловал ее. Их никто не видел.

Потом они собирали выброшенные на берег бревна, чтобы сложить из них костер. Бревен было много. Их не собирали тут уже целый год. Самые тяжелые бревна мужчины носили вдвоем. Дети таскали доски и другую мелочь. Младший сын Олаисена, который еще не умел ходить, сидел между двумя камнями и смотрел на всех.

Наконец в светлое вечернее небо взметнулись первые искры. У костра угощались сливочной кашей. Лепешками и соком. Кофе. Хворостом и сахарным печеньем.

Кричали чайки. Не так, как в мае, но громко и настырно.

Карне казалось, что в Страндстедете чайки кричат не так весело, как здесь. Она смеялась. И прыгала с камня на камень, хотя ей было уже шестнадцать и в августе она собиралась уехать в Берген. Вместе с Педером.

Биргит повезло меньше, но она не жаловалась. Ей было семнадцать, и всю зиму ей предстояло варить рыбий жир. А там будет видно.

Семья Олаисена расположилась в доме Фомы и Стине. Ведь Ханна в нем выросла. Дети быстро заснули после поездки по морю и новых впечатлений. Только старший долго еще бродил среди взрослых, переводя осоловелый взгляд с одного на другого. Но наконец сон сморил и его.

Было уже поздно, когда взрослые наконец сели за стол. Копченая лососина с гарниром, приготовленная Бергльот. Из погреба явились зеленые бутылки с высокими горлышками. Консервированную морошку со взбитыми сливками подали в хрустящих вафельных стаканчиках.

— Здесь валяется разбитая бутылка, — сообщила служанка Олаисенов, высунувшись из погреба.

— Смети осколки в сторону, чтобы кто-нибудь не порезался, — велела ей Бергльот.

Хозяева и служанки ели вместе в столовой. Так бывало в Рейнснесе только на Рождество. Но об этом никто не вспоминал. Это было бы неуместно.

В Рейнснесе изменились не только обычаи. Люди собрались вместе, чтобы преодолеть нелады и пойти дальше. Пили за лето. За молодых. За будущее.

Карна с удивлением заметила, что Вилфред Олаисен делит свое внимание между Анной и Ханной. Ей было не очень приятно смотреть, как он наклоняется к Анне и разговаривает с ней.

Вечером Педер поразил Вениамина. До сих пор Вениамин относился к нему как к мальчику. А он оказался уже зрелым мужчиной.

В книге Соммерфельдта о судовых конструкциях Педер столкнулся с понятием «центр гравитации». Что это такое? Вениамин объяснил, что это то же самое, что и центр тяжести. Для судов он очень важен. Педер понимающе кивнул и спросил, не знает ли доктор, что такое шкала водоизмещения.

Вениамин признался, что точно не знает, наверное, это имеет отношение к размерам судна.

— Я слышал, ты будешь учиться на верфи Георгов? Это большая удача. Там тебе все объяснят, — сказал он.

— Они строят лучшие суда в Норвегии, — заметила Дина.

— Я хочу записаться и на вечерние технические курсы. — Педер смущенно кашлянул. Он не привык к такому вниманию к своей особе.

Но зеленые бутылки с высокими горлышками вскоре разрядили атмосферу. Как и кофе с коньяком, привезенным из «Гранда». Они закурили тут же, в столовой. Юхан засмеялся — в дни правления матушки Карен такое было бы невозможно. Все засмеялись вместе с ним.

Служанки, вернулись на кухню к своим обязанностям, молодые люди и Сара взяли корзины с рюмками и бутылками и ушли на берег жечь костер.

Старшие сидели с открытыми окнами и удивлялись, что в Рейнснесе почти нет комаров и слепней. Не то что раньше. Правда, теперь здесь нет и животных.

Тема была исчерпана, и воцарилось молчание. Юхан попросил у Вениамина разрешения прожить в Рейнснесе лето и осень. Ему надо кое над чем поработать.

Вениамин обрадовался. Да это подарок судьбы, если в старых домах будет кто-то жить!

Но разве Юхану не нужна служанка, чтобы вести хозяйство? По мнению Олаисена, мужчина не может жить один.

Юхан возразил, что мужчина, который выжил один в американских прериях, проживет один и в Рейнснесе. Говоря это, он так смотрел на Дину, что Вениамин насторожился.

Анна попросила Юхана рассказать, о чем он будет писать. И Юхан оказался удивительно словоохотливым. По сравнению с тем, каким он был в Страндстедете. Писать же он хотел о своей эмиграции. Об Америке. О том, как там приходится норвежцам.

— И как пришлось тебе самому? — поинтересовалась Анна.

— Да, конечно. — Он снова взглянул на Дину. Интересно, подумал Вениамин и произнес это слово вслух.

— Ты рано уехал из дома? — спросила Анна.

— Не так рано, как Вениамин. Мне было уже двадцать.

— Из всех нас только мы с Ханной никуда не уезжали из Нурланда, — заметил Вилфред.

Все вежливо посмотрели на него и промолчали. Это его задело. Он почувствовал себя посторонним. Его достоинство было уязвлено.

— Учиться за границей читать и писать и вообще чему бы то ни было стоит немалых денег, — сказал он.

— Теперь другие времена, Вилфред, — возразил Вениамин. Он обратился к нему по имени, как к собутыльнику. Или того хуже — как к своему работнику.

Олаисену это не понравилось.

— Хорошо, кому есть чем платить за себя, — обиженно сказал он.

В этом прозвучала угроза. Ханна беспокойно переменила позу. Ее плечи словно вырвались из платья и встали, как щиты.

— Вы и сами платили за своего брата, когда он кончал реальное училище, — заметила Дина.

— А я за свое образование отдал все наследство, оставшееся мне от отца, — сказал Юхан и многозначительно посмотрел на Дину.

Она вспыхнула. Только ей был понятен его взгляд.

— Хочешь остаться здесь и превратить Рейнснес в образцовую усадьбу, Юхан? — спросила она.

— Нет, я никудышный крестьянин и никудышный торговец. Это все, что роднит меня с Вениамином.

Вениамин быстро взглянул на Дину. Она невозмутимо откинулась в кресле. Но промолчала.

— Иногда эти качества проявляются через поколение. Я имею в виду умение вести дела, — сказал Олаисен, забыв обиду.

Он, единственный из мужчин, был в галстуке. И сюртук у него был застегнут даже после обеда.

— Нам с вами, Олаисен, предстоит работать в Страндстедете. Мы не можем полагаться на тех, кто придет после нас, — добродушно сказала ему Дина через стол.

Он зарделся. От стыда? Или от благодарности?

Вениамин видел, что Ханна вся напряглась.

— Трудно быть первопроходцем. Во всех отношениях трудно. Мало кто это понимает, — прибавила Дина.

И — о чудо! — Олаисен погладил Дину по руке и поблагодарил ее. Так благодарят подчиненного, проявившего понимание там, где от него этого не ждали.

— Мы должны заставить купцов построить газовый завод. В Страндстедете слишком темно. Зимой на улице не видно собственных пальцев. И аптеку! Глупо, что у нас нет своей аптеки, правда, Олаисен? — доверчиво спросила Дина.

Вениамин разглядывал свою салфетку. Как ей это удается? Она делает человека податливым, точно мягкое масло, дав ему понять, будто верит, что он еще может творить чудеса.

Остальные и глазом не успели моргнуть, как оказались лишними. Дина и Олаисен заговорили о будущем Страндстедета. И они явно не собирались посвящать в это Вениамина.

Он закурил новую сигару, наполнил бокалы, дымя над головами присутствующих. Он знал, что обычно это раздражало Анну. Один раз он попробовал вмешаться в разговор Дины и Олаисена с практическими замечаниями по поводу аптеки. Но тут же сдался.

Ханна ушла взглянуть на детей. Анна тихо разговаривала с Юханом о его предполагаемой книге.

Вениамин оказался лишним. Наконец он извинился и вышел.

— Я разбираюсь только в цифрах и музыке, — услышал он, уходя, слова Дины и ее короткий смешок.

Анна даже не подняла головы, когда он уходил. Она увлеченно слушала рассказ Юхана о Миннеаполисе.

Вениамин сразу увидел ее. Значит, он все-таки думал о ней? Знал, куда она пойдет, если захочет побыть одна? Не в дом Стине, а на крыльцо перед стеклянной верандой. Ханна сидела там и смотрела на пролив. Из большого дома ее не было видно.

Но он не пошел к ней. Он пересек двор и пошел к хлеву.

Молодые играли на берегу. Они снова разожгли костер. Пахло смолой и горелыми водорослями. Бергльот, Сара и служанки тоже были там. Они смеялись и водили какой-то хоровод.

В хоре громче других звучал голос Карны. Раньше Вениамин видел, что ей весело. Теперь он это слышал.

Как в старые времена, он влез на сиденье уборной и выглянул в высоко расположенное окно. Знал, что оттуда видно крыльцо веранды. Но для этого ему пришлось наклонить голову и согнуться.

Вениамин вспомнил, как ему приходилось подниматься на цыпочки, чтобы увидеть не только небо.

Ханна сидела на нижней ступеньке. Перила крыльца почти скрывали ее. На ней было летнее платье в синих цветах. Он видел только ее ноги от колен и ниже.

Оборки платья шевелились от ветра. Ханна двинула ногой, словно почувствовала, что за ней наблюдают. Обхватила руками колени и наклонилась вперед. Теперь стали видны ее волосы. Обнаженные руки. Они больше не были золотистыми, как когда-то. Ханна поблекла. Как блекнет молодость.

Вениамину стало жалко — ее, себя, их воспоминаний?

В нем, словно огонек, еще тлела страсть к ней. Но теперь это было невозможно…

Может, она знает, что он стоит здесь и смотрит на нее? Его волновало запретное. И то, что они, быть может, думают об одном и том же.

Стекло было грязное, он попытался протереть его рукой, но это не помогло. Он не мог оказаться рядом с ней. Или все-таки мог?

Подойти к ней по пути к большому дому, заговорить. Как ни в чем не бывало постоять в траве поодаль от нее, спрятав руки в карманы.

Он так и сделал. Обошел дом и остановился на порядочном расстоянии от Ханны. Пошевелился, чтобы она подняла голову.

Она плакала.

— Идем! — сказал он, хотя этого не было раньше в его мыслях. — Идем на берег играть с молодыми!

Ханна быстро взглянула на дом. Потом, не отвечая ему, вытерла лицо подолом нижней юбки, встала и пошла к берегу.

Вениамин последовал за ней. Хотел догнать ее и спросить, почему она плакала. Но это было бы глупо. Поэтому он продолжал идти на почтительном расстоянии от нее.

Их встретили радостными криками. Но только не Карна. Она замерла и посмотрела на дом. Наконец они оказались в кругу. Держались за руки. Пели вместе со всеми. Подошла очередь Ханны обежать круг и ударить кого-нибудь по спине. Она ударила его.

Она задыхалась. От усилия. От еще не утихших слез. От смеха. «Выбери моего дружка» пели вокруг. Они побежали под общий смех. Ханна прибежала первой. Теперь была его очередь выбирать.

Никто не заметил Олаисена, пока он не разорвал круг. Но не для того, чтобы принять участие в игре, как подумали молодые, встретив его дружными приветствиями. А лишь затем, чтобы схватить Ханну за руку и выдернуть ее из общего круга. Лица у него не было. Одна чернота.

Все замерли, держась за руки. И со страхом смотрели на Олаисена, уводившего с собой Ханну.

А она? Сжалась и всхлипывала. Ни гордости. Ни сопротивления. И ни одного вопроса.

Вениамин пытался стряхнуть оцепенение. Его колени унизительно дрожали. Сердце стучало недостойно мужчины. Ну что, трус? Час настал. Что ты теперь будешь делать?

Он словно проснулся и начал переставлять ноги. Медленно пошел за ними. Соблюдая расстояние, пытался заговорить с Олаисеном.

Этот человек все держал под контролем. Он умел подчинять себе без слов. Сильный, опасный. Он охранял свою красивую собственность. Не терпел поражений. Они никому не по душе, но Олаисен умел извлечь из них пользу.

— Это я предложил Ханне поиграть с молодыми, — сказал Вениамин в спину Олаисену.

Олаисен не обернулся. Он крепко держал Ханну за платье на спине. Скрутил его. Толкал Ханну перед собой.

— В чем она провинилась?

Олаисен стал толкать сильнее и ускорил шаг. Ханна споткнулась и упала бы, если б он не удержал ее. Словно муха в летнем платье, она взмахивала крылышками и билась в его сильной руке. Он сам возвысил ее, сделав женой управляющего Олаисена. И не желал обсуждать это ни с кем. Он требовал порядка. Не бранился, не кричал. Только восстановил гармонию.

Вениамин нагнал Олаисена и тронул за плечо:

— Скажи, что плохого в этих играх?

Наконец Олаисен обернулся. Спокойно улыбнулся. Почти дружелюбно. Он держал себя в руках. Потому что видел, как к ним от дома спускаются остальные. Они тоже хотели принять участие в играх. Никто не говорит, что в играх есть что-то предосудительное. Почему Вениамин так решил?

Олаисен уже давно отпустил платье Ханны. Взял ее под руку и галантно повел навстречу Дине и остальным. Они решили поиграть с молодыми? Ну что ж, хорошо.

Ханна освободилась от его руки и продолжала подниматься к дому. Он ласково позвал ее обратно. И она, словно в трансе, повернулась и пошла к нему. Без единого слова. С каменным лицом. И стала играть вместе со всеми. Бегала вокруг хоровода, когда приходила ее очередь. Споткнувшись, вбегала в разорванный круг.

Вениамин больше не стал играть. Все это было ужасно. Он сел возле костра. Потрогал его палкой. Ему было невыносимо смотреть на унижение Ханны. Это было и его собственное унижение. Он сидел спиной к играющим, слушал их голоса и песни, и в нем вспыхнула ненависть к Олаисену. Вспыхнула, как костер. Красные языки пламени лизали светлое небо.

Когда-нибудь он доберется до этого человека. Раздавит его. Уничтожит!

Педер знал, что это скоро пройдет. Только бы никто не стал сейчас перечить Вилфреду. Он-то понимал, как надо себя вести в таких случаях.

Но Карна не привыкла к такому, и у нее не было его терпения. Вскоре она остановилась перед Олаисеном и крикнула ему в лицо:

— Все, хватит! Это уже не весело!

Хоровод закружился медленнее и наконец остановился совсем.

Педер подбросил в костер поленьев, наблюдая за лицом брата.

Дина взяла Олаисена под руку.

— Это не для таких стариков, как мы с вами, — весело сказала она и предложила ему свой бокал. Олаисен отказался. Покачал головой. В глазах мелькнула тревога. Он был не в духе.

Дина поставила бокал в корзину, взяла Ханну и Олаисена за руки и медленно повела их к дому. По пути она говорила о выгоде, какую принесет строительство газового завода. О расходах. О потребности в газе. О том, что он даст пристани и верфи. О пароходах. Погрузке и разгрузке. Понимает ли он, какие здесь таятся возможности?

Конечно, он понимает. Но где взять капитал? И толковых людей, чтобы осуществить этот проект?

— Вы самый подходящий человек, Вилфред! Честно скажу, мне вас не хватает. После того как вы ушли, вас никто не смог заменить. Я собираюсь ходатайствовать перед управой, чтобы она тоже гарантировала свое участие в этом проекте. Что скажете? Я буду выплачивать вам жалованье, пока вы обдумываете проект. У вас два судна для фрахта, еще один сезон, и вы станете на ноги. Сможете снова приобрести долю в верфи. Вместе с Педером. Только сперва мы позаботимся, чтобы Педер получил в Бергене нужные знания. И тогда у нас будет свой специалист. Понимаете?

Олаисен понимал. И не понимал. Или она уже забыла, как дала ему по рукам? Унизила его? Думает, что он забыл? Он хотел спросить у нее об этом, но рядом шла Ханна, не поднимая глаз от земли. Говорить об этом при ней было немыслимо. Но мог ли он позволить себе отказаться от такого предложения?

— Так что вы мне скажете? — спросила она. — Можете сразу не отвечать, подумайте о моем предложении. Но не слишком долго. Вы мне нужны.

Ханна немного порозовела и поднималась по склону, уже перестав горбиться, пока ее муж шаг за шагом вступал в тот мир, в который его вела Дина.

Придя на берег позже всех, Анна сразу заметила, что случилось что-то ужасное. Она поняла это не только по Ханне, но и по Карне, и по всем остальным. Особенно по Вениамину.

Он окликнул Сару и помог ей нести большую корзину. Анна растерянно смотрела ему вслед.

Все это была ее затея. Этот Иванов день. Примирение. С участием Дины и Юхана. Все оказалось напрасно.

Она попробовала расспросить молодых, но никто ничего не мог толком ответить ей.

— Ему не понравилось, что она играла с нами. Это было ужасно, — сказала Бергльот.

А по мнению Эверта, Олаисен разозлился еще до того, как пришел на берег. Он был не в себе…

Служанка Ханны, ничего не сказав, ушла в дом.

В постели Анна прижалась к Вениамину:

— Что, собственно, произошло во время игры? Что Вилфред сделал?

Вениамин погладил ее по руке.

— Я его больше видеть не могу. Завтра я пойду в горы, — решительно сказал он.

— Может, ты все-таки объяснишь?..

Вениамин вспылил:

— Такой уж он, что тут еще объяснять!

— Ты сердишься на меня за эту поездку?

— Нет, дорогая, — устало сказал он и прикрыл ее периной.

Анна откинула перину в сторону.

— Мне кажется, что мы с тобой… — начала она.

— Неужели ты не понимаешь, что я его не выношу? Он все только портит. Портит! У тебя были добрые намерения. У Юхана были добрые намерения. У всех…

На другой день погода опять была как на заказ. Вениамин хотел показать Педеру и Эверту горное озеро, где было много рыбы. Они взяли с собой еду, кофейник, удочки. Дразнили Юхана, уговаривая его идти с ними.

— Нам нужен следопыт, знакомый с прериями, — сказал Вениамин.

Но Юхан объявил, что никогда не любил рыбалку. Даже в молодости. Он собирается выйти в море, на веслах, но не будет рыбачить. Они с Диной хотят побездельничать.

— Разбудите Вилфреда! Он не откажется!

В наказание за вчерашнее было решено разбудить Олаисена. Но вернувшийся от него Педер сказал, что Вилфред обещал сыновьям ловить с ними с ялика мелкую сайду.

— Похоже, сегодня все собираются рыбачить дома, — сказал Педер и кинул взгляд на Карну.

— И ты тоже? — поддел его Вениамин.

— Нет, почему же, — смущенно ответил Педер и вздохнул.

Анна попросила Карну помочь ей навести порядок в чуланах и на чердаке. Ей нужно найти кое-какие вещи.

Во время уборки она сказала Карне, что хочет поговорить с Вилфредом, пока мужчин нет дома. Не поможет ли ей Карна остаться с ним наедине так, чтобы это не выглядело нарочито?

— Что ты хочешь у него узнать?

— Про вчерашнее… его отношение к Ханне…

Глаза у Карны забегали.

— Не надо с ним говорить! Вчера он налетел на Ханну, словно она… Он может тебя ударить, если рассердится!

— Глупости, — весело сказала Анна.

Карна пошла в дом, где жила Стине, чтобы попросить Олаисена помочь Анне передвинуть на чердаке один тяжелый сундук. Анна хочет спустить его вниз и разобрать. На чердаке для этого слишком темно.

Олаисен охотно вызвался помочь. Не хватало, чтобы он отказался! Анна принялась благодарить его еще до того, как он взялся за сундук, и тут же отправила Карну нагреть воды для уборки.

Она засучила рукава, волосы у нее растрепались. Щеки пылали. От волнения она даже не смотрела в его сторону, хотя у нее уже было придумано, как начать разговор.

Олаисену ничего не стоило одному спустить вниз этот сундук. Он отстранил Анну, вознамерившуюся помочь ему, и удовлетворенно перевел дух, когда сундук был уже спущен.

На площадке Анна немного смущенно сказала ему:

— Я угощаю портвейном. У меня всегда припрятано в зале немного портвейна… Я люблю там сидеть и думать… У окна… В плетеном кресле…

Она волновалась. Заметил ли он это?

Олаисен не без колебания вошел в залу. Прилично ли это? Они были одни. В ее спальне. Он старался не подать вида. Невозмутимо улыбнулся. Поднял рюмку и огляделся. Красивая комната. Между прочим, чердак у них тоже хорош. Большой. Там вполне можно сделать еще одну жилую комнату. Правда, там нет дневного света…

Услыхав, что Карна поднимается по лестнице, Анна открыла дверь и попросила Карну сходить на чердак и погасить оставленную там лампу.

— И забери оттуда ведро, мы вымоем его внизу. Так будет лучше.

Она снова закрыла дверь и села рядом с Олаисеном.

— Эти старые вещи стояли там со времен Мафусаила, — сказал он, стряхивая с себя пыль.

— Да, мы с Карной любим бывать там, — отозвалась Анна и разлила портвейн по рюмкам.

— Спасибо за помощь! — Она подняла рюмку.

— Не стоит благодарности! — Он улыбнулся ей своей самой обворожительной улыбкой.

Анна отставила рюмку, ее явно что-то тревожило.

— Можно задать тебе один вопрос?

Он удивился.

— Мы одна семья… — начала она.

Он ждал.

— Что произошло вчера? Ты… тебе не понравилось, что Ханна играла с молодежью? Может, ты против этого из принципа? Или по религиозным причинам?

Несмотря на свою сообразительность, Олаисен не нашелся, что ответить на такой прямой вопрос.

Подождав немного, Анна продолжала:

— Молодые говорили, что ты… как бы это сказать… проявил несдержанность. У вас с Ханной плохие отношения? Может, тебе трудно говорить об этом? Может, это слишком болезненно? Я понимаю, что в каждом браке есть свои…

Она замолчала и, покраснев, посмотрела на него.

Он тяжело вздохнул. Наконец он понял, зачем его попросили спустить с чердака этот старый сундук и угощают теперь портвейном. В нем боролись удивление, недоверие и любопытство. Когда в последний раз кто-то интересовался его чувствами? Или тем, какая обида вызвала его гнев? А ведь именно об этом спрашивал у него сидевший перед ним ангел.

Мысли Олаисена спутались. Вчерашнее унижение — его хотели понять. Он был готов забыть, что Анна — жена этого проклятого Вениамина. Или именно это он и не хотел забывать? Может, ему наконец-то представилась возможность взять реванш? Рассчитаться за угрозу разорения? За то, что он оказался обманутым мужем? Нелюбимым?

Ведь, если вдуматься, разве справедливо, чтобы страдал он один?

Олаисен как будто поблек прямо у нее на глазах. Но вид у него был не несчастного человека, а оскорбленного мужа. Он глубоко вздохнул. Вокруг рта обозначились морщины.

Сперва он смотрел в сторону, но потом поднял на Анну глаза, честные глаза, полные боли.

Он признал свою вину. Да, иногда он теряет рассудок. И потом корит себя за это. Особенно в последние годы. После того, как узнал правду. О Ханне…

Больше он ничего не сказал. Все было отмерено с аптекарской точностью. Нельзя спешить. Надо сидеть, обхватив голову руками. И помнить, какую боль причинит ей этот разговор.

— О Ханне? — прошептала она.

— Если б ты знала… правду, — тихо проговорил он и покачал головой.

Анна смущенно попросила рассказать ей правду. И тогда она все узнала. Не сразу. Нет. Постепенно. По мере того, как задавала вопросы. Но не больше, чем ей хотелось знать.

— Мне трудно об этом говорить! Хотя много раз я порывался все тебе рассказать. Один раз, застав их, я сказал им, что пойду к тебе. Но не пошел… Не хотел доставлять страдания невинному человеку…

— Вилфред! Чего ты не хотел мне говорить?

Он взглянул на нее — кажется, она держится высокомерно? Не верит ему? Это его задело.

Тем не менее он начал издалека. Стал рассказывать, как семейство Грёнэльв хотело разорить его и поссорить с Педером. Да, у них с братом было тяжелое детство, но у них никого нет, кроме друг друга. Ему было непросто уволить Педера. Он пытался наладить…

Вилфред замолчал и посмотрел на Анну.

— А при чем тут Ханна? — спросила она.

— Как будто ты не знаешь! Весь Страндстедет говорит о Ханне. О ее неверности. Уже сколько лет…

Оказывается, младший сын, которому Олаисен так радовался и которого оберегал, когда тот был еще в утробе матери, скорее всего, не от него…

— Вилфред, милый, ты ошибаешься! — Анна побледнела и стиснула руки. Потом потерла их, словно хотела согреть.

Он помотал головой. Разве она не видит, что этот мальчик не похож на него? У него черные волосы! А у трех других…

— Ты не должен так думать о Ханне! Надо верить тому, кого любишь, иначе ты пропадешь!

— Я стараюсь терпеть. Ты ведь тоже это знаешь, хотя и делаешь вид, что тебе ничего не известно, — грустно, но спокойно сказал он. Слишком спокойно.

— Что я знаю? — выдохнула она.

Бедняжка, как она испугалась! Как испугалась! И это понятно. Раньше у нее не хватало мужества признать это, но теперь-то ей все ясно. Ведь так? Прямой вопрос требует прямого ответа. Но бояться нечего, ведь это касается их обоих.

— Да в чем же дело?

Теперь уже оставалось сказать все как есть. Лгать ей он не может. Это ее муж… Неужели она не знала?

— Я застал их на месте преступления. Один раз видел в лодке. Они возвращались с какого-то островка. У доктора много возможностей уединяться с Ханной. Все эти годы у них была связь.

Руки Анны успокоились и замерли на коленях. Она слушала Олаисена, и глаза у нее были неестественно большие. Это пьянило его.

— Один раз я нашел в блокноте копию ее письма. Она назначала ему свидание. Я сохранил ее, могу показать…

— У их встреч могли быть и другие причины, — прошептала Анна.

Но Олаисен не слушал ее — скоро она будет на его стороне. Очень скоро.

— Я тоже так думал. Но когда я прямо спросил ее об этом, она во всем призналась. Призналась, что они любят друг друга. Так и сказала: любят! Чтобы было ясно, что я ничего не значу для нее. Ничего! И ты — тоже. С нами они продолжают жить только потому, что когда-то так получилось. Это слова Ханны…

Когда звук этого имени затих, женщина перед Олаисеном начала смеяться. Сначала тихо.

Он не обиделся, но это показалось ему странным. Он почувствовал, что должен любой ценой остановить ее смех.

— В этом нет ничего смешного, — сдержанно сказал он.

Но она продолжала смеяться. От смеха у нее по лицу текли слезы, плечи вздрагивали. Смех был такой жесткий, недобрый, что он допил свой портвейн и встал. Никому не дозволено смеяться над трагедией его жизни! Тем более ей! Это уж слишком.

— Прошу прощения, — сказал он.

Но видно, в последнюю минуту у него мелькнуло какое-то подозрение, и он прикоснулся к ее плечу.

— Не будем никому говорить об этом ради детей, — попросил он. — Договорились?

Олаисен вышел из залы, но в ушах у него продолжал звучать ее смех. Он спустился вниз, вышел во двор. Что-то не так. Как она может быть такой толстокожей? И смеяться?

Ничего, скоро это пройдет. Главное, он теперь не один.

Карна поняла, что что-то случилось. Так люди не смеются. И ничего смешного Олаисен Анне не сказал.

Карна слушала у дверей. Когда Олаисен выходил из залы, она быстро, по-кошачьи, взбежала на чердак.

Анна продолжала смеяться. Незнакомая, недобрая Анна. Может, она не поняла, что Олаисен сказал о папе? Но это невозможно было не понять!

Карна слышала, как Анна, не переставая смеяться, вышла в коридор. Спустилась по лестнице.

Карна хотела окликнуть ее. Утешить, сказать, что это неправда. Что на самом деле все не так. Как Олаисен мог сказать это Анне? Ведь Анна все понимала. И может быть, уже очень давно!

Что теперь будет? Все непоправимо испорчено.

Она слышала, как во дворе смеется Анна. Входная дверь после нее осталась открытой. По дому гулял сквозняк. Пламя лампы колебалось. Карна опустила руки в теплую воду, принесенную сюда для уборки. Хотела согреться.

Когда она нагнулась над ведром с водой, ее охватила тошнота. Окутала мешком голову, не давала дышать.

Карна пыталась перебороть себя. Хотела отойти подальше от крутой лесенки. От открытого лаза. Последнее, что она помнила, — это желание оказаться подальше от лаза.

 

Глава 19

Карна упала на крышку лаза, но боли не почувствовала. Она была уже далеко.

Крышка с размаху легла на свое место, и ее заклинило. Никто не слышал стука. Бергльот и служанки в беседке наслаждались хорошей погодой.

Падая, Карна задела пустой ящик, на котором стояла оставленная Анной лампа. Лампа качнулась, упала и покатилась по полу. Резервуар с керосином разбился.

Однако стекло лампы чудом уцелело, и горелка, продолжая тянуть керосин, поддерживала пламя. Фитиль коптил. Вскоре стекло стало черным. Но лампа горела. Разбился только резервуар. И теперь керосин медленно растекался по полу.

Старое платье матушки Карен было завернуто в шелковистую бумагу. Анна проложила складки шариками от моли — она собиралась убрать его в сундук. Керосин постепенно добрался до бумаги.

Шло время. В фитиле еще был керосин. Огонь слабо попыхивал в закопченном стекле и не хотел сдаваться. Наконец он погас.

Но одна искорка, может быть, вылетевшая из лампы при падении, еще тлела. В горелке? В стекле? В пыли на полу?

Когда керосин добрался до нее, все было решено. Сперва огонь был небольшой — осторожный, игривый золотой язычок. Он лизнул кружева. Венецианские кружева на платье матушки Карен. Тихонько зашипел и распустился красным цветком.

Карну залил свет. Небывалый, необычный свет. Она старалась вернуть тело к жизни. Руки. Хотела за что-нибудь ухватиться. Поджала под себя ноги.

Дышать было трудно. Гораздо труднее, чем обычно. И откуда такой свет? Он должен был уже погаснуть. Ведь она почти пришла в себя.

Память начала проясняться. Она в ловушке! Лаз! Где лаз? Ее крик рванулся и затих. Нужно было думать, как укрыться от жара. Она толкнула ведро, и оно опрокинулось на нее. Прохладная, приятная вода.

Несмотря на дым, от воды пахло щелочью. Карна закашлялась. Ее чуть не вырвало. Она понимала, что должна укрыться где-нибудь подальше.

И поползла прочь от дыма, который стерег лаз. Другого выхода здесь не было. Может, это не случайно? Может, это ей наказание за то, что она, познакомившись с Педером, перестала читать Библию? Может, ей положено сгореть здесь, на чердаке?

Она хотела позвать Педера. Постучать в пол. Поднять руку. Но могла только кашлять.

Слышал ли ее кто-нибудь? Понял ли, что она на чердаке?

Страх, сильный, как удар по голове, заполнил ее, вытеснив все другие чувства. За ней пришла музыка моря. Сегодня она гудела и трещала.

Карна пыталась спастись. Заползла как можно дальше. Наконец ее пальцы нащупали бревенчатую стену — дальше пути не было.

Дина вернулась за более удобной обувью. Стоя на черном крыльце, она пыталась вспомнить, где оставила сапоги.

И почувствовала запах дыма. Он шел из дома. Инстинкт животного толкнул ее в коридор. Она быстро взбежала по лестнице.

Дым сочился из щелястой крышки лаза.

— Пожар! — крикнула она, взбегая по чердачной лесенке. Но поднять крышку было невозможно.

Олаисен поднялся на второй этаж дома, где когда-то жила Стине. Прилег. Что-то, чего он не мог себе объяснить, томило его. Мысль об Анне и ее смехе. О людях. О границах дозволенного. Ему хотелось побыть одному. Тут его и застал крик: «Пожар!»

Ханна внизу вытирала кухонный стол. Она стряхнула за окно тряпку. И услышала то, от чего ей стало жутко: «Пожар!» Но спрятаться было некуда. Она сунула тряпку в карман передника и выбежала из дома.

Сара, Бергльот и служанки пили в беседке сок и поверяли друг другу тайны. Не важные. Ничего не значащие мелочи. День был такой погожий. Но и они услыхали: «Пожар!»

Ханна первая прибежала в большой дом.

— Горит на чердаке! Заклинило крышку лаза. Я не могу ее поднять. Принеси топор и позови кого-нибудь на помощь! — велела ей Дина.

— Гам кто-то есть? — спросила Ханна.

— Не знаю!

К чердачной лесенке с обезумевшим лицом подбежала Сара:

— Анна наводила там порядок!

— Анна! — эхом откликнулись подоспевшие служанки.

Ханна принесла топор, и, когда появился Олаисен, Дине уже удалось проделать в крышке лаза небольшое отверстие.

— Наверное, она лежит на крышке! — Дина громко позвала Анну.

— Позвольте мне! — попросил Олаисен.

Но Дина продолжала разбивать доски.

— А где Карна? — крикнула Биргит, которая прибежала последней.

Имя Карны прокатилось по дому.

— Господи милостивый, только бы ее не было на чердаке! — всхлипнула Бергльот с ведрами в руках.

— Анна! Карна! — кричала Сара на бегу к колодцу.

Из прорубленного в крышке отверстия на Дину повалил густой дым.

Олаисен побежал доставать воду. Ведра с грохотом ударялись о стенки колодца. Старый ворот скрипел, и быстрые ноги девушек мелькали во дворе.

Юхан слышал странный смех, но не обратил на него внимания. Смех скрылся вдали. Наверное, это служанки. Бывает, человек слышит что-то, но не отмечает этого в своем сознании.

Он зашел в лодочный сарай за веревкой для лодки. Они с Диной хотели съездить на какой-нибудь островок, воспользовавшись хорошей погодой.

Вдруг он прислушался.

— Пожар!

Юхан бросил веревку и побежал к дому.

Когда он прибежал, Дина была уже на чердаке. Она намочила в воде куртку и замотала ею рот и нос.

— Кто там, наверху? — со страхом спросил Юхан.

— Дина. Она пытается вытащить их оттуда. Анну. Карну. Никто не отзывается…

Они услыхали, как Дина, кашляя и зовя Анну и Карну, двигается на чердаке.

Под крышей висел старый ткацкий станок. Жадное пламя дотянулось до веревок. Послышался грохот, и из чердачного лаза вниз вырвался сноп искр.

Юхан окликнул Дину, но она не ответила.

— Там что-то упало! Что-то тяжелое! — закричала Бергльот.

Юхан оттолкнул Ханну и попытался пролезть на чердак, но наткнулся на стену дыма. Ему пришлось спуститься на несколько ступенек.

— Дина! — звал он, но никто не отзывался.

— Здесь нам не пробиться. Где топор?

— С ней, на чердаке! — крикнула Ханна и бросилась за другим топором.

— Вилфред! Помоги! Нужно прорубить потолок в другом месте! — крикнул Юхан.

Но Олаисен стоял у колодца. На бегу за другим топором Ханна передала ему просьбу Юхана. Олаисен бросился через двор с полными ведрами.

Юхан сорвал со стены стремянку. Притащил ее в ту комнату, которая, по его мнению, находилась дальше всего от огня, и забрался на нее. Тут он вспомнил о топоре.

— Где топор? — Голос у него сорвался.

Вернулась Ханна с двумя топорами. Она чуть не упала на лестнице, но держала топоры, словно они были стеклянные.

В слепом отчаянии Юхан рубил потолок. Но у него ничего не получалось. Теперь в Рейнснесе больше никто не точил топоров.

Бергльот знала, что на галерее лежит еще один топор. Олаисен сменил Юхана. Он стал поудобнее на стремянке, которую держала Ханна, и с силой начал крушить потолок.

Юхан вернулся к лазу — он пытался погасить огонь, плеща на чердак воду. Но огонь только шипел. Как раздраженный вулкан. Дым было отпрянул, а потом повалил с новой силой. Вода и искры, не щадя Юхана, устремились вниз.

Служанки и старший сын Ханны подносили воду. Но этого было недостаточно.

Юхан не сдавался. Кто-то достал из шкафа простыню, намочил ее и протянул Юхану. Он обмотал ею голову и плечи и нырнул в огненное море.

Это был ад. Юхан звал женщин, потихоньку отступая перед огнем и дымом.

В это время Олаисен крикнул, что потолок прорублен.

— Я должен быть здесь, чтобы помочь ей вылезти! — крикнул он, понимая, что надеяться не на что.

Он хотел пролезть на чердак, но отверстие оказалось мало для него. Тогда Ханна, обернувшись мокрой простыней, приказала:

— Подними меня на чердак!

Глаза ее горели решимостью и безумием.

— Ни за что! — крикнул Олаисен, стараясь расширить отверстие.

Повалил дым. Непроницаемый, как стена, он окутал Олаисена и заставил его спуститься, чтобы глотнуть воздуха.

Ханна тут же оказалась на стремянке. Бросила на чердак скомканную старую простыню. Конец простыни свешивался из прорубленного отверстия.

Прежде чем Олаисен успел отдышаться, она была уже на чердаке. Кашляя, крикнула ему, чтобы он помог ей спуститься, когда она скажет.

— Ты сошла с ума! — в ужасе крикнул он.

Они поднялись высоко на пустошь и остановились, чтобы перевести дух. Любовались проливом и отвесной горной стеной на том берегу. Внизу в зеленой дымке лежали поля и дома.

Педер первый заметил неладное. Дым.

— Что это они развели там такой огонь? — удивился он.

— Да. — Думая о предстоящем разговоре с пробстом, Вениамин не спеша раскурил трубку, затянулся.

Они поговорили о погоде — в такую ясную погоду клева не бывает. Сейчас бы небольшой ветер…

Неожиданно Педер показал вниз рукой. В глазах застыло удивление.

Красный язык лизнул крышу большого дома. Лизнул и вырос. Пополз во все стороны. И хотя было очень светло, они увидели взлетевший над крышей сноп искр.

Пока они старались осознать увиденное, в небо взметнулось еще несколько огненных языков.

— Пожар!

Вениамин первым бросился вниз. На пустоши остались брошенные рюкзаки. Педер оказался из троих самым проворным. Вскоре он намного опередил Вениамина и Эверта.

Теперь на чердаке было два отверстия. Огонь получил достаточно воздуха и пищи. Пламя принялось за лесенку, ведущую к лазу. Ведра с водой подносили уже не так часто — служанки и сын Олаисена выбились из сил.

Услышав кашель Ханны, Олаисен крикнул:

— Спускайся! Ханна! Сейчас же спускайся!

Он стоял на стремянке и плескал в отверстие воду. Юхан снизу подавал ему ведра. Время от времени им приходилось подбегать к окну, чтобы глотнуть воздуха. Меняться местами. Ведра, ведра — они без конца поднимали их наверх.

Наконец из-за мокрой простыни послышался хриплый голос.

— Тяните! — Они потянули.

В отверстии показалась Карна. Несколько драгоценных секунд ушло на то, чтобы спустить ее вниз. Она была без сознания, но ожогов на ней как будто не было. Она дышала.

Юхан вынес ее из дома, передал служанкам и повернулся, чтобы идти обратно.

Тогда он увидел, что огонь вырвался на крышу возле двух труб и что пламя прогнало Бергльот и девушек со второго этажа.

Его охватила паника. В открытом окне кашлял Олаисен.

Лестница! В прежние времена на стене хлева всегда висела лестница. Бергльот помогла Юхану притащить лестницу, и они вместе приставили ее к окну.

Олаисен что-то кричал, но Юхан не мог разобрать слов. Он схватил камень и полез вверх. Выбил стекло во второй половинке окна. На Бергльот посыпались осколки.

Он влез в комнату, и дым почти парализовал его. Легкие грозили разорваться в любую секунду. Он, скорее, догадался, чем увидел, что Вилфред что-то тянет, стоя на стремянке. Тут же Юхану пришлось отбежать к окну, чтобы глотнуть воздуха.

Юхан сорвал рубаху и обвязал ею рот и нос. Забравшись на стремянку, он увидел руку, свисавшую из отверстия. Дина!

Он потянул, но что-то мешало. Видно, Дину чем-то придавило.

— Боже милостивый! Помоги грешнику! — громко молился Юхан.

В ту минуту, когда он подумал, что еще не все потеряно, в нем проснулись силы, о которых он не подозревал. Наверное, берег их как раз для такого случая.

Он дернул, словно хотел сдвинуть с места весь дом. На чердаке гудел огонь. Ближе, ближе.

Юхан больше не слышал Олаисена. В панике он решил, что Олаисен, спасаясь, вылез через окно. Невыносимое чувство одиночества чуть не сломило его.

В последний раз он повернулся спиной к отверстию и дернул. Дина сдвинулась с места! И они оба упали со стремянки.

Он вскочил и потащил ее к окну, громко зовя на помощь Олаисена. Потом бросился к окну, чтобы набрать в легкие воздуха.

Олаисен был у окна, он свесился вниз и тяжело, со свистом, дышал. Юхан ногой распахнул раму целиком, чтобы им обоим хватило места.

На одно мгновение. Потом они вместе перетащили к окну Дину.

Женщины принесли из людской и других домов все тюфяки и перины и постелили их под окном. Войти в большой дом было уже невозможно. Юхан сорвал тюфяк с кровати и сбросил его вниз.

— Уберите лестницу, чтобы она не упала на нее! — крикнул он. Ему повиновались. Они подняли Дину на подоконник. Держа ее под мышки, Юхан свесился как можно ниже и выпустил ее из рук.

Оглянувшись, он увидел, что Олаисен пытается вернуться к стремянке. И тут же с потолка с грохотом упала горящая балка. Вся комната мгновенно вспыхнула. Они с Олаисеном оказались в аду.

Юхан всем телом ощутил, что такое адский огонь.

— Уберите Дину, мы прыгаем! — крикнул он.

Люди сгрудились над Диной. Растерянные, еще не осознавшие случившегося.

— Прыгай! — заорал Юхан в ухо Олаисену, словно их разделял океан.

— Ханна! — Олаисен обернулся к огню.

— Слишком поздно! — Юхан грубо схватил Олаисена, пытаясь повернуть его к окну.

Олаисен вырвался.

— Ты спятил! — крикнул Юхан.

Олаисен не видел его. Шатаясь, он пошел к стремянке, напоминавшей огненный столп. На чердаке с грохотом рушились стропила.

Юхан пошатнулся. Потом его охватила ярость, которой ему не хватало всю жизнь. Наконец он ее обрел. Он бросился к Олаисену и ударил его. Ударил по голове и не промахнулся.

Теперь предстояло подтащить его к окну. Олаисен был большой и тяжелый. Юхан думал, что это конец. У него вспыхнули волосы. Одной рукой он пытался смахнуть огонь.

Наконец он вывалил Олаисена за окно, крича что-то поднятым к нему побелевшим лицам.

Он не помнил, как прыгнул сам. Но, должно быть, все-таки прыгнул, потому что над ним встал огромный светло-голубой купол неба.

Юхан чувствовал, как его оттащили подальше от огненного ада. Он снова мог дышать и попытался понять, не сломал ли он руки и ноги во время прыжка. Каждой мышцей он ощущал смертельную усталость. Очень медленно он повернул голову.

И увидел Дину. Она лежала на черной от сажи перине. Волосы обгорели. Правая сторона лица обуглилась. Сверху лицо покрывала вековая пыль с чердака Рейнснеса. Из вздувшейся массы, прикрытой обгоревшими клочьями ткани, торчала одна рука и верхняя часть туловища.

Шея, как ни странно, не пострадала. Белая, молодая. Но не очень чистая. Как в первый раз, когда Юхан увидел ее.

Ему было трудно осознать увиденное.

У него вырвался вопль, как у быка, раненного мясником, у которого соскользнул нож из-за того, что он не рассчитал силу удара.

Сыновья Олаисена стояли у садовой изгороди и смотрели на небывалый костер, с гулом рвущийся в небо. Старший держал на руках младшего.

Ни у кого из взрослых не было времени поговорить с ними, пока не пропала надежда спасти тех, кто остался в доме.

Всем хотелось быть там, когда их спасут. Хотелось узнать. Помочь. Хотя бы только тем, что затаили дыхание.

Когда рухнула крыша, Олаисен с поднятыми руками и сжатыми кулаками бросился к парадному крыльцу.

— Выходи! Ханна! Я кому сказал, выходи! Сейчас же выйди оттуда! Вспомни о своих сыновьях!

Старший из них, десятилетний Рикард, в эту минуту превратился в старика. Собрав вокруг себя братьев, он стоял с ними у изгороди.

Сара, прихрамывая, подбежала к мальчикам, и они все вместе опустились на траву. Вскоре жара и тут сделалась невыносимой, и им пришлось еще раз перебраться в другое место.

Время от времени в небо взлетали снопы искр.

Мальчики цеплялись за Сару. Хватали ее за руки и за юбку с такой силой, что их нельзя было оторвать от нее.

Карна несколько раз приходила в себя. Но у нее снова начинался припадок. Ее пугало это зарево. Она не хотела туда!

Один раз, открыв глаза, она увидела Юхана, стоявшего на коленях перед чем-то, лежавшим на белом покрывале. Он лил на это воду. Ведро за ведром. На Карну он даже не взглянул. Никто не смотрел на нее.

Все были заняты своим делом. И над всем колыхалось зарево. Нет, это была не музыка моря, а гудящий, кошмарный треск. Свет должен быть тихим, во всяком случае — спокойным. Он не должен грохотать.

Где же Педер? Неужели и он покинул ее? Наконец он появился. Поднял ее и куда-то перенес. Там тикали часы. Часы Стине.

Тогда Карна вспомнила все. Чердак… Стине, упрекнувшую ее в том, что она перестала читать Библию… Но ведь там было и еще что-то? От Педера пахло костром, который они жгли на Иванов день. Или костром пахло от нее самой? Ну конечно! Костер! Он в этом году был необычно большой.

— Педер, это костер? Да? — хотела спросить Карна. Кажется, у нее это не получилось. Но Педер обнимал ее. И без конца повторял, что она жива.

Начали лопаться стекла. Зазвенели осколки. До них донесся сердитый голос Олаисена, в нем слышались слезы.

— Помоги мне выйти отсюда! — попросила наконец Карна.

Сперва Педер замотал головой, но потом уступил и вынес ее во двор.

Первым Вениамин увидел Вилфреда Олаисена, который, потрясая кулаками, требовал, чтобы Ханна вышла из горящего дома. Смотреть на это было страшно. Безумие. Пламя. Но не смотреть он не мог!

Вдруг Вениамин обнаружил, что среди людей нет Анны. Он ходил от одного к другому, глаза застлал туман.

— Анна?

Олаисен молча обнял его.

— Анна! — крикнул Вениамин.

— Она там! Уже поздно… — рыдал Олаисен.

Вениамин вырвался и побежал к горящему дому. Жар огня сбил его с ног. Он так и остался лежать, уткнувшись лицом в прохладную траву, его заполнил свежий аромат клевера и почвы.

Карна пыталась произнести нужные слова. Слова Стине. Они помогли бы Олаисену вызвать из дома Ханну.

Нужно было встать. Но она не могла. Лишь цеплялась, хватая ртом воздух, за сваю, на которой стояла голубятня. Голоса у нее не было.

Если бы Педер был рядом, он поддержал бы ее, чтобы она не тратила столько сил на то, чтобы встать на ноги. Но он пытался увести Олаисена прочь от огня.

Пришлось справляться самой. Она открыла рот. Вздохнула. Тяжелый дым заполнил тело. Она закашлялась и опять схватилась за сваю. Наконец она одолела себя, и к ней вернулся голос. Этот псалом Анна пела в церкви.

Голос снова пропал, и ей пришлось начать сначала. Зато теперь голос звучал лучше. Он летел прямо к гудящему костру:

Допев этот псалом, Карна запела другой. Псалмы приходили сами собой.

Сара и мальчики встали на колени. Хриплый, нетвердый голос Юхана поддержал Карну. Люди только этого и ждали. Нестройный хор летел к огню. Безумные крики Олаисена стихли.

 

Глава 20

У маленькой шлюпки Карны были красивые шпангоуты и изящный корпус. Грести на ней было легко, и ее легко было вытаскивать на берег. Шлюпку Карне подарила бабушка, ее построили на верфи Олаисена.

В тот день на ней был необычный гребец. Анна теперь умела грести, но она еще никогда не заплывала так далеко.

Она уже давно перестала смеяться и даже не заметила этого. Она только гребла. Если на то пошло, она гребла в открытое море с первого дня, как приехала в Рейнснес. Но раньше она этого не понимала.

Лодка лежала на берегу. Ждала за камнями. Оставалось только столкнуть ее в воду и сесть в нее. Теперь же на руках у Анны были водяные мозоли, и берег был далеко. Но она этого не замечала.

Она ждала ветра. Наверное, ждать осталось уже недолго. Солнце дрожало высоко в небе. Поверхность моря была похожа на масло.

Время от времени она ощущала под лодкой волны. В них была сила. Они несли и манили ее. Анна подняла весла и отдыхала. Ей было приятно. Здесь, вдали от берега, она не слышала шума волн. В такой день он был не слышен.

Камни и берег остались далеко позади. Слышался легкий шорох. Но ветра не ощущалось. Может, он был в ней самой?

Держась за борта лодки, Анна выпрямилась. Почувствовала глубину под ногами. Вечное движение моря.

Раньше оно всегда немного пугало ее. Но не сегодня.

Она наклонилась за веслами. Снова выпрямилась. И, вынув уключины из гнезд, одно за другим пустила весла в море. Они почти беззвучно коснулись поверхности воды, прошуршав по обшивке.

Теперь Анна была свободна. Она распустила волосы, уронив шпильки в воду. Легкие, они мгновение держались на поверхности и исчезли.

Наконец явился долгожданный ветер. Он растрепал ее волосы и холодком проник под платье. Поверхность моря посерела и ожила. Постепенно. Часть за частью. Далеко впереди. Не грозно, не сильно. Скорее, ласково.

Приняв решение, Анна подняла глаза на берег. Закрыла их, снова открыла.

Она больше не чувствовала боли. Боль прошла. Все прошло. Ей было больно не от того, что случилось недавно. А от того, что случилось раньше. Очень давно. Она просто не хотела понимать этого.

Она построила свою жизнь на том, чего не было. Впрочем, так поступают многие. Но ее это не устраивало. Это было мелко. Слишком мелко…

На фоне зелени белели дома. Но они больше не имели к ней отношения. Это была чужая усадьба. Солнце бросало на крышу молнии. Одну за другой. Это было так красиво, что Анна невольно залюбовалась.

Неужели ей и сейчас еще хочется, чтобы все оказалось таким, каким представлялось ей до этого дня?

Но ведь она больше не обманывается. Она все понимает. И не хочет быть ничтожной соринкой в ничтожной жизни. Ни за что!

Она закрыла глаза и приготовилась. Но боль в сердце росла. Анна дрожала. Нужно подождать, чтобы она прошла. Это не может длиться долго.

Теперь лодку несло довольно быстро. Ее гнал ветер. Скоро дома скроются из виду и ей станет легче. Она была в этом уверена.

Анна открыла глаза. Но дома Рейнснеса не исчезли. Небо над ними окрасилось небывалым цветом. Оно встревожило Анну и как будто взывало к ней.

Сначала это была картина, не имевшая к ней отношения.

Неожиданно к небу взлетел столб пламени. Потом еще один. Анна поняла, что это пожар. Рейнснес горел!

Она слышала, как над морем пронесся ее крик. Ему не откликнулось эхо. Одинокий. Бессильный. Бессмысленный крик:

— Карна! Девочка моя! Лампа…

Анна хотела схватиться за весла, но их не было. Вцепившись в борта лодки, она раскачивала ее и кричала. Легла ничком на нос и попыталась грести руками.

Напрасно. Добрый ветер, которого она так ждала, гнал ее в открытое море.

Вениамин ходил от одного к другому. Заглядывал в лица. Спрашивал. Анна? Почему Анна осталась в доме?

— Анна с Карной устроили на чердаке уборку. Ханна и Дина бросились туда за ними… — сказал Юхан.

Вениамин почувствовал, как Юхан быстро обнял его. И побрел дальше. Анна? Это неправда?

Вокруг стоял грохот.

Неожиданно он увидел Дину. Она лежала неподвижно. Иногда поднимала веки. Вздрагивала.

Доктор Грёнэльв сразу понял, что эта женщина обречена.

Но Вениамин отказывался это понять. Мысль его кинулась к докторскому чемоданчику, который стоял в зале. В зале?

Он шел по полю боя. Солдаты звали маму. Ему оставалось только подбирать их и отправлять в лазарет. Как они выглядели, не имело значения. Среди грохота, в облаке искр, он клал их на носилки и отправлял в лазарет.

Вокруг летали его приказы. Эверт отправился за помощью. Нужно вскипятить воду. Чистые простыни, если они есть, нужно постелить на кровати в доме, где жила Стине.

Он позвал Карну. И она пришла к нему. Они работали вместе. Карна, сделай то, сделай другое, говорил он.

И она делала все, что он говорил. Они были на войне. Помогали раненым. Тем, кого ждала смерть.

— Посиди с ней! Я сейчас вернусь! — сказал он.

И Карна села.

Тем временем из пламени вышла Анна. В светлом платье. В том же, которое было на ней в первое утро. Видел ли он ее потом в этом платье?

Анна. Да видел ли он ее после того?

Из Страндстедета и окрестных селений приехали люди. Огромный костер был виден с моря и далеко окрест. Они привезли ведра, веревки, брезент.

Но еще до того как их лодки уткнулись в прибрежные камни, они уже поняли: нужно прикрыть брезентом что можно и лить воду, чтобы спасти остальные дома. И быть начеку.

Они почти не говорили. Только о том, что могли сделать их руки. И куда следовало бежать их ногам.

Они не могли даже порадоваться отсутствию ветра — ведь в море ветер уже поднялся. Они даже не перешептывались. Все и так было написано у них на лицах. Жизнь пропала. И там лежит фру Дина.

Мальчики уехали домой вместе с Сарой. Никто из них не произнес ни слова. Они позволили увести себя и посадить в лодку.

Вениамин отвел Педера в сторону:

— Привези мне все, что перечислено в этом списке. Из кабинета. Не забудь порошки! Они лежат наверху в запертом шкафу. Ключ — в вазе на письменном столе. Ошибиться трудно.

— Что это?

— Морфин против боли. Только поскорей! Возьми мою лодку и не жди остальных!

К началу вечера на фоне чистого синего неба чернели три закопченные трубы. Но жадные языки огня еще находили себе пищу. Остатки того, что еще не было уничтожено.

Олаисен ходил вокруг пожарища в высоких сапогах. Он не думал о том, как будет выглядеть то, что он ищет.

Сгорбившийся, измученный, он пробовал перехитрить пылающий пепел. Вырвать у него тайну. Но раз за разом был вынужден отступать.

Вениамин не мог пощадить Карну, ей пришлось увидеть Дину. Впрочем, она сидела с ней еще до того, как Дину перенесли в дом. Он даже не удивился, что у Карны не случилось припадка.

Остатки платья присохли к телу Дины. Он переодел ее в чистое, начиная от талии и ниже. С помощью Юхана и Бергльот.

Потом стал снимать приставшие к коже нитки. Нитку за ниткой. Но в глубине души он понимал, что обожженную кожу очистить нельзя. Голова. Половина лица. Большая часть груди и плечи. К ним нельзя было прикасаться.

Он попытался соорудить над грудью Дины нечто вроде палатки. Из чистых тряпок. Ему помогал Юхан. Они сделали каркас из проволоки, чтобы ткань не касалась обожженной кожи.

Это было непросто, потому что Дина металась и все время стонала.

Но они прикрыли ее. И пощадили тех, кто мог ее увидеть.

В первые часы было неясно, в сознании она или нет. Может ли слышать и видеть. Наконец она открыла налитые кровью глаза. Застонала. Звук вырвался откуда-то изнутри, минуя голосовые связки.

Вениамин хотел увести Карну. Но она вцепилась в него и не двинулась с места.

Когда Дина немного успокоилась, Юхан шепнул им:

— Ступайте и отдохните. Нам еще понадобятся силы.

Прижавшись друг к другу, Вениамин и Карна сидели на крыльце веранды лицом к морю.

Карна не смотрела на Вениамина. Смотрела куда-то вдаль. Потом ее начало трясти.

— Это я виновата.

Он сразу понял, о чем она.

— Нет! — твердо сказал он.

— Ты не знаешь. Я опрокинула лампу.

Он крепко обнял ее. Между ними было только дыхание. Их общее дыхание.

— Вы с Анной были на чердаке?

— Нет, только я… и лампа. Анна, наверное, поднялась потом, чтобы помочь мне.

— У тебя случился припадок? Да? И лампа опрокинулась?

— Мне так кажется, — прошептала Карна.

— Но ты в этом не виновата. Слышишь!

— Я думала, что это для всех нас единственный выход, мы должны были исчезнуть.

— Карна! Милая…

Она не выдержала:

— Анна все понимала.

— Что она понимала?

— Все. Про Ханну.

— При чем тут Ханна?

— Вилфред рассказал ей. Я все слышала. Зря я говорю об этом сейчас. Но я не могу держать это в себе. Ведь мы все равно умрем. Все. Теперь я это знаю. И слова, которые мы так и не сказали, обернутся проклятием.

— Что он сказал?

— Что Ханна ему во всем призналась. Что вы любили друг друга и не могли отказаться от этой любви… Он застал вас в лодке. Он знал все уже очень давно, только не хотел говорить Анне. Но раз она спросила, он должен был сказать ей правду. И вот ее больше нет.

Вениамин не чувствовал ни скамьи, на которой сидел, ни своих рук, обнимавших Карну. Только продолжал твердить: она ошибается, она не виновата, что лампа упала. Никто не виноват.

Она подняла на него широко открытые, не верящие глаза.

— Бедный папа!

Вернулся Педер с тем, за чем его посылали. Вениамин встал и взял у него чемоданчик. Проверил содержимое. Все было в порядке.

— Спасибо! — хрипло сказал он и вошел в дом.

Вениамин и Юхан сидели с Диной. Ими владело какое-то тупое оцепенение.

Они понимали, что конец — только вопрос времени. У них не было сил разговаривать друг с другом. Но оба надеялись, что она умрет, не приходя в сознание.

Боль. Они видели и слышали эту боль. Пытались пережить ее вместе с Диной. Но постичь не могли.

Дина слабым голосом звала Ертрюд. Маму.

Может, все-таки Бог слышит человека в трудную минуту, думал Вениамин. Хотя бы один-единственный раз?

Поздно вечером она со стоном позвала Лео. Произносила отдельные слова, что-то цитировала. Но в них не было смысла Вениамину удалось дать ей морфин. Она немного успокоилась.

Время от времени он смотрел в окно. Наконец из тлеющей черноты к нему вышла Анна.

В полночь Дина открыла глаза. Подняла к лицу необожженную руку и попробовала приподнять голову. И тут же с беспомощным, непонимающим взглядом уронила ее обратно.

— Скажи им, чтобы они пришли за мной, — прошептала она сквозь черные губы.

Юхан наклонился к ней:

— Кому сказать?

— Ленсману и судье… Пусть приходят.

— Дина! — прошептал он, низко склонившись к ней.

Она тяжело дышала, хватаясь за каркас с тряпками. Вениамин встал и убрал его. Они с Юханом оба склонились над ней.

— Мама, я Вениамин. Я с тобой.

Он взял ее здоровую руку. Подождал.

Юхан дал ей воды из ложечки. Дина втянула ее губами. Жадно проглотила. Оттолкнула Юхана. И тут же схватила его обожженной рукой. Ее крик прокатился от стены к стене.

— Юхан! Это я… Я столкнула его! Мама, не уходи от меня!

Она открыла глаза и оглядела комнату.

— Лео!

— Дина, ты узнаешь меня? — спросил Юхан.

— Да… прости…

Юхан кивнул Вениамину:

— Оставь нас. Ей нужен пастор.

Вениамин вышел во двор. Подошел к колодцу. Достал воды. Опустил в холодную воду пальцы. Плеснул на лицо.

Значит, помочь ей получить прощение должен Юхан. Если она сможет что-нибудь сказать. Юхан, которого никто не брал в расчет.

Два рыбака пересекали Анд-фьорд в северном направлении. Они хотели пройти фьорд при хорошей погоде. Один из них заметил далеко в море что-то, похожее на небольшую шлюпку.

Весел они не видели, людей тоже. Но лодка плыла, и, так как кому-то она принадлежала, они взяли курс на нее. Ярко светило солнце.

Подойдя близко, они увидели на дне шлюпки скорчившуюся фигуру. Это была женщина. Она куталась в шаль и выглядела безумной.

Весел в шлюпке не оказалось. Рыбаки перетащили женщину в свою лодку и взяли шлюпку на буксир. Закутав женщину в свою одежду, они пытались расспросить ее, почему она оказалась в море в таком состоянии. Но она не могла говорить, и они оставили ее в покое.

Посовещавшись, они решили плыть дальше на север, чтобы оставить женщину в первом же селении, — ей надо было согреться, а им — избавиться от нее.

Неожиданно женщина попросила:

— Пожалуйста, отвезите меня домой, в Рейнснес!

Люди спали по очереди. Если это можно было назвать сном. Раскладные кровати и испачканные сажей тюфяки постелили в доме, где жила Стине, и в людской.

Олаисена уговорили уехать в Страндстедет с рабочими с верфи. Им на смену на всякий случай должны были приехать свежие силы.

Олаисен бессвязно бормотал о каких-то делах. Иногда начинал судорожно рыдать. Педер утешал брата. Но Олаисен едва ли слышал его.

Перед тем как лодке отойти от берега, он сказал, что хочет удвоить страховку за свой дом, чтобы Ханне и мальчикам что-то осталось после него.

Рабочие тихонько посовещались, и один из них побежал к доктору Грёнэльву за советом. Вениамин выслушал его и кивнул головой.

— Не обращайте внимания. Все в порядке. Отвезите его в Страндстедет!

Рабочий не стал переспрашивать и заспешил обратно на берег.

— Что сказал доктор? — поинтересовались его товарищи.

— Доктор тоже не в себе. Они оба не понимают, что говорят… что один, что другой.

Прошло полночи. Юхан дремал на стуле. По нескольку минут. Вениамин спать не мог. Они не говорили о том, что Дина сказала пастору. Это все равно была тайна. Но по лицу Юхана Вениамин видел, что он все знает.

Неожиданно Дина открыла глаза. С трудом произнесла одно слово. Но вполне отчетливо. Она хочет видеть Карну. Одну.

Послали за Карной, мужчины вышли. Но Вениамин стоял за дверью — у Карны мог случиться припадок.

От недостатка сна он отупел. Картины, события, лица чередой сменяли друг друга. Он уже не понимал, где прошлое, а где настоящее.

Подошел Педер и сказал, что шлюпка Карны исчезла, ее нет на месте. Странные вещи занимают людей, подумал Вениамин.

Но его организм работал как машина. Он передвигал ноги, держался за косяк двери. Следил за руками, чтобы они не дрожали, когда он что-нибудь поправлял или давал Дине. Тихо говорил с ней, успокаивал, надеясь, что она его слышит.

Всю ночь он повторял старое детское слово «мама». Снова и снова. Слышала ли она его?

Вениамин ни у кого не видел таких страданий. Давно уже не видел. Дюббель? Нет. Даже там. Он должен был пройти через них вместе с ней. Если может она, может и он.

Для этого она и послала его учиться. Чтобы он мог облегчить ее боль. Хоть немного. Для этого она и родила его.

И чему же он научился? Ничему. Он стоял и, чтобы не упасть, держался за косяк двери.

Наверное, он все-таки уснул стоя, потому что рядом оказалась Анна.

Ему вынесли стул. Но он отказался сесть. Боялся, что не проснется вовремя. Ведь Карна была в доме. Кто позаботится о ней, когда у нее начнется припадок?

Вышла Карна и тронула его за руку:

— Папа, поспи немного. Я разбужу тебя…

Ясно и просто. Словно она была старшая сестра, а не его маленькая Карна, страдавшая эпилепсией.

Он лег на тюфяк возле кровати Дины.

Тогда из тумана к нему вышла Анна. Она шла к нему и одновременно обнимала его. И несла его на руках. Наконец она подошла к нему вплотную, и он принял у нее ее ношу. Самого себя.

— Анна?

Он вскочил на ноги, не понимая, что его разбудило.

И тут же услыхал хриплый голос Дины:

— Я не нашла ее.

Юхан встал и вышел из комнаты. Вениамин даже не знал, что Юхан был здесь. Яркий свет резал глаза.

Он сел на стул и взял Динину руку в свои. Звуки за окном и весь остальной дом исчезли.

Она была неспокойна. Дышала с трудом. Но глаза смотрели прямо на него.

— Ты узнала меня? — спросил он.

— Да! Вениамин…

Она хотела что-то сказать. Но не смогла. Борьба отняла у нее все силы.

Он наклонился к ней:

— Мама!

Она жалобно застонала. Страждущая душа.

— Вениамин!

Он кивнул. Вот оно! Он вздохнул. Спокойно! Руки не должны дрожать. Порошок. Надо дать ей порошок.

Но она толкнула его руку, и порошок просыпался на ее покрытое черной коркой лицо. Он встретился с ней глазами.

— Мы с тобой одолеем и это! — сказал он, встал на колени и положил голову к ней на-подушку.

— Я искала… Ее там не было… — проговорила Дина, потом спросила, помолчав: — Ты меня осуждаешь?

— Нет! Я только хотел, чтобы ты всегда была со мной. И ты приехала… наконец…

Он сдался.

Вскоре вернулся Юхан.

Дыхание Дины стало неровным и свистящим. Вдруг она открыла глаза:

— Мама? Уже?

Тихий, чистый голос.

Открытые, глядящие куда-то глаза погасли.

 

Глава 21

Вениамин закрыл за собой дверь. Постоял, сгорбившись, на крыльце. Потом нетвердым шагом спустился на землю.

Он искал, разрывал пепел лопатой и руками. Осматривал все обуглившееся, что можно было осмотреть. За ним постоянно ходил кто-то из людей, он только не знал — кто.

Раскапывал то, что в Рейнснесе называли картофельным погребом.

Не кислый запах дыма, совсем другой ударил ему в лицо. Вениамин не знал этого сладковатого запаха сгоревшей плоти.

Он поднял остатки обуглившегося конька крыши и обгоревшие лохмотья ткани. Под тем, что осталось, лежала рука. Обручальное кольцо все объяснило. Твой Вилфред.

Так он узнал, что это не Анна.

В Страндстедет было послано за тремя гробами. Люди оставались практичными.

Четверо рабочих с верфи еще раз осмотрели все пожарище вместе с ним. Но ничего не нашли.

Всякий раз, ступая на землю, Вениамин наступал на Анну. Ему не стало легче и в доме, где жила Стине. Половицы там тоже были Анной.

По утоптанной тропинке Вениамин шел к бугру, на котором стоял флагшток.

Морские птицы. Влажные вздохи воды между камнями при каждом откате волны. Солнечные блики на мелях. Темные пятна между ними. Там дно было черное. Он повернулся к морю спиной.

Перед ним высилась гора. По ее склону он бежал вниз в ту минуту, как их пожирало пламя. Или когда же это было?

Солнце презрительно смотрело на черный пепел. Трубы еще стояли. Вокруг них поднимались к небу ослабевшие спирали дыма.

Вениамин подошел к скамейке возле флагштока. Его глаза пытались зацепиться хоть за что-нибудь в проливе. Но он видел только ветер. Движение в глубине зрачков. Шум воды. Словно на площади какого-то неизвестного города вдруг забили фонтаны. Там встретились все загадки, и все горизонты сошлись в одной точке.

А запахи лета! Неужели они думали, что смогут заглушить запах смерти? Соленый, тяжелый, резкий, летучий.

И звуки! Лодок, которые приходили и уходили. Людей, говоривших о пустяках. Шагов. Неужели они не знают, что звуки заглушают друг друга и что единственным милосердием может быть тишина?

Он лежал на скамье, подложив руки под голову. Может быть, даже спал. Но мысли все равно не покидали его. Хотя в них не было смысла. Перед ним была стена.

Закрывать глаза было теперь бесполезно.

Анна! Она шла по блестящим на солнце водорослям. Как будто и не сгорела. Шла, плотно закутавшись в шаль. Сначала ее походка была нетвердой, как у человека, выходящего из воды на берег.

Шум волн отступил перед ней. Словно Вениамин вовсе не спал.

Ничто не отнимет у меня облика Анны, думал Вениамин.

Анна стала большой и близкой. Нависла над ним, точно свод.

Он ощутил тепло. Руку. Она прикоснулась к его груди. Ко лбу. Он чуть не сошел с ума от ощущения прохладного жара ее кожи.

— Вениамин!

Голос… Целительный сон! Теплая, нежная кожа. Он не удержался и притянул ее к себе.

— Анна!

— Прости меня, Вениамин!

Почему она так говорит? Почему на ней мужская куртка? Он вытер рот рукавом этой куртки. Откуда на ней чужая одежда? Он тер руки о штаны, пока не решил, что они уже достаточно чистые.

Потом осторожно прикоснулся к этой чужой куртке, внутри которой была Анна.

 

Глава 22

На похоронах останков Ханны Олаисен все безудержно рыдали.

Пробст сам произнес надгробное слово. Он говорил о мужестве, без которого невозможно помочь ближнему. Ханна Олаисен пожертвовала собой, чтобы спасти чужую жизнь. Он тепло говорил о любви к ближнему. И о том, что в любой трагедии есть промысел Божий. Никто не должен думать, будто Бог забыл о нем.

Все без исключения скорбели о Ханне, эта скорбь заставила людей забыть о себе. Ханна стала примером для всех. Она была гостеприимной и доброй при жизни. И отдала свою жизнь, чтобы спасти чужую.

В Страндстедете не было своего святого. До сих пор не было. Ханна должна была умереть, чтобы жизнь людей обрела смысл.

Вид четверых мальчиков, оставшихся без матери, и красивого бледного мужа сделал сочувствие искренним. Одни говорили о тяжелых ударах судьбы. Другие — о том, что Бог в своей неизреченной мудрости возлагает тяжелую ношу на плечи избранных.

Церковь была полна. Пока говорил пробст, Вилфред Олаисен стоял с закрытыми глазами. По его серому лицу бежали капельки пота.

Свет был не яркий, и от хоров до первой скамьи было большое расстояние. Это позволяло женщинам не спускать глаз с Вилфреда Олаисена. Они упивались признаками его безграничного горя.

Незамужняя дочь коммерсанта Холе не отрывала от него глаз — как красиво он держит руку на плече старшего сына!

Сара сидела с другими детьми, держа младшего на коленях. Они являли собой серое отчаяние, но оно не произвело на фрёкен Холе сильного впечатления.

Сначала пробст и слышать не хотел о том, чтобы исполнить волю фру Дины, которая просила, чтобы ее, как моряка, похоронили в море. Подальше от берега.

Но Юхан поговорил с ним с глазу на глаз. Неизвестно о чем, но он утвердительно кивнул Вениамину и Анне, когда они спросили, как прошел разговор.

Юхан взял ответственность на себя: «Я очень уважаю нашего пробста. Но я сделаю все, как она просила».

Правление местной управы решило выстроить на площади портал в честь фру Дины. Он должен быть украшен цветами, и на нем золотыми буквами будет написано ДИНА БЕРНХОФТ.

Она была главной в Страндстедете, вложила в него много сил и денег. Похоронная процессия должна пройти через этот портал.

Было достигнуто своего рода соглашение. Духовенство отслужит в церкви торжественную панихиду, правление возведет портал, и тогда уже море получит свое.

Юхан и Карна сидели в Дининых покоях в «Гранде». Они читали вслух Библию.

Бергльот объясняла всем, кто выражал удивление по этому поводу, что Карна еще не пришла в себя и нуждается в духовном утешении. Ей нужно с кем-то поговорить. А вообще она почти не разговаривает. И почти ничего не делает. Бергльот приходится заботиться обо всех и в доме доктора, и в «Гранде». Она бегает между домом доктора и гостиницей, носит еду.

Бергльот шёпотом сообщила служанкам, что доктор совсем поседел и все члены семьи так исхудали, что она могла бы унести их всех на спине за один раз.

Анна и Вениамин почти не разговаривали с тех пор, как вернулись из Рейнснеса. Только держались за руки. Боялись выпустить друг друга из виду. Ведь тогда все могло случиться. Что именно, они не знали.

Однажды Вениамин спросил:

— Что он тебе сказал в тот день?

— Это утонуло в море, — ответила Анна. — Я не хотела оставлять это у себя.

Анна понимала, что все ее существо должно быть поглощено случившимся. Но это было не так. Она не могла даже оплакать тех, кто погиб.

Для нее понятие «ненависть» было чем-то нереальным. Во всяком случае, до сих пор. Его придумали исторические личности, чтобы оправдывать себя, когда они убивали друг друга. Она всегда считала ненависть бессмысленной и ненужной.

Но за последние дни ненависть заняла столько места в ее жизни, что это отвлекало от горя.

Однажды ночью, когда Анна лежала без сна, ею овладело такое бешенство, что она уже не могла оставаться в кровати. Она встала — ей нужно было выйти из дома. Бежать, кричать. А лучше всего пойти и растерзать того человека.

В прихожей она стала надевать пальто, но ярость помешала ей. Нужно было немедленно что-то схватить, разбить, разорвать. Не помня себя, она руками вырвала из стены медный крюк для одежды.

И тут же ее обхватил Вениамин:

— Анна! Умоляю, буди меня, если тебе станет невмоготу. Не замыкайся в себе. Я не выдержу…

Анна выпустила крюк из руки, и он упал ей на ногу. Это принесло облегчение.

— Я ненавижу! Ненавижу! Разве ты не понимаешь? — Она заколотила кулаками по его груди.

Он напрягся, но не стал ее удерживать.

— Я так ненавижу…

— За то, что он сказал тебе… до…

— Да! Я должна была сама видеть и понимать.

— Идем! — Он повел ее вверх по лестнице.

Помог снять пальто, уложил в постель, лег рядом и закрыл их обоих периной.

Свет был беспощаден. Несмотря на спущенные шторы. Казалось, они лежат на пронизанной лучами льдине.

Она услыхала его голос:

— Я должен был все рассказать тебе. Но боялся, что ты меня не поймешь… Это никогда не касалось моих чувств к тебе. Но все равно я должен был сказать. Тогда бы… Тогда бы ты, может, ненавидела меня не так сильно.

— Тебя? — удивилась она.

Он молча смотрел на нее. Черты его лица как будто стерлись. Глаза были совсем близко. Анне хотелось спрятаться. И вместе с тем хотелось еще крепче прижаться к нему.

— Нет. Я ненавижу Вилфреда Олаисена за то, что он год за годом беспрепятственно отравлял все вокруг своим ядом, пользовался своей силой. И ведь никто, кроме Дины, даже пальцем не шевельнул, чтобы помешать ему. Я ненавижу его так сильно, что не могу жить с этой ненавистью. Я даже горя не чувствую. Если б я могла, я бы… я бы…

Он смотрел на нее, как на чужую. Потом крепко прижал к себе.

— Ты ненавидишь его за то, что он рассказал тебе про нас с Ханной?

— Ты встречался с ней? — прошептала она.

— Да.

Анна смотрела через его плечо. На зеркале, что стояло на комоде, в правом углу были пятна. Должно быть, сырость испортила амальгаму.

— Почему?

— Она нуждалась во мне. И я пользовался этим.

Она слышала его слова. О чем мы говорим, думала она. С кем я говорю?

— Теперь я все понимаю. Когда-то я дал Ханне основания считать, что мы поженимся. Я изменил ей. Он избивал ее, а я с этим мирился. Из страха потерять тебя я не признавался, что всегда был неравнодушен к Ханне.

— Неравнодушен? — Она сама слышала, как жалко звучит ее голос.

— Из-за того что я иногда… хотел ее, я не все мог рассказать тебе. Ты бы превратно это истолковала. Я, например, был однажды у Ханны, когда ни Вилфреда, ни тебя не было в Страндстедете.

— Почему ты пошел к ней?

— Она хотела, чтобы я помог ей избавиться от беременности.

— И ты помог?

— Нет.

— Вы часто встречались? — Она почти не слышала своего голоса.

— Когда она нуждалась во мне. И была возможность. Не часто. Но случалось.

Анна внимательно смотрела на Вениамина. Ей казалось, что на его лицо наброшена пелена, словно кто-то пытался скрыть его от нее. Ей хотелось спросить у него, когда, где и каким образом он встречался с Ханной. Сколько раз. Ведь она слышала, как он расспрашивал своих пациентов, чтобы поставить диагноз. Чем серьезней болезнь, тем важнее получить точный ответ.

— В последние годы между нами ничего не было. Но много лет назад… Даже после твоего приезда. Я сам все испортил. Ложь росла и росла.

Его слова отозвались в ней острой болью. Он вдруг куда-то отодвинулся от нее.

— Чью смерть ты оплакивал, когда мы умерли?

В ушах у нее шумела тишина.

— Смерть? Я оплакивал смерть сестры. Но потерял я тебя. Когда я тебя обнял, мне как будто вернули назад мою жизнь.

— Сестер не желают, — жестко сказала она.

— Я знаю. Но так было.

Она хотела повернуться к нему спиной. Или встать и уйти. Но увидела свое прозрачное одиночество. И это парализовало ее.

— Я не могу состязаться с покойницей.

— Тебе не нужно было бы с ней состязаться, даже если б она не погибла.

— Но я состязалась, хотя и не понимала этого.

— Нет. Виной всему мое непостоянство. Моя измена.

— Как я могу верить тебе?

— Не знаю. Но я готов отдать жизнь, чтобы ты мне поверила.

Она повернулась к нему. Хотела найти честность, но нашла только отчаяние. Он не спускал с нее глаз. Его губы превратились в сухие трещины, которые он все время смачивал языком.

— В конце июля я поеду в Копенгаген. Как собиралась.

Долгое время слышалось только его дыхание.

— Ты вернешься? — спросил он наконец.

— Не знаю.

Свет был слишком тихий и холодный.

— Я это заслужил, — сказал он и сжал ее еще крепче.

— Это все, что ты можешь сказать мне? — прошептала она.

— Я люблю тебя, Анна! Если ты не вернешься, я приеду за тобой. Буду молить и осаждать тебя. Я тебя не отпущу. Никогда. Слышишь? Даже если ты найдешь другого! «Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность…»

От чувства невесомости у нее закружилась голова. Он был так близко! Не только его тело, кожа, дыхание. Но и мысли. Как давно это было!..

— И когда-нибудь я спрошу, можешь ли ты простить, что я не рассказал тебе… Но сейчас я не смею.

Их глаза встретились, и она увидела, что он боится не меньше, чем она сама.

На другой день Анна пошла к Олаисену. Сказала, что должна поговорить с ним наедине.

Он был приветлив и благодарен, что она пришла к нему. Но его глаза выдавали тревогу.

Когда они сели и дверь была закрыта, Анна объяснила цель своего визита.

Ей нужно поговорить с ним о том, как случилась эта трагедия. Кроме него, ей поговорить не с кем.

Олаисен растроганно слушал Анну.

Она начала неуверенно, но потом голос обрел твердость.

— Мне хотелось сказать тебе, что иногда слова способны роковым образом изменить нашу жизнь.

Она замолчала и наклонилась к нему:

— Когда ты рассказал мне про Ханну и Вениамина, со мной что-то случилось. Сперва я сомневалась, но потом поверила тебе. Поверила, что я одна все эти годы пребывала в неведении.

— Мне неприятно говорить об этом сейчас. Я не хочу плохо говорить о покойнице, — строго сказал он.

Но она пропустила его слова мимо ушей.

— Из-за этого я потеряла голову. Забыла погасить лампу на чердаке. И к тому же напугала Карну.

У Олаисена забегали глаза. Однако она не обратила на это внимания. Она виновата, что лампа опрокинулась и Дина с Ханной погибли. Вот как велика бывает сила слов! Понимает ли он хоть отчасти, какой виноватой она себя чувствует? Понимает ли, что с этим чувством вины ей придется жить всю жизнь?

Олаисен хотел что-то сказать. Но не мог найти слов.

Много дней она ненавидела его за то, что он сказал ей. Ненавидела так сильно, что не могла даже оплакать погибших. Способен ли он понять это?

Он опять хотел заговорить. Но не мог даже дышать.

— Я понимаю, с моей стороны жестоко говорить сейчас об этом, прошло еще слишком мало времени. Тем более что мной движет не сострадание, а ненависть и месть. Тут уж ничего не поделаешь. Но уверяю тебя, никто никогда не относился к тебе так же серьезно, как я. Ты, конечно, знаешь, что меня нашли далеко в море, а не на чердаке. И сегодня я рада, что это так.

Она опять вспомнила про лампу. Они погибли именно из-за этой лампы, и Дина, и Ханна.

— Хотя погибнуть должна была я, — продолжала Анна. — Для этого я и оказалась в море! Эта лампа!.. Она спасла меня, убитую твоими словами. Когда я увидала пожар, я поняла, что наделала. Ты понимаешь, что я сейчас чувствую? Ты когда-нибудь чувствовал вину за свои поступки, Вилфред?

Он смог только кивнуть. Хотел прикоснуться к Анне, но лишь слегка шевельнул рукой.

Анна помолчала. Она сидела на краешке стула, строго выпрямившись, как на допросе. Потом заговорила снова:

— У меня к тебе еще одно дело, Вилфред. Оно касается младшего мальчика, который, по твоим словам, сын Вениамина. Мне невыносима мысль, что ты, может быть, ненавидишь его за то, в чем он не виноват. Поэтому я хочу забрать малыша к нам, чтобы он вырос в нашем доме.

Тут уже он больше не мог молчать. Она не оставила ему выбора.

Олаисен разрыдался, и Анна, к своему удивлению, обняла его. Она провела с ним почти весь день. Ненависть исчезла, когда они разделили друг с другом и вину, и отчаяние. Мальчик остался дома. Олаисен вымолил себе отцовство.

Перед уходом Анна послала за Юханом.

— Нам обоим нужен сейчас пастор, но ему в первую очередь, — сказала она.