1

Перешедшие на сторону партизан украинцы ушли с Воронянским. У нас из его отряда для связи остались Михаил Гуринович и Максим Воронков. Мы продолжали путь. Остановившись, я пропустил мимо себя весь отряд. По невеселым лицам партизан и обрывкам их разговоров я понял, насколько тяжело переживали многие расставание с отрядами Долганова и Воронянского. Кое-кому, видимо, казалось, что теперь мы уже не то грозное соединение, что было еще недавно.

Наша задача состояла в том, чтобы, не вступая в бой, оторваться от преследовавших нас карателей, незаметно проскочить мимо многочисленных немецких гарнизонов и уйти из блокированного района.

Подойдя к комиссару, я спросил:

— Ну как чувствуешь себя после разделения?

— Грустно, — признался он, — сжились, сроднились с теми отрядами.

— Конечно, грустно с друзьями расставаться, — сказал я. — Но боюсь, что кой у кого в отряде эта грусть смахивает на боязнь: «Не слишком ли туго нам одним придется?»

— А вот мы на привале поговорим по душам, — быстро ответил комиссар.

На день решили остановиться в лесу, недалеко от Минска, около шоссе Минск — Бегомль. На карте это был смешанный лес, однако мы нашли там только пни да небольшие кусты. Рассветало. По шоссе проносились немецкие автомашины. Можно было разбить несколько из них и перейти шоссе, но тогда мы выдали бы себя, и потерявшие нас каратели вновь напали бы на наш след, а перед нами открытая местность и длинный июльский день. Сейчас каратели отстали от нас на двадцать километров. Мы хорошо скрыли свои следы и могли позволить себе отдохнуть. Я дал команду: «Привал». Измученные партизаны поскидали с плеч вещевые мешки и повалились на землю. Во все стороны направились часовые.

— Эх, тяжело будет одним прорываться, — услышал я вздох.

Я приподнялся, собираясь подойти к приунывшему партизану, но увидел, что Морозкин уже там.

— Нет, дружок, — говорил комиссар. — Когда надо без шума пройти, малым числом легче… Припомни, как мы фронт переходили. Вот то-то. Будь нас тогда втрое или вчетверо больше, разве проскочили бы без потерь?

— А потом ты другое в расчет возьми, — поддержал комиссара бывший пограничник Малев, — если бы сейчас были вместе все отряды, в этих кустах нам бы не разместиться, а теперь мы свободно расположились здесь. Если бы нас было еще меньше, то мы могли бы и днем перейти шоссе.

— А когда понадобится ударить покрепче, то, будьте покойны, людей у нас снова будет достаточно, — говорил Морозкин. — Основа партизанской тактики — маневренность: в одних случаях — мгновенно рассредоточиться, рассыпаться, исчезнуть для противника; в других — также быстро собраться в кулак…

Я заметил, что партизаны, несмотря на крайнюю усталость, подходят к говорящим, слушают. Решил тоже принять участие в разговоре. Партизаны повеселели, и все-таки день тянулся нестерпимо медленно.

Солнце как будто не хотело садиться. Низкие кусты не давали возможности встать, страшно хотелось курить, но это было строжайше запрещено. Во второй половине дня вблизи нашей стоянки послышался звон колокольчиков. Это забрели коровы. Они испуганно и подозрительно смотрели на партизан. Вскоре раздались голоса пастухов, и трое мальчиков вышли из кустов. Заметив часовых, они хотели убежать, но их успели успокоить. Я подошел к подросткам, усадил их возле себя и, развязав вещевой мешок, дал им по куску сахару.

— Это вам прислали из Москвы, — сказал я.

У ребят заблестели глаза.

— Нам? — широко раскрыл глазенки меньший.

Старший мальчуган снисходительно усмехнулся и по-приятельски подмигнул мне.

— Конечно, вам, — продолжал я. — А когда вы в последний раз видели партизан?

— О, уже давно, — грызя сахар, отозвался меньший.

— Если не знаешь, так не суйся, — покраснев, вмешался старший, спрятавший свою долю в карман. — У моего отца позавчера были…

— Не врешь? — переспросил я.

— А если правда, тоже нехорошо всем рассказывать, — строго сказал я.

Парнишка еще больше покраснел и, запинаясь, стал оправдываться.

— Я… я… не всем, я только вам. Ведь вы партизаны?.. Правда?..

— Ох, и слаб же ты на язык! — махнул рукой молчавший до сих пор третий.

— Сейчас тебе повезло, — сказал я. — Мы действительно партизаны. А нарвись ты на полицаев да расскажи им об отце — они бы его убили. Да и сейчас… Уж лучше я не отпущу вас, пока мы не уйдем отсюда. А то и о нас кому-нибудь расскажете.

Они растерянно переглянулись.

— Так нельзя, — заговорил третий, очень бледный и худенький, не по возрасту сдержанный, — мы с вами будем сидеть, а коровы забредут куда-нибудь, попадут еще к немцам, — рассуждал он. — Пусть двое здесь останутся, а я сбегаю посмотрю на коров, за меня можете быть спокойны.

Мне понравился этот мальчонка, и я разрешил ему уйти. Он быстро вернулся. Тогда отправился тот, который слишком пооткровенничал. Я был уверен, что он не забудет моего внушения.

По шоссе продолжали двигаться колонны автомашин с солдатами и техникой. Мы вынуждены были бездействовать, поэтому день показался тяжелее любого похода. Мы легко вздохнули, когда на землю спустилась темнота. Поползли к шоссе, широкой прямой лентой перерезавшему холмы и кустарник. От него веяло запахом пыли и бензина.

— Остановиться! — скомандовал я и подозвал Лунькова и Морозкина.

— Правильно решил, — улыбнулся подошедший Луньков.

— Что решил? Ведь я ничего еще не сказал.

— И без этого понятно. Не поставить мину на этом шоссе было бы непростительно. Мы должны обязательно ее поставить на память фашистам, в честь нашего благополучного ухода от карателей, — шутливо сказал Морозкин.

Карл Антонович быстро выкопал ямку на шоссе, положил в нее пять килограммов тола. Но как быть? Шоссе широкое, мина занимает маленькое местечко, может пройти много машин, прежде чем какая-либо из них наскочит на заряд. Тогда Карл Антонович принес дощечку, лежавшую недалеко от шоссе, положил ее на мину поперек шоссе и тщательно замаскировал.

— Теперь не проскочит. Нам было ясно без слов.

Хотелось посмотреть, как взлетит на воздух немецкая автомашина, однако короткая летняя ночь не позволяла ждать, и мы продолжали путь. Шедший впереди Гавриил Мацкевич хорошо знал местность и умело руководил разведчиками.

В полночь прошли шоссейную магистраль Минск — Москва, достигли железной дороги. Кругом было тихо, только мерно гудели телеграфные провода. Мы развернутым строем проскочили через полотно железной дороги, залегли в лесу. Подрывники заминировали обе колеи.

На рассвете отряд вброд перешел реку Плиса. Главные мытарства позади. Мы находились в относительно безопасном районе, хотя впереди оставалось еще немало препятствий. По пояс в воде, мы в течение десяти часов форсировали труднопроходимые Судобовские болота. Затем остановились на короткий отдых, чтобы высушить и вычистить одежду. Немного приведя себя в порядок, партизаны легли, но сон не шел. От усталости кружилась голова: во рту было горько. С жадностью пили болотную воду.

Тронулись дальше. Через два часа вышли к деревне Замостье Смолевичского района. Зайдя в деревню, выставили часовых. Отсюда было недалеко до лагеря отряда Сацункевича. Его делегаты пошли сообщить ему о нашем прибытии.

Мы грелись на солнце и пили принесенное крестьянами молоко Я лежал под тенистой березой. С полей доносился запах свежескошенного сена и зреющих хлебов. Мысли наплывали одна на другую, клонило ко сну. Уткнувшись лицом в мягкую траву, я уснул. Снилось детство, годы борьбы за Советскую власть в Литве. Двадцатый год…

— Приехали! — разбудил меня громкий голос сменившегося часового.

Я вскочил на ноги. В деревню, поднимая пыль, примчался верховой. Сзади на некотором расстоянии двигалась вереница немецких трофейных фургонов. Спросонья я чуть было не поднял тревогу. Всадник подскакал ко мне — я узнал делегата Сацункевича Не сходя с лошади, он поднялся на стременах и отрапортовал:

— Прибыл комиссар отряда «Разгром» Иван Леонович Сацункевич, — он плетью указал на фургоны.

Из первого выпрыгнул полный, одетый по-деревенски мужчина и легкой походкой подошел ко мне.

— Командир партизанского отряда подполковник Градов, — представил меня своему комиссару всадник.

— Иван Леонович, — протянув мне левую руку, отрекомендовался Сацункевич.

Я смотрел на его полное лицо с большим лбом и вздернутым носом. Глаза были голубые, приветливые. Но… на правой руке я увидел протезную перчатку.

— Старая история, — перехватив мой взгляд, глухо сказал Сацункевич, и по его лицу скользнула едва заметная тень. — Не люблю рассказывать… С одной рукой тоже можно воевать.

Через несколько минут мы беседовали как старые знакомые.

— Для кого этот караван? — махнул я рукой в сторону фургонов.

— Наши делегаты сообщили, что вы очень устали, так не можем же мы допустить, чтобы уставшие гости ходили пешком, — засмеялся Сацункевич, — да и лошадям приятнее будет возить партизан, чем оккупантов.

Приехавших окружили партизаны. Я познакомил Сацункевича с комиссаром и начальником штаба. Мы уложили в фургоны вещевые мешки и рацию, посадили тех партизан, кто был послабее.

— Садитесь, — пригласил меня Сацункевич, указав на фаэтон, который подъехал к нам, — довезу, как фон барона.

Рядом со мной уселся Луньков. Мягко покачиваясь, мы тронулись в путь. Из последних сил я старался не закрывать глаза, но, словно налитые свинцом, веки опускались сами.

— Далеко еще? — спросил я, почувствовав, что мы остановились.

Сацункевич добродушно засмеялся; я увидел, что партизаны распрягают лошадей, а недалеко от нас дымятся землянки.

Сацункевич как заботливый хозяин повел нас в баню. Помывшись, плотно поужинали. Я хотел сразу же договориться о разделении обязанностей между нашими отрядами, но Иван Леонович протестующе покачал головой.

— И не думай, вам нужно отдохнуть. В сторожевые наряды пойдут наши ребята.

Я не противился. Через час в лагере было слышно только глубокое дыхание крепко спавших партизан.

Проснулся я рано утром, чувствуя себя свежим и бодрым.

Между шалашами расхаживали прозябшие за ночь дневальные. Сацункевич был уже на ногах, он что-то показывал на карте-двухкилометровке своим разведчикам. Мы вышли из лагеря, сели на вывороченной ели.

Сацункевич рассказал о себе и об отряде. Перед войной он работал секретарем Минского обкома партии. В начале Великой Отечественной войны по заданию партии остался в тылу врага для организации партизанской борьбы. В его отряде около семидесяти партизан. Сравнительно невелик отряд, он уже нанес несколько чувствительных ударов по оккупантам: в ближайших населенных пунктах разгромлены гарнизоны, уничтожено много автомашин.

— Сейчас семьдесят, полгода назад было двадцать, а месяца через три, наверное, будет сто семьдесят, — уверенно говорил Сацункевич. — Силы народа неисчерпаемы, надо только уметь организовать их на борьбу.

Мы беседовали о положении на фронтах. Нерадостные сведения поступали с Большой земли: гитлеровские банды прорывались на юг — к Ростову, Воронежу…

— Да-а… Не так разворачивается война, как мы надеялись, а? — тихо сказал Сацункевич.

— Не так, — кивнул я. — Но вспомним девятнадцатый год. И потяжелее бывало. Мы помолчали.

— А союзники? — иронически прищурился Сацункевич. — Все еще готовятся?

— Готовятся, — в тон ему ответил я. — Только боюсь, что не к войне с фашизмом, а к дележке…

Сацункевич рассказал о положении в районе. Еще весной, когда наш начальник разведки Меньшиков побывал в его отряде, они вместе взорвали на шоссе Березино — Минск два моста и надолго парализовали движение. Были уничтожены все мосты в окружающих деревнях, гарнизоны противника вынуждены были убраться в районные центры, строить там дзоты и блиндажи.

У партизан отряда «Разгром» до встречи с Меньшиковым не было подрывного материала, и они ограничивались лишь организацией засад.

— Сделали немного, очень немного. Это были только укусы, а хочется ударить по-настоящему, так, чтобы враг кровью захлебнулся, — закончил Иван Леонович.

— Сейчас наша главная задача — парализовать железнодорожное движение. Взрывчатки у нас достаточно, и хранить ее в то время, когда враг рвется в глубь нашей Родины, было бы преступлением… В отряде есть подрывники? — обратился я к Сацункевичу.

— Есть. Есть и минеры, и артиллеристы, словом, представители всех родов войск.

— Надо выделить группу подрывников. Проведем совместную операцию.

— Отберу сейчас же, — ответил Сацункевич.

Под вечер, взяв с собой три мины, на участок Жодино — река Плиса вышла группа партизан под командованием Ивана Любимова. На другой участок: Марьина Горка — Осиповичи вышла группа Гавриила Мацкевича. Местность для партизан нашего отряда была незнакома, и я попросил Сацункевича выделить для нас проводников.

Через день Луньков выбрал из отряда «Разгром» семь партизан, подготовил их и, снабдив взрывчаткой, отправил на участок железной дороги Жодино — Борисов.

Наконец появился долгожданный Меньшиков. Рано утром я дремал в землянке, как вдруг почувствовал чье-то прикосновение, раскрыл глаза и увидел его энергичное, радостное, улыбающееся лицо. Рядом с ним стояли разведчики Кирдун, Николай Денисевич, Николаев. Они с честью завершили свою «командировку».

Мы познакомили Меньшикова с новыми партизанами и опять поручили ему руководство разведкой.

Наш отряд быстро рос: приходили бывшие военнослужащие, колхозники, рабочие и интеллигенция. Это очень радовало, одновременно приходилось быть бдительными, так как немецкая разведка могла легко подсунуть шпиона.

Часто я с завистью смотрел на командиров других отрядов: они могли свободно переходить из одного района в другой. У нас же такой свободы действий не было. Мы должны были как можно ближе держаться к Минску, поддерживать связь с подпольщиками города и всячески помогать им. Недаром мы носили почетное наименование «Отряд особого назначения».

Действовать возле Минска нелегко: леса маленькие, много населенных пунктов с сильными вражескими гарнизонами, много шоссейных и железных дорог. Поэтому мы придерживались принципа «не количество, а качество» и принимали в отряд только хорошо проверенных людей. Нам понадобился человек, который бы специально занимался вновь пришедшими и проверял их преданность Родине.

— Придется тебе, Дмитрий Александрович, взяться за это дело, — сказал я Меньшикову.

— Справлюсь ли? — обеспокоенно свел он брови.

— Мы с комиссаром надеемся на тебя. Помни, что здесь ошибаться нельзя: принять в свои ряды шпиона — значит, погубить отряд, — сказал комиссар.

— Понимаю, — коротко ответил Меньшиков.

 

2

Состоялось партийное собрание. На повестке дня один вопрос: усилить помощь армии. Партизаны, свободные от нарядов, каждый день толпились у рации и с болью в сердце слушали сводки Совинформбюро. Снова отступала Красная Армия, отходя на юге все дальше и дальше в глубь страны. Хмурые и озабоченные коммунисты пришли на собрание. Сели на площадке за лагерем.

Секретарь парторганизации Николай Кухаренок встал. Он прошел с отрядом от Москвы до родного Минска. Преодолевая волнение, он срывающимся, хриплым голосом начал:

— Товарищи коммунисты, мы собрались в тяжелый для Родины час, когда фашистские орды, не считаясь с потерями, рвутся в глубь Советской страны. Красная Армия и весь народ напрягают силы, чтобы задержать ненавистного врага, который, безусловно, будет остановлен и отброшен. Нам, коммунистам, в этой священной борьбе выпало особо трудное задание. Мы должны во всем быть примером, должны показывать, как нужно ненавидеть и бить врага. Наша задача — напрячь все силы, чтобы партизаны наносили по врагу удары все более ощутимые. Этого требует Центральный Комитет партии, этого требует обстановка. Что нам делать сейчас? Главные удары должны быть нацелены на железные дороги, на вражеские коммуникации. Коммунисты отряда должны еще более усилить разъяснительную работу среди партизан, чтобы в такой ответственный момент среди нас не было места унынию и пассивности. Каждую минуту мы должны помнить, что являемся членами славной Коммунистической партии, под руководством которой советский народ придет к великой победе над фашизмом!

— Смерть фашистским захватчикам! — в дружном порыве поднялись коммунисты.

Начались выступления.

— Я как коммунист, — сказал Назаров, — обязуюсь не только быстро и точно выполнять все приказы командиров, но и усилить политическую работу среди местного населения.

Попросил слова Алексей Николаев.

— Здесь говорили о том, что надо вести политическую работу среди населения. Это ясно как дважды два. Мне хотелось бы обратить внимание товарищей на то, что недостаточно вести разъяснительную работу, нужно также и помочь крестьянам. Партизанские отряды «Непобедимый» и «Разгром» уничтожили гарнизоны гитлеровцев в близрасположенных деревнях, оккупанты остались только в районных центрах и крупных населенных пунктах. Начинается уборка урожая, немцы стараются весь урожай забрать себе. Наша задача состоит в том, чтобы оградить крестьян от грабежа…

— Правильно! — раздались голоса.

— Не дадим отнять хлеб у советских людей, — громко сказал никогда не выступавший Юлиан Жардецкий.

— Не для того мы его сеяли, чтобы он достался грабителям.

Собрание кончилось. Луньков готовил группы подрывников для отправки на железную дорогу. Партизаны пошли по деревням побеседовать с крестьянами о сохранении урожая.

Вечером мы возвратились в свой лагерь. Партизаны уже соорудили шалаши рядом с лагерем Сацункевича и теперь занимались приготовлением ужина. Весело трещали сухие ветки, аппетитно пахло жареным. Начальник штаба назначал ночные наряды.

Около рации толпились партизаны, они, видно, только что прослушали сводку Совинформбюро и теперь оживленно ее обсуждали.

— Откуда они, сволочи, берут столько техники? — угрюмо произнес Жардецкий. — Каждый день на фронтах мы уничтожаем сотни машин, а у них опять новые.

— Отец, — ответил ему Карл Антонович, — на немцев работает вся европейская промышленность, которая досталась им почти без боев. А наши эвакуированные в глубь страны заводы лишь недавно возобновили работы. Скоро и мы выпрямимся во весь рост.

— Ты говоришь, работает вся европейская промышленность, — не отставал Жардецкий, — но союзники могут ведь разбомбить их военные заводы…

— Нет, отец, надеяться надо на самих себя. В немецкую промышленность вложены десятки миллионов американских долларов. Некоторые немецкие военные предприятия и теперь приносят прибыль американским капиталистам. Конечно, союзники бомбят военные заводы, но… с оглядкой: как бы не нанести себе ущерба!

— Но, — возразил опять Жардецкий, — союзники воюют в Африке.

— Африка, — иронически повторил Добрицгофер, — в Африке всего восемь немецких дивизий. Там, по сути дела, не война, а что-то вроде маневров. Берлин превозносит своего Роммеля, Лондон прославляет полководческий гений Монтгомери. А всю тяжесть войны несет советский народ.

— Да, тяжела ноша, — согласился Юлиан Жардецкий. — Выходит, нам одним долбать фашистов?

— Нет, не одни мы, — вставил подошедший комиссар. — Поднимаются патриоты всех оккупированных стран: поляки, албанцы, югославы, чехи, болгары, французы… Во всех странах героически борются коммунисты-интернационалисты… Такие, как наш дорогой Карл Антонович, — кивнул он на Добрицгофера.

— Когда наша армия перейдет границу, тогда союзники вынуждены будут открыть второй фронт, — сказал Карл Антонович и обернулся ко мне: — Правильно я говорю?

— Похоже на правду, — подтвердил я.

Я передал Лысенко радиограмму, в которой сообщал, что боеприпасы кончаются. В тот же вечер получил ответ:

«Подготовиться к приему самолета».

На следующий день около деревни Маконь мы нашли подходящую площадку, подготовили сигнальные костры и с нетерпением стали ждать известия из Москвы.

В первых числах августа мы приняли два самолета с боеприпасами и взрывчаткой. Взрывчатку распределили между отрядами. Подрывные группы стали каждую ночь выходить на отведенные им участки. Несколько групп мы послали на шоссейные и грунтовые дороги, чтобы преградить немцам доступ в деревни.

В это время на полях под охраной партизан шла уборка урожая. Обмолоченное зерно крестьяне делили между собой, прятали в ямы, пекли партизанам хлеб.

Немцы узнали, что мы по ночам принимаем самолеты, и по ближайшим гарнизонам стал расходиться слух, будто в смолевичских лесах высадился крупный десант Красной Армии. Постоянные взрывы на железных дорогах Минск — Борисов и Минск — Осиповичи заставили оккупантов поверить этой легенде. Естественно было снова ожидать нападения больших сил противника. Мы с Сацункевичем, взяв по нескольку партизан из каждого подразделения, создали сильную боевую группу обороны лагеря.

После боев с карателями, придя в лагерь, мы стали рассматривать документы убитого эсэсовского офицера.

Из имевшейся у него топографической карты было видно, что немцы точного расположения нашего лагеря не знают. На карте было отмечено несколько предполагаемых мест партизанских стоянок, но ни одно не совпадало с действительным. Оккупанты знали лишь, где находится наша приемочная площадка. Среди документов нашли приказ командира эсэсовской дивизии, в котором коменданту шипьянского гарнизона предписывалось усилить охрану дорог и подходов к железнодорожному полотну, установить точное местонахождение нашего отряда, его численность и вооружение.

После короткого совещания с Сацункевичем было решено переменить стоянки лагерей. Сацункевич остался в здешних лесах, наш отряд подался на юг, в лес Червонный бор.

Долгое время наш отряд являлся как бы основной базой и связующим звеном между партизанскими отрядами и Центральным штабом партизанского движения. Центральный штаб снабжал партизанские отряды всем необходимым, используя для этого самолеты, готовил и забрасывал рации с радистами, подрывников, разведчиков и даже переводчиков.

Директивы и указания адресовались мне, а я уже передавал их отрядам и конкретизировал в соответствии с обстановкой. Сначала директивы шли за двумя подписями — Григорьев и Пономаренко. Затем стали поступать шифровки только за подписью П. К. Пономаренко. Это взволновало меня: ведь мой код был известен только Григорьеву. Мелькнула и такая мысль, а не провоцирует ли нас гитлеровская разведка или контрразведка? От этой мысли даже в холодный пот бросило.

Запросил Москву и немедленно получил успокоительный ответ, что наш код сообщен Пономаренко.

Ну, что ж, все в порядке. Продолжая оказывать помощь партизанским отрядам в северо-восточной Минской зоне, я поддерживал непрерывную связь с Пантелеймоном Кондратьевичем и получал от него добрые советы и очередные задания. Ведь сам Пономаренко не хуже меня знал Минск и его окрестности, да и вообще всю Белоруссию, поэтому его распоряжения всегда отличались четкостью и конкретностью.

Особенно мне запомнились его указания о наших связях с подпольщиками Минска. Он настойчиво требовал расширения связей, подчеркивая при этом, что контакты с подпольщиками характеризуются тем, что мы связываемся в большинстве случаев с приходящими к нам по своей инициативе патриотами из Минска. Пономаренко предлагал тщательно проверять новых людей и активнее устанавливать связи с подпольными группами и организациями в самом Минске, посылая на такие задания наиболее преданных, опытных, умеющих соблюдать конспирацию товарищей.

Когда немцы проводили против нас карательные операции, мне приходилось руководить отрядами, оказавшимися в зоне наших действий. В этом случае мы избегали длительных боев с гитлеровцами. Затяжные бои были выгодны только им.

Мы маневрировали, наносили неожиданные удары с тыла и флангов, устраивали засады и, вырываясь из кольца окружения, расходились по разным маршрутам с тем, чтобы снова соединиться и бить противника крепким кулаком.

В конце августа 1942 года получили радиограмму с указанием передать руководство партизанским движением северо-восточнее Минска Центральному штабу партизанского движения и сосредоточить свое внимание на столице республики.

По моей просьбе Пономаренко подчинил мне отряд лейтенанта Тимофея Ивановича Кускова, насчитывавший около восьмидесяти человек. Отряд состоял из кадровых бойцов, попавших в первые дни войны в окружение, но сохранивших боеспособность и все качества армейского подразделения.

Кусков, как и ранее майор Воронянский, стремился во что бы то ни стало соединиться с частями Красной Армии. Нам стоило немалых усилий убедить его остаться в тылу противника.

— А как вы отнесетесь к тому, чтобы стать моим заместителем? — предложил я Кускову.

— Не должности и чины нас держат здесь. Готов!

Таким образом, наш отряд увеличился количественно и улучшился качественно.

За ночь мы переместились на новое место. Партизаны наскоро соорудили из еловых веток шалаши. Начальник штаба Луньков вместе с Меньшиковым обошел опушку леса, выбрал места для сторожевого охранения.

Неотложной была и другая важная задача: надо повидаться с нашими подпольщиками в Минске Кузьмой Матузовым и Георгием Красницким. За прошедшее время они, возможно, уже успели найти для выполнения наших заданий преданных патриотов.

Я вызвал к себе Гуриновича и Воронкова.

— Знаете, зачем я вас пригласил? — спросил я.

— Не столько знаем, сколько догадываемся, — ответил Воронков, тряхнув черными волосами. — В Минск идти?

— Не иначе! — улыбнулся Гуринович.

— Угадали, друзья, — сказал я. — Для начала я должен напомнить, что в первый раз вам сильно повезло: нигде не нарвались на провокаторов. А снова рассчитывать на «везенье» нельзя.

— Понятно, — сказал Воронков.

— Вы должны быть каждый момент готовы к худшему. Помните, что, кроме тех, которые сами продали свою душу фашистской разведке, находятся и такие, которых принудили шантажом, голодом, пытками. Помните, что провокатор в обличье обычного советского человека гораздо опаснее, чем эсэсовец в своем черном мундире с черепом и костями на рукаве.

— Да, черную душонку потруднее разглядеть, — сказал Гуринович. — Не тревожьтесь за нас, товарищ командир. Мы теперь опытнее, чем в первый раз…

Мы обсудили их задачу.

Воронков и Гуринович должны были встретиться с Матузовым и Красницким, выяснить, что им удалось сделать за это время. Затем подобрать людей, которые могли бы поддерживать связь между отрядом и минскими подпольщиками.

Весь день мы с комиссаром, Луньковым и Меньшиковым готовили разведчиков в поход. Они надели крестьянские рубахи, кепки и стали похожими на местных жителей. По-прежнему не было немецких документов. Поэтому Воронков и Гуринович взяли с собой по два пистолета и ручные гранаты, надеясь, что эти вещи в крайнем случае заменят им недостающие документы.

Меньшиков проводил Гуриновича и Воронкова через партизанскую зону и распрощался с ними за совхозом «Шипьяны». Отойдя от Меньшикова на пять — десять шагов, разведчики словно растворились во тьме ночи.

Утром мы с Кусковым вышли в ближайшие деревни.

Стояли солнечные дни; крестьяне спешили закончить уборку хлебов. В любую минуту могли приехать немецкие реквизиторы и дочиста ограбить. Убранный урожай население немедленно прятало.

Мы побывали в Жеремцах и Беличанах. Немецкие гарнизоны из этих населенных пунктов давно были выбиты партизанами, и крестьяне свободно занимались своим трудом. Из Беличан завернули в Юрдзишки. За Беличанами тянулись поля со скирдами необмолоченного хлеба.

— Что здесь? — спросил я подводчика.

— Рованичский совхоз, — бойко ответил он. — Заедем?

Я утвердительно кивнул.

Мы повернули на дорогу, обсаженную старыми липами, и спустя несколько минут приблизились к небольшому дому. Везде было пусто, только развешенное на заборе белье да торчащий в колоде топор свидетельствовали о присутствии людей. Вот к нам вышел высокий старик, белый как лунь. Поверх холщовых штанов была надета крестьянская рубаха, обут он был в лыковые лапти.

Невольно напрашивалось сравнение с рассохшейся бочкой — так дряхл на вид был старик. Казалось, тронь его, и он рассыплется.

— Иван Иванович, — поняв, кто мы, назвал себя старик и протянул руку.

Из-под густых седых бровей на меня пристально смотрели черные как уголь глаза. Сильное рукопожатие убедило меня, что внешность старика обманчива.

Мы сели на бревно возле дома, и старик рассказал, как пришли фашисты в совхоз, все разрушили и разграбили, потом, испугавшись партизан, убрались в райцентр Червень.

— А хлеб мы хороший вырастили, — старик показал рукой на сложенный в скирды хлеб.

— Почему же не обмолотили?

— Нечем обмолачивать, — развел он руками. — Немцы молотилку поломали. Теперь возвратятся и, чего доброго, сожгут хлеб… Вот мы и собираемся жечь наше жито, — печально заключил старик.

— Обожди, отец, не нужно торопиться, что-нибудь придумаем, — успокоил я старика. — Где у вас молодежь?

— Частью немцы угнали, частью в партизанах.

— А кто вами управляет? — спросил Кусков.

— Да никто, каждый сам себе хозяин: что хочет, то и делает, — засмеялся Иван Иванович.

— Вот мы возьмем и назначим вас руководителем совхоза, — пошутил я.

— Это можно, — серьезно проговорил старик, — хотя лучше было бы, если бы вы своего человека прислали, вроде как коменданта, а мы ему поможем.

Между тем с поля начали возвращаться крестьяне. Они работали каждый день, не зная, удастся ли воспользоваться плодами своего труда. Земля звала, и они шли на ее призыв.

Мы поговорили с рабочими совхоза, пообещали им помочь исправить молотилку и мотор.

На другой день Морозкин предложил послать комендантом в совхоз «Рованичи» партизана Сергея Романовича Белохвостика. Это был пожилой, всеми уважаемый человек, старый член партии, хорошо разбиравшийся в сельском хозяйстве. С первых дней войны он скрывался от оккупантов, потом вступил в наш отряд.

Мы позвали Белохвостика и все ему рассказали.

— Не уверен я, что справлюсь с этой задачей, но, если необходимо, пойду, — без особой радости согласился Сергей Романович и добавил: — Партийное поручение надо выполнять.

Было решено на подступах к совхозу выставить засаду, а для охраны Белохвостика выделить нескольких партизан.

— Подбери себе партизан, знакомых с кузнечным делом: нужно будет исправить молотилку и мотор, — сказал я.

Вскоре Белохвостик привел двух бывших кадровых рабочих-кузнецов Ленинградского судостроительного завода. Они заверили:

— Сделаем все, что возможно.

И вот «комендант» Белохвостик со своей командой вышел в Рованичи.

Через два дня партизаны доставили горючее, и отремонтированная молотилка весело заработала.

Крестьяне копали большие ямы, застилали дно досками и соломой и прятали зерно. Зерна было много; Белохвостик щедро наделял им нуждающихся крестьян из соседних деревень. Подсчитав, сколько зерна нужно будет на осенний и весенний сев, он совместно с местным комитетом рабочих совхоза припрятал в надежном месте необходимое количество зерна.

Кроме того, он спрятал несколько тонн пшеницы в лесу.

— Это для партизан. Если мы отсюда уйдем и придут другие — отдайте им, — сказал Белохвостик доверенным крестьянам.

К концу молотьбы мы навестили Сергея Романовича. Весь в пыли, облепленный соломой и мякиной, он орудовал возле молотилки. Работа шла весело и дружно.

— Как дела? Привык к новой работе? — спросил я Белохвостика.

— Прекрасно! Сколько хлеба спасли для народа, а фашистам — вот, — и он, показав кукиш, весело рассмеялся.

— Неправильно ваш комендант исполняет свои обязанности, — подойдя, шутливо сказал Иван Иванович, — Где это видано, чтобы комендант пыль глотал. Немец был… Так тот только палкой и нагайкой управлял.

Все рассмеялись.

Из совхоза «Рованичи» оккупанты не получили ни одного грамма зерна. При активном участии партизан во многих деревнях крестьяне успели собрать и спрятать хлеб. Только вблизи райцентров немцы обобрали крестьян до нитки. Смолевичский, Березинский, Пуховичский, Червенский и другие районы контролировались партизанами.

После разгрома вражеского гарнизона в Шипьянах оккупанты малыми силами на нас нападать не решались. По деревням распространились слухи об огромной силе партизан, про их пушки. Большие же силы немцы собрать не могли, так как каждая дивизия была нужна для фронта.

Легенда о силах партизан пугала оккупантов, и гарнизонные коменданты, чтобы избежать приказов свыше выступать против партизан, в рапортах своему начальству насколько могли раздували их количество.

Однажды над лесом послышался гул мотора. Мы, подняв головы, вглядывались в ясное небо. Шум приближался, и мы увидели немецкого разведчика. Он медленно, как ястреб, высматривающий добычу, кружился над нашими головами.

— Воздушный пират рыскает, — проронил Луньков.

— Уже авиацию против нас стали высылать. Значит, тошно им, — радостно сверкая глазами, проговорил Карл Антонович.

— Нашел чему радоваться, — пожал плечами партизан из «новеньких».

— А зачем унывать? — заспорил Добрицгофер. — Даже противник признает, что мы — сила…

— Ни радоваться, ни унывать времени нет, — перебил я. — Лучше побыстрее сменим стоянку.

Перемещались недолго. К вечеру были на новом месте. Для костров собрали сухие ветки, чтобы было меньше дыма, ночью вообще костров не жгли.

Наши партизаны просачивались сквозь заслоны гитлеровцев и продолжали пускать под откос эшелоны.

Одним из лучших подрывников был Константин Сермяжко, которого мы хорошо знали: он приходил к нам делегатом от отряда «Непобедимый».

Сермяжко был назначен командиром группы, в которую вошли Мацкевич, Пастушенко, Афиногентов, Ларионов, Тихонов и другие лучшие подрывники обоих отрядов.

Зачастую Сермяжко сам выбирал места для диверсий.

Вспоминаю один наш разговор втроем.

— Выбери участок железной дороги, на котором ты будешь действовать, — сказал Кусков, развернув карту. — Я предлагаю участок Смолевичи — Плиса, он слабее охраняется.

— Зато и эшелоны идут там медленнее — меньше вагонов окажется под откосом, — покачал головой Сермяжко. — Лучше идти на участок Михановичи — Руденск.

— Тебе известны последние донесения разведчиков? — спросил я его. — На этом участке сильная охрана, на полотне всю ночь горят костры… Понимаешь, куда идешь?

— Понимаю! Фашистов уничтожать, — не смутился Сермяжко. — Я и мои товарищи — коммунисты — выбираем самый тяжелый участок. На нем-то мы и принесем больше пользы. Обещаю, что задание будет выполнено.

Отказать ему было невозможно, и Кусков коротко ответил:

— Выполняй!

Группа выстроилась на лесной поляне. Мы проверили оружие, боеприпасы, обмундирование; все было в порядке.

— В поход! — скомандовал Сермяжко, и подрывники цепочкой тронулись в опасный путь.

Они шли быстро, скоро минули деревню Комиссарский Сад и вышли к шоссе Березино — Червень. Здесь залегли в кустах и долго прислушивались. Как будто ничего подозрительного. Тем не менее группа перешла шоссе только после того, как Мацкевич, оставив товарищей, подполз по траве ближе и тщательно осмотрел весь участок, где предполагалось осуществить переход.

В эту же ночь подрывники достигли шоссе Минск — Осиповичи.

Начинало светать, когда партизаны бегом под самым носом у противника проскочили шоссе и кустами двинулись дальше. Скоро кустарник кончился, впереди — голые поля.

— Что будем делать, товарищи? — шепотом спросил Сермяжко окруживших его партизан.

— Ты командир, как прикажешь, так и будет, — отозвался Тихонов.

— Давайте здесь дневку сделаем, — предложил Мацкевич.

Так и решили. Партизаны забрались в самую гущу кустов, заросших высокой крапивой. В трехстах метрах от них, в деревне Моторово, находились обнесенные колючей проволокой фашистские дзоты. Весь день, сменяясь по очереди, подрывники вели наблюдение за вражеским гарнизоном.

К вечеру простудившийся в прошлую ночь Ларионов стал кашлять. До боли сжимая зубы и засовывая в рот траву, он старался заглушить кашель, но все было напрасно.

— Не могу… — задыхаясь от кашля, простонал он. — Набросьте мне на голову побольше одежды.

Товарищи выполнили его просьбу. Теперь, под тужурками, Ларионов дал волю своему кашлю. Тяжелая груда одежды, наваленная на него, содрогалась, зато кашля не было слышно.

Дождавшись темноты, партизаны пошли дальше. Кашель у Ларионова затих.

— Как мы с тобой подойдем к железной дороге? Вдруг опять забухаешь, — ворчал Тихонов.

Ларионов виновато смотрел на товарищей, молча грыз малиновые стебли — лечился на ходу.

Ночью группа достигла очень извилистой в этих местах реки Свислочь. Она холодно поблескивала в темноте. Налево — деревня Лешница. Сермяжко знал, что, хотя возле нее имеется брод, идти туда опасно. Недолго думая, Константин сбросил сапоги, снял одежду и вошел в воду. Найдя удобное для переправы место, он дал знать товарищам, и скоро вся группа была на другом берегу.

На рассвете партизаны остановились в лесу, недалеко от железной дороги. Лежа в кустах, они видели, как один за другим с грохотом проносились поезда. Сермяжко и Мацкевич вышли на разведку. Вблизи железной дороги они залегли и, замаскировавшись папоротником, стали наблюдать. Блестели на солнце рельсы; по полотну расхаживали по трое немецкие охранники. Разведчики внимательно следили за каждым их шагом. Вот одна тройка повернула в сторону от полотна и исчезла. Приложив к глазам бинокль, Мацкевич увидел замаскированный дзот.

— Смотри, — толкнул он в бок Сермяжко, передавая ему бинокль.

В этот момент из дзота вышла другая группа патрулей.

Разведчики осторожно перебрались в другое место, тщательно осматривая полотно железной дороги. К востоку железнодорожная линия шла под уклон и за поворотом пропадала из виду.

Сермяжко остался вести наблюдение, а Мацкевич пополз за товарищами. С наступлением темноты вся группа собралась около Сермяжко. С насыпи слышались голоса немцев.

На восток чуть ли не через каждый час шли тяжело нагруженные вражеские эшелоны.

— Пошли, — прошептал Сермяжко Мацкевичу и Тихонову, а оставшимся приказал: — Обеспечить безопасность отхода.

Используя каждый пень и ямку, три партизана тихо ползли по просеке. И если иногда под тяжестью тела хрустела нечаянно задетая ветка, они мгновенно замирали, долго прислушивались.

Впереди полз Сермяжко, стараясь удалять с пути сухие ветки и осматривая каждый камень.

Прошло больше часа, пока подрывники подползли к полотну. В трех метрах от них слабо светились стальные полосы рельсов. Сильно бились сердца, немножко дрожали руки. Подрывники напрягли слух. По полотну прохаживались патрули. В стороне мелькнул огонек карманного фонаря — партизаны плотнее прижались к земле. Разговаривая, мимо прошли два гитлеровца. Вдали, по обеим сторонам от подрывников, загорелись огни — это согнанное немцами население начинало жечь костры. Костры могли в любой момент загореться и возле них. От этой мысли по спине пробежали мурашки. Неужели задание не будет выполнено?..

Костры все приближались, и вот уже в двухстах метрах от партизан, словно факел, запылал большой костер. К нему подошли покурить охранники.

— Время, — тихо проговорил Сермяжко и пополз к рельсам; Мацкевич и Тихонов следили за обеими сторонами.

Константин быстро вырыл под рельсами ямку, заложил туда мину, тщательно ее замаскировал.

— Мина поставлена! Отходите! — отползая от полотна, шепнул он товарищам.

Остановившись в вырубленном лесу, партизаны услышали перестук колес идущего эшелона. Шум все нарастал, и вот, ярко освещая путь, показался паровоз. Он шел навстречу своей гибели. Расстояние между эшелоном и миной все сокращалось. Вот осталось только сто метров. Теперь уже не было такой силы, которая остановила бы мчавшийся тяжелый эшелон.

— Бежим! — сказал Мацкевич, и все бросились к лесу.

Оглушительный взрыв! Воздушной волной подрывников свалило на землю. В стороне у полотна взвился к небу огненный столб и одновременно раздался оглушительный треск: вагоны налезали друг на друга, корежились, как спичечные коробки. Слышались крики раненых.

Поднявшись, подрывники снова бросились бежать к товарищам. Сердца, казалось, хотели вырваться из груди.

Обезумевшая железнодорожная охрана открыла частую, но беспорядочную стрельбу, к ним присоединились уцелевшие от взрыва гитлеровцы из охраны эшелона…

Партизаны уходили в глубь леса. Задание выполнено. Под носом у охраны уничтожены паровоз и двадцать вагонов, под их обломками нашло себе могилу немало фашистов. Позднее стало известно, что железная дорога на этом участке не работала около двух суток.

Отойдя на несколько километров, партизаны остановились отдохнуть и закусить.

В резерве у них оставалась еще одна мина, ее тоже нужно было использовать. И они, посоветовавшись, повернули к железной дороге Минск — Бобруйск, перешли ее, так как с той стороны были лучшие подходы для минирования, меньше гарнизонов и местность не такая открытая.

Небо затянуло тяжелыми тучами, стало совсем темно. Подрывники сбились с пути. Напрасно Сермяжко смотрел на компас — он был испорчен.

Неожиданно вышли на прогалину, и неподалеку раздалась немецкая команда:

— Хальт! Хальт!

Партизаны залегли, в тот же миг над их головами засвистели пули.

— Не стрелять! Отойти назад! — подал команду Сермяжко. И вся группа молча поползла назад, сделала большой круг и вышла к дороге.

— Теперь я сориентировался, — обрадовался Сермяжко, — до рассвета будем в Кайковском лесу.

Лес оказался небольшой, редкий, оккупанты большую часть его вырубили.

Рассвело. Послышался стук топора и немецкий говор. Подрывникам пришлось весь день просидеть в мелких мокрых кустах, и только вечером они тронулись в путь. Поздней ночью добрались до деревни Кохановичи. Она находилась в двенадцати километрах от Минска. Здесь было много гитлеровцев; поблизости от города они чувствовали себя спокойно.

Идти, не зная обстановки, нельзя. Сермяжко подозвал к себе Мацкевича:

— Гавриил, сходи в деревню, осмотрись и, если возможно, достань проводника.

Мацкевич исчез в ночной тьме, вслед за ним медленно пошли товарищи, чтобы в случае опасности быть как можно ближе к нему.

Мацкевич осторожно подкрался к крайнему дому, прислушался и тихо постучал в окно.

— Это ты, Петр? — раздался глухой голос из дома. Мацкевич насторожился. Было ясно, что хозяева кого-то ждут. Медлить нельзя.

— Неужели не узнал? — тихо проговорил Мацкевич.

Открылась дверь, и Мацкевич, приготовив автомат, ощупью вошел в комнату, зажег карманный фонарик.

Маленький полный старик, поняв, что ошибся, бормотал дрожащим голосом:

— Кто вы?.. Кто вы?

— Успокойся, отец, я свой. В деревне немцы есть? — в свою очередь спросил Мацкевич. — Только не ври, а то… — и Мацкевич выразительно поднял автомат.

— Есть, — пробормотал старик.

— Где?

— В школе… около двадцати…

В это время во дворе послышались шаги, и кто-то постучал в окно.

— Кто? — Мацкевич схватил старика за руку.

— Мой сын, — испугался старик.

— Полицейский?

— Нет…

В окно опять постучали. Старик пошел открывать, а Гавриил стал за дверью, держа в одной руке автомат, в другой — фонарик.

В сенях раздались шаги. Мацкевич нажал кнопку, и узкий яркий луч скользнул по лицу пришедшего парня. Он был очень похож на старика, только выше ростом и шире в плечах. Парень от неожиданности растерялся, отскочил в сторону.

— Стой! — строго приказал Гавриил. — Я партизан.

Парень остановился, щурясь от яркого света.

— Нам нужен проводник, — продолжал Гавриил, — возьми еды и пойдем.

— Куда идти?.. Не могу я… — застонал парень.

— Поторопись, сопротивляться нет смысла — дом окружен, — предупредил Мацкевич.

— Иди, сынок, они вооружены, — сказал старик и, вынув из шкафчика кусок хлеба, подал сыну.

Мацкевич привел проводника к товарищам. Сермяжко сказал парню, чтобы он коротким и безопасным путем вывел их к железной дороге.

До рассвета подрывники благополучно прошли шоссе Минск — Слуцк. Уже совсем близко был Минск, а в нескольких километрах находилась железная дорога.

Начало светать. Усталость одолевала партизан. Их проводник воспользовался этим и незаметно исчез. Подрывники оказались в тяжелом положении. Было неясно: просто ли трус парень или пособник оккупантов? Если пособник, надо ожидать преследования и усиления охраны железной дороги.

Сермяжко решил отвести группу подальше от места, где от них удрал проводник. Переменили направление и вскоре приблизились к небольшой речушке, благополучно перешли ее.

Уже окончательно рассвело. Идти дальше было опасно.

Партизаны подготовили гранаты, залегли в кустах у большака и повели наблюдение за дорогой.

День прошел спокойно. Никто их не разыскивал и не преследовал.

С наступлением темноты партизаны двинулись дальше и через два часа достигли полотна железной дороги.

На участке, куда они вышли, еще ни разу не появлялись подрывники. Немцы чувствовали себя спокойно, не веря, что партизаны могут осмелиться так близко подойти к Минску. Но в том-то и преимущество тактики партизан, что они появлялись именно там, где их не ждали.

Сермяжко, Мацкевич и Пастушенко, убедившись, что охраны поблизости нет, подползли к полотну; они действовали быстро и осторожно.

Мина заложена.

Недолго пришлось ждать эшелона.

Сильный взрыв был слышен даже в Минске, и это еще раз напомнило оккупантам, что на белорусской земле для них не будет спокойного уголка. Взрывом уничтожено двадцать пять платформ с танками и пушками, на двое суток была выведена из строя железная дорога.

А подрывники, обойдя вражеские гарнизоны, благополучно вернулись в лагерь. Константин Сермяжко коротко отрапортовал:

— Два эшелона спущены под откос. Группа потерь не имеет.

После десятидневного пребывания в Минске возвратились Гуринович и Воронков. Пришли довольные. В штабном шалаше они рассказали о проделанной работе.

…После двух дней пути Гуринович и Воронков достигли Минска. В город вошли ночью: по дороге им не удалось узнать о положении в Минске, и поэтому решили идти прямо к сестре Воронкова — Анне.

У них с Анной было условлено, что, если опасности нет, окно в ее комнате будет приоткрыто. Воронков первым делом подошел к окну, попробовал его распахнуть. Оно слегка подалось. Тогда Воронков спокойно отодвинул горшок с цветами, нащупал ключ от квартиры. Это означало, что сестра дома.

Он тихо открыл дверь, по-хозяйски вошел в комнату, разбудил сестру и позвал Гуриновича.

Только теперь друзья почувствовали, как сильно они устали. Отказавшись от ужина, они залезли на чердак и быстро уснули. Анна не спала — оберегала партизанский сон.

Утром она рассказала, что в городе спокойно и что она по-прежнему вне подозрения. Затем Анна привела жену Гуриновича, а около полудня и Матузова.

Он рассказал, что организовал подпольную группу.

— Фашисты тебя не подозревают? — прежде всего спросил Гуринович.

— Кажется, нет, — ответил Матузов — В группе мои старые знакомые. Ефрем Федорович Исаев, он сейчас работает управляющим имения Сенница. Иван Воронич — работник этого имения, Николай Прокофьевич Прохорчик, Мария Францевна Герциг, Антон Семенович Личко, Андрей Людвигович Касперович, Бронислав Андреевич Касперович, Елена Николаевна Устинович, Платон Самуилович Колейник, Алексей Николаевич Болбут, Нина Ивановна Чумакова, Мария Самуиловна Квитковская и Софья Адамовна Пуцикович.

— Люди проверенные? — спросил Воронков.

— Надежные. Будем еще проверять на деле… В группу также входит моя жена, Дарья Николаевна.

— Члены группы знакомы между собой?

— Знакомы, — кивнул головой Матузов.

— Это плохо… Если кто-нибудь один провалится, может выдать всю группу, — заволновался Воронков. — В дальнейшем учти: каждый член должен знать только тебя.

— Я не мог поступить иначе, — тихо сказал Матузов. — Исаев, Воронин и моя жена — старые друзья, и так уже вышло, что все вместе поклялись мстить оккупантам.

Гуринович дал Матузову несколько свежих номеров газеты «Правда».

— За это спасибо, но мы хотим действовать не только агитацией. Дайте нам мины, — с жаром проговорил Матузов.

— Пока еще рано, — возразил Гуринович, — сначала нужно закрепиться, всесторонне изучить свои возможности, а потом уже действовать.

Вечером Матузов, спрятав под рубашку литературу, оставил домик Анны Воронковой. Вскоре ушли и Вера с Михаилом. В этот вечер Гуринович решил встретиться также с Красницким.

Часа полтора спустя Вера привела к себе в дом Красницкого. На этот раз Гуринович и Красницкий встретились как старые друзья. Вера подала чай и горький хлеб местной выпечки. При тусклом свете керосиновой лампы Красницкий негромко рассказывал о положении на заводе.

— Много работы? — спросил Гуринович.

— Насколько я понимаю, это вы нам ее добавляете, — засмеялся Красницкий. — Вся территория завода заставлена разбитыми паровозами. Раньше привозили и вагоны, а сейчас нет места… Славно работают партизаны, но и мы кое-чем помогаем: отремонтированные нами паровозы долго не проездят. Рабочие и мастера работают спустя рукава, а где можно — вредят.

— Как же именно? — наклонился к нему Гуринович.

— А вот слушай… Около двух месяцев назад на заводе ремонтировался паровоз — заменяли цилиндры. Один токарь вкладывал втулку в кольцо, я в это время проходил мимо и остановился посмотреть. Я успел заметить, что кольцо внутри подпилено. Это место токарь быстро закрыл рукой, но я, как бы желая полюбоваться работой, убрал его руку. Токарь с ненавистью посмотрел на меня. — «Хорошо, хорошо, делай дальше», — сказал я, сделав вид, что ничего не обнаружил, и отошел. Токарь, это был Григорий Подобед, понял меня; через два дня он подошел ко мне и заговорил откровенно… Примерно так же я познакомился с мастером Глинским и токарем Вислоухим. Они тоже делают, что могут, — закончил Красницкий.

— Оккупанты не подозревают?

— Нет, мы так путаем распределение работы, что немцам трудно установить, кто чем занимался.

— В первое время затрудняются, а потом присмотрятся, — сказал Гуринович. — Так что ищите и другие формы конспирации. Нужно, чтобы вы как можно дольше удержались на этом заводе. Необходимо вывести из строя наиболее важные станки.

— Тяжело будет, ведь до войны за эти станки мы иностранным капиталистам платили золотом, себе отказывали, а платили, — вслух рассуждал Красницкий.

Гуринович перебил его:

— Теперь эти станки работают на немцев, их необходимо уничтожить.

— Я понимаю, — вздохнул Георгий и, помолчав, продолжал: — Вам, должно быть, нелегко проходить в город? Ведь у вас нет документов, а когда мы начнем действовать, вам будет еще тяжелее проникать сюда… Мне кажется, надо подумать о связных. У меня на примете есть один человек. Это моя соседка, Галина Киричек. Ее мужа взяли в армию в начале войны, и она осталась с грудным ребенком. Часто вечерами мы с ней беседуем. Оккупантов она ненавидит и, я думаю, согласится… Женщина с маленьким ребенком не вызовет подозрения у немцев.

— Она где-либо работает? — спросил Гуринович.

— Биржа труда дала ей освобождение от работы из-за ребенка.

— Пока осторожно намекни, чем она могла бы помочь партизанам, — сказал Михаил. — А завтра расскажешь мне.

Гуринович и Красницкий условились о новой встрече и распрощались.

Весь следующий день Гуринович сидел дома и читал газеты белорусских националистов. Пропаганда Геббельса надрывно кричала о победах гитлеровской армии.

А Вера бегала по городу, выполняя поручения мужа.

Днем пришел Красницкий и сказал, что Галина Киричек с радостью согласилась выполнять поручения партизан или подпольщиков. Тогда Гуринович сообщил Красницкому фамилию нашего связного, проживающего в Червенском районе, и пароль, по которому Галина Киричек свяжется с этим человеком.

Итак, две подпольные группы в Минске созданы. Связь с ними решили поддерживать через Галину Киричек и Анну Воронкову. Не найдена была только квартира для конспиративных встреч и хранения взрывчатки. Посоветовавшись, Гуринович и Воронков сошлись на том, что в данный момент самым безопасным местом для этой цели был дом Гуриновича. Во дворе этого дома находился небольшой сарайчик, в котором партизаны сделали тайник.

На второй день утром Гуринович и Воронков оставили город.

 

3

В начале сентября по ночам были уже легкие заморозки. Стали желтеть и осыпаться листья. С каждым днем все труднее укрываться в лесу.

По данным разведки, противник не собирался проводить против нас крупных операций. Партизаны, как обычно, выходили на железнодорожные коммуникации, взрывали пути, пускали под откос воинские эшелоны, нападали на мелкие гарнизоны и реквизиционные отряды.

Сейчас уже не было необходимости оставаться в болотах, и мы перебрались в более сухое место. Это был лесной массив около Красного Берега Червенского района. В стороне протекала река Волма, впадавшая в двух километрах от нашего нового лагеря в Свислочь. На прилегающих дорогах еще с весны были взорваны все мосты, и оккупанты не могли напасть на нас внезапно. Ближайший крупный гарнизон противника находился в районном центре Пуховичи. Мы всегда были в курсе деятельности гарнизона.

Другой карательный отряд противника численностью в 150 человек стоял за рекой Свислочь в Пудицкой Слободе. Мост через реку был сожжен, и, чтобы приблизиться к нам, немцам пришлось бы проехать восемьдесят километров через Червенский район. Правда, у карателей имелась хорошо замаскированная переправа, но разведчики вовремя обнаружили ее, и теперь она круглосуточно находилась под нашим наблюдением.

В середине сентября мы получили радиограмму с Большой земли:

«Сообщите обстановку и ваши возможности приема с воздуха группы литовских товарищей во главе с известным вам Береза».

Долго думал, кто может быть «Береза», но вспомнить так и не мог, хотя знал многих своих земляков, вынужденных эвакуироваться в глубь страны.

Подозвав к себе начальника штаба Лунькова и Кускова, показал им радиограмму.

— Примем?

— Еще бы! — весело отозвался Кусков. — Только нужно подобрать подходящую приемочную площадку, чтобы твои земляки не поломали себе ноги.

Мы пошли искать площадку. Излазив большой участок леса, мы оказались близ деревни Клинок. Раньше в этой деревне было более ста хозяйств, сейчас она была стерта оккупантами с лица земли и оставалась только на топографической карте. Большинство жителей погибло; те же, которые спаслись, ушли к родным или знакомым, а молодежь — в партизаны к своему земляку Иваненко («Лихому»).

Угрюмо глядели обожженные деревья, торчащие между развалинами домов с высоко поднимающимися голыми трубами. Возле деревни раскинулись богатые луга. Их никто не косил, среди пожелтевшей травы мелькали поздние полевые цветы. Везде было ровно и сухо, только на одном краю, который упирался в запущенную теперь рыбную плотину, виднелись кусты.

Место подходящее. Однако в трех километрах находится Пудицкая Слобода. Правда, нас разделяет топкая Свислочь, мосты через нее сожжены, и это гарантирует от внезапного налета карателей. Руководство не разрешало принимать самолеты, если противник или его зенитные точки находятся ближе семи километров от приемочной площадки. Но откладывать прием тоже было нельзя.

— Все будет хорошо, — видя мое беспокойство, проговорил Тимофей Иванович Кусков.

Искать новую приемочную площадку — значит потерять много времени, а заставлять ждать командование мы не хотели. «Поставим всех на охрану, а товарищей примем», — подумал я и написал телеграмму, что, хотя противник близко, условия местности и принятые нами меры позволяют принять груз и людей.

— Правильно! — взглянув через мое плечо, воскликнул Кусков. — Где в другом месте найдешь такую площадку?

Через некоторое время наша радиограмма уже летела в Москву, а через два дня был получен ответ:

«Завтра с 22.00 до 3.00 жгите костры. Сообщите о приеме».

Рано утром выступил Кусков. Партизаны нашего отряда перекрыли дороги, идущие к площадке с Пухович и Червеня. Во второй половине дня мы с Луньковым отправились на приемочную площадку. Там уже были разложены кучи хвороста, возле них, покуривая, лежали партизаны. Темнело. На западе догорала вечерняя заря, вскоре показались звезды.

В 23.00 с востока послышался гул самолета. Мгновенно запылали пять костров. Весело потрескивали облитые бензином сухие ветки. Над головами пророкотал самолет. Мы привыкли принимать грузы с транспортных самолетов, а тут был слышен мотор военного самолета. Кое-кто из партизан шарахнулся в сторону от костров. Начали сомневаться: не фашистский ли?

Сделав разворот, самолет снизился до четырехсот — четырехсот пятидесяти метров и, плавно покачивая крыльями, стал подавать световые сигналы, означавшие, что экипаж самолета передает партизанам привет с Большой земли.

— Свой, свой! — закричали партизаны.

Вдруг позади самолета раскрылись три парашюта. Самолет снова пролетел над кострами, покачал крыльями и, набрав высоту, повернул на восток; еще мгновение — и его не стало видно.

Видимо, управляемый опытной рукой, один парашют опустился прямо у костра. Я подошел к парашютисту, только что успевшему освободиться от лямок, не в это время партизаны потушили костры, и в темноте я не мог разглядеть его лица.

— Где найти командира отряда подполковника Градова? — спросил он у меня.

— Он перед вами, — ответил я и осветил карманным фонарем выпуклый лоб и тонкий нос с горбинкой. — Так это ты и есть Береза?..

Мы радостно обнялись.

С Ионасом Вильджюнасом мы впервые встретились под Москвой, защищая столицу от фашистских захватчиков, и подружились.

— Не знал, что тебя встречу здесь, — радовался Вильджюнас, — думал, кто такой Градов, и вот тебе…

— Да я, признаться, тоже не думал, что «Береза» — это ты.

— Вас только трое? — спросил я.

— Нет двое. Больше не могли поместить в военный самолет. Со мной радист и груз.

Вскоре партизаны привели радиста, принесли груз и сложенные парашюты. Пошли в лагерь.

Сзади нас, обступив плотным кольцом радиста, шли партизаны. Взяв у него все вещи, они расспрашивали о Москве, о Красной Армии. В лагере возле костра послушать рассказы прибывших собрались все партизаны. Мы впервые принимали людей с Большой земли. Кругом царило оживление. Ведь прилетевшие еще сегодня были в Москве, говорили с москвичами. Пригласили «Березу» поужинать. Угощали его картошкой и тушеной капустой с бараниной, он же выложил на плащ-палатку консервы, налил всем по стопке спирта.

— За дружбу народов! — поднял тост Морозкин.

— За свободу Советской Литвы! — сказал Луньков.

— За Коммунистическую партию! За быстрейший разгром гитлеровских захватчиков! — поднял алюминиевую кружку Вильджюнас.

Незаметно летело время. Мы с гостем вспоминали свою родину. Он рассказал про долгие годы, проведенные им в тюрьме при буржуазном правительстве, про короткую, но счастливую жизнь в Советской Литве. Я в свою очередь рассказал, как в восемнадцатом — двадцатом годах боролся с буржуазными националистами, задушившими тогда молодую Советскую власть в Прибалтике, как потом по указанию ЦК Компартии Литвы работал в подполье в Жемайтии. Там мне пришлось столкнуться с палачом литовского народа Плехавичюсом, который свирепствовал в Жемайтии, расстреливая без всякой вины мирных граждан. И хоть прошло много лет, я снова с досадой вспоминал о своей неудаче.

…В воскресенье стало известно, что Плехавичюс отправится из своего имения в местечко Палангу, чтобы до самого вечера проводить тактические занятия с охранно-полицейскими группами. Мы с товарищем решили перехватить его в пути и уничтожить. Пробрались к шоссе, притаились в кустарниках. В час дня к нам подошел наш разведчик, местный кузнец, и сказал, что, поскольку кирмаш (ярмарка) в другом местечке, то и он пойдет туда. Мы нехотя поднялись, потому что без него мы не могли действовать, так как не знали в лицо Плехавичюса.

Сидя в кузнице, мы уже собирались обедать Я взглянул в окошко и неожиданно увидел идущего вдоль речки по тропинке к шоссе мужчину с хлыстом в руке, в английском защитного цвета френче, с черными усиками. У меня не было сомнений, что это Плехавичюс, но для достоверности я попросил посмотреть кузнеца. Тот подтвердил, что я не ошибся.

Мы выскочили на улицу и, чтобы опередить Плехавичюса, бросились через кладки, по болотам и кустарникам, срезали угол и на шоссе вышли ему навстречу. На ходу договорились с товарищем, что я брошу гранаты, а он будет стрелять из парабеллума.

День был ясный, солнечный. По шоссе никакого движения, если не считать по-праздничному одетой женщины, шедшей навстречу Плехавичюсу. Мы оказались в середине между ним и женщиной. По обочине шоссе мы подходили все ближе и ближе. Вот уже до Плехавичюса не более двадцати метров. Я швырнул одну за другой гранаты и бросился в кювет. Они завертелись у самых ног Плехавичюса, но… не взорвались.

Мой товарищ открыл стрельбу из пистолета. Плехавичюс тяжело рухнул в кювет, и я подумал, что он упал, сраженный моим товарищем, но, когда он начал отстреливаться и звать на помощь, я понял, что он уцелел.

Женщина также подняла крик. Гранат у нас больше не было… Парабеллум — один на двоих. Пришлось отступить ни с чем…

…Советская власть в Литве была задушена, но литовский народ не прекращал борьбы. Во всех деревнях действовали партийные организации. При их содействии нам удалось добраться до Тельшаи, где нам сказали, что мы должны срочно выехать в Каунас. Там я встретился с представителем ЦК Компартии Литвы, который передал мне указание податься дальше на восток. Мне опять пришлось оставить родной край, на этот раз надолго.

— Теперь гитлеровцы опять выдвинули Плехавичюса. Придем на родину, может, еще придется столкнуться с ним, — спокойно проговорил Ионас Вильджюнас и, помолчав немного, добавил: — Если не нам, то другим. Сейчас в Литве борются десятки партизанских отрядов.

И Вильджюнас рассказал, что уже осенью 1941 года в Литве вели борьбу с оккупантами и их пособниками партизанские отряды Вито-Вилуно, Петрико, Симено, Розанауска, Вилимо, Лешмантоса и других верных сынов Родины. Много литовцев пало геройской смертью в борьбе, но партизанское движение все расширяется.

Следующей ночью с прилетевшего к нам транспортного самолета выбросились остальные партизаны группы Вильджюнаса. Они привезли с собой боеприпасы и две рации, которые должны были передать литовским партизанским отрядам.

Мы сообщили в Москву, что группу «Березы» приняли благополучно; в ответ получили приказание помочь ему достигнуть районов Вильно.

Вместе с Вильджюнасом составили маршрут передвижения.

К тому времени отряд Василия Трофимовича Воронянского вырос в бригаду. Она дислоцировалась в лесах в северо-восточной части Минской области, главным образом в Плещеницком районе, а сам Воронянский со своим штабом находился недалеко от озера Палик. Я послал к нему Гавриила Мацкевича с несколькими партизанами договориться, чтобы он принял группу «Березы» и через своих партизан отправил дальше.

Мацкевич долго не возвращался. Вильджюнас и его партизаны нервничали: они стремились скорей попасть в свои края и начать бить оккупантов. Вильджюнас просил посылать на боевые операции партизан из его группы.

— Успеешь повоевать, — успокаивал я его.

— Мы хотим бить врага. Вы имеете уже боевой опыт, и мы поучимся у вас, — настаивал Ионас.

Я, разумеется, согласился. Стокас, Борейша, Грицкунас, Вагонис, Гаведас и другие из группы Вильджюнаса совместно с нашими партизанами ходили в разведку и на железные дороги. Партизаны полюбили новых товарищей за смелость и находчивость. Мы с Кусковым постоянно привлекали Вильджюнаса к решению практических вопросов по руководству работой отрядов. Он помогал нам и вместе с тем приобретал опыт партизанской борьбы.

Возвратился Мацкевич и принес письмо. Воронянский писал, что он в настоящее время поддерживает связь с Минским подпольным обкомом партии, Белорусским штабом партизанского движения и с его руководителем — Петром Захаровичем Калининым. Василий Трофимович обещал принять «Березу», при помощи районных подпольных организаций безопасно провести его через зону своих отрядов до озера Нарочь, где действуют отряды партизан Советской Литвы.

— Спасибо, дружище! — схватил меня в объятия Вильджюнас.

И вновь знакомое чувство: грустно, что товарищи оставляют нас, и вместе с тем радостно видеть, как они рвутся в бой.

Еще до возвращения Мацкевича мы подготовили группу, которая должна была сопровождать Вильджюнаса. Он, Кусков и я обсуждали последние детали, когда к нам подошли подрывники Сермяжко и Усольцев. Всегда энергичные, находчивые и веселые, на этот раз они казались погруженными в глубокое раздумье.

— Что скажете, Константины? — спросил Кусков.

— Мы задумали одно дело, — переминаясь с ноги на ногу, проговорил Усольцев. — Вернее, Сермяжко задумал. Не знаем, одобрите ли?

— Говори, говори, — заинтересовался Кусков. — Если пришли — так, видно, что-то серьезное.

Сермяжко начал докладывать:

— Когда мы взрываем эшелоны, то повреждаем паровоз, десять — пятнадцать вагонов, а остальные остаются целы. Если в эшелонах техника, то она через несколько дней движется опять к фронту, а если в них гитлеровцы, то они открывают по нам огонь. Так вот мы и задумали уничтожать эшелоны полностью, а для этого нужно подрывать их в трех местах и потом брать штурмом.

— Дельно, — проговорил я.

Сермяжко продолжал свой рассказ, и мы убедились, насколько тщательно продумал он план уничтожения эшелонов.

— Обожди, Ионас Ионович, распахнем тебе через железную дорогу «широкие ворота», — предложил я Вильджюнасу.

— Хорошо задумано. Когда-нибудь и мы используем ваш опыт. Охотно подожду, — согласился он.

— Идите, готовьтесь к походу, — сказал Кусков Усольцеву и Сермяжко. — На задание берите только добровольцев.

Мы вышли из палатки.

Усольцев и Сермяжко повели отобранных людей на подготовительные занятия. Сермяжко обучал подрывному делу по изобретенному им способу. Афиногентов, Ларионов, Тихонов, Красовский и другие спрятались в траве, каждый из них держал в руке по веревке. Концы этих веревок были у Сермяжко. После выстрела из пистолета лежавшие в траве должны были одновременно дернуть свои концы веревок.

Неподалеку от подрывников занимался с двадцатью восемью партизанами из штурмовой группы Усольцев. Кеглевые шашки заменяли им воспламеняющуюся жидкость.

По сигналу Усольцева партизаны бросались в атаку на воображаемый эшелон. Одновременно с этим две пары подрывников впереди и сзади воображаемого эшелона «подрывали» рельсы, чтобы не могло подъехать подкрепление.

Весь день тренировались партизаны. Вечером к нам пришли инициаторы похода.

— Ну как, усвоили? — спросил я их.

— На отлично, — ответили оба в один голос.

— Да, но сейчас вы орудовали днем, а как выйдет ночью?

Сермяжко и Усольцев согласились, что нужно провести еще и ночные занятия. Эти занятия прошли не совсем удачно.

— Придется еще разок попробовать, — признался Усольцев.

— Не забудь, на железной дороге будет легче, там взрывы осветят местность, — напомнил ему Сермяжко.

К этому новому для нас методу готовились серьезно. Даже в день выступления, когда партизанам полагался отдых, они усердно занимались. После обеда их все же заставили разойтись по шалашам. Только Усольцев и Сермяжко не захотели отдыхать, они о чем-то озабоченно переговаривались, осматривали заряды, термитные кегли.

Желая убедиться, все ли готово, я зашел в шалаш подразделения Ивана Любимова. Он должен был сопровождать группу Вильджюнаса. Большинство партизан перед походом отдыхали. Сам командир чистил пистолет.

— В поход? — показывая на разложенные части пистолета, спросил я.

— Так точно, — ответил он.

— Задание вам ясно?

— Ясно! Выполним, товарищ командир.

— Где Жардецкий? — спросил я.

— Если срочно нужно, я здесь, — раздался из-под шинели его голос.

— Присядь, побеседуем, — предложил я и вынул из сумки карту.

Юлиан и Любимов присели. Я показал им, где Усольцев со своими партизанами подорвет эшелон. Любимов внимательно следил за моим пальцем, а Юлиан смотрел куда-то в сторону.

— Ты гляди сюда, соображай, как нужно будет вести людей, — предупредил я его.

— Ничего эта бумага мне не говорит. Хорошо здесь показан лес, но не показано, где растет дерево, где яма, где пень. Лучше уж без нее проведу.

— Какой же ты, Жардецкий, неисправимый, — злился Иван Любимов.

— Меня нечего исправлять, я вполне исправный. А провести — проведу так, что комар носа не подточит.

Ночью, в темноте, Жардецкий видел, как филин. Его уши ловили самый незначительный звук. Юлиан имел и еще одно преимущество: в походе никогда не уставал. Высокий, стройный, он, несмотря на свои пятьдесят лет, оставлял позади самых лучших ходоков.

Уходя от них, я пожелал им удачи.

Вильджюнас и его товарищи готовились к походу. У них было немало груза: две рации, батареи к ним, патроны, взрывчатка, много литовских газет и книг советских писателей. Все это они непременно хотели взять с собой. То же самое пережили и мы, выходя из Торопца. Каждый партизан группы Вильджюнаса сделал себе ношу по двадцать килограммов, и все же много вещей осталось. Вильджюнас смотрел на них с сожалением.

— Жалко оставлять? — спросил я.

— Да, — уныло ответил он. — Пока Москва пришлет, все это пригодилось бы.

— Оставь здесь, а что нужно, Воронянский тебе даст, мы ему позже возвратим.

— Спасибо, — крепко пожал мне руку Ионас.

Вечером повара приготовили превосходный ужин. Мы решили устроить проводы уходящим товарищам. Были разложены свежий хлеб, присланный из совхоза «Рованичи», свинина, соленые огурцы. В середине круга, весело потрескивая, горел небольшой костер.

— Прошу гостей к столу, — обходя партизан, приглашал Луньков.

— За удачный поход, — поднялся Кусков.

— Ура! — ответили партизаны.

Поздно ночью партизаны разошлись по шалашам, и оттуда еще долго были слышны приглушенные разговоры. Постепенно все затихло. Хорошо замаскированные, всегда бодрствующие часовые охраняли сон своих товарищей.

Рано утром выстроились партизаны, уходящие в поход. У всех подогнано обмундирование, вычищено оружие, чисто выбриты лица. У нас существовал обычай: если собираешься в поход, то не только подготовь оружие, но и почини да вычисти одежду.

— Смирно! — скомандовал начальник штаба Луньков, и строй замер.

— Товарищи, — начал я, — мы в тылу противника ведем священную борьбу с фашистскими захватчиками. Тяжел наш путь, но мы не одни, с нами весь народ. Сегодня одним из нас надлежит провести литовских десантников, другим — выполнить новую в нашей партизанской борьбе задачу. Командование верит, что как одни, так и другие с честью выполнят задания.

— Смерть фашистам! — прогремело в ответ.

— Родина не забудет ваших боевых дел, — продолжал я. — Будьте бдительны, нужно в любой обстановке быть хитрее врага. С этого дня пусть оккупанты сильнее почувствуют карающую руку партизан.

Подошли Усольцев и Сермяжко.

— Штурмовая группа… — начал докладывать Сермяжко, но я перебил его:

— Не надо, вижу, что подготовились.

Я осмотрел группу.

— Можете идти!

От отряда отделились Мацкевич, Жардецкий и другие разведчики. Они пошли вперед. За ними двинулась группа Любимова, затем мы с Вильджюнасом, сзади нас шла его группа и замыкающие колонну бойцы Сермяжко. В трех километрах от лагеря остановились, чтобы проститься.

— Спасибо, друг, за все, — обнял меня Ионас, — встретимся после победы.

— Привет родной земле! — только и успел сказать я. Вильджюнас, торопясь, обнял Морозкина, Кускова, Лунькова… Чтобы не выдать своего волнения, отвернулся в сторону и широкими шагами направился к своей группе. Перед поворотом он обернулся, помахал нам фуражкой и исчез за кустарником.

Через несколько дней возвратились группы Усольцева и Сермяжко. Они доложили о выполнении задания.

— Был гитлеровский эшелон, а теперь его нет, — пояснил Усольцев и добавил: — Ни одного целого вагона. Все там было: и танки, и пушки, и гитлеровцы.

Я знал, что Усольцев не преувеличивает. У нас установился строгий закон — сообщать только действительные результаты, и партизаны точно придерживались его.

Мы с Кусковым пожали руки всем партизанам. Затем повели с собой Сермяжко и Усольцева.

— Сообщим в Москву о вашей операции, пишите рапорты, — приказал я им.

По их отчету мы составили радиограмму:

«Тридцать восемь партизан подорвали около станции Жодино воинский эшелон с техникой в пятьдесят два вагона.

При этом было убито 22 фашистских солдата, ранено 19, уничтожены паровоз, 14 вагонов и тяжело поврежден весь состав. Ни один вагон не пошел на фронт. Движение по линии было остановлено на одни сутки».

В тот же день получили ответ:

«Советское правительство благодарит славных партизан и желает им новых успехов и подвигов во славу нашей социалистической Родины. Представьте отличившихся участников к наградам орденами и медалями».

Радиограмму я зачитал перед строем. В лагере был праздник. Позже выяснили подробности этой операции.

Когда партизаны вышли из лагеря, они несли с собой восемь литров бензина, несколько термитных кеглей, три заряда толовых шашек по шестнадцать килограммов каждый.

Пройдя тридцать пять километров, уже в сумерках зашли в небольшую деревушку. Из-за туч, нависших над деревней, выглядывала бледная полоска луны. До железной дороги осталось около десяти километров. Усольцев с Вильджюнасом и Любимовым решили заночевать в деревне.

Выставив посты, усталые партизаны легли в сараях на соломе. Под утро Сермяжко разбудил Усольцева.

— Костя, я с маленькой группой пойду в разведку, вы меня обождите.

— А стоит ли? — усомнился Усольцев. — Еще вспугнешь фашистов.

— Не вспугну, — усмехнулся Сермяжко. — До Судабовки — рукой подать, а я оттуда родом, там вырос, местность знаю, как свои пять пальцев. Разведаю расположение железнодорожной охраны.

— Иди, — согласился Усольцев.

Они условились, что встретятся в пяти километрах от железной дороги.

На рассвете с остальными партизанами вышел из деревни Усольцев. С целью запутать следы он выступил в обратном направлении, потом, сделав большой круг, по кустам пришел в условленное место и стал ждать. Начал накрапывать мелкий дождик.

В это время Сермяжко с товарищами подошел к железной дороге и в течение двух часов вел наблюдение, приглядывался к охране. Затем партизаны отправились к месту встречи.

Сермяжко забежал в деревню к своему старому знакомому и вернулся с большим куском бараньей туши.

Вскоре разведчики были с основной группой.

Нашли сухие, еще до войны заготовленные штабеля дров. Развели костер. Константин Константинович Тихонов молча разрезал мясо, а Андрей Иванович Ларионов заворачивал куски в тряпки, обмазывал глиной и клал в горячие угли. Скоро потрескавшиеся куски глины вытащили из костра, разбили и вынули запеченное мясо. В лесу запахло жареным.

— Учитесь, ребята, — говорил своим десантникам Вильджюнас.

— Жизнь всему научит, — ответил польщенный Ларионов.

С наступлением темноты Сермяжко ее своими разведчиками вышел к дороге на Судабовку. Спустя некоторое время к железной дороге начали подходить местные жидели. Немцы заставляли их жечь костры вдоль полотна железной дороги для предупреждения диверсий. Вдали показались два подростка. Сермяжко подполз к дороге, пригляделся, тихо позвал:

— Коля! Гриша!

Он узнал младших братьев. Выполняя приказ оккупантов, они тоже ходили жечь костры на железной дороге. Сермяжко использовал это и с помощью братьев уже пустил под откос два эшелона. В Судабовке стоял большой гарнизон полиции, и Сермяжко не мог заходить к себе домой, он встречался с братьями в условленном месте, недалеко от деревни.

Пареньки, предварительно оглянувшись назад, шмыгнули в сторону, откуда был слышен голос брата.

— Ты здесь, Константин? — не различая ничего в темноте, спросил Гриша.

— Я, хлопчики, я, — прошептал Сермяжко и обнял братьев. — На полотно?

— Куда же больше? — ответил Николай. — А вы в то же самое место? Выходит, придется опять посветить.

— Придется, — подтвердил Сермяжко, — но нам нужно пройти железную дорогу, пропустит ли охрана? — с улыбкой спросил он.

— А много? — поинтересовался Гриша.

— Около сорока.

— Гм, — Гриша в нерешительности покачал головой. — Многовато. — Но, подумав, решительно махнул рукой. — Сделаем.

Константин договорился с братьями, в каком месте и в какое время будут переходить партизаны железную дорогу, какой сигнал должны будут подать Коля и Гриша. После этого мальчики вышли из кустов на дорогу и продолжали свой путь.

Пошел дождь, поднялся ветер, сгибавший верхушки деревьев. В просветах кустарника показались огни костров.

Сермяжко подвел группу к месту, где должны были жечь костры его братья. Залегли. Издали трудно было отличить местных жителей от охраны. Константин смотрел на часы и ждал сигнала. Вот у одного из костров две фигуры начали гоняться друг за другом. Сермяжко понял: это его братья. Костер медленно гас.

— Пора, — сказал он Вильджюнасу и Любимову.

Они пожали Константину руку и вместе со своими партизанами поползли через поляну. В этот момент начал гаснуть и второй костер. Оставшиеся на опушке леса партизаны видели, как один за другим проскакивали через полотно черные фигуры. Облегченно вздохнув, Сермяжко тоже пополз к железной дороге. Недалеко от полотна, спрятавшись за пень, он заухал по-совиному. К нему, будто за хворостом, подошел Гриша и прошептал:

— Фашисты ушли далеко вперед. Возле костра справа свои люди.

— Ясно, — также шепотом ответил Константин и быстро отполз назад к товарищам.

— Начинаем, — шепнул он им.

Разделившись на три группы, партизаны поползли к железной дороге. Почти одновременно достигли полотна, вырыли ямы, положили в них мины и замаскировали гравием и щебнем; оставшуюся землю и щебень собрали в корзинки, отползли обратно и залегли, держа в руках концы веревок.

Недалеко от полотна лежали партизаны Усольцева.

— Порядок? — спросил Усольцев у Сермяжко.

— Сделано, — тяжело дыша от усталости, прошептал тот.

В это же время в километре от станции Жодино на полотно выползли еще два партизана из группы Сермяжко и быстро заложили мину.

Труднее пришлось Красовскому и Дмитрову. Они подкрались к костру, прислушались. Говорили по-немецки, значит, возле костра гитлеровцы. Красовский до боли кусал губы. Время шло медленно. Неужели не удастся поставить мину? Сразу из Минска примчится помощь, и товарищи окажутся в опасности. От этой мысли по телу пробежала дрожь. Ползти между костров нельзя — заметят.

Подрывники напряженно ждали. Наконец гитлеровцы, подняв воротники плащей-дождевиков, отошли от костра, поднялись на полотно и быстро зашагали к станции. Медлить было нельзя. Красовский и Дмитров моментально вылезли из укрытий и, сделав две перебежки, оказались около сторожки.

— Не шевелиться и не кричать, — задыхаясь от дыма, приказали они сторожам.

Старики, сидевшие у костра, подняли руки.

— Не бойтесь, — сказал Красовский, — мы свои люди.

Дмитров быстро поставил и замаскировал мину, протянул через полотно веревку, засыпал ее гравием. Вдали на полотне замелькали огоньки папирос. Это — патрули. Но теперь они уже не страшны.

— Сидите и ни слова, а то… — и Красовский красноречиво помахал автоматом.

— Что ты, сынок, мы православные, — перекрестился один из стариков.

Красовский нырнул в темноту. Патрули, не сходя с полотна, спросили у стариков пароль. Те ответили, и немцы пошли дальше.

Опасность миновала. Красовский вернулся к старикам.

— Как только услышите взрывы, убегайте в лес, — предупредил он их.

Дождь не унимался; у партизан от холода ныли суставы.

Наконец со стороны Минска послышалось пыхтение паровоза. Тяжело нагруженный эшелон торопился на восток. Подрывники сжали веревки, бойцы из штурмующей группы взяли в руки кеглевые шашки и гранаты. Паровоз уже проскочил мимо Афиногентова и Тихонова. Пройдя две мины, он приближался к последней. Вот он достиг ее.

Оба товарища с силой, как будто желая придать взрыву большую мощность, дернули веревки.

Под колесами блеснул огонь, и раздался оглушительный взрыв. Паровоз, подхваченный взрывной волной, подскочил вверх и, как раненое животное, повалился, в предсмертных судорогах вращая колесами.

Раздался второй взрыв. Это сработала мина Постушенко и Кулеша. Эшелон в белом вихре огня на миг показался из темноты и разорвался пополам. Визжали и скрежетали ломающиеся вагоны. Раздавшийся одновременно взрыв мины Афиногентова и Тихонова поднял на воздух хвост эшелона; ему ответили взрывы с флангов: справа — Дудкина и Давыдова, слева — Красовского и Дмитрова. От этих взрывов в куски разлетелись рельсы.

Но вот все стихло, все утонуло в ночной темноте. После грохота взрывов тишина неприятным щемящим перезвоном отдавалась в ушах. Вдруг неожиданно красный свет ракеты разорвал мрак и бледным светом осветил исковерканный эшелон. В тот же момент на изуродованное тело эшелона обрушился огненный ливень свинца. Это штурмующая группа Усольцева бросилась в атаку. Каждый из партизан до мелочей знал, что ему делать. Пулеметчики и автоматчики простреливали уцелевшие вагоны. Взрывы на флангах придали партизанам уверенность: они гарантировали, что противник внезапно не нападет.

— Ура! — сквозь треск огня послышался голос Сермяжко.

Из-под разрушенных вагонов вылезали гитлеровцы.

— Гранатами! — крикнул Усольцев.

Партизаны стреляли в упор, без промаха. Мацкевич с небольшой группой поджигал термитными кеглями платформы с танками и пушками.

Афиногентов, Ларионов и Тихонов бросились к уцелевшему пульману. От воздушной волны он покосился, но не перевернулся. Когда партизаны приблизились к вагону, оттуда выше их голов просвистела автоматная очередь. Все трое залегли.

— Обождите, — крикнул Ларионов. Он быстро добрался до полотна и швырнул в окно вагона две гранаты. Затем впрыгнул в вагон и изрешетил из автомата все купе. Прибежавшие товарищи помогли ему собрать оружие и документы, из которых позже выяснилось, что этот вагон был офицерским.

Железнодорожная охрана, полагая, что партизаны, как обычно, после подрыва и обстрела эшелона немедленно покинут полотно, решила смело «напасть» на места диверсии, зная заранее, что никакого сопротивления не встретит. Выждав некоторое время, гитлеровцы выскочили из расположенного недалеко дзота и, стреляя по сторонам, побежали к месту взрыва.

Их заметил Мацкевич.

— Пусть поближе подбегут, — прошептал он.

Прибежавшие гитлеровцы были сметены залпом партизан. В другом конце эшелона еще пятерых охранников уложила вторая группа прикрытия.

Оккупанты умели быстро восстанавливать поврежденный путь. Так и на этот раз: к месту взрыва сейчас же вышли два аварийных эшелона — один из Борисова, другой из Минска, но оба вскоре остановились перед разрушенным путем, не доезжая километра до разбитого воинского состава. Фашисты вылезли из вагонов и по обеим сторонам полотна поползли к разбитому эшелону, пуская в воздух осветительные ракеты и беспорядочно стреляя.

Увидев условный сигнал — зеленую ракету, Усольцев подал команду:

— Отходить!

Партизаны, на ходу вытирая пот, группами отходили в лес.

Перед Константином Сермяжко, словно из-под земли, выросли его братья.

— Что нам делать? Примите в отряд, все равно немцы расстреляют, — торопливо говорил Гриша.

— Не расстреляют, ребята, вы еще здесь пригодитесь, — глухо отозвался Сермяжко, хотя у него от этих слов кольнуло в груди.

В то время оккупанты, опасаясь, что жители не пойдут жечь костры на железную дорогу, после диверсий сторожей из местных жителей не расстреливали.

— Так что же делать? — с унынием спросил Коля.

— Идите домой и молчите. Вся железнодорожная охрана перебита. Сам черт теперь не догадается, в каком месте вы в эту ночь были. Идите, братишки! — Константин нежно обнял их и расцеловал.

Стрельба немного стихла, но опасность не миновала. Партизаны находились в одном километре от противника.

Нужно было торопиться. Усольцев и Сермяжко проверили партизан — собрались все.

— Пошли, — коротко бросил Сермяжко, и все быстро побежали к лесу. Сзади догорал эшелон. В дождливом небе широко раскинулось зарево пожара.

В условленном месте, в двух километрах от железной дороги, партизаны нашли Дмитрова, Красовского, Дудкина и Давыдова.

— Не ранены? — спросил их Сермяжко.

— Нет, — за всех ответил Дмитров. — Только фасон у меня, проклятые, испортили. — Ему осколком мины распороло плечо у ватной куртки.

Усольцев фонариком осветил его и увидел вырванный кусок материи.

— Счастье твое, парень, ведь тебе могло голову оторвать, — сочувственно проговорил Сермяжко.

— Они так и целили, да я вовремя отвернулся, — засмеялся Дмитров.

Унося захваченное у немцев оружие, партизаны торопились уйти подальше от места налета. Они подошли к деревне Трубенки. С пригорка еще видно было пламя пожара.

— Эх, вот бы так же стукнуть и по здешним фашистам, — показал рукой на Трубенки Андрей Ларионов.

— В другой раз, — умерил его пыл Усольцев.

На опушке леса партизаны решили отдохнуть. Они сели в кружок, достали из вещевых мешков жареную баранину, размокший от дождя хлеб и с аппетитом поели.

Ветер доносил звуки разрывов мин, пулеметные очереди.

— Пусть себе палят! — усмехнулся Дмитров.

Эхо этого взрыва пролетело далеко окрест. Это был сильный удар по врагу.

Мы остались довольны, что небольшая горстка партизан нанесла такой чувствительный удар по врагу.

 

4

Эсэсовцы в Пудицкой Слободе становились все активнее: с противоположного берега Свислочи они обстреливали наш берег, но переправляться не решались.

К этому времени Меньшиков установил связь с командирами партизанских отрядов Иваненко и Тихомировым. Иваненко, родившийся и выросший в деревне Клинок, собрал в свой отряд около пятидесяти партизан, в большинстве жителей окружающих деревень.

Тихомиров — младший командир Красной Армии, попал в окружение, долго метался вдоль прифронтовой полосы, но нигде ему не удавалось прорваться к своим. Тогда он с группой конников остался в белорусских лесах и начал партизанскую борьбу. Подчас тяжело было кавалеристам воевать в топких лесах, но еще тяжелее было отказаться от коня.

Когда в отряд приходили новые люди, Тихомиров подводил новичков к лошади, приказывал ее оседлать и сесть, а сам внимательно наблюдал со стороны. Если новичок все выполнял хорошо, Тихомиров похлопывал его по плечу и с улыбкой говорил:

— Парень будет хорошим партизаном.

— А коня дадите? — радовался тот.

— А коня придется самому достать, — сразу охлаждал пыл новичка Тихомиров и тут же успокаивал:

— Не унывай, возьмем у оккупантов. Хотя их лошади не так быстры, но ничего.

Тихомиров вихрем налетал со своими партизанами на небольшие гарнизоны противника. Так, летом 1942 года он напал на гарнизон местечка Пуховичи. Партизаны выполнили приказ командира: беречь в бою не только свою лошадь, но и лошадь противника. После боя они увели немало коней. Толстых бесхвостых немецких лошадей Тихомиров обменивал в деревнях на местных, более легких. Его отряд быстро рос, вскоре он уже насчитывал около ста пятидесяти всадников.

Отряд уничтожил сотни оккупантов. Конные разведчики сообщали о продвижении реквизиционных отрядов врага, и Тихомиров внезапно нападал на них.

Всякий раз, узнав про подготовку оккупантов к проведению карательной экспедиции, его отряд за ночь проделывал по нескольку десятков километров, и противник терял следы; а в это время партизаны Тихомирова оставляли лошадей под прикрытием, залегали возле шоссе в засаде, ожидая подхода немцев.

Вместе с боевой славой Тихомирова распространились и неприятные слухи о его неправильном отношении ко всем, без исключения, старостам, к учителям.

Я решил проверить эти слухи и, взяв с собой Меньшикова, направился к Тихомирову. Мы шли по просеке, как вдруг услышали треск ломаемых веток. Повернувшись, увидели трех всадников. Расспросив нас, они посоветовались между собой и согласились отвести нас в свой лагерь.

В лагере застали обычную картину партизанской жизни: одни мыли лошадей и чистили оружие, другие отдыхали.

— К вам, товарищ командир, — сказал один из сопровождавших нас всадников.

Навстречу нам поднялся молодой, высокий, стройный и плечистый блондин с открытым, мужественным лицом. Заметив Меньшикова, он, улыбаясь, подошел к нему и дружески обнял.

— Сорока на хвосте принесла соседей! — смеясь, громко проговорил он.

Потом Тихомиров протянул мне мускулистую руку и назвал свою фамилию. Очень светлые глаза его приветливо блестели.

— Как хорошо, что пришли, побеседуем.

Он отвел нас в сторону. Под небольшими елями, очищенными снизу от веток, мы увидели две полевые 76-миллиметровые пушки.

Я тронул Тихомирова за руку:

— Ого! Батарея!

— На шоссе нашли, — с гордостью ответил он.

— Как нашли? — не понял я.

— Очень просто. По шоссе шли гитлеровцы и везли эти орудия. Фашистов мы списали, а пушки взяли с собой. Снаряды тоже прихватили… Если хотите, пойдемте, посмотрим технику противника, — обратился он к нам.

Мне показалось, что Тихомиров любит похвалиться, но потом я убедился, что это была его обычная манера разговаривать.

— Видел, — отказался я. Мы пошли дальше и сели под деревом.

— Слышал я про ваших партизан — мастеров подрыва немецких эшелонов, — начал Тихомиров.

— Да, мы гордимся ими, — подтвердил я. — Мы также много слышали о вас хорошего, но кое-что рассказывают и плохое.

— Как так? — встрепенулся Тихомиров.

— Говорят, вы решили со всеми старостами разделаться? — взглянул я на него в упор.

— Вот в чем дело! — Лицо Тихомирова вспыхнуло. — Они с оккупантами обнимаются, а я, выходит, должен ихние плеши целовать!..

Он было выругался, но на полуслове оборвал себя.

— Не горячитесь, — взял я его за плечо. — Разве все старосты продались оккупантам? Среди них есть много наших людей, которые помогают народу.

— Я так понимаю: или с нами или с немцами, середины быть не может, — махнул рукой Тихомиров.

— Во-первых, некоторым патриотам приходится маскироваться… А во-вторых, есть люди, которые боятся, колеблются. Таких нужно убеждать и перетягивать на свою сторону.

— Сегодня я склоню его на свою сторону, а завтра его склонят оккупанты, и он опять переметнется в другую. Так он и будет метаться, — доказывал Тихомиров.

— С теми, кто действительно продался, мы поступаем сурово. Но мы не должны в каждом старосте видеть врага. Ведь партия учит нас поправлять человека, который совершил ошибку. Да одному и трудно выявить предателя, надо прислушаться к голосу народа, и он укажет предателя.

Владимир Тихомиров задумался.

— Может быть, ошибся, — тяжело вздохнул он, — но с первых дней войны в тылу врага я насмотрелся, как оккупанты мучают народ. Поэтому и не терплю их пособников.

— Надо же различать людей, а не стричь всех под одну гребенку, — возразил я. — Я слышал, товарищ Тихомиров, что вы не только к старостам, но и к учителям так относитесь… — сказал я.

— Нет! — вскочил он. — Это уж… — он запнулся. — Это уж наврали. Учителей я не трогал. А просто… Когда мы разбили один гарнизон, то я приказал учителям школы поскорее сматываться. Куда-нибудь подальше…

— В чем же эти учителя провинились?

Тихомиров пожал плечами.

— Ну, если они учат ребят в той школе, где немецкий гарнизон стоит, то, стало быть… — Он снова запнулся. — Стало быть, они фашистам подчинились и гитлеровскую пропаганду разводят…

Мы с Меньшиковым невольно переглянулись.

— И вы, товарищ Тихомиров, полагаете, что учителя, которые двадцать лет учили нашу молодежь любить свою Родину, которые воспитали многих советских патриотов, способны служить убийцам и палачам?

— Я думал, раз они работают в эсэсовском гарнизоне… — начал было он и тотчас замолк.

Я оглянулся — вблизи никого не было.

— Да, они работали среди эсэсовцев, но выполняли задания партизан, — тихо сказал я. — А теперь их гораздо труднее устроить… Понимаете? Ведь враг и силен, и коварен, и воевать против него только пулями да гранатами мало. Надо бороться также и умным словом, и осторожной разведкой.

— Я понял, — сказал Тихомиров. — Указания партии для меня закон. Теперь буду действовать осмотрительно.

— И к людям надо относиться бережно, — добавил я.

— Постараюсь.

После беседы мы с Меньшиковым собрались уходить. Уже прощаясь, Тихомиров спохватился:

— Что вы, обождите! Для вас готова повозка. Я провожу вас… Спасибо, что навестили меня, — говорил Тихомиров доро́гой. Когда мы выехали на широкий накатанный большак, он простился. Пообещал приехать к нам и, повернув обратно, привычной кавалерийской походкой пошел к своему лагерю.

Вороные, ступив на твердую почву, с места рванули крупной рысью.

— Лихой казак, — заговорил Меньшиков, думая о Тихомирове.

— Огонь парень, — вставил я и подумал, что отряду Тихомирова нужен хороший, волевой комиссар, который имел бы авторитет у командира.

— Как ваш командир? — спросил Меньшиков у партизана-возницы.

— В бою незаменим, везде успевает и себя ничуть не щадит. Еще никогда не приходилось показывать спину фашистам, — с гордостью ответил возчик.

— И никогда не отступали? — хитро прищурился Меньшиков.

— Один раз отступили, но здесь дело другого рода: захват крупных трофеев, — бодро ответил молодой партизан. — Нас было тогда шестьдесят человек; мы лежали возле шоссе, а их подходило полтораста, да сзади еще двигались две пушки. Командир посмотрел в бинокль и опять залег. Когда колонна прошла, мы ударили из пулеметов и автоматов по пушкам, и, пока противник опомнился, пушки уже были у нас в кустах… Известно, потом нельзя было не отступить.

Это была правда. По шоссейным дорогам оккупанты меньше чем по сотне не ходили. Мелкие подразделения иногда по нескольку дней ожидали подхода более крупных частей, чтобы вместе продвигаться в нужном направлении.

Подъехали к секретам нашего отряда. Из-за небольших густых елок выросла фигура Карла Антоновича.

Попрощавшись с возчиком, пошли тропинкой в свой лагерь. Скоро потянуло дымом, и между деревьями показались шалаши.

Морозкина, Кускова и Лунькова мы нашли в штабной палатке. Я рассказал им об отряде Тихомирова.

— Эх, объединиться бы нам в бригаду! — разошелся Луньков. — Мы — подрывники, тихомировцы — кавалеристы. Так бы развернулись под Минском!

— Только под Минском? — насмешливо взглянул на него Морозкин. — А я предпочитаю меньше шуму, да чтобы и в самом Минске крепкие корни пустить.

— Я за крупное соединение стою, — рубанул рукой Луньков.

На другой день Меньшиков явился ко мне с донесениями сельских партизанских комендантов.

— А как связь с другими отрядами?

— Сегодня вернулись разведчики от Сацункевича.

— Какие новости?

— Хорошие: Сацункевич сообщил, что он поддерживает связь с новым отрядом, которым руководит Веер.

— Большой отряд? — заинтересовался я.

— Около сотни… — ответил Меньшиков и, помолчав, хмуро добавил: — В деревне Зенанполье Тихомиров вчера вечером кого-то расстрелял.

Наутро вернувшийся из Зенанполья Меньшиков доложил, что там по просьбе жителей расстрелян предатель. У нас словно камень с сердца свалился.

Сацункевич сообщил, что 14 октября из-за фронта в его районе появилась конная группа. Командир отряда передает мне привет и просит прибыть к нему на встречу около деревни Стриево.

Я задумался. Не провокация ли немцев? Нужно проверить. Взяв группу партизан, отправился к Сацункевичу.

— Иван Леонович, вы уверены, что эта группа наша, а не противника?

Сацункевич пожал плечами:

— А откуда же ихнему командиру тебя знать? Да и потом у него ордена Ленина и Красного Знамени.

— Это еще не доказательство, — ответил я Сацункевичу.

Фамилии командира Иван Леонович назвать не мог.

Мы заблаговременно отправили в район встречи разведчиков и группу прикрытия. 15 октября 1942 года под вечер мы встретились. Мои опасения отпали.

Я издалека узнал Алексея Канидьевича Флегонтова, участника гражданской войны и партизанского движения на Дальнем Востоке; мы с ним познакомились в Москве осенью 1941 года. В 1941 году Флегонтов с отрядом партизан действовал в тылу противника в Подмосковье.

Алексей Канидьевич рассказал. Во второй половине августа 1942 года ЦК Компартии Белоруссии сформировал рейдовую группу — свыше ста всадников. Партия дала Флегонтову задание: поднять население на активную борьбу с фашистскими захватчиками. В конце августа на одном из участков Калининского фронта конная группа без потерь перешла линию фронта и углубилась в оккупированную врагом Витебщину. Продвигаясь по намеченному маршруту, партизаны-конники с боями перешли железную дорогу Полоцк — Витебск.

На следующий день группа форсировала Западную Двину южнее Полоцка. Значительной части партизан пришлось добираться до противоположного берега вплавь; те же из них, которые не могли плавать, переправлялись на бревнах или держась за лошадей. Местные жители помогли переправить на плотах обоз.

В первой половине сентября группа Флегонтова достигла района Камень — Лепель, где провела боевую операцию: взорвала двенадцать нагруженных автомашин противника и уничтожила восемьдесят четыре фашиста.

— В этом крепко помогли нам партизаны бригады Дубровского, — закончил Алексей Канидьевич.

Мы, в свою очередь, описали Алексею Канидьевичу обстановку в районах Минской области. Я подробно рассказал о Тихомирове. После беседы решили, что Флегонтов со своими конниками направится к Тихомирову.

Мы выделили ему проводников. В ноябре он вместе с Тихомировым создал бригаду.

В бригаду вошли кавалерийский отряд «Боевой» А. К. Флегонтова, 752-й отряд В. И. Ливенцева, отряды «Пламя» Е. Ф. Филипских, имени Сталина В. А. Тихомирова, «Красное знамя» Кузнецова. Партизанскую бригаду «За Родину» возглавил А. К. Флегонтов, заместителем у него стал В. А. Тихомиров.

11 марта 1943 года во время боя с карателями Флегонтов погиб. Позже отряды Филипских, Ливенцева и Тихомирова выделились из бригады и стали действовать самостоятельно. Вскоре на их базе возникли новые бригады.

Через несколько дней возвратился Любимов со своими партизанами. Он доложил, что благополучно провел группу Вильджюнаса в бригаду Воронянского, а оттуда в бригаду «Дяди Коли» — Лопатина Петра Григорьевича, где Ионас помог выявить проникших в бригаду предателей — литовских националистов.

Пришло время подумать о зиме. Оставаться здесь дальше было нельзя: рядом сильный гарнизон противника. Как только Свислочь покроется льдом, гитлеровцы не замедлят напасть на нас. Мы решили отойти на другую сторону шоссе.

И вот мы на новом месте. Под ветвистыми елями партизаны сооружают шалаши, повара устанавливают кухню.

В двух километрах от нашей стоянки — деревня Кленовка. В шести километрах протекает река Березина. Слева нашим соседом — отряд Сацункевича, на юго-западе — отряд Веера.

Мы с Луньковым, осмотрев местность вокруг лагеря, наметили «контрольные тайники» и выслали связных в соседние отряды. Они пригласили командиров к нам на совещание.

В назначенный день первым прибыл комиссар отряда «Разгром» Сацункевич. Под вечер приехал Веер с товарищами.

Высокий рост Веера скрадывался необычайно широкими плечами. Небольшие, слегка вьющиеся усы оттеняли мужественную красоту загорелого лица. Было ему лет тридцать пять.

Он представился, крепко пожал нам руки и скромно отошел в сторону.

Разговаривая, зашли в штабную палатку. Сацункевич по-хозяйски осмотрел стены, сделанные из лозы, стол, сбитый из досок, скамейки.

— Гм… неплохо, но зимой замерзнете.

— До зимы сделаем город, выстроим баню, Иван Леонович, и тебя пригласим попариться.

— Раньше нужно осмотреться, не готовят ли нам немцы веники, — смеялся Сацункевич.

Веер сидел в стороне, молчаливый и сосредоточенный.

— В соседи к вам мы пришли, — сказал я.

— Хорошим соседям рады, а друзьям — тем более, — ответил он.

— Как в отряде с оружием?

— Этого хватает, есть даже четыре миномета…

— А мины?

— Есть немного. Отняли у противника, — ответил он.

— Если нуждаетесь, можем кое-чем помочь, — сказал я и спросил: — Связь с Москвой держите?

Веер заметно оживился:

— Если можете, патронов дайте. Связи с Москвой у нас нет. А вы о нас можете сообщить?

Я видел, что Веер не из тех, кто любит говорить впустую и каждому встречному раскрывать свое сердце.

— Сообщим, — кивнул я.

— Спасибо, — он горячо пожал мне руку. — И если также мин подкинете…

— Мин пока нет. А каких нужно? Может, Москва пришлет.

— Батальонных.

— Запрошу, — пообещал я.

В палатку зашел Кусков.

— Начнем, пока совсем не стемнело, — предложил я и заговорил: — Насколько помогло нам объединение, мы убедились на опыте. Вспомним бои под деревней Валентиново в июле сорок второго… Фашисты попытались зажать нас железным кольцом и уничтожить. Не вышло! Потери противника были в несколько раз больше, чем наши. Примерно то же и в районе Потичево. Теперь нам необходимо определить районы действий каждого отряда и координировать нашу боевую деятельность. Кроме того, наладить обмен разведданными между отрядами.

— Ясно, — отозвался Сацункевич.

Луньков зажег лампу, и все склонились над картой.

Сацункевич и Веер попросили сократить им участки действий. Разумеется, у нас не было и не могло быть «сплошных», надолго установленных оборонительных линий. Основной задачей нашей обороны было держать под неослабным наблюдением районные центры, где сосредоточились крупные силы оккупантов.

Каждый партизанский отряд должен был на своем участке следить за действиями гарнизонов противника и с случае вылазки немцев в населенные пункты бить их из засад; через каждые пять дней мы должны обмениваться друг с другом информацией, а в случае непосредственной опасности немедленно ставить в известность об этом соседние отряды.

Закончив совещание, направились на «склад» боеприпасов.

Поздним вечером Сацункевич и Веер уехали.

Потекла обычная лагерная жизнь. Константин Сермяжко обучал подрывному делу новых партизан. Усольцев, Любимов, Луньков и другие обучали новичков стрелковому делу и тактике партизанской борьбы.

У нас набралось большое количество немецких автоматов, винтовок и пулеметов. Каждый партизан должен был изучить и знать оружие противника.

Однажды в штабную палатку вошли сибиряки Анатолий Чернов и Иван Леоненко. Они состояли в разведгруппе Меньшикова.

— Мы тоже хотим изучить подрывное дело, — сказал Анатолий. — Эшелоны под откос пускать.

— А разведчиками не нравится? — спросил я.

— Нет, что вы! — замотали они головами. — Разведку мы любим, но надо изучить и подрывное дело. Нам часто приходится проходить через железные дороги и шоссе; разведка не пострадает, если мы задержимся на полчаса, чтобы заложить мину, — одним духом выпалил Анатолий.

Леоненко добавил:

— Подрывное дело мы изучим в свободное время, только вы дайте разрешение на учебу.

— Прекрасно, друзья, — сказал я. — Поговорю с вашим командиром, чтобы отпустил вас на несколько дней для учебы.

Они ушли улыбающиеся, а я задумался. Почему бы не научить каждого партизана подрывному делу, так же как стрелять из автомата и пулемета?

Я пошел разыскивать Кускова, Морозкина и Лунькова, чтобы поделиться с ними своими мыслями.

Около самой палатки столкнулся с разведчицей Валентиной Васильевой. В ватных брюках, кирзовых сапогах и черном полушубке она больше походила на подростка-мальчугана, чем на девушку.

— Вы знаете, я к вам! — немного смутившись, сказала она.

— Ничего не знаю, — развел я руками.

— Мы с Дусей тоже хотим изучить подрывное дело, — пояснила она и подняла на меня глаза. В них было нетерпение.

— Больно много желающих. Этак на каждого и по одному эшелону не хватит, — пошутил я.

— Нет, я серьезно, — твердо сказала Валя.

— Конечно, учиться надо серьезно, иначе сама подорвешься.

— Выходит, я смогу учиться… — обрадовалась Валя.

— Идите и доложите Сермяжко, пусть зачислит вас в новую группу обучающихся.

Как ветер сорвалась Васильева и бросилась искать Сермяжко. Мне припомнился рассказ Кускова о том, как Валя попала в отряд.

…Было серое, холодное апрельское утро. Отряд зашел в деревню. К Кускову робко подошла плохо одетая девушка и несмело спросила:

— Вы командир?

Узнав, что она не ошиблась, девушка заплакала.

— Не могу больше… примите меня в отряд… Я хочу бороться с оккупантами. — Она подняла голову: — Не подумайте, что притворяюсь, нет, я комсомолка.

Валя рассказала о себе. Она выросла в далекой Сибири, там окончила среднюю школу и работала пионервожатой. Ей полюбилась работа с детьми, и она поступила на курсы воспитателей в Новосибирске. Окончив курсы, получила назначение в Ново-Борисов заведующей детсадом.

Целыми днями она занималась с малышами. Началась война. Гитлеровские стервятники безжалостно бомбили жилые дома. Детсад опустел. Валентина с группой товарищей подалась на восток, но попала в руки фашистов. Пригнали их в Минск и поместили в душные грязные бараки. Затем немцы повезли ее и других молодых девушек на станцию. Участь ясна — ехать в Германию.

Пятьдесят девушек втолкнули в товарный вагон и забили досками. Но как только тронулся эшелон, девушки начали пробовать выбраться из вагона. В соседнем находились юноши, также угоняемые в фашистское рабство.

Ночью один из парней вылез до половины из окна, уцепился за край крыши вагона и сумел выкарабкаться. Затем прыгнул на крышу вагона, в котором ехала Валя.

Свесив голову к окну, он тихо проговорил.

— Девушки, приготовьтесь, сейчас я открою дверь. — И он привязал один конец веревки к крыше вагона, а другим обвязал себя вокруг пояса и спустился. К счастью, дверь была закреплена только проволокой. Несколько усилий — и проволока отлетела. Открылась дверь, и десятки рук втянули в вагон отважного юношу.

Никто не знал, в каком месте находится поезд, есть ли поблизости немцы, но лучше погибнуть на своей земле, чем в рабстве. И девушки начали одна за другой прыгать из вагона.

Валя пожала руку своей подруге Дусе и, сильно оттолкнувшись, прыгнула под откос.

Несколько минут она пролежала неподвижно, потом шевельнулась и почувствовала в голове боль; провела по лицу рукой — кровь. Валентина поднялась; все тело сильно болело. Она потихоньку пошла вдоль полотна железной дороги. Привыкшие к темноте глаза скоро различили лежащего на земле человека. Валя осторожно подошла. Это была Дуся. Валентина приложила ухо к ее груди — сердце билось. Она подтянула подругу к канаве и начала обмывать ей лицо водой. Дуся пришла в сознание и узнала ее.

— Это ты, Валя… На свободе мы…

Когда Дуся полностью пришла в себя, подруги медленно побрели назад. Днем они отсиделись в лесу, вечером зашли в деревню. Их приютили крестьяне.

Кусков принял девушек в отряд. Валя и Дуся нашли свое место в группе разведчиков; не раз они выполняли серьезные задания.

Занятия по подрывному делу шли успешно. Сермяжко терпеливо разъяснял партизанам действие мин, показывал, как надо их ставить, маскировать, производил расчеты, сколько нужно тола для подрыва кубического сантиметра железа или бетона, объяснял, как действуют различные системы взрывателей.

Ребята, служившие раньше в армии, легко все усваивали. Труднее приходилось Валентине и Дусе, но через пять дней и они уже могли закладывать мины.

Валентина прибежала ко мне и обрадованно доложила:

— Уже все знаю, пустите меня на железную дорогу.

— Пока не пущу, идите в разведку. Там сейчас важнее.

Девушка обиженно надула губы, но четко повернулась и ушла.

Я действительно не мог ее послать, так как в этот период железная дорога усиленно охранялась и неопытный подрывник мог легко попасть в руки гитлеровцев. На железную дорогу вышел Константин Сермяжко с семью самыми испытанными товарищами.

 

5

О слиянии отрядов Кусков сообщил перед строем партизан. Они это сообщение встретили радостно. Давно партизаны питались из одного котла, вместе выходили на боевые задания, делились хлебом и табаком, и для них объединение отрядов явилось только формальным актом, так как фактически оно давно уже произошло.

Оба отряда — наш и Кускова, — слившись, стали действовать совместно, под общим командованием и названием «Непобедимый». В объединенном отряде насчитывалось около ста семидесяти человек.

К Сацункевичу, Вееру и командиру отряда «Коммунист» были посланы связные с предложением встретиться и совместно обдумать, как провести общими силами несколько крупных операций.

Вместе с нашими связными прибыли командиры этих отрядов.

— Немцы что-то готовят, — сказал Сацункевич. — В районе деревни Гливень мои разведчики поймали шпиона. Он послан начальником борисовской военной разведывательной службы «Абвер», руководителем диверсионной школы на станции Печи-Сортировочная полковником Нивеллингером.

— Какое у него было задание? — поинтересовался я.

— Точно узнать расположение наших лагерей и наши силы, войти в доверие к партизанам, а потом всыпать в котел яд.

Сацункевич протянул мне маленькую коробочку, отобранную у шпиона. Я осмотрел ее и выбросил яд в огонь.

— Что ты сделал! — воскликнул Меньшиков. — Может, нам бы еще пригодился.

— Предпочитаю другое оружие, — сердито взглянул я на него и снова обратился к Сацункевичу: — Что еще узнали?

— Если верить шпиону, немцы готовят против нас карательную экспедицию. В город Борисов прибыла фронтовая дивизия и какие-то французы, которые маршируют по грунтовым дорогам параллельно Березине. Говорят, около Березины будут создавать запасную линию обороны, — ответил он. — На случай внезапного наступления Красной Армии…

— Березина и французы? Как это странно звучит сейчас. Может быть, они ищут тысяча восемьсот двенадцатый год? — вмешался Кусков.

— А вернее, ничего они не ищут. Гитлеровцы пригнали их — вот и все, — предположил я.

— Да и я так думаю, — сказал Сацункевич. — Пока что партизан французы не трогают. Наоборот, они даже хотят встретиться с партизанами.

— Вот это интересно!

— Возле деревни Белино французы исправили мост через реку. Там они расспрашивали крестьян, как можно встретиться с партизанами, — закончил Сацункевич.

— Настоящие французские патриоты не приехали бы к нам вместе с фашистами. Такие на своей родине борются против Гитлера, — покачал головой Морозкин.

— А все-таки с ними необходимо встретиться, — настаивал я.

Сацункевич и Кусков согласились со мной. Мы в сопровождении Карла Антоновича и группы прикрытия, возглавляемой Усольцевым, вышли в район деревни Белино.

Я написал французскому офицеру письмо, Карл Антонович перевел его на немецкий язык. На следующий вечер местные крестьяне вручили письмо французам.

И вот в условленное место явились три француза. Один из них, капитан, приложив руку к козырьку, поздоровался с нами по-французски.

Добрицгофер ответил ему по-немецки, спрашивая, знает ли господин капитан немецкий язык. Француз утвердительно кивнул головой.

На мой вопрос, чем они здесь занимаются, француз ответил: «Мы инженерная часть, и немцы заставили нас исправлять дорогу вдоль Березины. Они не говорят нам, для чего это им нужно». Дальше француз сказал, что они хотят быть в хороших отношениях с партизанами и просят, чтобы те на них не нападали.

— Ты его спроси, боролся ли он с немцами во Франции, — сказал я Карлу Антоновичу.

От этого вопроса капитан покраснел и быстро заговорил. Добрицгофер слегка кивал головой в знак того, что понимает. Затем он коротко перевел:

— Он говорит, что с немцами ему бороться не приходилось.

— А ты ему скажи, что еще и сейчас не поздно. Пусть повернет оружие против немцев, мы поможем. Да еще спроси его подчиненных, как они думают.

Добрицгофер обратился к двум другим французам; кажется, оба они были сержантами. Однако те по-немецки не понимали. Пришлось возобновить разговор с капитаном. Тот что-то взволнованно говорил, размахивал руками.

— Что этот вояка жестикулирует? — спросил Сацункевич.

— Он говорит, что фашистов ненавидит, но в теперешних условиях поднять оружие против них не может, — перевел Добрицгофер.

Я сказал Карлу Антоновичу:

— Если так, пусть поскорее убирается восвояси.

Лицо капитана побледнело. Оба других француза с недоумением смотрели на него.

— Капитан повторяет, что никогда не нападет на русских, — сказал Добрицгофер и, подмигнув мне, добавил: — Кстати, он уже прослышал, что случилось с эсэсовцами под деревней Домовицкая.

— Передай ему, Карл Антонович, — сказал я, — что уже одним тем, что помогают гитлеровцам в строительстве дорог и мостов, эти господа французы борются против советских людей.

Через несколько минут Добрицгофер перевел ответ смущенного капитана.

— Капитан сказал, что они решили саботировать строительство мостов и что гитлеровцы не порадуются их работе. Мост через Ровое можно построить через неделю, а они построят самое меньшее за месяц. Притом построят так, что он скоро обвалится…

Пока я выслушивал этот ответ, капитан очень тихо разговаривал с подчиненными. Затем он с особенно торжественным видом произнес несколько слов. И тут я увидел, что Добрицгофер пожал его руку.

— Капитан обещает, — повернулся ко мне Карл Антонович, — допустить партизан подорвать уже восстановленные мосты.

Затем капитан подтвердил, что против партизан готовится карательная экспедиция. После этого, распрощавшись с французами и договорившись с ними о способах дальнейшей связи, мы ушли.

Было очевидно, что нападения надо ожидать в ближайшее время.

Партизаны начали было уже рыть зимние землянки, но пришлось прекратить работы.

По деревням были посланы группы партизан, чтобы предупредить крестьян о готовящейся карательной экспедиции и отозвать некоторых наших разведчиков. В деревню Трубаки, расположенную недалеко от железной дороги, я послал Сермяжко. Готовясь к походу, он пришел ко мне с предложением:

— А если мину с собой захвачу? Сразу выполню два задания.

— Если опоздаешь, то не найдешь нас на этом месте.

— На этом месте не найду, так найду в другом.

Я согласился. Сермяжко с довольным видом направился в наш «склад» за миной.

Мы с Кусковым проверили наличие боеприпасов и взрывчатки. Тола еще было достаточно, но боеприпасов маловато. Сейчас же дал радиограмму в Москву, сообщил о готовящейся против нас карательной экспедиции и просил срочно выслать самолет с боеприпасами. К вечеру пришел положительный ответ. Следующей ночью мы получили боеприпасы, а также приняли радистов и радиостанции для Сацункевича и других отрядов. Командиры групп продолжали обучать партизан тактике ведения боя в лесных условиях.

В лагерь возвращались наши разведчики и связные. Николай Денисевич, побывавший возле местечка Забашевичи, сообщил нам хорошую новость. Французы выполнили свое обещание: партизаны Сацункевича при их содействии сожгли недавно восстановленный мост.

Скоро вернулся и Сермяжко. Он выполнил оба задания: отозвал коменданта и пустил под откос эшелон противника. В его группе я заметил нового партизана — молодую женщину.

— Это моя жена, — смущенно объяснил храбрый подрывник. — Больше оставаться дома не могла: полиция начала следить за ней. Ребенка оставил, где здесь с ним… Там свои люди позаботятся о нем.

Сермяжко посмотрел на меня и, как бы опасаясь моих возражений, продолжал:

— В отношении жены будьте спокойны, она у меня боевая, возьмет оружие и будет бить фашистов.

— Тогда все в порядке, — засмеялся я и пожурил Сермяжко: — Вон ты какой скрытный, никогда не говорил, что женат… Познакомь.

— Валюша! — позвал Константин, и в его голосе послышались нежность и ласка.

Ко мне подошла молодая женщина с задорно вздернутым носиком и большими темными глазами. Она молча подала мне руку.

— Может, на кухню? — спросил я.

— Нет, — упрямо мотнула она головой. — Дайте мне винтовку или автомат…

— Она умеет с оружием обращаться, — подтвердил Сермяжко.

— Хорошо, — сказал я и повернулся к ее мужу. — Костя, ты в отряде свой человек, все знаешь. Распорядись сам как полагается.

Они ушли.

— Из Москвы указаний нет? — спросил, подойдя, Кусков.

Мы каждый день сообщали на Большую землю о готовящейся против нас экспедиции и ждали указаний Москвы.

— Еще нет, — ответил я. — Не мешает еще раз проверить, как мы готовы к бою, — и мы пошли осматривать лагерь. Проходя мимо палатки Карла Антоновича, я услышал спокойный басок.

— А ты не волнуйся, тогда и выйдет… — кого-то поучал он.

Я вошел в палатку; там Долик Сорин учился собирать маузер. Он горячился, а Добрицгофер ему терпеливо объяснял. Они уже давно стали неразлучными друзьями. Впрочем, Долик был любимцем всего отряда.

Когда начальнику разведки нужно было послать кого-либо к разведчикам, находившимся на заданиях, Долик выполнял это быстро и толково. Нужно найти наших людей и связаться с ними — Долик и здесь незаменим. Возвратившимся с боевых операций партизанам он помогал чистить оружие. Это было его любимым занятием. Даже такие требовательные партизаны, как Анатолий Чернов и Иван Леоненко, не могли упрекнуть Долика в небрежности.

Карл Антонович, освободив мне место, спросил:

— Выходит, опять придется подраться?

— А как настроение у партизан, особенно у новичков? — спросил я в свою очередь.

— Без боя не отступать, сначала попробовать свои силы, а если что, так прорываться, — ответил он.

— Неплохое настроение, — кивнул я и вышел.

Внутренняя подтянутость бойцов, хорошо подогнанное, хотя и разнообразное, партизанское обмундирование, до блеска начищенное оружие, бодрые лица — все говорило о том, что партизаны готовы встретить врага.

Я зашел в палатку, где лежали раненые. Врача не было, возле больных сидела Валя Васильева. Белый халат и чепчик придавали ее лицу необычную серьезность и сосредоточенность. Она молча отодвинулась в сторону.

Розум уже почти поправился. Сухов же, закрытый парашютным шелком, лежал с глубоко впавшими глазами. Лаврик строго приказал ничего не говорить больным о предполагающейся против нас карательной экспедиции, но, хотя его приказ строго выполнялся, Розум и Сухов, опытные, бывалые партизаны, почувствовали сердцем необычную атмосферу лагеря.

— Скажите, к чему вы готовитесь? — спросил, приподнявшись, Розум.

— Ни к чему особенному, — ответил я. — Ведь вы сами знаете, что партизаны должны быть всегда и ко всему готовы.

— Мы с Суховым тоже готовы, не так ли, Костя? — обернулся к Сухову Розум.

Тот утвердительно кивнул.

— Мы обузой для отряда не будем, — продолжал Розум. — Чувствуем, что снова предстоят тяжелые бои. Мы оба коммунисты и с честью готовы умереть за Родину. Только больно, что товарищи скрывают от нас правду, как будто мы чужие…

Во взгляде Розума был глубокий упрек. На глазах у Валентины навернулись слезы, я тоже почувствовал, как у меня запершило в горле.

— Не волнуйтесь, мы вас не оставим… Вы правы… вы должны знать правду, как бы тяжела она ни была. Немцы готовят против нас карательную экспедицию. — И, тепло пожав руки раненым, я вышел из палатки.

«Дали мне урок, — думал я. — От таких людей нельзя скрывать ничего».

Мы сидели в штабной палатке. Я прочитал вслух полученный из Москвы приказ:

«Без надобности в бой не вступать, избегать потерь, действовать смотря по обстановке».

Наступило короткое молчание. Первым заговорил Сацункевич.

— Из окружения нужно выходить отдельными отрядами: так будет легче…

— А я думаю наоборот: прорываться надо всем вместе через дорогу, — перебил его Дерюга.

— Чтобы потом немцы наступали нам на пятки, — возразил я.

— Прорываясь в нескольких местах, мы тем самым спутаем карты фашистов, — поддержали меня комиссар Морозкин и Кусков.

Действительно, пришлось призадуматься. Разведка и связные сообщали, что из Борисова выступила дивизия эсэсовцев, которая, продвигаясь к партизанской зоне, восстанавливала подорванные нами мосты; из Березино подходил «украинский» батальон. К партизанской территории продвигались немцы из гарнизона Червеня и вновь пополненного гарнизона Смолевич.

Вечером 3 ноября 1942 года мы приняли решение прорываться отдельными отрядами. Сацункевич, Веер и Дерюга выехали к своим партизанам.

Наш отряд был хорошо подготовлен к бою и длительному походу. Радисты Лысенко и Глушков тщательно запаковали радиостанции; Лаврик на немецких носилках удобно разместил раненых. Двадцати партизанам во главе с Мацкевичем поручили охранять раненых и рации.

Я подозвал Мацкевича.

— Гавриил, как ни тяжело будет, раненых и радиостанции в руки противника не отдавать.

— Товарищ командир, — голос его дрогнул, — задание будет выполнено!

В темноте я встретился с Морозкиным. Он насвистывал какой-то марш. Я подозрительно покосился на него.

— Ты знаешь, какое настроение у наших, — оживленно сказал он. — Говорят: «Против нас пятнадцать тысяч немцев, значит, по тридцать гитлеровцев на каждого. Пусть же каждый обяжется выполнить свою норму».

Расчет был верен: в четырех партизанских отрядах было около пятисот партизан. Значит, надо воевать не числом, а уменьем.

— Понимаю, дружище, понимаю, — ответил я. — Каждый наш партизан во много раз сильнее любого фашиста. Партизан знает, за что борется…

Мне хотелось обнять всех партизан за их смелость, за переносимые ими лишения, за их веру в победу.

Сидя на пне, Меньшиков принимал донесения от разведчиков. Сейчас у них было особенно много работы. Надо было следить за каждым шагом врага.

Чернов и Леоненко сообщили, что в деревню Юрздовка прибыл батальон «Днепр»; Назаров и Малев донесли, что в Забашевичи из Борисова прибыли эсэсовцы. Другие разведчики также сообщали о прибытии новых и новых сил противника.

Приняли решение: ночью просочиться сквозь заслоны батальона «Днепр» между Беличанами и Юрздовкой, а пока разведать деревню Березовка, находившуюся недалеко от лагеря.

Разведчики очень устали. Я понял, что мы допустили ошибку, не создав конной разведки. Меньшиков не совсем уверенно спросил:

— Товарищи! Найдутся ли добровольцы выполнить серьезное задание?

— Я пойду! — раздался в темноте девичий голос.

К нему присоединились голоса мужчин.

— Кто там первый? — спросил Меньшиков.

— Это я, Васильева.

— И я тоже пойду, — раздался голос Любимова.

Желающих было много. Казалось, никто не устал. Было решено отправить Любимова и Валю.

Скоро они вернулись.

— В деревне немцы, — уныло, как будто она виновата в этом, сказала Валя.

— Пришлось столкнуться, — добавил Любимов.

Мы выслушали их рассказ.

…Валя и Любимов подошли к речке, остановились, прислушались. Вокруг было тихо. Тем не менее они не решились идти через мостик, а пошли вброд.

Перебравшись через речку, снова прислушались и поползли. Вдруг, уже недалеко от деревни, рука Любимова уперлась в лед, затянувший какую-то лужицу. Лед треснул, разведчики словно приросли к земле. Долго не шевелились, но кругом по-прежнему было тихо. Поползли дальше.

Добравшись до сарая, стали наблюдать. Тишина. Вот послышались шаги, двое людей пересекли улицу.

— Немцы! — прошептал Иван.

Но разведчик должен не только предполагать, он должен знать наверняка. Чтобы убедиться, Иван и Валя подползли к ближайшему дому. Иван остался у входа во двор, а Валя подошла к окну.

В этот момент Любимов заметил людей, приближавшихся к нему. «Позвать Валю!» — мелькнуло у него в голове, но было поздно. Иван увидел железные каски и длинные шинели. Тогда, чтобы привлечь внимание Вали, он негромко крикнул:

— Кто идет?

Немцы остановились. Валя подбежала к Ивану. Один из гитлеровцев громко крикнул: «Хальт!».

Одновременно заговорили автоматы разведчиков. В ответ недалеко от сарая заработал пулемет. Огненная струя прорезала темноту, и пули, словно пчелы, зажужжали вокруг разведчиков. Они бросились на землю.

Вскоре две гранаты, брошенные партизанами, заставили замолчать вражеский пулемет, разведчики пустились бежать.

Им вдогонку летели пули. Любимов упал. Валя бросилась рядом, горячо зашептала:

— Ванюша, дорогой, ты ранен?

— Не чуешь, какого огонька дают, разве можно дальше бежать?

Они быстро поползли по замерзшей земле. Вот уже и берег.

— Сообщить командиру, что в деревне немцы, — это мало. Обождем, может, еще что-нибудь узнаем, — дернула Валя за рукав Любимова, и они остались на берегу.

Спустя несколько минут зашумел мотор, и на окраине деревни засветились огни фар.

— Танк? — спросила Валя.

— Танк или броневик — один черт. Ясно только, что немцы взялись за нас серьезно, — ответил Иван. Разведчики поспешили в лагерь.

Итак, противник бросает против нас не только большое число солдат, но и фронтовую технику. Недаром он так долго и тщательно готовился. Не первый раз гитлеровцы собираются покончить с советскими патриотами, а партизанское движение все разрастается. Теперь противник окружил нас тесным кольцом. Двигаться ночью опасно, можно нарваться на засаду и понести большие потери. Мы стали ожидать рассвета.

Время тянулось медленно. Партизаны, развязав вещевые мешки, закусывали, курили. Под утро в воздухе закружились крупные белые хлопья.

— Проклятый снег! — выругался Усольцев.

Действительно, погода не благоприятствовала нам. Отряду в сто пятьдесят человек и без того трудно пройти, не оставляя следов, а тут еще снег.

Начало светать. На юге загрохотали артиллерийские залпы. В тот же миг в полукилометре от нашего лагеря ударила батарея, одновременно послышались залпы в северо-западном направлении. Партизаны вскочили на ноги. Снаряды разрывались в районе лагеря Сацункевича.

Батареи противника били из деревень Градно и Беличаны. Чувствовалось, что немцы лишь приблизительно знали расположение наших лагерей.

Мы решили этим воспользоваться. Я взглянул на карту: на востоке синей полоской извивалась еще не замерзшая Березина. В районе деревни Жеремец был паром; там мы и решили пройти. Однако предварительно нужно обмануть немцев, ввести их в заблуждение.

Ко мне подбежал Чернов:

— Товарищ командир, из Беличан вышли в нашем направлении двести солдат противника. Идут медленно.

Я подал команду:

— Отряд, шагом марш! — и махнул рукой на запад, по направлению к Березовке.

И вот сорок партизан группы Усольцева быстрым шагом двинулись вперед. У каждого десятого — ручной пулемет.

Хотя снег и неглубокий, наши следы сразу бросились в глаза.

Вслед за группой Усольцева пошли остальные партизаны с Кусковым во главе. Недалеко от березовского леса мы круто повернули на юг. Снег продолжал падать крупными хлопьями. Теперь, на открытой местности, это нас уже радовало.

Сзади послышалась сильная пулеметная стрельба — это фашисты наступали на наш пустой лагерь.

— Быстрей, быстрей! — подгонял комиссар партизан.

Сделав большой круг, мы повернули на восток и (пока без единого выстрела!) оторвались от противника.

А снег все шел. Он плотным слоем покрывал следы. Мы с Кусковым встали в стороне и пропустили отряд. Когда прошел последний партизан, Кусков радостно сказал:

— Порядок!

Под вечер отряд подошел к Березине и остановился в небольшом лесочке около деревни Жуковка. Подул ветер, партизаны ежились от холода и, чтобы согреться, разожгли небольшие костры, вокруг которых натянули плащ-палатки. Луньков отошел в сторону; вернувшись, сказал, что костров не видно, можно вскипятить воду. Вскоре партизаны, грея о горячие кружки руки, пили чай.

Утром вместе с Меньшиковым я вышел на опушку леса. Вокруг все побелело, снег покрыл поле, и наших следов не было видно.

— Надеюсь, противник потерял нас, — заключил я и, развернув двухкилометровку, очертил круг. — Разведчиков дальше этого не пускать.

Меньшиков понимающе кивнул головой.

Партизаны заняли полукруговую оборону. Сзади была Березина; если враг нас обнаружит, останется только один выход — переправляться через реку.

С утра опять началась артиллерийская канонада. Партизаны, расчистив снег, лежали на мерзлой земле и нетерпеливо оглядывались на костры, откуда Валя Васильева, Дуся и Валя Сермяжко носили им горячею воду.

К концу дня артиллерия умолкла. Над Березиной опустился туман. Партизаны не спали уже трое суток. Я сидел на пне и вдруг позади себя услышал приглушенный голос:

— Эх, чем так страдать, лучше уж прямо в ад, там тепло, согреешься… Лучше погибнуть в бою.

— Умереть нетрудно: привязал ремень на сук и — готов. А вот ты сумей жить и побеждать, — тихо, но строго сказал Карл Антонович. Я узнал его по голосу.

— Чем так жить… — возразил тот же голос, его прервали:

— Не стони! Зудишь, как осенняя муха.

И опять послышался голос Добрицгофера:

— Нам здесь действительно плохо… Правда, мы могли бы пойти в бой, уложить много фашистов, но и нас осталось бы мало… К примеру, ты останешься один. Что будешь делать?

Пристыженный партизан умолк, а Карл Антонович продолжал:

— Если нужно будет, неделю проживем так, зато сохраним весь отряд и опять будем бить фашистов. Партизанская борьба, братишка, дело сложное: ненужной горячки она не любит. Партизан, когда нужно, в бою смел и дерзок, когда необходимо — он умеет ускользнуть из-под удара и выжидать в холоде и голоде. А ты сразу же — про гибель… — заключил Карл Антонович.

В ответ послышался вздох.

Ночью я, сколько ни старался, заснуть не мог. Постепенно стало светать, густой туман над рекой исчез.

Было утро 6 ноября. Я поднялся и прошелся по полянке, разминая затекшие мускулы. Кругом по-прежнему тихо. Неужели противника нет поблизости?

Не следовало доверять обманчивой тишине. Поднявшиеся партизаны пошли на линию обороны сменять товарищей. Я нашел Меньшикова. Он лежал на груде еловых веток и от холода руки держал под мышками, у него дрожали ноги. «Это не сон, а мучение», — подумал я и отошел: пусть хоть немного отдохнет. Я подождал, пока он проснется. Вскоре он подошел ко мне. Я приказал выслать разведку.

С нетерпением мы ожидали возвращения разведчиков, прислушивались, не слышно ли выстрелов. К вечеру разведчики вернулись и сообщили, что противника нет.

В воздух полетели фуражки — партизаны ликовали. В отдаленные от лагеря посты пошли Чернов и Леоненко, с ними Тихонов и Валя Сермяжко.

Остальные партизаны стали готовиться к празднику — 25-ой годовщине Великого Октября, приводить себя в порядок; через час все были чисто выбриты. Обогревшись у костров, они стали бодрее, но чувствовали волчий голод.

— Эх, кабы хорошую миску сибирских пельменей, — улыбнулся Луньков.

— Перестань, — притворно сурово поглядел на него Кусков, — у меня и так живот подтянуло.

— А потом горячего чаю да еще хорошего табаку, — не унимался начальник штаба.

— Будет тебе растравлять нас, — сказал я сердито. — Надо на самом деле что-нибудь придумать.

— У меня здесь, в Жеремцах, знакомые, — вмешался Меньшиков.

— Так эти твои знакомые и ждут в гости полторы сотни голодных волков, — засмеялся Луньков.

— А может они на немецкие марки продадут корову? — спросил Морозкин Меньшикова.

Меньшиков кивнул. Я вручил ему пачку марок из кассы штаба:

— Возьми нескольких партизан и иди! Денег не жалей.

— Покупая корову, ощупай и смотри табаку не забудь! — в шутку крикнул вслед уходящему Меньшикову Луньков.

Через некоторое время возвратился один из партизан, посланных с Меньшиковым, и сообщил, что в деревне зарезан жирный кабан и хозяйки готовят для нас мясо.

Приходилось в ожидании обеда утолять голод курением. Я затянулся несколько раз и, затушив самокрутку, положил ее в карман: кружилась голова, делалось дурно.

Меня вывел из короткого оцепенения громкий голос радиста:

— Товарищ командир, связь налажена.

Быстро написал:

«Карательная экспедиция противника окончилась, противнику ущерба не нанесли, своих потерь не имеем».

В это время на двух санях, полных чугунов и горшков, приехал Меньшиков. Он открыл крышку большого котла, и по лесу разнесся аппетитный запах горячих щей.

— Гавриил, дели! — позвал Меньшиков Мацкевича.

Когда партизаны подкрепились, поднялся комиссар Морозкин. Он встал на пень, обвел всех взглядом и прочел текст радиограммы. Центр одобрял наши действия и поздравлял отряд с Октябрьской годовщиной.

— Вставай, проклятьем заклейменный… — звучным голосом затянул Мацкевич, его поддержали остальные, и могучий «Интернационал» громко прозвучал в затихшем лесу.

Ко мне с котелком в руках подошел Мацкевич.

— А как же с нарядом? — обратился он.

— Товарищи пообедают и пойдут сменят, — спокойно ответил я.

— Я на ходу могу есть, — сказал Мацкевич, — ведь товарищи ждут.

Подменить товарищей вышли Мацкевич, Валя Васильева и секретарь парторганизации Кухаренок.

Лаврик, забыв о себе, кипятил молоко и варил яйца, припасенные специально для раненых.

После обеда партизаны оживленно беседовали, рассказывали, где и как они прежде встречали этот великий праздник.

Спускались сумерки, горели маленькие костры. Я заметил, что Иван Любимов не принимает участия в общей беседе, а, задумавшись, ходит от костра к костру.

— Что с тобой, Иван? — спросил я, положив ему руку на плечо.

Он поднял голову и задумчиво сказал:

— Вся жизнь моя связана с партией, а я до сих пор еще не в ее рядах. В начале войны в своем полку уже собрал было нужные документы, но так и не успел вступить — был ранен… Да вы про это знаете.

— Слышал, однако продолжай, — попросил я его. Мы с комиссаром знали о прошлом Любимова по рассказам Меньшикова, который принимал и проверял его.

— Так вот, — начал Любимов, — ранили меня, и попал я в плен. В концлагере стал обдумывать план побега. Помог случай. Однажды эсэсовцы устроили себе забаву: привели собак, науськивали их на заключенных и давились от хохота. Я не вытерпел: «Смеется тот, кто смеется последним». Два моих товарища пожали мне руку. Этого было достаточно; ночью нас троих посадили в машину и повезли. Мы поняли, что везут на расстрел, расцеловались, решили во что бы то ни стало бежать. Нас отвезли в лес и высадили около канавы. Эсэсовский офицер освещал смертников карманным фонариком, рядом с ним стояли пять автоматчиков. Мой друг, тоже Иван, сильно ударил офицера в подбородок и крикнул: «Друзья, бежим!» Фонарь погас, мы бросились в кусты. Сзади послышались автоматные очереди, пули свистели кругом. Немного пробежав, услышали голос Ивана: «Бегите скорей! Меня ранили! Пусть хоть вы живы будете!»

Под утро мы были в польской деревне. Мой товарищ совсем ослаб, и его пришлось оставить у местных жителей.

Я долго блуждал, пока дошел до белорусской земли. Ну, а потом, сами знаете, примкнул к вашему отряду. Это было пятнадцатого мая тысяча девятьсот сорок второго года. Этот день я никогда не забуду… Вот теперь и думаю, достоин ли я быть членом партии, — закончил Иван.

Я прикинул: четыре эшелона противника, пущенных Любимовым под откос, опасные походы, смелые вылазки были хорошей рекомендацией.

— Я хочу вступить в ряды партии, это придаст мне больше сил для борьбы с проклятыми гитлеровцами, — снова заговорил Иван.

Я посмотрел на его взволнованное лицо и твердо сказал:

— Подавай, Иван, заявление в парторганизацию, я тебе рекомендацию дам.

Любимов горячо пожал мне руку и признался:

— Этот плен не давал мне покоя, меня мучили слова «бывший пленный»…

— В плен попадают по-разному и держатся в плену тоже по-разному, — успокоил я его.

Я рассказал Меньшикову о нашем разговоре с Любимовым.

— Любимов показал себя в бою, и я тоже в случае надобности могу замолвить за него слово.

Отряд у нас был единым, а парторганизаций оставалось две: после слияния отрядов парторганизации еще не объединились. Мы решили созвать 8 ноября партийное собрание с повесткой дня:

1. Выборы партийного бюро.

2. Прием в партию.

3. Отчет о проделанной работе отряда.

И вот члены партии собрались. Председателем выбрали меня, секретарем — Сермяжко. Присутствовало тридцать два члена партии и шестнадцать кандидатов.

Секретарем парторганизации отряда был единогласно избран Николай Михайлович Кухаренок, членами бюро — Кусков, Морозкин, Сермяжко и я.

Перешли ко второму вопросу; начали зачитывать заявления вступающих. Вот одно из многих заявлений, которые писались в тяжелые для Родины дни лучшими из лучших:

«Прошу первичную партийную организацию принять меня в члены ВКП(б), обязуюсь быть искренним коммунистом, обязуюсь беспрекословно выполнять все распоряжения партийных органов. В боях за дело любимой Родины буду биться с фашистскими захватчиками до полного их уничтожения. Для дела партии в любую минуту готов отдать жизнь. Константин Усольцев».

Приняв Усольцева в члены партии, а Любимова — в кандидаты, собрание перешло к третьему вопросу. Слово было предоставлено мне.

— Наш отряд идет по верному боевому пути, — начал я. — Его удары чувствует противник: спущено под откос двадцать вражеских эшелонов. Здесь следует отметить наших мужественных подрывников: Сермяжко, Мацкевича, Ларионова, Любимова, Тихонова, Афиногентова и других. Много уложено нами гитлеровских головорезов.

Кажется, теперь можно сказать, мы научились везде бить «непобедимых» гитлеровских вояк Достаточно вспомнить бои под Валентиновом, Домовицкой, Потичевом. Гитлеровцы уже вынуждены снимать с фронта и бросать против партизан дивизии, а этим мы помогаем нашей славной Красной Армии.

Наша заслуга и в том, что мы сумели в Минске, превращенном немцами в свой опорный пункт, создать подпольные группы, которые уже в ближайшее время дадут себя почувствовать немцам.

Но в нашем отряде есть и недостатки: все еще не на должной высоте дисциплина, не все партизаны хорошо усвоили методы партизанской борьбы. В эту блокировку я случайно услышал разговор новичка со старым опытным партизаном. Новичок, геройски выставляя грудь, хотел идти прямо на врага, а не подумал о том, что умелое отступление — тоже победа. Отсюда вывод: опытные партизаны, и в первую очередь коммунисты, обязаны воспитывать в новичках не только героизм в бою, но и большую выдержку и силу воли.

Другой недостаток — чрезмерная словоохотливость, даже подчас болтливость. Наверное, не случайно фашисты так точно били по нашему лагерю. Есть партизаны, которые болтают по деревням много лишнего. Командование отряда будет пресекать это зло самым решительным образом. Здесь нам нужна помощь не только парторганизации, но и всех партизан.

Устранив эти недостатки, наш отряд станет еще более боеспособным, и гитлеровцы почувствуют на себе усилившиеся его удары.

К нам, размахивая листками бумаги, подошел радист Лысенко.

— Приказ Народного комиссара обороны, — сказал он.

— А это вам, — и Александр передал мне радиограмму.

Я отдал листок с приказом Сермяжко:

— Зачитай.

Партизаны напряженно слушали.

Партия не скрывала от советского народа нависшую над страной опасность. Враг угрожал Сталинграду, все ожесточеннее становилась борьба с немецко-фашистскими захватчиками.

В полнейшей тишине Константин читал:

«— От исхода этой борьбы зависит судьба Советского государства, свобода и независимость нашей Родины.

Раздувать пламя всенародного партизанского движения в тылу у врага, разрушать вражеские тылы, истреблять немецко-фашистских мерзавцев» — это был прямой приказ нам.

— Смерть немецко-фашистским захватчикам! — закончил Сермяжко чтение приказа.

— Смерть фашистам! — прогремело в лесу.

К Сермяжко подбежал Лаврик и протянул руку к листку бумаги.

— Дай мне на минуту, я прочитаю раненым.

Получив листок, он моментально исчез.

Собрание закончилось, но мы не расходились. Постепенно стали подходить беспартийные товарищи.

— Как вы думаете, в эти миллионы убитых фашистских солдат и офицеров вошли гитлеровцы, ликвидированные нами? — спросил Юлиан Жардецкий.

— Обязательно, Юлиан, и твои личные — тоже, — засмеялся я.

— Сколько их ухлопано, а они все еще лезут на Сталинград, — сказал кто-то.

— Партия считает, что мы можем и должны очистить советскую землю от гитлеровской нечисти, значит, так оно и будет, — твердо проговорил Мацкевич.

Я заглянул в палатку к раненым; они внимательно слушали Лаврика. Розум взглянул на меня, его глаза как бы говорили: «Вот командование Красной Армии не скрывает всей нависшей опасности, а вы скрывали от нас такую частность, как карательная экспедиция».

Я позвал к себе комиссара, начальника штаба, Кускова и показал им полученную радиограмму. Руководство приказывало оставить этот район и перебраться южнее Минска.

— Что ж, мы не привыкли засиживаться, будем собирать вещевые мешки, — сказал Луньков.

Нас беспокоила опасность этого похода: впереди железная дорога Минск — Бобруйск и реки Свислочь и Птичь.

Взяли двое саней: на одни бережно уложили раненых, на другие — радиостанции, боеприпасы и взрывчатку.

С наступлением темноты первыми вышли автоматчики Усольцева. Через несколько минут двинулся весь отряд.

Месяц серебрил верхушки пушистых елей, под ногами хрустел снег.

 

6

После тяжелого восьмисуточного перехода мы остановились на новом месте. Далеко позади остался Березинский район, река Свислочь.

Около деревни Омельно Пуховичского района мы встретили штаб 2-й Минской бригады. Командир бригады С. Н. Иванов и начальник штаба бригады И. И. Тищенко по кличке «Дядя Ваня» или «Бородач» обрисовали нам обстановку в этом районе. Перед двадцать пятой годовщиной Великого Октября оккупанты и здесь провели карательную экспедицию. Но партизаны ушли от преследования гитлеровцев почти без потерь. Обозленные неудачей, эсэсовцы сожгли деревни Липск и Горелец.

Партизаны нашего отряда очень устали, раненым необходимы были тепло и покой. Иванов посоветовал остановиться на ночлег в деревне Ямное, на западном берегу реки Птичь. Нам же хотелось быстрее попасть в назначенный район, и мы потянулись дальше на запад.

К вечеру подошли к небольшой деревне, прямо за которой темной стеной стоял лес. Это были Борцы. Все ускорили шаг.

Отряд вошел в деревню. Кусков и Луньков намечали избы, где можно было расположиться на отдых. Ко мне, разглаживая серебристую бороду, подошел коренастый старик.

— Отец, — обратился я к нему, — какая у вас власть?

Старик внимательно осмотрел меня с ног до головы и процедил:

— Никакой! — И настороженно осведомился: — А тебе что — власти захотелось?

— Вот так встреча! — улыбнулся начальник штаба.

— А тебе какой власти нужно? — повернулся к Лунькову старик.

— Мы — партизаны, отец, устали и хотим отдохнуть, — сказал я.

— Так и нужно говорить, — сердито ответил старик. — Подождите! — Он, повернувшись, пошел по улице.

Можно было и без старика войти в какую-нибудь избу, но я решил подождать.

Через несколько минут старик возвратился в сопровождении мужчины средних лет, круглолицего, чрезвычайно бледного.

— Коско, Иосиф Иосифович, — протянул он мне руку. — Бывший председатель сельсовета.

— Мы — партизаны, — представился я.

— Сокола по полету видно, — спокойно ответил Коско. — Вам нужно отдохнуть, пожалуйста, наши люди хорошие. Что имеют, тем и угостят. Александр Сергеевич! — обратился он к старику. — Пройди по хозяевам.

Старик торопливо заковылял, а Коско, глядя ему вслед, продолжал скороговоркой:

— Это моя правая рука. Я сам живу в тени, скрываюсь, а через него дела делаю… Чего же мы здесь стоим! — спохватился он. — Пошли. Да скажите своим, чтобы расходились по домам.

Меньшиков принялся расставлять посты.

Вслед за Коско мы вошли в большой дом. Нас приветливо встретила пожилая женщина. Я начал было расспрашивать Коско о деревне, но он замахал руками.

— Потом, потом, сначала вам нужно помыться да подзаправиться. Оставайтесь, а я пойду посмотрю, чтобы всех хорошо приняли. — Уже с порога он крикнул: — Настенька, ты позаботься о гостях.

Когда Коско ушел, Луньков проговорил:

— Две противоположности.

— Кто? — спросил я.

— Да старик и Коско.

— Он всегда такой — душу отдает человеку, — вмешалась хозяйка. — Когда вернутся свои, Иосиф Иосифович обратно свое место займет.

Хозяйка вынула из печи чугунок с горячей водой и поставила на стол, потом достала зеркало и посетовала:

— Мыла у меня нет, прокипятим белье и опять на тело.

— Не беспокойтесь, у нас все есть, — сказал начальник штаба и достал из вещмешка бритвенный прибор.

Пока мы брились, вернулся Коско. Хозяйка высыпала на стол печеную картошку, положила кусок сала и поставила миску кислой капусты. Подав еду, она ушла. «Сообразительная женщина», — подумал я.

Коско рассказал, что неподалеку от него скрывается от оккупантов бывший секретарь сельсовета Иван Захарович Гуринович, кандидат в члены партии. А в деревне Кошели проживает комсомолец Федор Васильевич Боровик.

— А вы сами, Иосиф Иосифович… — медленно начал было я. Коско понял меня с полуслова:

— Член партии, билет спрятал, чтобы не попал в чужие руки, — ответил он, лицо его заметно порозовело.

Затем Коско стал рассказывать о своих знакомых.

— В Буде-Гресской, там теперь стоит вражеский гарнизон, живет мой старый друг, еще с гражданской войны, Василий Каледа. До войны он служил лесником, теперь отсиживается дома. Каледа беспартийный, на глаза немцам не лезет, и никто его не трогает, а человек он свой, твердый, на него можно положиться.

Коско приумолк, видимо что-то припоминая, потом продолжал:

— Объездчиком работает Всеволод Николаевич Туркин. Оккупанты рассчитывают на его помощь, да не дождутся. В Минске живет уроженка деревни Адамово Радкевич Раиса Павловна, надежная женщина. — Коско назвал еще ряд товарищей.

— А вы могли бы познакомить нас с этими людьми? — спросил я.

— Могу… И здесь, и где-нибудь в другом месте.

— Лучше в другом, — сказал я, — действовать надо осторожно, так чтобы в глаза никому не бросалось.

На следующий день партизаны с удовольствием помылись в хорошо вытопленных банях.

Жители Борцов ничего не жалели для народных бойцов — так они называли партизан. То в одной части деревни, то в другой слышались веселые песни. Конечно, было приятно видеть бодрость наших товарищей, и в то же время это веселье заставляло призадуматься. Я собрал Морозкина, Кускова, Лунькова, Меньшикова и актив отряда — Усольцева, Мацкевича, Любимова, Сермяжко.

— Хорошо отдохнули? — спросил я их.

— Живем как у бога за пазухой, — улыбаясь, ответил Кусков.

— Ну и на здоровье, — весело сказал Коско.

— Мне кажется, что за отдыхом мы забыли о главном: о борьбе с оккупантами и бдительности, — начал я. — В отряде падает дисциплина. Партизаны начинают чувствовать себя как дома и как будто не прочь засидеться в деревне. Нет, братцы! Отдохнули несколько дней, привели себя в порядок, пора браться за работу.

— Пора! — подтвердил Морозкин. — Живя в деревне, мы ничего не сделаем, потому что в сторожевые наряды и для прикрытия деревни ежедневно выходит почти весь личный состав отряда.

Я заметил, что Коско поднялся и хочет что-то сказать, и жестом показал, чтобы он сел, а сам продолжал:

— Жители приняли нас хорошо, за это им большое спасибо, однако, находясь в деревне, мы ставим их под удар: придут каратели — будем драться, а что останется от деревни? Пепел… Надо, чтобы партизаны сами поняли необходимость выхода из деревни.

— Сейчас же зима, холод, — вставил Коско.

— Мы так устроимся, что и в лесу нам будет тепло. Придешь в гости — убедишься, — пообещал ему Луньков.

— В гости не хочу, хочу в хозяева, — полушутливо ответил Коско и с оттенком тревоги добавил: — Конечно, если примете…

— Обязательно примем, — успокоил я и тут же спросил: — Окружающие леса хорошо знаете?

Коско утвердительно кивнул.

На рассвете Коско, Меньшиков, Луньков и Усольцев со своей группой вышли в лес искать место для лагеря.

Коммунисты отряда разъяснили партизанам необходимость оставить деревню. Все дружно согласились с этим. Вечером только и говорили о выходе.

Из леса вернулись Коско и остальные.

— Нашли, — весело доложил Коско. — Нашли в Воробьевском лесу, около родника Княжий Ключ. Вы и не представляете, какой это лес! Прямо тайга. Раньше там был питомник князя Радзивилла; кругом густые ели и большие сосны. Будем жить и пить ключевую воду.

— Место прекрасное, — подтвердил начальник штаба. — Можешь посмотреть сам.

— Зачем? Верю и так… Готовьтесь к походу.

Наутро мы выступили. Жители деревни махали нам шапками и платками, а старик Александр Сергеевич далеко проводил отряд, шагая рядом с Коско и о чем-то горячо разговаривая.

Место стоянки лагеря действительно было выбрано удачно. С двух сторон лагерь прикрывали труднопроходимые Вороничские болота, а со стороны шоссе Минск — Слуцк протекала река Случь.

Для постройки землянок выбрали высокое место в лесной роще возле родника. Размещение землянок распланировали так, чтобы в случае нападения фашистов партизаны могли быстро занять круговую оборону.

Хотя в отряде было не более ста семидесяти человек, решили строить землянки на триста человек. Выставив посты, приступили к работе. Земля еще не промерзла, и копать было нетрудно. В течение нескольких дней с утра до вечера раздавался звон пил и стук топоров. Срубы землянок опускались в ямы на метр, а остальная часть возвышалась над поверхностью земли. Вот уже одна землянка готова. Она просторна, настлан дощатый пол, для окон сделаны выемы, землянка имеет два выхода с разных сторон; в ней могли поместиться пятнадцать — двадцать человек.

— Чудесно! — не мог скрыть своего удивления Коско. — Только строится слишком долго. Вот если бы разделиться партизанам по группам и… кто скорее и лучше.

— Хорошая мысль, — одобрил Юлиан Жардецкий.

Тотчас были созданы группы строителей.

Работа пошла быстрее. Ночью строители подвозили материал, а днем строили.

Руководили стройкой Луньков и Кусков, мы с комиссаром и Меньшиковым занялись другими делами. Нужно было разведать силы окрестных гарнизонов.

Любимов, Валя Васильева, Малев, Назаров, Ларченко и другие разведчики скоро излазили всю местность и выяснили, что в деревне Шищицы, в четырнадцати километрах от нашего лагеря, стоит гарнизон немцев в двести пятьдесят человек с двумя 76-миллиметровыми пушками; на северо-западе, в деревнях Буда-Гресская и Белая Лужа — гарнизоны по девяносто солдат и с броневиками; в местечке Шацк, находящемся от лагеря в пятнадцати километрах, стоит карательный отряд в триста человек.

— Соседи не слишком приятные, однако бывало и похуже, — сказал Меньшиков, рассматривая карту.

— Из того, что бывало, надо урок извлечь, — возразил я. — Раньше мы далеко не всегда своевременно узнавали о передвижении противника. Да и связь с разведчиками была чересчур медленной.

— Я об этом думал, Станислав Алексеевич, — горячо подхватил Меньшиков. — Конная разведка нам нужна!

Мы решили взять лошадей у семей полицейских. Все такие семьи были на точном учете у Коско. За неделю мы посадили на коней пятнадцать разведчиков.

Валя Васильева тоже приобрела себе коня, красивого, гнедого, с белой звездочкой на лбу. Вычистив его, она подошла к Меньшикову и принялась упрашивать зачислить ее в конную разведку.

— Да ты подрасти немножко, — засмеялся Меньшиков.

— В разведке и подрасту, — серьезно ответила Валя. — А вы учтите, что иной раз женщина пройдет незамеченной там, где мужчине не удастся пройти.

Меньшиков понимал, что она права. Он направил Валю в распоряжение командира конного взвода разведчиков Ларченко. Тот, выслушав ее, недовольно сморщился, но другие разведчики стали просить за смелую девушку.

— Уж очень ты неспокойна, все хочешь испробовать. Ведь ты собиралась подрывником стать? — спросил я ее, когда узнал про новое назначение.

— Одно другому не помешает, — бойко ответила она. — Зато теперь уж без дела не останусь. Посылайте куда угодно…

Строительство закончено. Партизаны разместились в теплых и просторных землянках. Отапливались жестяными печками, которые сконструировал Коско. Ночью горели керосиновые лампы, в штабной землянке был электрический свет — это радисты приспособили трофейные аккумуляторы от автомашин.

Я предложил назначить Коско заведовать партизанским хозяйством.

— Да он же недавно в партизанах, — усомнился начальник штаба.

— Зато много лет был председателем сельсовета, — возразил я.

— В помощники ему назначим Вербицкого, — добавил комиссар отряда. — Вместе они горы свернут.

Местного уроженца Николая Вербицкого мы приняли незадолго до Коско. Уже немолодой, но по-юношески стройный и худощавый, он был неутомим в походах и никогда не сидел без дела, даже на коротких привалах. То приготовлял брезентовые чехлы для ручных пулеметов, то налаживал упаковку радиопитания.

Утром Луньков зачитал мой приказ.

— Значит, вместе поработаем, — повернулся Вербицкий к Коско и пожал ему руку.

После обеда я увидел, что они вкапывают в землю столбы.

— Что здесь будет? — спросил я.

— Навес для лошадей… Смотрите, дрожат, — показал Коско на привязанных к деревьям лошадей.

— Крышу накроем ветками, стены сделаем из лозы, — пояснил Вербицкий.

К лошадям подошли Валя и Долик. Девушка накрыла гнедого кожухом и стала кормить его с руки хлебом.

— Назначьте Долика заведующим конным парком, — обратился ко мне Вербицкий. — Он сам просится, да и разведчикам, которые возвращаются усталыми, нужна подмога.

— Правда, — поддержала Валя. — Долику я охотно доверю своего коня.

Я согласился. Долик получил первую постоянную служебную должность.

Мы с Луньковым вышли за линию лагеря. Здесь партизаны под руководством Кускова рыли щели. Эти окопы, в рост человека, должны были опоясать весь лагерь, чтобы партизаны имели возможность вести огонь и укрываться от бомбежки.

Удивительно ловко работал Добрицгофер. Он далеко выбрасывал из окопа вырытую землю.

— Словно под Москвой, — увидев нас, весело проговорил он. — Там фашисты не прошли — не пройдут и здесь.

— Что ж, товарищи! — громко сказал я. — Здешний лес мы, как видно, уже обжили. Пора осваивать местные участки железной дороги.

Работа остановилась, все вызвались идти подрывать вражеские эшелоны. Пришлось отобрать более опытных. Руководителем группы назначили Любимова.

Вечером Долик запряг лошадей, и двое саней покатили к участку железной дороги Марьина Горка — Руденск.

Снова, как во время прежних наших стоянок, все более властно вставала перед нами задача расширения связей с местным населением.

Я разыскал Коско: он наблюдал, как партизаны укладывали сено под навес.

— Откуда? — спросил я, показывая на сено.

— Не беспокойтесь, никого не обидели. Это сено было заготовлено в лесу, — поняв мое опасение, ответил Коско. — Вот только с продуктами плохо: большинство населения охотно помогает, но ведь у самих мало… Я думаю, пора нам отнимать у немцев. У меня уже есть кое-какой план.

— Как говорится, экспроприировать самих экспроприаторов, — отозвался я.

— Правильно!

— Для этого надо, чтобы кругом были наши надежные и умелые помощники. Вот об этом я и пришел потолковать. Помню, вы очень хорошо отзывались о местном леснике…

— О Василии Каледе? — напомнил Коско. — Замечательный человек.

— Расскажите о нем поподробнее, — попросил я.

Коско снял шапку и, выбирая из нее стебли клевера, начал:

— Подробностей всей его жизни я, правда, не знаю. Но верю ему, крепко верю. Ведь еще в гражданскую Василий Аксентьевич за Советскую власть бился, Как раз в здешних краях. Старожилы рассказывали мне, что однажды белые окружили их маленький отряд, а часовой уснул… Стали спящих резать. Тут вдруг проснулся Каледа и в один миг все понял. Как схватился за гранаты!.. Правда, его самого осколками поранило — но что ж!.. Иначе бы никому не спастись…

— Надо повидаться с ним, — сказал я.

— Когда?

— Чем скорее, тем лучше.

— Тогда можем ехать сейчас, только бы дома застать, — сказал Коско. — Сам Василий Аксентьевич удачно перед немцами маскируется, — объездчиком служит.

Полозья саней легко скользили по снегу, лошади бежали бодро. На опушке леса мы остановились, прислушались. По шоссе, подавая глухие сигналы, пронеслась немецкая автомашина. Оставив подводы с прикрытием, мы с Коско подошли к шоссе. Впереди была видна деревня Буда-Гресская, там стоял вражеский гарнизон.

— Как же ты, Иосиф Иосифович, пройдешь туда? — с сомнением спросил я.

— Ничего, — спокойно ответил Коско, — дом Каледы с краю, мне не в первый раз сюда ходить… — И он, кивнув мне, направился в деревню.

Спустя некоторое время недалеко от меня треснула ветка, послышался легкий свист, и из густых кустов показался Коско, а за ним высокий, по-видимому, сильный мужчина. Виски его были седыми.

Мы поздоровались.

— Про здешних немцев могу подробно рассказать, но пока больше ничего не знаю, — заговорил Каледа.

Я выслушал его информацию о численности и составе местного гарнизона.

— А к Всеволоду Николаевичу ты не сможешь нас доставить? — спросил Коско.

Я вспомнил, что Коско другого своего надежного знакомого, объездчика Туркина, называл именно Всеволодом Николаевичем.

— Могу. Он и в Минске бывает. Он побольше знает, — ответил Каледа.

— Сейчас можешь?

— Можно и сейчас, всего двенадцать километров отсюда.

Мы поехали быстрой рысью. Лошади весело бежали, из-под копыт вырывались комья снега, смешанные с землей, и с легким шумом ударялись о передок саней. Впереди мелькали фигуры Ларченко, Вали и других конных разведчиков.

Доро́гой Каледа подробно рассказал о жителях своей деревни. Потом мы вспомнили бои гражданской войны и незаметно почувствовали себя старыми знакомыми.

В небе угасали последние звезды, когда Коско остановил разгоряченных лошадей.

— Придется обождать, пусть рассветает, — посоветовал Каледа. Мы вылезли из саней, чтобы немного размяться.

Через час Каледа пошел в деревню Шищицы и возвратился с Туркиным. Полный, краснолицый, он говорил свободно и спокойно, прямо глядя в лицо собеседнику.

— Как вы попадаете в Минск? — спросил я.

— На машине, она в моем распоряжении, и пропуск имею. В Минске у меня немало знакомых, — говорил Туркин.

— А кто из ваших знакомых согласился бы помогать партизанам? — спросил я.

— Помогать могу я, а в отношении знакомых надо подумать.

— Не могли бы вы на своей машине отвезти в Минск наш пакет? — спросил я. — Но так, чтобы немцы не пронюхали.

— А то голову снимут, — закончил мою мысль Туркин.

— Было бы хорошо, если бы у вас был доверенный человек, которому вы могли бы оставить пакет, — сказал я.

Туркин задумался.

— Есть один. Это инженер лесозавода Борис Велимович, он не выдаст.

— Не одни лишь прямые предатели выдают, — сказал я. — Не споткнется ли на чем-нибудь? Не проболтается ли?

— Если верите мне, верьте и ему, — все так же спокойно ответил Туркин.

— Что ж, — сказал я, помолчав. — Я верю Иосифу Иосифовичу, — значит, полагаюсь и на вас.

— Кому должен Велимович передать пакет? — спросил Туркин.

— Об этом сейчас договоримся. К Велимовичу придет человек и спросит: «У вас, кажется, есть баян для продажи?» Велимович должен сказать: «Дорого уплатите?» После того как пришедший ответит: «Три червонца», Велимович должен отдать пакет, и на этом его миссия кончается… В пакете будут тол и капсюли. Предупредите Велимовича: пусть он держится в стороне, не имеет больше никаких связей. Этого требует конспирация. А на язык Велимович не слаб? — опять спросил я.

— Будет молчать как рыба, — заверил Туркин.

Условившись о времени и месте, когда и где Туркин получит пакет, мы уехали.

— Будьте спокойны за обоих, — говорил Коско дорогой, — и за Каледу, и за Туркина.

Через два дня Коско устроил мне встречу еще с одним своим знакомым.

На опушке леса к нам подошел молодой человек в очень бедной крестьянской одежде.

Он тепло поздоровался с Коско, затем подал руку мне, отступил на шаг и быстро отрапортовал:

— Боровик Федор Васильевич, комсомолец с тысяча девятьсот тридцать восьмого года, рождения двадцать третьего, колхозник деревни Кошели…

Уловив озорную усмешку в его карих глазах, я, подобно ему, вытянулся и скороговоркой отрекомендовался:

— Подполковник Градов, рождения девяноста девятого года, десантник.

Тут мы все трое рассмеялись, и я еще раз крепко пожал руку комсомольцу.

Вскоре я узнал о Боровике то, чего не знал и Коско, чутьем распознавший в комсомольце настоящего, сильного борца.

…В сентябре сорок первого года, как раз в то время, когда Боровик, не будь оккупации, должен был быть призванным в армию, он встретился с работником Гресского райкома партии Владимиром Зайцем, который сколачивал партизанскую группу.

Заяц, вооруженный автоматом ППД, проходил по деревне. Федя Боровик так и кинулся к нему.

Однако тот сурово отстранил юношу, успев при этом ласково шепнуть ему, что они должны разговаривать не здесь, а в лесу, и назначил место.

Когда они встретились вторично, Федя Боровик попросил у старшего товарища несколько гранат, обещая в ту же ночь забросать ими казарму ближайшего гарнизона. Однако приказ работника райкома поначалу разочаровал его: Феде до особого указания были запрещены активные действия; он получил задание выявлять надежных людей из молодежи, а также бывать в окрестных гарнизонах и узнавать о них все подробности…

Эту ответственную задачу хорошо законспирированного партизанского разведчика Федор Боровик с честью выполнял уже полтора года.

Теперь он будет помогать и нашему отряду.

Лагерь жужжал, как развороченный улей: на полянке лежала цистерна, а вокруг нее суетились Вербицкий и другие партизаны.

— Что здесь делается? — удивленно спросил я Вербицкого.

— Баня, — весело засмеялся он. — Выкопаем, нальем ключевой водицы… плеснешь ковш на красные камни, так пар к земле прижмет, — скороговоркой выпалил он.

— Замечательно, — обрадовался Коско. — А откуда цистерну приволок?

— Со смолярного завода.

— Ага! Вспомнил. — И Коско тоже присоединился к работающим.

Я зашел в штабную землянку. Перед Морозкиным и Меньшиковым сидели двое мужчин, одетых в крестьянские полушубки, из-под которых были видны полинявшие воротнички гимнастерок. При моем появлении незнакомцы встали. Полный, несколько рыхловатый блондин лет тридцати и быстрый в движениях, тоненький смуглый молодой человек с маленькими черными усиками.

— Пополнение прибыло, товарищ командир, — доложил Меньшиков. — Это военные врачи, их в деревне Кошели наши нашли, приписниками были. Все проверено.

— Александр Чиркин, — представился блондин.

— Михаил Островский, — назвался второй.

Я посоветовался с комиссаром и направил новых врачей в распоряжение Лаврика.

— Теперь наша санчасть укомплектована, — радовался комиссар. — Островский — хирург, Чиркин — терапевт, а Лаврик — начальник.

— Зубного врача не хватает, — пошутил Меньшиков.

— Найдем и этого, а пока побереги свои зубы, лучше фашистам выбивай, — засмеялся Морозкин.

Мы вышли из палатки и направились к окопам. Рытье их уже заканчивалось.

— А что, если перед окопами заминировать? — предложил я.

Всем понравилось мое предложение. Я вернулся в лагерь, зашел в землянку к Сермяжко.

Константин читал вслух книжку, его жена, Валентина, чинила одеяло, несколько партизан отдыхали на нарах.

Сермяжко вскочил и закрыл книгу. Это была «Война и мир» Л. Н. Толстого.

— Как думаешь, Константин, можно вокруг лагеря сделать минное поле из противопехотных мин? — я вопросительно смотрел на Сермяжко.

— Сделаем, — коротко ответил он.

— А сколько времени потребуется на это дело?

— Завтра будет закончено.

Через полчаса все подрывники были заняты делом. Одни из досок делали маленькие ящички, другие укладывали в них тол.

На другой день возле лагеря появились дощечки с надписью:

«Осторожно! Заминировано».

В то же время наши разведчики установили связь с тремя партизанскими отрядами, действующими в этом районе: имени Фрунзе, которым командовал Иван Васильевич Арестович; имени Калинина под командованием Леонида Иосифовича Сороки и имени Чапаева под командованием Хачика Агаджановича Мотевосяна. Отряд имени Фрунзе находился в десяти километрах от нашего лагеря, в лесу Жилин Брод, а отряды имени Калинина и Чапаева, дислоцировались в деревнях Пуховичского района, на восточном берегу реки Птичь.

Сорока и Мотевосян прибыли к нам. Это были уже проявившие себя в боях с немцами, опытные руководители отрядов.

Мы показали им лагерь, уютные землянки, баню, в которой могли мыться одновременно двадцать человек, не достроенную еще пекарню и другое наше хозяйство.

Потом решили испытать баню в действии и, обождав, пока закончит мыться очередная партия партизан, вошли в нее. Помывшись, пошли в парикмахерскую, где ловко работала недавно прибывшая из Марьиной Горки молоденькая парикмахерша Надя Петруть.

— Замечательно! — воскликнул Мотевосян.

— Стройся и ты, кто тебе мешает, — сказал Сорока. — А что, если и вправду нам перебраться в лес? — обратился он к Мотевосяну.

— Примете в соседи? — спросил Мотевосян.

— Всегда рады: чем больше, тем веселее, — ответил Морозкин.

В тот же день в двух километрах от нашего лагеря мы нашли удобное место для отрядов Сороки и Мотевосяна.

— А вы нам своих инженеров пришлете? — прощаясь, спросил Сорока.

— Принуждать мы никого не можем, а вот вы придите и побеседуйте с ними, — ответил комиссар.

Помогать соседям вызвались Белохвостик и Жардецкий. Вскоре у нас появились два надежных соседа.

Подошел день встречи с Туркиным. Сегодня нужно было отдать Туркину посылку для отправки в Минск. В простой деревенский мешок мы аккуратно упаковали двадцать килограммов тола, отдельно положили капсюли и бикфордов шнур.

В условленный час прибыли к мостику, что в четырех километрах от Белой Лужи.

Через несколько минут на шоссе показалась полуторка. Из кабинки высунулся Туркин. Мы вышли на шоссе. Туркин быстро взял мешок и бросил его в кузов.

— А не опасно ли так? — забеспокоился я.

— Так будет лучше. Немцы заглядывают под сиденье и в другие укромные уголки, а на то, что лежит у них на глазах, зачастую не обращают внимания, — уверенно ответил Туркин.

— Счастливо, Всеволод Николаевич. Желаю успеха. Не забудьте пароль, — попрощался я.

— Будьте спокойны!

Машина покатила по шоссе, вздымая снежную пыль.

В тот же день возвратилась диверсионная группа Любимова.

…Доехав до деревни Горелец, подрывники слезли с саней и пошли пешком; не доходя пяти километров до железной дороги, они остановились в глухой деревушке Скрыль, расположенной в болотистой местности.

Крестьяне приняли их очень приветливо, рассказали о расположении охраны на железной дороге. Оккупанты в связи с сильными морозами засад не устраивали, а ограничивались лишь проверкой костров, которые жгло население, и патрулированием полотна.

Любимов решил, что это один из тех случаев, когда затрата времени и сил на предварительную разведку сопряжена с не меньшим риском, чем немедленные действия: ведь разведчики оставили бы следы, которые могли насторожить патрульных.

Подход к железнодорожному полотну изучили по карте. Погода благоприятствовала, началась снежная метель. Воспользовавшись этим, подрывники, одетые в белые маскхалаты, поздно вечером, ориентируясь по компасу, по-пластунски подползли к железной дороге. Справа и слева сквозь бушевавшую метель были видны тускло светившиеся костры.

Группа залегла, стала вести наблюдение. Снег засыпал партизан, коченели руки и ноги. Однако партизаны не двигались.

Прошел состав из Минска, но подрывникам нужно было перехватить воинский эшелон, идущий в сторону фронта на Минск.

Скоро, громко разговаривая, размахивая руками и притопывая от холода, прошли немцы. Через некоторое время они прошагали обратно.

После полуночи со стороны Марьиной Горки послышалось пыхтенье паровоза. Партизаны затаили дыхание. Шешко и Чернов бросились на полотно ставить приготовленный заранее десятикилограммовый заряд тола. Шишко и Прокопеня поползли на фланги для прикрытия. У шнура лежал Денисевич.

Вернулись Шешко и Чернов. Ежась от холода, они доложили Любимову, что мина поставлена.

Паровоз приближался. Денисевич дернул шнур — раздался взрыв: белое пламя осветило темное небо. Началось столпотворение: вагоны лезли друг на друга, слышались крики фашистов.

Партизаны были уже метрах в четырехстах от железнодорожного полотна, когда противник открыл беспорядочную стрельбу. Пройдя двадцать километров, подрывники на день остановились в деревне Липники, а вечером вышли к лагерю и скоро усталые, но довольные вернулись домой.

Всем участникам похода я объявил благодарность.

— Теперь в баню, в парикмахерскую, потом обедать, — сказал я, выходя вместе с ним из землянки.

…Необходимо было сообщить подпольщикам в Минске, что Велимовичу доставили взрывчатку. Мы стали советоваться, кого послать в Минск.

— Пошлем опять Воронкова и Гуриновича, — сказал Морозкин.

— Обождите, ведь у Сороки, кажется, в деревне Озеричино, а это рукой подать до Минска, есть связной, так, может, с ним поговорить? — спросил Меньшиков.

— Хадыка? — спросил Кусков.

— Совершенно верно. Он.

Я задумался.

— Я его не знаю. Надо познакомиться.

— Да ты знаешь ли, какая дорога: сорок километров через гарнизоны противника. Нет, командиру нельзя оставлять отряд, — запротестовал комиссар.

— А на что заместитель, комиссар и начальник штаба? — в свою очередь возразил я. — Справитесь здесь и без меня.

Я позвал Гуриновича и Воронкова. Они все время просились на боевые задания, я их не отпускал, готовя для похода в Минск.

— Работа есть? — весело спросил Гуринович, войдя в землянку.

— Садитесь, поговорим, — предложил я и, когда они сели, спросил: — С этой стороны дорогу в Минск найдете?

— Для нас сейчас все дороги в Минск ведут, — ответил Воронков. — С любой стороны найдем.

— Да этим путем еще лучше, — подтвердил Гуринович. — Недалеко от Минска с этой стороны живет моя двоюродная сестра Василиса.

— Далеко от Озеричино?

— Километров десять.

— Тогда готовьтесь к походу, поедете со мной.

Взяв с собой семь партизан, мы на двух подводах выехали из лагеря.

С рассветом приблизились к Озеричино, остановились и, когда высланная вперед разведка доложила, что немцев нет, въехали в деревню. Найдя нужный дом, я со двора постучал в окно. Двери скоро открылись. Показавшийся на пороге мужчина спросил:

— Вам кого?

— Мы от Алексея, — ответил я.

— Заходите, сейчас зажгу свет, — сонно пробормотал хозяин.

Это был мужчина лет сорока, темноволосый, с длинными руками. На первый взгляд он казался неуклюжим и вялым.

— Вас только трое? — все так же сонно спросил он.

— Нет, с нами еще семеро, они во дворе с двумя санями, — сказал я.

— Тогда нужно скорей распрячь лошадей и завести в сарай, а товарищи пусть заходят в дом, — сразу сбросив с себя сонливость, сказал хозяин.

Лошади были быстро поставлены в сарай и накрыты попонами. Четверо партизан вошли в дом, трое остались караулить, укрывшись в сенях и сарае.

Степан Хадыка, не будя хозяйки, поставил на стол хлеб, сыр, вскипятил чай.

Я назвал себя, сообщил о цели прихода.

— Какая разница: Сорока или Градов — мне все равно. Пока я жив, под моей крышей всегда найдется место для партизан; чем могу, тем и помогу.

Затем он предупредил нас, что в четырех километрах, в районном центре Руденске, находится сильный немецкий гарнизон.

— Теперь река замерзла, и немцы могут нагрянуть неожиданно, — сказал Хадыка.

— Что же вы советуете нам делать? — спросил я.

Хадыка задумался.

— Что ни советуй, а днем ехать все равно нельзя. Надо ждать. Теперь вам не мешало бы поспать.

— Не могли бы вы съездить в Пережир к одной женщине? Она раньше учительницей была, может, и сейчас там живет… Я дам письмо, а вы отвезите на нашей лошади.

— На вашей не поеду, — затряс головой Хадыка, — еще беды наживешь, лучше на своей. — И, поднявшись из-за стола, сказал: — Я пойду лошадь запрягать, а ты пока пиши.

Хадыка, накинув кожух, вышел во двор.

Гуринович написал, чтобы сестра приехала вместе с нашим посланцем. Хадыка уехал. А мы, усилив посты, нетерпеливо ожидали его возвращения.

Вскоре Хадыка вернулся, рядом с ним сидела женщина. Легко спрыгнув с саней, она стряхнула снег с полушубка и вошла в дом. Женщина была высокая, стройная, с чуть поседевшими волосами. Остановившись у порога, она окинула нас внимательным взглядом и, заметив Гуриновича, бросилась к нему.

— Мишенька! — заплакала она.

— Ну что ты, Василиса, — успокаивал ее Михаил.

— Школу закрыли, — сквозь слезы говорила она. — Хожу по людям, стараюсь, чтобы духом не падали… Муж и сын в отряде «Беларусь»… Где они сейчас, не знаю… Какое счастье партизан повидать!

Василиса Васильевна рассказала, в каких населенных пунктах под Минском стоят немецкие гарнизоны, как оккупанты выдают паспорта и особые пропуска.

— Вы в Минске бываете? — внимательно выслушав ее, спросил я.

— Приходилось, мой паспорт в порядке.

— В Минске у нас имеются свои люди, не могли бы вы поддерживать связь между ними и нашим отрядом… В последнее время эту связь осуществляли ваш брат и его товарищ, — я кивнул в сторону Воронкова, — но им очень рискованно: часто ходить они не могут.

— О чем вы спрашиваете? — серьезно сказала Василиса Васильевна. — Смысл моей жизни сейчас — борьба с фашизмом. Жить сложа руки не буду.

Я поблагодарил ее. Затем сообщил Василисе Васильевне адреса Веры Зайцевой и Анны Воронковой, условился с ней о пароле, и она, попрощавшись с нами, ушла. Василиса Васильевна отвергла наше предложение подвезти ее, сказав, что ей по дороге нужно зайти в несколько деревень.

В беседе с Хадыкой выяснилось, что он хорошо знает члена подпольной группы агронома совхоза «Лошица» Ефрема Исаева. Я решил использовать это и встретиться с Исаевым.

— Не смогли бы вы привезти его сюда? — спросил я.

Хадыка тотчас согласился.

— У него живет инженер Мурашко; человек он свой, может, сказать Исаеву, чтобы и того захватил? — спросил Хадыка.

— Пусть действует по своему усмотрению, — ответил я.

Снова укатил хозяин, а когда возвратился, сообщил:

— Все в порядке, завтра утром они будут.

Задерживаться в деревне было небезопасно. Здесь могли оказаться предатели. Если они узнают о нашем пребывании, дело может кончиться печально. Но что поделаешь: без риска ничего не добьешься.

Мучительно медленно тянулось время. Всю ночь никто из нас не сомкнул глаз. Начало светать, хозяин вышел во двор, хозяйка суетилась около печи. Я неотрывно смотрел на дорогу. Вот показалась сытая, хорошая лошадь, запряженная в небольшие сани. Я насторожился. Поравнявшись с нашим домом, санки нырнули во двор. Хозяйка, подойдя к окну, сказала:

— Свои…

Хадыка проводил приезжих ко мне в комнату. Это были Исаев, которого я уже знал раньше, и Мурашко — статный, широкоплечий молодой мужчина; на худом его лице резко выделялись глубоко запавшие синие глаза. Мы познакомились.

Константин Мурашко, местный уроженец и житель. Перед войной работал в Минске старшим прорабом на строительстве завода имени Кирова.

— Как вы дальше думаете жить? — спросил я его.

— Дорога ясна — бороться с фашистами. Значит — в партизаны.

— Путей борьбы с фашистами много, — поправил я.

— Как так? — Лицо Мурашко помрачнело.

— Вступить в партизанский отряд — это проще всего. Мы вам предлагаем работать в подполье. — Я в упор посмотрел на него.

— Я не член партии, но ее указания для меня закон… Согласен, — твердо ответил Константин Мурашко.

Я заговорил о том, что ему прежде всего необходимо осмотрительно и неторопливо подобрать себе в помощники надежных людей. Гуринович и Воронков дополнили мои слова, сославшись на свой, хотя и небольшой еще, опыт.

— У меня есть много хороших знакомых, — сказал Мурашко. — Зоя Василевская работает на центральном аэродроме уборщицей в общежитии летчиков; Рая Волчек — официанткой в офицерском казино; технорук дрожжевого завода «Красная заря» Борис Чирко; его брат Игнат работает на железнодорожной станции Козырево; молодой паренек Олег Фолитар…

— Так много? — улыбнулся я. — Чудесно! Только бы надежные были…

— Я им верю, — горячо вступился Мурашко. — Есть и еще свои: Клава Валузенко, она имеет связь с лагерем военнопленных в Масюковщине, и Михаил Иванов, шофер городской управы.

— Они знают друг друга?

— Некоторые — да. А что такое? — удивился Мурашко.

— Надо, чтобы члены организации не знали друг друга.

— Понимаю, — сказал Мурашко, — во всяком случае новых знакомств внутри организации не допустим.

— Стало быть, еще одна подпольная организация будет в Минске, — тихо проговорил Гуринович.

— Народ сам поднимается на борьбу, только руководства не хватает, — ответил Мурашко.

Мы приняли решение создать подпольную боевую группу. Командиром группы был назначен Мурашко, его заместителем — Исаев.

Я снова напомнил о необходимости беречь членов подпольных групп:

— Обнаружите, что за кем-то наблюдают немцы или полиция, немедленно отправляйте со всей семьей к нам в лагерь.

Связь мы решили держать через Степана Хадыку.

Затем я попросил Исаева и Мурашко помочь двум товарищам (я показал на Гуриновича и Воронкова) пробраться в Минск.

— Днем на санях доставим, — улыбнулся Исаев.

— А не слишком ли смело? — спросил Гуринович.

— Чем смелей, тем лучше. На всякий случай заготовим документы.

Он пояснил, что, направляясь из немецкого имения в Минск, рабочие получают особые пропуска, которые заменяют собой остальные документы, и что он, Исаев, может достать такие пропуска.

Мурашко и Исаев вместе с хозяином вышли во двор готовить санки.

Я еще раз напомнил Гуриновичу и Воронкову адрес Велимовича и пароль, поручил собрать как можно больше сведений о белорусских националистах и выяснить, добились ли чего-нибудь оккупанты в организации широко разрекламированного ими «корпуса самообороны».

— Пора прощаться, — с нетерпением сказал Воронков.

Во дворе у распахнутых ворот мы простились с отъезжающими товарищами.

Стемнело. Пора было уезжать и мне. Я позвал хозяина в комнату, крепко пожал ему руку.

— Большое спасибо тебе, Степан!

— За что? — удивился он.

— За то, что помог общему делу. В чем нуждаешься? Можем помочь.

— У меня все есть, — спокойно ответил Хадыка.

Это была неправда. Я видел, как нелегко было ему добыть еды, чтобы нас накормить. У меня в планшетке было пятнадцать тысяч немецких марок. Я задумался: как их предложить Хадыке, чтобы он не обиделся?

— Вот, возьми этот пакетик, — так ничего и не придумав, сказал я и протянул ему пачку денег. — Может, пригодятся тебе или товарищам.

— Деньги?.. Нет! Не возьму, — с силой отвел мою руку хозяин.

— Степан, эти деньги могут спасти не только тебя, но и наших товарищей, только умей ими воспользоваться… Ты же знаешь продажность полицейских. Эти марки иной раз выручают не хуже, чем автомат.

— Хорошо, возьму, только дайте мне и оружие, — согласился Хадыка.

— Оружия не дам, — мягко сказал я. — А то ты почувствовал бы себя слишком смело.

— Ясно, с оружием смелее.

— Твое главное оружие — осторожность, — говорил я. — Иногда нужно притвориться, что даже стоишь на стороне немцев. Никуда не лезь, без пароля никого не принимай. Если возникнет срочный вопрос, приходи в деревню Кошели, третья хата с восточной улицы Федора Боровика. Там тебе скажут, что делать дальше. Если кто-нибудь нас заметил, скажи, что были родственники… Ну, а теперь запряги лошадей и подгони к крыльцу, — закончил я.

Распрощавшись с хозяевами, мы сели в сани и вскоре доехали до лагеря.

— Лошадей загнали, — ощупывая мокрые шеи, упрекал Долик.

— Что у вас нового? — поинтересовался я, здороваясь с комиссаром.

— Все в порядке. Меньшиков нашел двух новых хороших связных: Мозолевского и Слабинского… Познакомишься — будешь доволен. Мы с Коско в деревне Адамово встретились с Раисой Радкевич. Она согласилась помогать нам.

Я коротко рассказал о новых наших подпольщиках.

Утром передали радиограмму в Москву с сообщением о результатах поездки. Они были одобрены; вместе с тем мы получили указание усилить диверсии на железной дороге. В тот же день две группы подрывников были посланы на задание.

 

7

Приближался новый, тысяча девятьсот сорок третий год.

Ко мне подошел Коско и озабоченно доложил:

— Продукты на исходе, оставшегося запаса едва хватит на несколько дней, да и к праздничному обеду нужно бы достать что-нибудь получше…

— Что же вы предлагаете?

Коско улыбнулся.

— Каледа сообщил, что для гарнизона Белой Лужи немцы пригнали скот, привезли много сала, масла, яиц, мужи. Все это можно забрать без особого шума. У амбара стоит только один часовой, а хлев вообще не охраняется, все немцы сидят в дзотах около шоссе.

Предложение мне понравилось, я посоветовался с Кусковым и Морозкиным, и мы решили не упускать случая. Для проведения операции выделили двадцать человек под руководством Валерия Гончарова. Группа взяла два ручных пулемета и на подводах тронулась в путь. Недалеко от Белой Лужи партизан встретил Василий Каледа.

— Как дела, дядя Вася? — спросил его Валерий.

— Немцы сидят в дзотах и изредка постреливают, слышишь? А ночь такая, что книгу можно читать. Придется обождать, — уныло ответил Каледа.

Партизаны спрятались в ельнике. Наступивший день тянулся медленно. Валерий часто посматривал на небо: неужели погода не изменится? Но небо по-прежнему оставалось ясным. К вечеру пришел расстроенный Каледа.

— Опять нельзя, — сказал он. — В тихую ясную ночь мы только испортим дело… Хватит у вас терпения ждать?

— Обождем, — топчась на месте от холода, ответил Валерий.

Было уже за полночь. Неожиданно спустился густой туман.

— Пойдем, дядя Вася? — шепнул Гончаров.

Каледа повел партизан в обход деревни. Недалеко короткими очередями стрелял пулемет. Дядя Вася вел группу прямо по полю. Лошади, покрытые инеем, вязли, проваливаясь в глубокий снег.

— Остановимся здесь, — сказал Каледа. — Часового нужно убрать без шума.

Гончаров и Михаил Витко в маскхалатах поползли. Они приготовили кинжалы и на всякий случай пистолеты. Подползли к амбару, прислушались. Тихо. Часовой ушел в деревню. По сигналу Валерия к амбару подошли остальные партизаны. Действовать нужно было быстро, бесшумно: часовой мог вернуться в любую минуту.

Валерий с помощью лома свернул с двери замок, и партизаны, проникнув в амбар, стали вытаскивать мешки с мукой, крупу, сало. Кто-то нашел бочонок с медом. Все это погрузили на шесть подвод.

— Куда теперь? — спросил вспотевший Витко.

— В хлев. — И Каледа повел партизан к стоящему рядом сараю.

Сарай был открыт, и партизаны стали выводить упиравшихся коров. Когда скот был выведен, Каледа стал прощаться.

— Теперь не заблудитесь? — спросил он Валерия.

— Надеюсь, нет, — не слишком уверенно ответил тот.

— Идите все время прямо, — Каледа вытянул руку, указывая дорогу, — а мне пора на печку, ноги ноют. Попроси командира, чтобы прислал мину.

— Спасибо, дядя Вася! — пожал Валерий руку Каледы.

— Всего хорошего! — ответил тот и исчез в тумане.

Валерий довольно скоро нашел своих. Времени до рассвета оставалось мало. Но коровы шли медленно и не хотели торопиться.

— Шайтаны! Чтоб вы подохли! Шевелитесь скорей, глупые ишаки! — ругался татарин Рахматул Мухамендяров.

Коров пропустили вперед. Рахматул и Витко остались сзади с ручным пулеметом для прикрытия.

К рассвету партизаны достигли деревни Кривая Гряда. Уставшие, они только что остановились отдохнуть, как на окраине деревни раздалась автоматно-пулеметная стрельба. Валерий Гончаров приказал скот и сани вывести за деревню.

Из тумана показались немцы. Мухамендяров и Витко залегли за сугроб. Немцы медленно подходили.

— Обожди, Миша, не стреляй, подпустим их ближе, — прошептал Рахматул.

Когда немцы подошли метров на тридцать, по ним ударили партизанские пулемет и автомат. Трое гитлеровцев упали замертво, другие спрятались за дом и открыли стрельбу. Витко ткнулся лицом в сугроб, пулемет его замолк.

— Сволочи, — процедил сквозь зубы Рахматул и пустил длинную очередь.

Витко поднялся, отер окровавленное лицо, и его пулемет снова заработал.

— Миша, бери мой автомат и скорее отходи, а я останусь прикрывать, — уговаривал Рахматул раненого Витко.

С улицы выскочила новая группа немцев, и шквал огня ударил по двум отважным партизанам. Витко вздрогнул всем телом и замолк. Рахматул схватил окровавленный пулемет товарища и выпустил несколько очередей по приближающимся вражеским солдатам.

Оставив двух убитых, фашисты отступили.

— Не отдам я им Михаила, — шептал Рахматул, — не отдам…

Сзади него неожиданно затрещали автоматы — это Валерий Гончаров с товарищами спешили на помощь.

— Товарищи… — дрожащими губами крикнул Рахматул. Он поднял на руки убитого Витко.

Группа молча возвратилась в лагерь. Рахматул обмыл кровь с лица убитого товарища, поцеловал и отошел в сторону.

Михаила Витко похоронили возле Княжьего Ключа. Медленно падали в тишину слова комиссара:

— Сегодня мы прощаемся с отважным комсомольцем Михаилом Тимофеевичем Витко. Мы не успокоимся до тех пор, пока родина Витко — Белоруссия — не очистится от фашистской нечисти…

А я не мог произнести ни слова на этих похоронах. Я не мог отделаться от чувства вины: ведь я одобрил эту операцию.

Грянул залп-салют, на гроб посыпалась земля. Партизаны молча обнажили головы. Я посмотрел на Рахматула, он стоял в шапке. Видно, думы его были далеко. Может быть, и он терзался одной неотвязной мыслью: как же это случилось, что он опоздал выручить друга?

Витко Михаил Тимофеевич Указом Президиума Верховного Совета СССР награжден посмертно орденом Отечественной войны 1-й степени.

Преподнести фашистам «новогодние подарки» отправились Николай Ларченко и его разведчики. Они взяли с собой мину, пять килограммов тола. В условленном месте нашли записку, прочитали, что Каледа сегодня обязательно будет.

Партизанам долго ждать не пришлось. Дядя Вася скоро пришел. Он радостно поздравил разведчиков с наступающим Новым годом и сообщил, что двадцать пять гитлеровцев выехали в Минск.

— Эх! Было бы вас побольше, — посетовал дядя Вася и тут же спросил: — А мина есть?

— Есть, — ответил Ларченко.

— Тогда идем скорее! — Он повел партизан к шоссе между Белой Лужей и Валерьянами. Шоссе было покрыто толстым слоем укатанного снега.

— Хорошо ли здесь? — спросил Ларченко Дудкина.

— Сделаем наверняка, — ответил тот.

Скоро мина была заложена, и партизаны стали ждать. Темнело. Партизаны начали волноваться.

— Вы пока покурите, — говорил Каледа. — Машина обязательно будет. Неужто немцы окажутся такими невежами, что не привезут своим подарков под Новый год?

Наконец где-то вдалеке зашумел мотор.

— Вы подойдите поближе, а я лошадей посмотрю, — посоветовал Каледа.

Не успели разведчики выйти из ельника, как раздался сильный взрыв. Выскочив на шоссе, они увидели исковерканную автомашину.

— Давай посмотрим, может, что-либо уцелело, — посоветовал Дудкин.

— Собрать оружие! — приказал Ларченко.

Партизаны собрали оружие и документы; разгребая ногами снег, они нашли четыре целые бутылки вина.

— На тебе, дядя Вася, — Дудкин сунул ему в карман одну бутылку.

— Смотрите, уцелела! — поворачивал в руках бутылку Каледа. — Куда я ее понесу? Дайте нож…

Каледа осторожно открыл бутылку.

— За счастливый Новый год! Чтобы на нашей земле не осталось ни одного поганого фашиста! — сказал он и приложил горлышко к губам. — Хорошо!

Всем досталось по глотку. Вино немного согрело. Оставаться здесь дольше было опасно: недалеко гарнизоны противника.

Каледа попрощался с разведчиками.

— Осторожно, не попадись, дядя Вася, — говорили ему партизаны.

— Я стреляный воробей… — уже издали донесся его голос.

Партизаны вернулись в лагерь. Ларченко вошел в штабную землянку и, отдав честь, по своему обыкновению громовым голосом начал:

— Товарищ командир…

— Перестань! — перебил я. — Сколько раз говорил, чтобы не кричал. От твоего крика землянка может рассыпаться… Расскажи спокойно. Садись.

— Простите, — смутился Ларченко и уже тихо доложил: — Задание выполнено: разбита автомашина, убито шесть гитлеровцев; взято шесть автоматов и вот это… — Ларченко достал из карманов бутылки.

— Хорошо! А вино оставь себе, это ваша находка.

— Ни в коем случае! — упирался Ларченко.

— Тогда сделаем так: одну бутылку оставь здесь, другую отдай Коско, а третью возьми себе с разведчиками.

— Это другое дело, — согласился разведчик и взглянул на часы. — Скоро Новый год.

— Благодарю за успешное выполнение задания, — пожал я ему руку. — Желаю хорошо встретить Новый год и добиться еще лучших боевых результатов.

— Спасибо, — ловко, по-военному повернулся Ларченко.

— Обожди! — крикнул комиссар. — Я хочу тебе пожелать, чтобы в новом году ты отвык кричать.

Ларченко махнул рукой и исчез за дверью.

Стрелка часов приближалась к двенадцати. Я вышел из землянки. Ярко сверкали звезды. Между землянками кое-где торчали небольшие елочки. Вспомнилось, как перед войной на площадях Москвы для детей устраивались сверкающие огнями елки. Как теперь выглядит Москва? Возле Мавзолея Ленина стоят покрытые снегом серебристые ели, а миллионы их сестер здесь, в белорусских лесах, прикрывают нас от снега, от ветра, от глаз коварного врага. Кончится война — и новогодняя елка тысячам партизан напомнит о славных делах во имя Родины.

Я ходил по лагерю. Всюду чувствовалось праздничное настроение, с кухни пахло жареным.

Партизаны толпились у громкоговорителя, они ожидали голос Москвы.

Я вспомнил товарищей, ушедших на выполнение боевых заданий: две группы подрывников на железной дороге, Гуринович и Воронков в Минске. Что делают они сейчас? Должны были уже возвратиться. Идут ли они тайными лесными тропами или встречают Новый год в кругу родных?

Вот пробили Кремлевские куранты. Из землянок вышли все партизаны, вышли врачи со своими выздоравливающими пациентами. Раздался последний удар курантов, и над лесом торжественно зазвучал «Интернационал». Партизаны с обнаженными головами стояли задумчивые и серьезные.

— С Новым годом, товарищи! — поздравил я партизан и пожелал новых успехов в борьбе с фашизмом.

Потом начальник штаба Луньков зачитал поздравительную радиограмму из Москвы. В ответ прогремел партизанский девиз «Смерть немецким оккупантам!».

Коско пригласил партизан к праздничному ужину.

— С Новым годом! С новыми победами! — раздавались взаимные поздравления.

В штабной землянке был накрыт стол. На нем шипели котлеты и жареная картошка.

— За победу над фашизмом! За Коммунистическую партию! — произнес тост комиссар Морозкин.

— За тех, кто в походе! — поднял рюмку начальник штаба Луньков.

В этот момент открылась дверь, и в клубах морозного воздуха появились Гуринович и Воронков.

— С Новым годом! — крикнул Гуринович.

Мы выскочили из-за стола, помогли раздеться замерзшим товарищам, усадили их за стол Гуринович и Воронков рассказали, как прошел поход в Минск.

Подпольщики активно действуют, ведут работу среди населения, распространяют наши листовки и литературу.

Велимович — надежный человек.

Красницкий усилил свою группу и уже подготовил все для диверсии, но пока никто из членов группы не умеет обращаться с подрывным материалом.

Подруга жены Матузова Феня Серпакова установила связь с начальником отдела пропаганды белорусского «корпуса самообороны» полковником Соболенко.

— Ого! — обрадованно оглядел я товарищей. — Для праздника — достаточно! Подробности доложишь завтра утром.

Усталость брала свое, и прибывшие партизаны пошли отдыхать. Постепенно замолкали и другие. Мы с Кусковым вышли из землянки, проверили посты.

В гитлеровских планах белорусский народ обрекался частью на истребление, частью на превращение в рабов германского империализма. Белорусским же буржуазным националистам отводилась роль подручных палачей.

Долгие годы белорусские националисты, изгнанные народом, околачивались по задворкам белоэмиграции. Все свои надежды они связывали с иностранной интервенцией против Советского Союза. В свое время белорусские националисты выполняли грязные поручения второго отдела белопольского генерального штаба и других иностранных разведок, а когда в Германии к власти пришли фашисты, переметнулись на службу к ним. Обласканные гитлеровцами, они проходили обучение в специальных школах шпионажа, террора, диверсии; в фашистских концлагерях получили большую практику палачей.

Вслед за гитлеровскими войсками, вторгшимися в Советскую Белоруссию, прибыли предатели белорусского народа во главе с кадровыми агентами империализма: Акинчицем, Островским, Ермаченко, Козловским, Ивановским, Шкеленком, Годлевским и другими.

Гитлеровцы полагали, что с помощью этих наймитов им удастся выявить советских патриотов и расправиться с ними, расколоть и обмануть белорусский народ.

Белорусские националисты охотно служили лакеями у наместника Гитлера, так называемого генерального комиссара Белоруссии Вильгельма фон Кубе.

Первоначально оккупанты не намеревались создавать никаких местных организаций, так как полагались на собственные силы и недооценивали советский патриотизм. Однако массовое сопротивление белорусского народа заставило Кубе предпринять ряд маневров, рассчитанных на подрыв единства белорусского народа и привлечение на сторону оккупантов всех, кого возможно.

Первый шаг в этом направлении был сделан 22 октября 1941 года, когда по распоряжению Кубе белорусскими националистами была сколочена профашистская организация «Белорусской народной самопомощи» — «БНС». Председателем «БНС» Кубе назначил своего проверенного агента, злейшего врага трудящихся масс, белогвардейца Ермаченко. Ермаченко в 1918—1920 годах служил в армиях Деникина и Врангеля и выполнял особые поручения при штабах белогвардейских армий. После того как остатки белогвардейщины были вышвырнуты за пределы Родины, Ермаченко вел враждебную работу против Советской власти в качестве «генерального консула» самозваного «правительства» несуществующей «Белорусской республики» в Турции. С 1939 года, после оккупации гитлеровцами Чехословакии, Ермаченко руководил пражским филиалом «Белорусского комитета самопомощи» в Берлине.

Видя в лице белорусских националистов изворотливых и продажных проходимцев, Кубе не выпускал из своих рук контроля за «БНС» как в Минске, так и в округах и не оставлял ей и признаков какой-нибудь самостоятельности.

Хозяевами окружных комитетов «БНС» были также гитлеровские окружные комиссары, так называемые гебитскомиссары. Но в уставе и программе «БНС» было тщательно зашифровано, что ее действительными хозяевами являются немецко-фашистские оккупанты.

Программа расписывала «БНС» как организацию, призванную готовить кадры государственного управления из среды белорусов. Это нужно было фашистам, чтобы заманить в «БНС» как можно больше людей и натравить их на советских патриотов.

Соответственно этому велась пропаганда и направлялась печать «БНС». Оккупанты не жалели средств на антисоветскую пропаганду. Ими издавались от имени «БНС» «Беларуская газета», «Голас вёскі», журнал «Новы шлях» и другие.

Через эту лживую печать немецко-фашистские оккупанты распространяли грубую клевету на Советское государство, Коммунистическую партию, на русский народ. Стремясь убить в белорусском народе веру в победу Советского Союза, газеты и журналы националистов крикливо выпячивали «стратегические успехи» немецко-фашистских войск.

Чтобы облегчить доставку рабов на каторжные работы в Германию, печать белорусских националистов на все лады расхваливала фашистский образ жизни, «новый порядок» в Европе. Выполняя указания своих хозяев, стремившихся подорвать дружбу между белорусским и русским народами, эта печать прибегала к фальсификации истории белорусского народа, отождествляя царизм с русским народом.

Главари «БНС» выполняли также роль контрагентов германских монополистов. Они содействовали захвату экономики Белоруссии немецкими капиталистическими фирмами, услужливо оформляя передачу им различных промышленных предприятий.

Под прикрытием создаваемых «БНС» в городах и районных центрах клубов, читален, хоровых и драматических кружков орудовали немецкие разведывательные и контрразведывательные органы, которые готовили свою агентуру для засылки ее в партизанские отряды, в подпольные патриотические организации и в тыл Красной Армии.

Главари «БНС» использовали свою растленную пропаганду и агитацию для вербовки членов «БНС» в полицию и другие гитлеровские карательные формирования.

Белорусский народ быстро распознал предательскую сущность «БНС». В эту организацию шли главным образом кулаки, бывшие помещики, появившиеся вместе с оккупантами, а также уголовники, многим из которых были предоставлены административные должности в управленческом аппарате оккупантов.

Все потуги «БНС» идейно растлить, расколоть единство белорусского народа и поставить советских людей на службу немецко-фашистским оккупантам терпели провал.

Огромные потери немецких войск на фронтах зачастую не давали возможности сколотить сколько-нибудь серьезные силы для борьбы с партизанами, и Кубе изыскивал все новые способы, чтобы спровоцировать через «БНС» хотя бы незначительную часть белорусского населения на борьбу с партизанами.

В июне 1942 года Кубе в официальном послании обратился к руководителю «БНС» Ермаченко, в котором говорилось о необходимости создания «корпуса самообороны» для борьбы с партизанами. Вооружение и обучение такого корпуса немцы брали на себя, предоставляя «БНС» любыми средствами втягивать в него население.

По команде Кубе 4 июля 1942 года главный совет «БНС» выступил в печати с «воззванием к белорусскому народу», подписанным Ермаченко, Годлевским, шпионом в рясе — архиепископом Филофеем, начальником минской областной полиции Саковичем, бургомистром Минска Ивановским и редактором «Беларускай газеты» Козловским. Предатели белорусского народа призывали население вступать в «корпус самообороны».

Тогда же в Минске был создан штаб по формированию отрядов «белорусской самообороны» в составе тех же Ермаченко, Саковича, Кушеля и полковника армии буржуазно-помещичьей Польши Святополка-Мирского.

Для подготовки командного состава спешно организовывались полицейские школы и курсы.

Таким образом, из сугубо «цивильной» как будто организации «БНС» по команде фашистских хозяев молниеносно превращается в откровенную банду, провоцировавшую братоубийственную резню в Белоруссии. С «БНС» была сорвана маска благотворительной организации, и она предстала перед белорусским народом в отвратительной наготе убийц и палачей.

Поэтому ни вербовка, ни насильственные мобилизации путем облав не дали положительных результатов. Белорусская молодежь, загнанная в подразделения «Белорусской самообороны», со всем вооружением и боеприпасами переходила в ряды партизан. Белорусская молодежь осталась верна своему народу и социалистической Родине.

Кубе и свора его приспешников — белорусских националистов бесились от постигнувшей их неудачи. Они искали новых методов, как втянуть молодежь в «БНС».

Выслушав подробные рассказы Воронкова и Гуриновича и прочитав принесенные ими воззвания националистов, я посоветовался с Морозкиным, Кусковым и Кухаренком. Мы решили провести открытое партийное собрание, посвященное одному вопросу: усилить разъяснительную работу в деревнях.

Землянки, в которой могли бы разместиться все коммунисты, не было, и партийное собрание Кухаренок открыл на небольшой поляне.

— Товарищи! Палач Кубе и его лакеи — белорусские националисты хотят устроить братоубийственную резню между белорусами. Они еще осенью начали создавать «корпус самообороны» для борьбы с партизанами. Закоренелая банда предателей своей грязной пропагандой пытается завлечь нашу молодежь в свои ряды. Иногда им удается кое-кого завлечь, и наша парторганизация также несет ответственность за это. Нужно больше выпускать воззваний и листовок. У нас нет типографии, но мы должны печатать их на пишущих машинках. Мы должны добиться, чтобы «корпус самообороны» не получил ни одного солдата.

После Кухаренка выступил я и рассказал о методах, которыми буржуазные националисты втягивают молодежь в «корпус самообороны».

Слово взял Юлиан Жардецкий. Он напомнил собранию про антисоветскую деятельность Островского и Ермаченко в период гражданской войны.

— Наш народ, — говорил он, — имеет одно свойство: он быстро забывает обиды. Обязанность коммунистов напомнить народу о предательской деятельности руководителей корпуса еще в гражданскую войну, напомнить, как банда Островского уничтожала стариков, детей и женщин, выжигала дотла деревни. Только тогда наша агитация будет действенной, принесет ощутимые результаты, — взволнованно закончил Жардецкий.

— Правильно! — раздались возгласы.

— Каждый коммунист должен быть пропагандистом и агитатором, — сказал Иван Любимов.

— Сколько мы выпускаем экземпляров сводок Совинформбюро? — спросил Морозкина Коско.

— Около полутораста, — ответил комиссар.

— Мало! — горячо сказал Коско. — Нужно гораздо больше выпускать сводок и воззваний. Народ хочет слышать верное слово коммунистов.

Партийное собрание обязало всех коммунистов вместе с остальными партизанами вести разъяснительную работу в деревнях. Приняли решение больше выпускать листовок и воззваний. У нас, членов партии, возникло что-то вроде конкурса на написание лучших листовок.

Я отправил обстоятельную радиограмму в Москву о действиях белорусских националистов, потом навестил Сороку и Мотевосяна.

— Одновременно с разъяснительной работой надо усилить боевые операции, — сказал Сорока. — Мы должны показать нашу мощь, чтобы вести о наших делах далеко разнеслись.

Было уже отпечатано немалое количество воззваний. Разведчики и связные, уходя в поход, брали воззвания с собой. Был дан строгий приказ понапрасну их не расходовать, чтобы они распространялись в тех населенных пунктах, где редко бывают партизаны.

Из Москвы была получена радиограмма, одобряющая наши действия. Нам предлагалось проникнуть в штаб «корпуса самообороны» и разрушить его изнутри. Москва запрашивала также, не нуждаемся ли мы в боеприпасах.

Через несколько дней в десяти километрах от лагеря, близ деревни Борки, мы приняли два самолета. Москва прислала нам взрывчатку, патроны, гранаты, два миномета и — чего мы совсем не ожидали — много маскхалатов, военных полушубков и тридцать пар лыж.

Большинство наших партизан было плохо одето, и поэтому я очень обрадовался, когда из мешков стали доставать белые полушубки.

— Партия о нас заботится, как о сынах, — прошептал Коско.

В тот же день получили радиограмму из Москвы, где предлагалось отправить в Москву комиссара и секретаря парторганизации для доклада о результатах нашей работы.

Начали подготавливать материалы для отчета. Два дня напряженной работы — и вот все документы, которые могут интересовать Центральный штаб партизанского движения и военное командование, собраны и упакованы. Хотя документы брали самые важные, получилась изрядная ноша.

Морозкин и Кухаренок готовились к походу. Им предстоял далекий путь: группа наших партизан будет сопровождать их до лагеря Воронянского, откуда они пойдут через другие партизанские отряды в прифронтовую полосу. Оттуда — на самолете…

— Выбирай, кто тебя будет сопровождать, — предложил я Морозкину.

— Возьму Любимова, с ним везде пройдем, — грустно улыбнулся комиссар. — Только бы отпустили поскорее обратно…

Любимову была выделена группа автоматчиков в двадцать пять человек. Вместе с ними до железной дороги Минск — Москва пойдет также Сермяжко с группой подрывников.

Наконец последние приготовления закончены. Отряд выстроился для проводов комиссара, Георгий Семенович Морозкин тепло попрощался с каждым партизаном. Было заметно, как у него вздрагивают губы.

— Ты радируй, чтобы поскорее меня обратно отправили, — говорил он мне.

Нелегко было расставаться с комиссаром. Сколько тяжелых и радостных часов мы пережили вместе.

Молча обнялись, расцеловались.

 

8

Разведчики и связные сообщали, что в ближайшие гарнизоны прибыли новые подразделения. Было ясно: готовится новая карательная экспедиция.

Посоветовавшись с командирами соседних отрядов Сорокой и Мотевосяном, мы решили встретить врага на месте. Начали готовиться к обороне, расчистили окопы, расширили минное поле.

В эти дни Василиса Гуринович передала через Хадыку письмо заместителя начальника штаба «корпуса самообороны»; он просил встретиться с нами и обсудить важные вопросы. Место встречи — деревня Пережир, в доме самой Василисы Васильевны. «Женщина с ума сошла, — подумал я. — У себя принимать таких типов!..»

Письмо было написано грамотно, красивым твердым почерком. Я показал его Кускову, Лунькову и Сороке.

— Может быть, провокация…

— Что ж… Нам не впервой. И с открытыми врагами, и с провокаторами, — ответил начальник штаба.

— Да! Нельзя отказываться от малейшей возможности ослабить врага.

Автор письма ставил условие, чтобы с обеих сторон было не больше, чем по пятнадцати вооруженных человек.

Мы решили заранее выслать в район деревни Пережир сильную группу партизан. Я вызвал Усольцева:

— Возможно, это и провокация, но мы все-таки пойдем на встречу. Подбери крепких ребят.

Встреча должна была состояться 20 января в десять часов вечера. Времени оставалось немного. Усольцев отобрал тридцать автоматчиков и десять пулеметчиков. Сорока также взял двадцать автоматчиков. Партизан одели в лучшее обмундирование: в белые полушубки и чистые маскхалаты. Подготовили пятнадцать подвод.

Вечером 18 января двинулись в путь и к рассвету 19 января прибыли в район встречи. Произвели разведку местности, выставили скрытые посты наблюдения, заняли оборону. Усольцеву был дан строгий приказ: в случае, если на дороге покажется больше пятнадцати человек, открывать огонь без предупреждения.

С наступлением темноты Луньков, Сорока, Карл Антонович, Малев, Назаров, Денисевич и я пошли в дом к Василисе Васильевне.

— Это вы придумали, Василиса Васильевна? — перешагнув порог, строго спросил я.

— Что такое? — улыбнулась она.

— Приглашаете в свой дом всяких… Можно было и в другом месте встретиться…

— Я понимаю ваши опасения, — сказала хозяйка. — Но я уверена, что это не провокация.

Стали ждать. Скоро во двор въехало двое саней. Из одних выскочил военный и легкой походкой направился к дому. Когда он вошел в комнату, я увидел высокого, с правильными чертами лица мужчину.

— Вы подполковник Градов? — спокойно спросил он.

— Да, я. А вы кто?

— Моя фамилия вам ничего не скажет. Но как вы знаете из письма, я заместитель начальника штаба так называемого «корпуса самообороны». Называйте меня просто майором Евгением.

— Можно и так, — согласился я и пригласил: — Разденьтесь, побеседуем.

— Видел ваших партизан во дворе, прекрасно выглядят. А нам говорят, что вы оборванцы, обросшие… — не зная с чего начать, заметил Евгений.

— А вы верите фашистской пропаганде и геббельсовской брехне? — улыбнулся Луньков.

Майор тяжело вздохнул.

— Когда попали в плен? — спросил я.

— Прошлым летом.

— С оружием в руках?

Задав этот вопрос, я ожидал, что он возразит: «Нет, меня взяли тяжелораненым…» Однако Евгений ответил:

— Да, с оружием. Но до этого расстрелял все патроны. И был один…

Мне понравилась его откровенность.

— Ладно, — сказал я. — О плене — особый разговор. Но почему вы надели гитлеровскую форму, почему пошли к ним служить? Немецкие оккупанты временные «гости» на нашей земле. Настанет день, когда Красная Армия вконец разобьет немецко-фашистские войска. Измену Родина не простит. Вам придется строго ответить за свои поступки.

Майор побледнел и сказал:

— Сейчас мне трудно оправдываться… Да, я смалодушничал. Но предателем не стал. И вину свою искуплю…

Помолчав, он продолжал:

— Оккупанты нам не доверяют. Следят, подстерегают… У нас в корпусе есть нелегальная организация. В ней тринадцать офицеров. Настроены так же, как и я…

— Чем вы можете помочь партизанам? — прямо спросил я.

— Я штабной офицер, и, мне кажется, не нужно объяснять вам мои возможности.

— Значит, приказы, циркуляры, дислокация подразделений вам известны? — спросил Луньков.

Майор утвердительно кивнул.

— Про замыслы оккупантов можете заранее узнавать? — спросил я.

— Иногда узнаем. Сам Кубе вызывал два раза на инструктаж.

— Расскажите о работе корпуса, — попросил я его.

Майор положил на стол планшетку и достал бумаги.

— Здесь копии, — пояснил он и отдал нам приказы, списки личного состава, дислокацию подразделений. Потом спросил: — Что еще нужно?

— Пока оставайтесь на своем месте, будете получать от нас указания, — ответил я.

Майор замолчал, погрузился в раздумье. Потом резко поднял голову.

— Если я сегодня передам вам со всем оружием одно подразделение, вы их не расстреляете?

— Послушайте, майор, — я положил ему руку на плечо. — Неужели фашистская пропаганда так быстро засорила ваши мозги? Какой разговор может быть о расстреле?

— Тяжело, когда нет под ногами опоры, — вздохнул Евгений. — Я хочу вам верить и прошу, чтобы верили и мне.

— Где стоит подразделение? — спросил Сорока.

— В местечке Дукора. Подразделение насчитывает пятьдесят пять человек.

— А как вы его думаете передать?

— Офицер подразделения состоит в нашей организации. Мы выведем солдат якобы для инспекторского осмотра. В дальнейшем действуйте сами.

Я задумался. «Самооборонцы» как солдаты нам были не нужны; тем более, что мы ожидали карательную экспедицию противника. Но, с другой стороны, переход целого подразделения к партизанам окажет сильнейшее влияние на остальных «самооборонцев».

— Как вы думаете? — спросил я товарищей.

— Если майор честно хочет нам помочь, стоит рискнуть, — ответил Луньков.

— Здесь нет никакого риска, — покраснев, твердо сказал Евгений.

— Едем! Готовь партизан, — обратился я к начальнику штаба.

Опасаясь нарваться на засаду немцев, решили ехать прямо по полям, минуя дороги. Майор сел в мои сани, а его провожатые поехали впереди.

— А как ваши спутники, не выдадут? — спросил я.

— Свои люди. Хотят уйти к партизанам, но вы их пока не принимайте. Если я вернусь без них, на меня падет подозрение, — проговорил майор.

— Понимаю, — согласился я.

Не доезжая Дукоры, остановились. Мы отошли к кладбищу, а майор взял из своих трех провожатых и направился в местечко. Один из них должен был дать нам сигнал, когда можно будет идти в местечко. За кладбищем оставили лошадей. Усольцев занял оборону.

Начало светать. Из местечка, махая шапкой, бежал посыльный. Мы поднялись.

— Вы, товарищ командир, идите сзади. Черт знает, что они задумали, — сказал Усольцев и с пулеметчиками выскочил вперед.

Вот наконец и школа. Во дворе, занесенном снегом, по двое выстроены «самооборонцы» в черных шинелях. Вдоль шеренги прохаживались майор и еще один офицер.

— Смирно! — подал команду майор.

Солдаты удивленно смотрели на наших пулеметчиков, одетых в белые полушубки с красными звездочками на шапках. Офицер отдал мне честь.

— Вольно! — Я обернулся к солдатам. — Знаете, кто мы? Партизаны.

Солдаты не двигались.

— Мы знаем, — продолжал я, — как вы попали в хитро сплетенные сети противника. Многие из вас стыдятся своей фашистской формы, хотят вернуться в строй советских бойцов. Правильно я говорю?

— Правильно, — раздались робкие голоса.

— Так вот. Поверните оружие против оккупантов, и тогда вам прямой путь к нам, к партизанам. Пойдете?

— Пойдем, — уже смелее ответили «самооборонцы».

— Теперь можете разойтись, только не уходите со двора, — предупредил я их и обратился к офицеру: — Солдаты завтракали?

— Еще нет.

— Тогда пусть завтракают, а мы поговорим.

Офицер сейчас же распорядился, и мы вошли в дом.

— Что мне теперь делать? — волнуясь, спросил офицер.

— Выбирайте, — сказал я.

— Как выбирайте? — не понял он.

— Или ведите солдат против оккупантов, или они бросят вас и ваших солдат на советских патриотов.

Офицер показал нам склад оружия, амуниции и продовольствия. Во дворе «самооборонцы» разговаривали с партизанами.

Луньков отозвал меня в сторону и спросил:

— А мы оружие теперь им отдадим?

— Я думаю, что опасности нет. Каждому по пять патронов и винтовку, но все пулеметы и гранаты заберем пока себе.

— Ясно! — кивнул начальник штаба.

Офицер вышел укладывать имущество в сани. Возле оружия стояли Добрицгофер и Денисевич, они раздавали винтовки «самооборонцам». Луньков, Сорока и я разговаривали с майором.

— Вы надеетесь еще попасть к Кубе? — спросил я майора.

— Думаю, что да.

— Белорусский народ вынес ему приговор, который привести в исполнение должны мы, партизаны. Нужно точно узнать, где и когда бывает Кубе.

— Если доведется мне его увидеть, живым он не останется. — Глаза майора сверкнули ненавистью. — Как передавать вам сведения? — уже спокойно спросил он.

— Через ту же женщину. Ведите себя осторожно, — ответил я и как бы невзначай спросил: — Вы знаете полковника Соболенко?

— Конечно, — встрепенулся майор.

— Он, кажется, работает в отделе пропаганды. Хорошо бы устроить так, чтобы о переходе этого гарнизона узнали все солдаты корпуса.

Майор распростился и уехал. На дворе «самооборонцы» уже укладывали в партизанские сани запасы продовольствия и боеприпасы.

— Опять будем среди своих, — говорил маленький, с веснушчатым лицом «самооборонец». — Раньше народу в глаза смотреть не смел, когда ходил по деревням… Ночью меня с кровати стянули, нужно было под дулом автомата выбирать: или в Германию, или в этот корпус. Выбрал последнее, все ближе к вам.

— Выходит, сначала оккупанты стянули тебя с кровати, а теперь мы, партизаны, — весело смеялся Анатолий Чернов.

— Но сейчас я по-настоящему проснулся, — уверенно сказал веснушчатый паренек.

— Правильно говоришь. Если еще раз схватят фашисты, то уж по головке не погладят.

— Знаю, товарищ партизан. — «Самооборонец» от холода начал притопывать своими полуботинками.

Мы смотрели на «самооборонцев». В большинстве это были молодые ребята. Одеты очень плохо: стоял мороз тридцать градусов, а они в шинелишках и полуботинках.

— Не замерзнете? Дорога далекая, — заговорил я с одним.

— Бегом побежим, если замерзнем. Важно, что вырвались от фашистов, остальное чепуха, — бодро ответил тот.

Все уложено. Сели в сани. «Самооборонцы» долго в санях сидеть не могли — мерзли и чаще бежали за санями.

Перед рассветом мы вторично благополучно проскочили участок железной дороги Минск — Пуховичи и остановились в деревне Кошели. Здесь «самооборонцы» согрелись, попили горячего чаю.

В нашем отряде людей хватало. Посоветовался с Луньковым, что делать. И решили отдать «самооборонцев» Сороке. Сорока согласился взять их к себе в отряд. Мы побеседовали с их офицером.

— Предательства не будет? — Сорока посмотрел в глаза офицера строгим взглядом.

— Хватит одного раза. Я лучше пущу себе пулю в лоб, а мои солдаты, сами видите, только и смотрят на партизан.

Мы отдали Сороке все боеприпасы и имущество «самооборонцев» и он тронулся в путь.

В лагере все было спокойно. Разведчики работали неустанно. В отсутствие комиссара и секретаря парторганизации большая часть их обязанностей легла на мои плечи.

К счастью, вскоре наш отряд пополнился новым хорошим товарищем — капитаном Иваном Максимовичем Родиным. 23 мая 1942 года он приземлился на парашюте в тылу противника. Работал комиссаром в десантной группе «Овод». Родин сочетал в себе качества опытного, разносторонне образованного партийного работника и командира. Он окончил перед войной Высшую партийную школу. Был комиссаром полка.

Я попросил Москву, чтобы Родина назначили комиссаром отряда, и получил положительный ответ.

— Иван Максимович, будем работать вместе, — подал я ему радиограмму.

— Трудно поверить, что Москва меня назначила, но раз так — нужно работать, — улыбнулся новый комиссар.

Он всегда говорил спокойно, не спеша, обдумывая каждое слово. Его партизанский псевдоним — Гром — не совсем соответствовал характеру.

— Представить вас отряду? — спросил я.

— Не нужно. Буду хорошо работать, люди оценят, а сейчас зачем этот шум, — ответил Родин и добавил: — Надо найти замену секретарю парторганизации…

— Сейчас невозможно провести собрание, большая часть коммунистов вышла на боевые операции.

— Это правда, — согласился комиссар, — придется тогда заняться подготовкой воззвания в связи с переходом к нам «самооборонцев».

— А не рано ли? — усомнился я. — Пусть они поживут, отличатся, тогда и напишем…

— Нет, надо сейчас, — возразил Родин. — Ведь важен и сам факт их перехода на нашу сторону.

Мы дислоцировались в Воробьевском лесу, но подумывали о переходе в Полесье. Тем более что немцы снова дознались, где наш лагерь, и готовили очередную зимнюю карательную экспедицию. Однако, рассматривая карту и прикидывая, куда лучше податься, я все время помнил, что обязан находиться поближе к Минску.

— Наверное, скоро придется принимать бой, — убежденно заявил Меньшиков.

— Немцы сильно напуганы диверсиями и в покое нас не оставят, — поддержал Луньков.

Я понял их мысль: наши диверсионные группы активно действовали вдоль железной дороги Минск — Осиповичи и на шоссейной магистрали Минск — Слуцк. Это сильно беспокоило немцев.

Громили гарнизоны врага местные отряды.

Ночью 8 января 1943 года партизаны отряда имени Фрунзе бесшумно проникли в деревню Горки, без единого выстрела сняли часовых, заняли помещения полицейского участка, обезоружили находившихся там дежурных и ворвались в дома, где спали полицейские.

Все полицейские без сопротивления сдали оружие и заявили о своем желании уйти вместе с партизанами. В эту ночь партизаны отряда имени Фрунзе пополнили свое вооружение двадцатью пятью винтовками с полным комплектом боеприпасов и привели в лагерь четырнадцать полицейских.

Одновременно отряды 2-й Минской бригады разгромили гарнизон противника в селе Дражно.

Эти смелые операции породили упорные слухи, что в Воробьевском лесу расположился крупный десант Красной Армии. Слухи всполошили гитлеровцев, и они решили провести воздушную разведку с бомбежкой.

11 и 12 января воздушные пираты долго рыскали над лесными массивами и методично сбрасывали бомбы.

В эти дни только на территорию нашего лагеря было сброшено пятнадцать фугасных бомб, не причинивших, однако, вреда партизанам. Видя, что бомбежкой нельзя уничтожить партизан, и убедившись, что наши ряды все время пополняются, гитлеровцы в двадцатых числах января крупными силами пехоты при поддержке артиллерии и танков предприняли блокаду районов расположения партизанских отрядов.

Начиная с 20 января разведки всех отрядов стали доносить, что противник опоясывает партизанскую зону частями эсэсовской дивизии, литовскими, словацкими батальонами и полицейскими карательными отрядами. Несмотря на опасность, такая концентрация сил противника вызывала у нас чувство гордости: немецко-фашистские захватчики почувствовали силу партизан и вынуждены были оттянуть с фронта почти две дивизии. Бронемашины, танки, пушки, минометы, огнеметы — все было брошено против партизанских отрядов.

20 января противник занял на севере и северо-востоке, на западном берегу реки Птичь, многие населенные пункты, в том числе и крупное село Поречье. Одновременно на юге и юго-западе немцы заняли все деревни по шоссе Слуцк — Минск и от городка Старые Дороги до Слуцка.

23 января вечером крестьяне сообщили нам, что командование дивизии подобрало из числа предателей проводников и что 24 или 25 января все собранные немцами силы одновременно двинутся на уничтожение партизан.

Лес Княжий Ключ с юга на север в семи километрах от нашего лагеря и в шести километрах с запада на восток пересекается тремя дорогами: Поречье — Поликаровка, Жилин Брод — Щитковичи и Шищицы — Шацк. Все эти дороги находились под контролем противника. Всюду были организованы засады, секреты, ходили патрули.

С 23 на 24 января штаб 2-й Минской бригады предоставил своим отрядам право самостоятельного выхода из блокированного района.

В наш отряд приехали Сорока с начальником штаба Дубининым и Мотевосян с начальником штаба Пивоваровым.

Во время совещания прибыл с конными разведчиками Ларченко и доложил, что отряда имени Фрунзе они не нашли. Его лагерь разгромлен, землянки сожжены, сами разведчики нарвались на патрулей противника.

Приняли решение: до рассвета выйти из лагерей, отойти на север в Вороничские болота, а если будет возможно — на песчаные острова близ деревни Вороничи.

Начали готовиться к походу. Коско выдал партизанам маскхалаты.

Тихая звездная ночь. Мороз тридцать градусов. Глубокий снег. Партизаны, которым откровенно сказали о нашем положении, напряжены. Всячески стараясь скрыть следы, тихо двигаемся по намеченному маршруту. Вот и остров; он небольшой, его площадь не больше квадратного километра; вокруг непроходимые в летнее время Вороничские болота. В пять часов утра расположились на острове.

Мороз усиливается. Разнокалиберное партизанское обмундирование подводит нас, а костры жечь нельзя. Организовали круговую оборону. В наиболее безопасном месте поставили обозы, лошадей не распрягали.

Высланная разведка еще не вернулась. В три часа дня наблюдатели донесли, что с северной стороны перебежками приближаются около двух сотен неизвестных людей в белых маскхалатах, а со стороны деревни Вороничи по узкоколейной железной дороге движутся колонны неизвестных с обозами. Вскоре донеслись звуки выстрелов. К острову подходили батальон литовцев и автоматчики власовской «РОА».

Другая группа разведчиков сообщила, что со стороны Вороничей в обход идет колонна автоматчиков.

Противник открыл артиллерийский огонь по нашему расположению. Пока не поздно, нам надо было уходить снова в лес. Наш остров был хорошим ориентиром для обстрела из орудий и минометов.

Отряды поднялись. Наш отряд должен был прорываться первым. Навстречу противнику мы выдвинули группу автоматчиков в двадцать пять человек во главе с командиром взвода Шешко. Остальные партизаны с обозом под прикрытием зарослей пошли к лесу. Впереди была видна пылающая деревня Вороничи.

Стрельба усиливалась. Вокруг свистели пули.

Мы приняли решение возвратиться в свой лагерь и выяснить обстановку в Воробьевском лесу.

К этой блокировке наш отряд был хорошо подготовлен. Мы имели достаточный запас боеприпасов и продовольствия. Весь личный состав одет в маскхалаты и посажен на сани.

Отряд благополучно проскочил узкоколейку и деревню Нисподянка. Здесь мы оставили взвод партизан для прикрытия отрядов Сороки и Мотевосяна. Завязался бой с передовыми подразделениями противника, он был непродолжительным: наши быстро рассеяли немцев.

Мы заняли оборону и стали ждать подхода отрядов Сороки и Мотевосяна, их почему-то не было. С острога по-прежнему доносилась сильная стрельба. Не возвращался и Шешко с группой автоматчиков.

— Где начальник штаба? — спросил я своего адъютанта Малева.

— Побежал на остров, там осталась часть партизан из хозяйственного взвода, — пояснил он.

— Проверь! — приказал я.

Спустя несколько минут он возвратился и доложил, что в хозвзводе люди все на местах.

— Возвратимся в лагерь, — предложил комиссар Родин, — там, по крайней мере, хорошие позиции.

Я подал команду двигаться. Вперед выскочили разведчики Ларченко, Денисевич и Валя Васильева.

Лагерь наш еще не был занят. В районе деревни Вороничи и на юге гремели артиллерийские выстрелы и били минометы.

Уже из лагеря мы выслали конную группу разведчиков во главе с Меньшиковым, с тем чтобы выяснить, в каком направлении двигаются немцы из деревни Вороничи и заняты ли деревни Сыровадное и Рудица. Вторую группу разведчиков во главе с Ларченко послали в направлении лагерей Сороки и Мотевосяна выяснить, не заняты ли их лагеря, и, если отряды вернулись, установить с ними связь.

Минут через сорок возвратился Ларченко и доложил, что немцы из Вороничей двигаются двумя колоннами: одна прямо на лагерь Мотевосяна, а другая — по восточной опушке, болотами к деревне Сыровадное.

Скоро немцы начали штурм лагерей Сороки и Мотевосяна. В течение двадцати минут они обстреливали из орудий, минометов и пулеметов. Понапрасну: отрядов Сороки и Мотевосяна там не было. Они в этот момент находились в Вороничских болотах.

В район деревни Сыровадное мы выслали партизан во главе с Ефременко для засады. Ларченко, Валю и Денисевича вторично послали к лагерям Сороки и Мотевосяна следить за дальнейшими действиями немцев.

Из-под деревни Нисподянка отошел наш взвод вместе с несколькими партизанами Сороки, которые охраняли рацию. Командир взвода Маслов сообщил, что отряды Сороки и Мотевосяна узкоколейки не переходили.

Мы с Кусковым стали проверять линию нашей обороны. Первым, кого увидели, был Добрицгофер. Он напряженно следил за лесом.

— Устоим? — спросил я.

— Обязательно, иначе погибнем, — спокойно ответил Карл Антонович.

«Железные нервы», — подумал я и вдоль окопов пошел дальше. Еще издали услышал размеренный, неторопливый голос Родина.

— Если увидишь, что товарищу тяжело, спеши ему на помощь. Будет трудно самому, он выручит тебя… — наставлял он кого-то.

В той стороне, куда ушел Ларченко, заработали автоматы. Плотно прижавшись к шее лошади, прямо на меня мчался всадник. Лошадь остановилась — я узнал Валю.

— Здесь, рядом, фашисты, вернее их разведка… Живы или убиты Ларченко и Денисевич, не знаю, они упали с лошадей… — еле выговаривая слова, доложила она.

— Карл Антонович, беги посмотри, — сказал я.

Добрицгофер и еще пять партизан выскочили из окопа, но в этот момент показались Ларченко и Денисевич. Они на плечах несли седла, Денисевич хромал.

— Что с тобой, Николай? — шагнул им навстречу Родин.

— Ничего, — улыбнулся Денисевич, — падал с лошади, ушиб ногу.

— Товарищ командир! — начал докладывать Ларченко. — Мы встретились с разведчиками противника, троих убили. У нас убиты лошади.

Денисевич бросил седло, мы увидели, что оно прострелено.

— За лошадью укрывался, — пояснил Денисевич и начал снимать валенок. Нога его распухла.

В двух километрах от нашего лагеря, в районе деревни Сыровадное, послышалась сильная стрельба. Мы насторожились. Вскоре прибежал Ефременко и, вытирая пот с лица, доложил:

— Шло двести… задержали…

На секунду воцарилась мертвая тишина, затем стрельба возобновилась еще более ожесточенно.

Со стороны лагеря Мотевосяна показались каратели. Шедшие первыми нарвались на мины, другие падали, сраженные огнем партизан. Оставив несколько десятков убитых, противник отошел.

Положение отряда становилось все более тяжелым. Долго здесь оставаться было нельзя. Кольцо окружения сжималось.

Мы с комиссаром решили прорваться через Варшавское шоссе и железную дорогу и уйти в Полесье. По последним данным разведки, был еще один выход на юг, но на пути находилось шоссе.

— Прорвемся, — уверенно сказал комиссар.

В лагерь уже начали падать мины, хотя каратели не наступали, боясь нарваться на наши «минные поля».

— Идите прикрывать обоз, скажите Коско, пусть двигается по лесной дороге к деревне Поликаровка, — приказал я Ефременко.

Вперед, как всегда, были посланы разведчики.

Я соскочил в окоп. Там за пулеметом лежал Кусков. Рядом стреляли партизаны, лица их были сосредоточенны и серьезны.

— Тимофей Иванович, передай пулемет товарищам. Надо организовать отход, — положил я руку ему на плечо.

Он отдал пулемет Тихонову и вытер руки снегом.

— Оставайся здесь с Усольцевым и дразни их, пока мы не выйдем из лагеря, а потом догоните нас, — приказал я ему.

Он кивнул головой и подозвал к себе Усольцева.

Партизаны вылезали из окопов и быстро садились в сани. Сзади все еще была слышна стрельба.

Через полкилометра нас догнали со своими группами Кусков и Усольцев.

— Оторвались, — тихо сказал Кусков и сел рядом со мной в сани.

Я не знал, где сейчас находятся Луньков, Шешко со своей группой, отряды Сороки и Мотевосяна. Они не возвратились обратно в лес. Все перепуталось, смешалось. Нужно во что бы то ни стало и как можно скорее вывести отряд.

Вот и шоссе Осиповичи — Бобовня. Ко мне прибежал Малев и сообщил:

— Какие-то неизвестные спрашивают пропуск.

Я соскочил с саней и, проваливаясь в снег, с трудом стал пробираться за Малевым. Партизаны без команды залегли в канаву и приготовились к бою.

С 24 января был установлен общий пропуск для всех трех отрядов, кроме того, был установлен свой пропуск, внутренний.

Когда я поравнялся с головной частью колонны, из леса опять раздался окрик:

— Пропуск?

— Какой пропуск? Межотрядный или отрядный? — громко спросил Ларченко.

С другой стороны шоссе из леса послышался глухой голос:

— Что за отряд? Кто командир?

— Не говорить, — прошептал я, но кто-то из партизан уже успел крикнуть: «Градов!»

— Пусть подойдет к нам.

Я выслал Маслова с тридцатью автоматчиками. Когда группа Маслова подошла на близкое расстояние, то увидала, что это власовцы.

— Отойдите! — крикнули власовцы.

— Убирайтесь сами, сволочи! — ответил Маслов.

Те и другие отошли. Отряд продолжал двигаться по шоссе. Когда мы отъехали от засады с километр, сзади раздались три винтовочных выстрела и в воздух взвились красные ракеты.

— Помощи просят, — усмехнулся Родин.

Скоро показалась деревня Поликаровка. Выехали на дорогу. Я остановился, мимо проходили партизаны. Прошагал Карл Антонович, его фигура выделялась среди остальных и в темноте.

— Лошадей в деревне возьмите, лошадей! — крикнул я ему.

Из одной избы выбежала женщина.

— Немцы не были? — окликнул я ее.

— Нет, — ответила она. — Час тому назад проходила разведка отряда имени Фрунзе, но куда ушла, не знаю.

Ее слова заглушил усилившийся огонь минометов, пулеметов и автоматов. В воздухе во всех направлениях летели трассирующие пули, взлетали ракеты. В окнах дребезжали стекла, лошади становились на дыбы.

— В деревню Шантаровщина! — приказал я Меньшикову. Он передал приказание Ларченко, и тот скрылся в темноте.

Партизаны легли в сани, отпустили вожжи, и лошади вихрем понеслись из деревни. Вокруг рвались мины.

«А если впереди засада?» — кольнуло в сердце. Но вот мы благополучно свернули в лес.

Неподалеку от деревни Шантаровщина был расположен лагерь отряда имени Фрунзе. Я дал приказ двигаться к нему. В пути мы встретились с самим отрядом. Командир отряда Арестович сказал, что возле деревни Шантаровщина стоят броневики и танки противника, поэтому он решил отходить в Воробьевский лес. Я сообщил, что наш отряд был вынужден оставить лагерь.

— Оккупанты хорошо подготовились к карательной экспедиции и долго не дадут нам покоя. Необходимо уйти из этих районов. Если отряды Сороки и Мотевосяна остались в Вороничских болотах, то, прорываясь отсюда, мы облегчим их положение: оттянем на себя большую часть сил противника. Временно перейдем в Полесье, — предложил я.

Арестович высказал сомнение в возможности прорыва через Варшавское шоссе и железную дорогу. По данным его разведки, днем и ночью там курсирует бронепоезд, а Варшавское шоссе покрыто засадами. Я рассказал Арестовичу о своем плане прорыва.

— Уйти в Полесье — это единственный выход, — поддержал меня комиссар Родин.

В это время гитлеровцы открыли огонь и осветили местность ракетами. Мы прямо по целине оттянулись в глубь леса.

Дальше отряды двигаться были не в состоянии: лошади окончательно выбились из сил. Остановились на дневку в лесу, в трех километрах южнее деревни Щитковичи. В этой деревне стоял штаб власовцев. Поэтому, несмотря на тридцатиградусный мороз, разжигать костры запретили. Партизаны обоих отрядов заняли круговую оборону.

В ночь на 26 января выслали в разные стороны четыре разведгруппы. Никто не спал. Над лесом вспыхивали ракеты и стояло зарево пылающих деревень. Во всех направлениях были слышны пулеметные и автоматные очереди.

Утренние донесения вернувшихся разведчиков ничего хорошего не предвещали. Противник занимал все окружающие деревни.

Я подозвал радиста Лысенко.

— Можешь связаться с Москвой?

Он снял рукавицы, пошевелил замерзшими пальцами и ответил:

— Попробую.

Я написал:

«Противник проводит карательную экспедицию. Из блокированного района с боем прорываемся в Полесье. Держать связь с вами этими днями не будем. Ждите наших позывных».

Радист быстро передал радиограмму и, получив ответ, настроил приемник на Москву. Передавали приказ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина от 25 января 1943 года. Возле рации собралась группа партизан. Лысенко записывал называемые цифры и города.

«…Красная Армия… разбила сто две дивизии противника, захватила более 200 тысяч пленных, 13 000 орудий и много другой техники и продвинулась вперед до 400 километров. Наши войска одержали серьезную победу. Наступление наших войск продолжается».

Затаив дыхание, изнуренные, промерзшие партизаны слушали названия освобожденных городов. Родин, взяв у радиста исписанный листок, уселся в сани и на машинке отпечатал двадцать экземпляров. Эти листки он роздал партизанам.

— Не сдадимся, будем биться до последнего вздоха! — крикнул Денисевич, когда кончили передавать приказ.

Этот приказ влил в партизан новые силы. Все стойко переносили трудности.

Во второй половине дня прибежали разведчики Арестовича.

— Враг движется колонной!

Мы отдали приказ: вывести обозы из зоны обороны на юг, личному составу приготовиться к бою, разведку противника не трогать и пропустить через линию обороны, основные силы подпустить как можно ближе, огня без команды не открывать.

Момент напряженный, в цепи партизан тишина. Но противник что-то задержался, не подходил.

— Что они, на четвереньках ползут или на черепахах едут, — нетерпеливо сказал Рахматул Мухамендяров.

— Черт их поймет! Скорей бы! — отозвался лежавший с ним рядом Анатолий Чернов.

— А вы сходите проверьте, — предложил я им.

Спустя несколько минут они вернулись и доложили, что карателей нет. Оказалось, что разведчики Арестовича приняли за карателей местных жителей, убежавших из своих деревень.

На минуту напряжение спало. Я посмотрел на часы — было около четырех часов дня. Мы решили, не ожидая сумерек, двигаться к Варшавскому шоссе по лесному массиву, по целине, объезжая населенные пункты.

Отряды снова двинулись. До Варшавского шоссе в головной колонне пошел отряд имени Фрунзе. Партизаны этого отряда были лучше знакомы с местностью.

Кусков снял посты, а я проверил, все ли партизаны на месте. Не оказалось моего адъютанта Малева. Он пропал где-то в районе деревни Поликаровка. «Придется идти без него», — подумал я.

Впереди шла разведка, по флангам двигались сильные группы прикрытия во главе с Усольцевым и Ефременко, весь остальной состав отряда был также готов в любую минуту вступить в бой.

Полозья звучно скрипели, лошади тяжело дышали и часто проваливались по брюхо в снег. Сани натыкались на скрытые под снегом пни, упряжь то и дело надо было починять, ломались оглобли. Это сильно замедляло движение. За одиннадцать часов мы продвинулись лишь на двадцать километров.

Наконец подошли к Варшавскому шоссе. Разведчики осмотрели местность. Выставив на флангах сильные заслоны, отряды начали переходить шоссе, и через час вся колонна благополучно перебралась.

Но впереди еще одна серьезная преграда — железная дорога. Я чувствовал, что до рассвета мы не успеем перейти ее: партизаны были вконец измучены; они находились в таком состоянии, когда человек может уснуть на ходу. Устали и лошади. Делать же дневку между шоссе и железной дорогой опасно: по следам противник мог легко нас обнаружить, да и местность для обороны непригодна. Надо при любых условиях переходить железную дорогу, даже если и не успеем миновать ее до рассвета.

К девяти часам утра мы с трудом дошли до железной дороги. Комиссар Родин с разведчиками выяснил у местных жителей обстановку; она оказалась весьма тревожной.

— Нелегко нам придется, — обратился ко мне комиссар. — Разъезд Верхутино в двух километрах, немецкий гарнизон в последние дни усилен, бронепоезд находится в двенадцати километрах на станции Старые Дороги… Но делать нечего. Стоять здесь тоже нельзя.

— Нужно действовать быстро, — сказал я.

Мы вышли к полотну железной дороги. Канавы по обеим сторонам неглубокие, насыпь низкая, но по другую сторону полотна в кустах протекала вязкая речка. Бросить лошадей, продовольствие, боеприпасы и двигаться пешими? Нет, нужно пройти железную дорогу со всем обозом.

Подбежала Валя Васильева.

— Правее находится переезд, но там дзот, — доложила она.

— Дзот для нас не препятствие, двинемся через переезд, — сказал Родин.

Сейчас же выслали к переезду Меньшикова с группой. Немецкая охрана сразу заметила их и открыла из дзота пулеметный огонь.

Приказав Кускову и Арестовичу под прикрытием нашего огня быстро переходить железнодорожное полотно, я взял группу Усольцева и повел ее на дзот.

Прижатые огнем противника к земле, недалеко от дзота лежали Меньшиков и его разведчики.

— Окружить дзот! — крикнул я.

Партизаны перебежками стали обходить дзот. Из леса показались первые сани, из дзота по ним сейчас же был открыт пулеметный огонь. Усольцев и Назаров установили пулеметы и в свою очередь открыли огонь по дзоту. Пулеметчик Оганесян по глубокому снегу подобрался ближе к дзоту и с расстояния пятидесяти метров короткими очередями расстрелял по амбразуре два диска. Пулеметы противника замолкли.

Спустя двадцать минут оба отряда с обозами перешли железную дорогу. Когда партизаны скрылись в лесу, поднялись и мы. Дзот молчал.

Прошли два километра и вдруг сзади услышали шипение паровоза. Ударили орудия — это открыл огонь бронепоезд.

— Опоздали, гады, — сказал Усольцев, и его усталое лицо повеселело.

В десяти километрах от железной дороги в деревне Пасека мы сделали привал. Коско и Долик бегали по колонне и торопили партизан накормить и укрыть от холода лошадей.

Валя тяжело сползла с лошади, привязала к саням поводья и, как подкошенная, свалилась в сани и уснула.

— Бедняжка, четверо суток в седле. Нужно отнести ее в дом, иначе замерзнет. — Родин с грустью и нежностью посмотрел на Валю и позвал партизан. — Эй, ребята, сюда!

— Я один ее донесу, — улыбнулся Карл Антонович и, взяв Валю на руки, как ребенка, понес в дом.

Перекусив, комиссар отправился посмотреть, как отдыхают партизаны, а мы — Арестович, Кусков и я — принялись обсуждать дальнейший маршрут.

Далеко на юге начиналось Полесье — леса, овеянные народной легендой. Туда лежала наша дорога. Там мы немного отдохнем, а затем опять сюда — ближе к Минску, где ждет нас начатая работа.

В деревне Пасека мы пробыли до вечера. Противник нас не тревожил. Видно, находились здесь не слишком большие его силы и потому нападать не решался.

Валя все еще спала. Родин осторожно потряс ее за плечо:

— Поднимайся, партизанка, в поход.

Она встрепенулась, кулаками протерла глаза.

— Где мой конь?

— Все в порядке, кавалерист, — улыбнулся Родин. — Напейся чаю, и — опять в поход.

Пожилая хозяйка принялась угощать Валю. С искренним восхищением смотрела она на девушку.

После отдыха двигаться было легче. Слышны были смех, шутки. Неожиданно ко мне подъехали Ларченко, Валя и два незнакомых всадника.

— Разведчики из отряда Шубы, — пояснил Ларченко. — Их отряд стоит в деревне Осовец.

— Здесь не было карательной экспедиции? — спросил я их.

Партизаны переглянулись и ответили отрицательно.

— Поблизости есть гарнизоны противника? — продолжал расспрашивать я.

— В Верхутино и Старых Дорогах, а у нас спокойно.

— Где мы можем остановиться?

— Впереди будет деревня Зеленки, там и остановитесь. Нам по пути, проведем, — предложили разведчики.

Еще издалека мы увидели огни деревни. Предупрежденные разведчиками, жители высыпали на улицу. Сани свободно въезжали в открытые ворота.

Я зашел в теплую избу, приказал Меньшикову выставить посты и тут же, не раздеваясь, лег на кровать и уснул. Проснулся под утро. Партизаны мылись в банях, брились. Хозяйки угощали партизан, дарили шерстяные носки и рукавицы.

Днем с комиссаром съездили в деревню Осовец. Познакомились с командиром отряда Алексеем Шубой и его комиссаром Георгием Машковым. Шуба рассказал, что в этом районе относительно спокойно, что на хуторе Альбино находится Минский подпольный обком партии.

Вернувшись в лагерь, мы обошли деревню. Партизаны чинили одежду, обувь, чистили оружие. Зашли к врачам. Островский какой-то мазью натирал партизану Павлуше обмороженные ноги. Чиркин и Лаврик за перегородкой принимали больных жителей.

— Нет у нас этого лекарства. Конечно, я могу его прописать, но где вы достанете? — говорил Чиркин.

— Вы только напишите, а я у знакомого аптекаря раздобуду, — донесся до нас женский голос.

Мы ушли из «больницы», пропитанные запахами йода.

Меньшиков со своими разведчиками расположился в конце деревни в двух больших домах. Большинство разведчиков отдыхало: мы готовили для них новое трудное задание. Нужно было узнать, где находятся отряды Сороки и Мотевосяна, разыскать начальника штаба Лунькова, Шешко с группой, Малева и узнать, не возвратился ли Сермяжко.

— Нужно готовиться в поход, — сказал я Меньшикову.

— Назад?

— Да. Узнаем, что кругом делается. Выдели людей.

29 января группа в двадцать человек во главе с Меньшиковым выступила на лыжах в Воробьевский лес. В группе были Чернов, Леоненко, Ларченко, Валя Васильева, Назаров и другие.

В этот же день я послал в Москву радиограмму:

«Отошел в Полесье, в Любанский район; отряд потерь не имеет. Завтра выезжаю в Минский подпольный обком партии. Разведчики высланы. Скоро собираюсь возвращаться обратно».

В ответ получили:

«Советуйтесь с обкомом и старайтесь возвратиться обратно».

— Может, и зря отошли, — сказал я Родину. — Отряды Сороки и Мотевосяна отсидятся где-либо, и все.

— Не зря, — покачал головой комиссар. — Если они и удержались на месте, так в этом мы им помогли. Оттянув на себя немцев, мы дали отрядам возможность замести следы, — твердо сказал Родин и тут же спросил: — Когда поедем в Альбино?

— Видимо, завтра утром, — предположил я.

На рассвете мы выехали. Первого секретаря Минского подпольного обкома партии Василия Ивановича Козлова не застали, он был вызван в Москву. Нас повели к Мачульскому, оставшемуся за Козлова.

Вошли в выбеленную крестьянскую избу. На окнах белые занавески. Из-за стола поднялся высокий мужчина в гимнастерке с офицерской портупеей.

— Роман Наумович Мачульский, — представился он и пожал нам руки. — Поздравляю с прибытием, товарищ Градов. Больше полугода вы у нас, а впервые встречаемся. Много рассказывал о вас Ясинович. Обком собирался этими днями послать к вам своих людей, а вы здесь сами… В отряде много коммунистов?

— Больше пятидесяти, — ответил Родин.

— Большая сила! Как работаете с населением? — спросил Мачульский.

Я коротко рассказал о работе отряда, подробно ознакомил с подпольной работой наших доверенных людей в Минске. Мачульский выслушал, помолчал. Я чувствовал, что он старается запомнить все, что мы ему рассказали.

Мачульский ознакомил нас с последними указаниями Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии по работе в тылу врага.

Затем мы с комиссаром зашли к членам бюро обкома Иосифу Александровичу Бельскому и Ивану Денисовичу Варвашене побеседовать по партийно-организационным вопросам.

— Помните, — сказал Иосиф Александрович, — враг старается засылать в наши ряды провокаторов. И поэтому основой подпольной работы должно быть расширение и укрепление связей наших людей с населением. У нас всюду должны быть надежные наблюдатели. Тогда мы своевременно будем узнавать о планах врага и сможем парализовать его провокации.

Варвашеня дал много ценных советов о ведении работы в сельских местностях.

В Альбино я встретил знакомого десантника, с которым вместе воевал под Москвой, комсомольца Гейнца Липке. По просьбе Гейнца и с согласия обкома партии взял его в отряд.

Распростившись, мы вышли во двор. Здесь стояло несколько запряженных в сани и оседланных лошадей. Покрытая инеем шерсть свидетельствовала о том, что ночью лошадям пришлось пробежать немалое расстояние. В дом заходили все новые и новые люди. Стоявшие у дверей автоматчики проверяли документы. Сюда приезжали и приходили командиры партизанских отрядов и соединений, политработники, секретари первичных парторганизаций. И все они получали необходимые указания и полезные советы.

Ожидая своих разведчиков, мы стали готовиться к возвращению на старые места. Коско с хозяйственниками исправлял сани и упряжь.

Двое партизан отморозили себе ноги.

— Необходимо лечение в больнице, а может, даже и операция, — сказал мне Лаврик.

Я закусил губы. Брать их назад с больными ногами мы не могли — стоял сильный мороз. Комиссар поехал в отряд к Шубе. Тот обещал взять к себе обмороженных партизан, а потом первым же самолетом отправить их на Большую землю.

Через несколько дней вернулись разведчики. Секреты заметили их еще далеко в поле и дали нам знать. Все вышли им навстречу. Мы напряженно всматривались в их лица: улыбаются — кажется, все хорошо…

— Ну как? — нетерпеливо спросил Меньшикова Родин.

— Все живы-здоровы и шлют большой привет, — отстегивая ремни лыж, ответил Меньшиков. — Сейчас расскажу.

Валю и других разведчиков окружили партизаны и повели к себе. Каждому хотелось узнать про судьбу товарищей.

Меньшиков выпил чаю и стал рассказывать:

— Наш лагерь цел, только потрепан сильно. В нем живут Луньков, Малев, Шешко с группой и оба отряда. Сермяжко с задания вернулся. Наш прорыв действительно сбил с толку фашистов. Среди них пошли слухи, что через железную дорогу прошла трехтысячная армия. Потому они и не преследовали дальше. В Воробьевском лесу карательная экспедиция закончена, теперь фашисты, кажется, готовятся провести ее в Полесье.

— Нужно сообщить Шубе, пусть он передаст в обком партии, — сказал Родин.

— А мы домой, — радовался Кусков.

Мы подняли партизан в поход. Над лесом садилось солнце, когда мы оставили деревню.

По ненаезженной полевой дорожке Меньшиков провел отряд через железную дорогу, затем через Варшавское шоссе, и к утру мы уже достигли своего лагеря.

Все вокруг напоминало о жестоком бое: деревья изрешечены пулями и осколками, земля изрыта минами, снег вытоптан, валялись патронные гильзы, чернели пятна крови. По-прежнему висели дощечки с надписью «Осторожно! Заминировано».

— Это спасло наш лагерь, — улыбнулся Карл Антонович.

— Здравствуйте, Станислав Алексеевич! — первым заметив меня, бросился Малев.

— Где ты пропадал? — обнял я его.

— Виноват, товарищ командир. В районе Поликаровки, когда началась стрельба, лошади испугались, я остался их успокаивать. А потом уже потерял из виду отряд. В лесу встретил группу партизан из отряда Мотевосяна…

Из землянки без шапки выскочил Луньков, схватил меня в свои медвежьи объятия, сильно сжал. Подошли Сорока, Мотевосян и Шешко.

— Вы с похода, вам нужно отдохнуть, — сказал Сорока и бросился отдавать распоряжения.

В уцелевших землянках с трудом разместились два отряда. Начали думать, куда определить третий отряд. Мотевосян заявил, что он нашел выход из положения. Он быстро построил свой отряд к походу.

— Куда вы, Хачик Агаджанович? — спросил я.

— Землянки сейчас нечего строить — скоро весна, так что пойдем в деревню.

Вскоре со своим отрядом вышел и Сорока. Остались мы одни и начали устраиваться снова.

Долик Сорин и другие партизаны хозяйственного взвода возвратили крестьянам лошадей, взятых у них перед экспедицией. Рахматул Мухамендяров заделывал пробитые минами стены конюшни. Повара устраивали кухню. Вербицкий ремонтировал что-то в бане, и вскоре из трубы повалил синеватый дымок.

В штабной землянке ничего не изменилось: те же стены, обитые шелком парашюта, тот же стол, нары. Но сама она казалось теперь милее и дороже.

— Расскажи, Алексей Григорьевич, как ты здесь уцелел? — попросил я начальника штаба.

— Нескладно получилось, — вздохнул Луньков. — Кто-то с командного пункта крикнул: «Проверить обоз! На острове остались подводы с продовольствием и люди из хозяйственного взвода!» Возвращаюсь на остров, проверяю: никого нет. Выхожу обратно на дорогу, а вас уже нет. Огляделся, вижу семь немецких автоматчиков. Схватился за сумку, там документы штаба. Думаю, по ним можно установить все, чего так тщетно добивается немецкая разведка. Уничтожить сумку нет времени… Закрываюсь маскхалатом и ложусь. Каратели подходят ближе, но не замечают меня. Когда они подошли почти вплотную, пустил по ним две очереди из автомата. Кстати, наши автоматы чудесно работают… Четыре фашиста остались на месте, а трое поспешно отскочили и залегли, так и не обнаружив меня. Скоро они опять поползли в мою сторону, снова очередь — и враги недосчитываются еще двух. Вдруг кто-то дернул меня за полу маскхалата, смотрю, а это кореец Виталий, командир взвода в отряде Сороки. Вместе с ним подполз еще один партизан с ручным пулеметом… Вот это уже здорово! Теперь не возьмешь! Рядом друзья, и на душе спокойно. Виталий кратко сообщил обстановку: противник близко подошел к острову, обозы Сороки и Мотевосяна отошли к лесу. Командиры просят меня явиться на совещание… На этом совещании мне поручили руководить выходом отрядов из блокированного района. Решили: восемьюдесятью партизанами задержать противника, а остальным отходить на сборный пункт; Сорока и я остались с партизанами для прикрытия. Наконец с боем отходим сами. Партизаны дрались отважно. Наши пулеметы и автоматы отлично поработали. Вдруг стрельба прекратилась. Воспользовавшись этим, мы отошли к сборному пункту. Примерно через двадцать минут начали рваться мины, ударила батарея. Немцы открыли огонь по лагерю Мотевосяна, что в пятистах метрах от сборного пункта. Затем послышалась двусторонняя стрельба. Екнуло сердце — думаю, градовцев окружили.

На совещании я предложил пойти к Шантаровщине и к северу от нее засесть под носом у противника. Некоторые это предложение встретили в штыки, большинство согласилось со мной.

Партизаны снова двинулись в путь, броском проскочили дорогу Таковище — Шантаровщина. Дальше шли через поляну, где когда-то принимали подарки из Москвы. Расположились в трехстах метрах от Шантаровщины. Было видно, как гитлеровцы бесчинствуют в деревне, грабят крестьян.

Место, где мы остановились, было опасное. Однако противник не обнаружил. Нас волновало то обстоятельство, что в отряде Сороки находились пятьдесят пять «самооборонцев». Кто знает, какой они номер могут выкинуть…

— Не предали? — перебил Лунькова Родин.

— Мужественно держались. Дрожали в своей одежонке от мороза, но терпели. Мы их распределили по трое среди своих партизан.

Сорока и я залегли за станковыми пулеметами на случай, если со стороны Шантаровщины появится враг.

Время шло очень медленно. Казалось, ночь не собиралась укрыть нас спасительной темнотой. Стертое годами прошлое вдруг ярко всплывало в памяти. Вспоминались годы работы, борьбы, друзья, родные…

Ко мне подошли двое партизан из отряда Сороки. Один из них, смущенно улыбаясь, подал мне кусок мороженого мяса.

— Товарищ командир, вы уже почти четверо суток не ели, хоть немного просим вас подкрепиться.

Одновременно второй партизан протягивает кусок хлеба.

Как сильны русские люди своей заботой о товарище!

На дороге Шантаровщина — Хорошево показались броневики и автомашины с карателями. Мы подготовились «достойно» их встретить, по фашисты, не задерживаясь, мчатся на Таковище. Хитрость удалась. Партизаны повеселели.

Спускалась ночь. Лежать дальше — значит, обморозить людей. И я решил вывести отряды в какую-нибудь не занятую противником деревню, чтобы обсушиться, обогреться и отдохнуть. В километре от нас находилась деревня Жданово. Послал туда разведчиков. Противника нет. Входим в деревню тихо и осторожно, так как юго-западнее нас в соседней деревне находился немецкий отряд, действующий в лесах вблизи Шантаровщины.

Только мы успели расположиться, как разведка доносит о подходе противника. Казалось, мы — в безвыходном положении. Противник подошел почти вплотную, нас разделял только небольшой лесок. Надо попытаться незаметно выскользнуть из окружения: ввязываться в бой при таком превосходстве врага — безумие.

Партизаны третьи сутки без сна и пищи.

Приняв все меры предосторожности, решили все же хоть на три часа дать отдых отрядам. Сорока, Мотевосян и я обходили избы, предупреждали об опасности, требовали спокойствия и запрещали спать.

В час ночи 28 января, коротко обсудив с командирами подразделения план, я дал команду выстраивать партизан в походную колонну.

План прост: учитывая, что с 24 по 27 января противник провел проческу Воробьевского леса и теперь считает его свободным от партизан, мы решили вернуться в Княжий Ключ.

Отдохнувшие партизаны снова тронулись в поход. Двигались без происшествий, прошли контролируемую противником дорогу, на опушке остановились. Разведка донесла, что власовцы держат заслон. Решили переждать. Не разжигая костров и закрыв морды лошадей, чтобы не ржали, просидели до вечера.

В двадцать часов находившиеся в засаде власовцы ушли по направлению Поликаровки, а мы двинулись следом за ними. Прошли Жилин Брод, Березинец; немцев там уже не было. До большого леса осталось три — четыре километра. Целиной обошли Поликаровку справа. Скрип полозьев встревожил было поликаровский гарнизон, послышалась стрельба… Но мы уже вне опасности. Чтобы не оставить следов, проехали по шоссе, вошли по проезжей просеке в лес и двинулись к месту прежней стоянки.

В километре от расположения лагерей сделали привал. Разведка донесла, что лагеря Сороки и Мотевосяна сожжены. Люди приуныли. Подошла другая группа разведчиков и сообщила, что лагерь градовцев цел, но заминирован. Я объяснил, что знаю проходы. Мы направились в лагерь и к двенадцати часам 29 января вошли в землянки.

— Тесно, но тепло, — заключил Луньков.

И на этот раз гитлеровцы своей карательной экспедицией не добились ничего. За дни блокировки они потеряли более восьмидесяти солдат убитыми и столько же ранеными. А в четырех партизанских отрядах около десяти партизан отморозили ноги и человек десять было ранено. Убитыми — ни одного.

…Стемнело, но мы забыли про сон. Не могли наговориться, как будто не виделись несколько лет. Сермяжко и Мацкевич рассказывали про свой поход на железную дорогу.

Без приключений достигли они лагеря отряда «Разгром». Сацункевич объяснил обстановку. Отдохнув, группа Сермяжко пошла дальше. Вместе с ними до железной дороги шли Морозкин и Кухаренок с группой Любимова.

В деревне Замостье остановились. Любимов с группой пошел посмотреть, как охраняется железная дорога. Вскоре за ними вышли Морозкин и Кухаренок.

Подрывники остались одни. Сермяжко и Мацкевич на дворе прислушивались: не раздастся ли стрельба около железной дороги, тогда надо бежать на помощь товарищам. Тихо. Ночь прошла спокойно. Иногда раздавался паровозный гудок, и эхо гулко разносилось по лесу. Значит, комиссар Морозкин прошел.

Утром подрывники начали готовиться к операции. Сермяжко, Ларионов и Афиногентов ушли в лес. Сермяжко нашел спрятанные им когда-то три снаряда.

Вечером крестьянин, знакомый Константину Сермяжко, раздобыл теплый тулуп и запряг лошадей. Сермяжко положил в сани снаряды, шестнадцатикилограммовую мину, и они выехали. Недалеко от Судабовки подрывники остановились. Валентина Сермяжко пошла в деревню, подползла к дому мужа и тихо постучала в окно. Двери открылись, и Валентина вошла в сени.

— Гриша? — шепотом спросила она.

— Нет, Коля, — ответил знакомый голос. — Ты, Валя?

— Да, дорогой. Поднимай Гришу, идем на железную дорогу, Костя в лесу ждет.

Коля разбудил брата, они быстро оделись.

— Может, поднять мать? — спросил Гриша.

Валентина заколебалась. Так хотелось увидеться со свекровью. Но зачем? Легче не будет, только слезы.

— Не нужно, — зашептала она. — В деревне много карателей?

— Половина немцев, половина полицейских, — скороговоркой ответил Гриша. Валентина, ничего не поняв, переспросила:

— Я спрашиваю, много ли всех?

— Такого навоза хватает, — весело пояснил Гриша.

Коля взял в шкафу краюху хлеба, и они пошли в лес.

Константин бросился к братьям, обнял их.

— Кто сегодня костры разжигает? — спросил он.

— С кострами пустяки, вот сегодня вдвое больше патрулей будет на полотне, — почесал затылок Коля.

Константин задумался.

— А около самой станции Жодино также разгуливают?

— Там меньше.

— Тогда ведите туда, а ты, Валентина, оставайся возле лошадей, — приказал Константин.

Пронести три тяжелых снаряда под самым носом у немцев было нелегко, и подрывники взяли только тол.

Слева — гарнизон Жодино, справа — забитая до отказа немцами станция, а сзади — гарнизон Судабовки. Трудно было подрывникам подойти к железной дороге.

— Заложим мину под самым носом у немцев, — лежа в снегу, шепнул Мацкевичу Сермяжко.

Расставив людей с таким расчетом, чтобы каратели никого не застали врасплох, подрывники по-пластунски подползли к железнодорожному полотну. Вдруг послышалось пыхтение паровоза. Все затаили дыхание. Андрей и Афиногентов бросились на полотно ставить мину. Вдруг кто-то сильно дернул Андрея за винтовку. Он оглянулся, оказалось, на винтовку намотался шнур. Андрей плюнул с досады и замерзшими пальцами пытался освободить от шнура, тот не распутывался, а пыхтящий паровоз неумолимо приближался. Вот он уже в нескольких метрах от Андрея, еще мгновение — и Андрей окажется под его колесами. Что это? Андрей неожиданно свалился под откос, словно его сдуло ветром. Все с замиранием сердца ждали взрыва, но его не последовало.

Когда эшелон прошел, взяли мину.

— Что случилось? — в недоумении спросил Сермяжко.

Ларионов молча подал ему винтовку с запутавшимся на ней шнуром, присел на пень и схватился за голову.

— Ах ты, сова курносая, — поняв, что случилось, потряс за плечо своего друга Дудкин.

— Я виноват и искуплю свою вину: в другой раз пойду один и подорву эшелон, — упавшим голосом говорил Ларионов.

— Пошли, Андрей, — тихо, без упрека сказал Сермяжко и повел товарищей к саням.

— Почему не подорвали? — удивился Гриша.

— Капсюль не взорвался, — спокойно ответил Сермяжко.

— Нужно же было так случиться, — сокрушался Коля.

— Всякое бывает. Ты мне лучше скажи, где мы могли бы поблизости от железной дороги провести день? Только не в поле.

— Не знаю, — смущенно сказал Коля.

— Тогда завтра вечером ждите нас в кустах у Замостья.

Сермяжко простился с братьями и, вскочив в сани, поторопил жену:

— Трогай скорее…

— Что у вас случилось? — уже в пути спросила Валентина у мужа.

— Неужели не знаешь нашего Андрея? Недавно упустил барана, отобранного у полицаев, а теперь эшелон упустил, — не выдержал Сермяжко.

Ларионов только тяжело вздохнул.

— Ротозейство большое, но не унывай, завтра исправим эту ошибку. — Сермяжко хлопнул Ларионова по плечу.

Весь день Андрей внимательно приготовлял шнур.

— Если теперь я с этим шнуром не сработаю, то можете меня повесить на нем, — сказал он вечером товарищам.

С наступлением темноты группа на двух подводах, захватив снаряды и мину, выехала в условленное место. Там уже ожидали Гриша и Коля.

— А в эту ночь капсюль не подведет? — спросил Гриша.

— Взорвется, обязательно взорвется, — сказал Ларионов.

— Хорошо знаете дорогу в этом направлении? — спросил братьев Константин.

— Не совсем, но здесь в деревне живет дядя Петр, он-то знает.

— А он поведет?

Коля утвердительно кивнул и скрылся в темноте. Скоро он возвратился с прихрамывающим пожилым усатым мужчиной.

— Как говорится, подарок на железную дорогу, — улыбнулся усач. — Пошли.

Возле лошадей опять осталась Валентина.

Приведя подрывников к речке Плиса, проводник остановился.

— Теперь и без меня дойдете, — сказал он.

Сермяжко поблагодарил дядю Петра, и партизаны начали осторожно спускаться с горки. Михайловский шел последним. Он нес тяжелый снаряд. Впереди шагал Андрей. Вдруг у него под ногами затрещал лед. Андрей отскочил в сторону, предупредил об опасности Михайловского. Тот взял правее и провалился по пояс. Руками действовать он не мог: нес снаряд, звать на помощь товарищей было опасно: могли услышать немцы. Оглянувшись, Сермяжко не увидел Михайловского и послал Дудкина выяснить, в чем дело. Только с помощью Дудкина Михайловский смог выбраться из проруби. Несмотря на уговоры Дудкина, он не вернулся к подводам, а пошел вместе с группой.

— Не замерзнешь? — спросил Сермяжко.

— Выдержу, — преодолевая дрожь, ответил Михайловский.

Около самой насыпи подрывники залегли. Сильный мороз давал себя знать, а шевелиться было нельзя. При лунном свете отчетливо вырисовывались на полотне фигуры охранников. Подрывники затаили дыхание. Белые маскхалаты надежно скрывали их.

— Эх, резануть бы из автомата, ни один не уцелеет, — прошептал Дудкин.

Постепенно удаляясь, немцы скрылись. Сермяжко расставил фланговые прикрытия. Мину должны были ставить Дмитриев, Красовский и Дудкин. У шнура лежал Ларионов.

Михайловский оледенел, по оставить товарищей и уйти к подводам не согласился. Он хотел увидеть, как взлетят на воздух ненавистные фашисты. Мороз пересилил его. Михайловский стал замерзать, и Сермяжко отправил его в сопровождении Афиногентова к подводам.

Отойдя с полкилометра, Михайловский и Афиногентов услышали пыхтение приближавшегося паровоза.

— Давай посмотрим, как полетят фашистские вагоны, — обратился Афиногентов к Михайловскому.

Они присели и стали ждать. Показался эшелон, сквозь зашторенные окна кое-где пробивался свет.

— С гитлеровцами, — прошептал Михайловский.

Под ногами партизан дрогнула земля.

— Отличная работа, — смотря, как лезут друг на друга вагоны, сказал Афиногентов.

— Теперь мне теплее стало, — стуча зубами, с усилием проговорил Михайловский.

Партизаны возвратились к повозкам.

— Вот это улов! — пошутил Дудкин.

Уже садясь в сани, Сермяжко сказал:

— Отдохнем дня три, ребята, потом снова закинем такую же удочку.

Дядя Петр восхищался:

— Ну и дали, аж под ногами снег поднялся, а пламя так выше ста метров поднялось.

— Спасибо тебе, отец, иди теперь домой спать, — поблагодарил Сермяжко.

— Если дороги опять не будете знать, позовите меня, — сказал дядя Петр и заковылял в темноту.

— Когда вас теперь ждать? — спросил Коля.

— Вы оба утром наведайтесь на станцию Жодино, походите по деревням, узнайте, что делают оккупанты и что говорят про взрыв, а ночью пусть один из вас придет на опушку леса у Замостья. Там встретите Валентину… Ясно? — сказал Константин.

— Ясно!

Подрывники вернулись в деревню Замостье. Отдыхали, Михайловский пил малиновый чай. Вечером, переодевшись в крестьянскую одежду, Валентина вышла в условленное место. Там ее уже ждал Коля. Он сообщил ей, что на станцию Жодино прибыл батальон эсэсовцев.

Выслушав жену, Сермяжко твердо сказал:

— Батальон эсэсовцев — угроза серьезная. Ничего, не испугаемся. Еще пару дней отдохнем и опять на железную дорогу, заряды обратно в лагерь не понесем.

Еще два вечера Валентина выходила в лес, и оба раза братья Сермяжко сообщали, что охрана значительно усилена.

— Все равно пойдем, — упрямо твердил Константин.

Вечером подрывники снова отправились на железную дорогу. На этот раз они пошли левее станции Жодино, кустами подползли к самому полотну. Афиногентов и Ларионов уже хотели идти с миной на рельсы, но невдалеке послышался разговор немцев, и они увидели, как гитлеровцы в длинных тулупах залегли в снег.

— Засада, — прошептал Ларионов.

Партизаны отползли назад.

— Засада не помешает поставить мину, лишь отрежет путь к отходу, — прошептал Сермяжко, и они кустами поползли вдоль железнодорожного полотна.

— Здесь положим, — остановился Константин.

Афиногентов, как тень, бесшумно приблизился к рельсам и быстро заложил мину.

Через полчаса — снова взрыв, снова пламя бушевало над разбитыми вагонами.

В стороне затрещали пулеметы и автоматы гитлеровцев, но подрывники благополучно отошли в Замостье.

— Теперь домой, — сказал Сермяжко.

По пути в районе Белая Лужа Сермяжко заглянул в тайник Каледы. Дядя Вася писал, что в районе началась карательная экспедиция.

Группа Сермяжко двое суток просидела в кустах и, только когда кругом затихло, решила заглянуть в лагерь. Здесь она встретилась с нашими разведчиками и партизанами Сороки и Мотевосяна.

 

9

Утром к нам в землянку вбежал радист Глушков и, волнуясь, подал мне лист.

— Читайте! — радостно сказал он.

Это было сообщение о разгроме немцев под Сталинградом.

— Об этом должны знать все партизаны и население, — сказал комиссар и вышел.

Из землянок выбежали бойцы, стихийно возник митинг.

Партизаны в течение дня размножили сообщение в сотнях экземпляров. Валя, Чернов, Денисевич, Ларченко и другие разведчики, взяв листки, разъезжали по деревням и раздавали их крестьянам.

Разгром фашистов под Сталинградом еще больше воодушевил партизан на борьбу с захватчиками.

— У дяди Васи была? — спросил Родин у Вали Васильевой.

— Еще нет, к нему попозже, — на ходу крикнула она.

— Поезжай сейчас, пусть обрадуется человек, обязательно сейчас! — приказал комиссар.

— Есть! — ответила Валя и, стеганув лошадь, помчалась.

Радисты дежурили у раций. Москва передавала все новые и новые данные о разгроме гитлеровских полчищ.

Под вечер, ведя лошадь на поводу, вернулась Валя. Рядом с ней, опустив голову, шел Василий Каледа. Он поднял глаза, и мы поняли, что случилось большое несчастье.

— Жену и младшего сынишку фашисты забрали, — с трудом проговорил Каледа.

Я взял его под руку и повел в штабную землянку. Василий Аксентьевич овладел собой, стал тихо рассказывать.

— Пронюхали, сволочи, что я вам помогаю… Когда карательная экспедиция началась, я со всей семьей был дома. Смотрю, по улице идут эсэсовцы, думал, мимо пройдут, где там — окружили дом. Я достал из-под пола наган и, крикнув «Бежим!», выскочил из дому. За мной выскочили дочь и старший сын. В упор я выстрелил в одного эсэсовца, тот рухнул, убитый наповал… Четыре километра преследовали нас гады, мы кое-как убежали. А жену и младшего сына забрали. Вероятно, их уже нет в живых, — тяжело вздохнул Каледа.

— Не отчаивайся, Василий Аксентьевич, — попробовал я успокоить его, но понял, что горе старика неутешно.

— Что ж, — сказал Каледа, — я знал, с кем веду борьбу. Так пусть же захлебнутся нашей кровью, звери! Я видел, что изверги сделали в деревне Воробьево: окружили дома и подожгли, а потом начали расстреливать выскакивающих из огня женщин и детей. Гады! Их нужно уничтожать, как бешеных псов… Неужели и сейчас не дадите мне оружие?!

— Где ваши сын и дочь? — спросил я.

— В деревне, у знакомых приютил.

— Приведите их в лагерь. Коско возьмет к себе.

— Сперва дайте оружие, — твердо сказал Каледа.

— Ступайте к Ларченко, он даст вам коня и автомат.

Каледа в тот же день привел своих детей. Партизаны окружили их любовью и заботой. Повариха Мария Сенько готовила специально для них. Каледа посмотрел на Сенько и своих детей, отер рукой выступившие на глазах слезы и сурово обратился к Ларченко:

— Давай задание!

На другой день он уже сидел в седле и вместе с Валей развозил жителям наши листовки о победе под Сталинградом.

Мне сообщили, что в деревню Кошели прибыл Степан Хадыка. Я распорядился привести его в штаб. Скоро в лагерь въехала повозка. Рядом со Степаном в санях сидела женщина, повязанная большим платком.

— Анна, — коротко представил ее Хадыка и спросил: — Где у вас тут поставить лошадь? Везде так чисто!

Я позвал Долика, и он взял у Степана лошадь, а мы пошли в землянку. Хадыка осмотрел стены, обшитые шелком парашюта, белые — также парашютные — покрывала на нарах и не спеша уселся на скамейку.

В это время Воронкова развязала платок и сняла полушубок. Я всмотрелся в мягкие черты лица, в приветливо поблескивающие карие глаза. «Сестра Максима», — припомнил я и послал Малева разыскать Воронкова.

— Анечка! — обрадованно закричал вбежавший Максим.

— Какой ветер принес тебя, Степан? — спросил я Хадыку.

— Мурашко послал. Они там что-то на железной дороге готовят, так Мурашко просил мин, только чтобы объемом были небольшие, а взрыв давали бы сокрушительный. Вот и записка. — Степан порылся за пазухой и вручил мне крохотный листок.

Мурашко писал, что есть возможность минировать на станции эшелоны, просил мин, сообщал, что работа идет, группа увеличивается.

— Больше записок не вози. Так и передай об этом Мурашко. Если что нужно, пусть словесно сообщает через тебя, — сказал я.

У нас были маломагнитные мины, но умеет ли Мурашко обращаться с ними?

— Дадим тебе хороших «вещиц», научим обращаться с ними, а ты хорошенько запомни и объясни Мурашко, — сказал я Степану.

— Постараюсь, голова, кажется, еще работает.

Луньков и Хадыка вышли из землянки. Я подсел к Анне и Максиму.

— Что в Минске?

— Не спрашивайте, не город, а концентрационный лагерь… Вам приходилось бывать в Минске? — спросила Анна.

— Приходилось, жил там.

— Знаете Университетский городок? Теперь городок и многие другие здания превращены в застенки СД. В самом городе и окрестностях гитлеровцы создали для истребления советских людей концентрационные лагеря. Редко кому удается живым выбраться оттуда. Они на Широкой улице, в деревне Малый Тростенец и в поселке Дрозды. Там замучены тысячи минчан и военнопленных. Да и те жители, которые еще свободны, также живут под постоянной угрозой смерти… Вот и меня стали преследовать. — Анна замолчала.

— Вере Зайцевой не угрожает опасность? — встревожился я.

— Она пока вне опасности: никто не знает, что у нее муж в партизанах. А вот про Максима пошли слухи… — Анна нежно положила руку на плечо брата.

Она помолчала, потом, оглядев землянку, снова заговорила:

— Как у вас здесь хорошо! Свои люди — и сердце отдыхает. А что в Минске! Минское гетто — сущий ад: там каждый камень пропитан слезами и кровью советских людей. За что? За то, что они евреи… Сколько было знакомых, товарищей… — По щекам Анны потекли слезы, и она дрожащим голосом рассказала страшную историю.

…В специальном лагере — гетто, расположенном в западной части города, фашистские варвары держали за колючей проволокой около ста тысяч евреев. Гетто было обнесено пулеметными вышками.

7 ноября 1941 года гитлеровцы в минском гетто устроили погром и массовое истребление еврейского населения. Пятнадцать тысяч мужчин, женщин, стариков и детей были согнаны в район Тучинки и расстреляны. Расстрелы длились несколько дней.

Особенно зверское побоище было учинено фашистскими палачами 28 июля 1942 года. В этот день они организовали массовый погром, охвативший все районы минского гетто и продолжавшийся четверо суток. 27 июля фашистские изверги приказали своим прислужникам — полицейским развесить объявления во всех районах гетто, в которых сообщалось, что 28 июля к девяти часам утра все жители гетто с пятнадцатилетнего возраста должны явиться на Юбилейную площадь. На этой расположенной в центре минского гетто площади населению гетто обычно выдавались отличительные повязки: красные — для работающих и зеленые — для безработных. Объявления предупреждали, что за невыполнение приказа виновные будут расстреляны.

Напуганные погромами жители гетто терялись в догадках. «Наверное, всех безработных будут уничтожать», — думали некоторые. Другие полагали, что это очередная ловушка для осуществления погрома.

С трепетом ждало население рокового дня. С 27 на 28 июля всю ночь моросил дождь. Природа словно заранее оплакивала жертвы готовящегося кровавого фашистского террора.

К утру 28 июля, кто сумел, ушел с рабочими колоннами на работу.

В полдень на Юбилейную площадь согнали всех оставшихся в гетто независимо от возраста. Многотысячная толпа собралась перед комитетом гетто, прямо на улице был поставлен огромный стол, празднично украшенный и уставленный всевозможными яствами. За столом сидели обер-бандиты, вдохновители и руководители затеваемого злодеяния. В центре этой шайки палачей сидели так называемый шеф гетто Реббе, комендант лагеря Ридлер и его помощники Готтенбах и Бенцке. Эти инквизиторы уже показали себя в предыдущих погромах и за особые заслуги в деле учинения расправы над советскими гражданами были награждены железными крестами.

Недалеко от стола возвышалась трибуна. С этой трибуны фашисты заставили композитора Иоффе произнести перед многотысячной толпой речь. Не зная еще истинных замыслов гитлеровцев, Иоффе начал говорить, что ему подсказывали палачи. Он успокаивал возбужденную толпу, уверяя, что немцы ничего плохого с ними не сделают. Он говорил так потому, что был уверен: при малейшем неповиновении эсэсовцы уничтожат всех. Разумеется, Иоффе чувствовал, что эсэсовцы стараются использовать его для своих целей. И все-таки в нем шевелилась слабая надежда, он цеплялся за нее.

Только он окончил речь, как со всех концов на площадь въехало несколько десятков черных крытых машин-«душегубок». Иоффе сразу понял, в чем дело. Понял это и народ. Композитор с поднятыми кулаками крикнул заволновавшейся толпе, по которой молнией пролетело слово «душегубки».

— Товарищи! Я вас обманул, вас будут убивать! Проклятые палачи…

Последние слова Иоффе потонули в крике многотысячной обезумевшей толпы, в страхе бросившейся в разные стороны. Все смешалось в какой-то огромный людской водоворот.

Иоффе был сдернут фашистами с трибуны и зверски убит. Фашисты, окружавшие площадь, открыли стрельбу из автоматов, в упор расстреливали бегущих.

Убив несколько сот человек, усеяв площадь и примыкающие к ней улицы трупами, изверги восстановили «порядок». К десяткам «душегубок» были установлены бесконечные очереди женщин и стариков. Детей отделили от взрослых и с поднятыми руками поставили на колени. Так они должны были стоять до своего конца.

Маленькие дети не выносили долго такой пытки и опускали усталые ручонки. Изверги подхватывали детей и, подняв высоко над головой, бросали на камни или резали их кинжалами.

Матери, стоявшие в очереди у «душегубок» и видевшие такую расправу над детьми, в ужасе заламывали руки, рвали волосы, сходили с ума.

Беззащитных женщин изверги хладнокровно оглушали ударами резиновых дубинок по голове или прикладами.

Не выдержав ужасного зрелища, народный артист Белоруссии Зоров кинулся на фашистов, но тут же был схвачен и брошен в «душегубку».

Только поздно ночью закончили курсировать «душегубки».

Утром в гетто повалили эсэсовцы; начался грабеж. Звенели стекла, разбивалась выбрасываемая из окон мебель. Эсэсовцы брали лишь самое ценное. Группа пьяных эсэсовцев ворвалась в больницу и перерезала всех больных, врачей и обслуживающий персонал.

До 3 августа гитлеровские головорезы уничтожили в гетто двадцать пять тысяч советских граждан. Минчане со страхом смотрели на «душегубки», курсирующие в Тростенец и Тучинку…

Когда Анна закончила рассказ, в землянке воцарилась мертвая тишина. Хотя это и не было для нас новостью, минские подпольщики уже сообщали нам об этом, все же рассказ Анны произвел на нас потрясающее впечатление. Губы Анны дрожали.

— С ума можно сойти, — прошептал подавленный рассказом Максим.

Анна снова заговорила:

— В больницу в Новинках приехал сам Кубе, осмотрел ее, а утром туда прибыл офицер СС в сопровождении химика и группы немцев. Они герметически закрыли баню, подвели к ней шланги от автомашин. В баню помещали по двадцать человек больных, пускали по шлангам отработанный газ. Через двадцать пять — тридцать минут гитлеровцы открывали двери и вытаскивали трупы, грузили их в машины и вывозили к ямам.

В этот день было уничтожено двести тяжелобольных.

В конце октября 1941 года в другой больнице больных заставили копать ямы. Когда ямы были подготовлены, подъехала полицейская часть и стала вывозить больных к ямам и там расстреливать.

Задержанных советских граждан, как правило, сначала избивали, потом, окровавленных, бросали в тюрьмы.

В тюремные камеры, где с трудом могли поместиться пятнадцать человек, фашисты вталкивали по семьдесят. Люди задыхались, некоторые стоя умирали. Многих заключенных, чтобы быстрее лишить физических и моральных сил, раздевали донага и держали на залитом водой цементном полу.

Тюрьмы зимой не отапливались. Среди заключенных были беременные женщины, грудные дети и старики. Арестованным один раз в день выдавалось 100 граммов смешанного с опилками хлеба и пол-литра кипятку. Заключенным не разрешалось пользоваться баней и умываться. В местах заключения свирепствовал тиф. Больных не лечили, а уничтожали. Поэтому заключенные принимали все меры, чтобы скрыть заболевание. Смерть косила людей.

Перед зверствами, которые совершались гитлеровцами, бледнеют ужасы средневековой инквизиции. Арестованных пытали железом, избивали шомполами, плетками, свитыми из проводов, со свинцовыми шариками на концах, пытали электрическим током, втыкали им под ногти иголки, раздавливали пальцы дверьми, дробили кости, травили собаками. Девушек и молодых женщин садисты раздевали донага, насиловали, а затем замучивали насмерть. Обреченным на смерть связывали руки колючей проволокой. Железные шипы глубоко врезались в тело, и в таких мучениях эти люди ожидали казни. Много людей, подвергавшихся пыткам, умирали на допросах.

День годовщины Великой Октябрьской революции фашисты превратили в день массовых казней беззащитных жителей. В этот день в центральном сквере в Минске были повешены многие жители города. Массовый расстрел был организован в минской тюрьме. Людей выводили по сто человек. Тех, у кого была хорошая одежда, раздевали. Зарывать трупы немцы заставляли самих заключенных, ожидавших расстрела.

Столицу Белоруссии превратили немецко-фашистские захватчики в лагерь смерти…

— Вы слышали о Сталинграде? — спросил я Анну.

— Нет… Разбили их?

— Разбили в пух и прах. Гитлеровцы только за последние три месяца потеряли сто двенадцать дивизий, при этом убито семьсот тысяч и взято в плен триста тысяч… — опередил меня Максим.

— Скоро освободят и нас, — сквозь слезы прошептала Анна.

В землянку возвратились Луньков и Хадыка.

— Вот и наловчился я, — похвалился Хадыка.

— А ну, покажи, — попросил я.

Хадыка взял учебную мину, ловко вставил взрыватель и показал, как поставить время.

— Мы тебе листовок дадим, а ты их распространи по сельсовету, может, и в Минск попадут. Пусть народ знает, — предложил Хадыке комиссар.

— Давайте, отвезу, — обрадовался он.

— Я в Минск поеду. — Анна поднялась. — Пусть сегодня же народ узнает о победе нашей родной Красной Армии. — Она повязывала уже платок.

— Отдохните еще, пока приготовим, — удержал ее Родин.

Хадыке дали четыре маломагнитки и капсюли к ним.

— Как ты доставишь их? — спросил я.

— Брошу под сено в сани и привезу, ведь до самого Озеричино партизанская территория, — весело ответил Степан.

— Эх, Степан, уж чересчур ты самоуверенный, — покачал головой комиссар. — Давай подумаем, как замаскировать мины в твоих санях.

Мы подошли к саням. Родин осмотрел их, поднял сиденье, затем перевернул и внимательно осмотрел низ.

— Что если здесь вынуть дощечку? — обратился комиссар к Степану.

— Хорошо придумано, — обрадовался тот.

Вербицкий быстро прибил снизу лист фанеры, а сверху вынул одну дощечку и, довольный своей работой, отошел в сторону.

— Никто и не догадается, что здесь двойное дно, — сказал он. — Только, когда будешь укладывать мины, Степан, положи соломы, а то будут дребезжать, — наказал он.

Луньков уложил мины, взрыватели, предварительно завернув их в сено, а Родин положил в этот же тайник пачку последних сообщений Совинформбюро. Сверху настлали еще сена, и Вербицкий прибил на место вынутую дощечку.

— Пора ехать, — сказал Хадыка, посмотрев на солнце.

Из землянки в сопровождении Воронкова и Гуриновича вышла Анна. Распростились. Воронков и Гуринович пошли провожать Анну, они долго шли рядом с санями и давали ей советы.

Рано утром возвратился Любимов с группой. Они благополучно проводили Морозкина и Кухаренка до озера Палик. Воронянский тепло принял их и обещал помочь пробраться ближе к линии фронта.

Любимов быстро оглядел расщепленные стволы деревьев, воронки от мин.

— По пустому лагерю они били или вы оборону держали?

— Было тут время жаркое, и мы немного прогулялись — в Полесье побывали, — засмеялся Карл Антонович.

— А мы-то думали, что только нам пришлось путешествовать, — улыбнулся Любимов. — Отряд Воронянского вырос, почти бригада. — И тут же, как бы спохватясь, воскликнул: — В дороге про Сталинград узнал!

— Это далеко было? — прищурился комиссар.

— В деревне Велень.

— Чудесно! — обрадовался Иван Максимович Родин. — У наших сообщений длинные ноги. А как народ?

— Радуется! Когда узнали, так в Велени праздник устроили. Молодежь красноармейские песни пела… Собирается в партизаны, — вместо Любимова ответил Юлиан Жардецкий.

— Теперь, друзья, идите отдыхать.

Они ушли.

— Хорошо, что народ знает про победу и радуется, — сказал комиссар. — Слишком много черных дней он видел… И все же надо народ предупредить о том, сколько еще трудностей нас ждет впереди. Врагу еще хребет не переломили.

— Правильно! Действуй, — сказал я.

Зашли в землянку. Комиссар сел за стол, взял последнее сообщение Совинформбюро, бумагу, карандаш и стал писать. Карандаш быстро бегал по листу бумаги. Я смотрел на его мужественное, с правильными чертами лицо, и мне вспомнился бой с гитлеровцами, далекий поход в Полесье, прорыв через железную дорогу… Везде Родин действовал хладнокровно и умело.

Окончив, комиссар прочел мне и Кускову листовку.

«Каждый советский человек на оккупированной врагом территории может приблизить час нашего освобождения, — говорилось в ней, — потому что каждый может помочь партизанам и подпольщикам, нашей славной Красной Армии в их самоотверженной борьбе…»

— Я думаю, нужно еще добавить о том, сколько истреблено и взято в плен гитлеровцев: народ наш любит конкретные дела, — добавил Кусков.

Комиссар согласился.

— Ты прав, пусть народ почитает радостные вести.

Наконец воззвание было окончательно отредактировано, и Малев отнес его печатать на машинке.

— Теперь весь отряд в сборе, надо провести партийное собрание, избрать бюро и секретаря, — продолжал комиссар. — Да и комсомольцев мы плохо еще воспитываем. Комитет комсомола вроде есть, а учебы никакой. Война вечно длиться не будет. Победим фашистов, выйдем из леса — везде руины. Нужно будет все восстанавливать, и уже сейчас к этому надо готовиться.

— Иван Максимович, ты пойми, мы не успели, — оправдывался я, но в то же время радовался настойчивости комиссара.

— Не подумай, будто я кого-то в этом виню, — спокойно проговорил он, — я говорю о ближайших наших задачах.

Утром было закрытое партийное собрание. Выбрали бюро, в которое вошли Родин, Сермяжко, Кусков, я и Мацкевич.

После собрания состоялось заседание членов партбюро. Секретарем был избран наш отважный подрывник Сермяжко. Как быстро рос этот немногословный, скромный партизан!

Решили побеседовать с каждым бойцом в отдельности и выяснить его политические знания, чтобы можно было укомплектовать группы для учебы из людей с одинаковым уровнем знаний. Из более подготовленных партизан решили создать группу лекторов. Эту работу поручили Родину и Сермяжко.

В этот же день провели общее комсомольское собрание и избрали новый комитет. Туда вошли Валентина Сермяжко, Валя Васильева, Андрей Ларионов, Алексей Михайловский и отличившийся в недавних боях Александр Яновский. Секретарем комитета был избран Яновский.

Родин и Сермяжко помогли новому комитету составить план работы. Через несколько дней все партизаны были распределены по группам, и политучеба началась.

Родин, Мацкевич, Сермяжко и Кусков руководили кружками по изучению истории нашей Коммунистической партии. Теперь по вечерам то в одной, то в другой землянке собирались партизаны и учились. Кое-кому учеба давалась нелегко, но постепенно все привыкли и поняли, что она необходима.

Не хватало литературы. Комиссар дал задание разведчикам собирать где можно политическую и художественную литературу. Спустя некоторое время были собраны почти все тома В. И. Ленина и несколько экземпляров Краткого курса ВКП(б). Партизаны приносили художественную литературу: произведения Горького, Пушкина, Маяковского, Шолохова, Николая Островского, — и таким образом незаметно была создана библиотека; Валя Сермяжко стала библиотекарем.

Из Минска возвратилась Анна Воронкова.

— Больше нужно таких листовок, — оживленно говорила она. — Для минчан это как хлеб. А если бы вы видели, что делается в городе! Немцы вывесили траурные флаги, закрыли все кино, театры и казино. Увидев улыбающегося человека, гитлеровцы сейчас же его арестовывают. Люди стараются принять опечаленный вид, но стоит взглянуть в глаза — они говорят совсем о другом: радостью сияют глаза советских людей… Знаете, что произошло на товарной станции? — спросила Анна.

— Нет, а что?

— Наши подорвали состав с цистернами, был большой пожар. Состав загорелся сразу с обоих концов…

— Кто же это сделал?

— Хадыка говорил, что знает… А фашисты просто взбесились: начали подряд арестовывать людей… Хадыка просил передать, что завтра или послезавтра прибудет сюда с каким-то товарищем.

Я и радовался, и злился. Какая необходимость взрывать эшелон на самой станции, когда можно было заминировать с таким расчетом, чтобы эшелон взорвался в пути следования? Эти мысли не давали мне покоя. Я с нетерпением ждал приезда Хадыки или Мурашко.

На другой день прибыл Мурашко.

— Расскажите о взрыве! — прежде всего попросил я.

— Эшелон застрял и взорвался на месте. Сгорели четыре цистерны и товарный склад.

— Чья работа?

— Олега Фолитара. Помните, я рассказывал вам об этом пареньке? Я ему дал две маломагнитные мины, он долго рассматривал их, потом сказал: «Я им устрою штуку». Я предупредил Олега, чтобы он минировал тот эшелон, который скоро должен отойти от станции. И вот на второй день утром я увидел на станции пожар. Днем в условленном месте, в развалинах, встретился с Олегом. Тот рассказал, как он с маломагнитками в карманах долго ходил по станции, присматривался. На первом пути стоял состав с горючим, Олег крутился возле него. Он стал заговаривать с охраной, клянчить сигаретку, но вместо сигареты получил подзатыльник. Тогда он смешался с железнодорожниками. Никто не заподозрил его: больно он молод. Один из сцепщиков проверял вагонные оси, и Олег увязался с ним. Выбрав момент, Олег прилепил одну мину к цистерне, а потом в конце состава пристроил и другую. Это было вечером. Готовый к отправке эшелон по неизвестной причине задержался. К утру он взорвался…

— Олег не задержан? — не выдержав, перебил я.

— Нет.

— Из вашей группы никого не подозревают?

— Пока что тоже нет, — ответил Мурашко.

— Счастье, что все хорошо кончилось. Олегу запретите показываться на станции, — предупредил я Мурашко.

— Он не хвастун? — о чем-то думая, спросил комиссар.

— Нет, — ответил Мурашко. — А что?

— А то, что от радости может похвалиться, — погибнет сам и погубит всю группу.

— Нет, Олег скромный парень. Он сам волновался, что так получилось. А на станцию мы его действительно больше не пошлем. Остальные две мины я отдал Игнату Чирко. Он железнодорожник, знает, когда и куда идет эшелон; ему легче достичь большего эффекта, — сказал Мурашко.

Мы заговорили о Зое Василевской.

— По-прежнему работает на аэродроме. Виделся с ней, она рассказала, что присматривается к людям. К ним на аэродром недавно пригнали работать группу военнопленных, и Василевская старается установить с ними связь.

Я дал Мурашко адрес Велимовича, рассказал, как от него получить взрывчатку, и предупредил, чтобы без особой нужды к Велимовичу не ходили.

Приближалась 25-я годовщина Красной Армии. Партизаны на железных дорогах устраивали крушения вражеских эшелонов с живой силой и техникой; на шоссейных дорогах работали наши засады.

Лысенко записал приказ Верховного Главнокомандующего, партизаны размножили его, а разведчики разнесли по деревням.

Валентина и Каледа поехали в деревню Крушник Гресского района к связной нашего отряда молодой девушке Нине Корзун. Они вручили ей листовки для распространения в райцентре Греск.

24 февраля разведчики возвратились. Вместе с ними на санях сидели четверо юношей и девушек. Нина рассказала нам страшную историю.

…Вечером 22 февраля 1943 года, в канун 25-й годовщины Красной Армии, в небольшой крестьянской избе в деревне Крушник собралась молодежь. Некоторые играли в домино, другие пели под аккомпанемент гитары партизанские песни. Тихо обсуждали последние события на фронтах.

— Завтра день Красной Армии, фашисты в этот день будут брехать о своих победах на фронте и об уничтожении партизан, — заметил хозяин, пожилой крестьянин с угрюмым лицом; это был отец Нины Павел Корзун. — А под видом борьбы с партизанами начнут и детей и стариков убивать…

— Недавно я была в Греске, специально разузнавала: карателей как будто здесь не будет… Наоборот, из Греска и Шищиц много немцев выехало, полицейские одни не пойдут, — возразила Нина.

Ей не сиделось, она ждала разведчиков из отряда, чтобы передать им ценные сведения. Разведчики приехали поздно вечером и, поговорив с ней, рано утром уехали. Нине хотелось снова попасть в Греск, узнать, какое впечатление произвели на население и оккупантов расклеенные партизанские листовки. «Сегодняшний день пережду, а завтра пойду», — подумала Нина.

23 февраля к двенадцати часам дня послышалась отдаленная стрельба. Она становилась все ближе и ближе. Крестьяне насторожились. Через час из деревни Поликаровки пришло несколько человек. Они сообщили, что по дороге Осиповичи — Бобовня идут эсэсовцы.

Два молодых парня Вячеслав Дробыш и Александр Тригубович начали успокаивать и уговаривать крестьян:

— Никуда не удирайте, все будет хорошо. Немцы, если и придут, ничего не станут делать плохого, если народ останется на месте. А коли сбежите — они сожгут деревню.

— Не слушайте их, они подосланы гитлеровцами! — сказала Нина.

Все в нерешительности стояли на улице, переговариваясь и споря. Многие были за то, чтобы уходить в лес; два парня всеми силами старались их удержать.

— Нина, что будем делать? — спросил отец.

— Надо обязательно уходить в лес. Как бы меня ни уговаривали, я все равно пойду, — твердо сказала она.

— А как мне, больному старику… Только в тягость вам буду. Вы, детки, уходите. Вы молодые, вас могут в Германию забрать, а мы с матерью останемся дома, — проговорил отец.

Между тем выстрелы все приближались. В деревню входили эсэсовцы.

Двоюродный брат Нины Анатолий выскочил на улицу и крикнул, поспешно запрягая лошадь:

— Выходите! Уедем!

Но Павел Корзун и его жена отказались ехать.

— Нет, детки… Коли мы уедем — немцы обязательно хату спалят… А вы езжайте!..

Анатолий и сестры вскочили в сани, помчались в сторону леса. Отец Нины Павел Корзун стоял на улице и, опустив голову, смотрел вслед удалявшимся. Со слезами на глазах к нему подошла жена. Нина помахала им рукой, сани быстро скрылись из виду.

Каратели вошли и начали повальные обыски. Они согнали весь скот и приказали крестьянам собраться в крайней хате. Многие поняли, что им грозит, и прощались со своими близкими.

Несколько гитлеровцев и полицейских подошли с гранатами к дому. Лица крестьян побледнели. Вячеслав Дробыш поднял руку, каратели поняли, что это «свой». Последовала команда: «Отставить!» Дробыша вывели. Он что-то прошептал офицеру, указывая рукой на крестьян. По-видимому, речь шла о том, что не надо расстреливать всех, что это может оказаться опасным… Тогда эсэсовцы приказали крестьянам разойтись по домам и никуда не выходить.

Родственники Дробыша и других полицейских торопливо запрягали лошадей. Гитлеровцы ходили по избам и расстреливали крестьян. Никого не оставляли в живых: ни женщин, ни детей, ни стариков… После этой зверской расправы все дома были подожжены.

Те, кто до прихода карателей успели убежать в лес, ничего не знали о происшедшем в деревне. До них доносились выстрелы и рев скота. Но вот они почувствовали запах дыма и заметили оседавшую на снег копоть.

— Ребята, что это за черные хлопья? — удивилась Нина. — Неужели подожгли? Пойдем на опушку, посмотрим.

Нина и еще одна девушка вышли из леса и увидели, что деревня уже почти сгорела.

Кроме деревни Крушник, горело еще пять деревень. Девушки стояли в каком-то оцепенении. «Мстить!» — промелькнула мысль. Опомнившись, Нина схватилась за голову: «Папа, мама, почему вы остались дома? Почему не уехали с нами? А может, еще живы? Может быть, удалось спастись?..»

Девушки возвратились к остальным и сообщили страшную весть. Когда стемнело, все вернулись в деревню. Она догорала; треск и багровые отблески нарушали зловещую тишину ночи. В лицо ударил терпкий запах жженого мяса.

— Верно, скот сожгли, — угрюмо заметил кто-то из парней.

Подошла чудом спасшаяся корова и с мычанием стала лизать девушкам руки. Едва сдерживая рыдания, парни и девушки направились к своим дворам. На улицах трупов не было. Но вот один из юношей выскочил со двора и крикнул, что нашел обгоревшие трупы своих родителей. Все начали обыскивать пожарища. Анатолий нашел в своем доме двенадцать обгоревших тел.

У тех, которые в темноте не нашли трупов родственников, еще теплилась маленькая надежда: «А может, живы!»

Наступившее утро не принесло никому радости. Выкопали общую могилу и в нее положили двадцать семь обгоревших трупов.

Приехали разведчики нашего отряда. Нина подошла к ним. Платок на ее голове сбился, и в густых каштановых волосах поблескивали седые пряди, появившиеся за ночь. Партизаны взяли ее в отряд.

Запасы хлеба и продовольствия подходили к концу. Мы устраивали на дорогах засады, ожидая обоза противника; наши связные просачивались в деревни, занятые немцами, но там продовольствия достать было трудно.

Коско выдавал все меньше и меньше продуктов. Кончался фураж. Конные разведчики кое-как достали для лошадей немного сена. Долин Сорин уныло смотрел на худеющих животных.

— Продовольствия осталось всего на два дня. Что будем делать? — спросил Коско комиссара.

— Во всяком случае, среди своих людей от голода не умрем, — улыбнулся Родин.

— Может, дать продразверстку населению?

— Нет, дорогой, здесь такой стиль работы не подойдет. Мы возьмем только добровольную помощь. Да и потом один хозяин может иметь хлеб, и даже лишний, а у другого и вовсе может не быть куска. Необходимо обратиться к населению. Будь спокоен, народ нас поддержит, — уверенно проговорил комиссар.

— Конечно, — сказал я.

— Поедем? — спросил меня комиссар.

— Обязательно. Плохо только, что мы с тобой после возвращения из Полесья не были в деревнях, — упрекнул я себя и начал собираться.

Мы направили Мацкевича, Вербицкого, Павленко и Шешко в близлежащие деревни. Они должны были сообщить населению сводки Совинформбюро и рассказать о тяжелом положении в отряде с продовольствием и фуражом.

Мы с комиссаром провели собрания в деревнях Переселки, Сельцо и в Красном Пахаре.

В деревне Переселки, выставив посты наблюдения, зашли в первую избу с краю. На скамейке сидело несколько крестьян в серых полушубках. Среди них пожилой мужчина, хозяин дома, Константин Карпук.

— Давно у нас не были, садитесь, — пригласил хозяин.

Крестьяне подвинулись. Мы заговорили о положении на фронтах, скоро завязался оживленный разговор.

— Выходит, Гитлеру все-таки сломаем хребет, — сказал один крестьянин.

— Не только хребет, но и голову оторвем, — отозвался другой.

Я ждал, когда Гром начнет разговор по существу, а он все медлил и говорил о другом. Но вот он обратился к крестьянам.

— То, что я здесь говорил, нужно знать не только вам, но и всем жителям деревни. Не могли бы вы в просторном доме созвать весь народ? — спросил комиссар.

— Можно, — согласился хозяин, и присутствующие разошлись.

Народу собралось много, стояли даже в сенях.

Комиссар обстоятельно рассказал о блестящих победах Красной Армии. Собравшиеся напряженно слушали. Закончив, Гром отер пот со лба, окинул крестьян взглядом и добавил:

— Вы, вероятно, знаете, что партизанские отряды недавно вели бои с превосходящими силами немцев. Против нас фашисты бросили авиацию, танки, пушки и почти две дивизии солдат. И чем все это кончилось? Немало своих голов сложили гитлеровцы в лесах, а партизаны целы и продолжают бороться.

— Неужто все целы?

— Десять из наших отморозили ноги, — угрюмо сказал комиссар.

— Только! — раздался удивленно-одобрительный возглас. — А нам каратели говорили, что уничтожили сотни партизан.

— Пока с нами народ — фашистам нас не победить! — Тут Родин немного помолчал, потом с силой заговорил: — Теперь мы обращаемся к вам за помощью. У нас сейчас нет продовольствия и фуража. До сегодняшнего дня мы питались за счет того, что отнимали у врага, от населения мы не брали ни крупинки.

— Жаловаться не можем… Где это видано, чтобы свой своему не помог, — раздались голоса.

Вперед от стены протолкнулся бородатый мужчина. Он жестом призвал к тишине и заговорил:

— Мы люди свои, нас агитировать не нужно. Нас воспитала Советская власть. Как увидели, что ворвались оккупанты, кое-что закопали в землю. И теперь у нас есть по одной, а у некоторых и по две неотрытые ямы. Сейчас мы обходимся без того, что зарыто в ямах. Я думаю, обойдемся и дальше. В прошлом году партизаны не дали сжечь немцам хлеб, помогли нам убрать и обмолотить. Так что вопрос ясный. Я даю… — он пошептался с женой, та кивнула головой, — двадцать пудов ржи и столько же картошки.

— Правильно, нужно помочь, — раздался голос. — Я отдаю корову. Кормлю ее, как черта, а молока так и нет… Жирная.

Сосед Карпука Иван Корзун дал пятьсот килограммов зерна, тонну картофеля. Комиссар взволнованно жал всем руки.

— Благодарим, друзья, от всего сердца благодарим, — дрожащим от волнения голосом говорил он. — Но мы всего не сумеем сразу взять, нужно помочь нам…

— Зерно отдам мукой: свезу в поселок на мельницу, оттуда вы возьмете сами, — сказал Иван Корзун.

К столу один за другим тянулись крестьяне, они давали расписки-обязательства.

— Запишите, Павел Смольский. Даю полтонны хлеба.

Крестьяне, прежде чем подойти к столу, думали, советовались друг с другом, подсчитывая в уме свои возможности, а потом уже твердо объявляли.

Хорошо, что крестьяне помогут нам отвезти зерно на мельницу.

— Мешки есть у вас? — спросил меня Иван Корзун.

— Нет.

— Что же вы в карманы будете сыпать муку? — нахмурился Корзун, но тут же сказал: — Ничего, мешки найдем, вы только верните их нам.

Я заверил, что вернем. Народ стал расходиться. Вышли и мы с комиссаром. Около крыльца мелькали огоньки крестьянских самокруток. Сзади услышали разговор.

— Куда так торопишься, покури еще, — говорил один.

— Некогда, нужно сегодня насыпать зерно в мешки. Сам знаешь, зерно не в амбаре. Утром на мельницу, — ответил другой.

Я узнал в темноте голос. Это был Павел Смольский.

— Пойдем, помогу…

«Какие люди! — подумал я. — А сколько таких? Тысячи. Таких людей нельзя поработить!»

Иван Корзун привел во двор упирающуюся корову и привязал ее к нашим саням. Через маленькое окошко его дома просачивался тусклый свет коптилки. Там насыпали в мешки картошку.

К саням подходили и клали буханки хлеба, мешки, какие-то узелки. Рядом с санями стоял комиссар и с благодарностью пожимал руки крестьянам. Один старик принес небольшой окорок и бережно положил его в сани.

— Спасибо, отец, — шагнул к нему Родин.

— Спасибо-то спасибо, только вы больше так не делайте: когда беда, так показали глаза, а так и вашего запаха близко нет, — упрекнул старик.

— Перестань, — одернули его со стороны.

— Чего там перестань, ведь свои люди, их и поругать можно, — возразил старик.

— Сообщения с фронта и воззвания вы ведь получаете, — пытался оправдываться комиссар.

— Получать получаем, что ж из этого? Молодежь прочитает, спросишь, а они скажут несколько слов, и все. А если бы сами рассказали, — другое дело. Живого слова ничто не заменит…

— Правильно, отец, мы это учтем, — согласился Родин.

— Вот и учти. Приезжай сам или пришли других, только чтобы поречистее были, — весело проговорил старик.

— Правильные слова, приеду сам, обязательно приеду. Дай руку! — комиссар обнял старика.

Сняв посты, мы поехали в лагерь. Провожать нас вышли многие жители.

Прощаясь с Корзуном, я спросил:

— Вам не родня Корзуны из деревни Крушник? Их две дочери у нас в отряде.

— Знал их родителей, хорошие люди. Наша родня большая… Ну, прощайте, не забывайте нас, приезжайте.

Мороз был небольшой, и мы шли рядом с санями. Комиссар тихонько посмеивался.

— Что с тобой? — не вытерпев, спросил я.

— Нагоняй-то какой я получил! Слышал, как старик отругал?

— Это, дружище, хорошо, что ругают. Значит, наша деятельность для них — свое, кровное дело. Ведь так? Вот в чем смысл. Народ верит нам, старается помочь. Разве это не оценка? А свои ошибки мы исправим.

— Давай поскорее подберем агитаторов в деревню, — ответил комиссар.

В полночь прибыли в лагерь, отдали Коско продукты и фураж. Крестьянам, которые привезли сено, вернули мешки из-под картошки.

— Ну как, сборщики? — с иронией в голосе встретил нас Луньков.

— Прекрасно, Алексей Григорьевич, — ответил комиссар. — Получили нагоняй и еще кое-что.

Родин выложил на стол обязательства крестьян. Начальник штаба просмотрел их и несколько разочарованно протянул:

— Обещания, одни лишь обещания… Что ж, приснятся нам сегодня на голодное брюхо и тонна картошки, и жирная корова, и окорок…

— Будь спокоен, это не сон, — строго сказал комиссар.

— Чудак, я шучу, конечно, — засмеялся Луньков. — Разве я не знаю наших людей, — уже серьезно сказал он.

Сели за стол. Пришел Сермяжко. Комиссар передал ему разговор со стариком.

— Правильно упрекнул старик, — согласился Сермяжко.

— Теперь у нас должно стать законом: нашим агитаторам два раза в месяц проводить беседы в деревнях, — сказал Родин.

Каждый день комиссар с группой партизан выходил в деревни и никогда не возвращался с пустыми руками. Через несколько дней жители окружающих деревень свезли на мельницу пятнадцать тонн зерна.

В отряд продолжали приходить новые люди. Из деревни Кошели прибыл Федор Боровик: немцы начали подозревать его в связях с партизанами, из деревни Сыровадное — Иван Залесский. Пришел в отряд и друг Коско — Иван Гуринович, он также не мог больше находиться в деревне. Всего в отряд вступило за это время тридцать четыре добровольца.

Однажды совсем неожиданно в землянку ввалился наш связной Туркин.

— Прибыл со всей семьей к вам. — Он тяжело вздохнул и присел.

— Что случилось? — с беспокойством спросил я.

— Пришлось за решеткой посидеть. Поехал в Минск, по дороге прицепился ко мне эсэсовец… С трудом выпутался. Местное начальство, видно, все-таки подозревает… Перевели меня на работу в другое место. Новый комендант — заядлый нацист, сразу начал цепляться ко мне. Еле ноги унес.

— Хорошо, что успел уйти, Всеволод Николаевич.

— Я привел с собой в отряд подростка Михаила Терновского из деревни Воробьево, — продолжал Туркин. — Ему четырнадцать лет, семью его сожгли фашисты во время карательной экспедиции. Он только и мечтает попасть скорее к партизанам, получить оружие и мстить оккупантам. Сирота он… Примите его, — просил Туркин.

— Покажи его, — предложил Луньков.

В землянку вошел небольшой курносый паренек. Он был в длинном кожухе, в больших валенках, из рукавов еле высовывались рукавицы. Начальник штаба едва не рассмеялся.

— Прямо некрасовский мужичок с ноготок, — шепнул он, а Терновский своими блестящими глазами серьезно смотрел на нас, щурясь от света и белых стен.

— Здравствуй, боец! — я нащупал его маленькую руку.

— Здравствуйте, — коротко ответил он.

Меня поразил его голос: это был голос взрослого, много пережившего человека.

— Разденься, дружок, — приветливо попросил Луньков, помог Мише снять кожух, затем усадил его рядом с собой.

— Партизанить хочешь?

— Нужно бить фашистов, чтобы не осталось ни одного. — По лицу Миши пробежала тень.

— Ведь ты маленький, сколько тебе лет? — спросил я.

— Мне семнадцать лет, — явно соврал Миша, подтянулся и вопросительно посмотрел на Туркина: тот молчал. — Я хочу воевать, дайте мне винтовку, я отомщу за родителей и братьев, — проговорил мальчик.

— Ведь ты винтовку не донесешь, — сказал Луньков.

— Тогда дайте автомат, я видел, у вас есть, — нисколько не смутившись, ответил Миша.

— Примите, — заступился за него Туркин. — Парень он умный, пригодится.

— Я пригожусь, — спокойно повторил Миша.

— Ладно, дадим тебе автомат, — успокоил я его. — Стрелять умеешь?

— Умею.

— Ездить верхом?

— Это — еще лучше! — повеселев, воскликнул Миша.

— Всеволод Николаевич, будете вместе с ним в конной разведке, — обратился я к Туркину. — Согласны?

Туркин радостно улыбнулся и сказал Мише:

— Видишь, как нам с тобой повезло.

Малев вызвал Ларченко. Я представил ему новых партизан. Туркина он знал раньше, а посмотрев на Мишу, спросил:

— И этого парня?

— Конечно, — ответил начальник штаба.

В тот же день вновь прибывшие в отряд принимали партизанскую присягу. В новом обмундировании, подпоясанный ремнем, в начищенных сапогах, Миша Терновский торжественно прочитал присягу, подтянулся, взглядом обвел выстроившихся партизан и, подняв свой небольшой, крепко сжатый кулак, громко крикнул:

— Клянусь!

В день принятия присяги новым товарищам, вступившим в наш отряд, я рассказал о гражданской войне, о своем участии в партийном подполье и партизанской борьбе в Западной Белоруссии против польских захватчиков. Белорусский народ для меня стал тогда еще ближе и роднее.

Я это говорю вот к чему. На дорогах жизни встречаются не одни успехи и удачи. Очень важно не разочароваться в избранном пути, не потерять веру в свои силы, уметь при любых обстоятельствах сохранять выдержку, не впадать в панику. В партизанской борьбе, когда кругом враги и противник сильнее, иметь самообладание очень важно. Поэтому я и старался привить своим партизанам и подпольщикам эти качества с первых дней их вступления на нелегкий и опасный путь борьбы против немецко-фашистских захватчиков.