у, это, конечно, страшно! Угроза отлучения римским папой целых королевств из-за любовниц королей — очень даже действенным методом оказывалась. Папы, так сказать, здесь выступали в защиту нравственности, хотя сами часто давали примеры такой неудержимой безнравственности, что история их давно записала в разряд развратных пап, как это было со знаменитым жестоким и разнузданным Александром VI Борджиа, злодеяния и разврат, которого занимают целые тома, к вящему неудовольствию католического костела, не желающего признавать порочность священных особ.

Однако не об Александре Борджиа здесь речь, а о великой куртизанке Бертраде, поймавшей в любовные сети самого французского короля Филиппа I и заставившей страдать от папского отлучения весь французский народ. А случилось это, дорогой читатель, в двенадцатом веке. Римский папа, Урбан II, вынес свой вердикт — отлучить Францию от Римского костела, ибо король со своей законной женой Бертой жить не захотел, не нравилась она уже королю, а папа такой откровенный разврат позволить не мог. Он бы, конечно, сквозь пальцы смотрел, если бы король свои любовные делишки так не афишировал. Ну влюбился в некую Бертраду, ну взял ее у мужа — ничего страшного. Пример древней Римской империи в этом отношении показателен. Там императоры чуть какая чужая жена им понравится, они ее У мужа — хап и забирают себе. Калигула таким манером две жены взял, и Нерон тоже около трех так присвоил. Но здесь ведь совсем другое. Здесь законную, папой одобренную жену выгоняют, а на ее место помещают любовницу. И вот Бертрада, ни чести ни совести не имея, живет с королем открыто, как супруга, и уже чуть ли не законной королевой выступает, демонстрируя публике свою красоту и порочность.

Неизвестно почему, но все мужчины поголовно влюблялись в эту самую Бертраду. Ну прямо как взглянет она на кого, того холодный пот и стрелы амура одновременно прошибают. Уж на что супруг этой самой Бертрады — человек в женском деле искушенный, имея четырех жен за собой, из которых одна только своей смертью умерла, остальных он сам выгнал, как увидел Бертраду — все, не устоял против ее прелестей. Едва только взглянула эта женщина на вельможу Фулька (так его звали), как он сразу свою последнюю жену, как говорится, «побоку», а сам уже неземной любовью к Бертраде пылает и несметные богатства ей предлагает, потому как действительно был очень богатый. И заметьте, любовь его не на какое-то там короткое время, пока страсть свою не насытит, а на всю оставшуюся несчастливую жизнь. Почему несчастливую? А какое счастье в том, если жена тебе вечно изменяет, а ты делай вид, что об этих изменах даже не догадываешься, желаемое выдавая за действительное.

Знаем мы примеры таких бедных королей, которые; зная о любовниках своих фавориток, только удрученно вздыхали, будучи не в силах с ними расстаться, как это было с французским королем Франциском I и герцогиней д’Этамп. Он, правда, все взваливал на свою дряхлость, хотя одряхление у него произошло не от старости, а от неумеренной половой жизни. «Старость, дескать, не радость, и надо снисходительным оком на развлечения своих фавориток поглядывать», — говаривал король.

Ну, вельможа Фульк далеко не стар, не дряхл и с огромной радостью сейчас в своей вотчине принимает французского короля Филиппа I и хвалится богатством, превышающим добро самого короля. Но главное в его богатстве — это, конечно, красавица жена Бертрада. О, наивные мужья! Никогда не хвалитесь красотою своих жен и гостю не показывайте. У нас Меншиков хвалился-хвалился красотой своей пленной наложницы Марты Скавронской, и чем это для истории обратилось, каким несчастьем? Он, великий государь Петр I, ее царицей Екатериной сделал. А молчал бы тихонько себе Меншиков, прачечные и сексуальные услуги Марты втихомолку принимая, ни за что не выпала бы на долю русского государства такая безответственная, неученая и легкомысленная царица. Ну, Фульк, конечно, гордится своей женою и показывает ее королю. А он как глянул, так моментально, конечно, любовью к ней запылал. Все влюбляются, а король что, рыжий? Все могут с ней любовью заниматься, а он нет? Ну и отплатил Фульку за гостеприимство, нечего сказать. Тут же с места в карьер предложил Бертраде немедленно стать его любовницей (он тогда еще не знал, что она захочет стать королевой). И вот он, уже не обращая внимания на мужа и изнывая от страсти, тянет ее в постель. Ну хотя бы только на одну ночь, так королю в этот момент ее любовь нужна была. А она мнется, постель мужа, то есть его спальня, тут же рядом, одной тоненькой дверью соединенная. Ну знаете, как сейчас в приличных гостиницах делается, когда парочки, паспортной печатью в супружестве не пришлепанные, захотят совместно ночь провести? Ну им и дают такие отдельные номера, которые тонкой дверью соединены. И администрацию гостиницы отнюдь не интересует, открывают ли они на ночь эту дверь, или она вечно наглухо под ключом, поскольку приличия соблюдены и административный моральный порядок не нарушен.

Но ведь не скажешь мужу: «Голубчик, ты сегодня дверь в мою спальню не открывай, там король пребывать будет». Но она, конечно, эти малые трудности для себя оставила, королю их излагать не стала, проспала там каким-то образом с королем, может, в его комнате, может, еще где, не знаем, не выясняли, но только после этой ночи король совсем одурел. Он испытал с Бертрадой такое дикое наслаждение, какое ни разу ни с супругой, ни с куртизанками не испытывал, и он уже не желает с ней расставаться. Она ничего, она не против, и предлагает разрубить сложный треугольный узел, который образовался в результате страсти короля, одним махом: взять и похитить ее у мужа, ничего тому не объясняя. Так и сделали. Король Бертраду похищает в тот момент, когда ничего не подозревающий Фульк по каким-то своим хозяйственным надобностям вышел, и везет ее в Орлеан. А из Орлеана дорога в королевский дворец совсем недалека. И вот уже король поминутно в карете, пока они в Париж мчатся, ручки Бертраде Целует, на бархатных подушках ее тискает, а если дорога ровная и карета не очень по ухабам несется, то и любовью с ней, как-то там пристроившись, занимается. И речи, конечно, уже быть не может о прежней супруге — Берте. Какая Берта, какая Берта, если Бертрада рядом. Королеве без пардону приказывают королевский двор оставить и навсегда удалиться по собственному выбору: или в монастырь, или в отдаленный замок, так как головы ей пока отрубать не будут. Она, конечно, в слезы, что-то там строчит жалобное римскому папе, какое-то там кляузное послание, это короля уже не касается. Он всецело занят Бертрадой, и если бы мог, то вообще никогда бы из ее спальни не выходил, и не скрывает ничуть свою страсть и великую любовь. На глазах всех придворных и своего народа, как с женой, с Бертрадой живет. Это была, конечно, большая ошибка короля. Заметьте, дорогой читатель, в каком веке он живет. Всего-то в двенадцатом. А в этом веке не принято было фавориткам в роли будуарных цариц выступать. В этом веке им полагалось вести себя скромно, чаще в закутке, ну или там в каком отдаленном замке, короля-батюшку дожидаясь сидеть, а не выпячивать свое неземное очарование всем вокруг. Это вам не семнадцатый век Людовиков XIV или XV, где фаворитизм пышным цветком расцвел и «будуарные царицы» в угол законных королев загнали. Те даже «пискнуть», извините, без позволения фавориток не могли. Разрешения, чтобы король их спальню навестил, у фавориток просили.

Словом, возвращаясь к нашему рассказу, французский народ невзлюбил Бертраду, а даже пылает к ней лютой ненавистью. История знает только один пример, когда народ полюбил куртизанку короля. Это случилось с Нель Гвин, любовницей английского короля Карла II. Сама вышедши из народа (была продавщицей апельсинов), она возбуждала такую его любовь, что, когда ее карету лондонский люд засыпал камнями, думая, что там находится другая фаворитка короля, она высунулась из окошка и закричала: «Люди, не сходите с ума, это же я, Нель Гвин, шлюха короля». И народ, поняв свою ошибку, тут же начал радостно и с почтением приветствовать Нель Гвин. А вот поведение куртизанки Бертрады народ раздражало. К чему эта явная демонстрация слабости короля и своего могущества? Ишь, расселась барыней рядом с королем в карете, а сама колдунья, ибо только ведьмы могут так поголовно околдовывать всех мужиков с королем в придачу. Бертрада к таким сплетням безразлично относится, знай себе хохочет и еще пуще прежнего с королем кокетничает и жаркие ночи обещает, и вот уже плоды этих ночей, двое прелестных сыновей, по королевскому дворцу один ползает, другой бегает. Народ не унимается. Вид прелестных малюток не умиротворяет народ. В народе все явственнее ходят слухи, что «ведьма околдовала короля». О боже, да это раз плюнуть для ведьм. Сырья для своей любовной стряпни полным полно. И мы вам, дорогие читатели, в соответствующей главе расскажем, что там бралось еще кроме крови новорожденного младенца и своей менструальной крови.

Словом, Бертрада внимания на сплетни не обращает, а вот небезразлично к ним отнесся римский папа Урбан II. Он искренне возмутился поведением короля и его бесстыдной наложницы. И если бы она вела себя скромно, как куртизанке в ту эпоху полагалось себя вести, папа бы, конечно, проблемы из этой ситуации не делал. Мало ли какие прелестницы на задворках королевских дворцов обитают и из своего существования сенсации не делают. Понимал папа, что трудную жизнь монарха необходимо любовными утехами малость облегчить, но инкогнито, так сказать. А здесь ведь срам налицо выставлен. Срам в культ возведен! О, это вам не будущая эпоха Людовика XIV! Там метрессы выставляли не только свою грудь, как булочник сайку, напоказ, но и вечно растущим животом гордились, как короной. Здесь такая демонстрация, когда девку на пьедестал возводят, — это явный скандал и насмешка над моральностью Римско-католического костела! Словом, разгневанный папа отлучает короля от церкви! А вы даже представить себе не можете, дорогой читатель, как это страшно! Это значит, что за вину короля будет страдать весь французский народ! Отлучение — это хуже некуда. Это значит, что покойников отпевать нельзя, в колокола звонить тоже. Службу церковную справлять — нельзя. Всеобщее молчание наступило во французском королевстве. А молчание народа — плохая вещь. Когда народ «безмолвствует» — не к добру это: не принимает он, народ, решение свыше, в данном случае поведение свыше, как это нам наглядно в своем «Борисе Годунове» Александр Сергеевич Пушкин показал. Народ безмолвствует до поры до времени, но восстание уже наготове. Король, конечно, сетует на такую несправедливость судьбы, а римского папы предвзятость особенно. «И за что нам наказание такое?» — вздыхает, свою Бертраду лаская. И расстаться с ней не может. Такова, значит, сила любовного зелья, а может, и ее личного обаяния. Не знаем. Сказала ведь какая-то там французская королева любовнице своего мужа: «О боже, ну о каком любовном зелье могут толковать мои придворные, если вы, милочка, и без любовного зелья так хороши, что не влюбиться в вас просто невозможно, и я не удивляюсь моему мужу». А вот Екатерина Медичи не верила, что ее деверь, оставив красавицу жену дочь Екатерины, королеву Марго, день и ночь проводящий у мадам де Сов, обошелся без любовного напитка, и так ее допрашивала: «Говори, негодная, каким зельем ты приворожила моего зятя?»

Ну там с зельем или без зелья, но король расстаться с Бертрадой не в силах, хотя французский народ очень от этой его страсти страдает. Все костелы по решению папы должны быть закрыты. Не выдержала наложница Бертрада и начала стучаться в эти двери, да не в переносном, а самом что ни на есть прямом смысле — начала бить в эти двери своими маленькими кулачками, требуя немедленно их открыть и почести королевские оказывать, богослужение с пением псалмов и колокольным звоном служить. Ну ладно, в одном месте они там насильственным путем заставили католических священников обедню им отслужить, а в других? По всей ведь Франции колокола не звонят, так что, перефразируя Хемингуэя, можно даже сказать: «По ком не бьют колокола?» Колокола не звонят, а покойники неотпетые в смрадных гробах лежат, того и гляди заразную болезнь принести угрожая. И вместо того, чтобы попасть покойникам в рай небесный, попадут их родственники в истинный чумной ад земной. Все это, конечно, видел слабый, но одолеваемый сильной любовью король Филипп I и говорил: «Ну за что нам наказание такое?» Но любовницу от себя не отпускает, только иногда к сладкому меду поцелуев примешивалась горечь соленых слез. Но Бертрада и сама не выдержала. Видит она, что дело плохо во французском королевстве. Вместо почестей и звона колоколов, балов и маскарадов отовсюду едино презрение видит. Не о такой королевской жизни мечтала Бертрада. И решила вернуться к супругу. Дескать, так и так, дорогой мой муженек Фульк, прости ты меня, родимый, прости грешную. Разрадовалась я королевской жизни, а терплю одно унижение, и никакого богатства, кроме детей, с королем прижитых, я не заимела. А народ еще и гнилыми яблоками мою карету вместо цветов осыпает. Надоело. Все. Обещаю тебе быть верной супругой и на нищих королей не заглядываться.

Рогатый супруг, воспылавший местью и стереть короля с лица земли обещавший и даже какой-то там малочисленный отряд на борьбу с ним соорудивший, услышав медовые речи своей супруги, воспылал к ней (по привычке, вероятно) прежней неземной любовью, все простил, конечно, и вот уже покорным щеночком у ее ножек на низенькой скамеечке сидит и все ее желания исполнять готов с поспешностью покорного слуги. Вот ведь какая демонская сила в этой Бертраде из двенадцатого века! Целое счастье, что король вскоре умер, может, из-за тоски по своей любовнице, может, по какой другой причине, не знаем, не проверяли, но, наверное, это к лучшему. Потому что наконец-то французский народ перестал страдать, римский папа проклятие костела снял, и опять забили колокола, запели церковные хоры, и покойники достойно отпетые в землю ложились.

Суммируя вышесказанное, дорогой читатель, сделаем такое вот резюме: горячий альков — это, конечно, хорошо, но надо, чтобы он в согласии с костелом был.

Другой альков, который тоже не сразу римскому папе подчинился и тоже много бед французскому государству принес, был во времена царствования Филиппа-Августа. А кроме всего прочего, еще и загадочен этот альков. Почему, скажем, только одну-единственную ночь за двадцать пять лет своего супружества пробыл с женой французский король Филипп-Август? Никто до сих пор толком не знает, явление это имело место и до сих пор составляет неразгаданную загадку истории. Об этой загадке историки и литераторы говорят до сих пор, так ничего конкретного и достоверного своим читателям не сообщившие. Почему французский могущественный король, отвоевавший у Англии захваченные земли, женившийся во второй раз на сестре датского короля, Ингеборге, и по собственному желанию, вдруг на другой день выйдя мрачным из спальни, объявил брак недействительным, а свою жену не захотел больше видеть и та целых двадцать лет, заточенная в замок, боролась за свои права, победы добилась, но в альков королевский так больше и не возвратилась? Таков вкратце сюжет этой загадки. Разгадку люди пера преподнесли читателям многообразную: на любой вкус, фантазию и желание — от мистики до гнусной реальности. Реально: она, дескать, эта самая Ингеборга, только на словах скромница-красавица, а на деле — развратная баба. Она там в своей Дании лесбиянством занималась с «упитанными служанками», а во Франции тащила в постель всех придворных дам (и когда успела, если знал ее король ровно двадцать четыре часа), и королю, конечно, это могло не понравиться, после баб жену «обрабатывать». Таким «историческим писателям», а их нонче здорово расплодилось, от академиков до горничных — все за письменные столы уселись, возразим коротко и спросим: «Он что, Филипп-Август, о лесбиянстве жены только в брачную ночь узнал? От двенадцати до шести утра? А может, она его Филиппой назвала и король обиделся? Иной возможности узнать не было. Не ангел же на крылышках в супружескую спальню с этим известием припорхал? „Нет, это не ангел, с ангелами ничего общего Ингеборга иметь не могла, потому как сама дьявол“, — возражают нам другие бумагомаратели. Да-да, и Филипп в свою брачную ночь, на том месте, где сему явлению быть не полагается, узрел маленькие рожки. А потом узрел маленькие копытца, а когда раздел, то на том месте, где сему явлению еще пуще быть не полагается, увидел маленький хвостик. Ну, после таких „открытий“ разглядывать дальше ее интимные места он уже не пожелал. „Во, во, в самое яблочко вы попали“, — вторит третья группа писак и добавляет еще вот какие пикантные подробности: „У нее кожа шершавая, как у ящерицы. Рыбья чешуя на животе“»[26]Гуи Бретон. «Любовь, которая сотворила историю», т. 1. М., 1992, с. 94.
. «Чепуха!» — в многоголосное трио вмешивается четвертая группа писак. «Филипп-Август потому не захотел спать со своей женой после первой брачной ночи, что она опоила его любовным зельем и его мужские силы иссякли. Три раза он начинал, нет, семь, — поправляют другие. — Ну ладно, в общем, семь раз принимался Филипп-Август в своем королевском алькове за мужское дело и… не мог». Но тут мы, дорогой читатель, в полном недоумении. Тут вроде для нас мистические новости приготовлены: до сих пор мы твердо знали, для чего любовное зелье служит. Для увеличения любовной энергии. Никогда наоборот. И с какой, собственно, стати Ингеборге было опаивать мужа каким-то усовершенствованным, или наоборот, зельем, чтобы он не мог с ней акт ее дефлорации совершить? Совершенно непонятное и нецелесообразное назначение любовного зелья. Словом, совсем запутались писатели и мы, дилетанты, вместе с ними с этой исторической загадкой и, ничего не осветив, только еще большую неясность внесли. Известно одно: французский король Филипп-Август очень охотно женился. Он, как посмотрел на портрет, прямо обомлел, такая невеста красавица. Он надел свою серебряную кольчугу, в которой ну прямо неотразим был, сунул в карманы там сколько-то серебряных монет, из десяти тысяч марок серебряных, полученных за невесту в приданое, сел на прекрасного арабского скакуна и с армией знаменосцев и баронов выехал навстречу невесте. А когда ее увидел, то еще пуще влюбился, ибо портрет живой был еще лучше портрета нарисованного. И повода кричать на весь мир слова возмущения: «Что это вы мне за фламандскую кобылу прислали?» — как это сделал Генрих VIII, узрев живую Анну Клевскую, маленько от портрета отличающуюся, у него не было. И сидеть понурым, злым и бормотать: «И это та красавица, о которой вы мне все уши прожужжали?» — как это сделал польский король Владислав IV Ваза, узрев француженку Марию Гонзага, у него тоже оснований не было.

На брачном пиру он веселый сидел, невесту глазами раздевая и любовной горячкой мучаясь, и весьма охотно прошагал поздним вечером в королевский альков, а наутро… серым, с землистым лицом из супружеской спальни явился и во всеуслышание заявил, что он чувствует к своей жене непреодолимое отвращение, спать с ней больше не будет и вообще ей место в замке Гесионг, поскольку брак он расторгает. «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день», — или еще там как по-датски воскликнул король Канут IV, оскорбленный за честь своей сестры. «В чем вина-то ее?» «Я невинна, я невинна», — восклицала плачущая Ингеборга. «Может, и невинна, — соглашался Филипп-Август. — А даже и впрямь невинна! Но в спальню я больше не ходок», — так ничего ни людям, ни истории о причине столь капризного своего поведения король не объяснил. У него, правда, у этого короля, и раньше такие странные капризы были. Он, например, ни с того ни с сего решил расстаться со своей пятнадцатилетней первой супругой Изабеллой де Эно. Девчушка еще в зрелый возраст не вошла, а он ее в неверности обвиняет, а она, может, вообще еще «нетронутая». Ну она, не будь дура, собрала свору нищих, сунула им в руки восковые свечи, сама туфельки скинула и в длинной холщовой рубашке, босая двинулась во главе похода к королевскому дворцу. Потребовали короля. Ну, к народу королю полагается выходить без промедления.

Он вышел, а нищие, завидев короля, бросились все, как один, наземь и нестройным хором начали вопить: «Господи помилуй, господи помилуй! Король наш батюшка, не отсылай королеву Изабеллу от себя. Оставь ее при себе. Мы не хотим другой королевы». Ну перед лицом народа королю стыдно стало. Он ее за руку взял и так ей сказал: «Жена, я снимаю свое обвинение в измене против вас. Но ведь я потому вас хотел удалить, что вы мне наследника не рожаете». Она обещала быстро физиологически созреть. Конечно, ему, девятнадцатилетнему, трудно было с пятнадцатилетней девчушкой в постели. Но Изабелла слово сдержала. Она поднапряглась, и вот в 1187 году у нее рождается сын, будущий король Людовик VIII, а через четыре года Изабелла в возрасте двадцати лет, к сожалению, скончалась во время родов. А жалко: это была хорошая королева. Народ ее очень любил и всегда ее защищал. А сейчас народ из-за королевы воюет друг с другом. Народ разделился на два лагеря: первый лагерь доказывал, что король успел свою вторую жену Ингеборгу дефлорировать, второй — что нет, не успел. Не успел и не захотел. Бился народ на кулаки, на камни, того и гляди за оружие примется. А король не пожелал ничего объяснять. И народ до исторической истины так и не докопался, как ни бился. Король, как истинный мужчина, отказался дать ответ, но невесту не обвинял, не порочил — этого не было. Он создал ей вполне комфортные условия в замке Гесионг, а потом в Этампсе, так что даже чернильницу с гусиным пером ей оставил и она могла писать жалобные письма римскому папе. Римский папа был всецело на ее стороне. Это что за непонятный прецедент в католической религии: вроде вчера обещал король перед святой церковью «в несчастье и радости» жизнь с супругой делить до самой смерти, а едино ночь прошла, выгоняет ее, как вещь непотребную. Эдак, дай волю королям, то они того и гляди начнут королев из своей спальни кубарем вышибать. Но пока еще категорического решения римский папа не принимает. Он только предлагает французскому королю вернуть законную жену во дворец и по-божески, по-христиански жить с ней. «Ни за что!» — воскликнул Филипп-Август и вдруг женится без разрешения папы на некой Агнесс, ну не Сорель, конечно, Сорель при Карле VII была. Мы вам еще о ней расскажем. Это другая Агнесс. Где Филипп-Август ее раздобыл? Это было непросто, а, прямо скажем, трудно, ибо после афронта со второй женой ни одна хорошая европейская невеста не пожелала за Филиппа-Августа замуж идти. А одна даже такой оскорбительный ответ ему написала: «Мне известно отношение короля Франции к сестре короля Дании Канута IV. Оно приводит меня в ужас»[27]Там же, с. 102.
.

Филипп-Август занервничал: тридцать второй годочек на пятки наступает, а жены нету. Ну, наконец-то одна дама сжалилась над несчастным королем, и это была сестра герцога Оттона из Мерании, и согласилась стать его женой, несмотря на альковные опасности, которые подстерегали ее в будущем. Но опасностей, к счастью, абсолютно никаких не оказалось. Король, как вошел в спальню в первую брачную ночь, так на другой день веселым вышел и регулярно теперь хаживает туда, а жену свою обожает ну дальше некуда, как Людовик VII свою Агнесс Сорель. В алькове, словом, все благополучно, и вот уже мальчик с девочкой — дети короля — по дворцу королевскому бегают. Да разве дадут злые люди насладиться королю семейным счастьем? Только он удачное любовное пристанище нашел, чтобы от военных вечных трудов и походов малость отдохнуть, ему козни строят.

Не дремлет Дания! Датский король пишет слезные письма римскому папе Целестину III. Дескать, что это за произвол и безобразие, ваше преосвященство, творятся на французском дворе? Законная супруга в темнице прохлаждается в одиночестве, а король с любовницей живет, как с женой, и, наверно, королевой ее сделает?

Ну, римский папа, глубокий девяностолетний старичок, со склерозом, подагрой и больной печенью, на решительные действия не способен, ему бы только в ванночке с теплой водичкой ножки погреть да с удовольствием на горшочке себя облегчить, головенкой будто яростно покачал, пальчиком погрозил, и на этом его ярость кончилась. Но второй римский папа Иннокентий III, который на его место пришел, церемониться с королем французским Филиппом-Августом не стал, наложил на Францию епитимью и все! И приказывает немедленно, то есть в течение десяти месяцев, отделаться от девки-наложницы и призвать ко двору законную супругу. Иначе…

О боже, вы ведь уже знаете, дорогой читатель, какой плач в государствах от папской епитимьи стоит. Монах Рудольф так в своей хронике записал: «Двери церквей и монастырей, откуда христиане, ако собаки, изгонялись, закрыты. Отменены все церковные службы. Французы не могут производить обряды крещения, венчания, захоронения». Это, конечно, вам не шутка, когда король с девкой там развлекается, а крестьянин ни лоб себе не перекрести, ни покойника не отпой. И что с ним делать прикажете? Под кустиком хоронить, как собачку какую? Вон сейчас какие роскошные кладбища для зверины умершей выстроены! Хочешь мраморное ей надгробие ставь, хочешь золотое. И никто золото не украдет, потому как охраняются эти кладбища очень даже тщательно. Там целая армия рабочих, то цветочки над умершим попугайчиком садит, то кустики роз над любимым покойным осликом поливает. А раньше? Короли дурили с девками, а народу отдувайся! Народ, конечно, разгневан дальше некуда, того и гляди с вилами на короля пойдет. И под влиянием гнева народа Филипп-Август вынужден был отступить. Он в последний раз свою Агнесс поцеловал, слезки с ее личика вытер и отправил в хороший, даже комфортабельный монастырь. Богу теперь молись и забудь о сказочной жизни с принцем-королем. Но она, войдя во вкус хорошей жизни и полюбив короля настоящей любовью, ни молиться богу, ни есть, ни пить не желает. Она дико страдает, льет слезы и от этой печали скоро умирает.

А Ингеборгу, упрямую королеву, двадцать лет с упорством маньячки боровшуюся за свои права, призывают к королю. «Призвать-то я вас призвал, мадам, и даже признал королевой, но спать с вами не буду», — так примерно можно было прокомментировать их беседу тет-а-тет. И ни разу в спальню к королеве не вошел. Она не больно-то горевала. Жила себе помаленьку, радовалась неродным внучатам, рожденным от Людовика VIII и Бланки, воспитывала их, и они полюбили неродную опальную бабушку не меньше своей матери. А когда в 1223 году Филипп-Август умирал, он попросил римского папу признать его внебрачных детей, с Агнесс прижитых, Филиппа и Марию, да еще и заодно Петра, прижитого с одной дамой из Арас, законными. Ну, римский папа подумал, подумал, а детишки-то при чем, чтобы проклятье родителей нести, и признал их законными. Так что умер король с полным сознанием хорошо исполненного долга и вполне искупившего свои грехи. А на вопрос, почему его второй альков так кратковременен был, никто, дорогой читатель, вам ответа не даст, хоть изощряй свою фантазию, хоть нет! Сию тайну Филипп-Август с собой в могилу унес. Но маленько, конечно, народ его осуждал: хоть коротко, но почувствовал он, народ, на своих плечах епитимью римского папы из-за распутства короля.

А вот другой король епитимье римского папы не поддался. Он сделал нечто невозможное: когда ему папа запретил на девке жениться, первую жену объявив экс-супругой, и пригрозил отлучением, он взял и… Ну как бы нам поделикатнее выразиться? Словом, он сказал: плюю на папу. Стану сам себе хозяином, сколько хочу. Взял и объявил себя главой англиканской церкви. Словом, он сделал примерно то же, что испанская королева Изабелла. Когда она одиннадцать лет не могла взять Гренады, она взяла и построила у подножья города свой город, с площадями и каменными домами: народ глянул с высоты своих каменных, хорошо защищенных стен и обомлел: батюшки-сватушки! Внизу за три месяца город возник с хорошими домами, улицами, домами терпимости и кабаками! И жители Гренады только тогда поняли, что конец им пришел, и сдались королеве.

Вот и английский король Генрих VIII обошел папу. Римско-католический костел теперь не указка, король объявляет религию в Англии протестантской с католической смешанной и сам становится ее главой. Что, римский папа, выкусил? Но это, конечно, дорогой читатель, несколько позднее будет. Сейчас он десятилетним румяным и здоровым ребенком прыгает рядом со своим худеньким, тощеньким и хиленьким братцем старшим, Артуром, которого ведут в церковь жениться на юной девице Катерине Арагонской, дочери только что нами описанной испанской королевы Изабеллы и Фердинанда.

А эти короли имели очень хорошую тенденцию всех своих детей хорошо женить и замуж выдавать. Старшая их дочь Елизавета замужем за португальским королем Алонсом, дочь Мария тоже потом за него же выйдет, дочь Иоанна замужем за сыном Максимилиана Филиппом Светловолосым, сын Жуан женился на его дочери Маргарите. Словом, всех распихали по европейским дворам королями и королевами тщеславные родители.

Генрих VII, отец Генриха VIII, когда давал согласие на брак своего старшего сына Артура с Катериной Арагонской, попросил, чтобы дамы испанские, составляющие свиту королевы, были «из красивых».

Ну, Изабелла, королева испанская, постаралась удовлетворить просьбу свекра. Она приказывает всем красивым молодым дамам прибыть в королевский дворец, будут лучших для поездки в Англию отбирать. И их вместе с кожаными чемоданами, составляющими приданое Катерины, погрузили на корабль и отправили в Англию. Генрих VII доволен и руки в восторге потирает: он очень удачно женил своего хилого сына. Каких-то там провинций испанских немного оттяпал, золота и драгоценных камней с серебряной и фарфоровой посудой в качестве приданого невесты заграбастал себе, да еще в придачу и испанские дамы, составляющие свиту королевы, одна другой краше. И хоть невеста немного неказиста и в красоте придворным дамам явно уступает, но тоже ничего: румяна, здорова, бела и с тонкой талией. Чего еще надо? И тесть целует с удовольствием Катерину в обе щечки и розовые губки и самолично отправляет молодоженов в супружескую постель. Но это пока понарошку. Это пока игра, только. Жениху ведь едва пятнадцать лет исполнилось, невесте шестнадцать, им еще зреть надо: «Катерину и Артура отвели в замок Бэйнару, где они должны были провести брачную ночь вместе, но отнюдь не наедине. Для начала их прилюдно уложили в постель. После того, как король улегся, ввели невесту. Священник произнес над ними молитву, полог задвинули, оставив их в полном одиночестве. А сами тут же, настороже. Неопытная девочка и робкий мальчик так и не сумели достойным образом увенчать свой брак в ту ночь»[28]К. Линдсей. «Разведенные, обезглавленные, уцелевшие». М., 1996, С. 24.
.

А от них и не требовалось этого. Наоборот, даже рекомендовалось не очень спешить с сексом, поскольку не доросли они еще ни до него, ни до деторождения. Хуже, что и потом «ничего не будет». «Семь раз в течение двух лет (столько времени длилось это супружество) мой Артурчик будет хаживать в мою спальню, но я всегда оставалась „нетронутой“, — так будет объяснять потом судебным органам Катерина на процессе, который ей устроит второй муж Генрих VIII. Так она, значит, свою честь и корону защищала. Через два года Артур в 1502 году умирает от потной лихорадки — это такая английская национальная болезнь тогда была, которая в течение нескольких дней болезни людей на тот свет уносила. Словом, не насладясь ни жизнью, ни супружеством, Артур умирает, оставив Катерину „нетронутой“ вдовушкой. А она, бедная, не знает, что ей дальше делать. Может, к отцу с матерью в Испанию возвратиться? И свекор не знает. Он бы рад, конечно, от Катерины отделаться, да приданого жалко отдавать. Очень скупой король был, этот Генрих VII. А по закону должен был отдать Испании приданое, если жена мужа лишилась и ее на родину отвозят. И вот заметался в нерешительности: что же ему более выгодно — сына ли своего Генриха VIII на Катерине женить, или самому на ней жениться? Сегодня он решает самому жениться и женихом новоиспеченным ходит, завтра он решение меняет и вот уже его сын жених. Послезавтра он приходит к первоначальному решению и… Чехарда, словом, дорогой читатель, на английском дворе. И так он мучился, мучился сомнением, аж умер. И тогда Генрих VIII без всякого там промедления женится на Катерине Арагонской. Он уже вошел во вкус приобретения здоровой и относительно молодой жены (всего двадцать три года, против его восемнадцати — подумаешь, шесть с лишним лет разницы — чепуха). Возраст, как известно, не помеха в любовных делах! Вот герцогиня Матильда, имея сорок шесть лет, вышла замуж за семнадцатилетнего баварского графа Вельфа, и никто ни из народа, ни из придворных над нею не смеялся. Словом, женился Генрих VIII на Катерине Арагонской, и надо вам сказать, что на первых порах это супружество было даже счастливым. Двое молодых, красивых и здоровых людей. Он, по описанию хроникера, с нежной золотистой бородкой, румяным лицом, стройной фигурой, с голубыми большими глазами, ну она — не красавица, конечно, но тоже ничего себе. Аппетитная и здоровая! Чего же еще надо! И король очень даже охотно начал хаживать в спальню жены. Альков королевский стал жарким! Когда придет ему охота, королю, с женой поспать, он звонит в колокольчик, камердинер войдет, занавески у кровати раздвинет, ночную парадную рубашку и халат королю наденет, и вот с самой малой группой лиц, даже до роты не доходило, они, освещая себе путь канделябрами с шестью свечами, направляются в спальню королевы. Перед спальней все придворные низко поклонятся, в сторону отойдут, и король уже без всяких там свидетелей только тет-а-тет с женою остается. Как видим, никакой парадности при вхождении короля в спальню супруги в английском королевстве не было. Это вам не французский двор, где этот церемониал невероятным этикетом оброс. Там дворцовый этикет восхождения короля в супружескую спальню — ну прямо парад на Красной площади времен социализма. Торжественно, пышно, значительно. Особенно таким вот манером Король-Солнце Людовик XIV в свою спальню хаживал. Но этот король стал рабом своих же собственных правил этикета, доросших до пухлой книжки, прочесть и усвоить которую не каждый в состоянии был сделать! Чего только там нет! И как должен король кушать, и как водичку и вино пить, и как в спальню к королеве хаживать, и, извините, даже как испражняться. Любопытным скажем — испражняться, конечно, не запрещалось, для этого и особое креслице существовало, с дыркой посередине, бархатом обшитое и стульчаком называемое. И в знак особого благоволения к какому-нибудь послу дружественной державы тому разрешалось присутствовать при этом знаменательном событии».

Вот только не знаем, допускал ли дворцовый этикет вынесение горшка в присутствии послов. Может, и этот пункт в церемониале был представлен. Заботились же бордели о хорошеньких, обитых шелком и дорогими кружевами горшочках для своих проституток. Там чуть ли не за честь почиталось в присутствии клиента его торжественно пронести перед его носом, пока некий Гарингтон во времена Елизаветы Английской унитазы со спускающейся водой не придумал. И все. Революция в деле испражнений произошла. Чистоты стало больше, вони меньше во дворцах, но «хороший» церемониал был загублен. Ведь чем пестрели газеты того времени? Давайте заглянем. Там много и подробно рассказывается про… мочу Людовика XV. А знаете, какое знаменательное событие произошло первого мая 1774 года? Не первомайский парад на Красной площади, конечно. В этот день вся Франция узнала, что «моча Людовика XV хороша по качеству и по количеству». А второго мая, что «мочой короля врачи довольны». А четвертого мая, что «моча прекрасна и течет хорошо».

Моча-то прекрасна, да сам Людовик XV не очень, потому как пятого мая он уже умер. Да, о моче нашего великого Петра I пресса так не распространялась, хотя умер царь от неиспускания мочи и в великих муках.

При жизни этот король, Людовик XV, очень страдал от созданного дворцового этикета своего прадеда Людовика XIV, но нарушить его не мог и так говорил: «Я люблю свой двор больше всего на свете, но всегда у своего локтя ощущаю непрошеного наставника — этикет».

И когда однажды в постели своей любовницы Помпадур у короля от избытка любовных утех вдруг начало останавливаться сердце и ему грозила смерть, он врача позвать не позволил, пока его не перенесут в собственную спальню. Еще бы! Ведь какое страшное, беспрецедентное нарушение этикета могло произойти, если бы вся Европа узнала, что король умер не в своем ложе, а в спальне своей любовницы.

Кушать все короли любили порядочно, а даже, извините, не наш это лексикон, только Сен-Симона, не кушали, а «жрали». Мария Лещинская, жена Людовика XV, однажды за ужином съела 180 устриц и выпила огромное количество пива. Но каждый глоточек воды или вина, каждый кусочек мяса или хлеба сопровождался невозможным церемониалом. Вот «кушает» Людовик XIV, который это занятие очень любил и днем и ночью, так что на его ночной столик клалась гора пирожков и бутыль вина: «Для питья имелся специальный слуга, старший мундшенк, которому свое желание король сообщал шепотом, а тот во всеуслышание кричал: „Пить его величеству“». Тогда три мундшенка делали глубокий поклон, удалялись и приносили серебряный позолоченный кубок и два графина и отпивали воду. Король сидел молча и в ожидании — не свалится ли кто из них от всыпанной отравы. Но нет, никто не упал, мундшенки живы, и королю можно испить водицы.

За столом шесть служителей стояло за стулом короля — они подавали ему чистые тарелки. При парадных обедах кушать приближенным короля полагалось сидя с ним в снятых головных уборах. А вот во время походных обедов — ни в коем случае. Разрешалось кушать тогда в головных уборах. И только один король мог себе позволить есть без шляпы. Но если король обращался во время такого обеда к кому-либо из присутствующих, тот должен был поспешно снять шляпу. Неснятие ее считалось нарушением этикета и оценивалось как неуважение к королю. Представляете себе, дорогой читатель, всю прелесть таких обедов проголодавшихся приближенных — надень шляпу, сними шляпу, надень… Да, особенного в присутствии короля не накушаешься. Не потому ли дамы Анны Австрийской любили кушать не в ее обществе, а всегда после нее, когда они, не соблюдая этикета, голодными волками накидывались на оставшиеся после нее куски.

Но это еще ничего, дорогой читатель, это еще, как говорят поляки, «малое пиво» по сравнению с тем, с какой церемонией королю подают ночную рубашку. Так сказать, происходит архиважная государственная процедура — отход короля ко сну — «большое раздевание». За «большим» последует «малое раздевание». Нам Сен-Симон, выросший у бока Людовика XIV, на нескольких страницах своих воспоминаний описал эту архиважную процедуру. Но мы не будем утомлять дорогих читателей, перескажем эту процедуру в нескольких словах. Вот шагает впереди короля (он посередине) большая группа людей, среди них знатные придворные и слуги. Те, кто рангом выше, — ближе к королю. С поклонами подается светильник, старший придворный подает нагретую ночную рубашку короля впереди стоящему, еще более старшему, тот дальше, и, наконец, самый «высокий» рангом с многочисленными поклонами натягивает ее на короля, а двое слуг в это время стягивают с него подвязки, один с правой ноги, другой с левой. Когда король уляжется в огромную парадную постель, придворные задвинут занавески и все с поклоном удалятся, пятясь задом, это не конец мучений короля. Теперь ему надо вскакивать с парадного ложа и перемещаться в другую комнату для «малого раздевания». Здесь он будет спать до утра, а процедура «большого одевания» произойдет утром с тем же церемониалом, только в обратном порядке. Нарушать сей сложный этикет Людовик XIV себе не позволял, едино когда болел. Только тогда обходилось без «большого раздевания».

Дворцовый этикет, совсем уж к концу царствования Людовика XIV обросший всевозможными инструкциями, стал механизмом, часами, которые «тикали» по раз заведенному порядку, по инерции уже к ужасу и тягости последующих королей. Но никто из них не осмелился ни его нарушить, ни его упростить. Мария Антуанетта раз заболела простудой только потому, что никак до нее не «добралась» ночная рубашка. Только она захочет ее надеть, в спальню входит дама по рангу выше той, которая подает ей рубашку, и она передается этой даме. Но вот рубашка уже «подошла» к кровати, входит дама еще выше рангом той, которая уже готова подать рубашку, и вместо плеч королевы она попадает в руки выше стоящей рангом даме. А сама Мария Антуанетта при своей мании величия даже несколько усложнила дворцовый этикет. Вы послушайте только, дорогой читатель, как ее придворная дама будет ей официально представлена. Во-первых, этой даме надо сшить безумно дорогое платье, на которое пойдет двадцать три локтя материи, надеть свои лучшие драгоценности, сделать у искусного мастера прическу и подыскать себе фрейлину, которая могла бы ее достойно представить королеве. Затем дама назубок вызубрит полный церемониал представления. Итак, легко, левой ногой откинуть шлейф, не дай бог запнуться о него и упасть и не дай бог, чтобы кто-то о него запутался и чуть не упал, как это случилось во время отстранения Жозефины, жены Наполеона, от власти, и сделать при приближении к королеве три реверанса. Один — на пороге комнаты — не очень глубокий, другой — посередине комнаты — глубокий, третий в двух шагах от королевы — глубочайший. Затем ей надо легко и грациозно стянуть с себя правую перчатку, нагнуться и поцеловать край платья королевы. Королева, конечно, милостиво улыбнется, так обычно бывает (не улыбалась и не умела разговаривать с дамами только одна королева — вторая жена Наполеона Бонапарта Мария-Луиза), и задаст какой-нибудь вопрос: ну например, как здоровье детей. Но сесть королева даму не пригласит. Сесть могут только те, кто имеет «право табурета». О, это уже большая честь, и дамы в Версале наперебой будут бороться между собой за получение «права табурета». Получила «право табурета», вот теперь можешь сидеть в присутствии королевы. А так стой, иногда на балах даже и весь вечер.

Вообще же, дорогой читатель, век такой «стоячий» был. Сидели мало. А все из-за проявления излишнего почтения к монархам. Чтица или чтец, в обязанность которых входило чтение монархам книг, не имели права делать это сидя. Стой иногда и по четыре-пять часов. Рекорд был сделан у Елизаветы I Английской, когда чтец вынужден был шесть часов подряд простоять на ногах, читая королеве душещипательный роман. А вот наша царица Анна Иоанновна, добросердечная государыня, видя, что ее чтица Чернышева, бывшая любовница Петра I, изнывает от натруженных и больных ног, милостиво разрешила: «А ты облокотись о стол, девки пусть тебя юбками загородят, и я не буду видеть, в какой ты позиции».

Обмахнуться веером в присутствии королевы — о боже, какое страшное нарушение этикета! Ни за что! Сиди и не потей, даже в жару. Потеть не полагается. Веер разрешается открыть только тогда, когда королева пожелает что-либо рассмотреть из ваших драгоценностей. Тогда надо снять браслет или там колье и, положив на веере сей предмет, с улыбкой преподнести королеве для рассмотра. С придворной дамой Оберкерх случился однажды такой казус. У нее тончайший веер из слоновой кости вдруг лопнул в самый неподходящий момент, когда она подавала на нем Марии Антуанетте свой тяжелейший браслет. Подумать только, браслет упал на пол перед ногами королевы. Все придворные дамы застыли в диком ужасе от такого афронта. А Генриетта Оберкерх, написавшая потом интересные воспоминания, не растерялась. Она подняла браслет с портретом своей подруги, русской княжны, жены будущего русского царя Павла, сына Екатерины II, Марии, и сказала: «О, ваше величество, это не я, это русская княжна позволила себе такое нарушение этикета». Генриетту не изгнали со двора, все по достоинству оценили ее юмор и находчивость. А когда его нет, этого юмора и находчивости, тогда тебя ждет суровое наказание. И воспитанный в таком духе французского двора, французский посланник спросил секретаря испанского короля Филиппа II, как ему предстать перед монархом: стоя на коленях, пятясь задом или поцеловав руку? Тот кинулся спросить об этом самого Филиппа II. Тот ответил: «Достаточно, если посланник просто снимет шляпу»[30]Г. Партер. «Филипп II». Варшава, 1985, с. 158.
.

Нарушить дворцовый этикет было невозможно. Это означало бы произвести революцию во дворцовой жизни. Нарушить его посмела одна только королева, австрийская Сисси, жена Франца-Иосифа. Но это вообще была очень своенравная и непокорная королева. И когда дворцовый этикет предписывал королевам ежедневно менять обувь, она воспротивилась, заявив: «А я люблю ходить в разношенных туфлях». И носила их месяцами, делая из фрейлин своих врагов, неплохо до этого наживающихся на «новой обуви королев». Нарушая этикет, эта самая Сисси, назло своей свекрови Софье, будет без свиты, в одиночестве скакать на коне, делая длинные прогулки, или запросто ходить по магазинам, разговаривать там с покупателями и продавцами и узнавать городские венские новости. Но это, конечно, исключение.

Людовик XVI от рождения был близорук. Зрение его очень ухудшилось, поскольку ему не давали носить очки: это было бы нарушением этикета. Королям не позволено было быть в очках.

Две придворные дамы навсегда могли стать заклятыми врагами, если одна из них нарушила этикет и первой вышла из кареты, что ей делать не полагалось, ибо существовал строгий порядок, какая из дам выше рангом имеет право первой выйти из кареты или войти в дверь.

Вольтер, который, как известно, был в большом почете у Людовика XV, пожаловался королю, что шевалье де Роан, избивший его при помощи своих лакеев, упорно не желает принимать «удовлетворение», то есть, попросту говоря, вызов на дуэль. Король, который очень ценил Вольтера, ему ответил: «Это потому, дорогой мэтр, что вы не дворянин».

Если бы случилось наоборот, например, Вольтер бы надавал оплеух шевалье де Роан, то тот молча бы их проглотил. Потому что сатисфакции, как говорится, у недворянина не имеет права требовать. Так и ходи неотомщенный с побитой мордой.

Господин этикет стал королем Версальского дворца, и от его деспотизма и тирании страдали даже сами короли, но нарушить или упразднить?! Да что вы, это бы означало посягнуть на святое святых — власть абсолютизма.

Но пора нам возвратиться, дорогой читатель, к нашему Генриху VIII, который новоиспеченным мужем и без особой помпезности охотно посещает альков своей супруги Катерины Арагонской. И пошли, конечно, беременности, но не дети. И за что им несчастье такое? В 1511 году родился сын — тут же умер, в 1513 году — выкидыш, в 1515 году сын — умер. В 1518 году дочь — выкидыш. И еще несколько раз подряд выкидыши. И только одна дочь, родившаяся в 1516 году, останется в живых. Ею будет Мария Тюдор, «кровавая Мэри», сжигающая на кострах еретиков — протестантов и верная католической религии своей матери. Генрих VIII не мог быть Доволен родами жены. Ему непременно нужен был сын, тем более что он прекрасно знал, что способен зачать наследника. Его любовница Бетси Блаунт родила ему сына. Генрих VIII произвел его в звание герцога Ричмонда и объявил первым пэром Англии. Катерина Арагонская восприняла это как пощечину для себя, особенно когда в 1525 году король вообще прекратил с ней всякие сексуальные сношения, убедившись, что из его сношений с женой получаются одни выкидыши. Он поместил Катерину вместе с дочерью в отдельном замке и окончательно от нее отделился. Сиди теперь, голубушка, — молись, рубашки мне шей, а в этом деле она была большая мастерица, и Генрих VIII всегда носил рубашки, сшитые Катериной. Тем более он не пожелал ее больше видеть в своей спальне, что внешне от бесконечных беременностей, не увенчивающихся родами, Катерина подурнела и потолстела: талия широкая, а лицо желтое, как пергамен. Эстет Генрих VIII не переносил непривлекательных женщин у себя на дворе, тем паче в своей постели. Словом, тяжелые, безрадостные дни выпали на долю Катерины Арагонской. Мать ее Изабелла и отец Фердинанд получают от дочери грустные письма, с размазанными от слез буквами. Но такова уж участь покинутых королев: или в монастырь иди, или молча прозябай в своем замке, заливаясь слезами и молитвами. Но даже в слезах и молитвах не дали спокойно пожить Катерине. Генриху VIII приспичило с ней развод взять, а брак объявить недействительным, поскольку он уже умирает от любви к другой женщине и ее готов сделать королевой. Посланцы пришли к Катерине Арагонской подобру, по-хорошему, с конкретным предложением: добровольно отречься от брака с Генрихом VIII, а то хуже будет. «Извольте признать, ваше величество, что ваш брак был недействителен, и вам тогда, как инвалиду военному, дадут хорошую пенсию, какое-то там почетное звание герцогини присвоят, особняк подарят, и живите себе спокойно, сколько душа и господь бог пожелают. Ну естественно, звание королевы у вас отберут. Королевой вы уже быть не можете». Катерина ни в какую. Как это брак признать недействительным? А что тогда с Марией будет? Ведь она тогда станет внебрачным ребенком и никогда, как своих ушей, не видать ей английского трона? И она заявляет: «Хоть жгите меня, хоть тысячу раз убейте, я от своего звания королевы, законной жены Генриха VIII, не откажусь никогда».

Рассвирепел Генрих VIII от такой неуступчивости жены.

Тут король страстью любовной истекает, по ночам от любви спать не может, а эта вредная баба, вдовушка подстарелая, ничуть в его положение войти не желает и его намерениям жениться на другой препятствует. И пошла, дорогой читатель, страшная волынка бракоразводного процесса, на долгие годы было вынесено альковное грязное белье на публичное обозрение всей Европы. Римского папу в это дело вмешали. Король с пеной у рта доказывает, что брак следует признать недействительным, поскольку… А собственно, какие аргументы у короля для расторжения брака и признания его недействительным? Причин как будто нет. Мужу своему Катерина Арагонская не изменяла, любовников не имела, прелюбодеяние не больно-то можно ей пришить! Детей исправно рожала, и не ее вина ведь, что они или умирали, или были выкидыши! Но не мог ведь король сказать во всеуслышанье подобно тому неумному волку, признавшемуся перед ягненком: «Уж виноват ты тем, что хочется мне кушать». «Уж виновата ты в том, что я хочу жениться на Анне Болейн». И он придумывает такую вот «вескую причину». Брак следует признать недействительным, поскольку здесь произошло кровосмешение (а к этой статье Римский костел очень строгим был). Король женился на вдове своего родного брата. Эдак, опомнился Генрих VIII! Что, раньше не знал этого? Но если Катерина Арагонская докажет, что она не спала с Артуром, то есть что физической связи не было, то никакого кровосмешения не произошло. И Катерина, забыв всякий женский стыд, перед судебными высшими органами королевства и под присягой доказывает, что первый муж ее «не брал». Что она осталась нетронутой. Брак был «неиспробованным». Значит, второй брак законен. Давайте, господа, своих свидетелей! Приходят свидетели: короля и королевы. Первые утверждают, что король Артур такого хилого был сложения, что, конечно, совладать физически с супругой не мог. Прачки подтверждают, что простыни ни разу не были… Ну, сами понимаете, почему они относительно чистые! Другие вспоминают слова Артура, вышедшего из спальни Катерины: «О, я так опьянен, будто пива напился».

Судьи спорный вопрос решить не могут: опьянен, опьянен! Ну, может, он испанского вина малость хватанул; и не об опьяняющих прелестях жены тут речь. И пока эта волынка со стиркой алькова шла, папа окончательное решение принял: «Брак признать действительным. Никаких веских аргументов против его незаконности у Генриха VIII нет».

«Ах, так! — рассвирепел Генрих VIII. — Ну, я вам покажу! Римские папы, терзающие королей своими епитимьями на протяжении столетий, для меня не указка, у меня в Англии народ от них страдать не будет». И Генрих VIII отделяется от Римско-католического костела и становится главой англиканской церкви.

Чувствуете, дорогой читатель, что за сила, что за хватка у этого короля и что за великая его любовь, ради которой даже религию изменить можно. Ведь примерно с этого момента протестантская религия стала главной религией в Англии, и народ охотно пошел за королем. Но что это за женщина такая, сумевшая внушить королю такую неземную любовь? Она, дорогой читатель, откроет плеяду «Альковов отрубленных голов».

Людовик XVI. Король французский.

Королева Мария-Антуанетта, жена Людовика XVI.