Почему я стал вегетарианцем

Рассказ архитектора

I

Александр Ильич Капустин окончил в 1912 гаду Училище Правоведения и начал свою юридическую карьеру товарищем прокурора при Н-ском Окружном суде. Жизнь в то время свела нас и мы были очень дружны. В начале революции Капустин эмигрировал, с тех пор я потерял всякую связь с ним.

Мы снова встретились в 1944 году, в Баварии, При исключительных обстоятельствах. В общественном бункере при ужасающей бомбежке, когда потух свет и крепкие своды здания сотрясались от сыпавшихся с неба, бомб, я неожиданно услышал в ближайшем углу русскую речь.

— Не бойся, Леночка, — говорил спокойный и приятный баритон. — В таких случаях нужно быть фаталистом. Ты знаешь, детка, что такое фаталист?

— Дззз… бум, бум, — слышалась тем временем адская музыка снаружи.

— Фаталист — это человек, который ничего не боится…

— …по глупости, — вставил женский голос.

— Нет, Оля, не по глупости, а по глубокой вере в предначертанность земного пути человека.

— Замолчи, рада Бога! Опять летят… предначертанности.

Раздался где-то очень близко взрыв, от которого екнуло в душе. Кто-то в темноте шарахнулся и взвизгнул. Стены бункера удушливо запылили/

— Вот у меня еще в России был приятель, дядя Ваня, как его все мы звали, — начал снова баритон (я стал теперь слушать с большим вниманием). Так этот дядя Ваня был на германском фронте в самых невероятных переделках, и тем не менее вернулся домой невредим. Когда же поступил на гражданскую службу, — он был архитектором, — то на второй день ему на постройке упавшей с лесов балкой оторвало руку.

Я не выдержал, вскочил и, нащупывая своей единственной рукой стену, стал пробираться в угол.

— Александр Ильич, где вы?

— А?! Кто?!

— Это я — дядя Ваня!

— «Чудесная встреча» — кажется, О. Генри, — произнес в темноте женский голос.

Неисповедимы пути Господни. Так через 25 лет я снова обрел друга.

Бежало время, назревали мировые события. После капитуляции я поселился в городке Ф. вместе с семьей Капустиных, состоящей из Александра Ильича 58 лет, его супруги — Ольги Николаевны, лет на 20 моложе, и 14-летней Леночки. Мы сняли небольшую квартиру в доме вдовы с примечательной фамилией Zehnpfennig. Дом помещался в фруктовом саду и, кроме нас и вдовы, в усадьбе иных людей не было. Здесь проживали мы в труде (Александр Ильич давал уроки английского языка, я работал чертежником) и бедности, но в мире и душевном спокойствии более двух лет, когда случилось трагикомическое событие, о котором я хочу рассказать в настоящем повествовании.

Однажды вечером, когда мы с Александром Ильичем, в ожидании ужина, играли в шашки, Ольга Николаевна, хозяйственный шеф нашей маленькой колонии, с грустью сказала:

— Сегодня у нас опять будет один голый картофель; ни мяса, ни масла, ничего у меня нет. Как это надоело! Надо что-то предпринимать.

Александр Ильич, не отрывая взгляда от доски, философски заметил:

— Терпение, Оля. Были времена и более ужасные и государство не разрушалось, устояла матушка Русь.

Ольга Николаевна качнула головой и презрительно про себя произнесла:

— Мужчины.

— Мужчина пошел мелкий, — охотно согласился Александр Ильич, раздумывая над ходом, — наголо бритый и вислоухий.

— Скоро кушать? — отозвалась из соседней комнаты Леночка.

— Сейчас. Но картошка в мундирах только!

— Ce sont мне ègal, мамочка, — проговорила побывавшая во многих европейских школах дочь.

За ужином, во время процесса глотания довольно- таки безрадостного картофеля, Ольга Николаевна скачала:

— Ты, папа, идеалист. В жизни ты ничего не понимаешь и понимать не хочешь. Нельзя питаться воспоминаниями прошлого и мечтами о светлом будущем. «Жизнь начинается завтра» — роман Гвидо-де-Верона… Дядя Ваня, хотите еще картофеля?

— Покорно благодарю. Я сыт.

Александр Ильич нахмурился:

— Что же по-твоему нам с дядей Ваней делать, « ели честный труд не обеспечивает жизненного минимума?

— Не знаю, право, — вздохнула Ольга Николаевна. — Леночка потеряла за этот месяц около двух кило.

Случилось так, что вскоре после упомянутого разговора в гости к Капустиным приехал из ближайшего лагеря Ди-Пи бывший колхозник Степан Мурый. Это был пожилой уже человек, но очень бодрый и полный энергии. Одет он был в новый костюм, при ярком галстуке; на пальцах блестели золотые кольца, пахло от него американскими папиросами и чем-то спиртным. Словом, все свидетельствовало, что человек в Европе не растерялся и преуспевает.

В тот. же день Ольга Николаевна съездила с Мурым в деревню за яблоками к знакомому бауэру. Вернулись они вечером с полными рюкзаками, и имели вид заговорщиков. Непосредственно за ужином, — на этот раз подано было жаркое, сладости и даже бутылка водки (все это навез Мурый), — началась атака на бедного Александра Ильича.

— Представь себе, папочка, в деревне, у мужиков все есть, — сказала Ольга Николаевна. — Нас угощали превосходной копченой грудинкой, белым хлебом, яблочным вином… И скот очень дешев. Мы, например, со Степаном Романовичем купили корову всего лишь за 1500 марок.

— Что…о…?! — подавился куском Александр Ильич.

— Корову, — подтвердила Ольга Николаевна. — 15 центнеров живого веса.

— Допельцентнеров, — вставил Мурый.

— Нет, Оля, постой, — Александр Ильич медленно покраснел. — Насколько я тебя понял, и если ты не шутишь, ты приобрела совместно с господином Мурым корову?!

— Да, корову.

— Гм…м… — Александр Ильич снял и снова надел очки.

— Что же вы с ней, с коровой, думаете делать, разрешите спросить?!

— Конечно, не целоваться с ней, а немедленно ей секи м-башка делать, — захохотал Мурый. — С немкой, хозяйкой вашей, уже условлено: она предоставляет нам свой сарай. Я же, как старый мясник, берусь за два часа все покончить.

— Да, фрау Zehnpfennig согласилась, — подтвердила Ольга Николаевна, — за центнер мяса и голову.

— Немецкий центнер, — поправил Мурый.

— Оставшееся мясо мы делим пополам; часть продаем, и для себя имеем мясо совершенно даром. День та на покупку коровы дает Степан Романович.

Александр Ильич встал и начал ходить по комнате.

— Признаться, это настолько невероятно, что я просто не нахожу слов, — произнес, наконец, он. — Известно ли тебе, Оля, что задуманное вами деяние — уголовное преступление?

Мурый утром уехал, пообещав через три дня прибыть со всеми инструментами. За этот промежуток времени Ольге Николаевне предстояло почти невозможное: убедить бывшего прокурора согласиться на преступление. Было мобилизовано все: и слезы, и худоба Леночки, и даже угроза семейного разрыва. Ничего не помогало. В канун приезда Мурого, Александр Ильич был еще непреклонен.

Приготовляя ужин — был снова голый картофель — Ольга Николаевна, роняя на сковороду слезы, размышляла вслух (Александр Ильич куда-то сбежал, а я читал в углу газету):

— Конечно, хорошо ему быть честным… А я какое-то чудовище и должна нести ответственность за семью… Леночка голодает… Зимой будет еще хуже… Дядя Ваня, — вдруг отнеслась она ко мне. — А, дядя Ваня, помогите! Вас одного только он может послушать.

Я был в затруднении. У меня тоже не лежало сердце к этой афере. Не то, что моральные соображения, как у Александра Ильича, меня останавливали. Суровая жизненная школа в Советском Союзе научила меня всячески изворачиваться и не быть слишком щепетильным. Но я считал предприятие рискованным, и Мурый был мне несимпатичен. С другой стороны, в благополучии семьи Капустиных, к которым я привык и которых полюбил, я был тоже заинтересован. Я не мог отказать Ольге Николаевне, так много для меня сделавшей, в поддержке.

— Хорошо, я попробую, — решился я. — Только вы, Ольга Николаевна, напрасно волнуетесь и вкладываете столько души в это, по существу мелкое дело.

Ольга Николаевна протянула мне свою маленькую, энергичную руку.

— Спасибо, дядя Ваня, — с чувством сказала она. — «Свои люда сочтутся» — Островского.

Я направился в город искать Александра Ильича. Я вполне сознавал, что взялся за довольно отчаянное предприятие: Александр Ильич всю жизнь построил на семи добродетелях, — как-то: честность, неподкупность, уважение к законам и т.п. и не на страх, а на совесть их придерживался. Нужно было найти какие-то совершенно новые доводы, придумать какой-то трюк, чтобы сломить его сопротивление.

Я нашел Александра Ильича в городском саду. Он одиноко сидел, глубоко задумавшись, на скамье под большим дубом. Полная луна освещала его представительную фигуру; седые его волосы казались при лунном свете совсем белыми. Я тихо подошел к нему; он вздрогнул.

— А, это ты, — сухо сказал он,. — что скажешь?

— Ольга Николаевна зовет ужинать, — и после паузы, — Александр Ильич, я вижу, насколько тебе неприятна вся эта возня с коровой.

Александр Ильич насторожился, но промолчал.

— Извините меня, пожалуйста, что я решаюсь вмешаться в не свое дело. Но я считаю себя членом вашей семьи и потому не могу оставаться в стороне. Ольга Николаевна страдает, когда видит, что мы все голодаем. Гм ссылаешься на принципы, все это очень красиво, но мне кажется, что если глубже вдуматься в проблему, то справедливость не на твоей стороне. Что собственно говоря происходит? Ольга Николаевна хочет купить корову, не украсть, заметь, а купить, для того, чтобы иметь средства к существованию. Конечно, здесь нарушаются в известной степени действующие в Германии на сей предмет законы. Но обязаны ли мы, эмигранты, морально, я подчеркиваю — морально, всегда и слепо им следовать? Вот в чем вопрос. Если учесть все те преступления, весь тот вред который германцы, начиная еще с первой войны, причинили нашей родине, как-то: Ленин в пломбированном вагоне, дважды интервенция с огнем и мечем, повальный грабеж и т.д., — то будет совершенно ясно, что русское государство и отдельные члены имеют святое право на какое-то удовлетворение. Но так как Советы ни в коем случае не могут считаться законными правопреемниками на такого рода удовлетворение, то не в праве ли мы, изгнанные за правду, в известной степени претендовать на него? Конечно, да. Приобретая для себя корову, которая должна по германскому закону пойти в общий котел, мы всего лишь осуществляем свое право, и то в самом незначительном размере.

Александр Ильич презрительно зафыркал. Подожги же, дружок, это только психологическая подготовка, главный удар еще впереди: я намеревался одну добродетель прогнать сильнейшей добродетелью же.

— Александр Ильич, у меня к тебе большая просьба, — продолжал я уже другим тоном. — Так как тебе неприятны весь риск, возможно объяснения с полицией, может даже суд и отсидка, то разреши мне все это взять на себя. Я куплю корову на свое имя, и в случае чего буду ответ держать и высижу положенное. Мне, как человеку одинокому и уже запятнанному 25-ти летним, так сказать, сожительством с Советским Союзом, это и более приличествует.

Удар был слишком силен для Александра Ильича. Так низменно истолковать его поведение, объяснить все трусостью — было просто жестоко. Нет, трусом он никогда не был!

— Где эта корова? Едем!

Александр Ильич стремительно вскочил и ринулся вперед в темную аллею.

— Куда же ты, постой, — смущенно говорил я, с трудом за ним поспевая. — На дворе ночь. Завтра приедет Мурый, тогда. Сейчас же Ольга Николаевна ждет нас ужинать.

II

Мурый прибыл в положенный день и час и немедленно нами было проведено производственное совещание. На совещании было решено, что за коровой отправимся мы все с ручным возиком. В лесу, невдалеке от села, мы нарубим дров (одно преступление влечет за собою другое — заметил при этом Александр Ильич), потом о дан из нас пойдет к бауэру, заплатит ему и вместе с ним пригонит корову в лес. Далее мы запряжем бурёнку в возик с дровами и замаскировав таким ловким образом наши действительные намерения, проследуем домой, не возбудив подозрения шныряющих по шоссе агентов полиции. В последнюю минуту Мурый неожиданно уклонился от поездки за коровой, сославшись на необходимость произвести дома приготовления к убою.

— Неблагоприятный омен, — решил Александр Ильич.

— Не нужно мне никакого Омеля, — возразил на это Мурый, который, бросая нас, чувствовал себя не совсем ловко. — Я справлюсь потом с коровой сам.

Итак, в путь тронулись мы вдвоем. За ворота выскочила нас проводить Ольга Николаевна. На душе у ней, бедняжки, скребли, должно быть, кошки.

— Возвращайтесь, дорогие, скорей, — сказала она, чуть не плача. — Я уверена, что все кончится благополучно. Не забыли ли вы чего: документы, деньги… Жалко, конечно, что с вами не идет Мурый. «Юлиан Отступник» — Мережковского.

— Скорей «Мелкий бес» — Сологуба, — пробурчал Александр Ильич, впрягаясь в тележку и прибавил почти весело: — Не тревожься, Оля, о нас. Мы чувствуем себя героями Пинкертона.

Первую часть нашей программы мы выполнили вполне благополучно и скоро. Правда, Александру Ильичу пришлось трудновато с дровами, я своей одной рукой и протезом был ему плохим помощником. Я сходил на село и мужик, трепеща и озираясь пригнал корову, и помог ее запрячь. Часов в восемь вечера мы тронулись, наконец, в обратный путь, нам предстояло пройти 10 с лишним километров.

Паша группа представляла собой картину в мрачном стиле Гойя: однорогая коровенка, довольно грязная и худая, запряженная в низкий возик, груженный черным, горелым лесом, за веревку ее тянет однорукий субъект с изможденным лицом; поверх дров восседает жидковолосый, запачканный сажей, господин, с виду ученый или престарелый поэт. Не хватало только за возом причудливого пса, видавшего лучшие виды.

Александр Ильич был, однако, в хорошем настроении По детскому ли легкомыслию или по душевной своей невинности он совершенно ничего не боялся, и я отметил, что его увлекает даже приключенческая сторона нашего рискованного путешествия.

— Я недавно прочел в газете, что перелет из Европы в Америку длится около 12 часов. Интересно, сколько потребовалось бы времени при наших темпах продвижения, — говорил он, — Мне сверху кажется, что наше упряжное животное как бы пританцовывает, делая два шага вперед и один назад.

— Она прихрамывает, — пояснил я.

— Плохо. Впрочем, почтенный хозяин и не продавал нам выездного рысака, Как в сущности люди жестоки, — продолжал Александр Ильич. — Поймали бедную коровку, запрягли в воз с дровами, и таким обманом ведут ее на казнь.

— Мы обманываем не корову, а полицию, — заметил я. — Муньку можно было пригнать и без этой канители.

— Не надо, не надо имени, — испуганно попросил Капустин. — Посколько она обречена и мы готовимся ее съесть, она должна для нас быть совершенно безымянным субъектом или лучше объектом X. Не надо даже на нее смотреть и привыкать к ней.

— Ну и ну! Чудак, вы, сударь, старый эмигрант, — нашелся я только ответить.

— В Белграде завели мы кролика и так привыкли к нему, что даже было смешно подумать, что его можно убить. Он жил у нас долго в качестве почетного пенсионера и когда состарился, ему Ольга Николаевна ежедневно варила чашку каши Геркулес.

— Как бы нам не пришлось ежедневно варить ведро Геркулеса для этого шагающего объекта, — пророчески вырвалось у меня.

Лес кончился и мы въехали на главную улицу небольшого поселка, единственного на вашем пути. Красивые, чистенькие домики, окруженные садами и огородами, выглядели в лучах заходящего солнца особенно нарядно и уютно. Хозяева спешили окончить вечерние работы и суетились во дворах.

— Моя мечта дожить свою жизнь в такой собственной дачке и разводить розы, — проговорил Александр Ильич. — Скажи, как обстоит дело в этом отношении в Советском Союзе?

Я пояснил.

— Скверно, — вздохнул Александр Ильич. — Обречь людей жить в казармах, лишить их права обзаводиться собственностью, это все равно, что лишить их нрава материнства. Посмотри, с каким прилежанием и любовью вон тот молодой человек возделывает грядку возле дома; красивая молодая женщина, вероятно, его жена или невеста, несет уже ему для поливки ведра с водой…

— Ведра с нечистотами, судя по запаху.

— Все равно. Собственные нечистоты, на собственную грядку, от собственной жены — вот формула счастья человеческого. Без собственности жизнь лишена радости.

По выезде из поселка мы поменялись ролями: я полез на воз, а Александр Ильич взялся вести корову за повод. Шоссе было пустынно. С обеих сторон бесконечной лентой тянулся хвойный лес. Я очень устал за тот день и с удовольствием вытянулся на дровах, и не заметил, как задремал.

Когда я проснулся, было уже совершенно темно, все небо было обложено черными тучами, начал накрапывать дождь… Воз почему-то неподвижно стоял на месте.

— Эй, Александр Ильич, что случилось? — испуганно спросил я.

— Ничего не случилось, — ответил из темноты спокойный голос.

— Так почему мы не двигаемся?!

— Она не хочет дальше идти.

— Черт возьми, так потяни ее за бичеву!

— Когда я тяну за один конец веревки, то она тянет за другой в противоположном направлении, и так как ей при этом неудобно двигаться вперед, вернее — даже невозможно, то она останавливается.

Я нащупал и выломал сухую ветку в дровах и довольно нелюбезно стегнул корову сзади.

— Что ты делаешь, не бей животное, — рассердился на меня Капустин, — она подумала бы и пошла бы и так.

— Она будет раздумывать, а Ольга Николаевна нас ждет и наверно ужасно тревожится. Учти, что очень поздно.

Начался спуск с горы перед городом, вдали виднелись его приветливые огоньки. Я слез с воза, чтобы помочь Александру Ильичу при спуске.

Через полчаса мы достигли, наконец, нашей усадьбы. Ворота беззвучно открылись и мы въехали во двор. Нас встретил Мурый и Ольга Николаевна.

— Наконец-то! Почему так поздно? — шопотом говорила она. — Все ли благополучно?… Ну, слава Богу. У нас тоже все в порядке. Фрау Zehnpfennig ушла дипломатически ночевать к родственникам, так что мы одни. Дядя Ваня, голубчик, заприте, пожалуйста, ворота.

Я направился закрывать ворота, прикрыл одну половину и потянул было другую, но кто-то придержал ее и две темные фигуры проскользнули во двор. Это была полиция.

Впоследствии мы никогда не смогли установить с достоверностью, что послужило причиной неожиданного визита. Возможно, что мы были замечены и зарегистрированы, как подозрительные, уже по дороге; не исключено, однако, что появление стражей порядка у нас, было случайностью. Так или иначе они были во дворе.

Полицейские довольно невежливо сверкнули нам в глаза своими электрическими фонарями, потом свет их фонарей забегал по двору и остановился на нашей упряжке.

— Чья это корова? — строго отнесся к нам один ИЗ них.

Александр Ильич выступил вперед.

— Корова принадлежит нам, — твердо по-немецки ответствовал он и по-русски к жене: — Чего же мы мокнем под дождем. Зови, Оля, дорогих гостей в хату.

В квартире, попросив полицейских обождать в жилой комнате, мы прошли в кухню, чтобы помыть себе руки.

— Итак, господа, — насмешливо посмотрев на нас, сказал Александр Ильич. — Любишь на коровах кататься, люби и ответ держать… А где же господин Мурый?

Только сейчас мы заметили, что Мурый незаметно и бесследно исчез.

— Удрал, бестия, — констатировал Александр Ильич. — Ничего, и без него как-нибудь справимся. Не вешай головы, Оля!

Ольга Николаевна совсем пала духом.

— Это я вас подвела, — покаянно произнесла — что же мы будем делать? «Страшная ночь», кажется, Гоголя.

— Нет, «Преступление и наказание» — Достоевского, — «Бежин луг» — Тургенева, «Фрегат Паллада» — Гончарова… Дядя Ваня, ты готов? Пойдем довариваться с властями.

Власти оказались несговорчивы. Когда мы вошли, два рослых, в черных клеенчатых плащах немца стояли посреди комнаты. На головах у них красовались полицейские кепки нового образца, на поясах пистолеты и в зубах — потухшие трубки. Один из них по видимому, начальник, с чрезвычайно толстым, выпирающим по бокам плаща задом, неодобрительно обратился к нам, совершенно не скрывая, что он подозревает нас в массовых грабежах, поджогах и убийствах.

— Was ist, meine Herren, bei Ihnen mit der Kuh los?!

— Die Kuh habe ich für mich gekauft bei einem Bauern! — сказал я.

— Позволь, позволь, — запротестовал Александр Ильич, — какое там "ich gekauft". Почему это ты?!

— Сделай милость, Александр Ильич, не вмешивайся. У меня есть бесспорное доказательство, что корова принадлежит мне.

Я вынул из кармана и протянул старшему полицейскому расписку бауэра. Он бегло заглянул в нее и, по видимому, еще тверже утвердился во мнении, что имеет дело с крупными преступниками. Не буду передавать дословно длительных пререканий между нами и добродетельными представителями власти. Мы утверждали, что купили корову на племя. Толстый все отвергал и ничему не верил, даже тогда, когда мы говорили правду (например, что я за корову заплатил 1500 марок).

Наконец, полицейскому начальнику надоели бесцельные споры и он «закруглил» таким образом:

— Итак, господин доктор (Александр Ильич держал себя с таким достоинством, что полицейские под конец разговора стали его звать Herr Doktor), мы арестовываем все мясо, а господина… (кивок на меня) привлекаем к ответственности за черный убой.

— О каком мясе вы говорите, — возразил я, — Пока что есть живая корова, которая сейчас мокнет под дождем.

— Не угодно ли вам за нами следовать в полицейское управление, — строго и окончательно предложил мне полицейский.

Ситуация складывалась совершенно безнадежная; я собирался уже идти за пальто и шляпой — и вдруг…

Сидящая скромно в уголку за приготовлением уроков Леночка, до того незамеченная и нами забытая, неожиданно подала свой голосок:

— Herr Hauptmann, — заикаясь и краснея, произнесла она, — не делайте зла моему дяде — старому и больному инвалиду. Он такой добрый и купил себе корову, чтобы пить молоко. Он, видите ли, кроме молока, овощей и фруктов ничего не ест, так как он… Как будет по-немецки — вегетарианец, мам? Menschenfresser, — oder was sage ich, — umgekehrt…

— Wie? — оторопел, а потом засмеялся полицейский первый раз за вечер. — Was meinen Sie?

— Kein Fleischfresser, — поправилась Ольга Николаевна и присоединила свою просьбу к просьбе дочери. — Будьте человечны, Herr Hauptmann. Не ввергайте, нас, изгоев, в бедствие.

Толстый полицейский опустился на стул и задумался.

— Хорошо, — наконец ехидно произнес он,. — если дамы просят, то я готов поверить, что корова куплена вашим дядей на племя. Пусть она растет и плодится у вас, и вы пейте молоко всласть, Но, прошу учесть, что корова должна быть завтра зарегистрирована и что ее нельзя продать, она не имеет права также заболеть и подохнуть. Я еще приду и проконтролирую вас…

Когда мы выпроводили полицейских, Ольга Николаевна перекрестилась и облегченно вздохнула:

— Неужели пронесло благополучно?! Ну и Леночка, как ты только догадалась?

— Спасибо, Леночка — выручила! — сказал я, и когда довольная и гордая Леночка, красная как пион, натянула мне свою ручку, добавил: — «Почему я стал вегетарианцем» — Толстого.

Прошло два месяца. На дворе зима. Корова заметно поправилась и чувствует себя у нас превосходно. Мы ее не доим, так как она дает за сутки всего полстакана молока… Ест она ужасно много; покупаем сено втридорога и кормим.

Полицейский навещал нас и мило улыбался. Каждое утро ношу его жене литр молока от соседки. Мурый до сих пор не появлялся, хотя корова куплена на его деньги и, следовательно, принадлежит ему.

Когда и как мы избавимся от коровы — неизвестно. Не знаете ли вы, любезный читатель, где можно купить подешевле стожок сена или отрубей, или крупы Геркулес, что ли?

 

Урок английского

Пять лет живете в Америке и не говорите еще по-английски?! Не может этого быть, не верю!

— «Чикен», «гут-бай» — знаете; «о-кей», «вери-мач» — наверно тоже, прибавьте к этому сотню других слов, которые к вам невольно привязались, чтож вам еще нужно? Вы наверно просто стесняетесь, по научному говоря — у вас психологическое торможение. Ничего, это поправимо, я помогу вам «поставить» ваш английский. Вмиг у меня заговорите!

Постарайтесь усвоить некоторые основные положения. Во-первых, ничего не бойтесь. По моему методу но надо заглатывать язык, выворачивать глаза и совершать прочие, несовместимые с человеческим достоинством, действия. Напротив, при разговоре держите себя свободно, молодо, как будто вы совершаете что-то приятное, скажем — ловите для «нее» в саду изумрудных мошек.

Во-вторых, ничего не критикуйте и не ожесточайтесь. Из английского алфавита, как известно, исчезло классическое «а» и милейшее «и» превратилось, словно его потянули за хвост, в испуганное «ай». Это, как дурной сон, бороться тут бесполезно. Относитесь к прискорбному явлению чисто философски: нет буквы «а», и нес с ней!

На днях дочка приготовила мне ванну. Иди, зовет, папочка, купаться. — Надеюсь, отвечаю, вода не слишком горяча!

— О нет, не более 100 градусов.

Потемнело у меня в глазах, началось сердцебиение, Потом, однако, сообразил: пес с ним, думаю, с Фаренгейтом!… Успокоился, полез в ванну.

Но мы, кажется, отвлеклись от темы…, Итак, в-третьих, вы должно быть сами заметили, что в звучании английского и русского языков много общего. Например букву «ш» они любят и чисто выговаривают, в букве «ч» тоже толк понимают, «ю» и «ы» — у них определенно хороши, слова же керосин и гусь — они просто у нас сперли. Издали английскую мову очень за нашу принять можно. Я неоднократно уже ошибался, подойдешь же ближе и, конечно, плюнешь.

С другой стороны и у нас молодуха, у которой я жил когда-то на юге, фразу «я натрушу вишни» произносила так: «я натрюшью уышни». т. е. чисто по английски. Все это я говорю к тому, чтобы убедить вас, что английский язык нашему родственен. Старайтесь внушить себе это!

Тут мы подходим к четвертому пункту нашей лектюры — к зубрежке слов и грамматике. И то и другое вам совершенно ни к чему. Вы страдаете не от недостатка слов, а скорей от их избытка. Девченка из ночного клуба слов куда меньше вашего знает, болтает же как тарахтушка, снимается без ничего и вообще преуспевает. Не вторым же Шекспиром стать собираетесь! Грамматика же нам не по зубам, оставим ее детям школьного возраста.

Навестил я как-то господина Алмазова, московского балетмейстера. Здесь, между прочим прекрасно устроился — работает истопником при больнице. Застал я его в упадочном состоянии: сидит осунувшийся, не бритый, в помятой рубашке. А ведь всегда выглядел франтом, хоть сейчас выпускай на сцену!

— Что с вами, Владимир Александрович, спрашиваю. — Нездоровы, что-ли?!

— Иное, отвечает. — У меня сейчас отпуск и я решил попользовать время для изучения английского. Две недели уже без просыпа зубрю и кроме, извините, Кока-Коловского декокта ничего во рту не было!

— Так что вас доканало: наука или добровольное недержание?

Одна наука, отвечает, была бы бессильна.

— Вижу, что подоспел вовремя. Будем, как говорят большевики, переключаться на ходу. Бросайте немедленно все чернокнижье под кровать, ночью вынесете ил бульвар. Я берусь за три урока научить вас английскому!

— Не может быть! — обрадовался Алмазов. — Что же мне для этого прикажете делать?

— Помойтесь, побрейтесь и наденьте свежее белье, и же тем временем сбегаю в ближайшую ликерную с горку. Потом поговорим.

Через месяц случайно встретились в сабвее. Совсем другой человек: подгримирован, в светлом костюме, с цветком в петлице. Благоухает чем-то лесным — не то можжевеловой ягодой, не то коньяком три звездочки. Словом настоящий щелкунчик, музыка Чайковского.

— Красавец вы мой, Владимир Александрович, — говорю. — Вижу и душевно радуюсь, что вы уже оправились от Кока-Коловского тумана. Как ваши успехи в языке?

— Не только с инородцами, отвечает, но и со своими говорю теперь только по-английски. Не знаю как и благодарить вас, дорогой учитель. Для иллюстрации хотите я сейчас пристану к дамочке, что сидит напротив, наговорю ей комплиментов.

— Воздержитесь, — говорю. — Рядом с ней сидит субъект, судя по скучающему виду, ее супруг.

— Пес с ним, с супругом! — отвечает.

— Не следует к собственникам относиться столь философски. Этому я вас не учил. Супруг может вас пробоксовать, или по-русски говоря — учинить некрасивый мордобой.

С трудом его отговорил от нападения.

Пятый и последний пункт касается, так сказать, стратегии и тактики разговорного искусства. Сегодня мы остановимся на этом важном вопросе лишь вскользь.

Если печальной необходимостью вы вовлечены в собеседование, не изображайте из себя нелюдимую «буку» и не старайтесь уклониться от него. Помните положение генерала Клаузевица: наступление лучший вид обороны! Ошибочно также на поставленные ребром вопросы отвечать категорически «да» или «нет», лишь бы от вас отвязались.

Вблизи моей резиденции купила домик украинская семья, состоящая из папы, мамы и сына школьника. Днем, когда одна мама была дома, забежала соседка, рыжая ирландка и в большом возмущении наговорила за пять минут кучу вещей. Мама из всего словесного навоза ничего не поняла, но скромно на все поставленные вопросы отвечала «yes».

В полдень на велосипеде приехал из школы длинноногий Ванюша, мать ему и говорит:

— Тут приходила эта рыжая, что-то стрекотала. Поезжай, пожалуйста, узнай что ей надо. Ваня отпихнулся ногой от крыльца и выкатил на улицу. Вернулся он не скоро и сильно не в духе.

— Эх, маманя, наделали вы делов! — сердито отнесся он к матери. — Без воды, можно сказать, меня утопили! Соседке ночью на веранду подбросили корзинку с кошкой и восемью слепыми котятами и она вас спрашивала, не я ли это сделал, вы охотно подтвердили. Кошка же принадлежит вислоухому Бабу, и вся улица это знает. Я уже заезжал к нему и сказал, что его выдал. Вечером у нас назначена встреча. Он фунтов на десять тяжелей меня, но отказаться теперь мне невозможно.

Вечером Ваня был жестоко избит.

На вопросы, смысл которых сокровенен, лучше нечего неопределенно мычать, многозначительно и странно подмигивать кому-то в угол и в свою очередь что-либо спрашивать. Если воскресный, хорошо выспавшийся сосед, к вам подойдет и залопочет, то займите удобное положение, облокотитесь, скажем, на его плечо, часто и громко смейтесь и невпопад, дергайте негодника за ухо, тыкайте пальцем в живот и, главное, сами говорите — пусть соображает? Лишь когда он, негодник, изображая наклонную башню в Пизе, взмолится о пощаде, милостиво отпустите, в последний раз хлопнув его чувствительно по спине и радостно улыбайтесь. Отныне он вас не затронет!

Вы говорите, что такое амикошонство вам претит и не созвучно вашей натуре?! Ну, батенька, знаете! Не надо было устраивать революции и, возможно, отменять крепостное право. Тогда приезжали бы вы из разных «заграниц» в свое «Отрадное», любовались бы столетними липами, и мужички ловили бы вам в пруду карасей в сметане!… Теперь же… теперь же нам самим <…> сто лет!

В начале нашего урока я отметил, что вы знаете достаточно английских слов для светского разговора. Возможно это так, но все же, откровенно говоря, 100-200 слов не весть какой запас. И потому вам надо научиться с малыми средствами совершать большие дела. Весь ваш запас непрерывно пускайте в игру. Произнося любую фразу, вы пересыпайте ее, как самоцветами, хорошо известными вам словами, громко и радостно их выкрикивая, неудобопроизносимые же и сомнительные — выговаривайте тихо и невнятно, одним намеком. Лучше даже — произносите только ударный слог в облаке ложных шумов: шипения, свистка, мяуканья, детского плача и пр.

Не скупитесь также, пожалуйста, и на выразительную мимику и оживленный жест рукой, ногой, ушами, словом чем придется. Вы, например, желаете купить спаржу, но не знаете как она называется. В этом случае вы говорите, посмеиваясь, продавцу:

— Хе, хе, дайте мне также и этой зеленой «морковки», и одновременно указываете на спаржу пальцем и глазами.

Продавец, если он не глуп, оценит вашу шутку.

— Сколько пучков «морковки» прикажете, сэр, хе-хе?

И дело сделано.

Трудновато сначала, согласен, но что поделаешь… Бывает, правда редко, повезет.

Я работаю в столярне, мастером лодки. Наш хозяин мистер Дэкон — швед, команда же его вся, человек 20, беглые из СССР. Однажды он говорит нам:

— Вы, русские, хорошие работники, я вами доволен, но объясняться с вами все равно что мордой об скалу. Убиться можно! И как вы наврядли скоро научитесь говорить по-английски, то я сам хочу изучить ваш проклятый язык.

— Правильно, отвечаем, мистер Дэкон. Давно бы так, тебе сподручней. Ты один и молодой еще, а нас много. И наш русский язык вовсе не проклятый, а не в пример английскому, легкий. Не даром мы все на нем изъясняемся без затруднений!

Засел мистер Дэкон за книги, нанял даже хорошенькую учительницу и, что вы думаете, оказался способным парнем. Теперь уже бойко болтает по-русски, только произношение неважное и ударения ставит неправильно. Когда ругается, некрасиво получается!

На этом мы и закончим, пожалуй, наш первый урок. В следующий раз мы с вами разовьем некоторые выражения и приступим к практическим занятиям… Нет, спасибо, не наливайте больше!… Или, так и быть, еще одну — расходную. За ваши успехи в английской науке!

 

Идеалистка

I

Владимир Братин с букетам белой сирени в руке стремительно выскочил из-за кустов. На скамейке Гретхен не было. На ее обычном месте сидела незнакомая немочка и прилежно вязала чулок.

Брагин медленно побрел по скверу, обошел несколько раз вокруг высохшего фонтана. Вдали на церковных часах пробила четверть первого. Молодому человеку стало тревожно и гадко на душе. Он подошел к ограде и вопросительно посмотрел через улицу на окно большого, сохранившегося от бомбардировки здания. В нем помещалось бюро, в котором Гретхен работала стенографисткой. Брагину пришла мысль, что может быть Гретхен из окна заметила, что ее скамейка занята и потому не выходит в сквер. Брагин почти бегом кинулся снова к немке с чулком.

— Прошу, фрейлен, извинить мою смелость, — взволнованно проговорил он. — Но когда решается судьба человека, когда… Словом, я убедительно прошу вас пересесть на другую скамью.

Немочка вспыхнула, но безропотно стала аккуратно укладывать свое рукоделие в плетеную корзиночку.

Брагину стало совестно:

Я надеюсь, фрейлен, что вы на меня не очень рассердились? — смиренно проговорил он и снял шляпу. — Разрешите вам представиться. Моя фамилия — Брагин. Владимир Брагин. Эмигрант и инженер по профессии.

— Ach so…о…! — протянула немочка и в свою очередь отрекомендовалась:

— А меня зовут Аннелиз фон-Маул.

Молодая пара пожала друг другу руки.

Покончив с перемещением Аннелиз, Брагин снова стал томиться в ожидании Гретхен. Часы на церкви пробили половину, без четверти и наконец час дня. Обеденный перерыв закончился! Брагин бросил букет сирени в кусты, пересек сквер и улицу и вошел в дверь дома, где помещалось бюро.

Глуповатый на вид привратник удивленно приподнял брови:

— Фрейлен Грета Кредмайер?! Разве господину не известно, что фрейлен Грета уже у нас не работает? Вчера состоялись товарищеские проводы, а сегодня утром она уехала в Гамбург к своему жениху.

Приниженный, словно побитый, побрел Брагин прочь. Пересекая сквер он случайно глянул вдаль, по ту сторону фонтана. Там скромно сидела фрейлен фон-Маул с чулком в руках и ласково на него смотрела.

Это было то, в чем Брагин в настоящую минуту больше всего нуждался: в милой наперстнице, поверенной тайн, на груди которой он мог выплакать свое сердечное горе. — Брагин подошел, попросил разрешения присесть.

Аннелиз оказалась идеальной наперстницей. Она так внимательно слушала, проявила столько женской мягкости, такта и искреннего участия, что Брагин в порыве откровенности вскоре поведал ей все, в частности рассказывал:

— …Что он совершенно одинок на свете и глубоко несчастен. В особенности теперь, когда его так… так бессовестно обманули. Месяц тому назад он случайно познакомился в этом сквере с одной девушкой по имени Гретхен. Светлая блондинка с небесно-голубыми глазами. Ничего низменного, ничего грубо-земного. Ей нельзя было не верить, ее нельзя было не любить… Но нет, всего невозможно рассказать. Да кроме того все это наверно непонятно и неинтересно для других…

Фрейлен Аннелиз прикоснулась своей полной ручкой к его руке:

— Не говорите так, — взволнованно, со слезами на глазах, сказала она. — Я тоже одинока. Родители мои погибли от английских бомб. Папа был торговцем и прежде бывал в России. Он любил эту страну и уважал русский народ. Я вас, господин Волдемар, хорошо понимаю.

Молодые люди стали встречаться.

II

Прошел год. Была весна и праздник Пасхи. Владимир Сергеевич Брагин с супругой Анной Максимовной (урожденной фон-Маул) в два часа ночи вернулись с заутрени домой.

— Первое, что мы сейчас сделаем, — весело говорил Владимир Сергеевич, сбрасывая пальто, — давай, Аннушка, по русскому обычаю, трижды похристосуемся.

— Давай, дорогой В ладя, пожалуйста, — с забавным акцентом, но довольно правильно выговаривая по-русски, сказала молодая женщина.

Они поцеловались. В это время кто-то запищал в углу. В белой, лакированной колясочке, под кружевным пологом возлежал наследник престола, маленький Николенька, и презабавно сучил ножками. Родители молча в умилении склонились над своим первенцем.

Потом они вдвоем пили вино и закусывали. Брагин подарил жене две пары тончайших чулок и искусно выкрашенную писанку.

— Aber so-etwas! Großartig! — проговорила сияющая Аннелиз. В свою очередь она вручила мужу перевязанный алой ленточкой, пакет. В нем оказался связанный ее руками прекрасный, шерстяной пуловер.

Словом было очень, очень мило. Должно быть по этой причине, от такой неумеренной порции благополучии, Брагин к концу вечера впал в мрачное настроение.

— Все это не то. Немецкий «эрзац»! — хмурясь думал он, расшнуровывая ботинок. — Ничего она не понимает, ничего не чувствует! В церкви сегодня присутствовала, как на представлении в кино.

— Liebling, warum kommst du nicht, — позвала уже лежащая в постели Аннелиз.

— Liebling, Liebling! — передразнил Брагин. — Я прошу тебя, Анна, не звать меня этим «вашим» паршивым именем.

И тут Брагин сгоряча наговорил жене всяких обидных и несправедливых вещей. Он упрекал ее в том, что она его не любит, что она лишь формально перешла в другую веру, что она ненавидит все русское, что она мелочна, насквозь земная и многое другое.

Аннелиз с ужасом смотрела на расходившегося супруга:

— Но зачем же ты тогда на мне женился? — в отчаянии вырвалось у нее.

— Зачем?! — Брагин презрительно чмыхнул. — А потому, что ты тогда была «эрзацем» для меня! Помнишь я тебе рассказывал, что я был увлечен голубоглазой Гретхен. Эта девушка мне была близка по духу. Она никогда не держала в руках спиц, зато была человеком возвышенной души. Идеалистка!

Аннелиз соскочила с кровати и вплотную подошла к мужу. Вся полная фигура ее в красной, развевающейся пижаме дышала ревностью и гневом.

— Послушай ты, глупый! — начала она с высоких, еще не слышанных Бpaгиным за год их супружества, нот. — Ты вынуждаешь меня рассказать тебе то, о чем я обещала молчать. Да будет тебе известно, что однажды вечером перед своим отъездом Грета Кредмайер пришла ко мне на квартиру…

— Позволь, — оторопел Брагин. — Ты разве была с ней знакома?!

— Конечно. Мы были подругами… Грета пришла и говорит:

— Аннелиз, я уезжаю к своему жениху в Гамбург и хочу передать тебе в наследство одного русского парня. Он мне излишен, а тебе, я знаю, может пригодиться. Он основательно обработан мной, влюблен по уши.

— В тебя, а не в меня! — заметила на это я.

— Понятно — в меня, — согласилась Грета. — Но это не так существенно, важно, что влюблен. От твоего умения зависит поймать оглушенного воробья в свои сети. Парень не дурен собой, одинок, питает честные намерения, инженер и служит у американцев.

— Познакомь меня с ним, — попросила я.

— Познакомить я тебя не могу, — решительно заявила Грета. — Но я укажу тебе, если хочешь, точные координаты, где ты его можешь найти. Какие материальные ценности ты можешь мне предложить взамен?

— Она выцыганила у меня новые кожаные туфли. Кроме того я обязалась, в случае успеха, высылать ей продовольственные посылки. Не менее 15 тысяч калорий каждая, точно обусловила она.

— Так значит ты высылала посылки не голодающей тетке, как говорила мне, а ей? — содрогнулся Брагин.

— Конечно! Никакой тетки в Гамбурге у меня не было… Это она меня шантажировала, твоя идеалистка!

Брагин стал снова зашнуровывать ботинок. Потом он молча оделся и вышел, неслышно притворив за собой дверь. Где он бродил в эту темную, пасхальную ночь, он наверно и сам не запомнил.

На следующий день супруги примирились, о голубоглазой Гретхен Брагин больше не вспоминал.

 

Наша колония

О докторской чете говорили: утешительные старички, и дамы прибавляли: прямо старосветские помещики. Только бывший бухгалтер Коопинсоюза Расчетов высказывался более сдержанно:

— Ирина Захарьевна, спору нет, светлая старушечка, но сам доктор, извините, бонза!

Марк Леонардович — «сам» доктор, был немногословен и во всем очень основателен.

— Какого я мнения о нашей колонии? — спрашивал он и морщил свое большое, и без того некрасивое лицо. — Народ сравнительно не плохой, но авантюрист поневоле.

При разговоре присутствовала Женя, элегантная девица лет 26-ти и штабс-капитан Николай Иванович Козлов — каш «настоящий» и единственный старый эмигрант.

— Ненавижу! — проговорила Женя и в ее черных, чуть косящих, глазах зажглись злые огоньки. — Ненавижу все русское.

— Как же это так? — удивился доктор. — Вы же, мадемуазель, как будто сами русская!

— Ненавижу! — повторила Женя, не пускаясь в дальнейшие объяснения.

Гости вскоре стали прощаться.

— Заходите же, Женичка, — радушно приглашала Ирина Захарьевна, — и вы, Николай Иванович, нас не забывайте.

После их ухода доктор был не в духе.

— Иной человек любезен на пороге, другой — за порогом, — ворчал он. — Готовь, старуха, чего-нибудь закусить, — обратился он к жене, просветлев лицом.

— Какая Женя хорошенькая, — проговорила докторша и вздохнула, вспомнив, вероятно, оставшуюся в России, дочь. — А вот настоящих женихов нет!

— Нечисть! — сказал доктор, снова хмурясь.

Тем временем Женя с Николаем Ивановичем шла по улице.

— Я просто не могу себе представить, — волновал- гц Николай Иванович, — как можно порочить свой народ. Даже большевики этого не делают.

— Знаете, лучше оставим этот разговор.

— Извините… Но я все же хоть убейте, не пойму нашей психологии …

— И не поймете… — Женя вдруг затормозила на мосте: — Ах-ти! Забыла у стариков свою сумку и в ней юбилейный портсигар папочки, носила Ирине Захарьевне показать…, — и Женя, долго не раздумывая, быстро застучала каблучками в противоположную сторону.

Через минуту она была возле открытого окна докторского дома.

— Какая Женя хорошенькая, — услыхала она женский голос. — А вот настоящих женихов нет!

— Нечисть! — придавил бас доктора.

Как вихрь влетела Женя в комнату.

— Что вы, Марк Леонардович, сейчас обо мне сказали?! Как вы изволили обо мне выразиться, а?! — налетела она на доктора.

Марк Леонардович весь ощетинился.

— Я сказал, что вы — нечисть! — твердо воспроизвел он.

— Ах так… очень хорошо! — заревом вспыхнула Женя. — Буду теперь знать… Прощайте, Ирина Захарьевна!…

Женя схватила свою сумку и выскочила наружу.

— Это вы быстро обернулись, — с удивлением произнес Николай Иванович, увидя несущуюся на него девушку. — Что случилось? i

— Все люди мерзавцы и ваш хваленый доктор тоже!

— Портсигар сперли, что-ли?

— Вы ничего глупей не могли придумать? — отгрызнулась Женя, не замедляя хода.

С той поры Женя вместе с бухгалтером Расчетовым возглавила оппозицию к «утешительным» старичкам.

— Выживший из ума старик, — говорила она. — Эгоист, человеконенавистник! Я не понимаю, почему он у Советов не остался.

— Ну, это вы, Евгения Павловна, уже слишком, — вяло протестовал Расчетов. — Доктор просто самоуверенный в себе человек, бонза словом!

Баварский городок был небольшой и разбросанный, так же разбросанно, словно случайно уцелевшие после дезинфекции тараканы, по углам и щелям жили мы — российские эмигранты. Все мы чудесным образом ушли от «волка», были цепки как плющ, и способны произрастать на самой каменистой почве. В жестокой борьбе за существование обострились не только наши простейшие чувства, но мы развили в себе также редкие у цивилизованного человека инстинкты и качества. Так, например, мы могли опознавать притаившуюся беду или опасность, объясняться не зная языка с человеком любой национальности, разводить скот, плести корзины, и многое другое. Словом мы были всесторонне развиты; со скептическим взглядом на мир, на его зло и его добродетели; мудры как многотравленные звери.

История ссоры Жени с доктором неведомыми путями стала известна и быстро облетела все наши убежища. Симпатии были не на стороне Жени.

— Многое о себе воображает. — говорили дамы. — Так ей и следует, трепушка несчастная!

Дамы наши были уже не молоды и не имели таких, как у Жени, высоких каблучков на красных туфельках. Но жизнь, увы, полна не одними мелкими радостями, вскоре пронесся слух, что Николай Иванович сделал Жене предложение, и что молодая пара уезжает в Америку, к разбогатевшему там родственнику Николая Ивановича.

— И не глупый человек, а вот поди же…, — поджимали губы представительницы прекрасного пола. — Она лет на двадцать его моложе, будет ему.

Впрочем и сам Николай Иванович довольно верно оценивал ситуацию.

Моя жизнь клонится уже к закату и мне смешно думать о счастье, — говорил он Жене наедине. — Но что ждет вас, какая будущность? Не думаю, чтобы субъекты вроде Зайцевского могли вас устроить, это пустое. Здесь же представляется такой случай: Америка, богатый дядя и тому подобное. Мы с вами одиноки на свете, я вас очень ценю (Николай Иванович постеснялся сказать — люблю), и если я вам не противен…

Женя, девушка далеко не глупая, понимала, какой исключительный шанс ей дает жизнь.

— Николай Иванович, не говорите так, — просила она, легонько подергивая штабс-капитанское ухо. — Я очень, очень уважаю вас и ваше внимание для меня значит много.

Однако с паном Зайцевским надо было покончить. Это так же прекрасно понимала Женя. И в тот же вечер, кружась в фокстроте в зальце гастхауза, она сказала своему партнеру:

— Юзек, я сегодня танцую с тобой в последний раз. Понимаешь?!

Юзек, красивый, стройный блондин от неожиданности сбился с такта.

— Почему? — удивленно спросил он.

— Я выхожу замуж и уезжаю в Америку.

— Ну так что?! Ведь не завтра?

— Пане, не будьте дураком, — сухо сказала девушка.

Хлопот было много. Месяца три носился Николай Иванович по учреждениям, выправлял себе и Жене многочисленные документы, раздобывал деньги и закупал нужную на дорогу снасть. Изменился за это время наш штабс-капитан до неузнаваемости: помолодел, отрастил бородку, стал ходить в светлом костюме с цветком в петлице.

— Договорился с батюшкой, на днях он нас повенчает, — однажды с улыбкой сообщил он Жене.

— Почему так скоро, — испугалась Женя, но увидя как потускнел вдруг Николай Иванович, тихо прибавила: — У меня, мой хороший, ведь не готово еще новое платье!

***

Марк Леонардович заведывал в России хирургическим отделением большой областной больницы. В эмиграции он всячески уклонялся от врачебной практики, но пациенты — колонисты и немцы, — его все же осаждали. В полдень в палисаднике докторского домика обычно терпеливо ждало несколько человек.

— Ну что мне с ними делать? — говорил Марк Леонардович. — Разрешения от властей у меня нет, местные врачи косятся, но не могу же я их гнать?!

Больные были особенно неприятны ему теперь, когда он отпустил свою старуху погостить к знакомым и сам вел хозяйство.

— Следующий, — невесело произнес он, выпуская пациента и выглядывая наружу. «Следующей», к его удивлению, оказалась Женя. Девушка проскользнула в дверь и в нерешительности остановилась посреди комнаты.

— Тэк-с, чем могу служить? — отчужденно спросил Марк Леонардович.

Дело оказалось запутанным. Произведя обследование, Марк Леонардович определил:

— Примерно, третий месяц.

— Не может этого быть, — вспыхнула Женя. — Клянусь вам, что ни один мужчина…

— Вам видней, — пожал плечами доктор.

— Нет правда, как же это могло случиться, — выбитая из всех своих гордых позиций, лепетала Женя. — Может быть, когда я ходила в водолечебницу, брала ванны…

— Возможно. В научной литературе описаны такие случаи, — согласился Марк Леонардович. — Это может быть, но… — Марк Леонардович криво усмехнулся, — но этого никогда не бывает. Вы, мадемуазель, готовы? Прошу… — недвусмысленно приоткрыл он дверь.

Венчание Николая Ивановича с Женей было для них нас большим событием. В церкви присутствовали, за исключением докторской четы, все колонисты… Некоторые дамы расчувствовались и рыдали. Жених выглядел совершенным молодцом; невеста в белом платье была нарядна, но скучновата.

Когда мы веселой толпой возвращались лесной фишкой домой, супруга Расчетова оступилась и чуть не упала.

— Плохой признак, — решила она. — Между прочим вы заметили, что Женюшка то наша не особенно ликовала?!

Федор Антонович, скрипач и философского склада ума человек, изрек:

— Замужество — вещь темная. Вперед не узнаешь, как обернется… Смотрите, смотрите… — вдруг вскричал он, — вон зайчик скачет!

— Зайчиков или Зайцевский?! — многозначительно спросила Расчетова.

Шутка попала в цель, мы долго смеялись.

После свадьбы Николай Иванович снова уехал хлопотать, Женя же зачастила на приемы к доктору.

На первый день Троицы, Марк Леонардович, воспользовавшись прекрасной погодой и захватив еду, плед и газеты, углубился в лес. На высоком берегу у быстрой горной реченки расположился он с большим удобством, предвкушая углубиться в интересную передовую. В это время, словно из под земли, за кустами возникла Женя. Она была в стоптанных башмаках, кокетливый чуб волос на лбу сполз на висок, взгляд она имела рассеянный, — ну, словом, не наша нарядная и самоуверенная Женя, а бедная Лиза такая-то! Женя, не здороваясь, присела рядом на камне и обхватила колени руками.

Марк Леонардович недовольно задвигался, затем решил этому появлению не придавать значения, развернул газету, надел очки, но тут Женя заговорила:

— Ужасная жестокость! — произнесла она, обращаясь к журчащей под обрывом реке. — Я понимаю, убить человека в припадке раздражения, но сознательно мучить, не подать тонущему руки помощи, — на это не каждый способен… Ну что мне теперь делать?… Остается только в реку броситься.

— Не броситесь, — подал из за газеты голос Марк Леонардович. — Вы, мадам, слишком привержены к жизненным благам, чтобы в реку!

Женя медленно повернула к нему свою красивую голову.

— Нет, ошибаетесь, мне одно осталось… — грустно проговорила она, и на глазах у нее навернулись слезы. — Марк Леонардович, у вас осталась «там» такая же, как я, дочь, может быть она сейчас тоже кого-нибудь молит…

Марк Леонардович в сердцах скомкал газету и вскочил. Остатки его седых волос полукругом поднялись вокруг лысой головы.

— По какому праву вы меня мучаете? Что вам наконец от меня надо?! — закричал он и затопал ногами. — Вы хотите, чтобы я для вас пошел на преступление?! Не будет этого! Обратитесь к вашим немцам, покайтесь мужу, я ничего больше не хочу о вас знать!

Марк Леонардович схватил с земли плед, и как медведь ломая сушняк, исчез в кустах.

Недели через две вернулась Ирина Захарьевна.

— Ну, как вы, Марк Леонардович, без меня обходились? — говорила она, быстро передвигаясь по комнате и заглядывая во все темные углы. Марк Леонардович тоже суетился, стараясь услужить своей старухе и опасаясь какой-либо промашки по хозяйству.

— Что это значит, почему здесь лежит Женин портсигар?! — удивленно спросила Ирина Захарьевна, обнаружив в бельевом шкафу дорогой, украшенный художественной мозаикой, портсигар.

— Я еще не успел тебе рассказать, что Женя с Николаем Ивановичем наконец уехали, — не совсем по вопросу отвечал Марк Леонардович.

— Уехали? Дай Бог им счастья, — пожелала Ирина Захарьевна. — Да, но все же, почему у нас портсигар?

— Какая ты право! Ну, Женя его мне подарила, — хмурясь сказал Марк Леонардович.

— Вы примирились? — обрадовалась Ирина Захарьевна. — Право же, Женичка не плохой человек! Она к нам заходила, когда же?

— Заходила, кажется на Троицу, — недовольно проговорил доктор. — Знаешь что старуха, я к твоему приезду накупил разной снеди, разберись-ка лучше во всем этом.

 

Канитель

I

По возвращении Ивана Филипповича из психиатрической больницы спрос на него заметно возрос. Приходили знакомые, малознакомые и даже незнакомые; последние — познакомиться. Но все были разочарованы: человек как человек, ничего особенного. Общую мысль, как всегда, выразила госпожа Расчетова:

— Представляется! — решила она. — Не может быть, чтобы окончательно вылечили. Такого не бывает!

— Ку-ку-ре-ку! — без особой на то необходимости петухом вскричал господин Расчетов, и захлопал воображаемыми крыльями.

— Тю! Замолчи ты, псих несчастный! — прикрикнула на него недовольная супруга.

Поехали навестить Ивана Филипповича и мы, старые его соратники.

По дороге Толя усмехнулся и сказал:

— В данном случае не спросишь; ну как, Иван Филиппович, ваши дела? Совсем поправились?

— Да, это не удобно, — согласился я. Решили вопросов о здоровье больному не задавать.

Вскоре мы подъехали к нарядному, двухэтажному дому, стоящему в глубине сада.

— Кажется здесь, — сказал я. — Однако отхватил себе Иван Филиппович именьице, нечего сказать!

— Приличный бюльдинг, — подтвердил Толя. — И выплачивать за него, вероятно, нужно всю жизнь и даже дольше!

Встретила нас в гостиной дочь Ивана Филипповича — Лена, русско-американская девушка. Она была одета по модному: в стоптанных башмаках на голую ногу, мужской ночной сорочке и в синих, смытых штанах. Волосы у нее в виде метелки были повязаны на затылке красной ленточкой. И все же девушка выглядела миловидно.

— Пришли Василий Николаевич и Толька, — вглубь крикнула и сообщила нам:

— Папка где-то близко, сейчас сюда присунет. Как, господа, поживаете?

— А, Лена! Как поживаешь, — отпарировал Толя, и разговор иссяк.

За четыре года, прожитых в Америке, семья Ивана Филипповича, советского учителя географии в городе Ессентуках, обросла недвижимым и движимым имуществом. Процесс первоначального накопления протекал естественно и незаметно. Началось с переезда из Нью-Йорка в поселок на Лонг-Айланде и покупки там усадьбы. Затем были разновременно приобретены нужные и ненужные предметы: рефрижератор, стиральная машина, пылесос, телевизор, вентиляторы и прочее. Куплено было и множество часов. Часы постукивали во всех залах, висели на стенках, стояли на столах и комодах. При таком обилии часовых механизмов отгадать примерно время было не столь трудно.

За все это великолепие Иван Филиппович должен был не обижаясь платить. Механизмы по очереди портились, и в доме всегда было что выбрасывать и что <…>.

Сведения эти мы добыли из последующей беседы хозяевами.

— Так что, господа, Бога нам гневить нечего, — вяло, избалованный общим вниманием, говорил Иван Филиппович. — Живем, хлеб жуем, все работаем и приобретаем!

— Папка! — из соседней комнаты капризным тоном отозвалась Лена. — Почему теливизор не играет?! Наверно ты его опять крутил?

Становилось скучновато. Толя оглянулся и, воспользовавшись, что вышли все родственники, небрежно заметил:

— Все, я вижу, у вас, Иван Филиппович, уже имеется: и дом и часы и пенкосниматели новейшие, одного не хватает — автомобильки! — Хотя бы поганенькой!

При этих словах хозяин наш заметно оживился:

— Автомобильки! — сердито фыркнул он. — Мы, молодой человек, приобрели не автомобильку, а 8-ми цилиндровый Бюик 54-го года!

— Ах так! Но чтож его нигде не видно?

— В гостиной не держим, — сухо отвечал Иван Филиппович.

— Бюики тяжеловаты, не угонисты, — не отставал Толя.

— Бюики не угонисты?! — засверкал глазами Иван Филиппович. — Да я на моем Бюике всякую шваль вроде вашего Шевроле…

Тут в комнату вернулась Арина Алексеевна, и Иван Филиппович на полслове оборвал, продолжая, однако, сердито фыркать.

— Вот оно, где собака зарыта! — на обратном пути решил Толя. — И сумасшедший дом и прочие любопытные вещи. Только при жене у него ничего не выпытаешь!

— Да и нехорошо, возможно. Все же бывший больной…

— Знаете что, — не слушая моих возражений, предложил Толя. — Давайте в следующее воскресение выманим Ивана Филипповича из дома и где-нибудь в тиши порасспросим. С научной целью конечно, — серьезно добавил юноша.

II

В следующее воскресение сидели мы вчетвером (к нашей компании прибился господин Расчетов) в садике, что позади русской лавочки, кушали домашнюю простоквашу и любовались видом на взморье. В беседе, между прочим, выяснилось, что Иван Филиппович верит в перевоплощение душ.

— Когда я был вождем индейцев, — повествовал Иван Филиппович, — мои воины загнали сюда стадо бизонов. Окруженные со всех сторон, и не видя возможности прорваться, животные кинулись с кручи и все разбились. Наверно еще и сейчас можно найти много костей.

Толя привстал со стула и глянул вниз.

— Бизоновых костей не видно, — сообщил он и подмигнул мне. — Наверно они в течении веков трансформировались в пустые консервные банки.

Иван Филиппович подмигивание заметил и огорчился.

— Напрасно, молодой человек, смеетесь, — с горечью в голосе проговорил он. — Разве я выгляжу сумасшедшим?

Мы дружно запротестовали:

— Совершенно нет, напротив, — сказал я.

Господин Расчетов пошел еще дальше:

— Что вы, Иван Филиппович, упаси Господа, — уверял он. — Вы поправились. Очень, очень красиво выглядите!

Толя, желая направить разговор по желательному руслу, нас перебил:

— Господа мы отвлеклись, — значительно произнес он. — Итак, Иван Филиппович, как вы начали уже рассказывать, в один прекрасный день вы с Леной направились к автомобильному дилеру с целью…

Иван Филиппович провел рукой по густой еще щетине подстриженных под ежик волос, напряг мускулы лица, внушительно крякнул. На нас вдруг повеяло чем-то монолитным, бронзовым. Вроде как на мгновение мелькнул солнечный лик городового добрых старых времен. Мы притихли…

— …С целью, конечно, молодой человек, приобрести себе машину, — медленно произнес он. — Что же это такое, — рыдала Лена. — Мышкины давно ездят, князья Позаревские, Елагины, даже идиоты Бруки и те… Только мы, как зачумленные, по парквеям пешком шалаемся. Завтра в школу не пойду. Будет!

— Подожди. Вечером может соберемся, — сказал я. — Не говори матери и перестань плакать. И действительно вечером завернули мы к дилеру на большой дороге. Там прожектора, разноцветные флажки словно на карнавале, и ряды машин. Лена, не долго раздумывая, подошла к правофланговой машине и говорит уверенно:

— Вот эта серенькая мышка будет наша!

Признаться я оторопел немного:

— Подожди, говорю, почему именно эта серая мышка, а не та лиловая крыска?!

— Ах, папа, ты ничего не понимаешь, — рассердилась Лена. — Это Шевроле, в прекрасном состоянии. Посмотри получше!

Смотрю: колеса, фонари, крылья, все на месте. Блестит и серое.

— Может она тысячи стоит, — не уступаю еще я. — Надо спросить.

Тут уже нас заметили и к нам в развалку подходит испанского вида молодой субъект, улыбается.

— Халло, господа, — говорит. — Я вижу, что мисс снимает толк в машинах. Эту Шевроле наша фирма, собственно говоря, не намерена продавать. По причине исключительного качества.

— О, мистер, — зарделась Лена. — Она мне так понравилась!

— Только для вас, милейшая леди. Мой компаньон будет на меня сердит, — уверяет испанец. — Угодно господам, попробовать машину на ходу?!

— Спроси сколько стоит, — шепчу я Лене.

Оказывается четыреста долларов со всеми потрохами! Я быстро соображаю: даром! У нас в Пятигорске зa эти деньги наверно примуса не купишь! Для вида однако торгуюсь:

— Скажи, что больше трехсот не дадим! — шепчу дочери.

Но та махнула рукой и уже лезет в кабину. Субъект сел за руль и мы покатили. И приехали мы с серенькой мышкой прямо к нам во двор!

Утром машину обнаружила Арина Алексеевна, опрашивает:

— Кто это у нас свою машину оставил?!

— Это наша машина, — отвечает Лена. — Правда, мамочка, прелесть!

Арина Алексеевна, однако, с этим не согласна:

— Что за дура петая! — говорит она с возмущением. — Немедленно доставляйте машину обратно. У нас и денег нету и управлять некому!

Тут я выступаю на передний план и говорю:

— За машину уже уплачено, обратно не пойдет. Что же касается управления, то не беспокойся. Вначале шоферить научусь я, а там Лена подрастет и Николай вернется из армии.

— Ты?! — презрительно сказала Арина Алексеевна. — Не забудь, что тебе уже стукнуло пол столетия! В такие почтенные годы прямой путь в телеграфный столб!

— Не спеши, говорю, мать, вокруг столба объедем! И ты,. Арина Алексеевна, вторую четверть столетия докушиваешь. Гордиться нечем!

Лена видя, что разговор уклонился в сторону, на всякий случай начала плакать и абстрактно причитать:

— Всегда они, проклятые, так! Сбегу из дома с негром, и все!

Иван Филиппович тяжело засопел и остановился. Почувствовалось, что повествование докатилось до какого-то рубежа, так сказать — станции. Толя, внимательно посмотрел на учителя и решив, что простоквашей уже не двинешь поезда на подъем, отлучился и вскоре вернулся с бутылкой Кагора и бокалами.

— Сейчас со льда, — сообщил он, наливая янтарную жидкость.

Мы отведали, одобрили и многозначительно замолчали. Молодому же человеку не терпелось:

— И что же, скоро вы получили право на езду? — спросил он.

— Двенадцать раз, — тихо отвечал Иван Филиппович.

— Что?! — поперхнулся юноша. — Как вы сказали?

— Двенадцать раз я держал испытание, на тринадцатый — преодолел!

Нам стало неловко и мы отвели взоры от преодолевшего.

— Бедняжка, что вы пережили! — наконец нашел господин Расчетов слова участия. — Вы просто герой!

— Да, я герой! — без ложной скромности подтвердил Иван Филиппович. — Простите, господа, я буду дальше краток. Слишком тяжело! Это испытание напоминает мне то время, когда я был проконсулом в северной Галлии и мне пришлось …

Толя решил не допускать больше никаких исторических воспоминаний, и потому решительно вмешался:

— Насчет вашего проконсульства, Иван Филиппович, мы готовы слушать до бесконечности. Преинтересная тема на следующее воскресение. Сейчас же разрешите вам задать несколько вопросов по существу. Вам не везло или вы оказались не столь способным?

Иван Филиппович недовольно посмотрел на неучтенного юношу, но к нашему удивлению легко смирился.

— Автомобильные мои способности средние, — скачал он. — Не везло же мне исключительно. На первом экзамене я с размаха въехал в задок чей-то подвернувшейся машины. Полицейский инспектор, который производил испытание, молча вылез, молча обошел вокруг сцепившихся машин, потом сам сел за руль и мы благополучно прибыли к месту старта. Затем я стал щелкать испытания как орехи. Второе, пятое, седьмое… Каждый раз почтой получалась бумага с указанием количества отрицательных баллов. Прошло пол года и положение стало невыносимым. Я потерял 12 фунтов живого веса, перестал спать, ночью мне часто являлся тот же кошмар в виде обнаженного, извините, ниже пупка полицейского инспектора с советской государственной эмблемой в зубах. Арина Алексеевна, вместо того чтобы меня поддержать, вдохнуть волю к победе, своими репликами меня принижала.

— На твоем месте, говорила она, — я бы честно призналась, что я бревно и бросила всю канитель. Добром это не кончится!

Сечь по больному месту и не замечать этого, способна только любящая женщина! Я скрежетал зубами, и забившись в темный угол плакал горькими, мужскими слезами. Но как это в жизни бывает, в критический момент явился добрый ангел. Бывший боцман. Он попробовал мое искусство водителя и вдохновенно воскликнул:

— Да вы, Иван Филиппович, профессор! Они (дальше следовало несколько морских терминов) хотят с вас сорвать. В следующий раз на экзамен я поеду с вами. Готовьте пару десяток. Дело верное!

Перед стартом мой ангел меня поучал:

— Вот вам прозрачный конверт, вложите деньги и по дороге положите на сиденье между собой и инспектором. Перед отъездом я загляну в окошко и громко скажу: «пут конверт!» И дурак догадается!

Напутствуемые «путь конвертом» мы отъехали. Всю дорогу я только думал о том, чтобы во время положить деньги. В глухом переулке мне это удалось, но два колеса серенькой мышки оказались на тротуаре.

При прощании инспектор мне сказал:

— Вы здесь что-то обронили. Ответ получите по почте.

Количество отрицательных баллов на этот раз было исключительно высоко. Я понял, что боцман был ложным ангелом, и с ним расстался.

На тринадцатый раз наконец пришло разрешение на право езды. Когда я с драгоценным документом приехал домой, семья устроила мне торжественную встречу. Путь был устлан цветами, на деревьях зажглись разноцветные лампочки. Мы пили шампанское.

Иван Филиппович опять замолчал и стал вытирать вспотевший лоб.

— Ну слава Богу, слава Богу, — взволнованно шептал господин Расчетов. — Вы выстрадали себе, Иван Филиппович, мир и покой!

— Какое! — потупился вдруг Иван Филиппович. — Настоящие мои испытания с этого времени только начались!

— Не может быть, — подскочили мы.— Немыслимо!

Толя, воспользовавшись общим замешательством, поспешно снова наполнил наши бокалы.

III

Иван Филиппович вскоре сам возобновил свой рассказ:

Дальнейшие мои злоключения, — повествовал он, — шли по двум линиям. Оказалось, что механизмы cерой Мышки изъезженная труха. Пришлось заменить ей внутренности, разные клачи, трансмиссии и прочее. Стоило это дорого! Потом начались у нас дорожные приключения. Когда после капитального ремонта, в первый раз с разрешением, я с Леной вечером выехали на прогулку, нам повстречался грузовик.

— Да обгони же ты эту галошу, — сказала Лена.

Я нажал на газ, Мышка рванулась, но на повороте грузовик нас прижал. Я хотел затормозить, но наверно и спешке произвел не ту манипуляцию рычагами. Мы налетели на отставленную машину, руль у меня вырвало и, проломив ограду, двинули в пропасть.

— И Господь вас все же сохранил! — вырвалось у Расчетова.

— Сохранил! — мрачно, словно недовольный таким оборотом дела, подтвердил Иван Филиппович. — Но подождите!… Первая пришла в себя Лена.

— Папка, ты жив? — потирая ушибленные коленки, спросила она. Затем с большим трудом выбралась из, стоящей почти отвесно, машины и исчезла в темноте. Довольно долго она блуждала, а я сидел неподвижно, с ощущеньями свалившегося с верхней полки куля. Все во мне и на мне звенело и тосковало. Наконец появилась снова перепачканная глиной Лена.

— Все благополучно — сообщила она. — Мы крепко висим на дереве над кручей. Чужую машину на дороге ты изуродовал, нашей Мышке тоже снес нос. Вылезь скорей, давай удирать, пока не подоспела полиция. Наш номер с машины я уже содрала!

И вот, «как тать среди нощи», я, почтенный гражданин и педагог, пользу на четвереньках по грязи в гору. Над нами распростерт величественный, ночной небосвод; ярко сияет созвездие Ориона.

Лена пыхтит, меня тянет, и рассуждает как взрослая:

— Лишь бы успеть удрать. Нашу Мышку мы оставляем в подарок желающим, побитый Каделак пусть чинит сам владелец. Да ползи же ты быстрей, моя радость!

К нашему счастью Арина Алексеевна уже спала. Утром мы ей рассказали, что дилер согласился переменить нашу Мышку на другую машину.

— Подумай мамочка, — врала Лена. — Доплатить придется гроши, и мы получаем роскошную, почти новую машину. Надо признать, что нашему папке везет!

Лена ездила несколько раз в прогулку на велосипеде мимо места катастрофы. Только на третий день серая Мышка исчезла из обрыва. Дальнейшая ее судьба нам неизвестна.

Иван Филиппович осушил до дна свой стакан и с видимой неохотой, устало досказал свою печальную повесть:

— Вскоре мы действительно приобрели в кредит Бюик 54 года и уже через несколько дней, с Леной же, на перекрестке сбили с ног двух неосторожных джентельменов. Они предъявили мне иск за материальный и моральный ущерб на смешную сумму в размере 38 тысяч долларов…

При этих словах в садик впорхнула госпожа Расчетова.

— А вот вы где! — плотоядно улыбаясь, произнесла она. — А я его, пьяницу, по всему городу ищу. Звонила к Арине Алексеевне. Мой, отвечает, тоже исчез!

— Когда я был египетским фараоном, — в сторону зашептал господин Расчетов, — я имел обыкновение своих устаревших жен живьем замуровывать в пирамидах. Бывало только подмигнешь, а верный Фейзула, очень любивший такого рода поручения, уже скалит зубы.

— О кей, отвечает, будет выполнено, мой великий фараон и повелитель!

— Какой фараон, что ты шепчешь?! — рассердилась госпожа Расчетова.

— Я говорю, — повысил свой голос Расчетов, — что тронут твоей заботой и спешу домой. Прощайте господа. Прощайте, Иван Филиппович, я буду молиться о вас!

Когда Расчетовы ушли, Иван Филиппович тоже поднялся. Бледен и значителен лицом. Глядя на него, даже Толя не решился дальше его расспрашивать. Всей группой медленно как на похоронах, двинулись к выходу.

 

Наши дни

По случаю врачебного съезда нас с Иваном Филипповичем, одев в белые, лакейские кителя, отрядили в помощь к Толе на вешалку. С довольно кислым видом мы спустились в холл и предстали пред ясные Толины очи.

— Ожидается более пятисот делегатов, — сообщил наш новый начальник. — Если даже считать осторожно по гривеннику с носа, и то будет 50 долларов!

— Чаевые?! — сообразил Иван Филиппович. — Признаться, еще никогда лакеем не был! — По его лицу пробежала тень, впрочем он быстро овладел собой и даже заметно оживился. Стал стирать пыль, подравнивать вешалки и производить другие подготовительные и полезные действия.

— Вы должны называть гостей сэрами, — поучал нас тем временем Толя. — Например: вы забыли свой номерок, сэр! Премного благодарен вам, сэр!

— Как-нибудь, как-нибудь, — снисходительно улыбнулся Иван Филиппович. — Авось твою фирму не осрамим. Теперь же можно и покурить.

Мы осторожно опустились в глубокие, кожаные кресла, и странное дело, только опустились, тотчас почувствовали себя каналиями.

— Холлы роскошные понастроили, — оглядываясь и очевидно бравируя, говорил Иван Филиппович. — Настоящей же культуры и не нюхали!

— Действительна… А знаете все же неудобно, возможно, что мы так расселись?

— Плюньте, здесь демократия. Нам, старым интеллигентам, может иной раз и странновато, молодежь же быстро осваивает. Недавно едем в бусе, басе или босе, чума знает как по-ихнему. Словом всей семьей едем. Тесновато. Возле нас стоит нарядная американка, та ремень держится. Я толкнул своего Николая, шепчу:

— Уступи, оболтус, место. Видишь, дама!

— Нет, папа, принципиально не могу.

— Господа, говорю, что за дети теперь пошли. Прямо псы какие то, а не дети!

Тут мать в разговор впуталась:

— Что за ужасные сравнения у тебя, Иван Филиппович!

— Правильно! Заступайся всегда за них, еще не то увидишь!

— Ах, оставь пожалуйста… Но на самом деле, почему ты Коля, не хочешь уступить даме место?!

— Если я буду уступать место каждой бруклинской шлюшке, — говорит Николай, — я потеряю к себе самоуважение.

Тут видим, что наша американка, до того державная себя вполне индифферентно, начинает поводить глазами и краснеет. Мы тоже краснеем, так как чувствуем, что сейчас должно случиться что-то страшное.

— Поздравляю вас с сыном джентльменом, — говорит вдруг дама по-русски, — и начинает пробираться к выходу.

— Понаехали тут разные…, — чтоб как-нибудь выручить брата, ворчит Лена. — Нарядилась под американку, дипишка несчастная, подумаешь!

Или в другой раз Николай мне заявляет:

— Знаешь, папа, я солидарист.

— Что ты дурак, мне известно, — осторожно говорю я. — Что же касается солидаристов, то кто они такие?

— Так, папа, ты всегда, — обиделся Николай. — Критикуешь, не узнав еще в чем дело. Солидаристы это…

Узнать подробностей о солидаристах не пришлось. Появился Толя, дежуривший в тамбуре подъезда, и отдал приказ становиться по местам. Мы поспешно заняли позиции у временных вешалок. Толя стал у стационарной. Одна за другой стали подкатывать машины и из них вылазить громкие, самоуверенные господа, похожие скорей на акул капитализма, чем на врачей. Я снимал пальто и шляпы и передавал Иван Филипповичу. Последний с благожелательной улыбкой, но с большим достоинством их подхватывал и мелкой рысцой доставлял на вешалки. Когда поток гостей на время пресекся, Иван Филиппович, с озабоченным видом, отлучился.

— Сейчас, что-нибудь учудит, — отозвался Толя со своей половины.

— Гм… Почему вы так думаете?

— Будьте уверены. Ивана Филипповича я знаю еще по Германии. Он в лагерях преподавал нам географию в русской гимназии. И его Николай и Лена со мной учились.

Запыхавшись, вернулся Иван Филиппович, в руках у него было две коробочки. Одну из них он поставил на видном месте на стойке и тут же запустил в нее пару карасей-полтинников.

— Пускай воздействуют на сэровскую психологию, — с улыбкой пояснил он. — Другую же мы поставим под стойку и вы отсыпайте в нее мелочишку — и. тут же прибавил: — Не думайте только пожалуйста, что я вам не доверяю, но так будет целесообразней.

— О кей, — охотно согласился я, понимая, что человеку бесконечно тяжело смотреть, как общие гривенники исчезают в чужом кармане.

Снова стали прибывать машины, в холле образовалась очередь. Вешалки гнулись под тяжестью шуб и пальто, и мы опасались, что не хватит места. К счастью делегатский поток вдруг оборвался и мы могли, наконец, вздохнуть свободно. Иван Филиппович заглянул приоткрытые двери зала:

— Все места заняты, — констатировал он. — Красный стол президиума, пульт для докладчика, на стенах портреты вождей, словом все как у людей. Теперь можно часик, другой и отдохнуть.

Мы покосились на кожаные кресла, но вспомнив об их странных свойствах, предпочли простую лавку та стойкой.

— Если бы они только знали, кто их сегодня обслуживает, — вздохнул Иван Филиппович.

— Можно сказать коллеги! Эх, поздновато мы приехали!

— Но почему вы так задержались в Европе? — поинтересовался я.

— Все из-за жениных родственничков, — с горечью в голосе сказал Иван Филиппович.

— Дядя Отто и дядя Пьер! Не могу без содрогания о них вспомнить. Началось в Днепропетровске, куда мае к тому времени отнесло волной из родных Ессентуков. Нужно сказать, что моя супруга, Арина Алексеевна, по неизвестной причине чрезвычайно быстро осваивает чужие языки. Полагаю, что это происходит по от ума или больших способностей, напротив, просто но женскому легкомыслию. Нас, мужчин, с родиной связывают глубокие корни, у дамского же сословия какие же корни, одни перышки и хвост. Сегодня чилик-чилик по-воробьиному, завтра по-немецки, потом еще как-нибудь. По случаю своих знаний и молодой наружности Арина Алексеевна работала у немцев в конторе, я же, как полагается пленному мужского пола, больше по задворкам, по помойной части. Однажды сидим мы вместе в подвале (большевики тогда уже осмелели и начали ночью налетать на город. Пошлют один два самолета,. они кружат и через час швыряют по одной бомбе. При такой системе вероятность попадания в тебя лично небольшая, но нервы изматываются). Тут же с нами немцы-победители спасаются. Женин шеф, крупно-мордастый субъект с сутенерским пробором через всю голову, принес для развлечения гитару, трынкает и что-то поет. Я примостился в уголке, натянул на голову Леночкину шапочку в виде вязаного чулка (хорошо уши прикрывает) и дремлю.

— Хочешь кусок кухена? — слышу возле себя голос жены. Шеф принес из кантины, нас угощает.

— Спасибо. Чему вы там так смеялись?

— Да как же не смеяться, — отвечает. — Херр Катердах сочинил романс: «Сегодня мне хочется обнять весь мир и в том числе тебя, моя Алиса». Алисой он окрестил меня.

— Что здесь забавного, — говорю я. — Довольно таки плоско. То же, что вы, Арина Алексеевна, позволяете какому-то Дахкатеру коверкать ваше православное имя и вас публично обнимать, совсем гадко!

— Чему тут злиться, не пойму! Херр Катердах ведь только поет и кроме того он хочет обнять весь мир и, следовательно, хочет обнять и тебя.

— Покорнейше благодарю!

Леночка, которая у свечки перелистывала немецкий словарь, вдруг говорит;

— Как странно: русское слово «зацеловать» переведено на немецкий как «целовать до смерти». Ведь это смешно, правда мама?

— Что за мерзкие слова ты всегда откапываешь! — говорю я. — Совсем испорченная девченка!

— Посмотри, папа, сам, если не веришь!

— Чему здесь верить или не верить. (Только не плачь, ради Бога!). Почему же мне такие слова никогда не попадаются, а какой-нибудь «забор» или «зулус», в лучшем случае.

— Удивительное пристрастие у тебя причинять людям боль, — говорит Арина Алексеевна. Наверно и тебе в пятнадцать лет попадались в словаре не одни только с кучности вроде забора!

***

Появился запоздавший делегат. Когда мы его обслужили, я напомнил Ивану Филипповичу об основной теме его повествования, о дяде Отто.

— Имейте терпение, — недовольно глянул он на меня. — Сейчас подхожу к описанию проделок этого господина. Через несколько дней Арина Алексеевна в подвале же (был снова налет) небрежно так, словно мимоходом, заявляет:

— Я давно хочу себе и детям выхлопотать фольксдейчевские документы. Фолксдейтчам и пайки дают и вообще возятся. Херр Катердах мне часто говорит: — «Вы, фрау Алиса, так прекрасно говорите по-немецки, что я никогда не поверю, что вы славянского происхождения». Эта дура Марта Иванова почти не говорит по-немецки и то получила бумаги на том основании, что она «Марта» и у нее оберефрейтер Ганс состоит приятелем.

Я растерялся и нашелся только ответить:

— Как же ты, мать, такую могла штуку придумать!

— Очень даже просто! У меня есть фактические данные считать, что в моих жилах течет арийская кровь. Я кажется уже тебе говорила об онкеле Отто из Харькова, дяде по материнской линии?

— Что за чушь! Его фамилия, насколько я помню, что-то вроде Гаврюшкина и он, наверно вовсе не Отто, а просто Антон.

— Нет Отто, у меня документы случайно сохранились. Гаврюшин же он по русской транскрипции, по-немецки же — Гавров, фон-Гавров. Все равно как фон-Бюлов, например.

Прозвучал отбой и мимо нас начали проходить к выходу немцы с дамами.

— Что он обо мне сейчас сказал и почему они засмеялись? — спрашиваю я о господине Дахкатере.

— Он сказал, что ты есть «тор», — отвечает Лена. — Подожди, я сейчас загляну в словарь… «Дас тор» — буквально будет «ворота».

— Ну причем же здесь?!

— Подожди, папа. А «дер тор» буквально значит «глубокий дурак или идиот». Как странно, правда? Наверно он сказал это насчет твоего чулка на голове.

— Ты могла бы перевести это отцу и не так буквально, — говорю я. — Мой же головной убор чердачного кота совсем не касается!

Признаться, отнесся я ко всей пакостной истории с дядей Отто недостаточно вдумчиво (тогда уже было видно, что дело немцев проиграно!) и в результате натерпелись мы, когда пришли ИРО-вские времена, неизъяснимых бед и страданий. Еле-еле, правдами и неправдами, отмыли свою арийскую кровь. Но тут подоспел другой господин, по материнской же линии, дядя Пьер.

***

Из зала вышло проветриться несколько делегатов. За ними выбежал еще один господин и протянул нам номерок. Иван Филиппович вынес ему тяжелую, дорогую шубу. Господин не стал в нее облачаться, а поспешно полез во внутренний карман и, к нашему удивлению, вытащил здоровенную пачку денег. Обрадовавшись, что деньги целы, он тут же подарил всем нам по доллару. Когда господин удалился, Иван Филиппович с возмущением сказал:

— Какая дерзость! Он нас наградил за то, что мы не украли его денег. Ну и нравы!

— Сволота порядочная! — согласился Толя. — Мы ему сохранили целый капитал, он же дал нам по талеру.

— Сохранили?! — удивился Иван Филиппович. — Гм…, а ты разве полагаешь, что мы могли и «не сохранить»?!

Несколько озадаченный, понес Иван Филиппович шубу господина снова цеплять на крюк вешалки. И тут разразилась ужасная катастрофа!

Очевидцы происшествий несчастные люди. От них граждане требуют подробного доклада. Вместе с тем особенность всякой катастрофы (будь то обвал лавины, столкновение поездов и т.п.) — мгновенность. В какую-нибудь долю секунды случается столь многое, что человеческий глаз не может всего запечатлеть. Менее добросовестных это не смущает и потому пошла поговорка: «врет как очевидец». Я слыхал однажды правдивый рассказ маленькой девочки, очевидицы столкновения автобуса с трамваем:

— «Он (автобус) не хотел уступить место ему (трамваю) и они друг на друга прыгнули и повалились на брюхо. Оба страшно кричали, моя же мама громче всех и меня увела».

Детскую правдивость стремлюсь сохранить и я при описании происшествия в холле.

Шуба делегата каким то образом нарушила шаткое равновесие вешалки и вся временная система мгновенно пришла в движение. Все зашаталось, загудело и рухнуло. Там, где только что гордо стоял человек и высились вешалки, не было ничего. У подножья же громоздились руины из пухлого снега, камней и обломков столетних сосен и елей. Безучастно сияло солнце, кругом — жуткое безмолвие. Тишину нарушал лишь монотонный голос докладчика, чуть слышный из приоткрытых дверей зала заседания.

Первым опомнился я, и с тревогой позвал:

— Иван Филиппович, вы живы?!

В ответ послышался приглушенный, идущий как бы из перины, стон пострадавшего.

— Шевельните, голубчик, ножкой или ручкой, если они у вас еще целы, — попросил я. — Мы должны знать место, где начать раскопки.

Затем, используя, главным образом молодые силы Толи, нам удалось благополучно вытащить отважного альпиниста, и поднять вешалки вместе с висящими на них робами.

Иван Филиппович предстал перед нами несколько помят и красен лицом, но вполне еще жизнеспособен. И такова сила советской закалки, что он не стал себя ощупывать, а прежде всего поинтересовался состоянием вверенного ему имущества.

— Какое счастье, — сказал он, — что ни одна шуба не сорвалась со своего номера! А то было бы нам дело! — Потом обвел взором ряды вешалок и не без сарказма заметил:

— Вот вам и хваленая американская техника!

— А шляпы?! — воскликнул Толя.

Только тогда мы обратили внимание, что все головные уборы разлетелись по комнате, и не было никакой возможности снова водворить их по месту и номеру.

— Теперь, господа, мы пропали! — выразил общую мысль Иван Филиппович. — Пять лет «строгой» нам обеспечены.

Стали мы судить и рядить. Ничего лучшего не придумали, как принести длинный стол и разложить на нем для обозрения клиентов их злополучные шляпы.

— Не хотел бы я быть на месте одного из владельцев, — сказал Иван Филиппович. И действительно, качалось безнадежным делом среди сотни шляп найти спою, единственную.

— Считаю целесообразным, чтобы Толя перешел на нашу, а мы на его сторону, — предложит Иван Филиппович. — Он и опыт имеет и лучше владеет английским языком.

— Совершенно верно, — поддержал я Ивана Филипповича.

— Нет, господа, я не считаю это целесообразным, — сухо возразил Толя.

Стали мы с тоской на сердце, но и не без любопытства, ожидать нашей судьбы. Первыми появились бегумы, не досидевшие до конца заседания. Нечистая совесть не позволяла им быть слишком требовательными. Иван Филиппович сначала выносил пальто, потом жестом широкого гостеприимства указывал на стол, и предлагал выбрать шляпу по вкусу. Время от времени Толя со своей половины давал краткие разъяснения по-английски. Делегаты задумчиво подходили к столу, обходили вокруг, иные по каким-то неуловимым для нас признакам находили свое имущество, другие долго беспомощно бродили, не зная, что предпринять. Когда начался массовый разъезд, возле стола образовалась настоящая ярмарка. Некоторые смеялись; желчные — начинали нам выговаривать. Но так или иначе число делегатов медленно, но верно убывало, убывали и шляпы.

— Уходят лучшие шляпные экземпляры, дрянь же остается, — тревожился Иван Филиппович.

Постепенно выявлялось чудо. Через час в зале оставался один только делегат (возможно сам докладчик!) и на столе в холле лежала одна шляпа. Когда запоздавший явился, я помог ему надеть пальто, Иван Филиппович же с большой готовностью подал последнюю шляпу.

Господин докладчик не раздумывая ее надел, но тут же снова сорвал.

— Это не моя шляпа! — сердито сказал он.

— Другой, сэр, у нас в настоящее время нет, — любезно сообщил Иван Филиппович. Нам на помощь прибежал Толя, с хода давая краткие пояснения по-английски.

Господин докладчик презрительно отшвырнул от себя шляпу, церемонно поблагодарил нас за хорошее обслуживание и с обнаженной головой вышел на улицу, под снег и ветер.

— Вот еще чудак, наверно венеролог! Совсем еще приличный шляпец, — говорил Иван Филиппович, примеряя шляпу перед зеркалом. — Если не возражаете, я ее оставлю себе.

Очень довольные, что шляпная трагедия кончилась столь благополучно, мы быстро убрались, подсчитали чаевые (пришлось по 15 долларов на человека!) и на рысях двинули домой.

По дороге к собвею я вспомнил и попросил Ивана Филипповича досказать историю с дядей Пьером.

— Что тут досказывать, — нахмурился Иван Филиппович. — Этот субъект выплыл уже после капитуляции. Арина Алексеевна вспомнила тогда, что у нее есть еще один дядя, старый эмигрант, проживающий в Париже. По ее соображениям он мог бы нас выручить из скверного положения, в которое нас поставил дядя Отто. Она узнала его адрес и ему написала. Вскоре пришел ответ. Дядя Пьер сообщал, что он сейчас очень занят перед отъездом на родину. Он получил, мол, уже советский паспорт и надеется скоро быть в своем доме в Москве. Нам всем он советует ни мало не медлить и поступить так же.

Арина Алексеевна была заметно смущена посланием дяди Пьера.

— Насколько я помню, он всегда был притрушенный, — только сказала она.

— Нет ли у тебя в Америке еще дяди Джека? — спросил я.

— Такого нет, почему?

— Жалко! Мы, переехав туда, возможно могли бы ему помочь. Он, наверно, как рецидивист, отбывает пожизненное заключение!

— Какие ни есть, а все же родственники! — решила Арина Алексеевна по дамской своей логике. — А вот у тебя никого нет!

 

Встреча на пристани

I

Вскоре после войны выписал из Европы старый эмигрант, профессор Сергеев, нового, и стал ждать. Время идет, новый не едет и напали на профессора сомнения: не нажил ли себе беды. На родине он не был много лет (эмигрировал еще при царе), что там за люди, как преобразились, совершенно неизвестно. Может народились за советское время марлоки какие, приедет такой голубчик в стоптанных валенках на босу ногу, возись с ним! Может быть они по человечески и разговаривать разучились! Генеральша Авакумова, что из Югославии, женщина мистической складки, так и разъяснила: «В Совдепии говорят лишь начальники, остальные только взвизгивают». Профессор было испугался: — «Вы так полагаете?!, но тут же усумнился: — «Не может этого быть, Варвара Петровна, не думаю!», — впрочем с благодарностью взглянул на генеральшу: не рассказала на этот раз ничего об антихристе!

Вначале писал старый новому длинные, вдохновенные письма (писать любил и умел). В особенности когда узнал, что новый — врач, окончил Московский университет. — «Дорогой коллега! Я совершенно счастлив, что могу вам быть полезен по мере своих малых сил и средств. Приезжайте же поскорей, будет у нас с вами о чем поговорить, что вспомнить. Вечные идеалы, вдохновлявшие нас в юности, еще живут в глубине наших душ. Стареет плоть, дух же вечно молод… и т.п.», на многих страницах.

Ответы получались без просрочки, но без всяких изъяснений чувств.

— «Многоуважаемый Николай Николаевич! Письмо ваше от такого-то получил и прочел с интересом. Полагаю только, что плоть наша еще кое-как сохранилась, с духом же слабовато, порастеряли в пути. Дело наше задерживается: документация, проверка личности и прочая скучная труха. Немедленно извещу при продвижении. Извините за причиненное неудобство, с уважением Р. Фокин».

Старый не унимался, все писал. И вот, однажды, получил ответ не от папаши, а от сына. Последний писал, что уполномочен ответить «на Ваше великолепное послание» и в дальнейшем, по случаю сильной занятости отца, переписку будет вести он, Фокин-младший.

Профессор Сергеев обиделся; писать Фокину-младшему интереса не было. Пол года прошло как в потемках. Вое происшествие стало постепенно забываться, как вдруг пришла телеграмма из Бремена: — «Формальности закончены, выезжаем вчетвером, генералом Мюром. Просим встретить. Фокины».

И пошли по стоячей воде большие и малые круги. Надо было приготовить для новых жильцов комнаты, запастись лишними деньгами и продуктами, следить за ходом корабля в море, встретить на пристани и прочее. Практическая часть, как всегда, легла на Лику, единственную профессорскую дочь и «золотце», смолоду заменившую в доме рано умершую мать. Профессор же взял на себя научную разработку вопроса.

— Будь с ними осторожна и снисходительна, — поучал он. — Помни, мое золотце, что к нам едут люди «оттуда». За время большевизма они одичали не только в моральном смысле, но вероятно и в своем поведении. Это примитивы!

— Но Фокин ведь врач, — осторожно сказала Лика.

— Врач! — скептически чмыхал профессор. — Это ничего не означает. Там не старые врачи, а советские лекспецы, то есть малокультурные, узко обученные люди. Старая русская интеллигенция, явление мировое, небывалое, давно вымерла, народилась… и пошел и пошел, лишь с трудом сумела Лика вставить:

— Почему Фокиных едет четыре персоны, документы ведь нами высланы только на трех?!

— Действительно интересно, почему четыре?! — прервал свои рассуждения профессор. — Не совсем понятно!… Гм… может быть они везут с собой Жучку или любимого петуха, так сказать, единственный сувенир с советской родины?

— Если четвертая персона дог, то его можно будет временно поместить под верандой, — деловито заметила на это Лика.

II

В океанском просторе попал генерал Мюр в полосу весенних бурь. Корабль сначала замедлил ход, потом стал кружить, нырять на месте. Пассажиры жестоко страдали, выли истошно, требовали немедленной высадки. Лике, дважды выезжавшей напрасно на пристань, стало тошно и на берегу.

— Ну и папка, всегда влипнет, — неодобрительно думала она об отце.

Снова выехала, только получив из Нью-Йорка сообщение, что «генерал» входит в гавань.

Перед самым отъездом профессор успел высказать несколько полезных суждений:

— Эти люди, вырвавшись за границу, несомненно впали в нервный шок, — говорил он, бегая вокруг машины. — По гениальному выражению Достоевского, они уязвлены. Уязвлены западной культурой, свободой, богатством, красивой одеждой, едой. В убогом рубище, с любимым петухом под мышкой, несчастные жмутся к стене…

— О кей, о кей, папочка… Отступи-ка немного!

Лика в сердцах безжалостно вздыбила свой новый Бюик и рывком вынеслась на улицу. Через полтора часа она была уже на пристани. Вдали, в обширном загоне виднелся кучами наваленный скарб — ящики из наструганных досок, распухшие баулы; тиграстые перины, чайники, детские горшки, и вокруг всех этих ужасов, вяло копошилось обиркованное человеческое стадо. У Лики тоскливо засосало в груди и возникло желание сбежать. Но отступать было уже поздно: к ней подскочил длинный, изможденный господин, судя по повязке на руке, благодетель от мировых церквей. Сей господин, не смотря на Лику, обращаясь к какому-то множеству на стороне, побежал на месте.

— Господа, господа! — с укоризной зачастил он. — Что вы с ними делаете? Опаздываете, а люди ждут, волнуются. Мы не знаем, кого куда списывать. Нельзя так, господа…

Лика осторожно оглянулась и определила, что «господа» это она в единственном числе, и это открытие придало ей смелости.

— Позвольте! — сказала она хмурясь. — Пароход опоздал на три дня, я уже выезжала.

Распорядитель обратил свой взгляд на молодую женщину и подобрел.

— Есть, есть в партии такие, помню, — проговорил он уже мягче, узнав, что она приехала за Фокиными. — Но уверены ли вы, что эти… (он, по видимому, затруднился в определении)… эти люди выписаны вами?!. Впрочем обождите, я сейчас позову старшего, познакомлю.

И не дожидаясь ее ответа и согласия, господин побежал зигзагами, как бы следуя по извилистой тропинке, вглубь загона.

У Лики опять что-то оборвалось внутри и, в предчувствии беды, она стала медленно прохаживаться в промежутке от толстого полицейского, охранявшего выход в свободный мир — с одной стороны, и до белокурого мальчика, сидящего на ограде — с другой. Оба, полицейский и мальчик, скучали и были не прочь заговорить с ней (Лика это чувствовала) и потому она, не доходя несколько шагов до заставы, хмурилась, поворачивала и шла в противоположную сторону. Мальчику эта игра наконец надоела, он соскочил с ограды и пошел Лике навстречу.

Тут только Лика рассмотрела, она была близорука, что это вовсе не мальчик, а юноша редкой наружности. Бледненький, стройный, кудри цвета зрелых хлебов, большие серые глаза, и к тому же бархатная курточка и черный, шелковый шлипс.

— Боже мой, на кого он похож?! Из сказки прямо! Руслан или скорей Алеша Попович! — засмотрелась на него Лика. Она знала толк и была внимательна к интересным мужчинам.

— Извините меня, мэм, — тем временем вежливо, но без всякой искательности, отнесся Алеша. — Я слыхал, что вы выписали этих кретинов. Удивительно, как вы могли так влопаться?!

— Почему влопаться? Почему кретины?! — остановилась Лика и почувствовала, что краснеет. — Меня удивляет, молодой человек, ваше замечание!

Однако «молодой человек» пренебрег строгостью ее тона.

— Подождите, сейчас увидите «почему», — проговорил он весело. — Это белорусские сектанты, изуверы. Мы плыли с ними и они всю дорогу нас развлекали. То они отгоняли от себя бесов, то молились своему Даждь-богу, то просто выли со страха. И вот представьте. — … Алеша не без лукавства глянул на Лику. — И представьте, вымолили таки себе в покровительницы прелюбезную этуаль!

Это было уже совсем непочтительно. Лика еще больше покраснела и смешалась.

— Бог знает, что говорите, — нашлась только она. — Но вообще…, я не знаю, что такое «этуаль».

— Я тоже не знаю, — чистосердечно сознался Алеша. — Так любил шутить мой папа, когда мама его спрашивала, что за особа была у него на приеме. — Одна этуалька под вуалькой, — обыкновенно говорил он. — Впрочем, дорогая, успокойся, «с хвистиком и двумя вушками» как оно и полагается.

— Ваш отец видно такой же насмешник как и вы, — не решив еще, за всей глупостью, обидеться ли ей или нет, сказала Лика.

— Нет, мой отец совсем в другом роде, — отчужденно проговорил юноша. — Он материалист и для меня неприемлем.

— Отец неприемлем!! — в сокрушении воскликнула Лика, но ответа уже не получила. Вблизи зароился новый народ и отвлек их внимание.

III

У входа почти одновременно появились: несколько мужчин в черных монашеских одеяниях, две разряженных дамы неопределенного возраста, и пожилой господин малых размеров с пышной дамой. На ремешке дама вела откормленного бульдога. Дама стала что-то объяснять полицейскому, оживленно размахивая левой рукой (правую руку бульдог тем временем старательно выдергивал у ней из предплечья).

— Видно что это «наши» и по-английски ни мур-мур, — решил Алеша. — Пойду им на помощь, возможно что они наши спонсэры.

Как только он ушел, из темной прелости закута вынеслась пара: знакомый уже распорядитель и огненный старец в белой, толстовской рубахе на выпуск. Пара быстро приближалась, уверенно кружа по той же волнистой, невидимой тропке. Впереди летел распорядитель, за ним поспевал, прихрамывая, старец, энергично стуча и помогая себе посохом.

— Прошу знакомьтесь и уславливайтесь о дальнейшем, — не останавливаясь крикнул Лике распорядитель и взял новый курс — к выходу, где он учуял свежую, его касающуюся, дичь. Вскоре оттуда донесся его полный укоризны голос:

— Господа, господа, что вы с нами делаете…

Возле же Лики, во внутренней стороне от ограды, остановился, опираясь на двурогий посох, загнанный старец и воспаленными, словно подведенными, глазами на нее уставился.

Лике, далекой от всякой чертовщины, обеими ногами твердо стоящей на этой земле, стало жутко. Этим утром она уже однажды ощутила на себе потустороннее дыхание. Но если светлоокий юноша вызвал ее сравнение с Русланом и Алешей Поповичем, радужными героями народного эпоса, то старец ассоциировался с обитателями по ту сторону светлой черты: бабой-ягой, лешими, упырями, русалками с рыбьими хвостами, Григорием Распутиным и другими мрачными «деятелями». Появилось даже чувство, не вполне осознанное правда, о какой-то причастности к афере самого генералиссимуса. Мысленно осенив себя крестным знамением и душевно подобравшись, Лика наконец выдавила из себя:

— Вы… вы доктор Фокин??

— Верно, любова, верно, — закивал старец еще черной, смолистой бородой. — Мы целитель душ и телес, прозванный Фогиным. А тебя, матка утешительница, как прикажешь величать, за кого возносить моления?

Лике показалось, что старец готов немедленно, здесь, посреди людной нью-йоркской пристани, возопить к небу особым и предосудительным образом, и она растерянно протянула, защищаясь от удара, свои холеные с карминовыми ногтями, руки и даже зажмурилась.

— Не надо, прошу вас…, — испуганно прошептала она. — Ради Бога не надо никаких молений! — и чтобы как-нибудь отвлечь внимание старца, встряхнулась, и заговорила быстро и радостно:

— Как поживаете, вас не укачало? Меня зовут Гликерией Николаевной… Что будем, мистер Фокин, делать дальше… Вас сколько человек приехало из Европы, четыре?

— Верно, матка Гликерия, — четыре человека и четыре женки, да еще детская поросль с нами.

— Что…о?! Не может этого быть, вы телеграфировали! — захлебнулась молодая женщина, и почувствовала, что тонет окончательно.

…И тут, озираясь вокруг в поисках спасительной соломинки, она к своей радости увидела, что на выручку к ней со всех ног бежит Алеша.

— Все выяснил, — кричал юноша. — Произошла, как говорится, досадная опечатка! Святой отец именуется Фогиным и за ним приехали его единоверцы, черная братия, что торчат у входа. Наше же славное имячко Фокины и вы, милейшая мэм, наша госпожа-спонсэрша. Ура!

Подтянувшийся к месту происшествия распорядитель подтвердил новую ситуацию.

— Прошу меня извинить, господа, — оправдывался он довольно вяло. — Фокины, Фогины — затруднительно разобраться во всем этом тумане. Кроме того я сегодня еще не курил.

И действительно, по страдальческому выражению его лица присутствующие видели, что человек сегодня еще «некуримши» и пожалели его. От «милейшей же мэм», все еще нервно вздрагивающей, шел пар дорогих, парижских духов.

— Хорошо, что кончился кошмар…, — слабым голосом произнесла она и обратилась к Алеше:

— Принесите мне пожалуйста чего-нибудь холодного, я хочу пить.

IV

Лика была ростом чуть-чуть поменьше, чем ей было бы желательно. Отчасти поэтому она носила туфли на очень высоких каблуках. Отчасти же она их носила и потому, что молодая и модная женщина, не потеряв уважения к себе, иначе и не могла. Благодаря каблукам полный ее корпус, при быстром продвижении, прихода л в боковое и опасное колебание, так сказать, в вибрацию. Алеша (который, как угадала Лика, на самом деле так назывался) положение неустойчивого равновесия своей дамы заметил и мысленно не одобрил — ему нравились спортивного типа девушки. Девушки, легкие на бегу, которых с трудом можно нагнать. Пришлось укоротить свой шаг, хотя ему очень и не терпелось. Молодая пара шла вглубь загона, к пришвартованному еще пароходу. Они намеревались вызвать из судового госпиталя и познакомиться с Фокиным-старшим. По дороге Лика узнала, — Алеша болтал непрерывно, — что их семейство явление сложное, рафинированное, как он выразился. Папа — доктор Фокин, приходился Алеше не родным отцом, а отчим. Мама, оперная артистка в прошлом, была трижды замужем. Первый супруг, настоящий отец Алеши, за аристократическое происхождение был ликвидирован. Затем был еще один, видный чекист и негодяй, тоже, когда пришло время, исчезнувший, и наконец, появился Фокин-старший. Последний был «материалистом» и модным врачем к тому же. Осев после войны беженцем в Германии, он умудрился оттеснить своих германских коллег и, несмотря на всякие каверзы, стоял во главе больницы в значительном рабочем поселке. Когда местные власти после крушения немного окрепли и попытались его снять с поста, чтобы заменить безработным немцем, женская половина поселка подняла бунт и настояла на оставлении господина русского профессора, «благодаря удивительным талантам которого, они только и живы».

— В день рождения папы, благодарные немки нанесли столько самодельных «кухенов», что мама три дня плакала, — рассказывал Алеша. — Теперь в Америке с первых дней начинается та же история. Наслышанные из-за океана неизвестным образом, дама с бульдогом (русская) и две другие дамы (немки) пришли на пристань, чтобы любой ценой выхватить с парохода чудесного доктора, так сказать, еще горячим.

После преодоления случая со старцем, все эти, по существу тревожные сведения, казались Лике вполне безобидными, даже симпатичными.

— Что вы, Алеша, кончили, что собираетесь делать в Америке? — спросила она, ласково улыбаясь, красивому юноше.

— В Германии я закончил среднюю школу, здесь, по настоянию отца, должен изучать медицину, но буду я поэтом, — уверенно сказал Алеша.

— Поэтом? — О поэзии Лика имела смутное представление, знала что этим денег не сделаешь. — Но ведь это не бизнес, а… (она хотела сказать: «а блажь»), а «хаби», как говорят американцы.

Алеша, по видимому привык к возражениям в части поэзии и пропустил ее замечание мимо ушей. Откинув изящным движением руки свои светлые кудри, он с подъемом продекламировал:

— Кто это написал, я уверен, что вы не знаете? — задорно спросил он.

— Вы правы, и меня это не интересует, — сухо ответила Лика. — О таких вещах говорите лучше с моим отцом, он тоже знает наизусть много стишков.

— Стишков?! О, дитя!! (Нахал! — вспыхнула Лика). Вы чем живы? Где работаете? Почему вы «Лика»? В честь Бунинской Лики, да?

— Не несите чепухи! Не знаю я никакой Будайской Лики и не хочу знать, — всерьез рассердилась молодая женщина. — Я Лика в свою честь!

Алеша, по видимому, остался доволен, что ему удалось наконец вывести из терпения «милейшую мэм».

— Ладно, ладно! — примирительно и, вместе с тем, с обидным покровительством, произнес он. — Простите, если что не так, если «не пассует», как говорят поляки. Я как поэт, человек добрый и к человеческим слабостям понятливый.

Мальчишка, дурак! — недобро сверкнула Лика глазами. — Подожди же, «поэт», обломают тебе еще наши янки павлиний хвост!

Молодые люди были теперь у цели: перед ними мирно похлюпывал, постукивая широким своим бортом о причал, генерал Мюр.

V

У пароходных сходен дежурный моряк приветливо как старому знакомому, улыбнулся Алеше (как, впрочем ему улыбались все при встрече) и, выслушав его просьбу, с готовностью, излишне громко, прокричал на палубу, чтобы немедленно вызвали наружу русского доктора.

Вспышка гнева у Лики прошла, но остался на душе горький осадок глупой и незаслуженной обиды. Она теперь иными глазами смотрела на юношу: «красивая, но разбалованная и пустая балабошка!»

В ожидании отца «балабошка» заметно присмирел и не делал больше попыток задираться.

— Мама всю дорогу страдала и сейчас больна, — с грустным видом сообщил он. — Папа поместил ее в госпиталь и дежурит при ней.

Лика вспомнила и спросила о четвертой персоне, упомянутой в телеграмме из Бремена.

— Это наша Маруся, — пояснил юноша. — Она прибилась к нашей семье маленькой девочкой, когда ее рода те л ей «кончали» на селе как кулаков.

Он намеревался еще что-то -прибавить, но сзади их послышались шаги и низкий, муже кий голос произнес насмешливо:

— Где красивые женщины, там и мой сын. Так было еще с малолетства!

К ним подошел эластичной походкой видный, отлично одетый, господин. Он был уже не молод, но держался по военному, весьма прямо. Лицом некрасив, скуластого, восточного типа; в движениях сдержан, по звериному округл; черные пронзительные глаза, — глаза человека властного и, возможно, недоброго.

— «Джек Потрошитель» — подумала Лика и тотчас удавилась своему дикому сравнению: почтенного доктора с удалым разбойником.

Алеша в присутствии отца стушевался, как самостоятельный индивидуум, совершенно.

— Мой отец доктор Фокин — Гликерия Николаевна Сергеева, — стоя почти на вытяжку, отрапортовал он.

— Значит наша спонсорша и профессорская дочка. Очень приятно познакомиться, — и Фокин-старший, с профессиональным радушием, протянул свои мягкие, докторские руки и молодая женщина почувствовала, как ее ручку словно приласкали.

Она пунцово вспыхнула и вознегодовала на себя за это.

— Что сын, то и отец! Одного поля ягода, — сердито подумала она. — Но почтенный «Джек» — похлеще!

— Николай Николаевич никогда не писал нам, что у него есть такая прелестная дочка, — вежливо улыбаясь, но наблюдая молодую женщину серьезными глазами, продолжал Фокин. — Мы бы поспешили… Как поживает ваш батюшка, он в последнее время не баловал нас своими письмами. Не сердит ли он на нас за опоздание? — и он умело, по следовательски, допросил Лику об интересующих его вещах. В частности узнал, что Сергеев — профессор археологии, в настоящее время занят в одной филателистической фирме; что Лика родилась в Америке, что ей исполнилось 25 лет, она не замужем и служит переводчицей в ООН; что Сергеевы живут в зеленом пригороде Нью-Йорка, в собственном, уже давно выкупленном доме; что у них два автомобиля и что живут они, вдвоем с отцом, в сердечном согласии, но довольно скучновато.

— Это поправимо, мы позаботимся о развлечениях, — решив, должно быть, что для предварительного диагноза сведения достаточные, проговорил Фокин и незаметно зевнул. — Спишите теперь, Гликерия Николаевна, «отдохновение и покой», как говаривал Иван Никифорович Ивану Ивановичу, с вашего счета. (Опять литература! — взгрустнула Лика).

— Ну, а вы, молодой человек, как поживаете на новой родине? — насмешливо отнесся он к сыну.

Алеша бодро отвечал, что «поживает» он на новой родине не плохо, и поспешил доложить о дожидающихся у входа дамах.

— Может я их любезно турну, папа, — предложил он.

Фокин-старший пожевал губами и снова зевнул, видимо был утомлен.

— Нет, сын мой, «любезно турнуть» всегда успеется, — проговорил он наконец. — Пришли не дамы как таковые, а доллары. Или верней — дамы с долларами. Словом, для нас, безлошадных колхозников, комбинация довольно интересная. Я схожу проведать дам и, возможно, впоследствии займусь ими.

При этих словах у Лики на лице появилось некоторое недоумение, что не ускользнуло от Фокина.

— Докторских «правов» я, конечно, еще не имею, — пояснил он небрежно, — но. при наличии домашнего врача и мой совет может быть полезен… Но сначала, разрешите уважаемая Гликерия Николаевна, провести вас в госпиталь и познакомить с моей женой. Посещение парохода запрещено, но я надеюсь, что капитан, мой приятель, дело отрегулирует.

VI

Капитан дело отрегулировал и через несколько минут оба Фокиных и Лика находились уже в крохотной, одиночной каюте, приписанной к судовому госпиталю.

Фокин отрекомендовал Лику жене, Анне Леонидовне, и поспешно их покинул.

— Буду обратно в самой скорости, — сказал он уходя. — Прошу тебя, Аня, меня извинить и вести себя паинькой.

Анна Леонидовна лежала неподвижно на узкой, пароходной койке и большими, серыми, как у Алеши, глазами, почти безучастно наблюдала пришедших. Первое впечатление Лики было, что эта еще не старая, красивая, но уже поблекшая женщина, жестоко и безнадежно больна. Лике вспомнилась ее покойная мать и острая волна жалости сдавила ей грудь. Ей захотелось упасть на пол у изголовья больной и горько заплакать. Но так как плакать, очевидно, было нельзя, то она неудобно, бочком, присела на единственный стул и начала, по возможности спокойно, дамский «конверсешэн». В разговоре, между прочим, определилось одно странное обстоятельство, на которое Лика обратила внимание лишь позднее. Анна Леонидовна, говоря о приезде семьи в Америку, о самой себе выражалась в том духе, что она еще не прибыла, находится где-то «там», дома, или, по другой версии, что она намеревается скоро вернуться обратно домой. По всей видимости в ее сознании была опасная брешь.

Алеша стоял все время в углу и по его тревожному, полному заботы и беспокойства, взгляду, Лика поняла, что он страдает и нежно предан матери.

В каюту неслышно вошла рослая, одетая в больничный халатик, крестьянская девушка. Ее простое, смуглое, с живыми глазами, лицо, толстые, с вплетенными лентами, русые косы, высокая грудь и большие, ладные руки, были породисты, народны, умилительны. Лике представилось, что словно цветок подсолнечника, с каплями росы и суетливой пчелкой, заглянул в темную хату.

— Наша Маруся, — отозвался Алеша из своего угла. Но и без его представления было ясно, что это «Маруся».

Девушка держала в руках металлический поднос, со вдавленными для многих кушаний, местами. На подносе стояла лишь чашка и лежала сморщенная булочка.

— В столовой слаживаются, все уже поковали, — сообщила она. — Достала тилько капу кофия.

Потом, окинув быстрым и любопытным взором блистательную Лику, и, вероятно, сразу сообразив, кто она такая, Маруся, с подкупающей, ласковой улыбкой, обратилась к ней:

— Лихонько мне с ними, ничего не кушают. Осерчает на меня Роман Ефграфьевич, прибьет.

И вдруг в полной диссонанс со всей сельской идиллией, чужим, вроде как при чревовещании, голосом, строгим тоном произнесла по-английски:

— У мэм нервная депрессия, доктор распорядился ее ни в коем случае не волновать!

Пароход ожил, тихо шевельнулся под ногами. Лика нервно вздрогнула.

— Спасибо за предупреждение, — также по-английски, недружелюбно ответила она.

Этими репликами взаимоотношения молодых женщин определились более, чем всем последующим.

От угощения Анна Леонидовна категорически отказалась.

— Я так нечеловечески устала, — пожаловалась она. — Выпила бы только хорошего, французского вина, но «наш» доктор запретил мне и надо слушаться.

Лика подтвердила, что точно, врачей, хоть иногда и неприятно, надо слушаться.

— Маруся, пойдем посмотрим, что происходит с багажем, — сказал Алеша и к Лике по-английски: — Прошу вас, посидите пока с мамой… Эх, врачи! Ничего они не знают и ничего не могут, и «наш» тоже, — с горечью добавил он.

Маруся тем временем сбросила свой халатик и оказалась в простеньком, но хорошо сшитом и модном платьице. Беспристрастно говоря — красивая, хоть на выставку, украиночка. Но Лике показался теперь ее давешний «подсолнечник» грубым, побуревшим и весь в веснушках.

С их уходом начались для Лики по настоящему тяжелые времена.

VII

Вначале все шло благополучно. Лика продолжала занимать больную нейтральными разговорами и украдкой поглядывала на свои часики. Затем, к беде, ей вздумалось снова предложить кофе. Анна Леонидовна замахала руками и неосторожным движением выбила чашку. Происшествие маловажное, но больная восприняла его трагически. Пока нарядная и душистая Лика была занята собиранием осколков и размазыванием газетой липкой жидкости по полу, на койке послышались всхлипывания. Когда же она, наведя относительный порядок, наконец выпрямилась, истерика развернулась в полном объеме.

— Она умирает! — увидя пену на губах, ужаснулась молодая женщина и в панике кинулась из каюты за помощью. В соседних каютах стояли аккуратно заправленные, пустые койки и ничто не шевелилось. Та- же картина и в приемной. В это время наверху протяжно и внушительно проревел дважды пароходный гудок.

— Отплываем! — пронизало Лику и она, на подобие подводной лодки, потерявшей управление, но сохранившей плавучесть, рывком, по отвесному трапу, вынеслась на поверхность. По пути она успела еще зацепить и сломать каблук. На палубе было безлюдно, никаких признаков к скорому отплытию. Лика, тяжело дыша, прислонилась к пожарной будке, постояла, посмотрела, мало что видя, вдаль на Гудзон. Потом, сняла свою изуродованную туфлю и, балансируя на одной ноге, стала ее осматривать. В этой задумчивой позе ее застал Фокин-старший.

Позднее Лика рассказывала отцу:

— Джек приостановился, внимательно посмотрел на меня, на мою туфлю, и не сказав ни слова, марш- маршем двинул вниз, в пароходную преисподнюю, откуда порой слышались страшные звуки. Я немного отдышалась и, униженная и оскорбленная, в одних прозрачных чулках, фактически — босиком, тоже поплелась по железным ступеням, отвратительно холодным и мокрым, в темный трюм. В одиночной каюте, куда я заглянула, стоял в согбенной, напряженной позиции Джек и держал свою руку вытянутой, на лбу у больной. Последняя лежала теперь безмолвно, вытянувшись как не живая. Джек, не оборачиваясь махнул мне, чтобы я убиралась поскорей.

Лика вышла в соседнюю каюту и опустилась там на койку. Никакой жалости к Анне Леонидовне у нее теперь не было, была лишь жалость к себе и глухая тоска по свету и воздуху. Вскоре вышел Фокин и присел на койке напротив. Он был бледен, облизывал пересохшие губы. Довольно долго приходил в себя, молчал. Потом наклонился к молодой женщине, спросил приглушенным голосом:

— Так они и жили? — и сам себе насмешлив о ответил: — Так они и жили! Не огорчайтесь, Гликерия Николаевна, столь беспредельно. Маруся подыщет вам что-нибудь подходящее на ноги.

Способность к иронии вернулась к нему в первую очередь.

Выехали всей компанией затемно, при зажженных фарах. Лика везла свой деликатный груз с предельной осторожностью. Позади расположились старшие Фокины, они не шевелились, и неизвестно было, живы ли или нет. На переднем сидении, рядом с Ликой, примостились Алеша и Маруся. Алеша до выезда из города любопытствовал, что-то говорил, затем, когда перевалили мосты и выбрались на широкую дорогу, замолчал, и вскоре, склонив свою буйную голову на плечо молодой женщины, по детски засопел носиком, видно крепко заснул.

Управлять машиной было неудобно, на душе — смутно и тревожно. Чужой мир, мир вчера еще неведомый, со всеми своими интересами, волнениями и страстями обступил Лику, эгоистично требовал к себе внимания. Почтенный Джек, «балабошка» -Алеша, Маруся, больная и несчастная Анна Леонидовна — каждый на свой манер! По своему беспокоен, неустроен и страшен. Чего можно ждать от них в дальнейшем?!

— Ничего хорошего, — мрачно думала Лика. — Уж, пожалуй, проще был бы старец с его допотопной клюкой, вместе со всеми женками и детьми!

VIII

В одиннадцатом часу ночи Лика благополучно прибыла в собственный двор. Ярко осветив фарами въездную дорожку, мягко затормозила машину. Вылезла, затопталась, разминая затекшие ноги, на месте. В доме не было видно огня, значит отца нет дома. Из темноты вышел и поздоровался Федор Иванович, покорный ей человек.

— Я уже несколько раз заходил вечером. Ни вас, ни Николая Николаевича! — сообщил он. — Куда вы ездили и что привезли?

— Ох, привезла я свое «лыхонько» — вздохнула молодая женщина. — Никогда, Федор Иванович, вы не были так кстати! Только… не стойте бессмысленно, тащите в дом чемоданы, шкафы, людей, словом все… Мой папка сбежал! Я сейчас пошарю, найду ключ от дверей.

Далека за полночь, когда вселение и перестановка были закончены, прихромал на стареньком Форде профессор. Лика услыхала пофыркивание его автомобиля и вышла во двор встретить.

— Задержался у батюшки, я ему давно обещал разобрать его коллекцию, — виновато оправдывался старик. — Представь себе, у него оказалась редкая марка, известная под названием Черный Наполеон, он и не знал… А ты как, привезла новых жильцов? Что они?!

— Все в порядке, папочка. И все как ты говорил: дикари, вроде наших индейцев и Жучка при них. Презабавная!

— Да ну! — обрадовался профессор. — Ты мне не верила! Запуганы, жалки, разуты?

— Да, только не они. Я сама запугана и разута Пройдем через кухню, я уступила им весь нижний этаж, сама перебралась к тебе. Наверху я расскажу все подробно.

Подробного рассказа, однако, профессор в тот вечер не услышал. Когда они удобно расположились в кабинете на диване, закурили и профессор сказал:

— Ну, теперь…

Лика обняла отца и, неожиданно для самой себя, разрыдалась.

Профессор в смятении застыл на месте, только щурился, недоумевал, почему его храбрая девочка, его «золотце», его жизнь, так расстроилась.