Борис Ваулин

Семьдесят третья параллель

Полуостров Ямал. Поселок Харасавэй. Две тысячи километров от Тюмени.

Рисунок В. Старцева

 

Хроника заполярных вахт

«Все не тек хорошо, как хотелось бы, однако не так плохо, как кажется», — подумал Хмелевский, подходя к скважине. После теплого сна колючие порывы ветра с хлопьями мокрого снега были особенно неприятны.

Дверь укрытия заскрипела, словно жалуясь на неприютную жизнь, и пропустила Сергея внутрь. Первый, кого он увидел, был Пуркин — на круглом краснощеком лице выделялся сливообразный нос, а голубые глаза с белыми ресницами улыбались. Валенки, подшитые автомобильной покрышкой, косолапо потаптывали на одном месте.

— Салют, Савелий Петрович! — Сергей кивнул бурильщику. — Настроение, гляжу, хорошее? Сам поработал, а мне подпуржить решил?

— А чего мне, дружок, печаловаться? Инструмент спустили, тебе остатки добирать, да и с богом, будем газок щупать, — глаза Пуркина снова заморщились улыбкой.

— Как бы он нас не пощупал, — улыбнулся Сергей. — Иди отдыхай. Намотался, верно, порядком…

Хмелевский любил старика. Неторопливая крестьянская обстоятельность внушала уверенность, когда оказывался с ним рядом. Савелий Павлович был незлопамятен, не вспыхивал попусту и если и сердился, то быстро отходил.

А вот вчера старик расстроился от выговора мастера Кобзева. Тот собрал бурильщиков в балке и в обычной своей манере громко и насмешливо спросил:

— Знают ли уважаемые бурильщики, сколько дней испытывается объект?

Бурильщики знали и сказали об этом мастеру, Тогда он взорвался и заорал:

— Что же вы копаетесь вторую неделю?!

Словом, неприятность вышла. Но как бы там ни было, а работа идет. И не будем печаловаться, как сказал старик Пургин. Тем более что первый помбур Смыслов уже руками машет. Давай, мол, работать, хватит мечтать.

Хмелевский встал к пульту управления. Правая рука — на кнопках щита, левая — на ручке тормоза. Посмотрел на Смыслова. Готов? Готов! Поехали. Началась работа. Щелкнула стальная плеть, нехотя отрываясь от подсвечника. Смыслов подталкивает ее к ключу, лязгают стальные челюсти. Взжик-взжик-взжик… Закрутилась многометровая стальная соломина. Сливаются намертво две резьбы. Колонна труб должна быть герметичной. Сергей отпускает ручку тормоза. Труба со свистом проваливается в темную дыру ствола.

— Быстро, Толя, следующую. Не зевай.

Бежит секундная стрелка. Увеличиваются обороты. Проворнее движение. Быстрее, еще быстрее. Ватник летит на гвоздь. Ремень комбинезона затягивается туже. Давай, Толя!

Последняя плеть исчезает в черном проеме, и стальная махина зависает в полуторакилометровой пустоте.

— Андрей, давай! — дизелист Андрей Телыч-ко понимающе кивает головой, и через несколько секунд недовольно-ворчливо задвигались насосы. Побежал по желобам теплый поток раствора, полился невидимым водопадом в продырявленную землю.

Вот уже и полсмены прошло. Хрустит снег под сапогами. Скоропостижная февральская метель закончилась так же внезапно, как и началась.

С грохотом отваливается крышка огромного контейнера. В ящике черные куски гематита. Сейчас этого порошка нужно особенно много. Попадется пласт, и «задавить» его, зажать в земле можно только тяжелым раствором. Лом со всего плеча врубается в промерзшую глыбу, но только мелкие кусочки отскакивают в стороны. От неточного удара лом вырывается из рук и едва не падает на ногу.

— Шабаш, к чертям такую работу, — не выдерживает Колчанов. — Каторга, что ли, здесь?

— Вот уж не знаю, — мрачно откликается Смыслов. — На каторге бывать не приходилось…

— Все шутишь? — губы Николая дрожат от злости. — Мы вкалываем, а вахта Губского пенки снимает. Мы что, хуже их?!

— Не заводись, никто пенки не снимает, пойдем погреемся…

В дизельной тепло. От фуфаек валит сырой пар. Руки покрываются мурашками, тело бьет холодный озноб. Несколько глотков горячего чая возвращают способность к действию. Но как не хочется уходить от живительного тепла! Еще немного, еще чуть-чуть. Ноги будто пристывают к полу.

— Идея есть, — Смыслов хлопает рукавицами, оттирает засохшую грязь, — что мы с тобой, как рабы в Риме. Пусть пар поработает…

Глаза у Колчанова оживают — он понял мысль. Пусть работает пар — мы не рабы…

Резиновый шланг, словно удав, выскользнул из двери, спустился по ступенькам, перебрался через мешалку, приткнулся к боку злополучного ящика с гематитом. Зашипел пар, посерел оттаявший снег, и сизо-белые клубы скрыли черный куб. Нагревающийся металл от разности температур трещит и пощелкивает.

— Вот, — говорит Смыслов довольно, — пусть ребята Губского возятся теперь.

— Чего теперь возиться, — все еще дуется Колчанов, — бери лопату, выкидывай тепленький, а нам как пришлось…

— Чудак! Голова человеку дана не только, чтобы шапку носить.

Твердой рукавицей постучал Смыслов по пластмассовой каске. «Чак-чак-чак», — раздалось в ответ.

— Слушай, можно и без утяжелителя испытать бы, — тянет Николай. Смыслов молчит, и напарник воодушевляется еще больше: — Нет, честно, Толян. Рискнуть, и все. Слышал же, как мастер ругался — что, мол, мы долго копаемся.

— Я не забыл, — говорит Анатолий. Дыхание от мороза прерывается, и слова вылетают громкие и резкие. — Не забыл фонтан на Мамаевой горе.

…За пятнадцать километров был слышен рев фонтана на Мамаевой горе. Глинистый раствор не выдержал напора газа и мощным кулаком вынес из недр воду, искореженный инструмент. И пошло гулять. В один миг все покрылось ледяными коростами. Вышка превратилась в громадный ледяной гриб, из центра которого непрерывно хлестал газ с водой. Круглые сутки долбили ломами лед, пытаясь пробиться к устью скважины. От звериного рева не спасали шлемы и респираторы. Работали по две-три минуты, потом менялись — больше никто не выдерживал. Двадцать девять дней продолжалась борьба…

 

Из записок помбура Смыслова

У Алладина из сказки было большое преимущество перед нами. Потрет он свою волшебную лампу — и любые сокровища у ног лежат. Сюда бы его со своей керосинкой. Мы бы поскоблили немного и сразу узнали — есть газ в этом месте или зря время теряем. Впрочем, у нас тоже имеется лампа. Опустишь заряд в скважину, рванешь — сразу откликается земля. Раскрывает кладовые, показывает сокровища.

Самое сладкое для испытателя мгновение — слышать рев газа, рвущегося из выводной трубы. В этот момент все на свете забываешь, только счастье грудь переполняет. Это как заключительные аккорды симфонии. Конечно, будь у нас лампа, можно было бы слушать такую музыку в зависимости от настроения. Захотел — включил, наскучило — выключил.

Только неинтересно жить бы стало. А что значит жить интересно? Я иногда спрашиваю себя: «Анатолий Смыслов, интересно ли ты живешь? Не проходят ли годы даром? Что здесь видишь, кроме тундры да дыр земных? Будет ли что вспомнить, кроме обмороженного носа или кровавых подтеков от мошки?» Это во мне второе «я» сидит — сердитое, недовольное. И тогда первое мое «я» начинает спор.

Что за жизнь, когда все легко достается? Не живет человек, а годы в забвение сталкивает.

Испытатели — кочевники. Устроились в одном месте, пообжились немного, а работа закончена. База приказывает на другой конец полуострова перебираться. Хоть и заявляет он скромно: «Я — мал», но велик так, что вертолетом весь день летишь. Правда, как говорили древние, мы на подъем скоры, все свое с собой носим. У нашего Коли Колчанова имущества — одна гитара. Он каждый раз торопится: «Я, — говорит, — пока в армию не ушел, все Заполярье объеду».

Три дня назад едва не случилась беда. Сменившись с вахты, машинист подъемника Коля Еремичев побежал на лыжах в тундру — накануне поставил капканы на песцов. Накинул теплую куртку, взял нож, надел лыжи и скрылся в сероватых сумерках.

Перед сменой я решил поспать. Проснулся от непонятных звуков. Стенка балка мелко дрожала, а рев и свист, доносившиеся снаружи, были такие, что мне под одеялом зябко сделалось. За столом сидели угрюмые ребята и тихо переговаривались.

— Николай из тундры не вернулся, — глухо обронил Сергей Хмелевский. В комнате висело напряженное и тревожное ожидание непоправимой беды.

Он пришел утром на следующий день, когда пурга утихла. Ввалился в балок черный и в бессилии сполз на пол. Обветренные, искусанные губы прошептали: «Вот и я». Пальцы рук и ног у него были обморожены.

Николай проверял капканы, когда увидал бегущего песца. В азарте кинулся за ним. Талара — так называется охота на песцов, устраиваемая ненцами на оленьих упряжках. Тут было нечто подобное. Еремичев так увлекся, что пропустил начало пурги. Обрушилась она мгновенно и все смешала в едином снежном вихре. Сперва он пытался искать буровую, но быстро понял, что бесполезно.

Тогда ножом расковырял твердый наст, воткнул лыжи, улегся в вырытую пещеру. Снял сырые ботинки, рукавицы натянул на пальцы ног, руки спрятал за пазуху. Когда сон одолевал и было совсем невмоготу, колол себя в руку ножом. Тупая боль в пальцах все усиливалась. Еремичев потерял всякое представление о времени.

Как он наткнулся на балок в необъятной снежной пустыне, как дошел обмороженными ногами, сам не понял. Будем считать, что двигало чувство, которое называется «любовью к жизни». Спрашиваю себя: «Смог бы я выбраться из такой ситуации?» Хотел ответить утвердительно, да не слукавить бы…

Вспоминается кизлярская юность.

Заводилой в нашей компании был Виктор Куренной. Между собой мы звали его Курица. Злился он страшно. Услыхав прозвище, подходил и ласково спрашивал: «Как ты сказал?»

И у провинившегося темнело в глазах. Бил он не открыто, а как-то исподтишка наносил короткий, режущий удар в живот. В остальном парень был стоящий. Проныривал под водой дальше всех, в обиду ребят не давал, наши набеги на сады под его руководством заканчивались полным триумфом.

Сейчас трудно понять, зачем это делалось: у каждого под собственными окнами ветки ломились от фруктов. Но у детства своя логика. Мы жаждали приключений, а они становились все более опасными. Однажды под вечер Куренной как бы между прочим обронил:

— К Мамалыковым приехали дурные деньги.

Это значит, Мамалыковы сдали комнату на лето. В эту пору городок принимал гостей: наезжали сибиряки, северяне, дальневосточники — люди щедрые и неприжимистые. Помолчали, а Курица протянул еще более равнодушно:

— Надо взглянуть, нет ли у них чего лишнего…

И, обращаясь ко мне, бросил:

— Ты, Мыся, постоишь за уголком, поглядишь, чтобы не заблудился кто-нибудь ненароком…

Мыся — так была перекроена моя фамилия, и, вероятно, это разозлило меня больше всего:

— За уголок я не пойду и глядеть не буду…

Глаза Куренного сузились, челка угрожающе нависла над узким лбом. Он медленно поднялся, подошел ко мне. Ребята затихли.

— Дрейфишь, так и скажи.

— Нет, не боюсь, только не пойду…

Куренной как-то глубоко вздохнул, прищурился, откинул корпус назад и… вдруг похлопал меня покровительственно по плечу:

— Ну, смотри, Мыся, как знаешь. Я хотел, чтоб лучше…

На следующий день вся наша компания объедалась мороженым и восточными сладостями. Вкус от них, кажется, и по сей день у меня во рту. Наверное, поэтому я их никогда больше не покупаю. Детский позор помнится долгие годы.

Дня через два наш предводитель сообщил невзначай:

— Братва, в старом парке киоск знаете? Там несколько конфеток завалялось, а не попробовать ли их нам?

Братва оживленно загудела, захлопала друг друга по спинам. Куренной взглянул на меня:

— А ты, Мыся?

— Я не пойду и вам не советую.

— Ах, не советуешь, — раздался свистящий шепот. — А конфеты бесплатно жрать ты советуешь? А может, ты, мальчик, в милицию пойдешь и скажешь там, какие мы бяки?

— Нет, никуда не пойду, но…

Я не успел договорить. Куренной метнулся ко мне, что-то промелькнуло перед глазами, небо вдруг опрокинулось на меня, и в нем поплыли разноцветные круги… Маме я сказал, что неудачно прыгнул с вышки. Детство, детство…

В эту пору у каждого были свои кумиры: сильные, смелые, ловкие. За ними хотелось идти в огонь и в воду. Хорошо, если совесть у этих кумиров была чистая и светлая. Но ведь бывало балансировали на грани статей уголовного кодекса.

В прошлом году во время отпуска снова встреча из детства. Я узнал его сразу. Крепкое, поджарое тело, цепкий взгляд из-под нависшей челки, сильное рукопожатие. На правой руке татуировка — полукруг с лучами, знаменующими солнце, и слово «Север». Рассказал Куренному о своей жизни, о ребятах, об экспедиции. Спросил, как у него дела.

— Я тоже работал в краях дальних, — криво усмехнулся он. — Но тебе туда попадать не советую.

Мы еще поговорили немного и разошлись. А в глазах у друга юности застыла холодными льдинками неизбывная тоска. Догадываюсь, где он был и в честь чего оставил на руке такую память. Север у каждого свой. Один на всю жизнь сохранит о нем светлые воспоминания, другой постарается побыстрее забыть все, что связано с этой суровой землей.

…Вечером балок напоминает цыганский табор. Сушится амуниция: рубахи, носки, свитера. Спецовка на мне так промерзла, что стояла колом. Гремел, как рыцарь железными доспехами.

На столе банка томатного сока и к нему жареная ряпушка — северная рыба. Сами жарили. Струится тепло от малиновых спиралей «козла». Плывет сладковатый сигаретный дымок.

В бригаде появился новичок — Владимир Андреев. Похож он на ученого из детской книжки: роговые очки, солидная неторопливость, любовь к длинным рассуждениям. Получив задание, медленно цедит: «Так-так» — и крутит пальцем возле лба. Попал он к Савелию Павловичу Пуркину, и тот его понемногу воспитывает.

Савелий, словно мужичок из русской сказки, — круглое, хитроватое лицо, нос пуговкой, венчик седеньких волос на голове, да и росточком не вышел. После смены безобиднее и добрее сыскать трудно, но на работе мужик порядок любит. Я сперва не воспринял его серьезно, а потом узнал, что Пуркин артиллеристом всю войну прошел.

С Ахмедом Гусейновым пришел он сегодня вахту принимать, а «новичка» нет. Начали ствол промывать. Я остался помогать им. Минут через десять появляется Андреев. Видя такую неторопливость, Савелий осерчал.

— Ты почему на работу опаздываешь?

— Песню по радио слушал, а там призывают, давайте, мол, время по солнечным часам сверять. Вот и ждал солнце, а его все нет и нет, — отвечает тот с лучезарной улыбкой и подтыкает очки к переносице.

— А со смены ты по каким часам будешь уходить, может быть, тоже солнца дождешься?

— Я чту кодекс законов о труде. Все, что положено товарищу, отдай ему. Он тоже трудиться хочет, — следует замысловатый ответ.

Савелий в философии силен нешибко и поэтому, проворчав что-то насчет болтунов и лентяев, диалог обрывает. Мне андреевское остроумие тоже не по душе. Неоднократно встречал таких всезнающих юношей, как говорят сейчас, акселератов, которые много хотят, но мало делают. Чаще всего это бездельники, за уши их вытащили из школы, вбив при этом минимум знаний. Устроились ребята для вида на работу, а по вечерам шатаются по городским улицам, ища приключений. Эти здоровые парни, посильнее иного взрослого, а вот работать… Хорошо знают о правах и редко вспоминают об обязанностях. Наш новичок, наверное, из такой же породы. Надо поговорить с ребятами да браться за этого парня, пока не поздно.

В основном ребята у нас отличные — Андрей Телычко, Жора Нелаев, Витя Шевченко. С ними, как говорится, хоть куда. Сергей Хмелевский в наших разговорах почти не участвует. Придет с вахты, сядет в уголок комнаты и зубрит учебники. Правда, не выдержал как-то.

…В тот день Андреев вернулся с отгулов и рассказывал о своих ресторанных приключениях. Смысл жизни заключается у парня в быстрейшем ее прожигании. Хмелевский слушал-слушал и сказал в таком духе. Андреев глазом не моргнул, с вызовом ответил:

— Пока мы молоды, надо и жить весело! Так, кажется, поется в студенческом гимне…

Не понимаю смысла такой развеселой жизни. Попал я как-то в одну компанию. Узнав, что я работаю на Харасавэе, один из гостей с жалостью заметил, сколько, мол, книг я не прочту за эти годы, сколько театральных спектаклей пропущу, сколько времени потеряю.

Тогда я спросил: давно ли он был в театре? Замялся, промямлил что-то насчет неинтересного репертуара. Спросил его мнение о последней повести Чингиза Айтматова, опубликованной в «Знамени». Оказывается, не успел прочесть. Тогда рассказал ему о Славке Попове. Славка, получая двухнедельные отгулы, летает в Москву, Ленинград, Прибалтику. За три года работы в Заполярье он увидел столько, сколько не увидел бы и за десять лет, работая на Большой земле.

Мне кажется, какие качества заложили в тебя с юности, те и будут основой характера. Если парню в шестнадцать лет приятней держать бутылку, а не книгу, то после двадцати вряд ли он начнет штудировать библиотеку всемирной литературы.

 

Хроника заполярных вахт

К полудню погода совсем испортилась. По небу катились фиолетово-черные волны облаков. Каждая новая шла ниже предыдущей, и они нависали все ближе к земле, растворяя зыбкую линию горизонта в рваных клочьях, и казалось, что вот-вот ажурная пика вышки пропорет грузное тело какой-нибудь тучи. Несколько неистовых порывов ветра — и закрутилась, закуролесила в слепой ярости февральская метель.

За окном балка кто-то невидимый скрежетал, выл и стонал тонким жалобным голосом. Лампочка стыдливо моргнула несколько раз и погасла, потускнел зеленый глазок радиостанции, малиновые спирали «козла» превратились в темновишневые, а потом и вовсе пропали.

— Только этого не хватало, — Кобзев швырнул на стол карандаш, который бесцельно вертел в пальцах, сорвал полушубок с вешалки. — На вахте сейчас Андреев… Ну, Андреев…

В дизельной слышались шарканье напильников, голоса людей, звон молотков. На верстаке в слабом свете карманного фонаря мелькали руки.

— Что случилось?

— Сейчас исправим… Намекал — проверь заранее систему… За два дня не мог сделать, — выговаривал Андрей Телычко невидимому собеседнику.

— С тобой, Андреев, у меня разговор впереди, — резко бросил мастер, хотел еще что-то сказать, но раздумал.

— Конечно, — проворчал дизелист, — привык крикотерапией всех воспитывать.

Утопая в рыхлом снегу, мастер спешил назад, в балок. В эти минуты рация казалась ему единственным спасением. Слушая спокойный голос начальника экспедиции, отдающего приказания подразделениям, он и сам проникался уверенностью. Быть может, вернутся мужики невредимыми, может, все обойдется. А если не вернутся? И все из-за воды…

Воду на скважину возили трактором. За ним цепляли десятикубовую бочку, и караван не торопясь двигался на небольшое озерцо километрах в восьми-девяти от скважины. За водой ездили двое — тракторист Женя Савенко и слесарь Паша Марков. Звали их — «двое на тракторе, не считая характера».

Паша — маленький, рыжеватый, с голубыми глазами, длинными льняными волосами — был добрым и покладистым. Никогда не обижался, на мир смотрел весело, жил по принципу: «Что бы ни делалось, все к лучшему». Женя — высокий, крупный, с красивым лицом, которое портила застывшая полупрезрительная усмешка. О всех неполадках высказывался весьма определенно, а для некоторых странностей нашей жизни находил такие хлесткие определения, что Паша только моргал светлыми глазами, хлопал себя по тощим бедрам и кричал испуганно: «Пропадешь, пропадешь ты, Женька, со своим характером!»

Выехали они в восьмом часу. Тяжелые облака шли крупно, и Савелий Пуркин крикнул им вслед:

— Погодили бы, никак метель начинается?

На это Савенко буркнул, не оборачиваясь:

— Ты же первым претензии поставишь, когда воды не будет.

Дорогу начало переметать через несколько минут. «Двое» кое-как выбрались к озеру. Метель уже разошлась вовсю. С большим трудом пробили полынью, закачали воду в бочку.

Тронулись назад. Через сотню-другую метров мотор застрелял, затарахтел обиженно и замолк. Первые попытки завести его кончились неудачно. Ребята решили отсидеться в кабине — переждать пургу. Однако мороз шутить не думал. Тогда Савенко выбрался из кабины, налил в ведро солярки, и они понемногу стали жечь горючее в кабине. Быстро поняли, однако, что и этот номер не пройдет: тепло улетучивалось, а от копоти и дыма трудно стало дышать. Необходимо было на что-то решаться.

Савенко разорвал старую фуфайку, накрутил тряпку, облил соляркой и с зажженным факелом вышел из кабины. Ветер рвал палку из рук, метель бросала в огонь заряды снега. Через несколько секунд очередной порыв унес пламя в тундру. Тактику пришлось изменить. Прикрутили к гусеницам кусок брезента, перекинули через радиатор, и Савенко залез под полог к мотору, а Марков прикрывал телом рвущееся полотно. То, что тщедушного Пашу не унесло в тундру вместе с пологом, а Женя, копаясь ощупью, сумел устранить поломку, можно объяснить только чудом.

Застучал, набирая обороты, мотор. Медленно, переваливаясь через сугробы, тронулись. Евгений сделал все, что мог. Но руки все-таки обморозил.

Трактор повел Паша. Машина заваливалась вбок, карабкалась куда-то вверх, съезжала с невидимых холмов. На одном из бугров бочка отцепилась и застряла. Парни бросили ее, потому что сил исправлять поломку не было. Шел седьмой час, как уехали. В едва пробивающемся свете фар увидели несколько колышков — это была дорога. Радость сменилась надеждой, надежда — отчаянием. Колышки быстро пропали. И тогда Марков закутался шарфом и выбрался из машины. Он едва не полз по земле, ощупывая дорогу. Трактор медленно тащился вслед.

Паша терпел сколько мог. Потом кое-как вскарабкался в кабину и прошептал застывшими губами: «Старина, я, кажется, потерял дорогу…»

Ориентируясь на свое чутье, поплыли по снежному морю еще немного, но чуда больше не произошло. Трактор угодил в яму. Движок поработал немного, и стрелка топлива стыдливо упала на ноль. Шел девятый час странствий между жизнью и смертью.

— Что будем делать, Женя? — равнодушно обронил Марков.

— Пешком пойдем. Дом совсем рядом. Я чувствую это. Оставаться тут нельзя, загнемся, — словно издалека неслись слова.

— Мне не дойти. Ноги отморозил…

— Дотащу. Вставай.

…К вечеру метель стала ослабевать. Утих ветер. Свет фонаря они увидели неожиданно и так близко, что сперва не поверили. К ним бежали люди.

 

Из записок помбура Смыслова

Кажется, я заболел, простыл вчера на вахте. Скинул ватник и шапку — вот меня и прохватило. Сейчас наглотаюсь таблеток. Завтра на смену надо встать во что бы то ни стало. Одна вахта улетала на отдых, людей лишних нет и заменить меня некем. Нельзя, чтобы ребята испытывали дополнительные трудности, нельзя, чтобы застопорилась работа. Что ни говори, а постоянная ночь не внушает оптимизма. Временами не верится, что где-то есть солнце и теплое море. Где-то люди ходят в летних платьях. Вот оказаться бы сейчас там. Самая большая мечта. Хорошо, что не слышит меня девушка-журналистка.

Несколько дней назад пришел с базы вездеход. Выпрыгивает оттуда симпатичная девчонка. Оказалось, что приехала корреспондент радио делать передачу о молодых покорителях Сибири. Пока рассказывали ей о трудностях жизни, о сложностях работы, все шло превосходно. Гостья улыбалась нам, диктофон крутился. Но вот спрашивает она у Ахмеда: «Какая самая большая ваша мечта?» А тот отвечает, не моргнув глазом: «Купить машину». Девчонка немного растерялась, но тут же нашлась: «Я понимаю, это на далекое будущее. А в самое ближайшее время? Какая мечта у вас, Николай?» И микрофон Розенкову подсовывает, и глазами на него мигает — говори, мол, давай. Тот и сказал: «Я хотел бы сейчас хорошо поесть и выспаться».

Журналистка диктофон выключает:

— Вы меня обидеть хотите… Я же для серьезного разговора приехала.

…Некоторые представляют нас розовыми героями. Послушаешь порой, мы только и должны ходить с флагами по тундре вокруг балков, петь комсомольские песни и предотвращать аварии. Недавно в областной газете прочел интервью с одним деятелем. Будто бы сказал ему некий строитель газопровода, что все время он думает о том, как преображает землю, принося людям неисчислимую радость. И сам радуется этому ежечасно и бесконечно.

Прочитали это, и бригада два дня хохотала. Здесь работают самые обычные люди со своими горестями и радостями. Правильно ответил Розенков. Когда намерзнешься на вахте, холодный озноб протрясет каждую косточку, то больше всего думаешь о горячих щах и сне.

Человек устроен так, что не держит свою душу нараспашку, и судить о нем надо не по словам, а по делам. Испытываем мы скважины досрочно — в этом и есть наше сознание. И далеко не последнее — заработок. Деньги тут немалые. Но достаются они тяжелым трудом. Заработанное каждый потратит по-своему. Одному нужна машина, другому — квартира, третьему сад купить хочется. И одни, осуществив свою (прямо скажем, скромную во вселенском масштабе) мечту, уезжают. Знаю, что и Розенков уедет, и Ахмед Гусейнов не задержится надолго. Но они не хлюпику, не рвачи. Те уезжают, едва хлебнув нашей романтики. Второй зарплаты, как правило, не дожидаются. И никакой рубль их не удерживает.

А вот для Андрея Телычко, Жоры Нелаева, Сергея Хмелевского рубль отошел на второй план. Они не бессребреники, нет. Но главное для них — утвердить себя в жизни, понять, что ты стоишь в ней. Зимой — мороз, пурга, беспросветная тьма полярной ночи, летом — чавкающие, бездонные болота, дикая, сводящая с ума, кровожадная мошка. Плюс ко всему грязная, тяжелая, небезопасная работа. Порой сил нет, хочется плюнуть и бросить этот адский труд. Но посмотришь на товарища, который закусил губы от напряжения, и злость появляется. Неужели я сдамся, неужели такой слабак, что позволю осилить себя какому-то морозу или мелконькой мошке? Грейся, бегай живее, шевелись! Положил рукавицы на теплый бок дизеля, растер руки снегом, глотнул из чайника обжигающе крепкого чая — опять ожил, опять можно дело делать.

Ловлю себя на мысли, что, приезжая в большой город, с долей превосходства смотрю на некоторых сверстников. Вижу длинные, нечесанные волосы, трехрублевые перстеньки на пальцах, штаны со звоночками, неопределенно тоскливое выражение глаз, и тогда хочется спросить: «Чем живешь, парень? К какому берегу плывешь? Кто в тебе нуждается, кто ценит? Или просто тебя терпят, поскольку ты все равно существуешь?»

У Экзюпери выписал прекрасные слова в свой дневник: «Земля помогает нам понять самих себя, как не помогут никакие книги. Ибо земля нам сопротивляется. Человек познает себя в борьбе с препятствиями». Что можно тут добавить? Все сказано.

Снова вспоминаю о случае с Николаем Еремичевым. После ночевки в тундре его отправили на базу в Харасавэй, оттуда — самолетом в Тюмень. Полмесяца пролежал в больнице, сейчас снова работает. Мужество я не отбираю у этого парня, но оно несколько померкло в моих глазах. Во имя чего оно проявилось? Захотел добыть песца своей знакомой. На одни весы жизнь положил, на другие — шкурку для воротника. Не слишком ли разные цены для равновесия?

 

Хроника заполярных вахт

Тюменская земля похожа на многослойный пирог, испеченный искусной хозяйкой. Сладкая начинка чередуется в нем с пресным тестом. Геологи осторожно раздвигают недра, исследуя слой за слоем, ищут начинку, которую заложила в них миллионы лет назад рачительная хозяйка — Природа. Испытатель помнит, что начинка внутри под давлением в сотни атмосфер. Тут держи ухо востро!

«Пирог», в котором сделала дырку разведочная скважина 55, пока не радует. Проверили один слой — пусто. Думали, принесет удачу второй. Промыли раствором, опустили в ствол заряд, разорвали стенки. Закачали раствором, снижали удельный вес. Молчит скважина. Стали одной водой промывать. Нет результата. Выдули воду из скважины, создалось разреженное пространство — депрессия по-иному. Досадно, что зря старались — «голубой гость» так и не показался. Запечатали цементом «дверь», поднялись на сотню метров. Все началось сызнова. Такова испытательская работа.

Запись в вахтовом журнале: «Испытание объекта. Закачка в скважину раствора удельным весом 1,2 результата не принесла. Начата промывка скважины чистой водой. Бурильщик Пуркин».

Савелий Павлович потоптался еще немного возле пульта управления и неопределенно протянул:

— Ну, я пошел, что ли…

— Иди, иди, Савелий Палыч, отдыхай, — отозвался Губский. Он уже был во власти работы и не обращал внимания на старика. — Отдыхай, — повторил Губский. — Устал, наверное.

«Как не устать, — размышлял Пуркин, подходя к балку. — Третий горизонт испытываем, а все пусто. Что может быть хуже этого?»

Пустые скважины. Еще можно смириться, когда совсем вслепую работаешь, когда знаешь, что на сотню верст газом и не пахнет. А если сейсморазведка обещала тебе успех? Прошел один ствол — пусто. Второй — та же история. В третьем воду открыл. Тогда тоска наступает от такой работы. Потому как работы-то и нет совсем, а одна маета и трата энергии. Человеку обязательно надо видеть результат своего труда. Мы ведь не сизифы, чтобы попусту камень в гору катать.

А насосы непрерывно поют однотонную песню, гоняя по системе желобов, больших и малых труб беспрерывный водный поток. Он бессчетное число раз омыл ствол скважины. Вниз-вверх, вниз-вверх. Люди внимательно смотрят в грязнобурый поток, надеясь увидеть в нем долгожданные цепочки газовых пузырьков.

— Слышь, Толян, — Леонидов хлопнул по спине Смыслова, — помнишь, задачки в школе решали: «Из одной трубы выливается, в другую вливается»?

— Я за одну такую задачку пару схватил. Математичка у нас была, Сусанна Михайловна. Вот однажды решил я списать…

— Эй, хватит языками чесать. Не пенсионеры еще — вечер воспоминаний устраивать, — голос бурильщика сух и строг. — Закачивать воду прекращаем, будем создавать депрессию. Леонидов, проверь отводные трубы, перекрой задвижки. Смыслов, насос выключить, готовить компрессор.

Из клубов пара возникает мастер. Метнув вокруг быстрые взгляды, подбежал к трубе, помочил палец в воде, понюхал, брезгливо отряхнул, сунул руки в карманы.

— Начинай депрессию, — крикнул бурильщику и исчез за дверью.

Застучал компрессор, нагнетая воздух в ствол. Задрожала стрелка манометра, запрыгала от деления к делению. Смыслов взглянул на светящийся циферблат: двенадцать часов двенадцать минут. Если через одну-две минуты струя газа не вылетит в отводную трубу, значит, и этот горизонт пуст. Возле ствола он увидал мастера, бурильщиков, помбуров. Они окружили начальника отдела глазка Садыкова — невысокого, черноволосого, с монгольским разрезом глаз. Имя его было трудное и длинное, и все звали его на русский лад — Михаил Михайлович.

Из ствола брызнул водяной каскад, капли падали на одежду, лица. Люди морщились, ежились, но не уходили. Все словно чего-то ждали. Гейзер опал, и на какое-то мгновение все стихло. Чуткое ухо Садыкова первым уловило тревожные симптомы в этой притихшей атмосфере.

Задрожал под ногами деревянный пол, рванулся из промерзшей земли голубовато-белый сырой воздух.

— Задвижки… — только и успел крикнуть геолог.

Рев вмял барабанные перепонки.

Проволока, удерживавшая отводной шланг, лопнула. Оторванный конец трубы взвился в воздух и с такой неистовой силой трахнул по пульту управления, что от того брызнули в разные стороны осколки стекла, пластмассы, покореженные куски металла. Следующий удар — и деревянный столб бурукрытия переломился, словно трухлявый пень.

Люди бросились врассыпную. Угадать, куда направит джинн свою дикую силу, было невозможно. Черный смертоносный бич яростно раскручивался в воздухе. Спасение было в одном: открыть задвижку и пустить газ по запасной отводной трубе. Но добраться до штурвала было нельзя. Черная дубина, словно пропеллер, мелькала без остановки. Рев, свист, треск, крики людей — все слилось воедино.

Первым рванулся от скважины Андреев. Пятясь, он толкнул спиной дверь, скатился по ступенькам и кинулся в сторону балков. Липкий страх подкашивал ноги.

Секунду спустя по ступенькам проскочил Смыслов. Заметил, что шланг не поворачивается в дальний угол дизельной, куда и открывается боковая дверь. Можно рвануть дверь, выбрать момент, заскочить в мертвую зону, где черт не страшен. Анатолий обежал укрытие, за что-то зацепился, упал, ударился коленом, не обращая внимания на боль, рванул дверь. И в ту же секунду на парня нацелилось черное жерло трубы. Он не успел даже что-нибудь предпринять, как напор в сотню атмосфер швырнул Анатолия о забор.

Секунда — и шланг с такой силой ударил в переплетения труб, что согнул их, как прутья ивняка, но и сам запутался в этой стальной паутине. Мгновения было достаточно-: к задвижке рванулись Садыков и Жора Нелаев. Один — кран закрыть, другой — открыть, и вот уже из резервного отводного стояка мощно рванулся бесцветный ураган.

Смыслов очнулся, открыл глаза, тряхнул головой, прогоняя непрерывный звон, стоявший в ушах. Взгляд его упал на часы. Стекло было разбито, стрелки показывали двенадцать часов семнадцать минут.

— Да, — сказал Садыков, — чуть не вляпались в историю с географией. Как же это вы, братцы, допустили такую глупость? — кивнул он на оторванный мочаленный резиновый шланг. — А ты молодец, парень. Но как тебя дунуло славно, а?.. — Все засмеялись нервно.

От пережитого еще не оправились, и разрядка была совсем кстати. Впереди предстояла большая работа. Но главное они сумели сделать — вот оно главное — рвется бело-оранжевым пламенем, салютуя мужеству первооткрывателей. Сегодня они закончат дела, а завтра новые заботы. Завтра снова в путь, на новые месторождения. Конец любого дела тем и хорош, что он — начало следующего.

И отступать нельзя.

Да, собственно, и как: кругом земля. В любую сторону шагни — все одинаково навстречу неизвестному…