1

Наш отряд встречал вторую весну в тылу врага. В прошлую весну еще мало было у нас надежных соседей. Часто приходилось перекочевывать с места на место. Мокрые, голодные партизаны, стараясь скрывать свои следы, пробирались по лесным тропинкам. Гитлеровцы нахально лезли в лес даже мелкими отрядами.

Теперь в отряде насчитывалось уже около четырехсот партизан. Неподалеку стояли другие отряды. Без танков и артиллерии немцы не осмеливались сунуться не только в лес, но и в партизанскую зону.

Над землянками глухо шумели сосны, под ногами хлюпал таявший снег, в воздухе веяло весенней свежестью. Солнечными днями высоко в небе заливались жаворонки.

В первых числах апреля с Большой земли к нам прилетели самолеты. Нам прислали два ротных миномета, два противотанковых ружья, автоматы, патроны, тол, маломагнитные мины, табак и свежие московские газеты.

Я послал Малева и Николаева к Степану Хадыке. Несмотря на разлив, Хадыка и Василиса Гуринович прибыли в лагерь. Они передали нам собранные подпольщиками сведения о противнике и повторили их вечную просьбу: «Дайте взрывчатки, больше взрывчатки!» Теперь мы могли по-настоящему удовлетворить их запросы.

Отдохнув, Хадыка и Василиса повезли для подпольщиков тридцать килограммов тола и двадцать пять маломагнитных мин. Для группы Мурашко мы отправили двадцать килограммов тола и капсюли.

Солнце и ветер окончательно согнали снег. Мы сидели в лагере, отрезанные весенним разливом. Партизаны прочитали все полученные из Москвы газеты и книги и, томясь ожиданием, когда реки улягутся в берега, целыми днями толпились возле землянки радистов. Надоело по ночам ворочаться на нарах, хотелось скорее выйти на боевые операции. Сузился район действия и для конных разведчиков. Со сводками Совинформбюро и воззваниями в дальние деревни с трудом добирались только пешие разведчики.

Усольцев и Малев, используя затишье, обучали партизан стрельбе из минометов и противотанковых ружей.

С хмурым лицом ко мне подошел Иван Любимов.

— Довольно без дела сидеть, — бросил он шапку на нары. — Пора на железную дорогу, подрывать вражеские эшелоны.

— Как ты выйдешь? — спросил я. — Реки не перейдешь, а у мостов засады гитлеровцев.

— Вплавь переправлюсь, а до железки доберусь, — упрямо тряхнул головой Иван.

— А если сам попадешься и людей погубишь? — Я пристально посмотрел ему в глаза.

— Все будут целы, и задание выполним, — уверенно сказал он. — Вы же знаете, к нам в отряд недавно прибыл учитель Павел Рулинский; он поляк, местный житель. Знает все дороги, обещал провести меня по западным районам Белоруссии.

Мы с комиссаром наметили по двухкилометровке примерный маршрут группы. Любимов отобрал партизан. Среди них оказалась и Валя Васильева.

— Ведь ты конный разведчик, — сказал ей комиссар.

— Сейчас на конях нечего делать. Я должна обязательно пойти. За конем моим будет присматривать Миша Терновский.

Остальные подрывники были опытные: Ларионов, Тихонов, Михайловский, Дудкин. С ними пошел и Федор Боровик. Они взяли с собой три заряда толовых шашек, по десять килограммов каждая, и днем покинули лагерь. Им предстояло пройти расстояние около семидесяти километров.

В лагере текла обычная жизнь. Молодые партизаны обучались стрельбе, подрывному делу. Весна была дружная. Реки начали входить в берега.

Через пятнадцать суток подрывники вернулись, промокшие, уставшие, взволнованные. Среди них не было Вали.

— Где Валентина? — заволновались мы.

— Не знаем. Ночью после взрыва эшелона отошли в лес, немцы вели сильный огонь, мы побежали в… потеряли ее, — смотря в землю, угрюмо ответил Любимов.

— Днем искали? — спросил комиссар.

— Искали… Эсэсовцы прочесывали лес… Мы вступили в бой и отступили… Потом опять разыскивали, но все напрасно… — Любимов умолк.

Группа спустила под откос три эшелона, под обломками которых погибло около пятисот фашистов. Упрекать подрывников было не за что. Но — Валя, Валя!.. Искренняя, смелая, веселая… Ларченко ходил стиснув зубы. Он не мог простить себе, что отпустил Валентину на диверсию. Любимов упрекал себя, что согласился взять ее с собой. Весь отряд любил Валю. Многие парни пытались за ней ухаживать, но девушка относилась ко всем одинаково приветливо… Где-то она теперь? Умирает, раненная, в лесу или попала в лапы фашистских извергов?

— Отомстим за Валентину! — скорбно говорили партизаны.

Через несколько дней Любимов опять пришел ко мне и хмуро сказал:

— Разрешите снова пойти на железную дорогу!

— Подожди, присядь.

Я, Кусков и Родин на этот раз решили послать несколько групп. До этого подрывные группы комплектовались только из опытных подрывников. Теперь мы решили включить в группы новичков, а опытных подрывников назначить командирами групп.

— Кто из твоих подрывников может руководить группой? — спросил я Любимова.

— Думаю, все, — ответил он.

Пришел вызванный нами Сермяжко, и мы вместе тщательно обсудили каждую кандидатуру. Создали семь диверсионных групп. Командирами групп, кроме Любимова и Сермяжко, назначили Ларионова, Афиногентова, Тихонова, Шешко и Мацкевича.

Ночью, взяв по две мины, группы вышли на магистрали железных дорог Минск — Барановичи и Минск — Бобруйск. Возвратиться они должны были накануне Первого мая.

Прошло восемь дней. Земля подсохла, стало тепло. Свободные от нарядов партизаны, разостлав полушубки, грелись на солнце. Неожиданно в лагере послышался непонятный, все нарастающий шум. Вскочили и побежали к выходу из лагеря партизаны. Я машинально схватился за маузер, но тут же убрал руку.

— Валя! Валя! — различил я радостные крики.

Партизаны на руках несли Валю, она отбивалась от них:

— Пустите, сумасшедшие!

Наконец она пробилась ко мне.

— Ты жива, Валентина! — От волнения я не знал, что сказать, и радостно прижал ее к груди.

— Что это получается? Не понимаю. Я думала, что меня будут ругать. Ведь это я все прошляпила, а здесь обнимают, — раскрасневшаяся, с влажными глазами говорила девушка.

— Пойдем к комиссару, расскажешь все. — Я взял ее за руку, а комиссар был уже тут.

Чуть ли не все партизаны обступили Валю.

— Когда мы подорвали третий эшелон, нас стали обстреливать — мы в кусты… И тут я, ротозейка, отстала, заблудилась, кричать побоялась и блуждала всю ночь около железной дороги. Услышала немецкий говор — и подальше от него. К рассвету подошла опять к железной дороге, думала, что здесь фашисты не станут искать партизан. Вдруг с той стороны, откуда я пришла, раздалась стрельба. Жутковато стало. Я осмотрелась. На полотне работали ремонтные рабочие. Мелькнула мысль: «Только у них мое спасение». Спрятала автомат, сбросила ватную тужурку, положила за кофточку гранату и смело подошла к рабочим. Они исправляли переезд. Поздоровались. Я сказала, что убежала из своей деревни: там угоняют молодежь на работы в Германию. Взяла инструмент и тоже стала работать. Стрельба все приближалась. Я взглянула на лес и похолодела: из леса выходили эсэсовцы. Они подошли к рабочим и о чем-то стали спрашивать. Рабочие в ответ отрицательно закачали головами, и эсэсовцы ушли обратно. У меня отлегло от сердца. Когда гитлеровцы были уже далеко, один рабочий сказал мне:

— А и побледнела ж ты, доченька!..

Я испугалась, не догадались ли они, что я партизанка. Но тут же быстро нашлась:

— Еще бы не побледнеть. Кому же охота в неметчину ехать… Люди говорят, что спасаться от немцев надо.

— Люди, доченька, правильно говорят, — покачал головой старик и начал расспрашивать меня, откуда я, как попала сюда.

Я рассказала, что теперь пробираюсь к родственникам за город Столбцы.

— Через город, девушка, не ходи, еще попадешь в лапы к этим людоедам; а если все-таки пойдешь, то вымажь лицо, — предупредил меня старик.

— В какую тебе деревню за Столбцами? — спросил другой рабочий. — В той стороне живу, могу провести.

Я растерялась, думаю: «Вот нарвалась». Вижу, врать больше нельзя. Тогда я вынула гранату и отскочила в сторону:

— Я партизанка! А вы советские люди или нет?

— Ты нас не пугай, мы тебе не враги. Нужно было сразу говорить, что попала в беду, — сказал старик.

Я не сводила глаз с эсэсовцев, они шли в том направлении, где был спрятан мой автомат. Старик опять заговорил:

— В эту ночь около станции Колосово вы эшелон подорвали?

Я кивнула. Старик продолжал:

— Говорят, тринадцать вагонов с фашистами смололи в муку.

— Да, это правда, — подтвердил молодой мужчина. — Санитарный поезд прибыл, народ близко не подпускали… Пожалуй, трудно тебе будет выбраться сейчас, девушка. Ведь кругом немцы шастают. Побыла бы до вечера с нами, — посоветовал он.

Я сунула гранату за пазуху.

Время шло мучительно медленно. Я, опасаясь, что меня схватят, все время озиралась по сторонам. Немцы прошли еще два раза мимо нас, но по-прежнему считали меня рабочим-ремонтником.

Под вечер, когда эсэсовцы убрались, я распростилась с рабочими, поблагодарила их. Долго искала свой автомат и, когда нашла, почувствовала себя совсем хорошо. Потом начала добираться до лагеря; и плыть пришлось, и ночевать в лесу, и голодать, и вот я опять дома… — закончила Валя.

— Боевая! — не скрывая своего восхищения, сказал комиссар.

— Наши разведчики никогда головы не теряют, они все такие, — гордый за Валю, проговорил Ларченко.

Валя громко засмеялась. Тут ее нашла повариха Белезяко, обняла и увела с собой.

— Как мой конь? — издалека крикнула Валя.

— В порядке, скучает по тебе, — хором ответили ей разведчики.

Уже совсем тепло. Ожили муравейники, вечерами не дают покоя комары.

Мы решили переселиться из зимнего лагеря поближе к реке. Раскинули летние палатки, для лошадей и коров соорудили изгородь.

Сорока и Мотевосян со своими отрядами перешли дальше по восточному берегу Птичи в леса Пуховичского района. Но без соседей мы не остались: в Воробьевский лес прибыл из бригады имени К. Е. Ворошилова, которой командовал Ф. Ф. Капуста, отряд имени Суворова. Этот отряд насчитывал около пятисот партизан. Командиром его был Леонид Петрович Стефанюк.

Я познакомился с командиром, высоким, подтянутым, молчаливым кадровым офицером Красной Армии. В конце июля сорок первого года его, тяжелораненого, подобрали и выходили местные жители. По нашему совету Стефанюк со своим отрядом переселился ближе к нам. Определили участки сторожевого охранения и секторы наблюдения.

Приближалось Первое мая 1943 года. Одна за другой в лагерь возвращались группы подрывников. Настроение у партизан было приподнятое. Родин провел инструктивную беседу с агитаторами. Подготовили праздничное обращение к населению. Однако пойти в деревню агитаторам не удалось. Меньшиков сообщил, что на станции Старые Дороги выгрузился запасной артиллерийский полк, в город Слуцк стянуто много эсэсовцев и полицейских. Мы решили силы не распылять, временно на боевые операции людей не посылать.

Я поехал к Стефанюку.

— Будем драться, если полезут, — сказал он, выслушав меня.

— Да, видно, они решили испортить нам праздник.

Наш отряд уже продолжительное время стоял в этих районах. Мы изучили местность, познакомились со многими местными жителями. Поэтому работу по разведке мы взяли на себя и регулярно информировали Стефанюка.

Ходить по лесу было еще трудно, хотя дороги подсохли, поэтому на все большие дороги мы выслали сильные заслоны. Конные разведчики объехали большую территорию и предупредили население о надвигающейся опасности. Днем и ночью мы получали сведения о том, что делают оккупанты на станции Старые Дороги.

27 апреля конные разведчики Каледа, Валя и Терновский сообщили, что из Старых Дорог по шоссе в направлении нашего лагеря двинулась колонна противника с полевой артиллерией.

Мы внимательно следили за движением колонны. Около полудня немцы остановились в районе деревни Щитковичи. Отсюда дорога шла на северо-запад, в деревню Обчее, входившую в партизанскую зону. В деревне насчитывалось около ста хозяйств. Была опасность, что фашисты ее уничтожат.

Мы со Стефанюком решили отстоять деревню и встретить противника в двух километрах от нее. Имевшиеся у Стефанюка в отряде две 76-миллиметровые пушки установили по обеим сторонам дороги, замаскировали грудами сухих веток. Начали ждать.

Прискакал Ларченко, крикнул:

— Подходят!

Из-за бугра показались первые немцы Это были разведчики. Они долго смотрели в бинокли и, ничего не заметив, стали спускаться с горки по направлению к деревне, потом повернули на фланг нашего отряда.

— Без команды огня не открывать! — передали по цепи.

Двенадцать гитлеровцев, то и дело останавливаясь и осматриваясь, осторожно продвигались вперед. Вот один, видимо, заметил нас, пригнулся и залег.

— По фашистам! Огонь!

Одновременно ударили пулеметы Тихонова и Оганесяна. Не сделав ни одного выстрела, гитлеровцы замертво рухнули.

— Некому будет сообщить про нас, — меняя диск, улыбнулся Тихонов.

Тишина продолжалась недолго. Из-за бугра показалась цепь, насчитывающая около сотни немцев. Короткими перебежками, стреляя на ходу, они приближались к нам. На фланге отряда Стефанюка враги подошли совсем близко. Там заработали партизанские пулеметы.

Оккупанты, оставив несколько убитых и раненых, поспешно начали отходить в сторону нашего отряда. Здесь их тоже встретили метким огнем. Потеряв десятка два убитыми, каратели отступили.

Скоро они опять показались, осторожно подтягивая орудия.

— Минометами накроем? — заторопился Усольцев.

— Обожди, — сказал я. — Когда начнут бить орудия Стефанюка, тогда и ты начинай из минометов.

Немцы установили на бугре батарею полевых орудий. Вот ударило одно из них — и над нашими головами просвистел снаряд; он разорвался далеко позади. Из кустов сверкнуло пламя. Это открыли огонь пушки Стефанюка.

Возле гитлеровской батареи поднялись два черных столба земли. Было видно, как заметались раненые гитлеровцы.

— Отлично! — крикнул кто-то из партизан.

Начали бить наши минометы. Первые мины не долетели, другие, наоборот, разорвались дальше. Кусков рассердился.

— Бейте и вы! — крикнул он Чернову и Демидову.

Начали стрелять оба противотанковых ружья. Каратели быстро отошли за горку. Три разбитые пушки остались на месте.

— Не думали, черти, что так их встретим! — поднявшись из укрытия, крикнул комиссар.

Из-за горки показалась новая цепь противника.

— Не пройдете, сволочи! — крикнул кто-то.

Вот гитлеровцы спустились вниз и открыли огонь из пулеметов. Мы подпустили врага поближе и сразу ударили из всех видов оружия. Гитлеровцы, несмотря на потери, все же настойчиво рвались вперед.

— Зайди им с фланга! — сквозь шум боя крикнул Луньков Усольцеву.

Тот понял его, кивнул головой и под прикрытием кустов повел свою группу в обход противника. Скоро оттуда дружно заработали ручные пулеметы. Каратели, не прекращая стрельбы, стали отходить.

Потери противника были велики, но на следующее утро он предпринял новые атаки. На нас было брошено не менее восьмисот солдат, поддержанных танками и броневиками. Мы с комиссаром ясно различали в бинокль переправляющуюся через реку Случь группировку около двухсот человек, которая затем, поддерживаемая тремя танками, стала продвигаться по дороге Осиповичи — Бобовня.

Бой был тяжел, и все же к концу дня каратели вновь отступили и ушли за шоссе.

Высланная нами ночью разведка вернулась к рассвету и доложила, что противник убрался в Старые Дороги. Местные жители рассказали разведчикам, что каратели увезли несколько машин с убитыми и ранеными солдатами.

Утром оба отряда встретились в деревне Обчее. Население благодарило уставших партизан, гостеприимно приглашало их отдохнуть и подкрепиться.

Здесь мы отдохнули, привели себя в порядок и подготовились к уходу в лагерь. Лица крестьян, вышедших нас проводить, были озабочены: им не хотелось расставаться со своими защитниками. Поэтому все обрадовались, услышав слова комиссара, что в районе деревни остается отряд Стефанюка.

Скоро наш отряд вытянулся длинной колонной по проселочной дороге. Мы возвращались в лагерь.

Как обрадовались Коско, радисты и партизаны хозяйственного взвода, увидев нас живыми и невредимыми. Они два дня слушали громыхание боя и каждую минуту ждали от нас приказа уходить. Но все кончилось благополучно.

В лагере было оживленно. Партизаны очищали территорию лагеря, мылись, приводили себя в порядок, готовились к майскому празднику.

Мы с комиссаром обсуждали проект праздничного приказа, когда к нам подошел Коско и несколько смущенно заговорил:

— Товарищ командир! Я достал бочонок вина к празднику. Это подарок крестьян нашего сельсовета.

Комиссар оторвался от бумаг, посмотрел на Коско и рассмеялся.

— А обед хороший приготовишь?

— Поварихи меня замучили: то им белой муки надо, то сметаны, то перцу… Даже рассердился…

— Ладно! Мы не пьяницы, а праздник должен быть как праздник. Устроим хороший обед и каждому по сто граммов вина. Только смотри ни грамма больше! И никому никаких исключений, без всякого блата, — шутливо пригрозил комиссар.

— Да ведь люди разные: я и от ста граммов песни пою, а другой, хоть пол-литра выпьет, и ничего, — засмеялся Коско.

— Нет, этим не руководствуйся, — улыбнулся комиссар и уже серьезно добавил: — Еще раз предупреждаю, чтобы всем поровну.

— Будет исполнено, — козырнул Коско.

Партизаны Леоненко, Чернов и Денисевич помогли радистам установить громкоговоритель.

После обеда Сермяжко созвал заседание партийного бюро.

— Набралось много заявлений о приеме в партию, обсудим? — предложил Константин.

— Зачитывай, — согласился Родин.

— Врач Лаврик, Анатолий Чернов, Виктор Маслов рекомендованы в члены партии, Василий Каледа и Иван Сермяжко — кандидатами в члены партии.

Выступавшие характеризовали каждого, подробно разбирали боевые операции, указывали на недостатки, которые надо устранить.

— А что, Иван Сермяжко не твой родственник? — спросил комиссар у секретаря партийной организации.

— Что-то не помню родства, — признался Константин Сермяжко. — В Минской области это распространенная фамилия.

На бюро было решено сегодня же провести открытое партийное собрание и в повестку дня, кроме приема в партию, включить еще вопрос о политической работе среди населения.

К столу президиума подошел Каледа.

— Автобиографию не нужно, мы знаем дядю Васю, — раздались отдельные выкрики.

Каледа несколько обиженно заморгал глазами и заговорил:

— Нет, нужно. Вы молодые, вам полезно послушать… Хоть и не был я в партии, но вся моя жизнь связана с ней. Помню тысяча девятьсот семнадцатый год, Карпаты, местечко Броды. В атаку пошла вся рота, а вернулись только четверо. Среди уцелевших был я и один петербургский рабочий-металлист. Я вцепился ему в грудь и со слезами ярости кричал: «Володя, за что, за что!…» Как будто он был виноват в этой бойне. «Капитал, капитал нас губит…» — ответил он. Постепенно Володя открыл мне глаза. Как только началась революция, я возвратился с винтовкой домой. Воевал с пилсудчиками, с бандами Булак-Булаховича… Потом создавали колхозы… Стареть начал, а в партию так и не осмеливался… — Тут Каледа замолчал, потом добавил: — А дальше вы сами знаете…

Все знали о гибели его жены и сына.

— Теперь, когда коммунисты первыми идут в наступление на фашистов, — продолжал он, — прошу принять меня в члены партии.

— Кто «за»?

Все коммунисты высоко подняли руки.

Сдерживая волнение, Каледа обратился к комиссару:

— А кандидатскую карточку когда получу?

— Только после войны, а до того времени, может, успеем перевести в члены партии, — улыбнулся комиссар.

— Да. До Берлина еще далеко, — согласился Каледа.

Затем единогласно были приняты в члены партии участники обороны Москвы Иван Лаврик, Анатолий Чернов и Виктор Маслов. Иван Сермяжко был принят в кандидаты.

По второму вопросу выступил Родин. Затем Мацкевич отчитался о проделанной работе, и собрание вынесло решение: раз в месяц заслушивать отчеты агитаторов о работе среди населения.

Утром 1 мая стояла теплая, солнечная погода. На березках распустились листочки, от сырой, но уже прогретой земли поднимался легкий пар, небо было безоблачным. Мы с комиссаром и Кусковым обошли шалаши, поздравили партизан с праздником.

Около громкоговорителя столпились партизаны. Они, выглядели по-праздничному: мужчины щеголяли новыми гимнастерками и фуражками, долго хранившимися в вещевых мешках, а женщины, сбросив ватные тужурки и шапки, оделись в платья. Среди разведчиков слышался звонкий смех Вали Васильевой.

Начальник штаба выстроил всех партизан на лагерной площадке. Комиссар зачитал приказ Верховного Главнокомандующего И. В. Сталина:

«За период зимней кампании 1942—1943 годов Красная Армия нанесла серьезные поражения гитлеровским войскам, уничтожила огромное количество живой силы и техники врага, окружила и ликвидировала две армии врага под Сталинградом, забрала в плен свыше 300 тысяч вражеских солдат и офицеров и освободила от немецкого ига сотни советских городов и тысячи сел».

Потом начальник штаба зачитал другой приказ; в нем командование отряда поздравляло личный состав с первомайским праздником и объявляло ему благодарность за боевые заслуги. Партизаны призывались теснее сплотиться вокруг Коммунистической партии и Советского правительства, грудью защищать свою социалистическую Родину и не жалеть для этого сил, а если потребуется, то и жизни.

Торжественно в лесной тишине прозвучал приказ и раздалось долго не смолкавшее «ура!».

После торжественной части все собрались на залитой солнцем поляне. На пенек с гармошкой в руках уселся Саша Бабук, рядом с ним с гитарой примостился Евгений Пиманенко. Он пел шуточные песенки, вызывая веселый смех собравшихся. Но вот гармонь заиграла кавказский танец. Николай Ларченко вихрем понесся по кругу, а партизаны в ритм танца хлопали в ладоши. Гармонь играла все быстрее и быстрее. Николай вертелся, как волчок, а Валя плавно кружилась вокруг него на носочках. Уморившись, они под гром аплодисментов артистически раскланялись и вышли из круга.

Заиграли «Барыню». На середину круга выскочили сразу четверо: Женя Дудкин, Маруся Сенько, Пиманенко и Маруся Воронич. Они залихватски пошли вприсядку. Выступили еще несколько партизан, среди них был Жардецкий с поварихой Марией Белезяко. Все смешались в вихре веселого танца.

— Ты чудак! Она же повар, а ты приволок ее танцевать. А кто же готовить обед будет? — в шутку отчитал Жардецкого Коско и под руку увел Белезяко.

Жардецкий улыбнулся, махнул рукой и под взрыв хохота вышел из круга.

Скоро Коско пригласил всех к обеду. На площадке прямо под деревьями стояли столы, сколоченные из досок и накрытые плащ-палатками и парашютами. На столах было говяжье и свиное мясо, жареная картошка, свежий хлеб.

Партизаны сели, но не начинали есть: чего-то ждали. Из шалаша с ведром в руке показался Коско, с ним Вербицкий и повара. Они начали наливать в партизанские кружки вино.

— Предлагаю поднять тост за нашу победу! — крикнул, поднявшись, Луньков.

— За разгром захватчиков! За советский народ! За нашу славную партию! — ответили ему голоса.

Партизаны с аппетитом принялись за вкусный обед. Подошло время сменять посты. Гавриил Мацкевич, Чернов, Маслов и другие взяли оружие.

— Смотрите, товарищи, будьте начеку, — предупредил я их и, сев на лошадь, поехал проверять посты.

На площадке под нежные звуки вальса кружились десятки пар. Вдруг на середину круга вышел «эсэсовец». Волосы зачесаны на сторону, под носом маленькие усики, широкие галифе засунуты в сапоги.

— Гитлер! — закричали партизаны.

И вправду, ряженый был похож на Гитлера. Я узнал в нем своего адъютанта Малева. Он изображал, как Гитлер руководит своей армией, как, надувшись, мечтает вступить в Москву, как потом, обмотав тряпкой голову и придерживая штаны, бежит прочь от Москвы, подбирается к Сталинграду, затем, придавленный, еле выкарабкивается оттуда и истерически кричит, что уничтожит всех русских. От истерики он, усталый, засыпает, и ему снится новое оружие; проснувшись, лихорадочно шарит за пазухой и, достав оттуда веревку с петлей, замертво падает.

Громкий смех прокатился по площадке. Несколько рук подняли Малева, он сорвал усики, зачесал назад волосы, скинул немецкий мундир и стал снова партизаном.

— Замечательно, Коля! — кричал его друг Назаров.

— Ведь ты прирожденный артист, где учился? — весело тряс руку Малева комиссар.

— В Ленинграде, в кружке самодеятельности занимался.

— А ты попробуй здесь организовать такой кружок, — предложил Родин. — После войны в артисты попадешь.

— Не выйдет. Повеселить товарищей — одно, а быть артистом — другое, — покачал головой Малев.

А я все ходил по лагерю. На сердце у меня было хорошо. Только вчера люди сражались, смотрели смерти в глаза, а сегодня веселятся, радуются, обо всем забыли. Что-то предстоит им завтра?..

Вот прозвучал красивый тенор Шешко: «Реве тай стогне Днипр широкий…» Песню подхватили. Привольный напев украинской песни плавно лился по весеннему бору.

Старинную песню сменила партизанская:

На площадку вышли Жардецкий, Коско и Каледа. Возле них собрались запевалы. Жардецкий прищурил глаза, положил руки на плечи Коско и Каледы и негромко запел:

Старая любимая песня напомнила военные походы. К певцам присоединился комиссар. Спели «Варяга», «Ермака». Потом другая группа запела сложенную самими партизанами песню:

Так проводили праздник Первое мая партизаны, пока дежурный по лагерю не подал команду: «Отбой!». Нехотя разошлись по шалашам.

Лагерь погрузился в глубокий сон. На страже стояли высокий лес, чуть растревоженный мягким дуновением южного ветерка, и партизанские часовые, зорко охраняющие сон своих товарищей.

Первомайский приказ Верховного Главнокомандующего был 2 мая отпечатан на пишущей машинке в трехстах экземплярах.

Партизаны вышли в села, чтобы обнародовать приказ. Главной трудностью, как и раньше, оставалась связь с Минском.

Мы вызвали Анну Воронкову.

— Анна, в Минск поедешь?

— Конечно, — ответила она. — Листовки отнести?

— Да. Но ведь с каждым днем в Минск все труднее проходить.

— Зато и мы с каждым днем все опытнее, — возразила она.

Воронкова ушла и вскоре вернулась, одетая, как городская жительница. В руках у нее была плетеная корзинка. На дно мы положили листовки, прикрыли их тонким слоем сена, затем положили полтора десятка яиц и кусок сала, завернутый в немецкую газету, а сверху опять сено. Мы снабдили ее также и пропуском на обратный путь. Это было необходимо, так как иногда случалось, что связных одного отряда задерживали партизаны другого отряда и, пока шла проверка, проходило много времени. Поэтому каждый отряд снабжал своих людей пропусками с печатью отряда. Образцы пропусков имелись во всех соседних отрядах. Свой пропуск связной оставлял на последнем пункте партизанской зоны, а при возвращении вновь забирал его с собой. Для связных, приходящих из гарнизонов противника, мы оставляли пропуска на контрольных пунктах.

Тщательно осмотрев снаряжение Анны, я разрешил трогаться в путь. Анна села в подводу. Чернов и еще один партизан должны были доставить ее на последнюю заставу в деревню Озеричино.

Через два дня Чернов с товарищем возвратились. Они привезли с собой незнакомую женщину.

— Галина Киричек, — протянула она мне руку и улыбнулась темно-карими цыганскими глазами.

— Киричек, — повторил я. — Нет, я хоть и не видел вас, а знаю…

О Гале мы с комиссаром уже много слышали. Ей около тридцати лет, полная, с крупными чертами лица, одета скромно — в юбке и жакете, затянутом шнурком, в черных туфлях, на плечи наброшен серый шелковый платок с бахромой. Голову обрамляют черные как смоль волосы — будто и впрямь цыганка. Говорит с резко выраженным украинским акцентом.

Галя кратко рассказала про себя: муж — командир Красной Армии, до войны они жили около Бреста, с первых дней войны расстались; судьба его неизвестна. После занятия немцами западных областей Белоруссии Галя сама сожгла все свои вещи: «Уси попалила, щоб воны гадам не попали» — и, переехав в Минск, поселилась в оставленной эвакуированными минчанами комнате. Минское подполье привлекло Галю к партизанской работе.

Когда мы остались одни, Галя доложила, что руководитель подпольной группы на заводе имени Мясникова инженер Красницкий просит назначить встречу 20—25 мая.

— А он сумеет выйти из города? — спросил я.

— На два дня сможет отлучиться, — подтвердила она. — Так и велел передать вам.

Я назначил Красницкому встречу на 23 мая в партизанской зоне, в деревне Песчанка. Начальник штаба Луньков выписал Галине и Красницкому пропуска. Отдохнув, Галина выехала утром, нагруженная продуктами и листовками.

В это время мы с начальником штаба и комиссаром составляли новый план выхода диверсионных групп на железнодорожные магистрали. Ближайшая железная дорога была в сорока километрах от нас — это Минск — Бобруйск, а в восьмидесяти километрах — Минск — Барановичи. Диверсионные группы должны были весь этот длинный путь пройти по труднопроходимым болотам с тяжелым грузом взрывчатки. По многим местам днем идти было невозможно: вблизи гарнизоны противника.

Если раньше, когда эшелоны противника ходили со скоростью шестьдесят километров в час, было достаточно пяти-шести килограммов тола, в особенности под уклоном, чтобы пустить под откос паровоз и двадцать — двадцать пять вагонов, то теперь, когда эшелоны ходят с меньшей скоростью, приходится увеличивать заряды до двенадцати — пятнадцати килограммов и посылать больше людей. Маленьким группам легче проскочить незамеченными, но зато требуется больше времени, чтобы заложить заряд. Большим же группам труднее просочиться незамеченными, зато в случае опасности они могут вступить в бой с охраной и выйти победителями.

Посоветовавшись с подрывниками Сермяжко, Иваном Любимовым, Шешко а другими, мы решили создать двенадцать групп по пятнадцать человек и вооружить каждую группу ручным пулеметом.

Через пять дней из Минска возвратилась Анна и привела в лес Веру Зайцеву, жену Гуриновича. Она была беременна и никак не хотела оставить Минск; много сил пришлось потратить, чтобы уговорить ее. Окинув взором лагерь, Вера спросила:

— Где мой муж?

Комиссар, поздоровавшись с ней, сообщил, что он ушел на железную дорогу подрывать вражеские эшелоны. Вера долго смотрела ему в лицо, затем тихо проговорила:

— Может, погиб? Скажите. Я хочу знать правду, какая бы она ни была…

Малев повел ее к женщинам, а мы с комиссаром позвали Анну в штабную землянку. Она рассказала, что руководитель подпольной группы инженер Матузов также хочет встретиться со мной и просит, чтобы Анна принесла побольше антифашистских листовок. Матузов сообщил, что в Минске усилился террор. Родин подробно расспрашивал Анну и записывал новые факты для листовок.

Я выбрал то, что могло интересовать Центральный Комитет партии и военное командование, и послал радиограмму в Москву. 10 мая 1943 года получил ответ:

«Вышлите группу в район озера Палик для встречи группы Козлова, которая направляется в ваше распоряжение».

Встречать группу вышли партизаны во главе с Малевым. Через несколько дней Малев привел прибывших.

— Кто из вас Градов? — спросил один из них.

Я отозвался.

— Капитан Козлов, Александр Федорович, с шестью бойцами прибыл в ваше распоряжение, — четко отрапортовал он и показал рукой на стоявших чуть в стороне шестерых молодцов.

Я подошел к ним и поздоровался. Прикладывая руки к пилоткам, они представились: Иван Сидоров, Михаил Маурин, Павел Грунтович, Гавриил Щетько, Иван Шевченко, Иван Сабуров.

— Газет принесли? — спросил комиссар.

— Принесли, и книг целый мешок, — ответил Козлов и стал угощать нас папиросами.

Я всматривался в загорелое, мужественное лицо Козлова, блестящие черные глаза. Из-под расстегнутой телогрейки сверкал орден Красного Знамени.

Вскоре мы с комиссаром ближе познакомились с Козловым и его бойцами. Большинство из них были белорусы, уроженцы окрестностей Минска, с первых дней войны воевавшие на фронте. Козлов рассказал, что бойцы прошли боевую подготовку для партизанских действий.

— Двенадцатого мая тысяча девятьсот сорок третьего года вылетели самолетом на запад. Из-за шума моторов «Дугласа» почти не было слышно слов. Бойцы объяснялись главным образом жестами.

Темнело. Самолет набирал высоту. Чувствовалось приближение линии фронта. В ушах слышался треск — это от разреженного воздуха; где-то в стороне блеснули луч прожектора и зарево пожара. Уклонились влево, и больше ничего не было видно. Но вот инструктор, сопровождавший десантников, сообщил, что линия фронта позади. Самолет стал снижаться. В воздухе находились уже пятый час. По времени должны быть у места назначения. Но самолет идет все дальше. Смотрим вниз. В стороне вправо — большие костры. Вспоминаю сигналы. Это наши, сомнений нет.

Самолет разворачивается и идет на снижение. Внизу блеснула вода — это озеро Палик. Вот сирена-гудок — приготовиться. Подходим к обеим дверям дружно, двери открыли. Холодной сильной струей хлестнул воздух. Высота четыреста метров. Мы приготовились к прыжку. Три частых гудка — это значит «Пошел!». И мы, как горох из мешка, один за другим вывалились из дверей самолета и через двадцать пять секунд были уже на земле… Два дня отдыхали на базе бригады «Дяди Коли», а четырнадцатого мая выступили на соединение с вами. В пути встретились с вашей группой, — закончил Козлов.

Комиссар попросил Козлова рассказать, как живет Москва, как трудятся советские люди…

Козлов стал рассказывать. Партизаны, затаив дыхание, слушали и радовались, что рабочим удалось эвакуировать ценнейшее оборудование фабрик и заводов из районов, занятых противником. Партизаны долго расспрашивали Козлова о «катюшах», о новых танках, самолетах. Партизаны-москвичи опасались, нет ли разрушений в столице, и называли улицы, даже дома.

— Теперь уже гитлеровская авиация не осмеливается показываться над Москвой, — закончил свой рассказ Александр Козлов.

Мы решили, что вновь прибывшие товарищи должны провести беседы с крестьянами, и утром они вместе с нашими партизанами и комиссаром отправились по деревням.

К полудню в лагерь вернулся Меньшиков.

— Задержали немецкого полковника и офицера-летчика, — доложил он.

— Где?

— В деревне. Приехали они на грузовой машине вместе с женщинами и двумя детьми. Полковник, насколько я понял, требует, чтобы его отвели к командиру.

— Поезжай и привези его, — сказал я.

Меньшиков вскочил на коня и поскакал обратно. Я нашел Карла Антоновича, и мы вышли за линию лагеря.

Спустя некоторое время послышался гул мотора, а вскоре показалась и машина. На ступеньках кабины по обеим сторонам с автоматами в руках стояли Леоненко и Назаров. Я поднял руку, и машина остановилась. Открылась дверца, вышел немецкий полковник. Он был в новенькой форме.

— Гутен таг, камараден! — приложил он руку к фуражке.

С другой стороны кабины вылез с автоматом через плечо капитан немецкой авиации. Он также по-военному отдал честь. Карл Антонович сказал им, что я командир отряда. Летчик молча отдал автомат. Полковник начал снимать с себя пистолет, его примеру последовал и летчик.

Я спросил, что они намерены делать. Добрицгофер перевел мой вопрос и, сразу же повернувшись ко мне, сказал:

— Они больше не хотят воевать за Гитлера и поэтому сдают оружие.

— Передай, что тех, кто добровольно переходит на нашу сторону, мы не обезоруживаем, — сказал я.

Карл Антонович перевел, а я наблюдал, какое впечатление произведут на них мои слова. Я с расчетом оставил им личное оружие, чтобы они больше верили нам. Два немца, вооруженные пистолетами, все равно опасности для нас не представляли.

Слушая Карла Антоновича, полковник становился спокойнее. Своими тонкими пальцами он сжал мою руку и начал что-то быстро говорить, но, вспомнив, что я не понимаю по-немецки, повернулся к Добрицгоферу.

— Полковник говорит, что не ошибся, веря в советских людей. Он благодарит вас за доверие, — переводил Карл Антонович.

Полковник и летчик слегка поклонились. Полковник опять начал говорить и показал на кабину машины. Только теперь я увидел двух смуглых женщин. Одна из них была очень красива. Там же были два взъерошенных малыша.

— Полковник говорит, что привез двух женщин-евреек и надеется, что партизаны их приютят, — сказал Карл Антонович.

В знак согласия я кивнул головой и пригласил всех в лагерь.

Партизаны подходили поближе, рассматривая неожиданных гостей.

Мы расположились в шалаше. Добрицгофер спросил, не хотят ли немцы пообедать. Они отрицательно покачали головами. Полковник достал свои документы и начал рассказывать.

Ему в 1943 году исполнилось сорок пять лет. Его отец был офицером. Сам он участник первой мировой войны на русском фронте; потом кончил военную академию. До осени 1942 года руководил в Гамбурге противовоздушной обороной, потом был переведен в Минск на ту же работу. В Минске ему пришлось побывать в Тростенецком лагере смерти, видеть массовые казни, и он понял, что является слепым орудием преступников. Начал искать выход. Как начальник противовоздушной обороны он имел доступ всюду. Зайдя в гетто, он встретил там свою гамбургскую знакомую Эльзу. Она призналась ему, что хочет бежать к партизанам, и попросила его помощи. Она говорила с ним столь откровенно потому, что знала его близко и верила, что он не выдаст. И он, конечно, не выдал ее СД. Но сначала запретил ей и думать о бегстве.

— Спроси полковника, почему он не разрешал ей бежать к партизанам, — попросил я Добрицгофера.

Карл Антонович перевел мой вопрос.

Полковник ответил, что боялся. Думал, партизаны убьют ее. Но когда над Эльзой и ее сестрой нависла угроза расстрела, полковник решился любой ценой спасти их.

— Почему он спас их? Ведь фашисты тысячами расстреливают евреев, — спросил я.

Когда Добрицгофер перевел мои слова, полковник покраснел. Он пояснил, что не является нацистом и их человеконенавистническая идеология ему чужда. Он сказал, что любит Эльзу и поэтому решил спасти ее.

Я поинтересовался, как он познакомился с летчиком.

Летчик кратко рассказал. Ему дали задание разбомбить деревню, но, разведав, что там нет военных объектов, он прилетел с бомбами обратно. Командир подразделения назвал его ослом и отправил в Минск на расследование. Летчик рассказал об этом полковнику, и они долго откровенно говорили друг с другом.

— Как они выехали из Минска? Пусть подробно расскажут, — сказал я Карлу Антоновичу.

Полковник рассказал.

Узнав, что эсэсовцы готовятся к погрому, они решили действовать. У полковника был шофер, которому он мог довериться, но тот находился в командировке. Тогда он вызвал дежурную машину, пригласил из подразделения летчика, и они оба поехали в гетто. Там взяли женщин и детей, и машина выехала на шоссе.

Шофер оказался членом гитлеровской организации молодежи. Он начал было предупреждать об опасной близости партизан, но полковник приказал ему молчать и ехать дальше. Как только машина свернула с шоссе на проселочную дорогу, шофер бросил руль и пытался бежать. Тогда полковник пристрелил его, сам сел за руль, и они приехали в деревню, где их и задержали наши разведчики.

Летчик рассказал, что его брат, майор, служит начальником снабжения соединения, находящегося на орловском направлении. Брат нацист. На мой вопрос, знает ли он, где находятся военные склады, летчик сообщил, что может их показать на карте, так как не раз бывал там.

Я показал немцам на отведенный для них шалаш и отпустил их. Затем позвал Малева и приказал организовать охрану, но так, чтобы не бросалось немцам в глаза. Потом пригласил женщин. Сначала они сильно волновались, но вскоре успокоились, а через некоторое время один из мальчиков уже забрался к Карлу Антоновичу на колени. Женщины рассказали то же, что и офицеры. Затем, помолчав, Эльза заговорила особенно горячо и быстро.

— Что она говорит? — спросил я Карла Антоновича.

— Она сказала, что полковник культурный и очень хороший человек, что она знает его с детства, что в его семье нет ни одного нациста. Она беспокоится, не будут ли партизаны мстить близкому ей человеку.

— Ничего ни с ним, ни с ней не случится. Поясни им, что мы воюем против фашизма, а не против немецкого народа, — сказал я.

Женщины, выслушав, поклонились и вышли.

— Как ты на это смотришь? — спросил я Карла Антоновича.

— Весьма все необычно, но, мне кажется, провокацией не пахнет, — отвечал он. — Мы еще раз проверили документы полковника и капитана. Они не вызывают сомнения.

Я написал обстоятельную радиограмму в Москву. Вскоре получил дополнительные вопросы. Вызвал полковника и снова опросил его. Материалы опроса сообщил в Москву. Получил распоряжение — обоих немцев держать отдельно и ждать указания.

Вблизи шалаша немцев мы поселили Карла Антоновича, Назарова и Леоненко, чтобы те следили за ними. Оба офицера скоро освоились в лагере. Полковник начал усердно изучать русский язык.

Через несколько дней он пришел ко мне и поздоровался по-русски, а затем попросил переводчика. Вызванный Добрицгофер перевел мне его слова. Полковник просил поверить ему, что не только любимая женщина заставила его прийти к нам. Это решение постепенно зрело в течение ряда лет, и только теперь он его осуществил.

Прошло еще немного времени. И вот снова у меня полковник со словарем в руках. Вместе с ним и летчик.

— Как решите мой вопрос? — по-русски спросил полковник.

— Какой вопрос?

— Пустите меня воевать, нельзя без дела сидеть, — перелистывая словарь и подбирая нужные слова, сказал он.

— Воевать вам не придется, а без дела вы, как вижу, не сидите: изучаете русский язык; это вам пригодится. Читали ли вы русских классиков — Пушкина, Лермонтова, Толстого?

Полковник понял мой вопрос, но ответить у него не хватило слов. Я позвал Карла Антоновича. Он перевел ответ полковника: тот говорил, что читал, но мало, и в свою очередь спросил, читал ли я Шиллера и Гёте?

— Ты ему скажи, что Гёте, Шиллера, Гейне и других немецких классиков у нас читают даже школьники.

Полковник ответил, что Гейне у них читать запрещено, но он этого поэта тоже ценит и любит.

— Когда я ехал сюда, к вам, партизанам, в моей памяти вновь и вновь всплывали две строки Гейне:

Вдруг горячо заговорил летчик Ганс.

— Ганс говорит, — переводил Карл Антонович, — что он только здесь, в России, понял, какой чумой является фашизм, как он подрывает культуру не только других наций, но даже и самого германского народа. Ганс считает, что он очень виноват перед русскими, хотя воевал против своей воли. Теперь он хочет искупить вину, просит, чтобы его пустили на боевые операции.

Я внимательно посмотрел на летчика и подумал: «Не собирается ли он удрать?»

— А вы знаете, как опасна партизанская война? — спросил я.

— Знаю, — ответил капитан, выслушав перевод Добрицгофера.

— Но я не боюсь и в борьбе докажу, что я не нацист.

— Хорошо, — сказал я. — Усольцев возьмет его.

Как только Карл Антонович перевел это, Ганс сорвал со своей головы фуражку и погоны и бросил их под ноги.

— Раньше мы думали, что Москва будет нам могилой, а теперь хотели бы стать достойными такого почета — попасть в Москву.

Тогда я достал из сумки радиограмму и попросил Карла Антоновича перевести ее. В радиограмме говорилось, что как только будет возможность, немецких офицеров переправят на самолете за линию фронта. Полковник принялся расспрашивать о Советском Союзе, а Ганс благодарить за то, что его возьмут на задание.

Впоследствии я убедился, что не ошибся, пустив немецкого летчика на боевую операцию. Ганс до последнего дня пребывания в отряде добросовестно выполнял все распоряжения командиров и, хорошо зная порядок несения немцами охраны, во многом помог нашим подрывникам. Он оказал помощь и Карлу Антоновичу в составлении и переписке воззваний к немецким солдатам.

Спустя три месяца я получил радиограмму с указанием доставить немецкого полковника, летчика и прибывших с ними женщин в Червенский район, куда за ними прибудет специальный самолет.

В последний вечер пребывания немцев в нашем лагере мы с комиссаром пришли к ним в палатку. Полковник уже довольно хорошо говорил по-русски. Он прочитал нам из Пушкина:

Ганс, узнав, что на днях их отправляют в Москву, пошел к подрывникам. Он тепло и сердечно прощался со своими новыми друзьями — партизанами группы Ларионова.

 

2

Ночью меня разбудил адъютант Малев. Он говорил негромко, стараясь не потревожить спавшего рядом комиссара:

— Товарищ командир! Срочное донесение!..

Зыбкое пламя зажигалки освещало его лицо и шевелящиеся губы:

— В Песчанку прибыли люди из Минска.

— Двое?

— Да. Мужчина и женщина. Прикажете лошадь оседлать?

— Двух! И комиссар поедет. Я сам разбужу его…

Малев ушел. Он унес с собой неяркий свет зажигалки, и ночь показалась мне еще более темной. Я толкнул рукой створки окна. В землянку ворвалась прохлада, потянуло приятным запахом смолистой хвои.

— Как ты думаешь, это Галина и Красницкий? — приподнявшись, спросил комиссар. Оказывается, он не спал.

— По-видимому, они. Едем! — ответил я.

Мы вышли из землянки. В темноте негромко позванивали стремена оседланных Малевым лошадей.

Мы вскочили в седла… Отдохнувшие лошади бежали резво. Иногда снизу от земли вылетали короткие искры. Это подковы лошадей высекали огонь о камень.

Ночь стояла теплая, пахучая. Такие бывают в Белоруссии обычно в конце мая. Казалось, что под этими яркими звездами нет войны, что мирно и тихо отдыхают в селах люди после трудового дня.

Где-то слева и справа от дороги должны были быть деревни, но ни одного огонька не видно: идет второй год войны, и у людей нет керосина…

— Смелая эта Галина. Молодец! — проговорил комиссар, поравнявшись со мной. Мне почему-то показалось, что он улыбается. — Помнишь, как она со своими вещами расправилась: «Уси попалыла, щоб воны гадам не попали…»

Приехав в Песчанку, мы быстро разыскали дом, где остановились товарищи из Минска. Галина представила нам своего спутника и снова, как в день нашей первой встречи, улыбнулась.

— Ну что ж, приступим к делу, — наморщив лоб, предложил Красницкий. — Я доложу обстановку, если что неясно — спрашивайте.

Простое добродушное лицо инженера располагало. Он старался держаться по-военному, говорил коротко и случайно оброненное «доложу обстановку» выдавало в нем человека, знакомого с армейской жизнью.

На заводе имени Мясникова ремонтировали вагоны и паровозы. Красницкий хорошо знал устройство и оборудование завода. Рассказывал он просто, но убедительно, с необходимым минимумом технической терминологии, понятной людям и не работавшим на заводе.

Сразу стало ясно, что сердце завода — это колесно-механический цех. Здесь были сосредоточены три специальных токарных станка фирмы «Дортмунд», карусельный станок «Кинг», второй карусельный станок французского производства, пресс мощностью до шестисот тонн и другое ценное оборудование.

— Присмотрелись к заводским рабочим? — спросил я.

— Народ разный, — не сразу ответил Красницкий. — В большинстве люди новые. Судьба привела на завод железнодорожников из Белостока, Бреста и других городов западных областей Белоруссии. Также есть люди, не имевшие раньше ничего общего с заводом и вообще с железнодорожным транспортом. Они работают только ради того, чтобы избежать угона в Германию. Осталось несколько кадровых рабочих, пришли некоторые специалисты с других заводов. Эти и «учат» новичков, как нужно работать. На отремонтированных нами колесах далеко не уедешь. Завод работает не на полную мощность. Вредим оккупантам сколько можем: практикуем переточку под посадки центров колес вагонных осей, неправильно изготовляем шестерни для кранов, допускаем переточку поршневых колец, оси колес выпускаем с кривизной. Шеф завода Фрике не специалист. Когда обнаруживается недоброкачественная работа, я ему объясняю это отсутствием квалифицированных рабочих. Рабочие часто «болеют», помогают свои врачи. Про это вам, наверное, рассказывали Гуринович и Воронков.

— Рассказывали… Значит, хотите взорвать оборудование колесно-механического цеха?

— Да. Если мы выведем из строя этот цех, то выпуск продукции прекратится… Но нам потребуется взрывчатка…

Красницкий внимательно посмотрел на меня, потом на комиссара и, словно стесняясь своей просьбы, добавил:

— И порядочно. Хватит ли ее у вас?

Я улыбнулся. Время, когда мы были стеснены в боеприпасах, миновало. С Большой земли нам регулярно доставляли на самолетах взрывчатку, оружие, боеприпасы. Наш отряд был хорошо оснащен. Сразу же подумал: «Надо будет рассказать об этом не только Красницкому. Пусть наши люди, оставшиеся в тылу врага, знают, что страна помнит о них и делает все, чтобы у них было чем воевать с врагом».

По взгляду, который бросил на меня Родин, я понял, что такая же мысль пришла и ему. Он сказал Красницкому:

— Дадим столько, сколько нужно… Видимо, подпольные группы слабо информированы о том, как помогает нам страна. А ведь труженики тыла проявляют большую заботу о партизанах Белоруссии. С Большой земли мы систематически получаем оружие и боеприпасы, продовольствие и одежду, обувь и медикаменты, литературу, даже рации. Вот восьмого мая «Советская Белоруссия» опубликовала письмо трудящихся Чкалова и Медногорска белорусским партизанам. В нем говорится, что на средства, собранные жителями этих городов, приобретены и посылаются в дар партизанам Белоруссии звено самолетов, сорок пять винтовок, три автомеханические мастерские, продукты, аптечки, белье, обмундирование.

«Трудящихся городов Чкалова и Медногорска, — говорилось в этом письме, — отделяет от вас, наших братьев и сестер — белорусских партизан и партизанок, огромнейшее расстояние, но, несмотря на это, мы чувствуем неразрывную, кровную связь с вами.

Наш боевой союз прочен и непоколебим. Доблестные успехи белорусских братьев — это наши успехи. Наши трудовые успехи и победы — это ваши победы» [3] .

— Как видите, дружба народов советской страны является могучим источником непобедимой силы партизан в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками. Расскажите об этом людям. Тогда у них будет больше уверенности в победе… Ну а со взрывчаткой умеете обращаться?

— Член нашей группы Григорий Подобед служил в саперных частях. Он с этим делом знаком. Справимся…

— А если прислать его к нам на пару деньков? На переподготовку. А?

— Очень хорошо. Подучит тогда и других.

Мы назначили срок взрыва завода. Трудность состояла в том, что завод работал в две смены. Взорвать станки в рабочее время нельзя — пострадает много людей. Значит, нужно найти человека, который сможет пройти на завод в нерабочее время, в перерыве между сменами. А завод усиленно охраняется. Как проникнуть в цех?

— Я постараюсь достать пропуск, — сказал Красницкий и пояснил: — Директор завода Фрике — человек недалекий, в производстве ничего не смыслит. Больше всего боится, как бы его на фронт не угнали. Мне он доверяет. Через него я получу круглосуточный пропуск…

— Нет ли возможности организовать на заводе вторую подпольную группу? — спросил комиссар.

Красницкий подумал и твердо ответил:

— Хороших людей много. Попытаемся. Да есть ли нужда в этом?

— Безусловно! Ведь как могут развернуться события? Предположим, диверсия осуществлена, оборудование взорвано. Кого потянут в СД? Разумеется, тех, кто работал на этих станках. Значит, этим товарищам и их семьям необходимо тотчас же после взрыва оставить город. Все подозрения надо будет направить на них… А новая группа уже в цеху. Ясно?

— Пожалуй, правильно. Новая группа будет готовить новую диверсию. Так?.. Только как доставить тол в город?

— А он уже там. Вот командир объяснит…

Я дал Красницкому пароль и адрес Бориса Петровича Велимовича, которому мы недавно переправили партию взрывчатки.

Красницкий и Галина заторопились: пора собираться в обратную дорогу.

— Как у вас с документами? — поинтересовался комиссар.

— Въезд и выезд из города, насколько нам известно, контролирует СД…

— Э-э! — махнул рукой Красницкий и рассмеялся: — Пустяки. Документы они мне сами выдали. Есть пропуск, с которым я уже ездил в Слуцк за продуктами. Есть и такая штука… — И Красницкий вынул из кармана железнодорожную повязку.

Мы условились о новой встрече. Я еще раз предупредил Красницкого и Галину: действовать разумно, осторожно, беречь себя и, если на кого-либо из членов подпольной группы падет малейшее подозрение, немедленно со всей семьей уходить в отряд.

Александр Козлов и его товарищи быстро освоились и начали ходить на задания. Уже работавший ранее в тылу противника (в кампанию против белофиннов), Козлов за короткое время успел и здесь отличиться: с группой подрывников пустил под откос два эшелона, недалеко от Минска разбил две легковые машины. Одновременно, вместе с Меньшиковым, он искал человека, через которого можно было бы узнать, когда и куда ездит Кубе, кого он посещает, как он охраняется. Эти данные были нужны отряду для приведения в исполнение приговора белорусского народа над Кубе. Нужен был также человек энергичный, хорошо знающий Минск, но которого мало бы знали в городе. Такого у нас в отряде не оказалось. Тогда я послал радиограмму в Москву. Через несколько дней получил ответ, что необходимого человека в ближайшее время пришлют.

И вот возле деревни Песчанка ночью закружил самолет. Из него выпрыгнули три парашютиста и было выброшено семь парашютов с грузом. Москва прислала нам еще две рации и радистов Губарева и Янковского. Третьим был Иван Андросик.

Только что улетел самолет, как со стороны Минска вновь послышался гул моторов. По звуку узнали: немецкие. Неожиданно над приемочной площадкой повисла осветительная ракета. Послышался свист падающих бомб. Вздрогнула земля. Один самолет отделился от звена и начал бомбить деревню. Со звоном посыпались стекла в окнах. На дыбы становились испуганные лошади. От бомбы загорелся сарай. На улице начал собираться народ. Мы успокоили людей и бросились тушить пожар.

Рассвело. Возле догоравшего сарая я увидел Андросика и взял его под руку. Перебрались в лагерь и там поговорили.

Андросик до войны работал старшим преподавателем в Минском Краснознаменном танковом училище. В первые дни войны с училищем эвакуировался в глубь страны.

— В городе меня никто не знает, так как мало в нем жил. Есть у меня в Минске родственники, думаю их разыскать… Разве в Минске нет ваших подпольщиков? — спросил он.

Я подумал: стоит ли новому человеку, еще не знающему местных условий, рассказывать о наших людях и смогут ли они в чем-либо помочь ему. Вспомнил, что у нашей поварихи Марии Сенько два брата жили в Минске на нелегальном положении. Много раз Анна и Максим Воронковы и Гуринович искали их, но тщетно. И я рассказал о них.

— Если не найдете родственников, сможете ли еще у кого-нибудь остановиться в городе? — спросил я.

— Я думаю, найду, — коротко ответил Андросик.

Он подробно расспросил у Марии Сенько, где нужно искать ее братьев Владимира и Константина, что им надо сказать. Через два дня Андросик выехал на задание. До Озеричино партизаны отвезли его на подводе, оттуда Хадыка завез Андросика к Исаеву в совхоз «Сеница», а Исаев организовал ему переход в Минск.

Вместе с Андросиком мы послали Анну Воронкову, чтобы она к назначенному сроку привела в условленное место руководителя подпольной группы Матузова. Через два дня я, Малев и Чернов выехали на лошадях в Колодинский лес близ Минска. К утру достигли леса и, осмотрев местность, остановились на восточной опушке, стали ждать.

«Придет или не придет?» — думал я. Было уже около двенадцати часов. Беспокойные мысли лезли в голову: «Целы ли еще наши работники? Не попалась ли Анна в дороге эсэсовцам?»

Вот со стороны деревни Распутье показалась Анна. Она шла медленно, осматриваясь кругом. Когда она приблизилась к нам, в ста метрах позади нее показался мужчина.

— Здравствуй, Анна! — бросился я ей навстречу.

Подошел Матузов, высокий, стройный блондин. Я сразу узнал его по описаниям товарищей. Мы присели под сосной.

Матузов рассказал о себе. Он уроженец Витебской области. В 1918 году вместе с отцом вступил в сельскохозяйственную коммуну «Свобода». Потом Кузьма Лаврентьевич выехал в Витебск и работал на заводе. В 1921 году поступил в Белорусский государственный политехнический институт. С первых дней войны — на фронте. Тяжелораненым попал в лагерь военнопленных. С незажившими ранами бежал и кое-как добрался до Минска, где при помощи знакомых нашел свою семью.

— Ну, а о том, как я связался с вашими партизанами, вы сами знаете, — закончил Матузов.

— Как ваша группа?

— Увеличивается понемногу, — ответил Матузов и охарактеризовал некоторых, недавно принятых в группу минчан.

Больше других беспокоила нас Феня Серпакова — связная между Матузовым и полковником Соболенко из «корпуса самообороны». Я подробно расспрашивал о ней.

— Женщина она надежная, только чересчур смелая, — как-то неопределенно отозвался он о ней.

— Чересчур? Чересчур смелая, — значит, неосторожная, — повторил я. — А это большой недостаток для подпольщика.

— Я давно ее знаю. А в подполье без риска нельзя. Из всей группы лишь я один знаком ей, и если ошибся, то поплачусь один, — закончил Матузов.

Он помолчал, видимо, вновь и вновь взвешивая все, что было известно о Фене Серпаковой.

— Она только что сообщила, — нарушил молчание Матузов, — что полковник «корпуса самааховы» Соболенко передаст партизанам два бронированных автомобиля. Так называемые «самооборонцы» хотят себя реабилитировать.

— Соболенко вас знает? — спросил я.

— Феня ничего про меня не говорила.

— Тогда хорошо… В «корпусе самообороны» есть своя подпольная группа, в ней состоит начальник штаба, майор, — сказал я, имея в виду майора Евгения. — Вы оставайтесь в стороне, а Серпакова пусть работает с ним. Надо добиться, чтобы весь «корпус самообороны» перестал служить оккупантам. Пусть Соболенко как начальник отдела пропаганды сделает так, чтобы каждое подразделение знало о перешедших на нашу сторону «самооборонцах». Мы со своей стороны тоже постараемся.

— Сделаем, — кивнул головой Матузов. — В моей группе еще два новых члена — женщины. Они работают в СД.

Я недоуменно посмотрел ему в лицо. Он улыбнулся:

— Вас пугает их место работы? Но ведь мы выполняем ваше же требование — подпольщики должны всюду иметь своих помощников… Так ведь? Мы помним также, что разные советские люди разными путями приходят к активной борьбе. Вот, например, Капитолина Гурьева. В начале войны она решила податься в глубь страны. По дороге насмотрелась, как немцы с самолетов бомбили и расстреливали бегущих женщин и детей. Уйти далеко не успела и вернулась в Минск. Город разбит, работы нет. Походила, походила без работы, да жить как-то надо. Пошла на биржу труда. Немцы видят — девушка молодая, хорошенькая, чистенькая, послали ее в столовую. Когда Гурьева пришла на работу, то только тут поняла, куда попала, но уходить уже было поздно.

Матузов опять помолчал немного.

— Теперь Гурьева живет со мной в одном доме. Придя раз домой, я застал ее у жены плачущую. Расспросил. Она больше не хотела работать на оккупантов и решила лучше покончить с собой, чем видеть их кровавые дела. Я подумал, что это провокация, и вместе с женой начал следить за ней. Подозрительного ничего не было. К нам Капитолина стеснялась больше заходить, но видно было, что мучается она. Вскоре она познакомилась с такой же одинокой девушкой, как и она, Ульяной Козловой. Я их проверял два месяца. И вот однажды поговорил с Капитолиной откровенно, сказал, что не умирать надо, а мстить фашистским извергам. Дал ей почитать ваше воззвание. Печальные глаза девушки сразу прояснились. Она крепко пожала мне руку: «Теперь я нашла свою дорогу, можете рассчитывать на меня, и за свою подругу, Ульяну, я ручаюсь».

Я верил Матузову, он произвел на меня впечатление человека с большим жизненным опытом, умеющего распознавать людей.

— Еще раз проверь и действуй, — сказал я.

— С их помощью эсэсовцы полетят у нас в воздух, — проговорил Матузов и попросил взрывчатки.

Подрывного материала в городе было мало. У Велимовича имелся тол только для группы Красницкого. Забирать маломагнитные мины у Мурашко тоже не следовало: он сам в них остро нуждался. Оставалась только Василиса Гуринович, она доставила тол в Минск, но где сейчас находится этот тол, я не знал.

— Придется обождать, — сказал я. — Со взрывателями могу ознакомить сейчас. — И я достал тол, маломагнитную мину и капсюли.

Вскоре Матузов хорошо усвоил несложную науку и остался доволен минами.

— Эти маломагнитки для нас прямо сокровище. Положил мину — и точно знаешь, когда она взорвется.

— Получите и маломагнитки, и тол, — заверил я его.

Затем мы условились о новом пароле, с которым к Матузову придет наш человек указать, где взять взрывчатку, и мы простились.

В лагере было оживленно. Несмотря на ранний час, партизаны не спали. Возле огороженного жердями скота суетился потный Иосиф Коско.

— Откуда этот скот? — спросил я начальника штаба.

— Только ты уехал, как разведчики сообщили, что около Белой Лужи на ночь остановились немцы, которые угоняют захваченный у жителей скот. Медлить было нельзя, и я послал Меньшикова с группой партизан. Убив двух гитлеровцев и семь полицейских, они принесли их оружие и пригнали пятьдесят восемь коров.

Я приказал выяснить, у кого из крестьян близлежащих деревень отняты коровы, и возвратить их крестьянам.

Возни с распределением отбитого у грабителей скота нам хватило дня на три. Около сорока коров осталось в лагере.

Через пять дней из Минска вернулся Андросик. Ему посчастливилось: он разыскал своего родственника Николая Фролова, у которого и пробыл эти дни. Фролов помог ему найти братьев Сенько; они нигде не работали. Однако их документы были вполне исправны. Братья хотели уйти в отряд, но Андросик посоветовал им остаться в городе и следить за Кубе. Они охотно согласились. У Владимира и Константина Сенько не было оружия, они попросили дать им пистолеты и гранаты.

Андросику не удалось найти людей, которые непосредственно соприкасались бы с генеральным комиссариатом, где работал Кубе. Он был очень расстроен.

— Не переживай, задачу ты уже выполнил немалую. Условился в отношении связи? — спросил я.

— Для связи с отрядом в деревню Озеричино из Минска придет связная Катя Карпук. Группа, я думаю, будет действовать. Может быть, и я еще вернусь в Минск. Правда, в последний день за мной начали следить какие-то субъекты, пришлось заметать следы. Неужели меня узнали? — задумался Андросик.

Меня вызвали из шалаша, и я увидел перед собой незнакомого плотного, широкоплечего мужчину средних лет. Его светлые глаза пытливо изучали меня, словно старались заглянуть в душу.

— Григорий Подобед. От Красницкого.

— Приехали получиться? Вы со взрывчаткой работали?

— Приходилось. Хотя теперь в этом деле много нового. Подучиться не мешает.

— Кто будет взрывать? Сами?

— Да.

— Тогда вот что. Подрывники наши отдыхают. Познакомлю позже. А сейчас пойдемте обедать. Расскажите мне о минских делах…

Мы шли по узкой лесной тропинке. Партизанский лагерь дремал. Вернувшись с ночного задания, партизаны отдыхали. На крышах землянок сушились сапоги, в шалашах видны были автоматы. Вкусно пахло свежим хлебом.

— А вы живете добротно, — похвалил Подобед. — Фашисты в городе наклеили листовки: «На кочках, мол, сидят партизаны, оборванные, грязные…» А у вас тут баня, парикмахерская, пекарня…

— По-разному бывает, по-разному. Бывает, что и похуже, чем на кочках, — сказал я. — Интересно, что они наклеят после вашей операции?.. Кстати, у вас все готово, чтобы уйти после взрыва? Кто еще должен покинуть город?

— Юрий Вислоух и Виктор Глинский. Это мои помощники в механическом. А может, и не понадобится? — с сомнением протянул Подобед. — Посмотрим, как там будет…

— Напомните Красницкому, что это приказ, — строго сказал я. — Семьи переправить на день раньше…

Подобед по-военному отрапортовал:

— Есть! Будет выполнено!..

Он прожил в лагере недолго. Подрывники ознакомили его с новыми минами. Он быстро усвоил все и мог теперь сам научить подрывному делу других.

В тот день, когда Подобед собирался возвращаться в Минск, мы снова встретились.

— Словно заново родился, — сказал он. — Здесь чувствуешь себя хозяином. А там — раб. Стоят над тобой с палкой… «Рус, рус, давай!» Быстро они этому научились, сволочи…

Лицо его вдруг потускнело.

— И радуешься, и болит сердце… Какие станки в цехе, вы бы посмотрели, товарищ командир! — Подобед задумался.

— А взрывать надо, ничего не поделаешь!

Я проводил Подобеда до границы лагеря. Он говорил мне о своих товарищах, о своем отце — старом мастере завода. Говорил с таким воодушевлением, что мне на какой-то миг показалось, что Подобед забыл о партизанском лагере, думает, что возвращается после работы домой и мирно беседует с товарищем о заводских делах…

Я слушал его и верил: задание он выполнит отлично.

2 июня 1943 года в лагерь прибыли Григорий Подобед, его отец и помощники, вместе с ним работавшие в механическом цехе, — Юрий Вислоух и Виктор Глинский. Первый из них ушел из города вместе с семьей.

— Удачно? — спросил я Григория.

— На станках нашего цеха никто уже больше не сможет ремонтировать фашистам колеса для вагонов. А какие станки были! На этом заводе я проработал двадцать лет. Помню, как их установили. У карусельного станка «Дортмунд» сам работал. Сколько радости было тогда! Ведь мы заплатили за него тридцать тысяч рублей золотом, а за «Кинг» — пятьдесят тысяч. А теперь своими руками… — ответил отец Григория, сжав кулаки.

Стоявшие вокруг партизаны молчали. Многим вспомнились первые пятилетки, когда капиталисты за оборудование драли с нас по три шкуры.

— Нельзя иначе, отец, — сказал я. — Ведь на этих станках ремонтировались вагоны, которые везли на фронт снаряды, пушки, танки — смерть нашим воинам, горе и слезы мирным людям, женщинам, старикам, детям.

Мы с Подобедом ушли в мою землянку, и здесь он подробно рассказал, как был осуществлен первый крупный взрыв в Минске.

После того как Подобед возвратился из нашего лагеря в Минск, группа Красницкого начала готовиться к взрыву. Красницкий и Глинский взяли взрывчатку у Велимовича и принесли ее на квартиру Красницкого.

— Куда положим? — забеспокоился Глинский.

— Спрячем в развалившемся доме, — сказал Красницкий.

В это время неожиданно в дверной замок вставили ключ и повернули его. Оба товарища оцепенели. Дверь открылась, вошла хозяйка дома Елизавета Петровна Сумарева. Красницкий поспешно сунул развязанный пакет под кровать, мысленно проклиная себя за оплошность.

— Что прячешь, Георгий? — строго спросила Елизавета Петровна.

— Да так, хлам, — буркнул Красницкий.

— Ты не считай меня наивной. Я давно догадываюсь, что вы что-то готовите. Один раз подметала твою комнату, смотрю, в самом углу прогнулась доска, я ее нажала, а под ней что-то белеет. Глянь, а это листовка. Прочитала ее, обрадовалась — наша. Не хотела нарушать после этого твоего спокойствия, ничего не сказала.

— Так вот ты какая, Петровна! — Красницкий схватил ее в объятия и поцеловал.

— Вы от меня можете скрывать или не скрывать, — улыбнулась она, — это ваше дело, но, если нужна будет помощь, можете рассчитывать на меня.

— Хорошо, Петровна. Здесь у нас взрывчатка, не знаем, куда ее положить, — еще не оправясь от волнения, сказал Георгий.

— Если доверяете мне, я спрячу ее так, что ни одна фашистская собака не найдет, а сами сможете в любое время взять, — предложила Сумарева.

Красницкий вопросительно посмотрел на Глинского, закрыл дверь и, достав из-под кровати пакет, вручил его хозяйке.

Она спрятала тол на чердаке в голубятне.

Вечером собрались все члены подпольной группы и обсудили, как пронести взрывчатку на завод. Эту работу взялись выполнить Глинский, Подобед и Красницкий. Тол был разделен на три равные части. Чтобы Глинский и Подобед не заходили на квартиру Красницкого, Елизавета Петровна передала им тол в условленном месте.

В обеденный перерыв пронести на завод взрывчатку было невозможно: в будке торчал сам начальник охраны, и охранники тщательно всех обыскивали. Надо было поступать иначе.

Рано утром, пристроив под ремень брюк четыре шашки тола, Красницкий застегнул пиджак, посмотрел в зеркало — все в порядке. Широкими шагами он вышел из дома. Подойдя к заводу, Красницкий немного обождал у контрольной будки и, когда подошли Подобед и Глинский, открыл двери.

В будке находились два эсэсовца, в стороне сидела огромная овчарка. Проверили документы, один эсэсовец скользнул руками по карманам Красницкого, а тот спокойно заговорил с ним по-немецки о том, что видел сейчас вблизи завода двух подозрительных людей и опасается: не партизаны ли?

Эсэсовцы так же бегло ощупали карманы Подобеда и Глинского и выскочили из будки осмотреть прохожих. Трое друзей прошли беспрепятственно в цех. Принесенный тол Красницкий спрятал в станине станка.

И вот наконец мины заложены. В каждой мине по два капсюля. Если один не взорвется, взорвется второй. Но теперь весь вопрос в том, когда взорвать. В рабочее время — погибнут свои. Остаться незаметно на ночь? Но вечером эсэсовцы обходят все цехи с собакой. Подобед в то время работал в утреннюю смену.

— Может, неделю обождем? — спросил его Красницкий.

— Не могу больше ждать, да и опасно: вдруг обнаружат.

Уходя после работы домой, Подобед сказал Красницкому:

— Готовь утром семьи к выходу в лес.

Рано утром Вислоух, Глинский с семьями и старик Подобед вышли за город.

Григорий Подобед шел по улице неторопливо — так меньше волнуешься. Каждый шаг — новые мысли.

Все ли предусмотрено? А вдруг мины обнаружены? Ерунда! Красницкий предупредил бы… А что, если в цехе охранники? Ничего, смелее, Григорий! Помнишь, что говорил комиссар? «Разумно и осторожно!» Значит, так и поступай сегодня…

Подобед подошел к контрольной будке и открыл дверь.

Охранники удивленно посмотрели на часы, внимательно прочли протянутый пропуск. Придирчиво ощупали карманы.

Подобед был спокоен:

— Ремонт. Арбайт. Шеф Фрике приказал!..

Охранники закивали головами. Да, да! Шеф давал такое указание. Это хорошо, что рус аккуратен, служба фюреру требует аккуратности.

Подобеда пропустили. Он не спеша пересек двор.

Войдя в цех, поднял светомаскировочные шторы на окнах. Подошел к станку. Все в порядке. Нет! Надо закрыть двери… Только он подумал об этом, как в цех вошли эсэсовцы…

Большая собака, оскалив пасть, бежала к нему.

Подобед похолодел при мысли о возможном провале. «Неужели пронюхали? Или кто предал?.. Пистолет? Эх, не успею достать из сапога. Собака не даст…»

Овчарка стерегла каждое его движение, злобно рычала.

Пальцы машинально чиркнули спичку. Подобед закурил, хотел было опереться о станину, но, почувствовав под рукой масленку, решил смазать станок.

Он делал это старательно, беззаботно насвистывая песенку. А губы повиновались плохо, вместо свиста получалось какое-то шипение.

Эсэсовцы подходили медленно, и Григорий с облегчением вздохнул: «Утренняя проверка». Он засвистел увереннее, старательнее начал тереть паклей станину. Деланно улыбнулся:

— Смазываю. Работать будет лучше, гут!

— Гут! Гут!

Обойдя цех, эсэсовцы ушли. Подобед подождал немного, потом подошел к двери. Тяжелые кованые сапоги стучали уже далеко.

Он запер дверь. Закурил. Затем приподнял крышку, нашел фитиль зажигательной трубки, приложил к ней горящую сигарету. Убедившись, что фитиль загорелся, подошел к станку Глинского и сделал то же самое.

Посмотрел на часы — до взрыва осталось двадцать минут. Все выполнено. Теперь уходить. Открыть окно и прыгнуть…

Еще давно, когда отец приводил его на завод, подросток Гриша Подобед иногда через окно вылезал из цеха на железнодорожное полотно, убегая отсюда прямо в поле. Вот и сейчас он должен проделать этот путь…

Он встал на подоконник, открыл окно, осмотрелся. Никого не видно.

Подобед последний раз обвел глазами цех. Сердце его сжалось от боли. Здесь он начинал свою трудовую жизнь. Все так знакомо и привычно. Ряды станков… Залитый маслом пол… Григорий придет сюда после победы. Он поставит новые станки, и все будут работать на благо народа.

Подобед, взяв в правую руку пистолет, просунул голову в квадрат оконной решетки. Потом плечи…

Сколько раз мальчиком легко проскальзывал он через эти переплеты! Почему же теперь они стали такими узкими?

«Черт возьми, вырос же я с тех пор! Эх, об этом и не подумал! В мышеловке! Все пропало! Что делать?» Вдруг пришла мысль: «Стать бы теперь мальчиком! Всего на одну лишь минутку!»

Григорий рванулся, напрягая все силы. В глазах потемнело, боль, как ножом, резанула плечи, легким не хватило воздуха.

И вдруг дышать стало легче. «Ура! Вылез!»

Он оттолкнулся от подоконника и спрыгнул на землю…

Пройдя овраг, Подобед свернул влево и пошел через поле. Дойдя до канавы, по краям которой росли березки, остановился передохнуть. Еще раз взглянул на часы:

«Время! Сейчас детонаторы сработают!» Он смотрел в сторону завода. Уже поднималось солнце. Даль была затянута сероватой дымкой тающего тумана.

Золотом отсвечивали окна его цеха. Вон они, в том углу здания. И вдруг из этих окон метнулось неживое белое пламя, вырвался, клубясь, черный дым. Глухой грохот нарушил тишину летнего утра…

Подобед быстро зашагал к синеющему впереди лесу. Там его ждали разведчики отряда.

После диверсии Красницкий продолжал работать на заводе. Взрыв был сильный: вылетели окна и двери, повредило крышу, развалилась стена. Большие куски чугуна от разрушенных станков валялись кругом. О восстановлении станков нечего было и думать.

В городе много говорили, что на заводе имени Мясникова взорван цех, а иные утверждали, что взорван весь завод. Немцы расклеили по городу большие плакаты, где объявлялась премия в 200 тысяч рублей тому, кто поможет разыскать лиц, совершивших диверсию на заводе. Премия эта так и осталось невыданной.

Когда все участники этой диверсии были отправлены в лес, Красницкий посоветовал своему шефу Фрике проверить, кто из колесного цеха в отпуске. Фрике похвалил Красницкого за преданность интересам Германии и позвонил в СД. Когда работники СД, побывав у Глинского, Подобеда и Вислоуха, увидели оставленные квартиры, они решили, что диверсию совершили эти трое, и ранее арестованный рабочий Зубин был вскоре освобожден.

Красницкий начал создавать на заводе новую подпольную группу. В нее вошли кладовщица Кунцевич, фрезеровщик Маньковский, бухгалтер Линкевич и рабочий Бурак.

Спустя месяц после первого взрыва комсомольцы токарь Шиманский и слесарь Кухта, работавшие от бригады «Дяди Васи» — Воронянского, — в воскресенье взорвали готовый к выходу паровоз и передвижной мост, соединяющий вагонные цехи. Красницкий еще до этого узнал от своих людей, что Шиманский и Кухта ведут антифашистскую работу; они же о нем ничего не знали.

Шиманский и Кухта после диверсии ушли в отряд, а Красницкому пришлось отложить на несколько дней взрыв дополнительной котельной, который он подготовил совместно с Маньковским. Эта операция была совершена ими только в конце сентября. Котельная должна была вступить в строй с наступлением холодов и давать пар кузнечному цеху. Красницкий принес мину в соседнее с заводом помещение, а оттуда по крыше она была доставлена в котельную и заложена под котлом.

Взрыв произошел ночью, котел был выведен из строя. Однако немцы делали вид, что на заводе ничего не случилось. Между тем они усилили слежку за всеми русскими: подсылали шпионов, следили за их квартирами. И все же подпольные группы оставались неуязвимыми.

После того как была организована группа инженера Жигало, Красницкий решил уйти в отряд. Зная, что СД, как правило, арестовывает людей в их жилищах, он за месяц перед уходом переехал из квартиры Сумаревой на другую квартиру.

И вот однажды к Сумаревой нагрянули работники СД. Они тщательно перевернули и обшарили все в комнате Красницкого, но ничего не нашли. Красницкий, предупрежденный Сумаревой, на работу не пошел и через два дня был в отряде…

Григорий Подобед, Глинский и Вислоух были включены в группу подрывников. Уже через два дня они пошли с Любимовым на железную дорогу уничтожать вражеские эшелоны.

Женщины помогали на кухне, а отец Григория быстро подружился с Коско. Они где-то нашли наковальню, и старый металлист начал ремонтировать повозки, делать гвозди для ковки лошадей.

И боевая и трудовая жизнь в лагере била ключом. Теперь каждый день на железную дорогу выходила одна из групп подрывников. Родин вместе с радистами ежедневно принимал сводки Совинформбюро, печатал их и через разведчиков и связных распространял среди населения.

 

3

Вечером я вызвал Михаила Гуриновича, и мы поехали в деревню Песчанка на очередную встречу с его сестрой.

Василиса вместе со Степаном Хадыка прибыли почти без опоздания. Моросил дождик, и мы вошли в избу.

— Привезли хорошие новости, — снимая дождевик, сказала Василиса. — Встречалась с майором Евгением, он познакомил меня с Феней Серпаковой. Она давно около «самооборонцев» вращается… Почему вы мне об этом раньше не сказали? — и Василиса погрозила мне пальцем. — Майор Евгений подготовил два броневика для перехода к вам. Их экипажи — это бывшие наши военнопленные, насильно загнанные в «корпус самообороны». Я говорила с ними, и они обещали выехать в следующую пятницу. Надо нам успеть исправить мосты в партизанской зоне. Они просят встретить их на шоссе Минск — Слуцк, южнее Валерьян; пароль «Волк», отзыв «Овец не режем».

— Как ведет себя Соболенко? — спросил я.

— Хочет свою шкуру спасти. Работает с нами потому, что чувствует близкий крах гитлеровцев.

— А майор Евгений?

— С ним дело сложнее: он кажется искренним. Во всяком случае воли у него гораздо больше… А Феня — настоящая сорвиголова. Вчера ей нужно было встретиться с Соболенко. Она пошла к нему домой, там его не оказалось. Тогда она пошла прямо в штаб «корпуса самообороны». А ведь в штабе всяких людей полно…

— Да, это безрассудно, — подосадовал я и спросил: — А вообще, что она за женщина?

— И смелая, и надежная, — уверенно ответила Василиса. — Если попадется — не выдаст.

— Верю вам, Василиса Васильевна, но ей, очевидно, нужно постоянное руководство.

— Необходимо, — поддержала Василиса и продолжала рассказывать новости: — Кое-что узнала про Кубе. Он опять стал ездить в свою резиденцию — совхоз «Лошица»; обычно приезжает туда по воскресеньям утром; весь день рыбачит и собирает ягоды. Но там взять его трудно. Охрана — сильнейшая. А в городе всегда вереница машин его сопровождает, причем все машины одинаковые и трудно узнать, в какой сидит этот гад…

— А дорога из Минска в совхоз открытая? — раздумывая, спросил я.

— Да. Нет ни одного кустика, вокруг сплошные поля, кое-где, правда, к дороге подходят посевы озимых, они уже поднялись.

— Где вы храните ту взрывчатку, которую я вам дал в прошлый раз?

— Хорошо спрятана в городе. А что, понадобилась?

— Отдайте ее Фене Серпаковой. Она знает, кому отнести. Только предупредите ее, чтобы не бегала с толом по городу, и пусть познакомит вас с руководителем группы.

— Будет выполнено, — заверила Василиса Васильевна. — А на заводе Мясникова славно поработали!

— Раненые есть?

— Ни одного, — ответила Василиса, и я почувствовал еще больше уважение к подрывникам.

— А арестованные?

— Есть один.

— Кто такой? — стараясь не выдать своего волнения, спросил я.

— Зубин.

Мне сделалось легче. Красницкий не упоминал такой фамилии. Значит, в группе предательства нет.

Я простился с Василисой Васильевной и уехал в лагерь, а Гуринович остался с ней.

В лагере я разыскал комиссара, передал ему услышанное от Василисы Васильевны.

— Нужно попробовать захватить Кубе, — спокойно сказал он. — Пойду я сам.

— Нет, Иван Максимович, без тебя найдутся люди. Разве ты не доверяешь нашим партизанам?

Мы долго выбирали, кого послать. Здесь нужно было быть человеком не только смелым и находчивым, но и хладнокровным, способным трезво оценить обстановку. Послать на эту операцию многих мы не могли. Им негде будет укрыться. Наконец остановились на Козлове.

— Маленькая группа Козлова лучше сможет действовать, — сказал комиссар.

Мы позвали Козлова и развернули перед ним карту.

— Сможете на этой дороге уничтожить три легковые машины? Но только так, чтобы ни один пассажир в них не остался живым. Местность открытая. Пойдете маленькой группой.

Брови у Козлова сдвинулись. Несколько минут он молча изучал карту.

— Сделаю все, что смогу, — просто ответил он.

— По этой дороге обычно ездит Кубе, — тихо сказал Родин.

— Как ящерица, буду ползти, но выполню задание, — оживился Козлов.

— В бойцах своих уверен? — спросил комиссар.

— Как в самом себе!

— Итак, решено: в пятницу вечером необходимо быть на месте. — Я встал и подал Козлову руку.

На подготовку оставалось два дня, а дорога была далекая — восемьдесят километров.

Под вечер ко мне в шалаш, где находился и комиссар, пришел Козлов с четырьмя партизанами своей группы. Все вооружены автоматами и маузерами, на поясе у каждого по две гранаты. Мы внимательно осмотрели оружие и обмундирование. Все было в безупречном состоянии. Партизан ждали запряженные лошади, чтобы провезти их через партизанскую зону.

Подводы тронулись. Мы с комиссаром проводили отъезжающих. За лагерем простились.

— Здесь мой орден и письмо семье. Если не вернусь, после войны домой перешлете. Не вскрывайте, пока не убедитесь, что я погиб. — И Козлов вручил мне пакетик.

— На счет этого будь покоен, Александр Федорович… — напутствовал я его, но голос мой сорвался, и я замолчал.

— Мы знаем, куда идем, — сказал Козлов и пожал нам руки.

Он сел на подводу и, схватив у возницы кнут, ударил по лошадям. Мы вернулись в шалаш, сели за стол и несколько минут молча смотрели на лежащий перед нами аккуратно перевязанный пакет Козлова — его завещание… Утром меня разбудил Андросик:

— Пришла из Минска Катя, — доложил он. — От Фролова, связная.

— Катя Карпук, — отрекомендовалась она звонким голосом.

Восемнадцатилетняя девушка с тонкими чертами продолговатого лица, румяными щеками, голубыми глазами, темно-русыми волосами, Катя произвела на нас впечатление боевой и смышленой девушки.

Разговорились. Катя передала нам слова Владимира Сенько о том, что они ждут оружие и хотят действовать в ближайшее время. Они собираются уничтожить офицеров СД.

— Каким образом? — спросил я.

— Способ найдут! Ребята толковые. Ведь уже год живут нелегально, и никто их не может поймать, — гордо ответила она.

— Выдержанные хлопцы, голову в петлю без нужды не сунут, — подтвердил и Андросик.

— Хорошо, дадим им пистолеты. А сумеете доставить оружие в город?

— Доставлю, — уверенно тряхнула головой Катя.

— Если схватят, замучают… — начал я.

— Зачем вы мне об этом говорите, я сама знаю. — Лицо девушки покраснело: ей показалось, что в ней сомневаются. — Постараюсь, чтобы не схватили, а на всякий случай научите меня стрелять.

«Кажется, Катя не из тех, которые бросают слова на ветер», — подумал я и спросил, удалось ли ей поступить на работу. Оказалось, что нет…

— Братья Сенько нигде не работают, и вы тоже… Как же живете?

— Много ли нам нужно! — проговорила девушка, и легкая тень смущения пробежала по ее лицу.

Я оглядел ее потрепанный жакет, выцветшее ситцевое платьишко. Было ясно: Катя, как и братья Сенько, жила тем, что продавала вещи. Но ведь этого надолго не хватит… Вместе с ней и Андросиком я пошел на склад выбрать оружие. В город нужно было послать уже испытанное, абсолютно безотказное, чтобы в критический момент оно не подвело.

Верхом на лошадях мы выехали из лагеря на небольшую поляну и здесь стали проверять выбранные нами пистолеты. Отобрали три самых лучших.

Теперь Кате нужно было возвращаться. Я подал ей приготовленный пакет с двадцатью тысячами марок.

— Это передайте Владимиру Сенько. А он уже будет знать, как распорядиться…

Я тревожился: сумеет ли она доставить в город пистолеты, пятьсот патронов к ним, деньги и воззвания — и для большей безопасности направил ее через переправочный пункт Исаева. Дал его адрес, она собрала все в один узел, и Чернов повез ее в Озеричино… Оттуда Хадыка доставит Катю в совхоз «Сеница».

К Валерьянам в назначенный срок я выслал сильную группу Усольцева для встречи «самооборонцев». Через два дня группа возвратилась ни с чем.

— Как резал волк овечек, так и режет по-прежнему, — намекая на пароль, выругался Усольцев.

На следующий день утром прибыла Василиса Васильевна. Лицо ее было посеревшим, измученным… Я понял, что случилось несчастье.

— Погибли, все до одного погибли! — со слезами проговорила она.

— Неужели предательство?

— Убеждена в этом. Но как узнать, кто предатель?

— Расскажите по порядку, что вам известно, — попросил я.

— Все было подготовлено и предусмотрено до мелочей, — рассказывала Василиса Васильевна. — Шоферы броневиков завели моторы и выехали на дорогу. Здесь их встретили три танка и открыли по ним огонь. Броневики не сдались, начали бой. Они подбили один танк, но остальным удалось поджечь броневики. Тогда солдаты выскочили из броневиков и стали кидать в танки гранаты… Ни один из солдат не сдался живым.

— А Соболенко?

— Соболенко сам приехал потом на место боя… — ответила Василиса Васильевна.

— А вам не кажется, что Соболенко ведет двойную игру? — спросил я ее.

— Его я не подозреваю… Ведь он сам предложил эти броневики!

Я задумался. Весь экипаж погиб… Как узнать теперь, с кем они сговаривались. Может, Соболенко, желая доказать немцам свою преданность, сам состряпал провокацию?

— Держитесь с Соболенко настороже, — сказал я Василисе Васильевне. — Пусть с ним работает только Феня Серпакова, но вы и ее предупредите…

— Конечно, предупрежу, — кивнула она.

— Нет ли у вас новостей из совхоза «Лошица»? — спросил я. — Мы послали туда товарищей, но они почему-то долго не возвращаются.

— Ничего нового не слышала. Если бы Кубе был убит, я бы знала. Сведения о поездках Кубе в Лошицу были точные.

— Люди направлены смелые, закаленные, они не пропадут, — успокоил я Василису, и мне самому от этих громко сказанных слов стало немного легче.

Василиса Гуринович пошла обратно в Минск.

Они возвратились грязные, усталые и сильно обросшие, с потемневшими лицами. Впереди шел Козлов. Я поспешил ему навстречу. Остановившись в трех шагах, он отрапортовал:

— Товарищ командир, вся группа прибыла в лагерь, — затем приумолк и упавшим голосом закончил: — Задание не выполнено. По указанной дороге нужные нам машины не проезжали.

— Успокойся, Александр Федорович, не ты же в этом виноват, — сказал я и спросил: — Почему так долго задержались?

— Не могли раньше, — ответил он и смущенно спросил: — Вы письмо мое не раскрывали?

— Нет, конечно.

— Хоть это хорошо! — обрадовался он.

Они умылись, привели себя в порядок. Затем собрались в моем шалаше. Тут мы с комиссаром и узнали подробности похода.

От Озеричино они пошли пешком между Михановичами и Колодищами. Чуть было не наткнулись на полицейских, но, быстро сманеврировав, ползком перебрались через железную дорогу и замели свои следы.

С наступлением темноты группа достигла деревни Большое Сцыклово, находящейся в полукилометре от лагеря смерти Тростенец. Иван Сидоров пробрался в деревню и постучал в окно крайней избы. Приготовив автомат, стал ждать. В дверях показался пожилой мужчина. Сидоров вызвал его во двор и спросил, есть ли в деревне немцы. Немцев не было, но стоял полицейский гарнизон.

Брать проводника было опасно: проводник мог оказаться предателем; вокруг много гарнизонов противника, отпустишь проводника, а он донесет… Тогда трудно будет ускользнуть.

Сидоров вернулся к товарищам. Группа пошла дальше. Идти ночью по незнакомой местности, среди вражеских гарнизонов было нелегко. Шевченко, шедший первым, слегка стукнулся лбом о какую-то постройку. Все сразу залегли. Услышали фырканье лошадей, неподалеку послышался немецкий говор. Стало ясно, постройка эта — немецкая конюшня.

Тихонько поползли в сторону, в темноте нарвались на проволочное заграждение. Козлов пополз вдоль забора и, найдя пролом, провел всю группу.

От ползанья по сырой земле промокла одежда, партизаны сильно озябли. Ускорили шаг. Минск в восьми километрах, а кто в ближайших деревнях — неизвестно. Шевченко и Грунтович пошли в разведку и огородами вывели товарищей.

Впереди Красное Урочище — военный городок оккупантов. Обойти его невозможно: слева непроходимое болото и река Свислочь.

— Пойдем краем, — прошептал Шевченко.

Козлов приказал спрятать автоматы под тужурки. Долго раздумывать не приходилось: скоро рассвет. Козлов предупредил: не допускать ни малейшего шума, в любую минуту быть готовыми к бою.

Козлов и Сидоров шли впереди: то и дело останавливались, присматривались и прислушивались. Мысль одна — не наскочить в темноте на часового или патрулей: тогда все пропало. Но обошлось благополучно. В одном месте им удалось в шестидесяти метрах проскочить мимо часового и выйти на западную окраину Красного Урочища. Идти стало легче. Гарнизон остался позади. Быстрым шагом группа вышла к деревне Малявка. Опять провели разведку. Все спокойно. Без шума прошли и эту деревню. Следующая деревня Дворище. Здесь ночевали немцы. Козлов с группой осторожно обошли Дворище и вышли к Свислочи. Уже недалеко и совхоз «Лошица» — место их задания.

Вот уже начало светать, а идти еще с километр. Здесь, пожалуй, самый опасный участок пути. А тут со стороны военного городка Козырево, что в пятистах метрах от них, одна за другой взлетели три ракеты. И партизанам пришлось ползком добираться до реки. Берега покрывал густой туман. В болотах кричали какие-то птицы. Раздеваться было некогда, и партизаны по вязкому берегу бросились к воде.

Грунтович и Шевченко поплыли на другой берег, за ними Бачила, Козлов и Сидоров.

Выбравшись из реки, партизаны сели, вылили из сапог воду. Мокрые, прозябшие, они упорно двигались вперед. Перед ними свекольное и помидорное поля, рядом проходило шоссе.

Здесь требовалась еще большая осторожность. Партизаны без малейшего шума подошли к шоссе и залегли.

Козлов быстро нашел подходящее для засады место. Это был небольшой малинник. Здесь, видимо, была когда-то яма для картошки, но она давно обвалилась и заросла малиной. От шоссе она находилась в восьми метрах: бросать гранату отсюда было бы очень удобно.

Скоро вся группа перебралась в яму. Козлов определил каждому место и задачу. Всех трясло от холода. Хотелось курить, но об этом не могло быть и речи, да и табак отсырел.

По шоссе прошла охрана. Со стороны совхоза послышался лай собак и мычание коров. Начался день.

Козлов поднял голову и вздрогнул: над его головой висели спелые ягоды. Если кто-нибудь придет их собирать — все пропало. Козлов от обиды прикусил губу. Как он раньше об этом не подумал? Перебираться в другое место было уже поздно.

Козлова беспокоило еще и то, что они по росе прошли через огороды. Значит, оставили след. А может, их заметил сторож? От этих мыслей Козлову стало жутковато. Он посмотрел на лежавших рядом товарищей. Они зорко следили за дорогой и прислушивались.

Где-то недалеко гудели моторы. Когда же, наконец, нужные им машины свернут с шоссе в Лошицу?

Поднявшееся солнце высушило одежду партизан, но от неподвижного, напряженного лежания начали ныть мускулы.

Было около полудня, когда партизаны услышали позади себя немецкий разговор. Козлов повернул голову и вытянул перед собой пистолет. Сердце сильно билось. К яме приближались патрули из резиденции Кубе, они решили полакомиться малиной. На счастье партизан, солдаты только с краю сорвали несколько ягод и повернули обратно.

Пять часов вечера, а машин все нет. Неужели не приедут?

Стемнело.

— Не приехал в субботу, приедет в воскресенье, — сказал Грунтович.

— Должен приехать, — уверенно добавил Козлов.

— Куда теперь пойдем? — спросил Шевченко.

— Пока не уложим палача Кубе, никуда отсюда не пойдем, — процедил сквозь зубы Козлов.

Партизаны закусили, потом, залезая под плащ-палатку, стали по одному курить. Попеременно спали. Вот Грунтович захрапел, и Бачиле пришлось толкнуть его под бок.

Козлов отправился искать новое место для засады. Среди свеклы он обнаружил воронку от бомбы. Дно ямы заросло травой. Правда, яма находилась от шоссе не менее чем в двенадцати метрах, и это не очень нравилось Козлову, но выбирать было некогда, а оставаться в малиннике опасно. Партизаны перебрались на новое место.

Снова рассвело. Начало пригревать солнце. Хотелось пить, а воды не было. Сегодня, как и в субботу, взад и вперед шныряли машины. Но тех, которых они ждали, — все не было.

Просидели до темноты, и Козлов, посоветовавшись с товарищами, решил укрыться где-либо в деревне и подождать до следующей субботы.

Партизаны уничтожили следы своего пребывания здесь, сделали знаки, по которым могли узнать, был ли кто в яме за время их отсутствия, и ушли к Свислочи. Добравшись до воды, все всласть напились, затем нашли брод, перебрались на другую сторону. Пришли в деревню Малявки. Шевченко и Грунтович пошли в разведку и возвратились обрадованные: в деревне противника нет.

Соблюдая меры предосторожности, партизаны зашли во двор школы, расположенной на краю деревни. Уже рассвело. Козлов тихонько постучал в ставни окна. Двери открылись, и показалась пожилая женщина; посмотрев на изнуренные лица партизан, на мокрую и грязную их одежду, она ахнула.

— Мы партизаны, — поспешил успокоить ее Козлов, — просим приютить нас.

— Входите, — коротко ответила женщина и посторонилась, пропуская партизан.

Входя последним, Козлов закрыл за собой дверь и осмотрелся. Здесь было чисто и уютно. Козлов, грязный и обросший, почувствовал себя неудобно. Не решаясь подать руку хозяйке, он только поклонился и назвал свою фамилию.

— Советский партизан, капитан Александр Козлов.

— А я учительница этой школы Нина Яковлевна Бернатович. Вижу, что свои люди, — спокойно сказала женщина. — Вас надо спрятать, да?

— Вы одни? — спросил Козлов.

— Живу с дочерью Тамарой, она комсомолка.

— Чердак свободен?

— Загроможден старыми вещами.

— Я думаю, что никто не видел, как мы сюда зашли, — улыбнулся Козлов. — Если не возражаете — мы останемся у вас.

Нина Яковлевна открыла дверь в сени. Там стояла лестница, по которой партизаны поднялись на чердак. Здесь были свалены сломанные школьные скамейки, у окна валялись два разбитых глобуса и стояла старая школьная доска.

Нина Яковлевна принесла ведро воды, миску, мыло и чистое полотенце. Партизаны, помывшись, тут же моментально уснули. Охранять сон своих товарищей остался Козлов.

Он осмотрел местность. Деревня небольшая. С одной стороны было видно Красное Урочище — военный городок оккупантов, с другой — деревня Дворище. Там тоже были гитлеровцы.

Сзади дома протекала Свислочь, а за ней, если хорошо присмотреться, можно было увидеть дорогу, возле которой двое суток просидели партизаны.

Козлов задумался. Им предстояло пробыть здесь пять дней. Кругом вражеские гарнизоны. Если кто-либо видел, как партизаны вошли в школу, и сообщит об этом немцам, он и товарищи погибнут наверняка. Козлов опять посмотрел в окошко. «Что это?» — сердце его замерло. По дороге из Дворищ двигался отряд полицейских. Козлов стал будить своих товарищей. Долго теребил Бачилу, но, и проснувшись, тот не сразу сообразил, где находится.

Шевченко и Грунтович в одном конце чердака из сломанных скамеек устроили баррикаду и скрылись за ней. Сидоров спрятал ведро, миску и засыпал сухой землей место, где умывались. Укрывшись за сваленными скамейками, все приготовились к схватке. Козлов напряженно следил за полицейскими.

Вот они вошли в деревню, поговорили с какой-то женщиной и начали ходить по дворам. Трое полицейских отделились от остальных и повернули к школе.

Заскрипела дверь, послышался топот ног и шум от сдвигаемых с места парт.

— Неужели они остановятся здесь?.. — прошептал Козлов.

В этот момент на лестнице послышались шаги. Партизаны переглянулись. Козлов через щели увидел высунувшуюся голову полицейского.

— Есть там кто-нибудь? — послышался голос снизу.

— Здесь только старая рухлядь, — ответил полицейский.

— Все равно посмотри, — настаивал тот же голос.

— Спасибо, я на нее насмотрелся, когда еще учился в школе. — И полицейский стал спускаться по лестнице.

Как только внизу затихли шаги, Козлов подошел к окошечку. Двое полицейских медленно шли от школы к центру деревни. Туда же направлялись и другие. Вскоре весь отряд собрался и ушел.

На чердак поднялись Нина Яковлевна и ее дочь, красивая молодая девушка.

— Моя дочь Тамара, — сказала Нина Яковлевна, указывая на девушку. — Как, жутко было?

— Мы не из пугливых, — улыбнулся Козлов.

— Только не подумайте, что мы пригласили этих «гостей», — сдержанно улыбнулась Тамара.

— Что вы, что вы! — поспешил успокоить ее Козлов. — Наоборот! После этого случая у нас и тени сомнения не может быть.

— Люблю откровенных людей, — сказала Нина Яковлевна.

Сидоров, не вытерпев, спросил:

— Зачем они приходили?

— Говорят, что какие-то бандиты ночью прошли через деревню, — пояснила Тамара.

— Так почему же они ночью не преследовали, если видели? — засмеялся Грунтович.

Все улыбнулись.

— Я иду в Минск, с вами останется Тамара. В случае чего не оставляйте ее, — попросила мать.

— Будет у нас хороший опекун, — улыбнувшись, заметил Грунтович.

— Я постараюсь, чтобы вам было неплохо, — серьезно сказала девушка.

Козлов дал Нине Яковлевне марок, попросил купить в Минске кое-что из продуктов и разузнать, что делается в городе. Нина Яковлевна обещала все выполнить.

Когда мать ушла в город, Тамара принесла партизанам на чердак книги. Через час она снова поднялась на чердак и принесла горшок горячей картошки и тарелку малосольных огурцов. Пока партизаны ели, она наблюдала из окошка.

Козлов рассказал девушке о последних событиях на фронтах, а Павел Грунтович — о делах минских партизан. Тамара внимательно слушала.

— А у вас в отряде девушки есть? — спросила она.

— Конечно, есть, — вмешался Бачила.

— Что они делают? — заинтересовалась Тамара.

— То же, что и все партизаны. Ходят в разведку, подрывают эшелоны, стреляют в фашистов.

— Примите и меня в отряд, — взволнованно проговорила девушка. — Ведь я комсомолка, что я скажу товарищам, когда нас освободят от фашистского ярма?

— Мы не из этого края птицы, Тамара, — сказал Козлов. — Мы с юга, наш лагерь далеко, а если ты хочешь партизанить, иди на север: там тоже есть партизаны, они тебя примут.

— Пойду, — очень тихо сказала девушка, скорее себе, чем им.

Пришла Нина Яковлевна и принесла хлеба.

Вечером все поужинали впотьмах, и партизаны легли спать. Ночь была тихая и звездная. Дежурные постоянно расталкивали храпевших во сне товарищей.

Прошло четыре дня. Нина Яковлевна не спрашивала у партизан, долго ли они будут у нее, но Козлов заметил, что она стала подозревать, действительно ли они те, за кого себя выдали. Вечером он собрал оставшиеся у них продукты и зашел к хозяйке.

— Вот, Нина Яковлевна, приготовьте, пожалуйста, из этих продуктов нам еды. Завтра вечером мы от вас уходим.

— Если не секрет, скажите, почему вы так долго находились здесь? — поинтересовалась Нина Яковлевна.

— Работать нам предстоит только в воскресенье, а лагерь наш далеко и ходить туда-сюда займет много времени… А что мы делаем, может, когда-нибудь узнаете, — уклончиво ответил Козлов.

— Живите, милые, сколько нужно; правда, мне показался немного странным ваш длительный отдых на чердаке, — призналась Нина Яковлевна.

В пятницу с наступлением темноты партизаны стали прощаться с хозяевами. Нина Яковлевна пожала каждому руку и поцеловала в лоб, а Тамара провела партизан безопасной дорогой к броду, который знали лишь немногие из местных жителей. Здесь партизаны простились с девушкой.

Первым в воду вошел Сидоров, за ним остальные. Перейдя брод, набрали восемь бутылок воды, оделись и потихоньку пошли к дороге. Разыскали свою яму. Козлов проверил знаки: в яму никто не заглядывал. Кое-как устроившись, партизаны стали ждать.

Рассвело. Дежурили двое, остальные лежали. Воду экономили. Под вечер стали дежурить все. Садилось солнце. Лица партизан хмурились: неужели и сегодня Кубе не приедет? Всем мучительно опротивело лежать в яме. Хотелось пить. Бачила взял пустые бутылки, пополз к реке и набрал воды. Козлов ушел на разведку в малинник. Там было много обломанных веток, ягод почти не стало. «Должно быть, немцы больше сюда не придут», — подумал Козлов и перевел своих товарищей в малинник. Грунтович остался на посту, остальные легли отдыхать.

Утром, дрожа от холода, все проснулись. Нельзя было побегать, чтобы согреться. Даже шевелиться можно было лишь очень осторожно.

Опять начался мучительный день ожидания. По шоссе, как обычно, проходили машины, и ни одна не сворачивала на Лошицу.

Пришел вечер. В совхозе заработал мотор, партизаны вмиг взяли в руки гранаты. Между стволами деревьев показался зеленый «опель». Козлов кивком головы приказал партизанам лежать смирно, а сам потихоньку приподнялся на локтях. Машина на тихом ходу приближалась. Козлов увидел, что в машине сидит только шофер, и дал партизанам сигнал пропустить машину. «Опель» проехал мимо партизанской засады.

— Может, нужно было стукнуть? — выпалил Иван Шевченко. Чувствовалось, что от пережитого волнения ему требовалась какая-то разрядка.

— Стоило для такой мелочи так далеко идти, и столько переживать, — сердито сплюнул Грунтович. Неудача злила его.

Козлов повелительным жестом прекратил разговор, и они опять продолжали следить за дорогой.

Стемнело. Опустился туман.

— Не приехал, — каким-то чужим голосом сказал Козлов, сжимая кулаки.

— Ждем еще неделю, — с отчаянием проговорил Грунтович.

— Мы так можем просидеть, пока не примерзнем к земле, — сказал Бачила.

Козлов посмотрел на него и глухо сказал:

— Вероятно, в этот раз нам не суждено привести в исполнение народный приговор. Пойдем в отряд, а потом постараемся вернуться обратно.

Партизаны поднялись и пошли к речке, нашли указанный Тамарой брод, умылись, напились и, перейдя на другую сторону, обошли Малявки.

— Может, завернем попрощаться? — Бачила рукой указал на школу.

— Зачем зря беспокоить женщину, — сердито ответил Павел Грунтович.

Шевченко засмеялся.

— Перестань, Иван, — угрюмо оборвал его Грунтович, и все молча пошли дальше.

Обошли Красную Слободу и подошли к военному городку Красное Урочище. Здесь залегли и прислушались. Идти второй раз мимо часовых Козлов не решался, он уже хотел обойти городок лугами, как вдруг в воздухе послышался шум моторов.

— Самолеты! Наши! — радостно прошептал Сидоров, и в тот же миг партизаны услышали яростный огонь зениток.

В городке была объявлена воздушная тревога. Гитлеровцы прятались в бомбоубежище.

— Пошли, — громко сказал Козлов, и партизаны смело прошли через Красное Урочище.

Под утро группа Козлова прибыла в деревню Большое Сцыклово. Здесь партизаны немного отдохнули и пошли дальше. 2 августа под вечер они прибыли в лагерь.

 

4

Партизанскому отряду, даже переросшему в крупное соединение, трудно подолгу оставаться на одном месте. Мы привыкли к тому, что время от времени приходилось уходить с насиженных мест, менять свой лагерь. Но от Минска мы никуда надолго не уходили. Точно невидимая нить — боевая задача удерживала нас вблизи белорусской столицы.

Несмотря на частые перемещения, в Центре наш отряд рассматривали как базу, куда можно забросить новые группы. В Белоруссии такую задачу выполняли не только мы. В районе озера Палик подобной базой была бригада «Дяди Коли» (П. Г. Лопатина), под Гомелем — бригада «Вперед». Хотя новые спецгруппы создавали дополнительные трудности, мы всегда радовались встрече с ними. И не только потому, что они выполняли важные и нужные задания. Нам просто по-человечески хотелось увидеть людей с Большой земли, пожать руку однополчанам, узнать, как поживает Москва и наши товарищи из бригады особого назначения НКВД СССР.

Бывало и так, перед отлетом командование пошлет кого-нибудь проведать наши семьи и тот привезет привет от родных, расскажет, как выглядят жена, дети…

Первой прилетела к нам группа майора Ивана Ивановича Домбровского, в которой насчитывалось двадцать человек. С Иваном Ивановичем я был знаком с 1930 года. Мы вместе тогда работали в Минске. Командир партизанского отряда имени газеты «Правда» П. И. Иваненко («Лихой») попросил меня, чтобы группа Домбровского разместилась у него в Червенском районе, и вновь прибывшие передислоцировались туда из нашего лагеря. Они, как и большинство чекистско-войсковых отрядов, вели диверсионно-разведывательную работу. В 1943 году около деревни Клинок в бою с карателями майор Домбровский погиб. По указанию Центра его группа, выросшая до сорока человек, перешла в наш отряд.

Летом 1943 года предложили принять «известного мне Саркисова». «Кто такой?» — думал я, перебирая в памяти всех знакомых армян.

Нет, человека с такой фамилией я не знал.

Саркисовым оказался Леон Андреевич Агабеков. Я чуть было не назвал его по настоящей фамилии, но вовремя спохватился: раз он Саркисов, значит незачем именовать его иначе. Нужно сказать, что бойцы его отряда узнали настоящую фамилию своего командира только после войны.

Леон Андреевич мне очень нравился. Внешне спокойный, даже медлительный, с тихим голосом и едва заметным акцентом, он преображался в бою и в работе: движения становились быстрыми и энергичными, голос крепчал, в нем звучали твердые и решительные нотки.

Со времен гражданской войны ведется спор, каким должен быть чекист. Одни утверждают, что ему следует всегда быть суровым и жестким, лишенным жалости и сочувствия к людям. Иначе, говорили они, он раскиснет и не сможет быть беспощадным к врагам. Агабеков был прямой противоположностью такого «идеала». Его отличала исключительная человечность. Суровость и строгость не противоречили этой человечности, а вытекали из нее.

Но многое о Леоне Андреевиче я узнал гораздо позже, когда на Ваганьковском кладбище в Москве мы опустили в могилу его гроб. Одного он с женой помирил, второго предостерег от необдуманного поступка, с третьим деньгами поделился, четвертого поселил с семьей в своей квартире не на день, не на месяц, а на несколько лет, пока тот жилплощадь не получил. Агабеков шестнадцатилетним юношей добровольно вступил в Красную Армию, воевал с белогвардейцами и интервентами, громил банды басмачей в Средней Азии, был наркомом госбезопасности в Армении. Живым и невредимым прошел Агабеков свой трудный, но почетный путь коммуниста-чекиста, и только коварная болезнь свалила его.

Теперь Леон Андреевич представил мне своего заместителя лейтенанта Михаила Лукьяненко. Заместитель был почти вдвое моложе своего начальника, но уже побывал в боях. Война его застала на границе. Лукьяненко был помощником начальника пограничной заставы Августовского отряда. Именно в эти места шел отряд Агабекова. Лукьяненко уже бывал в тылу противника.

Леон Андреевич негромко рассказывал:

— Наш отряд, мой дорогой, назвали «Вест», что по-немецки означает Запад. Такое название нам по душе, дорогой. Мне надо проникнуть в Белостокскую область, а потом и дальше, вести разведку под самым Берлином. Как, неплохо?

— Неплохо, но не легко.

— Понимаю, дорогой. А зачем мне легкое дело? Сюда добрался и до Берлина дойду. Дорога дальняя, но свои следы оставлю везде. Ты только помоги мне, дорогой. Дай проводников, свяжи с отрядами, которые собираются уходить на запад.

Эту просьбу мы выполнили.

Про Леона Андреевича Агабекова я рассказал очень кратко и лишь для того, чтобы напомнить читателю: что всех гостей с Большой земли, старых и молодых, мы принимали не зря и не зря помогали им. Они работали и воевали с полной отдачей сил и показали образцы храбрости, самоотверженности и героизма. А без таких качеств — какой же это партизан, разведчик или подпольщик?

Через несколько дней в районе деревни Песчанка мы приняли группу в двадцать восемь человек под командованием старшего лейтенанта Александра Миронова.

Спустя три дня, согласно указанию Москвы, я выделил группу прикрытия во главе с Анатолием Шешко и направил ее в район Ганцевич Пинской области в распоряжение подполковника Кирилла Прокофьевича Орловского.

С Кириллом Прокофьевичем мы были друзьями с периода гражданской войны. Поэтому, кроме привета и пожелания успеха в борьбе с фашизмом, я написал ему письмо.

Через десять дней возвратился Шешко с группой и сообщил печальную весть о том, что Орловский тяжело ранен и самолетом отправлен в Москву, а группа Миронова поступила в распоряжение его заместителя, капитана Никольского.

Готовясь к летней кампании 1943 года, гитлеровцы гнали на фронт, к району Курской дуги, все новые и новые части.

Весной и летом 1943 года немецко-фашистское командование бросило часть шедших на фронт дивизий на проведение карательных экспедиций против белорусских партизан. Эти операции потерпели полный провал, причем многие немецкие части в упорных боях с партизанами понесли значительные потери.

Гарнизоны гитлеровцев один за другим становились добычей партизан. Расширялась партизанская территория. Летели под откос вражеские эшелоны. По указанию Центрального Комитета партии и приказу Белорусского штаба партизанского движения партизаны приступили к проведению широкой операции, получившей название «рельсовой войны».

В то время как Совинформбюро сообщало об успешно проведенных массированных операциях партизан на путях сообщения в Белоруссии, командир корпуса фашистских охранных войск центральной армейской группы доносил в ставку гитлеровского командования:

«Партизанами впервые проведена операция небывалых размеров по срыву немецкого подвоза путем планомерного и внезапного нарушения железнодорожного сообщения. 6784 взрыва за первые две ночи августа на участке корпуса».

Гитлеровские оккупационные власти прибегли к новым политическим маневрам. Чтобы сократить размах партизанского движения в Белоруссии, они предприняли попытку оторвать руками националистов белорусскую молодежь от движения советских патриотов, взять ее под свое влияние и спровоцировать на борьбу с партизанами.

Такой попыткой явилась организация так называемого «Союза белорусской молодежи» («СБМ») созданного по образцу существовавшего в Германии «Союза гитлеровской молодежи».

Кубе лично осуществлял руководство всеми мероприятиями по созданию «СБМ». Учредив при генеральном комиссариате специальный отдел молодежи, он поставил во главе его активных функционеров нацистской партии Германии Шульца и Гроземана, которых и уполномочил направлять деятельность «СБМ».

Руководящим органом «СБМ» явился центральный штаб во главе с белорусскими националистами Ганько и Абрамовой, агентами германской разведки, окончившими «школу пропагандистов» в Берлине. За свою предательскую деятельность Ганько и Абрамова были награждены фашистскими медалями.

Утвержденным Кубе уставом определялись задачи «СБМ» и соответственно им обязанности его членов. Главной задачей «СБМ» выдвигалась идеологическая обработка белорусской молодежи в духе преданности гитлеровской Германии и устанавливаемому ею «новому порядку» в Европе, подготовка молодежи к службе в германских оккупационных военных частях для вооруженной борьбы с советскими партизанами и последующего участия в боевых действиях против Красной Армии. Членам «СБМ» вменялось в обязанность выявление советских подпольных патриотических организаций. От каждого вступающего в «СБМ» бралась специальная подписка, содержащая клятву вступающего в его верности гитлеризму.

Но «СБМ», так же как и другие прогитлеровские националистические организации, оказался мертворожденным детищем, не получил сколько-нибудь заметного распространения и оказался не в состоянии осуществить нужного оккупантам влияния на белорусскую молодежь. Карательные экспедиции весной 1943 года не подорвали все разраставшегося партизанского движения. Успешное продвижение советских войск требовало посылки на фронт дополнительных дивизий, и палач Кубе оказался в тяжелом положении. У него были взяты все, какие только можно было взять, вооруженные силы, и оккупационные части в Белоруссии мало-помалу оказались в позиции обороняющейся стороны. Ослабление своих вооруженных сил оккупационные власти пытались компенсировать политическими мероприятиями.

Серьезным политическим резервом гитлеровская администрация считала свой план обмана белорусского народа обещанием ему государственной «самостоятельности». И вот Кубе решил, что настало время для использования этого козыря. 27 июня 1943 года он издал распоряжение о создании, так называемой «Белорусской рады доверия». Вся гитлеровская печать, в том числе и печать их пособников — белорусских националистов, лезла вон из кожи, пытаясь представить «Белорусскую раду доверия» в качестве органа государственной власти белорусского народа и создать оккупантам ореол друзей Белоруссии. Оккупанты надеялись смягчить этим трюком гнев белорусского народа, парализовать его волю к борьбе с захватчиками и поссорить его с русским народом.

На открытии «Рады доверия» Кубе так сформулировал ее основные задачи:

«Сюда относится прежде всего внутренняя готовность… бороться против большевизма».

Кубе подобрал послушный оккупантам состав «Белорусской рады доверия». В нее вошли: Ивановский, Соболевский, Гуло, Калубович, Ганько, Абрамова, Рябушко и другие агенты германского фашизма.

Деятельность «рады» сразу же была ограничена жесткими рамками. Кубе писал:

«Членам рады будут предоставлены различные возможности для выполнения работы на пользу «Новой Европы» Адольфа Гитлера».

Но Кубе и его приспешники — белорусские националисты просчитались и здесь. Подпольные партийные организации и партизанские отряды помогли народу увидеть настоящее лицо «Белорусской рады доверия». Они показали, что белорусские националисты — злейшие враги советского народа и государства. Белорусские националисты оказались изолированными от белорусского населения. Они вызывали всеобщую ненависть, особенно после того, как, разглагольствуя о заинтересованности белорусов в победе немецкого оружия, обратились к Кубе с предложением создать для борьбы с партизанами совместный немецко-белорусский орган в составе представителей генерального комиссариата, органов СД, войск СС и «Рады доверия».

Однако оккупантам не удалось достичь этой махинацией какого-либо для себя облегчения.

Центральный Комитет Коммунистической партии Белоруссии усиливал разъяснительную работу среди населения, и особенно среди молодежи. В полученной нами радиограмме сообщалось, что в ближайшее время к нам в отряд будет прислана типография и прибудет редактор.

— Смотри, даже типография своя будет, — обрадовался начальник штаба Луньков.

— Она здорово поможет нам. Главное сейчас — работа с молодежью столицы, — задумчиво проронил комиссар Родин.

Созвали совместное заседание партийного и комсомольского бюро. Написать обращение к молодежи Минска было поручено Вале Васильевой и Алексею Михайловскому. Они долго писали, обсуждали написанное, спорили, перечеркивали и снова писали, потом с исписанным листком пришли к нам.

— Прочитай, что написала, — попросил Валю комиссар.

Девушка с раскрасневшимся лицом начала:

— «Дорогие товарищи минчане!

Мы, партизаны-комсомольцы, обращаемся к вам.

Славный Ленинский комсомол в суровые годы Великой Отечественной войны грудью встал на защиту Родины.

Тысячи комсомольцев и комсомолок смело сражаются в рядах Красной Армии и в партизанских отрядах. Сотни из них совершили бессмертные подвиги.

Товарищ! Твою родную землю фашистские головорезы залили кровью, установили виселицы. Припомни лагерь смерти в Тростенце. Народ поднялся на освободительную борьбу против ненавистных фашистских оккупантов. Красная Армия на всех фронтах наносит тяжелые удары, в тылу партизаны также не дают покоя немцам.

Час освобождения Белоруссии недалек! Но фашистский зверь хочет продлить свою агонию.

Палач белорусского народа Кубе со своими подручными Шульцем и Гроземаном, с их холуями Ганько и Абрамовой состряпали ненавистную организацию «СБМ».

Не поддавайся обману и не вступай в «Союз белорусской молодежи», не будь предателем своей Родины и своего народа! Твое место в партизанском отряде!

С оружием в руках бей гитлеровских головорезов и предателей Родины!

Смерть фашистским захватчикам!»

Воззвание было размножено. Для доставки листовок в Минск я собрался вызвать Анну Воронкову, но Михаил Гуринович настойчиво запротестовал.

— В этот раз пойдем мы с Максимом, — заявил он.

Мы с комиссаром согласились и предложили написать воззвание к солдатам «корпуса самообороны», которое доставит Феня Серпакова.

Я сообщил Гуриновичу и Воронкову адреса Галины Киричек, Фени Серпаковой и братьев Сенько. Они уехали в Озеричино. Там у Хадыки все время стоял пост для связи с Минском.

Гуринович и Воронков оставили у Хадыки лошадей и к вечеру были уже около Минска. В кустах обождали, пока совсем стемнеет, и, крадучись проходными дворами и маленькими переулочками, осторожно вошли в город. Нашли дом Галины Киричек. Постучали. Дверь открыла сама Галина и, узнав партизан, впустила в комнату.

Утром они встретились с Матузовым. Он познакомил их с новым членом своей группы — двадцатилетней девушкой Клавой Валузенко. Она поддерживала связь с «самооборонцами», охранявшими лагерь военнопленных в Масюковщине.

— Вы их не расстреляете, если они выпустят военнопленных и с ними придут к вам в отряд? — прямо спросила Клава Валузенко.

— А они не расстреливали пленных красноармейцев? — спросил Гуринович.

— Нет. Они сами из пленных, — пояснила Клава.

— Весь лагерь можно освободить? — взволнованно спросил Гуринович.

— Нет, только одну секцию; ту, где они будут стоять на посту.

— Это не провокация? Не встретят ли нас пулеметом? — Воронков вопросительно посмотрел на Клаву.

— Надеюсь, что нет, — неуверенно ответила Клава.

— Надеюсь, — пожав плечами, повторил ее слова Воронков.

— Ручаться, конечно, не могу. Но рискнуть надо.

— Ты не могла бы организовать встречу с командиром охраны? — спросил Воронков.

— Могу! Так будет лучше. Встретитесь и обо всем договоритесь, — обрадовалась Валузенко.

У Воронкова и Гуриновича не было времени возвращаться в отряд для получения новых указаний, и они решили действовать на свой риск.

— Пусть он послезавтра идет один по дороге от совхоза «Сеница» через лес, мы его встретим. Пароль «Сухая береза», — сказал Воронков и обратился к Гуриновичу: — Согласен? — Тот кивнул.

На другой день в маленькой комнатке Матузов устроил Воронкову и Гуриновичу встречу с Владимиром и Константином Сенько.

— Как там наша сестренка живет? — поинтересовался Владимир.

— Живет хорошо; старшим поваром она сейчас. Вот только жалуется, что соли нет. Шлет вам обоим привет, — сказал Гуринович.

— Соли нет — это небольшая беда, — протянул Владимир и задумался. Слабый свет лампы чуть освещал его хмурое лицо.

Воронков достал из-за пазухи воззвание к молодежи.

Братья приблизились к лампе, прочитали его.

— Хорошо, распространим. Но этого мало. Если можете, дайте нам еще пару пистолетов, — попросил Владимир.

— Кому? Новых людей нашли?

— Нам самим. С одним пистолетом тяжело работать… Мы уничтожили шесть офицеров и один раз чуть не попались только из-за того, что у брата заело пистолет.

— Это вы убили в парке двух эсэсовцев? — спросил Гуринович (он в городе слышал об этом).

— Пришлось, — небрежно бросил Владимир.

Гуринович достал пистолет ТТ и подал Владимиру. Тот вынул обойму и тщательно осмотрел оружие.

— Будь спокоен, никогда не подведет, только присматривай хорошенько, — заверил его Гуринович.

Максим Воронков отдал свой запасной пистолет Константину.

— Теперь сможем действовать наверняка, — сказал Владимир.

— Вы только вдвоем? — спросил Воронков.

— Не только… Вот Катя помогает… и еще один товарищ. Они узнают, где бывают офицеры, а мы их списываем, — спокойно проговорил Константин, вручая Воронкову документы убитых эсэсовцев.

Матузов посоветовал братьям Сенько принять в свою группу Михаила Иванова, работающего шофером в городской управе.

— Я его немного знаю… присмотримся и тогда… примем, — сказал Владимир.

Братья попрощались и вышли.

На следующее утро Гуринович встретился с Феней Серпаковой и от нее узнал подробности о гибели двух броневиков с экипажами. Феня рассказала также, что СД начинает подозревать Соболенко и что в «корпусе самообороны» предстоит чистка.

— Ты не думаешь, что Соболенко провокатор? — спросил Гуринович Феню.

— Он предал бы нас только в том случае, если бы дела на фронте были плохи. Сейчас он слишком дрожит за свою шкуру, я насквозь его вижу, — с презрением ответила Серпакова.

— Ты плохо делала, что открыто ходила к нему на службу, — строго сказал Гуринович.

— Срочное дело было…

— Как Евгений держится?

— Майор? Этот, кажется, искренний. Задумал что-то новое… Говорит, если выйдет, то уйдет к вам, — сказала Феня.

— Будь осторожнее с Соболенко, — повторил Гуринович. — Лучше всего веди работу через майора Евгения.

Он взял у Фени сведения, переданные Соболенко, отдал ей воззвания к солдатам-«самооборонцам», и Серпакова ушла.

Вечером пришел Матузов вместе с женой Дарьей Николаевной.

— Говорят, немецко-фашистская армия разгромлена в районе Орла — Курска, — радовался Матузов, рассказывая городские новости. — Кубе и белорусские националисты создали «Белорусское научное товарищество» во главе с гитлеровским шпионом Ивановским. Оно шантажирует научных работников. Их вызывают поодиночке к Ивановскому и дают издевательские задания: подготовить письменную работу, охаивающую ту отрасль советской науки, которой они до этой поры отдавали всю свою жизнь…

Однако фашистские оккупанты и тут просчитались. Подавляющее большинство научных работников поодиночке, а иногда и группами уходили к партизанам.

— Есть сведения, — продолжал Матузов, — что научные работники, которые оставались в городе, прятали свои труды и изобретения.

— С научными работниками надо установить связь. С кого будем начинать? — спросил Воронков. Все задумались.

— С Клумова… Он стар, но бодрый еще, — предложила Дарья Николаевна. — Я с ним встречалась.

— Попробуем. Но сначала посоветуемся с руководством отряда, — сказал Гуринович.

Евгений Владимирович Клумов был известен не только в Минске, но и во всей Белоруссии как опытный профессор-гинеколог. В начале войны он попытался эвакуироваться на восток, в дороге был перехвачен наступавшими частями немцев и вынужден был возвратиться обратно в Минск. Долгое время нигде не работал, потом возобновил практику в поликлинике.

— Что нового еще? — спросил Воронков.

— Создали какое-то «Белорусское культурное объединение», — медленно ответил Матузов.

Через несколько дней мы узнали подробности и об этом трюке врага.

Через «Белорусское культурное объединение» гитлеровцы пытались использовать белорусскую интеллигенцию для того, чтобы вызвать у населения вражду к Советской власти, привить ему фашистское мировоззрение. В ведение «Белорусского культурного объединения» были переданы театры, «народные дома», библиотеки и другие, если так можно назвать, культурно-просветительные учреждения.

Народ не пошел и на эту удочку. «Просветительные учреждения» не посещались населением. И вскоре библиотеки стали местом сборищ групп националистов, а театры все явственнее начали походить на заурядные фашистские кафешантаны…

На следующий день Дарья Николаевна пришла вместе с Красницким. Он рассказал о работе группы, о ее новых членах.

Под вечер явился Матузов.

— Я вас, товарищи, сегодня покатаю! — с порога крикнул он.

— За ноги по полу, — улыбнулся Максим.

— Нет. Ведь на сегодня у вас назначена встреча с «самооборонцем». Сейчас подъедет Михаил Иванов на легковой машине. У него есть пропуск через все посты…

— Знай наших! — обрадовался Максим.

Начали готовиться в дорогу. Дарья Николаевна вышла на улицу удостовериться, не следит ли кто за домом. Вскоре вышел Матузов, который затем позвал Воронкова и Гуриновича. Немного пройдя, они увидели новую, блестевшую на солнце легковую машину. Открылась дверца.

— Прошу, — любезно пригласил шофер, молодой черноволосый парень.

Воронков и Гуринович сели в машину. Шофер затянул занавески на окнах и, усмехаясь, спросил:

— Куда прикажете?

— Прямо к Кубе, — тоже улыбаясь, сказал Воронков.

— Жаль, маловато вас, а то бы с удовольствием завез таких гостей, — ответил Иванов и включил стартер.

Через щели между занавесками были видны руины города, мелькали формы эсэсовцев.

Вот машина остановилась. Воронков и Гуринович сжали в карманах пистолеты. Но машина снова тронулась, и мимо промелькнул наряд охраны эсэсовцев.

— Контрольный пост, — коротко пояснил Иванов.

Отодвинули занавески. Теперь машина мчалась среди зеленых полей. Проехали совхоз «Сеница».

— Хватит, товарищ Иванов, спасибо, — сказал Гуринович. Шофер затормозил.

— Смотри, и фамилию знаете! — удивился он.

— С незнакомыми не ездим, а после войны обстоятельнее познакомимся, — засмеялись пассажиры и, перепрыгнув канаву, исчезли в кустах.

Машина быстро развернулась и помчалась назад. Воронков посмотрел на часы, до встречи оставалось два часа.

Ожидали долго. Наконец на дороге показался высокий человек, одетый в форму офицера-«самооборонца».

— Ты посмотри, чтобы кустами кто-нибудь не подобрался, а я пойду навстречу, — сказал Гуриновичу Воронков и вышел на дорогу.

— Сухая береза, — проговорил Воронков, поравнявшись с «самооборонцем».

Тот ответил условным отзывом и спросил:

— Вы один?

— Вдвоем.

— Александр Коненцов, — поклонившись, представился «самооборонец».

— Максим, — назвался Воронков и в свою очередь спросил: — А вы один?

Коненцов утвердительно кивнул головой и угрюмо проговорил:

— Не очень приятно здесь в такой форме ходить.

— Не нужно было вообще ее надевать, — улыбнулся Максим, — во всяком случае пришла пора сбросить эту форму… Итак, вы обещаете освободить военнопленных? — Воронков в упор посмотрел на Коненцова.

— А нашим людям жизнь гарантируете? — Вместо ответа спросил Коненцов.

— Живите себе. Мы расстреливаем только предателей и палачей… Как вы наметили вывести пленных?

— Думаем ночью, когда наше подразделение будет стоять на постах. Пусть приходит ваша охрана. Мы пропустим ее в лагерь.

— Хорошо. Ваше предложение доложим командиру. Послезавтра в это время будьте на дороге около деревни Кайки, — сказал Воронков.

Коненцов ушел.

Из кустов выбрался Гуринович.

— Как? — он кивнул в сторону уходящего «самооборонца».

— Посмотрим! Не в его интересах обманывать нас, — коротко ответил Воронков. — Пошли.

К вечеру они пришли в Озеричино, сели на лошадей и ночью были в лагере.

Встретить Коненцова и привести военнопленных в лагерь решили поручить Воронкову и Усольцову с группой.

Они начали собираться в поход. Мы с комиссаром засели готовить воззвания к интеллигенции Минска. Перед этим пришлось прочитать несколько буржуазно-националистических белорусских газет; в некоторых листовках мы разоблачали их лакейство перед палачами белорусского народа.

Едва мы закончили работу, как за лагерем послышался сигнал автомашины. Родин и я вышли из палатки. Среди деревьев буксовала большая немецкая автомашина «Бюсинг». Около нее возились Анатолий Чернов и молодой парень в эсэсовской форме.

Анатолий вместе с другими сейчас постоянно находился в Озеричино, и я понял, что это он пригнал автомашину. Возле машины уже собрались партизаны. Подошли и мы с комиссаром.

— Вот командир, — Чернов указал на меня.

— Константин Сенько, — вытянулся «эсэсовец».

— Так вот какие наши боевые орлы! — комиссар сердечно пожал руку Константину.

Заглушив мотор, из машины выскочил и Владимир. Оба брата были стройные и ловкие, с темными курчавыми волосами. Только эсэсовские кителя портили их вид.

— Что там в машине? — спросил я.

— Соль, сахар, табак, мука и разная другая мелочь, — махнул рукой Владимир.

— Откуда же это? — удивился комиссар.

— Из немецких складов, — беззаботно ответил он. — Все товары доставлены по назначению. Мы заметили около склада груженую автомашину и решили ее угнать. Я и брат стали крутиться около машины, а Михаил Иванов в складе заговаривал зубы эсэсовцам. Улучили минутку, захлопнули на щеколду дверь и… с ветерком! Темно было, не поймали.

Подбежали женщины, среди них была и Мария Сенько. Сначала она удивленно смотрела на «эсэсовца», потом бросилась ему на шею:

— Костя, дорогой!

Владимир вышел из группы обступивших его партизан и нежно обнял сестру. Мария успокоилась, вытерла фартуком слезы.

— Снимите скорее эту поганую одежду!

— Снимем. А у вас, говорят, соли нет, так мы позаботились, — и Владимир показал на машину.

Через час братья Сенько были в нашей штабной палатке и подробно рассказывали о своей работе. Мы им подсказали кое-что для будущего, потом спросили:

— Вы профессора Клумова знаете?

— Кто его в Минске не знает? — ответил Константин.

— А вы можете зайти к нему по важному делу?

— Можем, — кивнул Владимир.

— Оккупанты, чувствуя свой близкий конец, вывозят из города научные и художественные ценности, надо помешать им грабить народное добро. У нас есть воззвания к интеллигенции, не возьмется ли Клумов распространить их?

— Я думаю, возьмется, — уверенно сказал Константин. — Разрешите ехать домой?

До Озеричино братьев провожала Мария. Гуриновичу в город идти не пришлось.

Мы с нетерпением ждали возвращения Воронкова и Усольцева. Они вернулись через двое суток и привели шестьдесят военнопленных. Военнопленные долго умывались, приводили себя в порядок и еще дольше обедали. Врачи Лаврик, Чиркин и Островский внимательно осматривали больных и строго определяли диету.

Начальник штаба Луньков и его помощник Андросик составляли список нашего пополнения.

— Кто среди них Коненцов? — спросил я Воронкова.

— Его здесь нет, он возвратился в Минск.

Созвали митинг бывших военнопленных. Среди них было и восемнадцать бывших их охранников.

— Как дальше жить будете, друзья? — обратился комиссар к военнопленным.

— Мы теперь поняли, что значит сдаться в плен, — отозвался пожилой исхудалый мужчина. — Дайте нам немного окрепнуть, и мы опять возьмем в руки оружие.

— Но партизаны в плен не сдаются, — необдуманно крикнул кто-то из наших.

— Надо бы понимать, браток, что иногда в плен не сдаются, а ранеными попадают, — прозвучал негромкий голос из группы пленных.

Наступило короткое тягостное молчание. Его прервал Родин:

— Партизанская борьба требует большой выдержки и сильной воли. Кто желает, может уйти, мы никого не принуждаем.

— Будем воевать! — раздались дружные голоса, и военнопленные дали клятву.

Новых бойцов распределили по группам, им выдали оружие.

Почему-то давно не показывался в отряде Мурашко, и мы стали беспокоиться. Взяв с собой Анну Воронкову, я выехал в Озеричино. Деревня была партизанской. От стоявшего по соседству в Руденске немецкого гарнизона ее отделяла река Птичь, мосты через которую были сожжены. Фашисты изредка постреливали через реку из пулемета. Между гарнизоном и деревней стояли некошеные поля — мертвая зона, в которую без нужды не заходили ни партизаны, ни немцы. Косить траву возле реки крестьяне ходили только с наступлением темноты.

Я остановился в доме Степана Хадыки, а Анна пошла в Сеницу и на другой день возвратилась с Мурашко.

— Где вы пропадали? — обняв его, спросил я.

— Меня как будто начали подозревать, так я без нужды не хочу здесь показываться, — медленно проговорил он.

— Может быть, тогда напрасно я сейчас вызвал?

— Ничего страшного, — махнул рукой Мурашко, — я и сам собирался прийти, чтобы получить еще мин.

— Уже израсходованы?

— Осталось несколько, но ведь удары надо наносить непрерывно. Эти мины приклеивали только к цистернам. Олег Фолитар заминировал восемь цистерн, Игнат Чирко — шесть, но не удалось узнать результатов взрывов. Мины устанавливаются с двенадцатичасовым расчетом. Кое-как выяснили только о пяти взрывах: сгорели восемь цистерн; остальные маломагнитки взорвались в пути следования уже за Борисовом. Чирко познакомился со служащим станции Минск-пассажирская Гавриловым. Гаврилов тоже помогает нам.

Потом Мурашко рассказал про аэродром, где вместе с Зоей Василевской с недавнего времени начала работать и Александра Никитина. Она немного моложе Зои, работает под ее руководством. Александра владеет немецким языком. Василевская и Никитина выяснили, сколько на аэродроме и каких самолетов, какой запас горючего.

— Значит, пополняется ваша группа?

— Да. Но я не тороплюсь ее расширять, — сказал Мурашко, — подолгу присматриваюсь к людям… На аэродроме работают и двое наших военнопленных: Василий Оперенко и Борис Капустин. Они также подробно информируют меня и просят, чтобы мы им дали возможность заминировать самолеты. Как вы на это смотрите?

— Пока не стоит. Пусть продолжают собирать сведения.

Мы условились с Мурашко, что в районе совхоза «Сеница» он или Исаев будут ежедневно класть в тайник записку с новыми сообщениями об аэродроме. Я отдал Мурашко последние шесть маломагнитных мин, имевшихся на контрольном пункте, и попрощался.

В лагере я застал большое оживление.

— Наша армия освободила Орел и Белгород, на, читай, — и Кусков подал мне сообщение Совинформбюро от 7 августа 1943 года.

«В результате упорных наступательных боев войска Брянского фронта, при содействии с флангов войск Западного и Центрального фронтов, разгромили отборные части немецкой армии, сосредоточенные германским командованием в районе Орла, ликвидировали Орловский плацдарм врага и 5 августа заняли город Орел, в течение почти двух лог находившийся в руках немецких оккупантов».

— Эту сводку населению уже отправили?

— Только что приняли, размножаем.

Листовки, содержащие сообщения с Родины и сводки Совинформбюро, мы доносили до самых отдаленных деревень. Весть об освобождении Орла нужно было немедленно послать в Минск. На этот раз в Минск пошла Анна Воронкова.

В лагерь Анна возвратилась на машине, нагруженной продуктами. Из кабины выскочил Владимир Сенько, за ним следом выпрыгнул его брат Константин. Я отвел в сторону Владимира:

— Я уже запретил вам заниматься добыванием продуктов.

Братья, опустив головы, молчали. Потом Владимир проговорил:

— Товарищ командир! Здесь ничего опасного не было. Я устроился работать в гараже, и эту машину закрепили за мной. Наряд на продукты организовал Михаил Иванов; погрузили законно среди белого дня, взяли пассажира и… приехали.

— А теперь как будете?

— Машину оставим вам. Служба в гараже закончена. Меня уже нацелились проверять… Домой возвратимся пешком…

Владимир достал из-под сиденья машины кожаный портфель и принес его мне. В портфеле были немецкие пистолеты и эсэсовские документы.

Уже в палатке я стал расспрашивать братьев, как обстоят дела с Клумовым.

Дело в том, что немецко-фашистские оккупанты старались привлечь на свою сторону белорусскую интеллигенцию и даже заигрывали с известными учеными, популярными артистами и педагогами, не успевшими эвакуироваться из города. Немцы рассчитывали авторитетом таких людей прикрыть и приукрасить гнусности своего «нового порядка», а также получить поддержку буржуазных националистов. Под предлогом «спасения» художественных и научных ценностей оккупанты давно грабили музеи, картинные галереи, театральные и банковские склады и все ценности вывозили в Германию.

Чтобы помешать дальнейшему грабежу и предупредить население о необходимости прятать от врага народное добро, уникальные картины и другие национальные богатства, мы составили обращение к интеллигенции, надеясь распространить его через известного врача — профессора Евгения Владимировича Клумова. В подполье профессора знали под кличкой «Самарин».

Владимир Сенько подробно рассказал о своих встречах с «Самариным».

— Сначала я один пошел к профессору прямо на работу, в его клинику. Встретил он меня не очень любезно, даже хотел выпроводить и пригрозил позвонить в СД. А потом смягчился и спросил меня: «Что вы хотите?» Я ответил, что есть разговор по поручению партизанского командования. Коротко объяснил ему, что к чему. Профессор внимательно вгляделся в меня и уже совсем спокойно сказал: «Глаза у вас честные… Пожалуй, я вам поверю. Вечером приходите ко мне домой и принесите воззвания. Если есть, прихватите с собой побольше листовок».

Этим же вечером Владимир в сопровождении Константина пришел на квартиру Клумова. Он встретил партизана очень радушно, прочитал текст обращения к интеллигенции и так разволновался, что чуть не заплакал. Обращение и пачку листовок спрятал во дворе.

Перед уходом Владимир спросил профессора, не хочет ли он уйти к партизанам, там безопаснее. Однако Клумов твердо заявил:

— Я здесь нужнее. Врачи у вас есть?

— Есть.

— Тогда мне нечего там делать. А если понадобятся медикаменты, я всегда достану.

— На том мы и распрощались, — закончил Владимир.

Профессор Клумов нас не подвел, воззвания неведомыми путями быстро распространял среди минской интеллигенции, что сыграло свою роль в борьбе против оккупантов и их буржуазно-националистических прихвостней. Многие государственные ценности были спрятаны и спасены.

Никогда не будет забыто светлое имя Евгения Владимировича Клумова. Во время оккупации Минска гитлеровцами он сразу же включился в борьбу с захватчиками. Многих раненых подпольщиков и партизан профессор вернул в строй, многим помог бежать из города. Но осенью 1943 года гитлеровцы неожиданно арестовали Е. В. Клумова. Угрозами, пытками и заманчивыми обещаниями они стремились склонить его на свою сторону. Все домогательства фашистов он отверг. В марте 1944 года профессор Е. В. Клумов и его жена Г. Н. Клумова были казнены гитлеровцами.

Мы с Родиным принялись разбирать принесенные братьями Сенько эсэсовские документы, подробно выясняя, когда и при каких обстоятельствах они были захвачены.

— За вами в городе не следят? — озабоченно спросил я.

— Следят за всеми. А специально за нами — пока нет. По ночам выходим на охоту, сейчас трудновато, меньше чем впятером эсэсовцы не разгуливают, да и то по центральным улицам.

— Вы, друзья, больше с машинами не возитесь, — положив руки братьям на плечи, сказал я.

— Обещаем, — в один голос ответили они.

Они остались в лагере и стали готовиться к тому, чтобы вместе с подрывниками идти на железную дорогу подрывать эшелоны.

 

5

Борьба на железных дорогах все усиливалась. Теперь из нашего отряда каждый месяц выходило на задания по пятнадцать групп. В отряде, исключая хозяйственный взвод, не было партизана, который бы не участвовал в подрыве вражеских эшелонов.

Некоторые новые партизаны из бывших военнопленных также стали подрывниками. Но большинство из них были еще больны и не могли принимать участия в боевых операциях.

С каждым днем становилось яснее, какой провал потерпел новый маневр Кубе с созданием «Союза белорусской молодежи». Ганько и Абрамовой не удалось втянуть в эту организацию белорусскую молодежь. Благодаря усиленной работе подпольных партийных и комсомольских организаций вся молодежь отвернулась от предателей-националистов. Она живо откликнулась на призыв Коммунистической партии и широким потоком вступала в партизанские отряды. В течение только одного месяца в наш отряд пришло около двухсот человек. Большое пополнение получили 2-я и 3-я Минские партизанские бригады.

Теперь в нашем отряде было около восьмисот партизан. В августе по решению Минского подпольного обкома партии отряд Кускова «Непобедимый» выделился из нашего отряда и влился в 3-ю Минскую партизанскую бригаду. Тех партизан, которые имели связи с минскими подпольщиками, обком партии предложил оставить в моем отряде.

— Значит, расстаемся, Тимофей Иванович, — сказал я Кускову, — выбирай себе партизан.

После отделения отряда Кускова у нас осталось около трехсот партизан.

Родин, Луньков и я начали перестраивать структуру отряда. Так как большинство партизан являлись военнослужащими, решили создать в отряде три роты. Командиром первой роты назначался Малев, а его заместителем по политической части — Мацкевич; командиром второй роты — Усольцев, заместителем — Михайловский, командиром третьей роты — Сидоров, заместителем — Маурин. Командиром хозяйственного взвода оставался Коско, его заместителем — Вербицкий.

В последнее время в отряд прибыло много минских подпольщиков с семьями, и мы решили создать отдельный семейный лагерь, чтобы не ослаблять нашей маневренности. Для обеспечения лагеря продовольствием и охраной создали комендантский взвод во главе с опытным партизаном Евдокимом Павленко.

Изменение в структуре отряда требовало и перестройки партийной работы. Теперь в каждой роте была создана своя партийная организация. Во вновь избранное бюро отряда вошли: Михайловский, Мацкевич, Родин, Сермяжко и я. Секретарем бюро вновь был избран Сермяжко.

Комсомольская организация также была перестроена по тому же принципу. Комсоргом избрали радиста Яновского Александра Николаевича.

В конце августа получили радиограмму, что 6 сентября гитлеровцы собираются отмечать какую-то годовщину в истории их нацистской партии. Не исключена возможность присутствия на банкете и самого Кубе.

Летом 1943 года немецко-фашистское командование объявило Минск на осадном положении. Въезд и выезд из города разрешался только по специальным пропускам, по определенным улицам, в определенное время. В городе действовала сложная система контроля. Нужно было предупредить всех наших подпольщиков, чтобы они подготовились. Мы с Родиным вызвали Максима Воронкова, Михаила Гуриновича и братьев Сенько.

Я рассказал им о содержании радиограммы и спросил:

— Согласны пойти в Минск выполнить важное задание?

— Пойдем, — уверенно сказал Воронков.

У братьев Сенько были хорошие документы. Они помогли «обновить» надлежащим образом старые документы Гуриновича, но Воронкову не смогли изготовить подходящих бумаг.

— Пойду и так, — махнул он рукой.

— Мы его на машине привезем в Минск, — заверил Владимир.

В Кайковском лесу Гуринович и Воронков остались ждать, пока за ними приедет Иванов, а братья Сенько пошли в Минск.

После полудня Иванов приехал, но не на легковой машине, а на грузовой.

— Легковую не удалось взять, — улыбаясь, объяснил он и стал просматривать документы Гуриновича. — Твои хорошие, а вот с товарищем неважно. — Он почесал себя за ухом и, немного помолчав, сказал: — Ты, Максим, садись в кабину между нами, как-нибудь проскочим.

Так они и уселись втроем. К городу приближались быстро. Вот в сгущающихся сумерках стали видны первые дома. Впереди контрольный пункт. На шоссе перед контрольным пунктом показались четыре эсэсовца с собакой, один из них поднял руку.

Машина остановилась. Впереди был виден еще наряд фашистов.

«Эх, кажется, влопались», — с тоской подумал Воронков и сжал в кармане пистолет. Гуринович спокойно подал эсэсовцу документы. Тот повертел их и возвратил. Затем он проверил бумаги Иванова.

— А у меня нет с собой документов, — сказал Воронков.

Ему приказали вылезти из машины и идти на контрольный пункт. Он посмотрел на Гуриновича, тот моргнул: «Иди!», и Максим в сопровождении эсэсовца двинулся по шоссе. Оставшиеся трое осмотрели машину и разрешили следовать дальше.

— Дай свет, а подъезжая к Максиму, немного притормози, — шепнул Гуринович Иванову.

Тот кивнул головой и нажал педаль.

Сердито заурчав, машина резко рванулась и помчалась по шоссе. Гуринович приоткрыл дверцу кабины и вынул пистолет.

Машина поравнялась с эсэсовцем — из кабины сверкнул огонек. Фашист упал в канаву, а Максим быстро вскочил на подножку.

Иванов дал полный газ. В кузов ударились пули. Потушив фары, Иванов ловко маневрировал. Машина на полном ходу ныряла в темные переулки, и, чтобы не вывалиться из кабины, Гуринович и Воронков крепко упирались руками в потолок и хватались за выступы.

— Тебе теперь в городе нельзя появляться, — предупредил Максим Иванова.

— Ничего, номер машины сменю, и никто не узнает, — улыбнулся он, — а документы-то я ему не свои показывал. — Пожав товарищам руки, Иванов уехал.

Гуринович и Воронков укрылись на еврейском кладбище, чтобы удостовериться, нет ли за ними погони. Кругом было тихо. Они хотели уже выходить из укрытия, как вдруг услышали шаги. По улице прошли три эсэсовца, и опять все стихло.

— Пойдем, — прошептал Воронков.

— Куда?

— К Матузову.

Крадучись, друзья продвигались по темным, словно вымершим улицам. Вот и Второй Опанский переулок. В темноте подошли к большому деревянному дому. Здесь живет Матузов. Партизаны приготовили пистолеты: ведь неизвестно, кто их встретит — свои или фашистские агенты.

Гуринович постучал в окно, как было установлено. Раздвинулись занавески — выглянул сам хозяин. Он узнал своих и указал на крайнее окно во дворе. Воронков и Гуринович долго прислушивались и, убедившись, что за ними никто не следит, влезли в открытое окно.

— Ух, наконец-то, — вздохнул Воронков и закурил.

Встала Дарья Николаевна, зашторила окна, зажгла каганец. Она взглянула на Воронкова и воскликнула:

— Максим, что с вами? Почему ваше лицо в крови?

Только теперь, проведя рукой по лицу, Максим почувствовал боль.

— Маленькое столкновение с фашистами, — пояснил Гуринович.

Дарья Николаевна заботливо обмыла Воронкову лицо. Оказалось, что он расцарапал лицо при прыжке в машину.

— Пожалуй, нам лучше от вас уйти, — забеспокоился Гуринович, — может случиться обыск.

— Положим вас спать в кладовой, а оттуда есть ход в подпол. Никуда не пойдете, — твердо сказала Дарья Николаевна. Матузов поддержал жену.

Утром Дарья Николаевна пошла к Галине Киричек и попросила ее передать Красницкому, что его ждут у Матузова. По дороге она завернула к Кате.

Вечером по одному собрались у Матузова Владимир Сенько и Иванов. Дарья Николаевна тщательно закрыла окна, зажгла свечку и поставила чай.

Воронков рассказал о цели своего прихода в Минск.

— Я готовлю еще одну диверсию на заводе и создаю новую подпольную группу, но у меня нет людей, которые могли бы проникнуть к Кубе, — сказал Красницкий.

— Проникнуть к нему трудно, значит, надо по дороге подкараулить, — заявил Владимир.

Обменялись сведениями и разошлись.

Начали настойчиво следить за работниками СД: не готовятся ли они к сборищу. Матузов узнал, что в Университетском городке, в бывшем здании, историко-филологического факультета, находится столовая СД. В ней работают члены его подпольной группы молодые девушки Капитолина Гурьева и Ульяна Козлова.

— Возможно, что там хоть ненадолго появится и палач Кубе, — сказал Матузов.

Воронков попросил Матузова устроить ему встречу с Козловой или Гурьевой. Пришла Гурьева. Воронков и Гуринович по ее рассказам набросали подробный план здания и выяснили обстановку. Капитолина рассказала, что в зале столовой на перевернутой бочке стоит пальма.

— Тяжелая она? — спросил Максим.

— Конечно, — ответила Капитолина и непонимающе подняла глаза на Воронкова.

— А вы вдвоем с Ульяной могли бы поднять ее? — спросил Максим.

— Мы поднимали втроем, но, если нужно, поднимем и вдвоем.

Воронков испытующе посмотрел на Гурьеву. Он видел, что она уже поняла его план и согласна выполнить… Но как доставить подрывной материал в столовую и вывести из города семьи тех, кто совершит диверсию? Он поделился своими мыслями с Капитолиной.

— Обеим нам нет нужды уходить из города в лес. У Ульяны шестого выходной день. На нее не будет подозрения, а свою семью — маму и двух сестренок — я выведу сама.

Вместе с Матузовым Воронков и Гуринович тщательно проинструктировали Капитолину и Дарью Николаевну, как обращаться со взрывчаткой, как ставить маломагнитку со взрывателем в заряд тола, и составили план действий. Подрывной материал на машине привезет Иванов, маломагнитку со взрывателем принесет Дарья Николаевна, а Капитолине и Ульяне останется подложить ее.

На другой день вечером операция началась. В полночь во двор столовой въехал Иванов и подал условленный сигнал.

Здесь, в центре города, фашистские офицеры чувствовали себя смелее: ни у парадного, ни в самой столовой постов охраны не было.

Девушки, схватив помойные ведра, выскочили во двор. Иванов поднял сиденье и достал пятнадцать килограммов тола. Капитолина и Ульяна уложили его в ведра, прикрыли половыми тряпками. В тот же момент подошла Дарья Николаевна, на ходу сунула Капитолине маломагнитку и зашагала прочь.

Девушки поднялись в столовую и спрятали ведра с толом в кладовку, где лежали дрова. Потом они приблизились к кадке с пальмой. Капитолина выключила в зале свет. Их взгляды встретились. Обе были бледны как мел. На кухне работали судомойки, оттуда слышался звон посуды.

Вазон с пальмой очень тяжел. Гурьева споткнулась, и вазон с шумом ударился об пол. Девушки затаили дыхание; все было тихо. Тогда они приподняли кадку, уложили под нее тол и установили подготовленную маломагнитку со взрывателем. Затем, сделав последнее усилие, поставили пальму на место. Капитолина зажгла свет и осмотрела зал, все было в порядке.

Утром, уходя на работу, Капитолина обняла мать.

— Мама, ты собери необходимые вещи; вечером, как только приду с работы, мы уйдем. Одень потеплее сестренок.

— Сохрани тебя бог, что случилось? — взволнованно спросила мать.

— Ничего не случилось, но я не могу больше служить фашистам. В лесу проживем до освобождения… Только об этом никому ни слова.

Она поцеловала мать, спящих сестренок и с учащенно бьющимся сердцем вышла в последний раз на работу.

В столовой с утра было все как обычно. Приходили эсэсовцы, завтракали, обменивались сальными остротами, гоготали и уходили. После обеда столовую закрыли. Пришли работники СД и начали проверять помещение. Один из них подошел к пальме. Капитолина вздрогнула, и на какое-то мгновение все поплыло у нее перед глазами; она оперлась о дверной косяк. К счастью, никто не обратил на нее внимания. Работник СД отошел от пальмы, осмотрел все углы, заглянул в печки и, подойдя к старшему, доложил, что все в порядке. Поставив у дверей двух эсэсовцев, они ушли.

После осмотра здания служащие столовой стали готовиться к банкету: через весь зал они установили два ряда столов и накрыли их белыми скатертями. Прибыла машина с ящиками различных вин. Из кухни доносился запах жареного.

Капитолина почти успокоилась и только с тревогой посматривала на пальму: «А что, если раньше взорвется?»

Начали собираться эсэсовцы.

Как только приехал их самый старший, все сели за стол. Выступил какой-то чин. От волнения Капитолина ничего не слышала и, чтобы не навлечь на себя подозрения, старалась как можно лучше обслуживать собравшихся, а украдкой посматривала на часы. До взрыва оставалось три часа. Время тянулось мучительно медленно. Наконец Капитолина услышала условный гудок. Выбежав во двор, она увидела в машине улыбающегося Иванова.

— Кубе там? — шепотом спросил он.

— Нет.

— У тебя все сделано?

Капитолина кивнула головой и прошептала:

— Бегу, а то еще заподозрят…

— Никуда ты не побежишь, садись. — Михаил открыл дверцу машины, за руку втянул девушку и усадил рядом.

Машина остановилась. Капитолина вбежала в дом, увела с собой мать, сестер, захватила немного одежды.

— Скорей, чтобы успеть проехать через контрольный пункт, — торопил Михаил.

Капитолина в одно мгновение усадила сестер и мать, ловко впрыгнула сама и села рядом с шофером. Все это время Капитолина находилась словно во сне. Только когда машина остановилась далеко за городом и Капитолина увидела вышедших из лесу Воронкова и Гуриновича, она пришла в себя. Максим подошел ближе к кустам и спросил кого-то:

— А вы с нами вернетесь в отряд?

Капитолина заметила в кустах двух эсэсовцев.

— Кто это такие? — с недоумением спросила она у Гуриновича.

— Разве не видишь, свои, — улыбнулся Михаил. Это были братья Сенько.

— Нет, мы назад с Ивановым поедем, — ответил Владимир.

Братья попрощались со всеми, и машина уехала обратно. В городе Иванов петлял по улицам, а Владимир и Константин наблюдали из заднего окна машины. Внезапно фары другой машины ослепили братьев. Иванов уменьшил скорость. Машина проехала мимо.

— Следи за ней, на такой машине ездит Кубе, — наклонившись к Иванову, шепнул Владимир.

Иванов, не выпуская из виду эсэсовскую машину, следовал за ней. Вот она свернула в переулок. Иванов дал газ, обогнал ее и поставил свою машину поперек дороги. Из машины выскочили два эсэсовца. В тот же момент выскочили и братья Сенько с пистолетами в руках. Эсэсовцы, увидев людей в своей форме, что-то крикнули, но два выстрела в упор уложили их на месте. Владимир успел убить и третьего эсэсовца, сидевшего за рулем. Кубе в этой машине не было.

— Ну, Миша, теперь жми… Скажешь Кате, где тебя теперь искать, — проговорил Владимир и вместе с Константином исчез в темноте.

Иванов помчался в гараж. А тем временем братья Сенько подбежали к эсэсовской машине, выбросили из нее труп шофера, и Константин сел за руль. Глухими улицами они поехали из города. На одном посту часовой хотел остановить, но Константин дал сигнал и увеличил скорость, часовой едва успел отскочить в сторону. Недалеко от Кайковского леса братья нагнали Воронкова, Гуриновича и Гурьевых. Увидев свет машины, те бросились в кусты.

— Стой, еще гранатой угостят, — сказал Владимир брату, а сам, высунувшись из машины, крикнул: — Эй, не вздумайте стрелять по своим!

Воронков узнал голос Владимира и вышел из кустов.

— Вы их машину захватили… Неужели Кубе? — пробормотал Воронков.

— Сначала понадеялись… Но в ней оказались только эсэсовцы… Машина была похожа, — усмехнулся Владимир. — Садитесь, подвезем.

— Нет, спасибо. Неохота на партизанскую очередь нарваться, — покачал головой подошедший Гуринович.

— Пусть женщины садятся, вы идите впереди и громко разговаривайте, мы тихо поедем следом за вами, — сказал Константин.

Так и сделали.

Когда рассвело, Воронков пристроил красный флажок. Все сели в машину и скоро прибыли в лагерь.

Я крепко пожал руку Капитолине и сказал:

— Народ никогда не забудет вашего подвига.

— Служу Советскому Союзу, — очень тихо проговорила девушка.

Через несколько дней в лагерь пришла Василиса Васильевна Гуринович. Она рассказала о гибели начальника штаба «корпуса самообороны» майора Евгения.

Евгений, поклявшись во что бы то ни стало уничтожить Кубе, ждал его вызова на инструктаж. Вызова не было. Тогда он сам пошел в генеральный комиссариат и попытался попасть на прием к Кубе. Личная охрана Кубе не пропустила Евгения. Он все же упрямо добивался приема.

Охранники заподозрили майора. При выходе его пытались задержать подоспевшие на помощь эсэсовцы. Евгений убил трех из них и выскочил на улицу, но тут же, сраженный пулей, упал замертво.

Нам было жаль Евгения. Он искренне хотел искупить свою вину. Жаль тем более, что погиб он из-за излишней своей горячности, нетерпеливости…

От Анны Воронковой мы узнали, что Матузов с женой продолжают работать, что Ульяну Козлову СД пока не преследует и она на старом месте.

Затем Анна достала из корзинки несколько белорусских националистических газет «Раніца». В них сообщалось, что от руки «бандитов» в столовой СД погибло шестнадцать эсэсовских офицеров и тридцать два ранено. Раньше оккупанты умалчивали про диверсии партизан в Минске, дальше молчать оказалось невозможным.

Я подозвал Капитолину и подал ей газету. Она долго, очень долго читала эти немногие строчки. Потом сурово проговорила:

— Они этого заслужили. Сколько они пролили крови наших людей!

Этот взрыв еще раз показал минскому СД и «Абверу», кто является подлинным хозяином на белорусской земле.

 

6

Борьбу против гитлеровцев трудящимся Минска, как и других городов, приходилось вести в чрезвычайно трудных и сложных условиях подполья, в обстановке жесткого оккупационного режима. Немецко-фашистские захватчики прилагали все усилия, чтобы сделать прочным свое господство в Минске, которому они придавали важное стратегическое значение. Минск был превращен оккупантами в военно-административный и политический опорный пункт центральной армейской группировки войск.

В городе постоянно находился большой гарнизон. Здесь сосредотачивались армейские резервы, сюда отводились потрепанные на фронте части для пополнения и переформирования. Здесь же располагались управление войск СД, армейские авиационные части, много госпиталей. В сохранившихся крупных зданиях размещался генеральный комиссариат Белоруссии во главе со ставленником Гитлера — гауляйтером фон Вильгельмом Кубе. Генеральный комиссариат был создан немецкими оккупантами для управления захваченной территорией Белоруссии. Он опирался в своей деятельности на ряд подчиненных ему учреждений, в том числе на чудовищно большой аппарат СД и полевой полиции. На охрану военных объектов, расположенных в Минске, было брошено большое количество войск СС.

Передвижение по улицам и за пределы города жителям разрешалось только в строго установленное время и по специальным пропускам. В Минске гитлеровцы особенно широко применяли террор. В городе и его окрестностях гитлеровские палачи истребили десятки тысяч советских граждан. Тысячи минчан были угнаны на каторгу в фашистскую Германию.

По улицам Минска — на столбах, стенах домов, на заборах — висели многочисленные приказы, в них на разные лады повторялось слово «расстрел». За неявку на регистрацию в комендатуру или полицию — расстрел, за нежелание работать на немцев — расстрел, за появление на улице с наступлением темноты — расстрел.

Подпольные организации Минска работали в тяжелых условиях. Ни одного дня не проходило без волнений и тревог. За подпольщиками охотились полицейские, эсэсовцы, СД. Непрерывно приходилось менять явки, пароли, перемещать людей из одной конспиративной квартиры в другую, заметать следы, а иногда и уничтожать преследователей.

Партийное подполье в Минске начало действовать с первых дней оккупации. Исай Павлович Казинец, инженер-нефтяник, когда фашисты оккупировали Минск, стал секретарем подпольного горкома партии. Под его руководством была создана широкая подпольная сеть, издавалась газета «Вестник Родины», выпускались листовки. Вместе с Казинцом минское подполье создавали старые большевики, участники Октябрьской революции и гражданской войны А. Арндт, Е. Баранов, М. Думбра, И. Матусевич, Д. Одинцов и другие.

Но Казинец и многие его товарищи в марте 1942 года попали в руки СД. Причинами провала являлись, прежде всего, слабая конспирация, отсутствие у патриотов достаточного опыта борьбы с таким сильным и коварным врагом, каким были гитлеровцы, недостатки организационных форм подполья. Были, конечно, и другие причины. Руководящий центр подполья погиб.

Минское СД торжествовало. Оно поспешило сообщить в Берлин, в имперское управление службы безопасности, что с коммунистами в столице Белоруссии покончено. На очереди, мол, уничтожение «банд», скрывающихся в лесах. Однако радость СД была преждевременной. Партизан уничтожить не удалось. А в мае 1942 года, через два месяца после ареста руководителей минского партийного подполья, возник новый центр. Он объединил уцелевшие кадры коммунистов и комсомольцев и с новой силой развернул борьбу против гитлеровских поработителей.

В состав нового руководящего центра вошли замечательные коммунисты Д. А. Короткевич, В. К. Никифоров, В. С. Омельянюк и другие. Однако и они через некоторое время при помощи провокатора Б. Рудзянко были схвачены СД.

Фашистские карательные органы имели большой опыт в проведении различных пыток. Захватив кого-либо из подпольщиков, фашисты применяли изощренные, зверские истязания. Отдельные узники не выдерживали и выдавали кое-какие сведения, необходимые СД.

Немало подпольщиков расстреляно и повешено. Например, в одном из секретных отчетов СД в Берлин говорится:

«…9 мая 1942 года в Минске были публично казнены через повешение 28 человек, принадлежавших к организации партизан Белоруссии. В этот же день было расстреляно 251 человек… В Минске была проведена кампания против группы на железной дороге. Было арестовано 126 человек» [5] .

Деятельность минского партийного подполья особенно активизировалась в 1943—1944 годах. В феврале 1943 года состоялся V пленум ЦК КП(б)Б. Подпольные комитеты, партизанские отряды и бригады, дислоцировавшиеся вокруг Минска, под руководством подпольного обкома партии, создали в столице Белоруссии многочисленные разведывательные и диверсионные группы, которые с новой силой развернули в городе и пригородных районах борьбу против оккупантов.

После гибели руководителей второго партийного центра ЦК Компартии Белоруссии принял решение создать Минский подпольный городской комитет партии. Это способствовало улучшению партийной работы в городе.

Унылым, дождливым вечером к нам с комиссаром вошел радист Яновский и принес радиограмму.

— Могу порадовать, — улыбнулся он.

Центральный Комитет Компартии Белоруссии сообщал, что из Полесья решением Минского подпольного обкома партии в наш отряд посланы секретарь Минского подпольного горкома, редактор и работники типографии. Я передал радиограмму Родину.

— Ого! — сказал он. — Поднимаемся на высшую ступень.

Я позвал командира взвода конной разведки Николая Ларченко и, наметив маршрут, приказал выехать навстречу товарищам. Отправились Валя, Терновский, Каледа, Денисевич.

На следующий день большая подвода въехала в лагерь. От нее отделилась группа мужчин, среди них я увидел высокую фигуру Машкова, комиссара отряда Шубы.

— Здорово, Георгий Николаевич, что же, совсем к нам? — приветствовал я его.

— Совсем… Областной комитет направил… А вот, — Машков указал на стоящего рядом плотного, широкоплечего мужчину, — секретарь Минского подпольного горкома партии Савелий Константинович…

— Лещеня, — дополнил, улыбаясь, секретарь, с силой пожав мою руку.

Темные, узкого разреза глаза Лещени смотрели пристально, изучающе и в то же время задумчиво, словно, смотря на меня и комиссара, он держал перед своим умственным взором кого-то еще…

Познакомились и с редактором газеты Александром Демьяновичем Сакевичем. Это был высокий, худощавый и необыкновенно подвижный человек.

Во время обеда разговорились. Лещеня — белорус, окончил Московский институт стали, работал на партийной работе. В начале Великой Отечественной войны направлен ЦК Компартии Белоруссии в тыл врага, был парторгом Минского подпольного обкома партии, а затем комиссаром партизанской бригады.

Машков, по профессии электромонтер, тоже прошел большую школу подпольной и партизанской борьбы. В тылу противника — с первых дней войны. Он был секретарем партбюро, а позже комиссаром партизанской бригады.

Сакевич до прихода к нам работал редактором подпольной районной газеты «Кліч Радзімы» (орган Любанского подпольного РК КПБ).

После обеда Лещеня ознакомил меня с решением Минского обкома. Он назначался секретарем Минского подпольного горкома, Машков — секретарем городского комитета по пропаганде, я и И. М. Родин — членами комитета.

— Отныне ваша парторганизация берется на учет Минским подпольным горкомом. Где ваш секретарь парторганизации? — спросил Лещеня.

— Уже три дня на задании: вышел с подрывниками на железную дорогу. Скоро должен возвратиться, — сказал комиссар.

Я подробно доложил о работе отряда и подпольщиков Минска. Лещеня и Машков внимательно выслушали и, когда я кончил, долго молчали, обдумывая все данные.

— Диверсионная работа налажена неплохо, шпионов и провокаторов не допустили к себе, но нужно усилить разъяснительную деятельность, — резюмировал Лещеня. — Хорошо, что занялись разложением изнутри «корпуса самообороны».

— Вернули советскому коллективу многих обманутых и колеблющихся, — добавил Машков.

— А теперь прочтите директивы ЦК партии Белоруссии, адресованные всем партизанским отрядам и подпольным организациям. — Лещеня достал несколько тонких листов бумаги.

Центральный Комитет указывал, что взрывы, диверсии необходимо совершать только на предприятиях, которые работают на военные нужды. На других предприятиях принимать меры к тому, чтобы помешать оккупантам вывезти ценное оборудование. Для этой цели создать новые подпольные патриотические группы.

Партия предупреждала, что, отступая под сокрушительными ударами нашей армии, оккупанты будут стремиться силой угонять население с собой. Поэтому рекомендовалось организовывать в лесах лагеря и с приближением фронта выводить в эти лагеря население из города; всемерно усиливать агитационно-пропагандистскую работу.

— Здесь у нас слабо, — заметил комиссар.

— Вот и будем вместе работать, чтобы и в этом направлении добиться успехов. Сделано немало, а теперь, когда получили типографию, сумеем сделать еще больше… Радисты у нас есть, а Москва сообщила, что у вас имеются запасные рации, я думаю, вы уступите их городскому комитету для поддержания связи с подпольным обкомом партии?

Мы с комиссаром согласились. Я добавил:

— Силами одного нашего отряда тяжело поддерживать связь с подпольщиками Минска. Рядом стоят партизаны М. Г. Мармулева, Л. И. Сороки, 2-й и 3-й Минских бригад, бригад «Штурмовая», имени Калинина. У них тоже есть свои люди в Минске. Может быть, поговорить с ними? Тогда в городе можно было бы создать крупную подпольную организацию с централизованным руководством…

— Да, — подхватил Лещеня, — об этом есть указание Минского подпольного обкома. Мы создадим единое руководство подпольными группами в городе. Так и решим: выявить все имеющиеся подпольные группы в Минске, через них усилить пропагандистскую работу среди населения, организовать диверсионную работу, начать выпуск печатного органа Минского подпольного горкома партии газеты «Минский большевик». Кто за это предложение?

Все подняли руки.

Так закончилось первое заседание комитета.

Мы вышли из землянки. Партизаны помогали наборщикам разгружать повозку. Все оборудование типографии они уложили на разостланный мешок. Комиссар, улыбаясь, напомнил мне, как, получив от Центрального Комитета радиограмму о посылке нам типографии, мы беспокоились о трудностях ее доставки в лагерь, а оказывается — она немного больше пишущей машинки.

— Это очень удобная типография, — заметив мое удивление, сказал Сакевич. — Ее сконструировал наш инженер Пильтиенко и назвал «Партизанка». Она может печатать в час сто экземпляров размером в одну восьмую печатного листа. Такие машины сейчас изготовляют в Москве.

— Куда вы хотите ее поставить? — спросил Коско.

— Где-нибудь подальше от лагеря, чтобы нас никто не беспокоил, — ответил Сакевич.

Вместе с Сакевичем мы нашли прекрасную поляну. Спустя два дня партизаны вырыли здесь просторную землянку и сделали большие окна. Наборщики поставили в землянку «Партизанку» и сложили свое имущество. Радисты Яновский и Глушков вынули из автомашин аккумуляторы и лампочки, провели туда электрический свет. И наборщики приступили к работе.

Машков написал передовую статью. Григорий Подобед и Капитолина Гурьева рассказали о борьбе минчан с оккупантами, радисты приняли последние сводки Совинформбюро, после этого редактор дал обзор положения на фронтах и достижений героического труда советских людей в тылу.

Уставший, но веселый в штабную землянку зашел Сакевич. Он принес свежую газету. Машков осторожно взял ее, чтобы не размазать еще не высохшую краску, и начал читать вслух. Горком партии утвердил первый номер.

Газета печаталась. Теперь предстояло организовать бесперебойную доставку ее в Минск. Эту задачу мы возложили на Анну и Максима Воронковых, Гуриновича и братьев Сенько, на подпольщиков Василису Васильевну Гуринович, Михаила Иванова, Галину Киричек и Феню Серпакову.

С первым номером газеты «Минский большевик» в город вышли Владимир и Константин Сенько.

— Как вы проберетесь? — смотря на два небольших узла, спросил их Лещеня.

— Точно сам еще не знаю, — улыбнулся Владимир. — Может, придется обратиться к Иванову, возможно, и сами пронесем, но газеты будут доставлены.

Братья выехали в Озеричино, оттуда в Кайковский лес к тайнику Мурашко — самому опасному этапу.

Спустя несколько дней оба брата на взмыленных лошадях прискакали в лагерь.

— Что случилось? — с беспокойством подбежал к ним Лещеня.

Глаза Константина радостно сверкали:

— Палач Кубе убит: ночью с кровати полетел в воздух, и эсэсовцы подобрали только его останки, — прерывающимся голосом сообщил он.

22 сентября немецкая радиостанция передала, что убит Кубе. Потом из Москвы пришла радиограмма:

«По сообщению лондонского радио, в Минске убит имперский комиссар Кубе. Проверьте, соответствует ли это действительности и кто исполнитель акта».

— Кто исполнители? — схватил я за руку Владимира.

— Приговор привела в исполнение партизанка отряда «Дяди Димы» (майора Федорова). Она у Кубе работала горничной… В городе гитлеровцы с ума сходят, — весело крикнул Владимир.

— А газеты доставили? — спросил Машков.

— Сделано! Уже вчера их люди читали. Нужно больше газет, народ прямо из рук рвет.

— А немцы что? — взволнованно спросил Лещеня.

— В городе начались расстрелы. На место Кубе назначен генерал-лейтенант Готтберг.

— Наши люди не арестованы? — с тревогой спросил я.

— Те, которых знаю, не арестованы, продолжают работать. За одну ночь мы распространили все пятьсот экземпляров.

Я вызвал Ларченко.

— Собирай быстро конных разведчиков и — на задание. Хорошая новость — Кубе казнен.

Скоро во все соседние отряды и населенные пункты с этим известием летели наши разведчики.

Известие об уничтожении Кубе быстро облетело лагерь. Партизаны громко и оживленно беседовали.

— Наконец-то этот гад получил по заслугам! Теперь они поймут, что на нашей земле им нет жизни, — окруженный товарищами, говорил Михаил Гуринович.

Мы получили от разведчиков точные сведения, что Кубе убит в своей спальне миной, положенной ему в постель горничной Еленой Мазаник, и тотчас же послали об этом радиограмму в Москву.

Расскажу вкратце о событиях последних дней, связанных с уничтожением наместника Гитлера в Белоруссии.

Многие высокопоставленные гитлеровцы, в том числе и генеральный комиссар Белоруссии гауляйтер Вильгельм Кубе, нашли свою бесславную гибель в Минске. Кубе постоянно прятался за спины охранявших его немецких солдат. Но оказалось, что гнев народа не знает преград. От него не спасают ни многочисленная охрана, ни пулеметы и автоматы, ни самые, казалось бы, неприступные крепости.

Кубе знал, что он обречен на смерть, что его всюду подстерегает ничем неистребимая ненависть народа. И он, как лиса, старался замести свои следы. Всячески стремился засекретить места своего нахождения, ездил на разных машинах, постоянно меняя маршруты. Доступ к его жилищу преграждался сложной пропускной системой. И тем не менее партизанская мина в нужный момент нашла этого гитлеровского сатрапа.

Приговор народа над Кубе был приведен в исполнение в ночь с 21 на 22 сентября 1943 года.

Разведчики нашего отряда установили, что горничной у Кубе работает комсомолка Елена Мазаник и что муж ее в Красной Армии. Я запрашивал о муже Елены по радио разведотдел, однако не удалось установить сразу же, где он находится… А терять время, пока, наконец, его разыщут, было бы непростительно. Поэтому мы решили использовать то немногое, что мы знали, для того, чтобы связаться с Еленой Мазаник.

Для ликвидации Кубе 2 августа 1943 года мы направили в Минск нашего разведчика Гейнца Линке. Его снабдили немецкими документами, формой эсэсовца и карманным оружием.

Гейнц Линке остановился на одной из наших квартир. Хозяйка квартиры постаралась незаметно встретиться с Еленой и обещала свести ее с человеком, который совсем недавно виделся с ее мужем. Как только представилась возможность, Елена Мазаник помчалась к хозяйке явочной квартиры.

В небольшой комнате из-за стола поднялся навстречу ей красивый белокурый молодой человек.

Это был наш Линке.

Елена так и бросилась к нему, засыпала его вопросами о муже…

Линке пришлось признаться, что он не знает о нем ничего определенного и что он воспользовался его именем только для того, чтобы добиться личной встречи с Еленой. Линке сказал напрямик, что прибыл от партизан для того, чтобы поручить ей выполнить задание особой важности.

Нет сомнения, что если бы в это время лишь один наш разведчик добивался установления боевого контакта с Еленой Мазаник, она тотчас поняла бы: для такой цели можно и нужно использовать любую возможность, любой предлог.

Но… получилось нечто похожее на те случаи, когда партизанская группа, отправляясь минировать железную дорогу, натыкается на партизанскую группу другого отряда, избравшую для диверсии тот же самый участок. В таких случаях проходят чрезвычайно тревожные минуты, пока выяснится, что перед тобой не враг, а товарищ, соратник по общей борьбе…

Да, нечто похожее!..

К этому времени Елена Мазаник уже имела связь с партизанским отрядом. И она заподозрила в нашем Линке провокатора СД. Это подозрение у нее еще более усилилось во вторую встречу, когда Линке пришел в мундире эсэсовца. Поэтому, когда он прямо дал ей задание убить Кубе, Елена изобразив перепуганную насмерть обывательницу, кинулась бежать от него…

Это было в то самое время, когда руководитель одной из городских подпольных групп Мария Осипова под видом торговки доставила в Минск в корзине с творогом и брусникой мину с часовым заводом.

Затем эта мина была Еленой пронесена в резиденцию Кубе. Пронесена мимо зорких и придирчивых часовых личной охраны Кубе!.. Елена проникла в спальню Кубе и заложила мину в кровать между матрацем и пружинами в головной части кровати. Кубе был убит. Собранные куски его тела были положены в серебряный гроб и отправлены самолетом в Берлин. Это был партизанский подарок Гитлеру.

Активное участие в проведении этой операции принимали рабочий-подпольщик А. П. Дрозд, подпольщица М. Б. Осипова, партизанка бригады «Дяди Коли» (П. Г. Лопатина) Н. В. Троян.

За мужество и героизм, проявленные в борьбе с врагом, славным советским патриоткам: Е. Г. Мазаник, М. Б. Осиповой и Н. В. Троян — присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

Члены Минского подпольного горкома собрались на короткое совещание.

Тираж очередного номера газеты был почти отпечатан, поэтому в связи с уничтожением Кубе подпольный горком решил выпустить специальное воззвание к населению города. Тут же сообща написали его. Горком партии призывал население еще больше оказывать сопротивление оккупантам. Воззвание заканчивалось следующими словами:

«…Грозный, но справедливый народный приговор белорусского народа над кровавым палачом Кубе приведен в исполнение.

Минский подпольный комитет Коммунистической партии большевиков Белоруссии».

Народная месть настигнет всех палачей. Никакой террор не сломит всенародной борьбы с фашистскими захватчиками.

Товарищи минчане! Приближается день вашего освобождения. Еще более усилим наши удары по оккупантам.

Смерть фашистским захватчикам!

Воззвание необходимо было отпечатать как можно быстрее, и сам редактор пошел помогать наборщикам.

За эту ночь газеты и воззвания были отпечатаны, а утром в Минск отправились братья Сенько, Воронков и Гуринович. Они должны были установить, не арестован ли кто из подпольщиков, и вместе со связными наметить новые способы доставки в город газет и листовок, так как постоянно пользоваться для этой цели машиной Иванова становилось слишком рискованным.

Пришло письмо от Мурашко. Он просил срочной встречи.

Взяв с собой Чернова и конных разведчиков, я выехал в Кайковский лес. Скоро пришел Мурашко.

— Что так спешно? — спросил я.

— Мы узнали, что оккупанты собираются с аэродрома вывезти куда-то всех военнопленных и вообще всех русских. Поэтому необходимо срочно убрать оттуда наших людей. Но я хочу вывести их с эффектом.

— Что вы придумали?

— Поджечь склад с горючим, — спокойно сказал Мурашко. — Зоя со своей подругой Александрой Никитиной берутся заминировать общежитие летного состава, а бывшие военнопленные Оперенко и Капустин — самолеты и цистерны.

Он рассказал мне подробности плана. Мурашко и Фолитар должны были ознакомить женщин и Василия Оперенко, как обращаться с маломагнитками. Долго мы беседовали, обсудили до мелочей все детали предстоящей операции. Прощаясь, я пожелал ему удачи.

Мурашко начал действовать. Вместе со своей женой Галиной Циркун (которая была подругой Зои Василевской) он подготовил заряд тола в десять килограммов, взял две маломагнитки и принес их в дом жены по Рабкоровской улице, совсем недалеко от общежития гитлеровских летчиков.

Галина привела к себе домой Зою Василевскую, показала ей, где находится мина и как заложить маломагнитку, чтобы она взорвалась в полночь, отдала ей ключ от своего дома, и они обе ушли на квартиру к Зое. Здесь Галина осталась, а Зоя отправилась за Никитиной и скоро привела ее и ребенка. Все они остались ночевать у Зои.

В это время Мурашко разыскал Олега Фолитара и передал ему шесть маломагниток, чтобы он отнес их к Оперенко. Мурашко тщательно проинструктировал Олега и сказал, что цистерны должны быть взорваны завтра после полуночи.

Оперенко и Капустин жили рядом с аэродромом, без охраны. Фолитар в сумерки подошел к бараку, вызвал Оперенко, передал ему маломагнитки и показал, как с ними обращаться.

— Добре, братишка, — кивнул Оперенко и ушел в барак. Он осторожно пробрался к своему топчану. Никто не заметил его отсутствия.

Лежа рядом с Капустиным, он сообщил ему новость. Оба товарища засунули мины себе под головы и до утра не смыкали глаз. Утром они встали позже других, тщательно спрятали под одеждой мины и как обычно пошли на работу.

Оперенко и Капустину приказали подготовить к старту «мессершмитт». Друзья стали промасленными тряпками вытирать плоскости самолета, наливать в бак бензин. Как только немецкий механик куда-то отлучился, Оперенко быстро сунул в отверстие моторной части маломагнитку. Она накрепко прилипла к металлу.

Окончив заправку самолета, Оперенко и Капустин украдкой посматривали на «мессершмитт», но тот все не стартовал. Друзья стали беспокоиться, что самолет взорвется на земле. Наконец Капустин увидел подходивших к самолету генерала, двух полковников и летчика. От радости он пребольно ущипнул Оперенко.

Пассажиры забрались в самолет, механики завели моторы, и самолет, плавно прокатив по дорожке, поднялся в воздух. Капустин и Оперенко готовили второй пассажирский, но тут в воздухе послышался какой-то глухой взрыв. Все подняли головы, самолет, охваченный пламенем, со страшной быстротой падал на землю и в районе товарной станции, врезавшись в пакгауз, разлетелся на куски.

С аэродрома к месту катастрофы тотчас же выехали две грузовые машины с немецкими техниками.

Выбрав удобный момент, Оперенко и Капустин подошли к цистернам и, убедившись, что за ними никто не наблюдает, приклеили к двум цистернам по две маломагнитки. После этого они опять направились к самолетам.

Из разговоров возвратившихся техников Оперенко и Капустин поняли, что их никто не подозревает. Комиссией было установлено, что взорвался бензиновый бак. Оперенко и Капустин продолжали работать дальше. Под вечер они начали готовить к старту двухмоторный грузовой самолет. Капустин всячески старался помочь механику и, как только тот отвернулся от мотора, подсунул туда мину.

Скоро самолет с артиллерийскими офицерами поднялся в воздух. Где-то в районе Радошкович он взорвался.

— Бежим отсюда, — шептал побледневший Капустин. — Уж сейчас-то догадаются.

— Еще рано, — коротко ответил Оперенко и посмотрел на общежитие. Условного сигнала пока не было.

Галина Циркун встала очень рано, разбудила Зою Василевскую и Никитину, и они начали собираться: потеплее одели детей, связали в узлы самые необходимые вещи.

Время тянулось медленно. Наконец половина восьмого. Зоя и Александра должны были идти на работу. Взяв Галину за руку, Зоя сказала:

— Галина… Мое сердце чувствует, что все кончится хорошо, но если что… не оставь наших малышей.

— Будь спокойна за них… — Галина поцеловала подруг, взяла детей и узлы и пошла из города.

Возле совхоза «Сеница» ее встретил Мурашко. Дети хныкали. Мурашко дал им сахару и начал с ними играть. Они успокоились.

В это время Александра и Зоя пошли на квартиру к Циркун, вытащили из-под кровати толовые шашки и две маломагнитки, уложили все в хозяйственные сумки и покрыли бумагой. Положив наверх кусок сала и несколько яиц, они вышли.

Зоя и Александра знали немецкий язык и не один час простаивали, болтая с летчиками. Те считали их своими людьми. И теперь, когда они проходили на аэродром, часовой подмигнул им и, глазами показывая на сетку, спросил:

— Провизию купили?

— Да нам из деревни привезли, не хочется возвращаться домой, вечером отнесем, — спокойно ответила Зоя.

Александра и Зоя подошли к общежитию. Александре нужно было идти в столовую.

— Как увидишь около дверей полотенце, иди ко мне, — сказала Зоя и, взяв обе сумки вошла в помещение.

Летчиков в общежитии еще не было, и Василевскую встретил хромой немец — комендант общежития.

— Сало есть? — показывая на сумку, пробормотал он.

Зоя вынула кусок сала и подала коменданту. Тот достал хлеб и сразу же начал есть, не отрывая глаз от сумки. «Хромой черт, еще вздумает запустить лапы в сумку, — подумала Зоя. — Надо что-то сделать, чтобы он отвязался». Она знала, что комендант очень боится начальника аэродрома капитана Элерта, и решила прибегнуть к хитрости.

— Завтра должен возвратиться из командировки капитан Элерт. Он просил меня, чтобы я ему купила сала, вот я и принесла, — сказала Зоя коменданту и обе сумки положила в шкафчик капитана, закрыв его на ключ.

Чтобы затянуть время и подольше побыть в общежитии, Зоя медленно застилала кровати, усердно вытряхивала простыни. А хромой комендант все вертелся около нее.

С места аварии самолета возвратились летчики, продолжая разговаривать о происшедшем. Зоя всячески старалась продлить уборку кроватей.

Наконец комендант куда-то поковылял. Летчики тоже разошлись, и Зоя осталась одна. Она закрыла дверь, вынула сумки со взрывчаткой, отодвинула доску и в образовавшуюся щель быстро начала засовывать толовые шашки. Она торопилась и слышала только биение своего сердца. Вот шашки уложены. Зоя взяла маломагнитку и тщательно приложила взрыватель к толовой шашке. Затем поставила на место отодвинутую доску и забила ее гвоздем. Открыла дверь и только теперь почувствовала невероятную усталость. Осмотрелась — никого нет. Она спрятала опустевшие сумки в шкафчик к Элерту, закрыла на ключ и выбросила его в окно, а около двери повесила полотенце — сигнал для Оперенко и Капустина.

Вскоре пришла Александра.

— Сделала? — шепотом спросила она.

Зоя молча кивнула.

Подруги быстро ушли.

Оперенко и Капустин, увидев вывешенное полотенце, поспешно убрались с аэродрома. Через несколько часов они все встретились за совхозом «Сеница».

Зоя кинулась к своей дочке Валечке, обняла ее и долго не могла произнести ни слова. Затем, успокоившись, она, внимательно посмотрев на Капустина и Оперенко, спросила:

— Ведь это вы действовали на аэродроме?

Оперенко и Капустин молча наклонили головы.

— Теперь понятно, почему взорвались самолеты, — улыбнулась Зоя.

Вечером все товарищи, работавшие на аэродроме, были уже в Кайковском лесу, где мы их ожидали. Здесь я познакомился с Никитиной, Василевской, Галиной Циркун, Оперенко, Капустиным и Олегом Фолитаром.

Позднее я узнал, что до войны Олег Фолитар учился в шестом классе 46-й Минской школы. Отец его — Фолитар Мартин Кондратьевич работал поваром в тресте столовых, а мать — Анна Александровна — продавцом. Эвакуироваться они не успели и остались в Минске, проживали по улице Розы Люксембург в доме 33/3. Родители знали, что Олег поддерживает связь с партизанами, и помогали ему всем, чем могли.

С подпольной группой Константина Мурашко Олег установил связь через свою двоюродную сестру подпольщицу Раису Врублевскую. Встречался с Мурашко в деревне Сеница. Через Врублевскую установил связь и с другими подпольщиками. Встречи происходили на квартире Врублевской по улице Чкалова, 55.

После взрыва эшелона с горючим на товарной станции в Минске Олег участвовал еще во многих диверсиях: во взрыве нефтехранилища в районе Козырева и нефтебазы по улице Толстого. Он помогал подготовить взрыв двух фашистских самолетов на Минском аэродроме (исполнители Оперенко и Капустин).

На железной дороге Минск — Бобруйск, на перегоне между станцией Талька и деревней Демьяновка, с участием Олега был взорван немецкий эшелон с новой техникой, и на том же участке пущен под откос воинский эшелон с солдатами.

В 1943 году Фолитар участвовал в поджоге немецкой базы, которая снабжала обмундированием армию. Раисе Волчек он доставил мину для взрыва немецкого казино с офицерами.

В том же году, когда эта подпольная группа попала в руки СД, Олегу удалось уйти из города в наш отряд, где он находился до соединения партизан с Красной Армией. Олег Фолитар сразу же был зачислен в 32-й мотострелковый полк 63-й дивизии, с которой дошел до Берлина. В 1950 году демобилизовался и стал работать слесарем на инструментальном заводе. В настоящее время работает на минском заводе «Калибр» слесарем-инструментальщиком.

Но вернемся к тому периоду.

Чернов приготовил закуску, но никто не прикасался к еде, все ожидали взрыва. Время подошло к полуночи, лес по-прежнему был окутан глубокой тишиной. Зоя нервничала: «Неужели что-нибудь сделала не так и мина не сработала?»

И вот в первом часу ночи на аэродроме раздался глухой взрыв.

— Сколько в общежитии людей? — спросил Мурашко.

— Более пятидесяти летчиков, — ответила Никитина.

Как позже выяснилось, взрывом было убито двадцать и ранено тринадцать фашистских летчиков.

Мы вышли на опушку леса. Ведь еще должны были взорваться цистерны с горючим. Минут через тридцать после первого взрыва раздался второй взрыв. В воздух взметнулся огненный язык и далеко осветил местность.

— Это наш, — спокойно проговорил Оперенко.

Все смотрели на разраставшееся пожарище. Его отблески отражались на строгих лицах партизан.

— А много было бензина? — нарушил молчание Чернов.

— Пять цистерн на четыре тысячи литров, одна, правда, не полная, — засмеялся Оперенко.

Я отозвал Мурашко в сторону.

— Вы теперь тоже в отряд? — спросил я.

— Пока нет. Ведь еще не все мои группы вышли в лес. Рая Волчек работает в офицерском казино… Может, там тоже что-нибудь удастся сделать…

— Верно, — согласился я, — мы обязаны использовать каждую возможность. Но жена ваша пусть останется с нами. В лагере ей будет безопаснее.

Мурашко простился с женой и с нами. Вдвоем с Олегом Фолитаром они направились к городу, где бушевало пламя пожара.

 

7

Кроме боевой деятельности мы проводили большую разведывательную работу. Подпольщики Минска беспрерывно следили за поведением врага.

В ноябре 1943 года Федор Боровик установил, что бургомистр города Слуцка Бахман — уроженец бывшей автономной республики немцев Поволжья. Мы решили установить с ним связь.

Штаб отряда написал письмо:

«Господин бургомистр! Очевидно, вы оказались на стороне гитлеровцев потому, что уверовали в непобедимость «армии фюрера»? Теперь, конечно, вы уже знаете о страшных поражениях германской армии и под Сталинградом и на Орловско-Курской дуге. Недалек тот день, когда германский фашизм, постигнет полный крах. Не только многие старшие офицеры вермахта, но и рядовые солдаты уже понимают это. Многие военнослужащие германской армии решительно рвут с Гитлером и с нацизмом, прекращая борьбу против советского народа и Красной Армии. А вы, господин бургомистр, были советским гражданином, вы знаете нашу идеологию и должны хорошо понимать, что Красная Армия воюет не против германского народа, а против германского фашизма, против Гитлера и его клики.

Партизанский штаб».

Господин бургомистр! Вам надо задуматься также и вот о чем. 22 сентября по приговору белорусского народа имперский комиссар Кубе был казнен советскими партизанами. Вспомните: его охраняла огромная свора эсэсовцев и гестаповцев. До вас же, господин бургомистр, нам совсем нетрудно добраться.

Мы предлагаем вам искупить вину перед советским народом и помогать нам, советским партизанам. Вы должны предупреждать нас о готовящихся карательных экспедициях против партизан, о передвижениях войск по Варшавскому шоссе, должны передать нам несколько чистых бланков для паспортов.

Мы ручаемся вам, господин бургомистр, что фашисты не будут знать о вашей помощи нам, партизанам.

Не отказывайтесь от нашего предложения! Помните, что советские партизаны во второй раз вам руки не протянут. Решайтесь, пока не поздно. Иначе вам негде будет укрыться от карающей руки советских патриотов!

Дайте ответ по следующему адресу (мы указали тайник).

Федор Боровик взял письмо, несколько номеров свежих советских газет и отправился в Слуцк. Через шесть дней он вернулся и рассказал:

— При помощи моей знакомой Екатерины Ивановны Пискун я пробрался в дом, где живет бургомистр, и рано утром опустил в почтовый ящик на дверях его квартиры запечатанный пакет с надписью «Бургомистру Бахману (лично)». В пакете было письмо и свежий номер «Правды».

Затем двое суток мы вели наблюдение за тайником. На третий день нашли там записку:

«Согласен. Приходите завтра в три часа ко мне на прием. Скажете: «От гресского коменданта…»

— И ты был на приеме, Федор Васильевич? — не выдержал я.

— Был, — улыбнулся Боровик. — Оказалось, не так страшно, как ожидал… Мы сидели вдвоем в его кабинете и переговаривались шепотом… Бургомистр — крепкий, здоровый старик. Очень боится партизанской кары, особенно после уничтожения Кубе. Поэтому будет помогать нам… Вот — на первый раз…

И Боровик протянул мне двадцать пять чистых бланков для паспортов, а также план дислокации частей слуцкого гарнизона…

Забегая вперед, скажу, что бургомистр Бахман честно помогал нам вплоть до освобождения Белоруссии летом 1944 года. Когда в город Слуцк вступили наши войска, Бахмана, как бургомистра, арестовали и отправили в лагерь военнопленных. Там он на допросах сообщил о том, что поддерживал связь с партизанами нашего отряда, передавал важные разведданные. После моего подтверждения Бахмана освободили.

Наши опытные разведчики Д. А. Меньшиков, Н. Н. Денисевич, Николай Ларченко, немец-антифашист Гейнц Линке и другие брали «языков», подстерегая их на шоссейных дорогах, вблизи гарнизонов и аэродромов противника. Пленные немецкие солдаты и офицеры дополняли и уточняли имевшиеся у нас разведывательные данные и служили постоянным источником ценной информации. Я уже не говорю о других товарищах, действовавших в минском подполье или специально проникавших в гитлеровские гарнизоны, где они устанавливали связи с солдатами и младшими офицерами, в частности, с насильно мобилизованными в немецкую армию чехами, словаками, австрийцами, французами. Во многих гарнизонах, офицерских столовых и общежитиях мы имели свои «глаза и уши», получали нужные нам сведения, а некоторых военнослужащих уводили в отряд, где они становились партизанами и честно сражались против гитлеровцев.

Из французов, ставших советскими партизанами, помню, например, Поля из Версаля и его друга Роберта из Парижа, а также Лео и некоторых других. Немцы их держали в строительном батальоне. Мы дали новым партизанам автоматы, и они участвовали во многих боевых операциях.

Разведчиками становились подчас люди, не имевшие до войны ни малейшего представления о разведывательной работе. В этом отношении поучительна история с Екатериной Мартыновной Дубовской — подпольщицей, а впоследствии нашей разведчицей.

Екатерина Мартыновна в первые дни войны оказалась под Белостоком. Муж, командир стрелкового батальона, наспех поцеловав двух малолетних ребятишек, Алика и Леню, жену, ожидавшую появления через месяц третьего ребенка, побежал в часть, которая уже выходила на исходные рубежи. Дубовская с детьми попыталась эвакуироваться, присоединившись к семьям командиров, советских и партийных работников. Однако, испытав все ужасы бомбежек и пулеметного обстрела, решила пробиваться в Минск, где проживали ее родители.

С невероятными трудностями, на попутных подводах, машинах или в теплушках, а чаще пешком, Екатерина Мартыновна пробиралась к Минску. В одну из ночей в суматохе, вызванной очередным обстрелом немецких самолетов, Дубовская потеряла сына Алика. Он остался в ушедшем эшелоне, куда набилась толпа беженцев.

Представляете себе горе и отчаяние матери! Она металась из стороны в сторону и кричала:

— Алик! Алик!..

Но ее ждал еще более страшный удар. Беженцы присоединились к находившимся в окружении советским пограничникам. Вначале двигались вместе. Потом пограничники решили с боем прорываться к своим. Это было в районе Баранович. Не желая подвергать смертельному риску женщин и детей, пограничники предложили им двигаться отдельной, самостоятельной колонной.

Ночью в лесу Дубовская вместе с другими семьями прилегла отдохнуть, но вскоре проснулась от криков и стрельбы. Их обнаружили фашистские автоматчики и начали хладнокровно расстреливать. Босая, полураздетая, в разорванном платье Екатерина Мартыновна вскочила, но тут же упала с простреленным плечом.

Зажав платьем кровоточащую рану, она кинулась к плачущему сыну, но не успела прикрыть его своим телом. Высоченный эсэсовец в плаще и каске выстрелил из пистолета в упор и убил четырехлетнего Леню.

По лесу разнесся полный отчаяния крик матери. Она свалилась без сознания и уже не видела, как немецкая колонна, прошагав по трупам убитых и раненых — стариков, женщин, детей — скрылась в пыльной дали.

Екатерина Мартыновна Дубовская как-то сразу состарилась, поседела.

По улицам Минска, куда все же добралась, она шла как во сне, с потухшим взглядом и внешним безразличием.

Дома тоже не было радости: родители тяжело болели, сестра, не успевшая эвакуироваться, еле-еле зарабатывала на пропитание. А тут еще Екатерина со своим горем, неузнаваемая, с охрипшим голосом, без детей, без денег, без надежд на чью-либо помощь…

Несколько дней Екатерина Мартыновна пролежала в постели, а ветреной ночью вынуждена была вместе с родными бежать на улицу. В находившемся неподалеку гараже неожиданно вспыхнул пожар, пламя захватило и домишко родителей Дубовской. Они оказались без крыши над головой.

Семью погорельцев приютила старая знакомая, бывшая заведующая детскими яслями Юркян. У нее в квартире Екатерина и родила сына, ставшего теперь ее единственной радостью.

И вот эта женщина, перенесшая столько горя, едва оправившись после родов и тяжелой болезни, стала искать подпольщиков, чтобы вместе с ними бороться против оккупантов. Узнав о ее неукротимом стремлении включиться в борьбу, мы помогли ей: познакомили со связной Галиной Киричек и через нее стали передавать задания. Каждое поручение Екатерина Мартыновна выполняла аккуратно и точно.

Начала с небольшого — наладила связь с работниками одной из аптек и добывала там различные медикаменты, перевязочный материал и даже наркотики для раненых, которых наши врачи готовили к операциям. А затем, уклоняясь от встречи с патрулями и обходя контрольные посты, посещала наш лагерь и уносила в Минск листовки и сводки Совинформбюро, затем распространяла их среди населения: подбрасывала во дворы, просовывала в дверные щели и даже ухитрялась опускать в почтовые ящики гитлеровских офицеров и местных начальников.

Дубовская познакомилась с соседом по квартире Сергеем Котовым, работником железнодорожного узла, и с его помощью наша литература начала распространяться среди железнодорожников. Екатерина Дубовская вместе, с Сергеем Котовым и заведующей детдомом Юркян создали подпольную диверсионно-разведывательную группу. Они выполнили немало наших ответственных заданий.

Однажды мы вручили Дубовской мину с просьбой передать ее Котову. Улучив удобный момент, тот прикрепил мину к эшелону с горючим, предназначенным для немецких танков. Весь эшелон, стоявший на товарной станции Минск, сгорел.

Когда нам понадобилось выяснить наличие вражеских войск в Барановичах, Дубовская добралась до города и при помощи своей подруги Яди, переводчицы в немецкой столовой, собрала нужные сведения. Оказалось, что каждую ночь на станции Барановичи скапливается много воинских эшелонов и до рассвета никуда не двигаются, опасаясь взрывов на железной дороге. Лишь с наступлением рассвета эшелоны уходят по своим маршрутам. В депо находится большое количество запасных паровозов.

Эти разведывательные данные мы немедленно передали в Центр. Советская авиация вскоре произвела несколько успешных налетов на Барановичи, уничтожила скопившиеся там эшелоны и разбомбила депо.

Ни одного раза Екатерина Мартыновна не напомнила нам о том, какой тяжелый груз лежит у нее на сердце: нет никаких вестей о муже, один сын потерян, другой застрелен эсэсовцем и только недавно родившийся тянется ручонками к матери, требует молока, а его негде достать.

Передав собранные сведения и получив очередное задание, Дубовская обычно говорила:

— Ну что ж, разведчик из меня не блестящий, но задание выполню.

На самом деле Екатерина Мартыновна была настоящим разведчиком, она чаще других снабжала нас важной информацией: какие эшелоны с грузами и живой силой идут через Минск и в каком направлении, какие части дислоцируются в городе и пригородах. Она аккуратно и в срок передавала инструкции горкома партии и штаба отряда подпольщикам.

Так Дубовская сумела преодолеть личное горе и включиться в активную борьбу против немецко-фашистских оккупантов.

После войны в ее дом пришла огромная радость: живым и невредимым вернулся с фронта муж. Затем нашелся потерявшийся на дорогах войны сын, родилась дочь. Так что теперь в семье Дубовских двое женатых сыновей, дочь, внучата.

Недавно я встретился с Екатериной Мартыновной в Минске. На вопрос, как живется, она с усмешкой ответила:

— Живем хорошо и только по росту наших детей и внуков замечаем, как бегут годы. Здоровье? Сами понимаете, что пережитое оставило следы. Но ничего, креплюсь, не сдаюсь и не сдамся!..

В этом ответе — вся Дубовская, подпольщица, разведчица, мать, каких много было во время Великой Отечественной войны.

Секретарь подпольного горкома партии Лещеня читал националистические газеты, когда мы вошли в землянку.

— Интересно… фашисты задумали новый трюк. Придется нам поработать, — хлопнул он ладонью по газете.

Я взял газету. Она многое объяснила мне.

Красная Армия наступала на всех фронтах. Уже были изгнаны немцы из Гомеля, приближался день полного освобождения Белоруссии. Этого не могли не учитывать оккупанты. И вот новый генеральный комиссар фон Готтберг пускается на очередной трюк, чтобы ослабить силу народной ненависти, парализовать стремление белорусов бить оккупантов.

22 декабря 1943 года «Белорусская рада доверия» при изъявлениях лакейского восторга белорусских националистов реорганизовалась в «Белорусскую центральную раду». Теперь она объявлена «Конституционным белорусским правительством».

В этот день на заседании, посвященном церемониалу провозглашения «независимого белорусского буржуазного правительства», выступил с речью фон Готтберг, огласивший утвержденный им устав «БЦР». Он объявил о назначении президентом «рады» белорусского квислинга Островского, привезенного в 1941 году в Минск из Германии.

Островский — слуцкий помещик, провокатор царской охранки, платный агент немецкой, польской буржуазной и английской разведок, член первой «Белорусской рады» в период немецкой оккупации Белоруссии в 1918 году, был в белой армии Деникина и в банде Булак-Булаховича, организатор кулацкого восстания в Слуцке в 1920 году, руководитель многих заговоров против трудящихся Белоруссии, вдохновлявшихся и финансировавшихся английскими, польскими буржуазными и немецкими правительственными кругами, — такова беглая характеристика нового президента фашистской марионетки «БЦР».

Выступая с ответной речью, Островский еще раз раскрыл лицо и чаяния белорусских националистов как кучки предателей белорусского народа. Он открыто поддерживал интервенцию гитлеровской Германии против Советского Союза и оправдывал ограбление нацистами оккупированной территории Белоруссии.

Вместе с Островским в состав «БЦР» Готтберг назначил ненавистного белорусскому народу штатного агента гитлеровской разведки националиста Шкеленка.

С разрешения Готтберга Островский составил «кабинет министров». Военным «министром» назначил Езовитова, отъявленного врага белорусского народа. Езовитов был членом «Белорусского центрального военного совета», двадцать шесть лет назад предпринявшего попытку сформировать националистическую армию для расправы с рабочими и крестьянами Белоруссии, провозгласившими Советскую власть.

В декабре 1917 года Езовитов участвовал в качестве «делегата» на 1-м контрреволюционном всебелорусском конгрессе. В январе 1918 года он был арестован народной властью Белоруссии, однако ему удалось бежать, и под защитой штыков Вильгельма Второго он занял пост военного министра предательской «Белорусской рады». В начале 1919 года, после бегства членов «рады» за границу, Езовитов был назначен шефом военно-дипломатической миссии «Белорусской рады» в Прибалтике с задачей выклянчить признание прибалтийскими буржуазными правительствами «Белорусской рады» и с их помощью сформировать армию для военных действий против белорусского народа.

Тогда же он установил связь с генералом Булак-Булаховичем, организовал переход его потрепанной дивизии из армии Юденича в лагерь белорусских националистов и толкнул ее на грабежи и бандитские налеты против населения Белоруссии. И вот при поддержке гитлеровских оккупантов он снова вынырнул…

Нужно было быстрее раскрыть сущность «БЦР» и показать народу подлинную подоплеку этого очередного трюка белорусских националистов.

Собрались все члены Минского подпольного горкома партии. Машков предложил немедленно выпустить специальный номер газеты «Минский большевик» с воззванием к народу.

— Это вопрос серьезный, касается всей республики. Я думаю, что Центральный Комитет даст нужные указания всем подпольным организациям. Необходимо связаться с обкомом, они уже, наверно, знают, — уточнил Лещеня.

Мы тотчас же послали радиограмму в обком партии. Подпольный обком ответил, что все уже известно не только им, но и Москве. Вскоре ЦК Коммунистической партии Белоруссии дал нам указания, как вести работу. Горком партии написал воззвание к минчанам, разъясняя им сущность новой выходки буржуазных националистов.

Все коммунисты отряда вышли по деревням рассказать населению правду о «БЦР».

Я выехал в деревню Ямное. Деревня сильно пострадала от фашистской бомбежки, и крестьянам едва удалось собраться вместе в одном уцелевшем доме. Они внимательно слушали, и, когда я начал говорить о националистах, один пожилой крестьянин крикнул:

— Мы их знаем!

— Откуда сами будете? — поинтересовался я.

— Местный. Здесь родился, здесь вырос, и здесь в восемнадцатом году банда Езовитова меня «угостила», — говорил старик, продвигаясь к столу.

Он снял кожух, бросил его на пол, поднял рубашку и повернулся ко мне спиной.

— Вот, смотри! И только за то, что был батраком.

На смуглой худой спине старика виднелись белые следы рубцов.

— Ты у нас не найдешь человека, который бы не проклинал Езовитова и Островского. Агитировать нас не нужно, — старик опустил рубашку и надел кожух.

— Мне тебя, отец, нечего агитировать, тебя сам Езовитов давно «сагитировал». Расскажи молодежи все, что помнишь, — попросил я старика.

— Да, видать, прошлое вновь вылезло. — И старик стал рассказывать про кровавые дела, творимые белорусскими националистами в первые годы Советской власти.

Вернувшись в лагерь, я застал там возвратившихся из окружающих деревень Жардецкого, Каледу, Коско и Мацкевича.

— Как провели собрания, Юлиан? — спросил я Жардецкого.

— Хорошо. Люди не слепые, сами понимают, за кем идти. Как бы Островский ни перекрашивался, народ ему не верит. Один крестьянин сказал: «Значит, они организовали центральную здраду» (здрада — по-белорусски измена). Подходящее название, — закончил Юлиан.

Мы засмеялись. Название действительно было очень удачно.

Из Минска пришла Василиса Васильевна и рассказала, что новый фортель фашистов не обманул минчан.

Подпольные группы широко распространили «Минский большевик». Его экземпляры передаются горожанами из рук в руки.

Организовывая партийное подполье, горком партии прежде всего постарался выполнить главные задачи, поставленные перед ним ЦК партии Белоруссии: вывод в партизанскую зону городского населения, сохранение оборудования предприятий, организация и проведение в городе диверсий и политической работы среди населения.

Вечером провели заседание горкома; обсудили дальнейший план действий и подытожили результаты работы подпольных групп.

26 октября 1943 года Минский подпольный горком партии постановил:

«Организовать на всех предприятиях и учреждениях города диверсионные и повстанческие боевые группы с задачей проведения диверсий и сохранения предприятий и учреждений города при отступлении немцев. Имеющимся в городе диверсионным и повстанческим группам, наряду с проведением диверсий, уничтожением складов и техники противника, в связи с приближением фронта, поставить новые задачи по вопросу захвата и сохранения техники врага, сохранения оборудования заводов, зданий предприятий и учреждений города» [6] .

Выполняя это решение, горком послал в город своих связных, уполномоченных и организаторов, установил связи с группами, уже действовавшими в городе, и привлек к подпольной работе новых советских патриотов — жителей Минска.

Горком КП(б)Б привлек к этой работе партизанские отряды и бригады. Так, 13 декабря 1943 года партизанской бригаде «Беларусь» было поручено создать на восемнадцати промышленных объектах Минска подпольные группы.

К концу 1943 года сеть коммунистического подполья расширилась и территориально охватила весь город. Только за последние три месяца 1943 года в Минске на заводах «Большевик», имени Ворошилова, имени Кирова, имени Мясникова, на радиозаводе, на железнодорожном узле, на фабриках «Октябрь», имени Крупской, табачной, на ТЭЦ-1, ТЭЦ-2 и других местах было организовано 79 боевых групп, в которые входило 326 советских патриотов.

На заседании городского комитета было решено созвать совещание командиров партизанских отрядов и бригад, дислоцировавшихся в районе Минска. Написали приглашения, и конные связные развезли их по отрядам.

27 ноября 1943 года все члены горкома прибыли в деревню Дубовое. Скоро в просторной избе начали собираться и командиры бригад: «Буревестника» — Мармулев, 2-й Минской — Андреев, 3-й Минской — Мысник, имени Суворова — Каледа, имени Фрунзе — Арестович.

Командир отряда имени Калинина Сорока вместе с начальником штаба Дубининым и комиссаром Сачком также явились на совещание. Прибыл и секретарь Минского сельского подпольного райкома партии Николай Миронович Альхимович.

Совещание началось. Поднялся Лещеня:

— О положении на фронтах много говорить не будем. Теперь у всех есть рации и все знают, что приближается полный разгром фашистской армии. Но гитлеровцы, отступая, уничтожают все на своем пути, а людей угоняют в фашистское рабство. Сейчас в Минске и других городах фашисты усилили облавы на молодежь, они грабят и вывозят культурные ценности.

Уничтожением Ивановского и Козловского минские подпольщики сильно ударили грабителей по рукам. После этого националисты уже не столь рьяно пособничают гитлеровцам.

Коммунистическая партия дала нам указание сохранить советских людей, не дать оккупантам возможности их вывезти.

С сегодняшнего дня в каждом отряде необходимо иметь семейный лагерь. Из Минска, Слуцка и других городов нужно привлекать в отряды молодежь; стариков, женщин и детей определять в семейные лагеря.

Ясно, мы не должны ослаблять боевых действий подполья. Товарищи, уже выбравшиеся из города, находясь в отряде, должны усиленно помогать оставшимся подпольщикам.

В ближайшие месяцы фашисты вынуждены будут оставить Минск и постараются еще больше его разрушить. Теперь все подпольщики должны быть в курсе замыслов противника, следить за минированием заводов и учреждений, препятствовать вывозу оборудования…

— Выходит, взрывы в городе вообще необходимо прекратить? — спросил комиссар Сачек.

— Именно не вообще! Будет очень хорошо, если, например, ваш подпольщик выведет из строя котел на электростанции, а здание и остальное оборудование останется. Оккупанты теперь так заняты выравниванием линии фронта, — улыбнулся Лещеня, — что им некогда исправлять эти повреждения. Важно не дать оккупантам окончательно разрушить оборудование. В данное время электростанция не дает промышленным предприятиям электроэнергию, а это значит, что на месте останется немало сырья и оккупанты не получат тех или других видов продукции.

— Ясно! Взрывать надо там, где не нанесем ущерба себе, а только противнику, — отозвался Мармулев.

Посыпались вопросы.

— А как организовать семейные лагеря? Не получится ли табора? — спросил один командир.

— Об этом доложит Градов, — Лещеня кивнул в мою сторону.

Я рассказал собравшимся, как у нас в отряде был организован семейный лагерь, как обеспечивается он охраной и продовольствием, как женщины помогают партизанам стиркой и починкой одежды. В это время в нашем семейном лагере было сто десять семей. Среди женщин были портнихи, вязальщицы, повара; среди стариков нашлись кузнецы, сапожники, даже специалисты, которые умели обрабатывать сырые кожи. Так, Николай Корзун наладил выделку кож, а сапожники Ефим Здрок и Иосиф Смольский из этой кожи пошили свыше 500 пар сапог для партизан отряда.

— Партия правильно указала, — сказал Мармулев. — Мы не только спасем наших людей, но и усилим партизанское движение. Ведь почему сейчас еще некоторые не идут в партизанские отряды? Потому, что боятся, как бы не пострадала семья…

Тут же выяснили, какие связи с Минском имеет каждая бригада, и составили конкретный план вывода населения из города в лес.

Совещание обязало всех командиров и комиссаров партизанских отрядов, дислоцировавшихся вблизи Минска, встречать прибывающее население и обеспечивать его питанием. С помощью местного населения партизаны должны создать продовольственные фонды.

Дороги, по которым наметили вывод городского населения в партизанскую зону, должны находиться под постоянным наблюдением разведчиков и партизанских патрулей, которые обязаны встречать и направлять трудящихся в приемные пункты.

Лещеня предложил членам горкома партии периодически контролировать исполнение указаний ЦК партии.

По указанию городского комитета подпольные группы усилили диверсии в городе, на железнодорожном транспорте.

Опираясь на поддержку и помощь населения, они в октябре — декабре 1943 года обрушили на врага ряд сильных ударов.

Еще больший размах приняла массово-политическая работа партийного подполья. В нее включились многие подпольные райкомы КП(б)Б, партизанские отряды и бригады. В Минск усилился приток газет и листовок, издававшихся в тылу врага. В город засылались подпольные газеты «Звязда» (орган ЦК и Минского подпольного обкома КП(б)Б), «Чырвоная змена» (орган ЦК и Минского подпольного обкома ЛКСМБ) и многие другие.

Особенно крупные масштабы и небывалый размах приобрела диверсионно-подрывная деятельность. Возросло количество диверсий, сила и эффективность ударов по врагу. Накопив большой опыт нелегальной работы, подпольщики умножили свои силы и действовали в тесном контакте с партизанами. Важнейшим фактором, способствовавшим всенародному развертыванию этой борьбы, явились блестящие победы Красной Армии.

Наибольшее количество диверсий произведено на Минском железнодорожном узле, где только за вторую половину 1943 года было совершено, по далеко не полным данным, свыше пятидесяти крупных диверсий. При этом было взорвано и выведено из строя много паровозов, вагонов, цистерн и другого подвижного состава, уничтожено большое количество горючего, военной техники, боеприпасов, а также живой силы противника.

Подпольщики пробрались в помещение немецкого штаба, заложили сильный заряд и произвели взрыв, от которого погибло 32 фашистских чиновника.

Подпольной группой офицеров «корпуса самааховы» было взорвано здание третьего отдела жандармерии по улице Опанского.

В октябре 1943 года были выведены из строя генераторы городской электростанции ТЭЦ-1. К сожалению, исполнителям диверсии — инженеру К. Р. Волчек и комсомольцу Анатолию Тарлецкому — не удалось спастись. Они были схвачены и повешены оккупантами.

Много боевых дел совершили подпольщики-комсомольцы молодежной организации «Андрюша», которой руководил рабочий Минского хлебозавода «Автомат» Н. А. Кедышко. Во главе организации стоял штаб, в который входили Н. А. Кедышко (руководитель), Л. Володько, А. А. Головацкий, Л. А. Домбровский, В. В. Михневич, П. Сиротин, А. Л. Тарлецкий, Л. Ярош.

Штаб объединял до тридцати подпольных групп. Подпольная организация «Андрюша» за два года деятельности (1942—1943) совершила в Минске ряд крупных диверсий.

На хлебозаводе «Автомат» группа подпольщиков вывела из строя четыре электромотора, конвейер для подачи теста, тестомешалку, тестовыбрасыватели. Выпечка хлеба прекратилась более чем на три месяца.

В ночь на 7 ноября 1943 года гитлеровцам удалось выследить и окружить штаб организации «Андрюша», находившийся в доме № 56а по Могилевской улице. В неравном бою погибло несколько членов штаба и в их числе Н. А. Кедышко.

С таким же мужеством действовали в Минске и другие подпольные комсомольские организации.

В отряд вернулись Лещеня и Машков. Они посетили партизанские бригады, дали указания командирам, чтобы они координировали свой действия в Минске с городским комитетом партии. Горком партии постановил увеличить выпуск листовок, воззваний и усилить агитационно-пропагандистскую работу. По указанию горкома бригады усилили организационную работу в Минске.

В лагерь пришли Феня Серпакова, Василиса Гуринович, Галина Киричек и Воронин. Феня сообщила, что арестована Раиса Радкевич.

С каждым товарищем в отдельности мы поговорили, расспросили о его возможностях и потом составили план доставки подпольной литературы. Воронин проживал в деревне Сеница, и он взялся в базарные дни доставлять литературу в мешках с картошкой и в сене.

— Только вот беда, у меня нет ни картошки, ни сена, — сказал он.

— Достанем, — успокоил его Лещеня.

Василиса Васильевна сказала, что она может ездить из Руденска в Минск пригородным поездом, пассажиров проверяют редко. Серпакова и Киричек также подтвердили, что смогут проносить газеты в город. У всех связных документы были в порядке, и они, взяв газеты, ушли.

Мурашко, Красницкому и инструктору горкома Осадчему дали группу партизан для охраны, и они вышли из лагеря для установления связи с новыми подпольщиками.

Через неделю они вернулись. В Минске была установлена связь с большинством подпольных групп и создано несколько новых. Одной из них — на дрожжевом заводе — руководил технорук Борис Чирко. Красницкий доложил, что Сумарева отказалась уходить в лес, считая, что ей ничто не угрожает.

Нам доставили пачку националистических газет. Развернув одну, мы увидели некролог:

«Генеральный комиссар Вильгельм фон Кубе был нашим лучшим и сердечным другом. Он думал так, как думает каждый белорусский националист».

Это писали фашистские прихвостни в так называемой «Белорусской газете».

— Прекрасный материал для нашей газеты, — прочитав это, сказал Лещеня. — Нужно выпустить специальный номер газеты, разоблачающий белорусских националистов и зверства фашистов.

Машков собрал большой материал о националистах Островском, Рябушко, Козловском и бургомистре Ивановском и начал готовить специальный номер.

— Написать, что националисты должны быть казнены, так же как и фашисты, мы написали, а теперь нужно приводить приговор в исполнение, — сказал Машков.

Из Минска прибыли братья Сенько и принесли пачку немецких документов, несколько пистолетов и собранные сведения об оккупантах.

— Ганько с Абрамовой выдумали новый трюк, — сказал Константин, — в Минске открылась гимназия, и туда принимают только членов «Союза белорусской молодежи». И ведь находятся молодчики, которые поступают в эту гимназию. — Он с возмущением рубанул рукой. — Нужно что-то предпринимать…

— Обязательно нужно, — подтвердил Машков. — Прежде всего напишем воззвание.

— Вы скоро соберетесь обратно? — спросил я Владимира.

— Хоть сейчас, — бодро ответил он.

— Сегодня отдохните, а завтра пойдете, — предложил Машков.

Вдвоем с Родиным они написали воззвание к молодежи Минска:

«Учащаяся молодежь Минска!

Минский горком ЛКСМБ».

Немецкие варвары, разрушив и ограбив наши школы, средние и высшие учебные заведения и библиотеки, открыли в Минске несколько своих «школ» и «гимназий».

Боясь репрессий и преследований, часть молодежи Минска пошла «учиться» в эти «школы». Но немцам не нужны культурные и образованные белорусы. Им не нужны белорусские врачи, инженеры и техники, им нужны белорусские рабы. Поэтому они забивают вам голову «прелестями» фашизма, заставляют изучать биографии палача Гитлера и его подручных по разбою.

Всех учащихся гитлеровцы «добровольно» записывают в фашистскую организацию «СБМ». Не желающие вступать в «СБМ» исключаются из школы.

Фашистская цепная собака, этот ублюдок из «СБМ» Ганько, стараясь выслужиться у своих господ немцев, заигрывает с нашей молодежью. Путем организации различных вечеров, спортивных праздников «руководители» из «СБМ» проводят свою гнусную пропаганду с тем, чтобы побольше втянуть нашей молодежи в фашистскую организацию. Гитлеровские холуи из «СБМ» хотят этим самым облегчить немцам вывоз нашей молодежи на каторгу в Германию и заставить наших юношей и девушек выступить на защиту истекающего кровью немецкого зверя…

Юноши и девушки! Срывайте работу школ и гимназий, не вступайте в фашистскую организацию «СБМ», разоблачайте гитлеровских ставленников из «СБМ». Не являйтесь на весенние испытания в школу.

Знайте, что после окончания «занятий» в школах вас, как членов «СБМ», погонят в немецкое рабство или на строительство укреплений, заставят защищать палача Гитлера и его армию.

Немецко-фашистский зверь смертельно ранен. Гитлеровские захватчики не мечтают теперь о всемирном господстве. Они лихорадочно укрепляются, пытаясь отстоять свое разбойничье логово — Германию.

Но не выйдет!

Молодежь Минска! Близок час, когда Красная Армия совместно с армиями наших союзников нанесет решающий удар, который будет последним ударом по разгрому немецких захватчиков.

Поднимайтесь все на борьбу с немецкими захватчиками! Всеми средствами активнее помогайте родной Красной Армии!

Не поддавайтесь на провокации предателей из «СБМ»!

Отдадим все свои силы, всю волю, все стремления на освобождение нашей Родины от гитлеровских извергов!

Утром это воззвание было отпечатано в большом количестве экземпляров.

Взяв около сотни их, братья Сенько отправились в Минск.

30 октября 1943 года из Кайковского леса возвратились все товарищи.

На заседании городского комитета партии Осадчий доложил, что на Второй минской электростанции член подпольной группы рабочий Иосиф Буцевич взрывом вывел из строя два котла и электростанция перестала работать.

В этот же день служащий железной дороги в Козыреве Гературан установил мину на уходящем со станции эшелоне, в результате в пути следования взорвались десять вагонов с боеприпасами.

Олег Фолитар и Игнат Чирко заминировали пять цистерн с горючим.

Мурашко доложил, что братья Сенько с помощью Фролова продолжают убивать офицеров СС и СД и что его группа к Октябрьскому празднику готовит две диверсии.

Матузов сообщил, что Ульяна Козлова, которая теперь работает в столовой немецкой эсэсовской команды, подготавливает взрыв. Если взрыв удастся — уйдет в отряд…

Из Кайковского леса прибыл Константин Мурашко.

— Дайте больше мин, тола, — потребовал он.

— Неужели уже израсходовали? — удивился я.

— Да, Фолитар и Игнат Чирко последние маломагнитки приклеили к цистернам с горючим. Теперь мы с Гавриловым готовим фашистам новые «подарки».

Мы дали ему двадцать килограммов тола и десять маломагниток, и он ушел обратно.

А спустя несколько дней Мурашко пришел в лагерь веселый и довольный.

— Повезло! — радостно пожал он мне руку.

— Рассказывайте!

— Рая Врублевская вызвала ко мне Николая Гаврилова… Я показал ему, как обращаться с толом и ставить маломагнитки. Потом стали думать, что именно заминировать. «У нас на станции формируются пассажирские составы, в отдельных вагонах едут офицеры… Что, если сунуть мину в такой вагон?» — предложил Гаврилов.

Мы так и решили.

Гаврилов пользовался правом свободного доступа в вагоны. И вот, как только на запасной путь подали состав, он с маломагниткой и пакетом толовых шашек осторожно вошел в вагон и в тамбуре уложил мину. Поезд уходил через четыре часа, и Гаврилов поставил шестичасовой взрыватель. Точно через шесть часов в пути произошел взрыв. Было убито двадцать пять офицеров. Гаврилов остался вне подозрения.

Эта удача еще больше раззадорила его, и на другой же день он заминировал автодрезину. Ничего не подозревая, четверо эсэсовцев сели в нее и уехали. На перегоне между Минском и Ждановичами вместе с дрезиной они взлетели на воздух.

— Гаврилов опять просит мину, но я пока не даю. Пусть пройдет немного времени, иначе на него падет подозрение, — говорил Мурашко. — Подождем случая заминировать что-нибудь гораздо более важное, чем дрезину, — закончил он.

Мы получили сведения, что между Сеницей и Прилуками (окрестность Минска) немцы строят мощную радиолокационную станцию «Медведица». По своей мощности «Медведица» будет вторая на временно оккупированной немцами территории. Она должна была координировать связи Берлина с центральным фронтом, перехватывать партизанские радиограммы и препятствовать поддержанию партизанами связи с Большой землей.

На заседании Минского горкома было принято решение во что бы то ни стало воспрепятствовать строительству этой станции.

Монтажные работы проводили военнопленные-поляки под сильной охраной эсэсовцев. После окончания работ их всех должны были расстрелять.

Обо всем этом я рассказал Мурашко. Он задумался, видимо перебирая в памяти людей, через которых можно проникнуть к монтажникам.

— Только ты один, Константин, можешь выполнить это задание: твои люди в большинстве из этого района, — сказал Лещеня.

— Не знаю, как выйдет, но постараюсь выполнить, — поднявшись, решительно ответил Мурашко.

Долгое время в лагерь не показывались братья Сенько, но никто на это не обращал внимания. Мы привыкли к тому, что от них долго, иногда по месяцу, нет никаких сведений, а потом вдруг неожиданно они появлялись, бодрые и веселые. Теперь я начал тревожиться. И вот скоро вместо них явилась связная Катя. Ее посеревшее лицо и впавшие глаза без слов говорили, что произошло несчастье.

— Что случилось? — предчувствуя недоброе, с тревогой спросил я.

— Владимир погиб… Константин, раненный, в СД… — глухо, не своим голосом проговорила девушка.

Я невольно прислонился к выступу землянки. Больно сжалось сердце. Перед глазами всплыла картина последнего прощания: перекидываясь шутками с остающимися в лагере партизанами, Владимир и Константин выходят в город…

— От кого слышала? Может, это еще не…

— Нет, это точно… — наклонила голову Катя. — Константина выдал какой-то предатель. Работники СД выследили его и окружили. Отстреливаясь, Константин убил восемь фашистов, но был ранен, надолго потерял сознание, и его увезли в СД.

Плечи Кати вздрагивали.

Только теперь я понял, как дорог был для Кати Владимир. Больше, чем каждому из нас, а его любили все…

— Где держат Константина? — тихо спросил я.

— Не знаю… Старались узнать, но пока ничего не вышло, — Катя говорила едва слышно.

— Больше никого не взяли?

— Говорят, на заводе Мясникова кого-то взяли, но кого именно — не знаю. Взяли профессора Клумова и из «корпуса самообороны» какого-то начальника.

— Фамилию этого предателя знаете?

— Нет.

— Хоть что-нибудь говорили они о нем?

— Ни слова.

— Откуда же тогда…

— Константина неожиданно окружили на улице. Он крикнул ребятам, что их предал… Больше он ничего не успел сказать.

Несколько минут мы молчали.

— А как Фролов и Иванов?

— Работают еще.

— У вас СД не было?

— Нет.

— Вы должны срочно выйти в отряд или переменить квартиру, — решительно сказал я.

— Что вы! Неужели думаете, что Константин… Нет, он фашистским палачам ничего не скажет, — горячо заговорила девушка, — а кроме Владимира и Константина, про нашу работу никто не знает.

— Катенька, я верю, я знаю, что Константин не выдаст… и все-таки конспирация требует, чтобы вы скрылись, — убеждал я ее.

В этот момент в землянку зашли комиссар Родин и Лещеня. Я им кратко рассказал о случившемся.

Печальную весть нужно было сообщить Марии Сенько. Анатолий Чернов привел ее в землянку. Мария взглядом обвела нас, внимательно посмотрела на Катю и дрожащими губами прошептала:

— Катя, что случилось?

Катя обняла Марию.

— Владимир погиб… Константин…

— Погиб… — едва слышно повторила Мария. Она освободилась из Катиных объятий и твердыми шагами вышла из землянки.

Я нашел ее за лагерем. Мария сидела на краю окопа и невидящими глазами смотрела вдаль.

— Мы все вместе с вами горюем, Мария, — проговорил я.

Она крепко сжала мою руку.

— Мы, комсомольцы, в первые дни войны поклялись бороться против оккупантов. Мои братья погибли на боевом посту…

— Константин жив, — нерешительно произнес я.

— Жив? — в ее голосе прозвучала слабая надежда.

— Жив, Мария, но он, раненный, попал в лапы палачей из СД.

Лицо Марии стало совсем бескровным. Срывающимся голосом она попросила:

— Оставьте меня одну.

Я шел по лагерю, напряженно раздумывая о причине гибели подпольщиков. Простая ли случайность или СД пролезло в наши ряды… Надо предпринимать экстренные меры, иначе могут погибнуть другие.

На экстренном заседании подпольного горкома мы решили послать в Минск товарищей, чтобы они узнали о подробностях и размерах провала и помогли оставшимся в живых подпольщикам.

Родин предложил послать Михаила Гуриновича и Максима Воронкова. Все согласились. Вызвав обоих, я им подробно рассказал о случившемся и о предстоящем задании.

— Согласны пойти в Минск? — спросил Лещеня, выходя из-за стола.

Поднялся Гуринович и коротко сказал:

— Мы коммунисты.

Через неделю они возвратились в сопровождении Фени Серпаковой, Галины Киричек и Клавдии Валузенко.

— Где Константин Сенько, так и не удалось узнать, — прежде всего сказал Воронков и опустил голову.

— Да… неизвестно даже, жив ли он еще или нет, — тихо проговорил Гуринович. — Узнали только одно: Михаил Иванов и Николай Фролов по-прежнему работают на своих местах… И не собираются уходить…

— Значит… — нерешительно начал я.

— Да! Они крепко верят, что Константин их не выдаст, — ответил Максим на мою невысказанную мысль.

— С завода Мясникова арестовали Сумареву, инженера Силантьева и механика Верлига, — вставила Галина.

— Их на день раньше, чем Соболенко, — быстро подхватила Феня. — Поэтому я думаю, что их арест не связан с арестом Соболенко…

Ночью мы с Лещеней, Родиным и Машковым обсуждали сообщения пришедших из Минска подпольщиков.

Мы были одного мнения: захватом Константина Сенько, арестами Сумаревой и других товарищей СД нанесло сильные удары по патриотам Минска. Но проникнуть в минское подполье фашистам все-таки не удалось.

Константин Мурашко прислал мне со связным записку:

«Работа идет. Срочно пришлите двадцать партизан. Место встречи — тайник».

Я сейчас же вызвал командира роты Малева:

— Николай, готовься идти в Кайковский лес. Возьми с собой двадцать партизан и продовольствия на три-четыре дня.

— К Мурашко?

— Да. Разыщешь его, и он укажет, что дальше делать.

Спустя полчаса группа партизан ушла.

Минуло два дня, и они возвратились в лагерь. Вместе с ними пришел и Мурашко. Войдя в землянку, он тотчас же выложил на стол толстый портфель.

— Что тут?

— Чертежи с планами радиолокационной станции «Медведица». Здесь вся документация.

— Как удалось ее достать? — Лещеня и Машков удивленно посмотрели на Константина.

Мурашко рассказал:

— Сам не ожидал, что так удачно получится. Однажды зашел я в Сеницу навестить свою мать, а потом заглянул к Вороничу. У него я застал подростка из нашей деревни Анатолия Шпаковского. Парнишка мне и раньше помогал.

Я завел разговор о строительстве немцами радиостанции и начал выпытывать: не бывает ли в деревне кто-либо из охраны или монтажников. «Этого не знаю», — ответил Воронич. — «Вот так не знаешь! — усмехнулся Анатолий. — А переводчик Ян? Он постоянно приходит к Марии Леваневской, влюбился в нее».

Я подробно расспросил Анатолия о переводчике. Мальчик знал немного, но обещал узнать больше.

Хотя было и небезопасно, я остался на ночь у Воронича и на другой день с нетерпением ждал Анатолия. Он пришел под вечер и сообщил, что переводчик — поляк Ян Шалневский — навещает Леваневскую почти каждый вечер. С наступлением темноты Анатолий пошел узнать, пришел ли Шалневский, и скоро вернулся. «Есть!» — шепнул он мне. Я проверил оба пистолета, гранаты и вышел. Анатолий провел меня кустами на тропинку, по которой должен был возвращаться переводчик. Я спрятался в кустах, стал ждать.

Было уже поздно, небо было ясное, звездное, светила луна. Я увидел идущего от деревни человека. Он шел, беспечно насвистывая песенку и освещая дорогу электрическим фонариком. Я вышел на тропинку и направился ему навстречу. Поравнявшись с ним, я сказал: «Добрый вечер, Ян!» Он отшатнулся.

— Откуда вы меня знаете? — Он быстро взглянул на мой карман, оттопыренный пистолетом, и, не ожидая ответа на первый вопрос, задал новый: — Кто вы?

— Я советский партизан. Мне надо поговорить с вами, Ян. — Он оглянулся, соображая, как ему отнестись к этой неожиданной встрече.

— Говорите, — сказал он.

Чувствуя его настороженность, я закурил и предложил ему сигарету. Он взял. Трепетный огонек на миг осветил его молодое худощавое лицо.

— Лучше бы не на этой дороге. Отойдем в сторонку, — посоветовал я.

— Я без оружия, — ответил он, — а вы, конечно, с оружием. Хотите силой увести?

— Нет, — сказал я. — Не хотите отойти — не надо. Силой уводить вас не собираюсь. Но я должен предупредить… — Я подошел вплотную и тихо закончил: — Когда кончатся монтажные работы, эсэсовцы всех вас, поляков, расстреляют.

Он вздрогнул.

— Зачем нас расстреливать, если мы у них работаем?

— Для того чтобы вы никому не смогли рассказать о вашей работе. Это обычный прием эсэсовцев, — ответил я.

Он долго молчал, затем спросил:

— Что вы нам предлагаете?

Я предложил ему организовать всех монтажников и уйти к партизанам.

Мы условились встретиться следующей ночью и попрощались…

Мурашко оглядел меня, Лещеню и других товарищей — все мы внимательно слушали.

На следующий день я опять встретил Яна, и он мне сообщил, что разговаривал со своими товарищами, даже беседовал со старшим инженером монтажников. «Все будет хорошо», — заверил Ян. — «А как охрана? Может, нужна помощь?» — спросил я. Ян пояснил, что охраняют слабо. Во-первых, потому, что неподалеку город, откуда может быстро подоспеть подкрепление; а во-вторых, немцы надеются, что поляки в чужом краю не разбегутся.

Так я еще два раза встретился с Яном. Потом он привел с собой инженера. Тот рассказал, что всеми работами руководит эсэсовский начальник, а он является лишь его техническим помощником, но копии всех чертежей имеет. Я предложил инженеру передать чертежи нам. Он долго изучающе глядел мне в лицо и — согласился.

Вместе обсудили план побега. Отлучаться с территории станции эсэсовцы разрешали только инженеру и переводчику, но вечером вся охрана находится в бараках, а возле ворот стоит лишь часовой. Поэтому побег наметили на вечер.

Прибыл Малев с группой. Они остались в лесу, а я пошел опять в Сеницу. В условленном месте инженер передал чертежи и сказал, что у них все подготовлено.

К вечеру я вышел на дорогу. Скоро от станции выехали две автомашины без светомаскировки. В воздух поднялись ракеты, началась стрельба. Я выбежал на дорогу и посветил фонариком, но машины проскочили мимо.

Спустя некоторое время по той же дороге промчались немцы, и я отошел к Малеву. Мы ждали до утра, выслав во все стороны разведку. На другой вечер пришел Анатолий и сообщил, что эсэсовцы сразу же обнаружили бегство монтажников и пустились их догонять. Заехав в лес, монтажники остановили машины и разбежались. Вся охрана радиостанции арестована и отправлена в Минск.

— Необходимо сообщить соседним отрядам, чтобы приняли монтажников, — сказал Родин. — Ведь они будут искать партизан.

— Обязательно, — подтвердил я.

Луньков тотчас же выслал связных в другие отряды.

— Спасибо, дружище. — Лещеня крепко пожал руку Константину. — Передай привет и благодарность своему младшему товарищу Анатолию Шпаковскому.

— Служу Советскому Союзу! — вытянулся Мурашко.

Когда мы вошли в землянку, он достал еще один пакет. Это были документы и военные чертежи, взятые Раей Волчек и Раей Врублевской из авиационного склада.

Я послал радиограмму на Большую землю и через три-четыре часа получил ответ:

«Переслать все собранные немецкие документы в Москву».

В тот же день группа автоматчиков, взяв документы, вышла в Полесье, где находился партизанский аэродром.

Скоро Мурашко привел в лагерь Анатолия Шпаковского, Раю Волчек и ее родных.

— Вот наш герой, — Мурашко слегка подтолкнул Анатолия вперед.

— Сколько ж тебе лет, дружок? — спросил его Лещеня.

— Пятнадцать, — неохотно пробормотал Анатолий, наклонив голову и оглядывая нас исподлобья умными, внимательными голубыми глазами.

Трудно было поверить, что этот мальчик выполнял ответственные и опасные задания.

— Расскажи, как ты поднимал на воздух фашистов? — попросил Константин парнишку.

— Говори, говори, — подбадривал его комиссар, но Анатолий только смущенно мял в руках шапку, по-прежнему поглядывая на нас исподлобья.

— Ладно, придется мне рассказать, — улыбнулся Мурашко. — В деревне Сеница помещение школы оккупанты приспособили под артиллерийский склад, здесь же разместилась охрана из восьми солдат и одного офицера. Этот офицер постоянно брал у матери Анатолия молоко. Первое время Анатолию было запрещено заходить в школу к немцам, но вскоре офицер, присмотревшись к Анатолию и посчитав его несмышленышем, разрешил ему это. Анатолий стал носить офицеру молоко, и охранники постепенно привыкли к нему. Мы узнали, что снаряды хранятся в классе рядом с учительской комнатой, где сейчас жила немецкая охрана, и решили взорвать их. Я приготовил две маломагнитки и тщательно объяснил Анатолию, где и как заложить мины.

И вот вместе с молоком Анатолий понес в школу мины; он сунул их в сложенные за печкой дрова.

Как мы и рассчитывали, взрыв произошел в час ночи. Не уцелел ни один фашист. К горящему зданию нельзя было подойти: рвались снаряды.

— Жалко, школа сгорела… — проговорил Анатолий.

— После войны выстроим новую, еще лучше будет, — уверенно сказал комиссар.

— Его матери не грозит опасность? — обратился я к Мурашко.

— Нет, иначе бы обязательно привели ее. Немецкими органами установлено, что дом загорелся от печи… Население не пострадало, а некоторые офицеры этой части были арестованы за недосмотр.

Все сели за стол, Мария Белезяко принесла чай.

— И сахар есть! — радостно воскликнул Анатолий, но тут же осекся и умолк, видимо испугавшись, как бы его не посчитали недостаточно взрослым.

— Есть, Толя, с Большой земли нам присылают, — ласково сказал комиссар.

Мы разговорились с Раей Волчек. Она — стройная, тоненькая, кажется даже хрупкой. На ней застиранное, искусно подштопанное, старенькое синее платье. По первому впечатлению ее загорелое лицо было малоприметным, но достаточно было заглянуть в спокойные, вдумчивые светло-карие глаза, чтобы почувствовать и силу воли и решительность.

Она рассказала, как устроилась работать в офицерскую столовую-казино. Позднее ей удалось установить связь с подпольщиками, стала распространять подпольную литературу и «собирать» документы эсэсовцев. И вот стало известно, что весь обслуживающий персонал фашисты собираются уволить и заменить его немцами.

Рая Волчек не хотела уходить в отряд с пустыми руками. Она все рассказала Мурашко и попросила:

— Дайте мне мину, я ее подложу.

— Но ведь при входе в столовую проверяют? — спросил Мурашко.

— Проверяют, но постовой солдат меня хорошо знает и последнее время не обыскивает.

Константин показал ей, как заложить мину.

— Боюсь, что ничего не поняла, — с досадой на себя сказала Рая и попросила Мурашко встретиться еще раз.

На следующий день она пришла в деревню Сеница. Здесь ей Мурашко долго и терпеливо разъяснял обращение с миной.

— Теперь выйдет, — повеселела Рая. — Давайте.

На следующий день Олег Фолитар принес на квартиру Раи три маломагнитки.

Как пронести мины в столовую?

Оккупанты не выдавали обслуживающему персоналу спецодежду. Каждый должен был иметь свою. Рая фартук, чепчик и рабочие туфли носила в небольшом чемоданчике. Часовой сначала осматривал его содержимое, но, находя постоянно одни и те же вещи, перестал проверять.

— Поставь, чтобы мина взорвалась около двенадцати часов, — попросила Рая Фолитара. — А раньше времени она не взорвется?

— Все может случиться, — нехотя ответил Олег.

— Вижу, ненужный вопрос я задала, — улыбнулась Рая. — Ставь!

Олег вставил взрыватель в мину с заводом на двенадцать часов. Рая, уложив ее на дно чемоданчика, прикрыла сверху одеждой.

Поравнявшись с постовым, она приветливо поздоровалась с ним. Охранник пропустил ее, как и обычно в последнее время, без проверки.

В одном из залов столовой обедали старшие офицеры. Они были особенно придирчивы, и ни одной официантке не хотелось подавать им. Поэтому их зал обслуживали по очереди.

— Пусти меня сегодня обслуживать большой зал, — попросила Рая свою подругу. — У меня просьба к одному из офицеров…

Та охотно согласилась.

Рая вошла в зал и положила чемоданчик в шкаф для одежды. В половине двенадцатого начали собираться эсэсовцы. Рая притворилась больной, пошла к немке, заведующей столовой, и отпросилась к врачу. Выйдя из столовой, она побежала домой, где ее ожидал Олег Фолитар и ее семья.

Когда они находились уже за городом, раздался сильный взрыв. В тот же день Олег вернулся в Минск и узнал, что взрывом убито двадцать два офицера и немка, заведующая столовой.

— Не страшно было? — спросил комиссар.

— Страшно… Из столовой чуть не бегом пустилась, но скоро все прошло, — улыбнулась Рая.

— Да ты не волчок, а тигренок, — засмеялся Лещеня. — Теперь можешь отдыхать, твои боевые задания закончены.

— Дайте мне винтовку, немного подучите, и для меня начнутся новые боевые задания, — сверкнула глазами девушка.

— Обязательно научим! А на первое время попросим в нашу столовую. Партизаны тоже любят квалифицированное обслуживание. Только попрошу не подкладывать мин по старой привычке, — улыбнулся комиссар.

Все весело засмеялись.

Семью Раи определили в семейный лагерь, а она сама, пока училась владеть винтовкой и автоматом, работала на кухне. Здесь она познакомилась с Марией Сенько. Мария тяжело переживала гибель братьев, но никто не видел ее плачущей. С осунувшимся лицом, впавшими глазами, она упорно работала.

Мы рассказали Рае про горе Марии и попросили отнестись к ней с особым участием. Девушки скоро узнали друг друга ближе и крепко подружились.

Дня через два нам сообщили, что все поляки-монтажники живы и находятся в соседнем с нами партизанском отряде.

 

8

На следующий день рано утром в лагерь прибыл Константин Мурашко. После диверсии на аэродроме прошло три недели, и это время он не сидел без дела.

Рая Врублевская — член его подпольной группы — работала на военном складе, расположенном в Козыреве. Этот склад снабжал армию и воздушный флот радиоаппаратурой. Мурашко дал задание: при отправке аппаратуры на фронт вытаскивать паспорта.

— Я думаю, что это неплохие документы, — сказал Мурашко и передал их мне. Из другого кармана Константин достал пачку приказов и заметок.

— Откуда это?

— У пьяных эсэсовцев Рая Врублевская вынимает из карманов, — пояснил Мурашко.

Документы оказались ценными. Среди них были и такие, которые пополняли наши представления о методах борьбы оккупантов с партизанами и подпольщиками.

— Передай Врублевской благодарность от имени подпольного горкома партии. Пусть дальше так же работает, — сказал я Мурашко.

— Наметили мы с Раей, — продолжал Мурашко, — еще одно дело, правда, рискованное. Гитлеровцам на фронтах туго приходится, и вот они отправили на восток с аэродрома зенитную команду, а вместо нее поставили словаков. Рая Врублевская уже встречалась с ними и разговаривала, рассказывала про партизан. Словаки не желают воевать за фашизм, хотят перейти к партизанам… Мы обещали им устроить это.

Я задумался, молчал и Лещеня.

— Да, дело здесь рискованное, — через некоторое время проговорил Лещеня. — Может быть, эти словаки и на самом деле честные люди, а может, и провокация СД. Организовать предварительную встречу можно?

— Постараюсь. Они обещали прислать офицера, — ответил Мурашко.

— Встретимся. Для прикрытия выделим группу партизан, — добавил я.

— Этого не нужно, — запротестовал Мурашко. — Они сочтут это за недоверие к ним.

Мы согласились. Снабдили Мурашко пистолетом, гранатами, подпольной литературой, и он вышел обратно в Сеницу.

Спустя три дня, в последних числах октября 1943 года, он вернулся с двенадцатью словаками.

— Рудольф Заяц, — представился мне стройный, чуть выше среднего роста брюнет. Это был словацкий офицер. Он довольно хорошо говорил по-русски.

Рядом с ним стоял другой словак, блондин, могучего телосложения, такой же большой, как наш Карл Антонович.

— Ян Новак. Были отколоты от вас, а теперь товарищи… — попытался по-русски сказать он, но, сбившись, схватил мою руку и, улыбаясь, крепко сжал ее.

Познакомились со Штефаном Росьяром, Ёзефом Качалкой, Яном Голасом и остальными. Словаки были вооружены автоматами и пистолетами. На двух грузовых автомашинах они привезли пятьдесят тысяч патронов.

Партизаны приняли чехословацких товарищей как родных братьев.

Рудольф отозвал меня в сторону и, волнуясь, сказал:

— Хотели было вывести весь дивизион, но нашелся предатель, поэтому прибыл только расчет одной батареи. Только вы не подумайте, что другие словаки — ваши враги, — торопливо добавил он. — Мы на своей спине узнали, что такое фашизм, и давно хотели уйти к партизанам. Перейдут к вам и остальные… А теперь будем вместе бить гитлеровцев, — твердо закончил он.

— Будем, — подтвердил я и крепко пожал ему руку.

На другой день по указанию горкома партии Машков вместе с Рудольфом написали воззвание к солдатам словацкого дивизиона. Отпечатанные воззвания Мурашко отнес в город. Через Врублевскую их распространили среди солдат. Однако немцы после перехода к партизанам батарейного расчета увезли куда-то остальных словаков.

Из Озеричино вернулся Чернов и принес почту, свежие номера националистических газет «Раніца» и «Беларуская газета». Между газетами я нашел конверт. На нем было написано «Рудольфу Зайцу».

— Откуда это? — спросил я Чернова.

— Хадыка сказал, что кто-то ему в деревне передал, — несколько удивленно ответил Чернов и вышел из землянки.

Я осторожно раскрыл конверт. Внутри была маленькая записка.

— Что там? — спросил Лещеня. Я прочел вслух:

— «Господин Рудольф!

Уже прошло немало времени, как вы устроились у партизан.

Мы думаем, что вы умный человек и успели заслужить у них доверие. Советуем действовать, пока вас не разоблачили. Быстро уничтожайте штаб отряда и возвращайтесь обратно. С.».

— Скорее всего провокация, но проверить нужно, — сказал я.

Лещеня взял у меня письмо, внимательно осмотрел его и улыбнулся:

— Выдумка СД. — Он бросил бумажку на стол.

Я все же решил устроить маленькое испытание словакам. Вложил записку в другой конверт, аккуратно заклеил и, позвав Чернова, велел ему отдать письмо Рудольфу.

Спустя некоторое время в землянку вошел побледневший Рудольф. Он осмотрелся и, видя, что мы с Лещеней одни, проговорил:

— Ну и сволочи! Только фашист может так пакостно придумать. Вот! — Он подал мне знакомый конверт.

Я в присутствии Рудольфа принялся внимательно читать письмо. Ко мне подошел Лещеня. Потом мы оба подняли глаза на Рудольфа. Он был взволнован.

— Фашистам не по душе, что мы вместе с вами воюем, — блеснул глазами Рудольф.

— А товарищам своим вы показывали? — спросил, Лещеня.

— Нет, хотел раньше с вами посоветоваться, — ответил Рудольф.

— И не показывайте, — посоветовал я.

— Разрешите нам сегодня пойти на железную дорогу, мы еще раз покажем фашистам, кто мы такие, — нахмурился Рудольф.

Мы разрешили.

Словак вышел, а я позвал Андрея Ларионова и спросил о новых товарищах.

— С ними в огонь и в воду пойду, — горячо похвалил словаков Андрей. — Верные друзья.

— А вот посмотри-ка на это! — Я постарался принять недоверчивый вид и подал ему письмо.

Ларионов быстро пробежал записку и возмущенно посмотрел на нас.

— Не верю! — твердо сказал он. — В последний раз, когда мы были на железной дороге, нарвались на засаду. Я шел впереди. Все залегли и прикрыли меня огнем, а Рудольф, думая, что я ранен, подполз ко мне… Предатель этого никогда бы не сделал.

— А теперь, после этого письма, пойдешь с ними на железную дорогу? — спросил Лещеня.

— Пойду.

Я разыскал комиссара и все ему рассказал. Мы решили направить Ларионова вместе со словаками на задание.

Приближался 1944 год. Стали обсуждать новогодний номер газеты. В нем предстояло рассказать о великих победах Красной Армии на всех фронтах, о героическом труде рабочих и колхозников, о мужественной борьбе советского народа в тылу врага.

— Нужно написать и о славных походах партизан, — предложил Сакевич.

— А не будет ли это нескромным? — усомнился комиссар.

— Какая же тут нескромность. Напишем о совершенных в Минске диверсиях и о результатах боевой деятельности партизан. Пусть народ знает о нас, это будет его воодушевлять, — охотно поддержал редактора Машков.

— И прежде всего напишем о наших подрывниках, — закончил Лещеня.

На следующий день мы внимательно просмотрели журнал боевых действий отряда. В журнал мы записывали точные, проверенные результаты боевой деятельности отряда и сообщали затем в Москву.

Теперь, подсчитав все данные, мы сами удивились. За двадцать месяцев пребывания в тылу противника нашими подрывниками только одних вражеских эшелонов было пущено под откос более ста. А сколько за это время убито гитлеровских оккупантов, скольким советским людям, страдающим на временно оккупированной территории, вселили надежду, укрепили в них веру в скорое освобождение от фашистского ига!

Написав статью, мы отдали ее редактору.

Уже все было отпечатано, когда с железной дороги возвратился со словаками Ларионов.

— Два эшелона спущено, — едва перешагнув порог землянки, весело отрапортовал он.

— Вот и пиши тут статьи!.. Только закончили — и уже устарела, — улыбнулся комиссар.

— Как словаки? — прежде всего спросил я Ларионова.

— Одно горе, — ответил он.

— Что такое? — насторожился Родин.

— Рудольф идет напролом, не обращая внимания ни на какую опасность, и его нельзя удержать.

— Подробнее расскажи, — попросил я Андрея.

— Подошли к полотну, — начал он, — произвели разведку. Узнали, что последние дни поезда идут очень медленно, зато впереди них платформы с песком не пускают. Мы решили поставить мину нажимного действия.

Часовые ходили один от другого на расстоянии двухсот метров. К рельсам нужно было ползти по-черепашьи. В первый раз Рудольф благополучно заложил мину, и эшелон взорвался.

День просидели в кустах, а вечером опять подошли к полотну. Там постоянно сверкали электрические фонарики патрулей и охранников. Подойти незамеченными было невозможно.

Мы тихо лежали. С запада раздался гудок паровоза. Когда эшелон находился недалеко, Рудольф схватил мину и пополз вперед. Я попытался удержать его за ногу, он ловко выскользнул. Эшелон приближался. Внезапно Рудольф поднялся во весь рост и бегом пустился к насыпи. Его заметили часовые и открыли огонь. Тогда мы тоже начали стрелять по немцам, прикрывая Рудольфа. А он был уже на полотне; наклонившись, быстро заложил заряд и под обстрелом бросился назад. Лишь только он успел отбежать, как паровоз наскочил на мину, раздался взрыв и воздушной волной Рудольфа свалило с ног. Мы подбежали к нему и отнесли к своим. Затем стали отходить. Вот, собственно, и все подробности, — закончил Ларионов.

Я попросил Андрея позвать Рудольфа. Тот вошел в землянку и стал «смирно». Мы все поздравили его с успехом. Потом предложили ему присесть, закурили.

— Недоволен я вами, Рудольф, — сказал я между двумя затяжками.

— Почему? — с изумлением посмотрел он на меня.

— Зачем лезли прямо под обстрел? — строго спросил я.

— Иначе нельзя было заложить мину, — повел он плечами.

— Неправда. Вам не дает покоя грязная записка СД, и вы таким путем хотите доказать, что вы не предатель.

— Отчасти вы правы, — признался он. — Но ведь фашистов все равно нужно уничтожать.

— Вот для того, чтобы их уничтожать, и не надо лезть под пули. Небольшая мудрость жизнь отдать. За одну нашу жизнь оккупанты должны заплатить сотней своих — таков партизанский закон. И чтобы больше таких трюков не выкидывать. Узнаем — накажем, — строго предупредил я.

— Сам видишь, товарищ Рудольф, фашистам скоро конец. Начнется новая жизнь. Вашему народу понадобится много честных энергичных людей… А ты лезешь на рожон! В борьбе нужно быть не только смелым, но и сообразительным, — сказал комиссар.

— Учту, товарищ комиссар! — радостно ответил Рудольф.

— Мы хотим назначить вас командиром взвода, согласны? — обратился я к Рудольфу.

— Меня?! — удивился он.

— Да, да, вас… Будучи командиром, вы должны больше думать о том, чтобы ваши соотечественники стали осторожнее…

— Благодарю за доверие… — Губы Рудольфа чуть дрогнули, он плотно сжал их.

5 мая группа Павла Шешко ушла на очередное задание. Через восемь дней она возвратилась, но среди подрывников не было Вильяма Гомолы.

— Погиб, — чуть слышно проговорил Шешко.

— Как погиб? — схватил я его за плечо.

— Возле железной дороги, уже после подрыва эшелона, наскочили на засаду. С близкого расстояния по нас ударили из автоматов. Вило сразу был ранен, он шел впереди. Мы бросились к нему, отбили у противника, но, когда несли, он умер… Утром его похоронили, — сказал Павел и опустил глаза.

Печальная весть быстро облетела лагерь. Особенно тяжело переживал гибель товарища Карл Антонович, который успел крепко сдружиться с веселым и отважным словаком. У обоих родина была порабощена фашистскими захватчиками, оба мечтали скорее увидеть ее освобожденной… Вечерами старый австрийский коммунист и молодой словак вели долгие разговоры о судьбах своих народов, о судьбах Европы… И вот Вило нет…

— Отомстим за Вильяма!

В тот же день усиленные группы подрывников-добровольцев, взяв по четыре заряда, ушли на железную дорогу.

Приближался день двадцать шестой годовщины Великого Октября. Партизаны готовились встретить этот день боевыми успехами. На железную дорогу вышли группы подрывников Любимова, Сермяжко, Мацкевича, Ларионова и Дмитриева. Они спустили под откос семь вражеских эшелонов с живой силой и техникой противника, двигавшихся на фронт.

Подпольщики Минска тоже ознаменовали великую дату: на улицах и скверах падали сраженные меткими выстрелами подпольщиков фашистские вояки, на предприятиях, в столовых и казармах раздавались взрывы.

Сакевич и Родин подготавливали праздничный номер газеты, листовки и воззвания для населения. Развернулась и партизанская самодеятельность, украшались землянки, приводилась в порядок территория лагеря.

Мы знали, что оккупанты, как правило, в дни советских праздников проводят свои карательные мероприятия против партизан. Поэтому разведчики Меньшикова усилили свои действия. Конные дозорные объезжали отдаленные районы.

И вот Денисевич и Жардецкий сообщили, что из Старых Дорог в сторону нашего лагеря вышел полк немецких солдат.

— Праздничные гости, — со злостью сказал Луньков и пошел готовить роты. Мы послали связных в расположенные недалеко от нас отряды Сороки и Мысника. Гитлеровцы двигались к селу Поречье, с тем чтобы переправиться через реку Птичь, намереваясь восстановить движение по шоссе Осиповичи — Бобовня, находящееся под контролем партизан.

В районе деревни Хреновое фашистскую колонну встретили огнем из двух пушек партизаны отряда Сороки. Тогда гитлеровцы повернули назад, но навстречу им двигался наш отряд.

Из деревни Рудица отряд вышел колонной и направился к селу Обчее. Противника там еще не было, мы стали занимать оборону. На левом фланге, недалеко от деревни Селец, расположилась рота Усольцева. Возле большака залегла рота Малева, рядом с ней со станковым пулеметом и группой партизан устроился Назаров.

Ждали недолго. Жардецкий и Валя сообщили, что в обход села Обчее движется более тысячи гитлеровцев. Я еще раз осмотрел наши позиции. За флангом Усольцева на другой стороне дороги виднелась небольшая высотка. Если противник ее займет, он сможет вести кинжальный огонь.

Я послал к Усольцеву Чернова с приказанием немедленно занять эту высотку. Вскоре ее занял взвод Маслова со станковым пулеметом. Прошло еще несколько минут, и показались первые вражеские группы. Подпустив их метров на пятьдесят, Маслов открыл огонь.

Гитлеровцы, оставляя убитых, отступили. Затем осторожно начали обтекать высотку. На помощь Маслову я послал еще один взвод из третьей роты. Но во много раз численно превосходящий нас противник продолжал окружать высотку и плотным кольцом охватывать партизан, оборонявших ее. Партизаны, отстреливаясь, отходили.

В этот момент из пулеметов и автоматов ударила рота Усольцева. Противник дрогнул и опять повернул к селу Обчее, ему преградила дорогу рота Малева. Фашисты, неся большие потери, атаковали ее. В действие вступили еще три наших пулемета. Тогда противник залег.

По селу Обчее стали бить фашистские минометы. Жители уходили в лес.

Противник нажимал. Я отдал приказание Малеву отходить к деревне Рудица. Под прикрытием его роты отошла и рота Усольцева.

Атаковав еще раз и потеряв много убитыми, гитлеровцы отступили. Не удался фашистам и этот поход против партизан. На поле боя они оставили около тридцати трупов солдат и офицеров.

Когда бой затих, ко мне подошел Родин и позвал:

— Пойдем… Тяжело ранен Ваня Залесский.

Это был восемнадцатилетний юноша, всегда живой и жизнерадостный. Перед боем он подал заявление о приеме в комсомол.

Я молча шел за комиссаром. На носилках, накрытых плащ-палаткой, лежал неподвижно Ваня Залесский. Вокруг него, опустив головы, стояли партизаны. Чиркин перевязывал рану на груди, но спасти раненого было невозможно. Через час Ваня умер.

6 ноября 1943 года мы похоронили Ивана Залесского с партизанскими почестями возле его родного села Сыровадное. Ивана Залесского наградили посмертно орденом Отечественной войны 1-й степени.

Ночью слушали приказ Верховного Главнокомандующего. Радист Лысенко полностью записал приказ и передал Сакевичу для помещения в газете. Партизаны оживленно обсуждали приказ. Мы чувствовали беспредельную гордость за Родину. Наша победа значительно приблизилась.

«Все силы направить на окончательный разгром противника» — таков был приказ Родины.

Приехавшего в лагерь Степана Хадыку снабдили газетами и листовками с приказом.

Проводив Хадыку, я вернулся в землянку. Там меня ждал Лысенко. Он подал радиограмму. Это был Указ Президиума Верховного Совета о награждении орденами и медалями партизан нашего отряда. Я пробежал список и передал Родину.

Были награждены наши лучшие подрывники, разведчики и подпольщики.

— Созовем митинг, — сказал комиссар.

Начальник штаба громко зачитал Указ. Товарищи поздравляли награжденных. Орденом Ленина наградили Михаила Петровича Гуриновича, орденом Красного Знамени — Константина Прокофьевича Сермяжко, Павла Андреевича Афиногентова, Максима Яковлевича Воронкова, Николая Прокофьевича Фролова, Андрея Яковлевича Пастушенко, орденом Отечественной войны 1-й степени — Андрея Ивановича Ларионова, орденом Отечественной войны 2-й степени — Николая Михайловича Малева, Михаила Павловича Иванова, Константина Константиновича Тихонова, Лаврена Мартыновича Кишко, Дмитрия Александровича Меньшикова, орденом Красной Звезды — Константина Федоровича Усольцева, Анатолия Павловича Чернова, Ивана Васильевича Шевченко, Федора Санифановича Шереша, Павла Антоновича Шешко и многих других. В воздух летели фуражки, варежки, раздавались радостные возгласы.

Я отошел в сторону и увидел идущего ко мне Матузова с двумя женщинами.

— Дарья Одинцова, моя жена, а это наша подпольщица Ульяна Козлова, — представил Матузов женщин.

Тепло поздоровались, пошли в землянку. Скоро подошли Лещеня и Машков.

— Вот наша патриотка-подпольщица, — представили им Ульяну Козлову.

— Поздравляем вас и Капитолину Гурьеву с награждением орденом Отечественной войны 1-й степени. — Лещеня и Машков пожали руки всем троим.

— С каким успехом еще можно поздравить?

— Последнее время я работала в столовой немецкой части. Поздно вечером пятого ноября под большим столом я пристроила сильную мину с двенадцатичасовым взрывателем, и утром шестого ноября столовая взлетела на воздух. Погибло много эсэсовцев, среди них есть и большие начальники, — коротко доложила Ульяна.

Возвратилась из очередного похода в Минск Катя. С ней пришли Фролов и Иванов. Вид у девушки был подавленный, измученный. Я собирался спросить, что случилось, но она заговорила сама.

— Фашисты Константина повесили, своими глазами видела… — Катя закрыла лицо руками и разрыдалась.

— Мы с Фроловым ломали себе головы, как освободить Константина, — сказал Иванов, — но не могли даже установить, где он находится.

Мне вспомнилось кое-что из биографий двух братьев, так смело и решительно действовавших в подполье и так рано погибших в борьбе с немецко-фашистскими оккупантами.

Владимир Сенько родился в Минске в 1920 году, на отлично окончил 29-ю среднюю школу и его премировали полным собранием сочинений В. И. Ленина. Два года он был комсоргом старших классов, участвовал в художественной самодеятельности.

Поступил в Ленинградский горный институт, но на втором курсе заболел и получил академический отпуск. В начале 1941 года комсомол направил его на краткосрочные курсы самолетостроения в Москву, которые он успешно закончил и возвратился в родной город.

Грянула война. Владимир попытался уйти из Минска, но не смог и вынужден был вернуться. Чтобы не попасть на каторжные работы в Германию, устроился грузчиком на сельхозбазу.

Младший брат, Константин, родился в 1923 году. Окончил восемь классов той же 29-й средней школы. Поступил в военно-топографическое училище в Минске. Здесь и застала его война.

Оба брата были комсомольцами, скромными, честными, преданными своей Родине патриотами. Они искали возможности активно бороться с фашистами.

С июля 1942 года Владимир стал связным партизанского отряда Сороки (позднее отряд имени Калинина), выполнял с помощью младшего брата различные поручения, устраивал на работу подпольщиков, распространял листовки, собирал оружие.

Когда в 1943 году наш отряд установил связь с Владимиром и Константином Сенько, к ним уже приглядывались агенты СД. Однако братья были очень осторожны, действовали осмотрительно, «следов» не оставляли, ночевали на конспиративных квартирах. Домой заглядывали редко. Больной отец, как вспоминают друзья и родственники, иногда говорил:

— Что вы делаете? Из-за вас погибнем все.

Владимир обычно отвечал:

— Я комсомолец! Если буду поступать иначе, ты же потом стыдиться меня станешь.

Оба брата были неутомимыми разведчиками и диверсантами, смелыми и инициативными. На своем боевом счету имели две легковые и семь грузовых автомашин, вывезенных из Минска в партизанский лагерь, двенадцать убитых офицеров СД, три спущенных под откос воинских эшелона. Кроме того, они выполнили немало сложных разведывательных заданий, доставляли в столицу Белоруссии литературу, оружие подпольщикам, а из Минска — продовольствие партизанам.

Во второй половине ноября 1943 года Владимир совершил нападение на видного фашиста с баронским титулом — директора немецкого поместья в бывшем совхозе «Заозерье» (деревня Дубки под Минском). Во время завязавшейся перестрелки с охраной барона Владимир Сенько был убит.

Месяцем позже, в конце 1943 года, Константин Сенько, будучи окруженным при выполнении боевого задания в Минске, в неравной схватке был тяжело ранен. Потеряв сознание, попал в руки карателей.

Константина жестоко пытали, однако он держался стойко, никого не выдал, ни одной фамилии не назвал.

11 января 1944 года вместе с другими советскими патриотами Константина Сенько повесили в Центральном сквере Минска. Вместе с Константином повесили и его отца — Ивана Сенько, а также Геннадия Гриневича, сдавшегося в плен без боя, когда брали Константина. СД обещало сохранить Гриневичу жизнь, если он сообщит интересовавшие оккупантов сведения. Гриневич не выдержал пыток. СД, вытянув из него все, что он знал, своего обещания не сдержала и тоже повесила.

За мужество и отвагу, проявленные при выполнении боевых заданий в тылу противника, за активную борьбу против немецко-фашистских захватчиков Указом Президиума Верховного Совета СССР Владимир Иванович и Константин Иванович Сенько посмертно награждены орденами Отечественной войны 1-й степени.

В те дни газета «Минский большевик» писала:

«Наш народ никогда не забудет своих героев, отдавших жизнь за свободу нашей Родины. Гитлеровские людоеды сполна ответят за муки советских людей».

— Не говорите про это Марии, — попросил я Катю.

Она посмотрела на меня, задумалась и грустно проговорила:

— Нет, надо сказать. Мария слишком страдает из-за того, что Константин в СД. «Сто раз легче умереть, чем попасть живым в лапы палачей», — говорит она.

— Да, придется сказать, — поддержал ее Фролов, — Мария крепкий человек, я сам ей скажу.

Мария встретила нас настороженным взглядом. Фролов нежно обнял ее за плечи.

— Мария, мы не смогли освободить Константина. Его позавчера казнили, он погиб как настоящий комсомолец. На следствии он ничего не сказал фашистам…

Мария пошатнулась.

— Погиб…

Рая Волчек обняла ее и вывела из землянки.

Когда мы вернулись в штабную землянку, Фролов доложил, что в день ухода из Минска он оставил в вокзальном зале ожидания для военных чемодан с маломагнитной миной и тремя килограммами тола.

Иванов достал листок бумаги и, передавая его мне, сказал:

— Ганько и Абрамова ищут рабов для немецких баронов.

Мы с Машковым стали читать. Это оказалось воззванием главарей «СБМ» к молодежи Белоруссии.

«Молодежь! «СБМ» призывает вас на добровольную службу Германии, стать плечом к плечу с немецкой молодежью на фронтах в Европе», — говорилось в воззвании.

В ответ на эту подлую стряпню подпольный горком партии выпустил воззвание ко всем белорусским юношам и девушкам столицы Белоруссии. Вот что мы писали:

«Молодежь Минска!

Минский горком ЛКСМБ».

В своей гнусной листовке к молодежи фашистские выродки из «СБМ» призывают вас на добровольную службу на стороне Германии.

Пытаясь оттянуть, хотя бы временно, свою неизбежную гибель, гитлеровцы хватаются за последнюю надежду.

Так, они через «СБМ» взывают к молодежи Минска: «Стать плечом к плечу с немецкой молодежью на фронтах в Европе».

Им, подлым извергам, мало того, что они надругались над нашими юношами и девушками, отняли у них свободную и полную прекрасного будущего жизнь, превратив их временно в рабов.

Теперь им надо, чтобы советская молодежь проливала кровь за «новую Европу» и «фюрера» — Гитлера, за «фюрера», который ввергнул народы Европы в кровопролитную войну, который создал систему концлагерей, виселиц и застенков гестапо, который около трех лет, как пиявка, медленно высасывает кровь из нашего белорусского народа.

Кто может забыть пять тысяч расстрелянных минчан в деревне Тростенец?..

Кто может забыть, что тысячи юношей и девушек, отправленных в Германию, умерли от непосильного труда и голода?

Кто может забыть тысячи мирных жителей, замученных в застенках минского СД?

Никто этого не забудет! Белорусский народ жестоко отомстит гитлеровским разбойникам!

И этого кровожадного зверя ублюдки из «СБМ» называют вождем белорусской молодежи и призывают его защищать!

Как цинично и нагло выглядит их обращение к молодежи — «защищайте родину в Европе».

Чью родину? Они боятся прямо сказать: «Молодежь, защищайте немецкую армию от разгрома, не дайте ей погибнуть под ударами Красной Армии».

Ничего не выйдет, подлые захватчики и прихвостни Гитлера из «СБМ»!

Красная Армия уничтожит фашистское зверье, если даже оно успеет уползти в свою берлогу.

В обращении говорится, что за службу Гитлеру нашей молодежи «гарантируется такое же обращение, квартира, питание, обмундирование, жалованье и отпуск, как и каждому немецкому солдату и рабочему».

А вы спросите очевидцев, искалеченных каторжным трудом и голодным существованием в Германии, вернувшихся в Минск в конце января с. г., как они жили в Германии?

И они вам расскажут страшную быль о том, что в Германии созданы невольничьи рынки, где продают рабочих, привезенных из оккупированных областей Советского Союза, как быдло и рабов. Их не считают за людей и обращаются как со скотом.

И не мудрено, что фашистские выродки наперед спешат заявить: «Молодежь, вам гарантируется нормальное обращение…» и прочее.

— Юноши и девушки Минска!

Не дайте себя обмануть этим жалким предателям из «СБМ».

Час освобождения нашего города близок.

Вы сами видите, с какой лихорадочной поспешностью немцы возводят укрепления вокруг Минска и в самом городе.

Как воровато спешат вывезти ценности из города.

До вас доходят вести с Родины, что Красная Армия железной поступью идет на запад, освобождая километр за километром нашей земли.

Юноши и девушки! Поднимайтесь на борьбу с фашизмом, уходите в партизанские отряды, активнее помогайте наступающей Красной Армии.

Прочь кровавые руки предателей из «СБМ» от нашей молодежи!

Утром воззвание было отпечатано. Анна Воронкова, Феня Серпакова и Иванов понесли листовки в город.

В тот же день в лагерь прибыл Исаев, заместитель Константина Мурашко. Он опасался ареста, так как его начал подозревать управляющий имением совхоза «Сеница». Исаев рассказал, что Фолитар и Чирко заминировали на станции Козырево еще шесть цистерн с бензином.

Он сообщил также и печальную весть: в начале 1944 года к Рае Врублевской ночью нагрянула СД и арестовала ее и отца. Продержав Раю три месяца под арестом, ничего от нее не добились и отправили в рабство в Германию.

Как стало известно позже, отважная девушка бежала к французским партизанам и вместе с ними боролась до победы над Германией. После войны эта смелая подпольщица-партизанка возвратилась на Родину.

Хочется хотя бы кратко рассказать о патриотической деятельности еще одной подпольной группы, действовавшей в Минске. В Центральном государственном архиве Белорусской ССР не так давно обнаружена серая папка, принадлежавшая когда-то гитлеровскому управлению СД. В этой папке хранятся документы, составленные гитлеровцами еще 31 января 1944 года.

О чем же говорится в этих документах?

В составе нашего отряда, вышедшего из Москвы, находился разведчик Кузьма Николаевич Борисенок, уроженец Руденского района. Вскоре после прибытия в Логойский район я послал Борисенка в деревню Гатово, что в шести километрах от Минска, для установления связи с бывшим председателем сельсовета Александром Маслыко, находившимся на нелегальном положении. Борисенок двое суток наблюдал за домом Маслыко. Было похоже на то, что изба брошена, а хозяина нет. (Позднее выяснилось, что немцы уже расстреляли Маслыко.) Кузьма Борисенок все же решился войти в деревню. Но сразу же наткнулся на местного полицейского, В завязавшейся перестрелке Борисенка ранило в ногу. Его подобрали в лесу партизаны. После излечения Борисенка направили в распоряжение Минского сельского райкома партии.

Кузьме оформили поддельный паспорт на имя жителя деревни Бардиловка. Это было очень удобно, потому что Борисенок действительно родился в Бардиловке. С новым паспортом, аккуратно заверенным всеми подписями и печатями, Кузьма стал появляться в Минске, где установил связь с патриотами, своими старыми друзьями вагонным мастером Петром Барановым и железнодорожниками Францем Новицким и Петром Бачило. Борисенок доставлял в Минск газеты, листовки и, конечно, мины, толовые шашки.

Однажды Петр Бачило получил задание гитлеровской администрации провести радио в офицерскую столовую. Привезенную Кузьмой мину Бачило положил в чемоданчик с инструментами. Оба подпольщика — монтер и его «помощник» Кузьма прошли в столовую и, положив чемоданчик на свободный стул, стали измерять площадь якобы для того, чтобы определить длину шнура, который потребуется для проводки. Потом незаметно вышли за дверь и быстро скрылись за железнодорожным мостом.

Тем временем столовую заполнили гитлеровские офицеры. Вскоре прогремел взрыв. Большинство офицеров погибло, санитарные машины вывезли много раненых.

Вторую диверсию Борисенок совершил совместно с Францем Новицким. Им удалось прикрепить к паровозу мину, через час она сработала, и паровоз взлетел на воздух.

Кузьма Борисенок и Франц Новицкий таким же способом взорвали четыре паровоза.

По заданию Минского сельского райкома партии Борисенок установил связь с рабочим электростанции Иосифом Буцевичем, снабдил его миной и толом. Мина, подложенная в котельной, вывела из строя станцию и оставила фашистов без электрической энергии.

Немало смелых диверсий совершил Кузьма Борисенок, пока его друзья не нарвались на предателя. На допросах в СД арестованные подпольщики вели себя мужественно, никого не выдали. Все они были казнены. Так погибли Франц Новицкий, Петр Баранов и Петр Бачило.

Борисенок в это время находился за городом и поэтому избежал ареста. Сейчас он живет в родном Минске, по Орловской улице. А исторические записи о подпольной группе, созданной им в Минске, бережно хранятся в захваченном советскими войсками архиве, в той самой папке, о которой я упомянул выше.

Раиса Павловна Радкевич, уроженка деревни Адамово Гресского района. Ее историю я узнал от нее самой, уже после войны.

Раиса Павловна до войны работала в Минске, в центральных мастерских Белгосстроя, слесарем.

С июня 1943 года Раиса — связная нашего отряда. В сентябре того же года, возвращаясь из лагеря в Минск, ей пришлось пройти через пылающую деревню Омельно и окружающие леса, которые в то время бомбили гитлеровские воздушные пираты. Дома ее ожидали пятилетний сын и муж, почти одновременно с ней прибывший из партизанского отряда «Железняк».

В три часа ночи раздался стук в дверь. Стук становился все сильнее, в окнах показались работники СД.

Раиса набросила на себя пальто, хотела бежать, но было уже поздно. Дом был оцеплен фашистами. Тогда она подошла к двери и решительно распахнула ее.

Один из первых вошедших в квартиру палачей ударил ее по лицу. Остальные начали обыскивать комнату, но ничего не нашли. На рассвете ее с мужем и ребенком увели.

Раиса думала, что соседи спят и никто ничего не видит. Это было не так. Соседи наблюдали из своих квартир за происходящим и говорили: «Какая Раиса мужественная, даже перед смертью, окруженная извергами, идет и улыбается».

Раису, ее мужа и ребенка привели в СД. Их сразу направили в кабинет, где сидели сам начальник Кох и переводчик.

Кох спросил у Раисы Павловны, сколько раз она была в отряде и где расположен отряд. Она молчала. Когда же ей повторили вопрос, сказала:

— Я ничего не знаю. Это последние мои слова.

Тогда Кох изо всей силы ударил Раису по лицу. От удара она пошатнулась. Ребенок начал кричать. Ее отвели в отдельную комнату. Там приказали раздеться. Она сняла пальто. Но ей приказали раздеться догола. Она не знала, что с ней будут делать. После безуспешного допроса ее положили на скамейку, привязали цепью и начали бить. Палач избивал ее так жестоко, что сам был весь мокрый от пота. Избитую, ее выбросили в коридор, где стояли муж и сын.

Ребенок подбежал к ней, спросил:

— Мама, тебя немцы больше бить не будут?

Затем взяли мужа. Его избили так же, как и Раису, и выбросили в коридор. Потом Раису с ребенком посадили в камеру. Они голодные просидели в СД неделю, потом их перегнали в тюрьму. По дороге в тюрьму Раиса навсегда рассталась со своим сыном. Об его участи она ничего не знала. В тюрьме она пробыла три месяца.

В декабре 1943 года большая группа заключенных, в том числе Раиса и ее муж, были погружены в товарные вагоны, по сто двадцать человек в каждый, и отправлены в концлагерь Освенцим.

Здесь их поместили в холодный барак-карантин. На левых руках накололи номера.

Сняв с женщин одежду, гитлеровцы одели их в свою и обули в деревянные бутсы. Затем погнали в седьмой блок, где они вскоре заболели тифом. Этой болезнью фашисты заразили их специально. Они производили опыты над заключенными. В бараках кишели паразиты: вши, блохи, клопы. Всех свалила заразная болезнь.

Многие умерли.

Наиболее слабых гитлеровцы сжигали в крематории.

Раиса хотела жить. В тяжелую минуту она решила во что бы то ни стало встать. Раиса боролась за жизнь. С помощью подруг ей удалось подняться. Она поборола болезнь.

Вместе с другими заключенными ее погнали на кок-сагыз. В любую погоду заключенных заставляли работать на полях, а поздно вечером пригоняли в лагерь. Они падали от голода. Ведь кормили только один раз в день, давали граммов по двести черствого черного хлеба и миску баланды.

Раисе хорошо запомнился надсмотрщик по прозвищу Дырявый. Он был особенно жесток. Был ранен пулей в голову и мстил за это русским как только мог. Когда женщин гоняли на обработку кок-сагыза, они обязаны были, придя на поле, снимать деревянные бутсы и ставить их в ряд, а обрабатывать кок-сагыз босиком. Того, кто не снимал бутсы, Дырявый избивал палкой.

Все в лагере было рассчитано на то, чтобы как можно больше женщин умерло. Каждую ночь в три часа их раздетых выгоняли во двор и заставляли встречать рассвет, стоя на коленях. Затем разрешали одеться и гнали под охраной рыть рвы и копать ямы вокруг лагеря.

Русские девушки и женщины не падали духом. Однажды после очередной встречи рассвета, когда измученных и голодных женщин погнали на поле, одна из девушек, Мария Савченко, затянула «Катюшу». Остальные подхватили. На девушек посыпались ругань и побои, но ничто не могло их остановить.

Не успела Раиса поправиться от тифа, как заразилась чесоткой.

Эпидемия эта настолько распространилась, что всех женщин погнали в баню, сказав, что будут делать селекцию. Они не знали, что значит селекция, но, придя в баню, поняли значение этого слова.

Наиболее тяжелобольных, среди которых были и друзья Раисы, фашисты отобрали и на глазах остальных отвели в крематорий, где заживо сожгли.

Каждый день, когда женщины возвращались с работы, на площадке, специально устроенной перед воротами, играл духовой оркестр, а около ворот стоял комендант Бреммен, по прозвищу Семиголовый людоед. В воротах он каждой подставлял палку, и тех, кто не был в силах перепрыгнуть, отправляли в крематорий.

И так каждый день под музыку из жизни уходили люди. Среди них были не только русские, но и поляки, мадьяры, греки, чехи, словаки и многие другие.

С каждым днем заключенных становилось все меньше и меньше. В фашистских застенках Раиса провела шестнадцать месяцев. Муж Раисы был замучен в Освенциме.

15 апреля 1945 года для узников наступил долгожданный день освобождения.

 

9

Минский подпольный обком партии подробно информировал и предупредил нас, что буржуазные националисты готовят новое предательство. Тщась помочь гитлеровской военщине отсрочить ее окончательную катастрофу, они собираются объявить мобилизацию.

Так называемый «корпус самообороны» благодаря работе, проведенной подпольными организациями и партизанскими отрядами по его разоблачению и разложению, перестал существовать как боевое соединение.

Оккупанты три раза проводили в нем чистку от «неблагонадежных лиц», и в «корпусе» осталась только маленькая горсточка бывших кулаков и сыновей помещиков.

Мы постоянно следили за националистическими газетами, издатели которых кричали во всю глотку о необходимости с оружием в руках бороться против Красной Армии и партизан.

Газета «Минский большевик» из номера в номер рассказывала об успешном наступлении нашей армии и ударах, нанесенных гитлеровским оккупантам партизанами.

Сотни юношей и девушек прибывали во 2-ю и 3-ю Минские бригады и в бригаду «Буревестник».

Почти все мужское население деревень готовилось к усилению борьбы за освобождение. Одни вступали в партизанские отряды, другие строили в лесу лагеря для своих семей.

И вот в такой обстановке «президент» Островский издал приказ о мобилизации мужчин 1908—1924 годов рождения. Его приказ ничем не отличался от приказов фашистов. Островский грозил уклоняющимся от мобилизации расстрелом, уничтожением их семей и конфискацией имущества.

Командующий так называемой «БКО» («Белорусская краевая оборона») — майор Кушель — занялся сколачиванием командных кадров, организацией офицерских школ и курсов. А каратели и полицейские отряды пытались путем организации облав набирать рядовой состав.

Большую шумиху вокруг «БКО» подняла немецко-фашистская печать. Однако вся эта трескотня заглушалась грозной канонадой советской артиллерии, громившей противника уже на территории Витебской, Могилевской, Гомельской, Полесской областей.

Мобилизацию оккупанты намеревались произвести в основном за счет западных областей Белоруссии и в первую очередь в Вилейской и Барановичской областях. Но, несмотря на всевозможные ухищрения, провокации и угрозы, желавших служить гитлеровцам, драться против родной Красной Армии и своих братьев-партизан находилось немного: только сынки бывших кулаков и помещиков вступали в «БКО», мечтая возвратить свои поместья.

Партийные подпольные организации и партизанские отряды в своей печати разоблачали сущность этой мобилизации как попытки фашистов спровоцировать братоубийственную войну. Партизанские отряды и бригады нанесли одновременный удар по многим призывным пунктам, гарнизонам и карательным отрядам противника, занимавшимся мобилизацией в «БКО».

Население не явилось на призывные пункты, и лишь в городах, где оккупанты располагали крупными силами, им удалось наскрести небольшое количество «добровольцев». Однако насильно мобилизованные, получив оружие, уходили в партизанские отряды.

Разведчики узнали, что в Столбцы на сборный пункт гитлеровцы согнали из Вилейской и Барановичской областей около тысячи восьмисот человек. Необходимо было действовать быстро и решительно, чтобы сорвать мобилизацию. Нужен был человек, хорошо знающий Столбцы и имеющий доступ к солдатам.

Мы сидели в штабной землянке и гадали, кто бы мог подойти. Наконец Сермяжко сказал:

— Такой человек есть, это Павел Рулинский, знаете?

Я припомнил бывшего учителя, партизана из роты Усольцева, который в прошлую весну в самую распутицу повел подрывников на железную дорогу. Он был очень симпатичен, но казался мне слишком говорливым и даже немного бесшабашным.

— Видишь ли, Константин, если трудна и опасна работа подрывника, то работа подпольщика еще более сложна и опасна. Подпольщик должен проводить работу на глазах у немцев и в то же время не быть замеченным. Справится ли Павел? — усомнился я.

— Более подходящего человека я не знаю, — ответил Сермяжко.

Я решил поговорить с Павлом Рулинским. В землянке Усольцева мне сказали, что Павел ушел на железную дорогу, но скоро вернется. Я направился к конным разведчикам.

Здесь что-то веселое рассказывал Ларченко, все громко смеялись. Когда я вошел в землянку, замолчали.

Едва я встретился глазами с Жардецким, он понял, что я пришел за ним, и поднялся.

— Юлиан Дмитриевич, — сказал я, когда мы с ним вышли из землянки, есть важное задание. Выполнишь?

— Если очень нужно, выполню, — твердо ответил он.

— Столбцы хорошо знаешь?

— Приходилось бывать, а что? — посмотрел он на меня.

— Езовитов и Кушель собрали там часть мобилизованных. Если немного шатнуть изнутри — эта часть рассыплется, — пояснил я. — Нельзя допустить, чтобы советских людей толкали в пропасть.

— Понимаю, опять, значит, мозги чистить, — проговорил Юлиан. — Только вы подскажите мне, с чего начинать.

— Дадим вам второго товарища, снабдим воззваниями… Когда он придет, поговорим о том, как вам действовать.

— Ясно, — согласился Жардецкий.

Сакевич и Машков написали воззвание, типография отпечатала тысячу экземпляров.

В землянку вошел Павел Рулинский.

— Есть у вас в Столбцах знакомые, которым можно довериться? — спросил я.

— Есть. Двое железнодорожников, учитель и еще кое-кто найдется.

Я подробно рассказал Рулинскому о задании.

— Дело нелегкое, но я думаю, что справимся, — проговорил Рулинский.

— Вы поляк?

— Да.

— Это даже лучше. Ведь там народ в большинстве из западных районов, — заметил я.

Мы позвали Жардецкого и вместе обсудили план действий. Юлиан попросил, чтобы им дали связного.

— Выбирай сам, — согласился я.

— Дайте Терновского, он парень смышленый, везде пролезет.

На другой день Рулинский, Жардецкий и Терновский, взяв по два пистолета, ручные гранаты и воззвания, вышли в Столбцы.

Поздней ночью они, пробираясь лесами и глухими местами, пришли в город, и Павел тихонько постучал в окно к знакомому железнодорожнику. Двери открыл сам хозяин и, пропустив их, спросил:

— По какому делу пришли, Павел?

— К тебе за помощью. Как солдаты держатся? — сразу приступил к делу Рулинский.

— Это ты про мобилизованных? — переспросил хозяин.

— Да, да.

— Старая польская пословица говорит: «Насильно согнанные в костел — не молятся». Так и здесь. Живут люди в казармах, муштруют их, но каждый смотрит, как бы удрать. Те, кто смелее, убегают поодиночке. Зато офицеры — настоящие собаки. Почти все бывшие пилсудчики, — взволнованно рассказывал старый железнодорожник.

— А с мобилизованными как встретиться? — спросил Рулинский.

— Из гарнизона их не выпускают, так как многие не возвращаются. К ним пробраться можно: ведь входят же в казарму столяры, печники, кровельщики.

Павел обрадовался: он умел делать оконные рамы и вставлять стекла.

— У тебя есть знакомые мастера, которые ходят работать в казарму? — поинтересовался он.

— Найдем, — бодро отозвался хозяин. — Ты что, к солдатам собираешься?

— Возможно, придется зайти. Твои мастера как, надежные люди?

— Для кого как!.. Я лично надеюсь на них.

— Вот и хорошо, а теперь нам надо хоть немного поспать, — попросил Жардецкий.

Хозяин постелил на полу.

Утром хозяин ушел на работу. Терновский вышел в город посмотреть на казармы.

В обеденный перерыв железнодорожник привел с собой пожилого мужчину-столяра. Разговорились. Но Рулинский не решался начать речь о деле.

— Да ты говори со мной в открытую, — не выдержал столяр и оглянулся на железнодорожника.

Тот, улыбаясь, кивнул:

— Не бойся. Павел, это свой человек.

Столяр согласился принять Павла в свою группу.

— Но ведь ты молодой, и люди твоего возраста все уже мобилизованы, — вдруг спохватился хозяин.

— Ничего, я притворюсь инвалидом, — улыбнулся Рулинский.

Ночью он тренировался ходить с вытянутой ногой, а утром, взяв у хозяина топор, заковылял к знакомому столяру.

У входа в казарму молодой, с чуть пробивающимися усиками новобранец внимательно оглядел Павла и хотел его задержать, но тут вмешался столяр.

— Что ты цепляешься? Он идет со мной. Работы много. Начальство разрешило мне взять помощника.

— Коли так, иди. — Солдат отошел в сторону.

Павел зорко смотрел по сторонам. Во дворе офицер, сердито крича, муштровал новобранцев.

В одной из комнат казармы была устроена столярная мастерская. Туда частенько заходили мобилизованные. Они узнавали о родных и вообще, что делается в городе.

Павел молча работал, стараясь прислушиваться к разговорам мобилизованных, узнать их настроение и мысли.

К вечеру в мастерскую зашел пожилой усатый новобранец, бывший колхозник. Он несмело попросил табаку. Павел подал ему кисет и улыбнулся.

— Правительство не обеспечивает?

— Эх, обеспечат они! Веревкой на шею… И влезли же мы в этот капкан… — пугливо озираясь на дверь, произнес усач.

— Да, дела у вас неважные, — задумчиво сказал Павел.

Наступило короткое молчание.

— Послушали, дураки, а теперь ни вперед ни назад. Побежишь домой — смерть от властей, останешься здесь — смерть от партизанской пули, — прошептал новобранец.

— Нужно искать выход, — сказал Павел.

— Поздно, — безнадежно махнул рукой солдат.

В этот момент в мастерскую вошли еще двое, и так хорошо начатый разговор оборвался.

Павел вышел во двор. За конюшней он нашел в заборе проход. Видно, ночью новобранцы уходили через него в город. Павел осмотрел и постарался запомнить местность вокруг казармы.

Вечером он пришел к железнодорожнику и, взяв с собой Жардецкого и Терновского, вернулся к казарме. Павел объяснил, где находятся посты; Жардецкий с Терновским без шума шмыгнули в отверстие в заборе и исчезли в темноте. Через час они возвратились.

— Все разбросали, — устало доложил Юлиан.

— Порядок, — удовлетворенно проговорил Павел.

Утром раньше всех встал Павел, ему хотелось поскорее узнать, как отнеслись мобилизованные к листовкам.

— Лучше бы тебе сегодня не ходить, — посоветовал Жардецкий.

— Обязательно надо, — возразил Павел и, вытянув ногу, заковылял к двери.

Часовой пропустил его, и Павел прошел в мастерскую. Столяр внимательно осмотрел двор, но воззваний нигде не было.

В обед в мастерскую зашел вчерашний усатый новобранец. Он боязливо осмотрелся, прислушался и торопливо достал из ботинка воззвание.

— Смотрите, что здесь пишут, — прошептал он и протянул листовку Павлу.

Рулинский внимательно прочитал, задумался и, как бы про себя, сказал:

— А может быть, здесь и правда… Партизаны, как ни говори, свои люди. Плохого вам не желают.

— Вот, если б так было, — скороговоркой сказал новобранец, — все сбросили бы это… — Он с отвращением подергал обмундирование.

— И бросайте, — вмешался столяр.

Усач молча стоял, низко опустив голову.

— Где ты взял эту листовку? — спросил Павел.

— Утром, во дворе… Снегом были присыпаны. Все бросились собирать, да офицер заметил. Нас выстроили и обыскали, но не все листовки нашли… Теперь наши мобилизованные читают.

— И что же они думают об этом?

— Не знают, с чего начать. Вот если бы кто посоветовал… — осторожно проговорил усатый новобранец.

— Дело рискованное, но если ты не болтун, я попробую узнать, что вам необходимо делать, — тихо сказал Рулинский. — А ты пока постарайся, чтобы мобилизованные поняли: идти за гитлеровцами — для них позорная гибель.

Вечером партизаны вместе с железнодорожником обсудили дальнейшие действия. Хозяин пообещал установить связь с находящейся рядом со Столбцами партизанской бригадой.

На следующий день он свое обещание выполнил. Оказалось, партизаны этой бригады тоже ведут работу среди солдат.

Вместе с тем Рулинский не прекращал связи с пожилым новобранцем. Дня через два этот усач сообщил Рулинскому, что несколько мобилизованных хотят поговорить с ним от лица батальона.

Ночью Рулинский встретился с ними на окраине Столбцов. Мобилизованные боялись кары за то, что дали вовлечь себя в националистические воинские части, Рулинский заверил, что партизаны примут их как своих обманутых братьев.

Спустя неделю семьсот пятьдесят солдат организованно перешли на сторону партизан, остальные разбежались. Осталось около ста восьмидесяти человек, преимущественно кулаков, фашистских пособников и других преступных, антисоветских элементов.

Терновский, Жардецкий и Рулинский благополучно возвратились в лагерь.

Лещеня поблагодарил их перед строем за успешное выполнение задания горкома партии.

В тот же день Павел Рулинский опять пришел ко мне.

— Дайте мне маломагнитку, я пойду обратно в Столбцы.

— Что ты придумал? — спросил Родин.

— Мой знакомый железнодорожник работает в паровозном депо, и мы решили взорвать поворотный круг. Дядя Юзеф сам заложит мину.

— Иди, — согласился я и приказал выдать Рулинскому три маломагнитки и пять килограммов тола.

Вернулся Павел Рулинский из Столбцов веселым.

— В депо паровозы больше не будут разворачиваться: дядя Юзеф свое задание выполнил, — доложил он.

В городской комитет партии стали поступать радостные известия. Объявленная националистами мобилизация полностью провалилась. В Минске на призывные пункты собралось не более ста человек. В Барановичской области к партизанам перешло три тысячи мобилизованных.

Приближалась весна 1944 года. Повеяло теплом. Солнечные лучи плавили снег и обнажали черные крыши землянок; с раскидистых елей то и дело падали тяжелые подтаявшие глыбы.

В последних числах марта к нам в отряд из Москвы прибыли сорок автоматчиков спецотряда НКВД СССР под руководством старшего лейтенанта Дмитрия Кузнецова. Они перешли линию фронта в районе Бобруйска, через разрыв в боевых порядках врага.

Кузнецов поддерживал прямую связь со штабом генерала Рокоссовского и выполнял его приказы. Эта группа стала действовать, оставаясь при нашем отряде.

В начале апреля, согласно приказу руководства, группу в двадцать пять партизан во главе с политруком Николаевым я отправил в район озера Нарочь, а потом в Белостокскую область, в распоряжение майора «Серго» — подполковника Сергея Ивановича Волокитина.

Весь апрель в партизанских районах гитлеровцы силами местных гарнизонов вели разведку боем, но, получив отпор, стали ограничиваться лишь бомбежкой.

В день Первого мая после торжественного собрания Родин перед строем зачитал первомайский приказ и приказ командования отряда.

В честь исторических побед Красной Армии, в честь нашей Родины, в честь боевой Коммунистической партии — организатора и руководителя наших великих побед я приказал произвести салют тремя ружейными залпами.

Конные разведчики донесли, что гарнизон в Белой Луже получил подкрепление и, по-видимому, что-то готовит. Вскоре прибыли артиллеристы с тремя пушками.

Мы выслали несколько разведывательных групп в район Буда-Гресская и в район деревни Шищицы узнать, что делается в гарнизонах противника. Возвратившись, они сообщили, что оккупанты готовятся к выступлению. Оставались неясными только направления их выступлений.

Теперь днем и ночью возле вражеских гарнизонов лазили наши разведчики.

Партизанами бригады имени Суворова были получены новые данные: гарнизоны Греска и Слуцка тоже готовятся к карательным действиям против партизан и населения.

На взмыленной лошади прискакала Валя и сообщила, что в сторону лагеря двинулись крупные силы противника. Спустя час разведчики с направления Буда-Гресская и Шищицы доложили о продвижении противника.

Было ясно, немцы решили произвести нападение одновременно всеми окружавшими партизанскую зону гарнизонами.

Преградить оккупантам дорогу мы выслали все три роты, а группу Кузнецова оставили для обороны лагеря. И вот в трех местах в лесу Княжий Ключ завязались бои. Потеряв около трех десятков убитыми, противник отступил.

В этих боях погибли наши бойцы Всеволод Николаевич Туркин, Аркадий Давыдович Гринько (оба посмертно награждены орденами Отечественной войны 2-й степени).

Я получил радиограмму. Командование приказывало срочно направить в Москву комиссара Родина и начальника штаба Лунькова.

Я присел на пень, написал сообщение на Большую землю, что противник начал против нас боевые действия. Затем показал полученную радиограмму Лунькову и Родину.

— Уйти теперь, когда гитлеровцы начинают карательную экспедицию? — удивленно пожал плечами Луньков.

— Это приказ руководства, нужно выполнять. Сами видите, написано «срочно».

До партизанского аэродрома далеко. Нужно было перейти шоссе, железную дорогу, обойти много вражеских гарнизонов, и я выделил для сопровождения Лунькова и Родина группу автоматчиков, проводником назначил Юлиана Жардецкого.

Рассвело. Товарищи собрались в дорогу. За лагерем мы простились. Комиссар и начальник штаба, обнимая остающихся, повторяли:

— Встретимся после победы!.. После близкой победы!..

У поворота дороги товарищи сняли фуражки и еще раз помахали нам.

Мы возвращались в глубокой задумчивости, хотя задумываться было некогда. Через несколько дней комиссар и начальник штаба будут в столице. Какая теперь Москва? Должно быть, в скверах уже зеленеет трава, цветут тюльпаны… Родин и Луньков пойдут по улицам столицы, передадут от нас приветы знакомым, письма родным. В Кремле они расскажут о нашем отряде, о борьбе белорусского народа с подлыми захватчиками…

Возвратившись в лагерь, я в первую очередь выслушал Меньшикова. Получив крепкий отпор, оккупанты отошли в свои гарнизоны. В Шищицы и Буду-Гресскую к фашистам прибыло подкрепление.

— Как аэродром в Марьиной Горке? — спросил я.

— Данных нет, — сказал Меньшиков.

— Надо срочно добыть. Поищи партизана, местного уроженца, и пошли к аэродрому, — приказал я ему.

Через полчаса Меньшиков привел молодого, высокого, здорового парня с ясными голубыми глазами.

— Филипп Слабинский, — представился тот.

— Марьину Горку хорошо знаете? — спросил я.

— Неподалеку оттуда родом, — кивнул Филипп.

Мы с Меньшиковым объяснили Слабинскому его задачу, дали для прикрытия пятерых автоматчиков, и Слабинский ушел.

Из Минска пришел Мурашко.

— Меня разыскивает СД, — сказал он. — Чирко и Гаврилов продолжают работать. Связь с ними придется поддерживать через Бориса Чирко.

— Сколько вы заложили мин? — спросил я его.

— Игнат Чирко заложил пятнадцать. Гаврилов заминировал пассажирский вагон с отпускниками. Убито двадцать офицеров и около сорока солдат. Недавно на товарной станции загорелись две цистерны с бензином, а вечером там же взорвались вагон со снарядами и две платформы с автомашинами…

Недели через две, после того как мы с Лещеней выслушали нескольких других минских подпольщиков, мы убедились, что Мурашко оставался в Минске до последней возможности. СД сумело его выследить. Задержись он еще на день — был бы схвачен…

Горком партии провел совещание со связными минского подполья, с тем чтобы найти новые возможности поддержания связи. Члены горкома обсудили, кто из наших товарищей способен заменить улетевших комиссара и начальника штаба. Перебрав и взвесив все возможности, Лещеня согласился с моим предложением назначить Константина Сермяжко комиссаром, а Козлова — начальником штаба.

Решив это, мы построили всех партизан отряда, и Лещеня от имени подпольного горкома партии зачитал приказ о новых назначениях.

После построения все партизаны горячо поздравляли Сермяжко: ведь, кажется, совсем недавно он бо́льшую часть времени проводил «на железке», подрывал фашистские эшелоны… Скромность, требовательность к себе и преданность долгу создали Константину большой авторитет среди всех.

В лагерь возвратился Чернов, которого я посылал сопровождать Филиппа Слабинского.

— Филиппа убили, — опустив голову, доложил он.

— Убили? — не поверил я.

— Под Марьиной Горкой мы встретили крестьян. Они рассказали, что на аэродром прилетели новые самолеты. Мы подобрались ближе к аэродрому. Дальше Слабинский пошел один. Он усиленно настаивал на этом, повторяя, что отлично знает местность и одного его не обнаружат. «Одному лучше, враг не заметит», — убеждал он. Мне пришлось уступить. Филипп ушел, мы залегли. Через час у аэродрома раздалась стрельба. Мы бросились туда, но эсэсовцев было много, и мы отошли. Я решил не возвращаться в лагерь, надеясь, что Слабинскому удалось ускользнуть от обнаруживших его охранников и он вернется к нам.

На другой день от местных жителей мы узнали, что на опушке леса около ста гитлеровцев окружили одного партизана. Партизан не сдавался и, убив восемь фашистов, упал, сраженный пулями. Крестьяне похоронили его. Это был Слабинский.

Филипп Слабинский был молод и любил жизнь, но в минуту опасности его рука и сердце не дрогнули. В районе Марьиной Горки появилась еще одна партизанская могила.

С нетерпением мы ожидали возвращения вышедших на задание групп подрывников. Наконец они прибыли в лагерь. Потерь не было. Последним вернулся Иван Любимов.

— Товарищ командир, задание выполнено: подорвано два вражеских эшелона, — спокойно доложил он.

— Отомстили за нашего Вильяма, — сказал Ларионов Рудольфу.

— И за Филиппа Слабинского, — добавил новый начальник штаба Козлов.

Все карательные экспедиции оккупантов против партизан кончились для врага провалом.

С приближением линии фронта фашисты предпринимали все более настойчивые попытки разгромить партизан. Готовясь к летним боям с советскими войсками, они напрягали все силы, чтобы обеспечить себе прочный тыл. Важное значение для противника имело нормальное передвижение по таким дорогам, как шоссе Москва — Варшава, Минск — Слуцк и Осиповичи — Бобовня. Гитлеровцы решили если не уничтожить полностью, то хотя бы парализовать боевую деятельность партизан, действовавших в районе этих шоссейных дорог.

Партизанские районы были опоясаны железным кольцом дивизии, снятых с фронта и отправлявшихся на фронт. Над лесными массивами и населенными пунктами рыскали эскадрильи «юнкерсов». Со всех сторон гремела артиллерия противника.

В Колодинских лесах, находящихся в сорока километрах южнее Минска, вела бои партизанская бригада «Буревестник» под командованием Мармулева. В последних числах мая 1944 года эта бригада под напором врага оставила населенные пункты Теребель, Русаковичи, Сергеевичи, Кобыличи.

С другой группировкой противника вела бои бригада «Беларусь» под командованием Андрея Степановича Юрковцева. Здесь гитлеровцам, наступавшим с севера, удалось занять шоссе Марьина Горка — Шацк.

Крупные силы оккупантов с востока, со стороны Марьиной Горки — Пухович, нажимали на отряды 2-й Минской бригады, которой руководил Андреев. Враг штурмом занял совхоз «Сенча». Партизаны оставили села Велень и Клетище Пуховичского района.

С юга, от Слуцка и Старых Дорог, фашисты начали наступление на бригаду имени Фрунзе. С запада от Греска, Белой Лужи, Шищиц, Буды-Гресской против нашего отряда и бригады имени Суворова выступили три полка пехоты с танками и пушками.

Для удобства руководства обороной комбриг Каледа передал в мое распоряжение два отряда: имени Фрунзе и имени Суворова. Усиленные группы разведчиков вступили в перестрелку с передовыми подразделениями противника. Мы с командирами приданных отрядов решили выдвинуться вперед, к берегу реки Случь. К рассвету достигли шоссе Осиповичи — Бобовня. В районе сожженного моста мы остановились.

Здесь приняли решение занять линию обороны на флангах отрядами имени Фрунзе и имени Суворова, а наш отряд должен был расположиться по обеим сторонам шоссе. Западный берег реки Случь и подступы к сожженному мосту заминировали.

Над нашими головами пронеслись две эскадрильи бомбардировщиков с черными крестами. Сзади нас грохнули взрывы, и опять наступила тишина. Мокрые, только что переплывшие на лошадях реку, прискакали разведчики Васильева и Терновский. Валя быстро направилась к нам, в ее сапогах хлюпала вода.

— Из Шищиц вышли гитлеровцы, с ними танки и артиллерия, — быстро доложила она.

— Много? — спросил начальник штаба Козлов.

— Очень много, но установить точно трудно. Разведчики следят, я сейчас поскачу обратно, может, есть уже что-либо новое.

— Переоденься в сухое! — крикнул ей Козлов.

— Жарко становится, быстро высохнет, — крикнула она и, вскочив в седло, помчалась обратно.

Передав через связных последние приказания командирам, я сел на своего Орлика и поехал осматривать линию обороны. Все лежали, укрывшись под деревьями, в ямах, замаскировавшись. В канаве находились минометные и противотанковые расчеты. Рядом, возле станкового пулемета, словаки Штефан Качалка и Рудольф Заяц что-то разъясняли своим бойцам. Подойдя к Рудольфу, я спросил:

— Не отступите?

— Ни за что!

— Этот сектор очень важен. Подпускайте противника до самого моста…

На другом берегу послышался гул моторов. Рудольф с Качалкой залегли у пулемета, а я поскакал на командный пункт.

Далеко между болотами вилось белой лентой шоссе. Вскоре на нем одна за другой показались несколько точек. В бинокль я увидел, что к нам приближались вражеские мотоциклисты. Они ехали медленно, оглядывая близлежащие кусты. Но вот они въехали на минное поле. Там поднялся столб земли и пыли. Один из мотоциклистов быстро развернулся, выпустил несколько очередей и помчался назад. В то же время на шоссе показались три танка и самоходная пушка. Первый танк остановился около разбитого мотоцикла, потом дал газ и устремился вперед. Под его гусеницами разорвалась мина. Танк вздрогнул всем корпусом, завертелся на месте, затем заглох. Остальные танки и две пушки открыли огонь по нашему расположению; за танками развернулась пехота.

Снаряды разрывались позади нас. Мы не отвечали. Гитлеровцы продвинулись к реке. Самоходная пушка, объехав поврежденный танк, приблизилась к мосту. Я подал команду: «Огонь!»

Ударили минометы, противотанковые ружья. Огонь партизан прижал гитлеровцев к земле. От танков отскакивали ярко светящиеся искры. Враг огрызнулся огнем, попятился назад и начал окапываться. Я опять посмотрел в бинокль.

Далеко на шоссе показалась автоколонна. Она остановилась. Солдаты выпрыгнули из машины. Заметив противника, Козлов, посмотрев в бинокль, выбрался из укрытия и побежал к пулеметчикам, которые находились возле шоссе. Пулеметчики открыли меткий огонь по автоколонне. Солдаты противника бросились было врассыпную, и гитлеровским офицерам пришлось немало потрудиться, чтобы восстановить порядок. Через поле, прикрываясь кустами, подходили к реке новые силы гитлеровцев. Перед нами стояла более чем в три раза превосходящая численным составом и боевой техникой группировка. Кругом свистели пули, рвались снаряды.

Согнувшись, к нам бежал связной отряда имени Фрунзе. Прислонившись к сосне, он, задыхаясь, передал мне записку. Я прочитал:

«Противник обстреливает нас полевой артиллерией, накапливается на берегу и готовится переправиться через реку. Есть убитые».

Я коротко ответил: «Держитесь». В район Рудицы мы послали командиру бригады Каледе нашего связного Анатолия Чернова. Только он ушел, как послышался нарастающий гул моторов: над нами появились три вражеских бомбардировщика, вокруг с пронзительным свистом посыпались бомбы. Одна упала в реку и подняла огромный столб боды. Вернувшись, Чернов доложил, что Каледа крепко держит свой рубеж обороны.

Гитлеровцы начали общее наступление. Первые вражеские подразделения переправились через реку, но, не успев закрепиться на нашем берегу, были уничтожены. Бой затих. Мы немного перекусили. С наступлением сумерек выслали разведчиков.

Ночью они услышали тихий плеск воды. Противник, воспользовавшись темнотой, попробовал форсировать реку. В воздух взвились наши ракеты. Пулеметчики открыли огонь. Гитлеровцы начали отступать, но их всюду настигала смерть. Оставшиеся в живых спешили к своему берегу. На нашем берегу оказалось шесть солдат, они, укрываясь от огня, залегли в яму. Я указал на них Меньшикову. Через полчаса Меньшиков доложил, что пятеро немцев взяты живыми. Мы отвели их в глубь леса и поставили к ним охрану.

Карл Антонович осветил карманным электрическим фонариком их испуганные лица и бегающие глаза и начал допрашивать.

Пленные рассказали, что офицеры успокаивали их тем, что партизаны имеют лишь по пять патронов, поэтому вначале они шли напролом. Однако теперь убедились в убийственности партизанского огня. Пленные рассказали также, что их дивизия переброшена с фронта из-под Бобруйска. Из их показаний стало ясно, что против партизан брошены не только танки, авиация, артиллерия, броневики, но и инженерные части для восстановления мостов, расчистки завалов на дорогах. После допроса пленных мы снова возвратились на командный пункт.

На рассвете противник открыл артиллерийский огонь. Один снаряд упал в расположении роты Малева и убил двух партизан. Неожиданно артиллерия замолкла. Гитлеровцы на всех участках вновь начали атаки. Они бросились к реке. Ко мне прибежал связной отряда имени Щорса и доложил, что на их участке враг переправился через реку. Мы с Козловым рассчитывали наши возможности: если не удалось удержать противника на том берегу и он смог переправиться, то выбить его отсюда еще труднее. Нужно отступать.

Сейчас же к командирам отрядов выслал связных с приказом отходить. Отражая яростные атаки гитлеровцев, мы отошли к деревне Селище. На опушке леса заняли оборону. Отсюда я послал помощника начальника штаба Андросика с группой автоматчиков в семейный лагерь, чтобы они увели людей в непроходимые для всех «чужих людей» болота. Андросик возвратился и доложил, что задание выполнил.

Под вечер разведчики сообщили, что противник крупными силами закрыл нам отход через шоссе Бобруйск — Слуцк и Минск — Слуцк. Других путей к отступлению у нас не было. Необходимо пробиться силой.

Наступило утро 3 июня 1944 года. Стояла теплая, солнечная погода. Партизаны уже третий день вели тяжелые, упорные бои, все время на ногах, без сна.

Из разведки возвратились Юлиан Жардецкий и Павел Рулинский. Они доложили, что гитлеровцы заняли деревню Нисподянку. Мы с Сермяжко посмотрели на двухкилометровку: из этой деревни прямой путь к нам в тыл. Над картой наклонился Козлов.

— Надо выбить врага из деревни, — он взглянул мне в глаза.

— Надо, но мы не можем для этого выделить более роты, — вздохнул я.

— Дайте роту, я попробую, — вызвался Козлов.

Сняли роту Сидорова, пополнили ее автоматчиками. Козлов обратился к партизанам роты со словами:

— Товарищи, противник занял Нисподянку, собирается ударить нам в тыл. Чтобы предупредить этот смертельно опасный для нас удар, надо во что бы то ни стало взять деревню. Это серьезное задание должны выполнить мы. Противник, не скрываю, превосходит нас количеством, но мы должны биться, как положено партизанам. Не ждите подкрепления, его ниоткуда не получим. Мы обязаны уничтожить противника своими силами. В бою падет товарищ — бейся за двоих, но победы добейся!

Сначала партизаны перешептывались между собой, потом последовал громкий ответ:

— Добьемся!

— Вперед! — скомандовал Козлов и вместе с Сидоровым повел роту.

Наша линия обороны протянулась на два километра. Противник имел танки, артиллерию, авиацию, непрерывно подтягивал все новые резервы, а нам приходилось рассчитывать только на свои силы. Но каждый партизан твердо знал свои обязанности, боеприпасов зря не расходовал, стрелял только наверняка, когда видел своими глазами противника. За две атаки противник потерял только убитыми более сорока человек.

Вскоре вернулся Козлов, потный, пропахший пороховым дымом, с испачканным лицом, и доложил:

— Деревня Нисподянка в наших руках. Сидоров со своей ротой остался там.

Лишь только он произнес это, как возобновилась ожесточенная канонада. Вскоре артиллерия замолкла, и вновь пошла в атаку пехота. Партизаны отбили и эту атаку.

В семнадцать часов 3 июня я получил донесение комбрига Каледы:

«Товарищ Градов, в 16.00 немцы прорвали оборону на участке моей бригады, заняли деревни Рудицу и Сыровадное и направились с востока в лес, к вам в тыл. Каледа».

Сердце сжалось от боли. Я показал донесение Константину Сермяжко. Прочитав, он изменился в лице и сгоряча отпустил несколько нелестных выражений по адресу соседей. Но можно ли обвинять товарищей? Я знал, они мужественно сражались с врагом, в несколько раз превосходящим их в живой силе и технике.

Раздумывать было некогда, и мы с комиссаром и Козловым приняли решение оставить Воробьевский лес. Отдали приказ отрядам сниматься. Выслали людей в деревни предупредить жителей, чтобы они прятали имущество и уходили в лес.

Партизаны горели желанием драться с гитлеровцами не на жизнь, а на смерть, и приказ об отступлении вызвал у них недоумение. Раздались голоса:

— Умрем, но фашистов не пропустим!

Нам с комиссаром пришлось пояснить, что в связи с прорывом противника для нас усилилась опасность; только тогда разгоряченные боем партизаны поняли смысл приказа. В шесть часов вечера мы оставили Воробьевский лес.

Как только наши отряды стали отходить, фашисты бросились в атаку, стали нажимать на группу прикрытия, но наскочили на мины и, потеряв три подводы с боеприпасами, с десяток своих солдат и проводника, отстали. Нам удалось оторваться.

В районе деревни Кошели остановились на отдых. Через час прибыла бригада имени Суворова. Несмотря на тяжелые бои, настроение было бодрое, боевое. Ни бомбежка, ни разрывы снарядов, ни воющие мины, которыми осыпал нас противник, не могли подорвать наш боевой дух. Партизаны шутили и говорили об ожесточенно атакующих гитлеровцах:

— Пусть попсихуют. Нас этим не возьмешь!

В эти же дни вели тяжелые бои с противником и вынуждены были отступить за реку Птичь бригады «Буревестник», «Беларусь», 2-я и 3-я Минские.

Утром после небольшого перехода я встретился с командирами бригад и секретарями подпольных райкомов и Минского горкома партии. Не было только командира бригады имени Фрунзе Арестовича. Он вел бои с противником между шоссе Бобруйск — Слуцк и Осиповичи — Бобовня.

Посовещавшись, мы приняли решение прорываться из окружения и бить противника с тыла. А чтобы спутать карты гитлеровскому командованию, договорились действовать в трех направлениях: бригады «Буревестник» и 3-я Минская должны были прорваться через Воронические болота и выйти в тыл противнику в Узденском районе; бригада имени Суворова — через шоссе Минск — Слуцк выйти в тыл противнику в Копыльском районе и соединиться с бригадой Шестопалова; бригаде имени Фрунзе через Каледу передали указание сманеврировать, выйти в тыл противнику и наносить удары методами засад.

Наш отряд, а также бригады «Беларусь» и 2-я Минская, подпольные райкомы и Минский горком партии должны были прорваться в Осиповичский район, потом повернуть обратно и выйти в тыл немцам. Тут же был создан штаб руководства этой объединенной группой, в который вошли секретари Минского подпольного горкома партии Лещеня, Машков, комбриги Андреев, Юрковцев и я. Командовать соединением штаб поручил мне. В соединении насчитывалось свыше пяти тысяч партизан. Кроме того, в пути продвижения к нам присоединялись женщины с детьми из семейных лагерей. Продовольствия не было. В первые дни блокировки отряды и бригады израсходовали много боеприпасов. Это вызвало немалую тревогу. У нас еще осталось некоторое количество боеприпасов. Я распределил их между отрядами. Дали строгий приказ о бережном расходовании боеприпасов; было также приказано без команды огня не открывать, бить противника только наверняка. Лошадей и повозки оставили лишь для перевозки раненых, боеприпасов и радиоимущества. Остальное имущество приказали взять на плечи, а лошадей распрячь и отпустить.

Соединение двинулось на прорыв. Впереди шла разведывательная рота. По дороге к нам присоединился отряд имени Щорса 3-й Минской бригады. Командир отряда Даниленко, узнав, что его бригада выступила на север, согласился остаться с нами. Наша колонна повернула к деревне Битень. Далеко впереди был виден полуостров, среди болот, где до блокады дислоцировался отряд Пивоварова 2-й Минской бригады. Там паром — переправа через реку Птичь. Если немцы его не уничтожили, мы должны им воспользоваться.

Теплая июньская ночь. В воздухе гудят вражеские самолеты. Они бомбят села и лесные массивы. Откуда-то сзади доносятся артиллерийские разрывы, слышны пулеметные и автоматные очереди, небо освещается ракетами.

Идем без остановки. Ночью 5 июня наше соединение достигло полуострова. Полуостров площадью около трех квадратных километров разрезан канавой шириной в десять метров со стоячей водой. Он покрыт смешанным лесом, окружен болотами с высокой, по пояс, травой и кустарником. К полуострову имелось два подхода: один по дороге из деревни Битень, другой с юга.

Конная разведка быстро разыскала переправу. По ней мы в первую очередь переправили роту Усольцева для прикрытия, затем до рассвета успели переправить на восточный берег Птичи весь обоз и укрыть его в кустах. Партизаны выставили охранение и легли отдыхать.

Около четырех часов утра неожиданно с южной стороны немцы открыли огонь из пулеметов и минометов. Мины рвались в нашем расположении. Конные связные сообщили, что во 2-й Минской бригаде есть убитые и раненые. Туда спешно направился комбриг Андреев. Над рекой около парома появился воздушный разведчик.

Партизаны Андреева сильным огнем встретили наступающих немцев. Противник сначала остановился, затем стал отступать. Для преследования гитлеровцев я выделил роту Малева. Вернувшись, он доложил, что это была лишь разведрота фашистов, которая отступила к городу Старые Дороги. Было ясно: противник знал наше расположение. На полуострове мы с Юрковцевым, Андреевым и секретарями горкома партии собрали всех командиров и комиссаров отряда. От них строго потребовали, чтобы они добились образцового порядка и организованности, чтобы каждый партизан точно и беспрекословно выполнял приказы командиров и комиссаров. Я предупредил, что, если мы не обеспечим железной дисциплины в отрядах, противник сумеет нас разгромить. После совещания командирами и комиссарами были проведены короткие партийные собрания по подразделениям.

Приняли решение — не дожидаясь вечера, начать переправу через Птичь. Первыми должны были форсировать реку бригады Юрковцева и Андреева и личный состав подпольных райкомов. После переправы на восточный берег они должны были занять там оборону и прислать ко мне связных, а я со своим отрядом должен был прикрывать переправу, пока не форсирует реку все соединение. Командиры и комиссары отправились разъяснять задачу партизанам.

В этот момент налетели бомбардировщики. Все залегли в высокую траву, в кусты. Вокруг разлетались брызги грязи от взрывов бомб, но жертв не было. После того как самолеты отбомбились и улетели, разведчики доложили, что обе переправы целы.

Партизаны начали переправляться. Они быстро переходили по кладкам плота. Партизаны Юрковцева переправились на восточный берег и сменили находившуюся там группу Усольцева. Она возвратилась назад. Свои заслоны мы выставили в главных направлениях: перекрыли дорогу из деревни Битень и подходы через болото.

Время шло. Противник не показывался. Посмотрел на часы. Переправа давно должна была закончиться, но связных от них пока нет. Подождал еще час и послал на переправу разведку.

Вернувшись, разведчики доложили, что ни на нашем берегу, ни на противоположном партизан нет. В деревню Битень прибыло шесть немецких танков.

Злость и досада охватили меня: выходит, Юрковцев и Андреев не сдержали своего слова, оставили нас? В это время из деревни по парому открыли стрельбу фашистские танки. Я дал команду под огнем противника переправляться через реку.

Разведчики с лошадьми переправились на другой берег на пароме. Козлов и Сермяжко остались руководить прикрытием на западном берегу, а я на восточном занял оборону.

Танки продолжали обстрел парома. Я послал Ларионова и Афиногентова взорвать его. Теперь остался только плот. Заминировали все подходы к нему. Последним переправился Усольцев.

После захода солнца мы выслали вперед разведчиков во главе с Ларченко. За ночь нужно было пройти около двадцати километров. Приказали снять с повозок оставшиеся боеприпасы, лошадей распрячь и пустить.

С наступлением сумерек, тяжело нагрузившись, мы двинулись на восток. Болото было топкое, заросшее высокой травой.

Вскоре мы напали на след наших бригад. В пути подобрали четырех раненых партизан из бригады Юрковцева, от них узнали, куда ушли бригады. Раненых взяли с собой, нести пришлось на носилках, это затрудняло и без того тяжелое продвижение по болотам.

В час ночи догнали ушедших вперед партизан. Пришлось выругать и строго предупредить их.

Договорились вместе двигаться на восток. С рассветом все наше соединение прибыло в Осиповичский район, расположенный южнее станции Талька, и остановилось в молодом сосновом лесу. Здесь решили обождать до вечера. Уставшие партизаны, пристроившись под соснами, быстро уснули.

На лесных опушках были выставлены секреты. Решив, что оккупанты теперь уже прочесали полуостров, я предложил возвратиться обратно. Все со мной согласились. Создали ударную группу прорыва в количестве восьмисот пятидесяти автоматчиков и пулеметчиков. В состав этой группы включили роту Сидорова. Командиром группы назначили Козлова.

С заходом солнца над болотами лег туман. Ночь была теплая. Воспользовавшись этим, мы пошли в обратном направлении. Вперед выдвинули сильную группу, за ней пошло все соединение. Подошли к нашей переправе, она оказалась целой. Скользя и спотыкаясь, переходили по трясущимся бревнам.

С рассветом туман рассеялся, мы вышли на полуостров и замаскировались. Распределили участки обороны. На окраины леса выслали разведчиков. Наш отряд занял оборону на северной опушке полуострова. В деревню я послал разведчиков во главе с Меньшиковым. Перед деревней они столкнулись с колонной гитлеровцев и, отстреливаясь, отошли на полуостров.

Скоро зашуршали кусты, и перед глазами замелькали продвигавшиеся перебежками фашисты.

— Подпустите ближе, — передал я по цепи.

Как только фашисты приблизились, партизаны дружно открыли огонь. Фашисты с разбегу бросались на землю. На месте убитых появлялись новые.

— Гранатами! — послышался громкий голос Малева.

И в тот же миг один за другим начали раздаваться взрывы. Враги не выдержали, повернули обратно. Я поднял свой отряд в контратаку. Партизаны, воодушевленные победой, преследовали бегущих гитлеровцев.

На опушке леса мы увидели Рахматула Мухамендярова и Андрея Ларионова. Оба тяжело дышали и руками вытирали пот с лица.

— У фашистского офицера длинные ноги, не мог его никак догнать, пришлось стрельнуть, — сказал Рахматул и, торопясь, подал мне планшетку офицера.

Вскоре мы дали команду отойти назад. На поле боя оказалось много убитых солдат противника. Партизаны быстро собрали оружие, боеприпасы и документы. Вернувшись на свои рубежи обороны, они опять залегли в кустах и замаскировались.

Мы с Сермяжко прошли по рядам. Партизаны рассматривали немецкие документы; рядом на земле лежало трофейное оружие и боеприпасы.

Вместе с Карлом Антоновичем открыли планшетку немецкого офицера. Из отметок на топографической карте можно было понять замысел гитлеровского командования. Потом вывернули бумажник. Карл Антонович прочитал письмо жены офицера:

«…Ганс, я очень недовольна, что ты выполняешь неблагодарную работу по борьбе с бандитами. Твои два лучших друга погибли от бандитов, и я боюсь за твою судьбу. Пришли ящик бобов, ибо мы последнее время в Берлине получаем больше камня от бомбардировок, чем продуктов».

— Нечего сказать, дожили, если жена просит хотя бы бобов, — пробормотал Карл Антонович.

В этот момент фашисты возобновили атаку на нашем участке. Мы следили за ожесточенным боем. Ни один из вражеских солдат не проскочил через нашу линию обороны. Стрельба начала ослабевать и вскоре совсем стихла.

После часа передышки немцы начали третью атаку на участке одного из отрядов 2-й Минской бригады. Противник, сосредоточив там сильнейший огонь, прорвал оборону.

Мы с Андросиком побежали в отряд и вместе с Кузнецовым повели его группу из сорока автоматчиков в контратаку. Партизаны сошлись с противником лицом к лицу. Стреляли почти в упор. После короткого, но ожесточенного боя немцы дрогнули и побежали. Прорыв был ликвидирован.

Вытирая пот, я вылез из душного камыша и увидел на бугорке лежащего Андросика. Кузнецов, наклонившись над ним, снимал с него гимнастерку, мокрую от крови.

— Погиб, прямо в грудь, — тихо сказал Кузнецов.

Партизаны, найдя сухое место, молча похоронили своего товарища.

Противник то в одном, то в другом месте атаковал нашу оборону. С пяти часов утра до полудня отбили двенадцать атак. В штабе собрались посоветоваться. Юрковцев предложил отходить обратно на восток.

— Без нужды вернулись обратно, — со злостью упрекал он.

Я молчал: вернулись мы по моему предложению… Но из того, что здесь нам снова приходится туго, вовсе не следовало, что в другом месте нам было бы лучше. Все дело в том, что сейчас почти везде в этих районах сосредоточены большие силы противника.

— Теперь поздно об этом говорить, лучше подумаем, что будем делать дальше, — перебил Юрковцева Лещеня.

Я предложил во что бы то ни стало продержаться до вечера, а потом прорваться на запад. С этим предложением все согласились.

Мы послали партизан разрушить переправу через реку, чтобы противник не мог ею воспользоваться. Теперь остался только один выход — прорываться на запад.

На командный пункт принесли первых раненых. Со связным я пошел к Козлову. Ему было явно не по себе из-за того, что он не участвует в бою.

Авиация не показывалась. Нам было видно и слышно, как она весь этот день бомбила Воронические болота, где ночью прошли бригады «Буревестник» и 3-я Минская. Мы направились в роту Усольцева.

В это время опять началась атака противника. Партизаны во время атак скосили кусты своим огнем, и теперь большое пространство впереди превратилось в чистое поле, что затрудняло наступление гитлеровцев.

Проползая вдоль линии обороны со связным, я прижался к станковому пулемету и взглянул в лицо пулеметчику. Это был Аркадий Оганесян. Он зорко наблюдал за своим сектором обстрела, ловко поворачивая ствол пулемета.

Вот в кустах слева показалась группа немцев. Вмиг повернулся пулемет Аркадия и заработал. Мы перебежками добрались до Усольцева, приказали ему перебросить на участок Оганесяна несколько автоматчиков.

Отбили и эту атаку. С Усольцевым прошли через цепь партизан. За своим пулеметом лежал с завязанной головой Аркадий Оганесян.

— Ты ранен? Иди к врачу, — ласково сказал ему Усольцев.

— Тяжело? — нагнувшись, спросил я.

— Через прорезы щита прошла и по затылку саданула, — Аркадий отвел воспаленные глаза.

— Приказываю идти к врачу, — сказал я и оторвал его руку от пулемета.

Приказание пришлось повторить. Наконец Оганесян встал, посмотрел на своего товарища и, с трудом размыкая пересохшие губы, проговорил:

— Смотри, Коля, не пропусти фашистов, я сейчас вернусь.

Мы повели его к врачу. Чиркин быстро перевязал рану. Ослабевший Оганесян сразу же заснул.

Приближался вечер. Противник больше часа молчал. С наступлением темноты мы решили идти на прорыв. Но не успело солнце спуститься за деревья, как вновь началась яростная атака. Противник подтянул новые силы и штурмом хотел захватить полуостров. Трудное создалось положение.

Мы приказали взять на носилки всех раненых. Чернова послали к Сермяжко с приказанием во что бы то ни стало отразить нажим немцев и после сигнала — красной ракеты — перейти в контратаку.

— Не будем ждать вечера? — глядя на мои приготовления, спросил Лещеня.

— Нельзя ждать, иначе враг раздавит нас, — ответил я и быстро направился к Козлову.

Он тотчас поднял группу истомившихся в бездействии партизан. Они бесшумно поползли к западному краю обороны полуострова. Из-за топких болот противник вел сильный огонь. Партизаны не отвечали.

— Начнем, — тихо сказал я Козлову и, поднявшись во весь рост, крикнул:

— За Родину! Смерть фашистам!

Мой голос слился с грохотом нашего огня. Соединение одновременно открыло огонь из всех видов оружия. Били минометы, пулеметы, автоматы и винтовки.

Неудержимой лавиной партизаны ринулись вперед. Кто-то обогнал меня, кто-то рядом упал, но поднялся и побежал; кругом трещали автоматы.

— Ура! Ура! Вперед!

Крики, стрельба — все слилось в сплошной гул. На километровом участке мы смяли и большей частью уничтожили противника. Сзади нас, на реке Птичь, переправа уничтожена — оттуда противник не придет. Перепрыгивая через трупы вражеских солдат, мы выбежали на сухое место.

По направлению нашего отряда в воздухе показалась красная ракета. Это Козлов с сотней автоматчиков зашел противнику в тыл и ударил, соединившись с Сермяжко.

Только теперь мы почувствовали смертельную усталость, но отдыхать было некогда, нужно было оторваться от врага. Вперед вышла разведрота во главе с Меньшиковым. Через полчаса поднялись все. За ночь прошли девять километров. Партизаны были сильно утомлены боями, в течение нескольких суток продвигались по труднопроходимым болотам, без питания. Раненых несли на носилках, что затрудняло движение. Нас сильно связывали примкнувшие к нам жители деревень, скрывающиеся от гитлеровцев: женщины с грудными и малолетними детьми, старики.

Несмотря на все эти трудности, боеспособность партизан была отличной. От партизан не отставали и партизанки. Они также мужественно переносили все невзгоды; те, которые имели оружие, отважно сражались наравне с мужчинами, а те, которые были безоружны, во время боев на самом переднем крае обороны готовили партизанам пищу, перевязывали раненых, выносили их с поля боя. Даже детишки и те не падали духом. После того как были прорваны цепи наступавших гитлеровцев и мы ушли с «полуострова смерти» — так прозвали его партизаны нашей группировки, — я во время марша ночью подошел к сбившимся в кучу ребятам и, стараясь говорить веселым тоном, спросил:

— Как живем, ребята?

В ответ на мой вопрос один из них спросил:

— Товарищ подполковник, вы нас не бросите? — В его голосе были слышны мольба и ужас.

Сердце сжалось… Я ответил, что ни при каких обстоятельствах их не оставят. Постарался успокоить ребятишек, заверив, что скоро мы выйдем из окружения.

Детишки повеселели, стали уверять, что марш они выдержат, а есть им вовсе не хочется.

Под утро 9 июня наша группировка остановилась на дневку в заболоченном лесу, в четырех километрах от деревни Лавы. Выставив группы прикрытия и наблюдения, мы расположились на отдых.

Восемь суток, проведенных почти без сна, дали себя почувствовать. Пристроившись, кто как сумел, прислонившись друг к другу, все сразу уснули. Бодрствовали только дневальные и дежурные.

Комбриг Андреев со своим комиссаром Петром Павловичем Ванкевичем подошли ко мне и предложили кусок хлеба с салом. От сильного переутомления не хотелось есть, несмотря на то, что все эти дни у меня почти ничего не было во рту. Как будто отвык от еды. Но когда съел бутерброд, то почувствовал такой голод, что сразу вспомнил поговорку: «Аппетит приходит во время еды», и даже пожалел, что только раздразнил желудок.

Андреев начал шутить, а Ванкевич вспомнил блокировку немцами 25 января 1943 года Воробьевского леса, Княжий Ключ.

— Тогда получилось хорошо, а нам с вами, Станислав Алексеевич, решительно не везет, третий раз в переплет попадаем.

— Ничего, Петр Павлович, выцарапаемся и на этот раз, — ответил я.

День был прекрасный, солнечный; партизанам удалось немного просушить одежду и обувь.

Разведку с утра решили не посылать: во-первых, чтобы не выдать себя, во-вторых, трудно было вести ее, так как в населенных пунктах населения не было. Спасаясь от гитлеровцев, все, кто мог, ушли в лес.

Для обсуждения дальнейшего плана действий пригласили комбрига Юрковцева. Приняли решение прорваться в Воробьевский лес, а под вечер произвести разведку в населенном пункте Лавы.

День прошел спокойно; авиация противника не появлялась. Вечером получили данные, что в Лавах и Щитковичах стоят какие-то немецкие части с пушками.

С наступлением темноты двинулись лесом на прорыв через Лавы. К часу ночи все отряды вышли на рубеж атаки.

Гарнизон гитлеровцев в Лавах оказал яростное сопротивление. В течение тридцатиминутного боя его боеспособность была подавлена. Гитлеровцы бежали в Старые Дороги. А мы двинулись вперед, в Воробьевский лес. В пути наша разведка выяснила, что немецкие войска снимаются, значит, карательная операция заканчивается.

В Гресском районе мы встретились с партизанами бригады имени Фрунзе, которые рассказали, что в ночь на 3 июня бригада отошла за шоссе Осиповичи — Бобовня.

На рассвете следующего дня с целью дезорганизовать противника и сорвать его планы бригада силами отрядов имени Буденного, Рокоссовского и Дзержинского перешла в наступление в районе деревень Обчее и Селец. Это наступление было неожиданным для гитлеровцев, и бригада, воспользовавшись растерянностью противника, оторвалась от него, зашла в тыл вражеской группировке, нанесла ей сильные удары.

Так, 9 июня группа партизан отряда имени Рокоссовского в районе деревни Жилин Брод отбила у противника большой обоз, взяла в плен нескольких гитлеровцев.

На следующий день рота партизан отряда имени Кирова напала на вражескую автоколонну на участке дороги Малитоново — Щитковичи в районе деревни Красная и уничтожила десять автомашин, при этом было убито и ранено восемнадцать гитлеровцев.

Подразделения бригады имени Фрунзе, оказавшись в тылу наступавших против партизан вражеских войск, дезорганизовали их своими смелыми и энергичными действиями.

Бригада имени Суворова прорвалась на запад в Воробьевский лес.

Задуманная немецко-фашистским командованием операция по уничтожению партизанских отрядов и бригад на территории четырех районов Белоруссии, как и предыдущие операции, провалилась.

Выяснив обстановку, мы распустили по домам всех местных жителей, примкнувших к соединению во время блокады и перенесших вместе с нами все невзгоды. Женщины, дети и старики благодарили партизан за то, что они спасли им жизнь. Многие плакали.

Я приказал Лысенко подготовиться к передаче радиограммы; написал, что блокада окончилась. В течение десятидневных боев отряд потерял пятерых убитыми, четверо были ранены. Какие потери понес противник, еще не выяснили.

Возвратились на старую стоянку. Лещеня и Машков передали радиограмму Минскому подпольному обкому партии, сообщив, что опять могут выпускать газету и установить связь с минским подпольем. Ко мне подошел Карл Антонович.

— Вот оперативная сводка ставки Гитлера за десятое июня. Только что приняли из Берлина. Послушайте: «На центральном участке фронта после десятидневных упорных боев большая территория очищена от советских банд. Разбито сто девяносто восемь дзотов, захвачены большие трофеи, несколько тысяч партизан уничтожено, основная группировка банд окружена на полуострове северо-восточнее Щиткович, изо дня в день кольцо окружения сжимается, ликвидация идет к концу…»

Я взял эту сводку. Кое-что в ней было интересно: противник подтверждал, что против партизан были брошены большие силы. Как впоследствии было установлено, в этой карательной экспедиции участвовало огромное количество регулярных войск, снятых с фронта и двигавшихся на фронт, танковая бригада, шесть эскадрилий бомбардировщиков, охранные и полицейские части. Им не удалось нанести нам большого урона.

10 июня 1944 года теплым солнечным днем мы прибыли в свой зимний лагерь. Уныло выглядели полуразрушенные минами землянки и сожженные трофейные грузовые и легковые автомашины.

Коско по-хозяйски все осмотрел.

— Землянки быстро восстановим, — решил он.

Мы перевели из болот семейный лагерь. Там никто не пострадал. Партизаны расположились возле единственного родника и сделали палатки из парашютов и шалаши из сосновых и еловых веток.

Сакевич наладил выпуск газеты «Минский большевик».

Мы с Сермяжко выслали разведчиков на наши старые места с задачей вести неослабное наблюдение за гарнизонами противника.

Вскоре вернулись в свои лагеря и остальные бригады.

За все дни блокады партизаны потеряли около ста человек убитыми и приблизительно столько же ранеными. Больше всего от фашистских извергов пострадало мирное население.

Некоторое время спустя узнали и о потерях противника. Валя Васильева и Ларченко в деревне Вороничи захватили полицейского с женой.

— Как вы их поймали? — удивился Козлов.

— Они по уцелевшим от пожара домам рылись, — сдвинув брови, проговорила Валя.

— Мерзавцы! Фашисты начали грабеж, а вы хотите закончить, — презрительно бросил полицейскому Козлов.

Подбородок у полицейского задрожал, он стал плаксиво причитать:

— Мы — босые, голые… семья… Немцы сказали, что партизаны уничтожены, вот мы и вышли.

— Значит, партизаны уничтожены и никто за грабеж не накажет? Ошиблись, голубчики! — злобно сверкнул глазами Козлов.

— Участвовал в карательной экспедиции? — спросил я полицейского.

— Участвовал, но в партизан не стрелял, — выдавил полицейский.

— О, да ты в самом деле хороший! — иронически улыбнулся начальник штаба.

— Много убитых у немцев? — спросил я.

— Машинами вывозили, — охотно отозвался полицейский. — Из разговоров немецких офицеров мы поняли, что более двух тысяч.

 

10

Из Озеричино возвратился Чернов и сообщил радостную весть: Степан Хадыка жив, здоров и ждет от нас задания.

В тот же день в Озеричино вышли Василиса Васильевна, Москалев и Фолитар. Они понесли газеты и листовки, рассказывающие правду о карательной экспедиции оккупантов против партизан. Оттуда с помощью Хадыки они доставили партизанскую печать в Минск.

Вечером состоялось партийное собрание, на котором Рахматул Мухамендяров, Павел Рулинский и Долик Сорин были приняты кандидатами в члены партии, а Василий Каледа — в члены партии.

Партизаны отдыхали, чинили одежду и чистили оружие. Уже готовились вновь выходить на железную дорогу подрывные группы, но однажды утром радист Яновский принес радиограмму. Руководство приказывало нашему отряду готовиться к походу на запад, в Восточную Пруссию.

— Замечательно! — вслух проговорил я.

— Что замечательно? — придвинулся ко мне Сермяжко.

— На, читай.

— Действительно, замечательно, — прочитав радиограмму, живо сказал Сермяжко. — Ведь это значит… В этом краю партизанам вскоре не будет работы — вот что!

С радиограммой ознакомили штаб и членов Минского горкома. Провели закрытое совещание, подытожили результаты боевых действий отряда.

За двадцать восемь месяцев боевых действий в тылу врага отряд потерял убитыми около шестидесяти человек, из них восемь лыжников-десантников, вышедших из Москвы.

На участках железных дорог — Минск — Осиповичи, Минск — Борисов, Минск — Столбцы и Минск — Молодечно диверсионными группами, которыми руководили политруки К. П. Сермяжко и Г. М. Мацкевич, лейтенанты К. Ф. Усольцев и И. А. Любимов, старшие сержанты М. М. Маурин и И. С. Сидоров, где были подрывниками П. А. Афиногентов, А. Я. Пастушенко, А. И. Ларионов, А. С. Михайловский, К. К. Тихонов, А. Г. Кулеш, A. П. Чернов, Ф. С. Шереш, П. А. Шешко, В. Ф. Михеев, B. М. Сермяжко, П. С. Прокопеня, К. Ф. Ефременко, В. А. Вакуленко, Валентина Васильева и другие, пущено под откос сто восемьдесят семь вражеских эшелонов с живой силой, техникой и боеприпасами. В открытых боях и в спущенных эшелонах уничтожено более четырнадцати тысяч вражеских солдат и офицеров.

Партийная организация росла за счет отважных патриотов. В партию было принято шестьдесят четыре товарища.

В нашей парторганизации состояло около ста членов. Всей своей работой коммунисты показали, что нет иных интересов у большевиков, как священная цель защиты своей Родины, изгнания с нашей территории фашистских полчищ.

Верными помощниками парторганизации являлись комсомольцы.

Лучших комсомольцев, пользующихся авторитетом у партизан, комсомольская организация рекомендовала в члены партии.

Комсомольцы громили врага, и о них не забудет Родина, как не забыли партизаны товарищей, погибших в неравных боях с гитлеровцами: минских подпольщиков Владимира и Константина Сенько, Гейнца Линке — члена комитета комсомольской организации, Павла Грунтовича, Ваню Залесского и многих других.

Под руководством подпольного горкома партии большую работу провели партийная и комсомольская организации по созданию в Минске подпольных групп и расширению подпольной печати. Наши подпольные группы совершили пятьдесят две крупные диверсии, из них около сорока в Минске. Они заминировали и уничтожили шестьдесят пять цистерн с горючим, четыре паровоза, двадцать четыре вагона с гитлеровцами и боеприпасами, уничтожили более тысячи фашистских солдат и офицеров, вывели из города сто пятьдесят семей и сто десять бывших военнопленных.

Работа в подполье была исключительно опасной. Малейший просчет, малейшая неосторожность могла стоить жизни. Ведь каждый раз, внося в помещение толовые шашки, магнитные мины, подпольщики подписывали себе смертный приговор.

Что звало наших подрывников, разведчиков, подпольщиков и связных, которые доставляли в Минск оружие, взрывчатку, антифашистскую литературу и оттуда разведданные, на эти ратные подвиги? Дисциплина, приказ, долг? И то, и другое, и третье. Но кроме всего этого было еще что-то, что стало их сутью, стучало в сердце, повелевало жить именно так, а не иначе. Это любовь к Родине, к своему народу, к Советской власти, к родной Коммунистической партии, ненависть к коварному врагу.

Боевые результаты отряда и подпольно-диверсионных групп были достигнуты благодаря гибкой работе партийной и комсомольской организаций отряда, их членов, а также благодаря поддержке белорусского народа, который твердо верил Коммунистической партии и неуклонно шел по указанному ею пути.

По призыву партии подвиги совершали рядовые советские люди, партийные и беспартийные, все те, кому свобода, честь и независимость Родины были дороже всего. Победный клич советских людей «За Родину! За партию!» с первых дней Великой Отечественной войны раздавался повсюду на временно оккупированной территории Белоруссии.

Он звучал в грохоте катящихся под откос и разбивающихся вражеских эшелонов, при взрывах на шоссейных дорогах и в жестоких атаках. Его читал в листовках, в подпольных газетах, на стенах домов и на заборах, в селах, городах и в гарнизонах противника непокоренный белорусский народ.

Каждый партизан и подпольщик, идя в бой с коварным врагом, повторял эти слова: «За Родину! За Коммунистическую партию!»

Неуютно чувствовали себя завоеватели в столице Белоруссии. Рвались мины на банкетах эсэсовцев, в общежитиях летчиков, в офицерских казино. Выводились из строя электростанции, предприятия и мастерские, обслуживающие оккупантов. В воздухе разваливались самолеты, в пути взрывались цистерны с горючим. Не проходило дня, чтобы в городе не было взрыва, не падали сраженные пулями, гитлеровцы в одиночку и группами. Земля горела под ногами оккупантов.

Горком стал издавать газету «Минский большевик», которая, как и другие газеты, распространялась в Минске. Только с сентября 1943 года по июнь 1944 года из Минска в партизаны ушло двадцать тысяч человек. Перед освобождением Белоруссии и ее столицы Минска горкомом партии были разработаны и проведены в жизнь меры по спасению населения города от уничтожения и угона в фашистскую Германию, а также по предотвращению разрушений уцелевших зданий и заводских корпусов.

Только в лесах южной пригородной зоны Минска под охраной партизан нашли себе приют более пяти тысяч семей трудящихся города. Газета «Минский большевик» в номере за 25 июня 1944 года писала:

«Только за последнее время в городе проведено более шестидесяти диверсионных актов, в результате которых убито и ранено 356 офицеров, 224 солдата, один генерал и 92 прихвостня Гитлера. Подорвано два самолета, два склада с горючим, пять бензоцистерн, пять паровозов, более 20 автомашин и т. д. …»

Многие высокопоставленные гитлеровцы, в том числе и генеральный комиссар Белоруссии гауляйтер Вильгельм Кубе, нашли свою гибель в Минске.

Минский горком, как и многие райкомы, горкомы и обкомы, действовавшие на территории оккупированной Белоруссии, был руководящей силой партизанского движения и большевистского подполья.

Надо вникнуть в такие ошеломляющие цифры: в то время, как гитлеровская пропаганда на все лады трубила об окончательном искоренении партизан, в Белоруссии действовало 1108 партизанских отрядов, большинство которых входило в 199 бригад. Они насчитывали около 400 тысяч бойцов и командиров. Более 250 тысяч людей находилось в резерве — готовых в течение суток взяться за оружие.

А подпольщики? 10 подпольных обкомов партии, 185 межрайонных, районных и городских комитетов, 1316 первичных партийных организаций действовали в тылу врага. К ним надо приплюсовать комсомольско-молодежное подполье: 10 областных и 210 межрайонных, районных и городских комитетов комсомола, объединявших около 100 тысяч молодых патриотов, входивших в более чем пять тысяч первичных комсомольских организаций.

Вот это свидетельство того, что не было и нет такой силы, которая могла бы поставить на колени советских людей, даже временно попавших в оккупацию.

Сейчас, спустя двадцать шесть с лишним лет, перебирая в памяти события тех дней, я удивляюсь, какой многообразной была деятельность нашего отряда. Мы вели разведку и совершали диверсии, организовывали подполье, громили немецкие гарнизоны и полицейские участки, занимались агитационно-массовой работой среди партизан, населения, вражеских войск, разоблачали и ликвидировали вражескую агентуру. Мы оказывали помощь местному населению, решали хозяйственные и многие политические вопросы.

Вынуждая противника посылать против нас войска, мы отвлекали на себя часть сил с фронта и тем помогали Красной Армии. Кроме того, в борьбе с партизанами противник нес потери и порой весьма значительные.

Большую организационную и диверсионную работу провел наш бессменный секретарь партийного комитета отряда Константин Прокофьевич Сермяжко, ныне председатель колхоза имени Ленина Каменецкого района Брестской области.

Он лично пустил под откос шестнадцать вражеских эшелонов.

Много диверсий совершили руководители подпольных групп в Минске: Константин Илларионович Мурашко, Георгий Николаевич Красницкий, Кузьма Ларионович Матузов, Борис Иванович Чирко, Николай Прохорович Фролов, Ефим Федорович Исаев, Кузьма Николаевич Борисенок, Екатерина Мартыновна Дубовская и другие, подпольщики и связные Олег Мартынович Фолитар, Михаил Павлович Иванов, Василиса Васильевна Гуринович, Феодосия Кондратьевна Серпакова, Анна Воронкова, Вера Герасимовна Зайцева, Клава Валузенко, Мария Воронич, Дарья Николаевна Одинцова и многие другие, оперативные работники отряда Михаил Петрович Гуринович, Максим Яковлевич Воронков и Григорий Александрович Москалев.

Я подробно рассказал на совещании секретарям горкома о наших подпольных группах, указал связных и как их разыскать.

В связи с подготовкой к походу на запад горком партии решил освободить меня от руководства минскими подпольщиками.

После совещания партизанам было объявлено о предстоящем походе. Все обрадовались.

— Пойдем и дальше бить противника с тыла. Дойдем до Пруссии! — воскликнул Мацкевич.

Мы послали радиограмму в Москву и приготовились к приему самолетов.

В дни блокады оккупанты восстановили шоссе и дороги, но спустя день после своего возвращения на старую базу, партизаны с помощью населения опять привели их в негодность. Поэтому мы могли свободно выбрать приемочную площадку, не опасаясь нападения немцев.

Через несколько дней в районе деревни Обчее мы приняли груз с первого самолета. В мешках мы нашли пистолеты, автоматы, ручные пулеметы и патроны.

Днем получили указание с Большой земли ждать еще самолеты.

Три ночи подряд к нам прилетали самолеты. Мы получили не только боеприпасы, но и одежду, обувь, мясные консервы, сахар, табак и — что наиболее радостно для нас — московские газеты.

В поход решили взять пятьсот партизан. Подбирали только молодых и самых выносливых. Семейный лагерь — около пятисот детей, женщин и стариков — оставили на прежнем месте, выделив для его охраны и обеспечения продовольствием взвод партизан во главе с Исаевым. Оставшихся партизан я передал Кузнецову.

И вот отряд, готовый к походу, выстроился. Провожать нас собрались все семьи партизан. Матузов, Красницкий и Мурашко грустно смотрели на нас, они оставались в распоряжении горкома для поддержания связи с минскими подпольщиками.

Попрощавшись, мы тронулись.

По лесу шли и днем, пока не встретили разведчиков бригады Шестопалова. Остановились отдохнуть. Прибывший Шестопалов сообщил нам обстановку, дал проводников.

Радист включил радиостанцию. Москва передавала о начавшемся наступлении Красной Армии в Белоруссии.

— Скорей на запад! А то еще попадем в окружение своих, — весело воскликнул Сермяжко.

Кто из партизан, идя через сугробы на железную дорогу или прорываясь из окружения противника, не жаждал скорее встретиться со своими бойцами? Но теперь дорога вела партизан на запад, чтобы выполнить наказ советского народа — быстрее уничтожить подлых захватчиков.

— Скорее в путь! Уже отдохнули! — раздавались нетерпеливые возгласы партизан.

Во время привала в районе реки Неман радисты протянули антенну, снова включили радио. Передавалось сообщение об освобождении белорусских городов, Минск окружен. Эта весть моментально облетела отряд. Красная Армия наступала с невиданной быстротой. Каждый час поступали новые сводки Совинформбюро. Трудно было установить, где противник и где свои. Возле рации с карандашом и блокнотом в руках постоянно дежурили радисты.

Яновский подал мне радиограмму, в которой сообщалось, что партизаны Николай Денисевич, Владимир и Константин Сенько, Николай Андросик, Вайдилевич, Яков Воробьев, Гейнц Линке, Павел Грунтович и другие посмертно награждены орденами.

Уставшие от похода партизаны отдыхали. Кругом стояла тишина, нарушаемая лишь рокотом наших самолетов. Какая разница с небом лета сорок первого года!.. Подняв головы, партизаны радостно улыбались.

В первых числах июля 1944 года конная разведка Красной Армии натолкнулась на наши секреты. Между маленькими елочками я увидел Валю Васильеву, Ларченко и Терновского, а за ними на потных лошадях ехал отряд конногвардейцев.

— Наши! — дрожащим от радости голосом крикнула Валентина Сермяжко.

Партизаны бросились к всадникам, стащили их с седел, стали подбрасывать вверх.

Армейские разведчики рассказали нам, что в этом направлении наступают войска 1-го Белорусского фронта под командованием генерала армии Рокоссовского, а мы объяснили им местную обстановку, передали данные о противнике.

Радости партизан не было конца. Бойцов угощали партизанским ужином, расспрашивали о фронте; нашлись земляки, которые с волнением вспоминали родные места.

Утром к лагерю подошла артгруппа резерва Главного командования.

Неожиданно мы получили новую радиограмму. Нам предписывалось немедленно возвратиться в Минск. Долго и тепло прощались партизаны с бойцами, воинская часть уходила на запад, а мы спешили в Минск. Напоследок наш отряд сфотографировался вместе с бойцами.

Наступил долгожданный светлый день.

Минск освобожден! Партизаны, словно не замечая трудностей лесных дорог, без отдыха проходили большие расстояния. Все торопились узнать судьбу своих родных и близких.

Несмотря на то что обстановка для нас была не ясна, мы, чтобы сократить путь, продвигались по шоссе Минск — Слуцк.

Созревали озимые. Уже выгоняла острые трубки яровая пшеница, светло-зелеными волнами переливались овсы.

Навстречу нам двигались колонны автомашин, танков, самоходных орудий, проносились эскадрильи истребителей и тяжелых бомбардировщиков. Широко раскрытыми глазами мы разглядывали развернувшуюся в наступлении грозную силу нашей армии.

В восемь часов утра 6 июля 1944 года наш отряд достиг местечка Самохваловичи, в восемнадцати километрах от Минска. Здесь нас остановили советские патрули. Офицер объяснил мне, что дорога на Минск еще не свободна, южнее города сгруппировались остатки гитлеровских частей и пытаются прорваться на запад.

— Нет, в Минск мы не можем вас пропустить… противник появляется отрядами до тысячи человек, вас разобьют. Обождите денек, — приветливо сказал молодой, но уже поседевший полковник.

— Тогда разрешите нам занять участок обороны, — попросил я.

— Это можно. Признаюсь, сил у нас маловато, подкрепление не успело еще прибыть… Пойдемте, — полковник поднялся из-за стола и направился к нашему отряду.

Нам выделили участок обороны на краю опушки леса. Впереди простирались зеленые луга с небольшими кустарниками и поля с озимыми посевами.

Около полудня из кустов показалось несколько немцев. Я позвал Карла Антоновича, и он крикнул немцам, чтобы они сдавались. Вместо ответа застрочили их пулеметы.

— Огонь! — крикнул я.

Заработали наши пулеметы и автоматы: партизаны, стреляя на ходу, без команды бросились к кустам. Через некоторое время стрельба прекратилась и вернувшиеся партизаны привели с собой пленных. Их допросили.

К вечеру пришел офицер штаба с ротой бойцов. Рота заняла наш участок обороны, а мы пошли в Самохваловичи.

Все улицы местечка забиты бойцами и партизанами.

— Какой бригады? — спросил я одного партизана.

— Третьей Минской.

Долго пришлось разыскивать командира бригады Мысника. Он нервничал.

— Минск — рукой подать, а генералы наши не пускают туда. Как младенцев, держат нас под своей опекой, точно мы воевать не умеем, — сердился он.

Мы нашли Карла Антоновича, взяли пленных и пошли в штаб.

Нас принял генерал.

— Хорошо, что вы пришли с переводчиком, — обрадовался он. — Моего ранили, может, вы мне поможете? — обратился генерал к Добрицгоферу.

— С удовольствием! — улыбнулся Карл Антонович.

Среди других пленных допросили двух гитлеровских полковников. Один из них с двумя железными крестами был заместителем командира 45-й танковой дивизии, другой — командиром 110-й штурмовой дивизии.

— Сколько у вас осталось танков? — устремив острый взгляд на изнуренное лицо немца, спросил генерал.

— Пятнадцать, — угрюмо ответил полковник.

— Где командир дивизии? — генерал не сводил с полковника взгляда.

Немец долго что-то объяснял, наконец Карл Антонович перевел:

— Еще вчера на броневике под прикрытием трех танков отбыл на запад для организации обороны.

Генерал иронически улыбнулся.

— Где линия обороны?

— Полковник говорит, что Минск в их руках и они через него прорываются на запад, — с улыбкой пояснил Карл Антонович.

— Откуда такие данные? — усмехнулся генерал.

— Сообщение ставки фюрера, — последовал короткий ответ.

— Почему, отступая, поджигаете деревни и города? — продолжал допрашивать генерал.

Гитлеровский полковник опустил глаза.

— Выполняют приказ, — перевел Карл Антонович.

Генерал задумался и, обратившись к Добрицгоферу, сказал:

— Вы им разъясните, что за поджог деревень и городов, за уничтожение мирного населения их будет судить советский суд. И покажите господам полковникам, где находится линия фронта. — Генерал подошел к стене, на которой висела большая карта.

На карте красными флажками была отмечена линия фронта — она проходила уже недалеко от Вильно.

Гитлеровцы растерянно смотрели то на карту, то друг на друга; один из них со стоном схватился за голову. Генерал приказал их вывести.

— Мы хотим сегодня же идти в Минск, — немного погодя, сказал я генералу.

Он отрицательно покачал головой:

— По данным авиаразведки, крупные группировки противника, продвигаясь на запад, часто пересекают Минское шоссе… Обождите до завтра.

— Но ведь у нас две тысячи вооруженных партизан, неужели вы нам дорогу должны посыпать песком? — горячился Мысник.

Я поддержал его.

— Что ж… Если надеетесь на свои силы, идите, — оживился генерал. — Как у вас с боеприпасами?

— Патронов хватит, недостает только мин, — повеселел Мысник.

Генерал вызвал офицера.

— Он обеспечит вас всем, в чем нуждаетесь, — сказал генерал и пожал нам руки.

Вечером мы вышли из местечка и прямо по шоссе направились в сторону Минска. Поскорей дойти до него, увидеть своими глазами.

По обеим сторонам дороги выслали сильные группы разведчиков. В районе деревни Станьковщина разведка обнаружила во ржи большую группу гитлеровцев.

— Нужно их взять, — сказал Мысник.

Мы осторожно окружили поле, где укрылись фашисты. Карл Антонович пополз вперед и начал громко кричать, чтобы немцы сдавались в плен. В ответ затрещали длинные очереди из пулемета. Тогда мы открыли ружейно-пулеметный огонь и стали сжимать кольцо. Скоро из высокой ржи группами начали выходить с поднятыми руками солдаты и офицеры. Это были остатки немецкого полка 110-й штурмовой дивизии. Построив пленных в колонну, повели их с собой.

По дороге то в одном, то в другом месте возникали небольшие стычки, и колонна пленных немцев все росла.

Недалеко от Минска мы встретили наши танки, за ними двигалась пехота; началась ликвидация окруженной группировки противника.

Около самого города мы передали пленных частям Красной Армии.

В одиннадцать часов вечера 6 июля 1944 года мы вошли в столицу Белоруссии Минск. Город местами еще горел. Центральную часть города фашисты превратили в руины.

Несмотря на позднее время, народ был на улицах и горячо приветствовал нас. Радостные толпы освобожденного населения: молодые женщины, седые старушки и старики — горячо обнимали партизан. Все вокруг шумело, ликовало, радовалось. А между тем в городе еще продолжалась кое-где перестрелка. Это заканчивалась ликвидация последних оставшихся в городе гитлеровцев.

Мы расположились лагерем на берегу искусственного озера. Я разыскал горком партии. Он обосновался в небольшом домике в центральной части города, и связные стали приводить сюда подпольщиков. Большинство из них мы видели впервые.

Вот вошел средних лет мужчина.

— Чирко Борис Иванович, — представился он.

Лещеня и Машков усадили его между собой, попросили рассказать, как его группе удалось сохранить от уничтожения немцами ряд предприятий.

— После того как мне передали указания горкома партии, я создал подпольную группу. Мы начали следить за командами фашистских минеров, — говорил Чирко. — Дежурили днем и ночью. Когда бои приблизились к городу, начали действовать: обрезали ведущие к минам провода на заводах имени Мясникова, имени Кирова, имени Ворошилова, «Большевик», в Доме Красной Армии, в театре оперы и балета, на Второй электростанции. Военные специалисты сейчас помогают там нашим рабочим, и город скоро получит свет.

Лещеня и все присутствующие горячо пожали руку Чирко.

— Народ никогда не забудет ваших заслуг, — взволнованно сказали руководители горкома.

После Чирко вошел экономист ликеро-водочного завода Петр Карпович Национ. Он рассказал, как организовал охрану завода и как члены подпольной группы Пинкевич и Стоплинник 3 июля разминировали одну из баз противника. Там находилось большое количество снарядов, авиабомб, гранат и взрывчатых веществ. Склад был передан воинской части по учету трофеев.

Затем пришли Гаврилов, Игнат Чирко и другие патриоты, простые советские люди — рабочие, инженеры, учителя. Они не жалели ни сил, ни здоровья, ни даже самой жизни, защищая свой родной город от разрушения.

После обеда мы вместе с Мурашко, Красницким и Матузовым вышли в город. Здесь подпольщики встретили своих знакомых, от которых мы узнали о расстреле профессора Клумова, нашей подпольщицы Сумаревой и других патриотов.

Через несколько дней съездили в Тростенец — этот страшный лагерь смерти. Низкие темные бараки, окруженные несколькими рядами колючей проволоки, длинные ямы, полные трупов, где лежали десять тысяч зверски замученных советских людей, над которыми рыдали, бились в безысходном горе и проклинали убийц родные и близкие погибших.

Красная Армия беспощадно громила фашистских захватчиков, продвигаясь все дальше на запад. Уже была освобождена вся Белоруссия. С 6 июля в Минск стали прибывать партизанские бригады и отдельные отряды. Они размещались в городе и в окрестных деревнях Козыреве, Лошица, Грушевка и других.

Уцелевшие дома не могли вместить такого большого количества людей. Ведь на территории Белоруссии действовало 1108 партизанских отрядов, насчитывавших свыше 370 тысяч бойцов. Поэтому вокруг Минска раскинулись новые, мирные партизанские лагеря.

По улицам разъезжали командиры бригад, отрядов, разведчики, связные. Ходили загорелые веселые парни, девушки и женщины с винтовками и автоматами. Слышался громкий смех, раздавались боевые песни и звуки гармошек.

Вот он, Минск, наш славный партизанский город, который фашисты пытались задушить. Он живет и бурлит радостью победы.

С сияющими от счастья лицами ходят подрывники, разведчики, пулеметчики, подпольщики, связные… Вот они, верные сыны и дочери непокоренной Белоруссии, слава о которых прошла далеко за пределы нашей великой Родины.

Правительством Белорусской Советской Социалистической Республики 16 июля 1944 года в столице Белоруссии Минске был проведен парад партизан.

С самого утра со всех концов города — из Сторожевки, Комаровки, от Червенского тракта, из окружающих деревень — потянулись к ипподрому колонны партизан и группы минчан. Огромный зеленый луг на берегу Свислочи был заполнен необъятной людской массой.

Мне припомнились демонстрации Первого мая и октябрьские праздники в Минске до войны. Десятки тысяч людей собирались тогда на площади Ленина. Но никогда еще не было такого количества людей, как сегодня на параде партизан.

Мы с Константином Сермяжко с трудом пробирались сквозь толпу, встречали знакомых партизан, беседовали…

Нет, не все новости были радостными.

Иван Матвеевич Тимчук и Сергей Долганов сообщили нам, что Василий Трофимович Воронянский трагически погиб при перелете через линию фронта.

Андрей Дубинин рассказал, что накануне соединения с частями Красной Армии погиб Леонид Сорока.

Не всем довелось участвовать в минском параде. В братских могилах лежали те, кто погиб в боях за честь и независимость нашей Родины. Таких было много, очень много.

А вот Федор Боровик… Он сообщил, как из района озера Нарочь с группой майора «Серго» прошел через Руднянскую пущу в Августовские леса. Группа их из семидесяти человек, в которой было восемнадцать испанцев, выросла в большой отряд. Он был командиром группы подрывников и там до соединения с частями Красной Армии подорвал шесть вражеских эшелонов с живой силой и техникой.

Душой партизанского движения на территории республики, его ведущей и руководящей силой была Коммунистическая партия Белоруссии.

За несколько минут до начала парада на трибуну поднялись члены правительства, секретари ЦК партии, представители общественных и партийных организаций города, делегаты армии.

На трибуне первый секретарь ЦК КП(б)Б, председатель Совнаркома БССР П. К. Пономаренко, рядом с ним командующий 3-м Белорусским фронтом генерал армии И. Д. Черняховский, секретарь Минского обкома партии В. И. Козлов и другие товарищи. Около ста тысяч человек смотрят на трибуну.

Пономаренко поздравляет всех с освобождением белорусского народа.

Огромная площадь отвечает партизанским «ура!».

— Разрешите от вашего имени передать слова любви и благодарности нашей родной Коммунистической партии, славным воинам, принесшим освобождение белорусской земле.

Снова вспыхивает взволнованное «ура! ура!».

— Да здравствует наша великая Родина!

Пономаренко от имени белорусского народа и участников митинга благодарит войска трех Белорусских и Первого Прибалтийского фронтов, принесших свободу миллионам белорусов.

Он говорит о том, что пришлось пережить людям в фашистской неволе… Вспоминает тех, кто не дожил до победного дня. Сотни тысяч людей уничтожены фашистскими людоедами, замучены в лагерях смерти, в душегубках, зверски истреблены в селах и городах. Сколько женщин потеряли своих дочерей и сыновей, сколько детей осталось сиротами!

Площадь замерла в грозном молчании, исполненном гнева и боли за погибших товарищей и близких.

Пономаренко говорит о героизме народа, о боевых делах партизан. Он вспоминает о том тяжелом пути, который прошел народ за эти три года борьбы. Эти слова доходят до каждого сердца, будят воспоминания. Кто вспоминает партизанские походы, бои с гитлеровцами, блокаду, кто — дни подполья в подневольном Минске.

— Товарищи минчане! Партизаны и партизанки! Вы показали себя доблестными патриотами в эти страшные три года, вы не покорились врагу. Сейчас перед вами стоит задача — не покладая рук работать над обновлением родного Минска, родной Белоруссии. Нам помогает вся страна. Уже идут первые эшелоны с продовольствием и строительными материалами из Горького, Свердловска и других городов. Мы залечим раны нашей прекрасной столицы!

— Залечим! — поклялось людское море.

Митинг закончился. Бригады и отдельные отряды ровняли ряды. Наступила тишина.

— Парад, смирно! — прозвучало над площадью.

— Равнение направо! Поотрядно, шагом марш! Первой перед трибуной проходит бригада имени Воронянского. За ней щорсовцы, чапаевцы, чкаловцы, кировцы. Проходят на разукрашенных цветами и лентами конях партизаны-кавалеристы. Катятся трофейные противотанковые «тридцатисемимиллиметровки». Держа равнение, проходят партизаны бригады «Штурмовая», 1-я, 2-я, 3-я Минские, в которых воевало немало минчан.

Пройдя во главе нашего отряда мимо трибуны, Сермяжко, Козлов и я отошли в сторону.

Мимо нас стройными рядами продолжали идти наши боевые товарищи.

Вот идет молодая девушка, почти подросток, смелая разведчица Валя Васильева. Яркое солнце отражается в ее начищенном до блеска автомате и, переливаясь, больно слепит глаза. Рядом с ней шагают подпольщицы и связные: пожилая учительница Василиса Васильевна Гуринович, Зоя Василевская, Рая Волчек, Ульяна Козлова, Феня Серпакова, Клава Валузенко, Галина Киричек, Анна Воронкова…

За ними идут подрывники Любимов, Шешко, Афиногентов, Михайловский, Валентина Сермяжко и другие.

Еще дальше — ветераны гражданской войны Иосиф Коско, Василий Каледа, Юлиан Жардецкий…

Вместе с белорусами и русскими в одних рядах проходили и удмурт Андрей Ларионов, и татарин Рахматул Мухамендяров и армянин Аркадий Оганесян, и еврей Долик Сорин.

Все они боролись за скорейшее освобождение родной страны от ненавистных фашистских захватчиков.

Снова и снова идут колонны партизан. Проходят бригады «Буревестник», имени Ворошилова, «Беларусь». Казалось, колоннам не будет конца. Шли партизаны разных возрастов, в различной одежде, с разнообразным оружием — с минометами, пулеметами, автоматами; катились пушки.

Вот она, сила народная!

«Крепка дружба наших народов! В этом наша сила. Мы вместе, нами руководит наша Коммунистическая партия, и поэтому нам не страшны никакие интервенты», — подумал я, глядя на проходящие мимо трибуны колонны партизан.

Уроки истории говорят: кто к нам с мечом придет, от меча и погибнет.

Я обращаюсь к молодежи, к вам, мои дорогие читатели, строители коммунизма — школьники и студенты, рабочие и воины, инженеры и чекисты… Старшее поколение, не жалея жизни, сражалось на всех фронтах за Советскую власть и защитило ее от заговоров и атак контрреволюции, белогвардейщины и нашествий иностранных интервентов. Вам, идущим дорогами отцов и дедов ваших, мы передаем эстафету грядущего и надеемся, верим: вы будете достойными подвигов своих отцов, сумеете зорко охранять великие завоевания Октября, высоко нести непобедимое ленинское знамя труда и борьбы. И помните, что нет больше чести, чем быть патриотом своей Родины, отдавать ей все свои силы, энергию и молодую страсть, а если нужно — и жизнь.

Мне уже больше семидесяти лет. Теперь главные мысли у меня — о судьбе поколения, которое идет следом за нами.

Молодым нередко кажется, что все интересное уже сделано до них. Заблуждение. Это от избытка жизненных сил и свойственного юности нетерпения: хочется враз свершить что-то крупное. Не сразу это делается. В то же время ум бороды не ждет. Не ждет бороды и подвиг.

Большинство людей, названных в книге, — молодежь в возрасте восемнадцати — двадцати пяти лет. Жили они в суровое и тяжелое время, но сумели почувствовать чутким сердцем и понять умом, где их место, когда шла борьба против немецко-фашистских захватчиков.

Сознавать себя полноправным и деятельным участником исторического процесса — вот что прежде всего необходимо тем, кто нынче молод и жаждет подвигов. Не только на войне совершаются они. Каждый день может стать подвигом, если прожит он не кое-как, а с высоким гражданским смыслом.

Деды и отцы оставляют юным великое наследство — страну социализма и революционные традиции. Героизм в советскую эпоху стал массовым, превратился в органическую потребность человека.

Я склоняю голову перед павшими в борьбе. Многие мои боевые друзья погибли в открытом бою и в застенках гитлеровцев. Некоторые умерли от ран и болезней. Но многие ветераны живут, даже друзья партизанской молодости, участники борьбы трудящихся Западной Белоруссии против польских захватчиков в 1920—1925 годы. Бывший мой заместитель, участник столбцовской и многих других операций Филипп Матвеевич Яблонский, проживает ныне в Молодечно. В Отечественную войну находился в действующей армии, был ранен, награжден орденами и медалями. Сейчас он пенсионер, однако и по сей день не оставляет работу — заведует гортопом. Старый подпольщик бодр, крепок, зимой купается в проруби.

Бывшим командирам боевых повстанческих групп 20-х годов — Адаму Никаноровичу Дзику, Константину Николаевичу Такушевичу и Антону Андреевичу Абановичу — правительство республики установило персональные пенсии. Живут они в родной Белоруссии.

В Москве я часто встречаюсь с белорусским партизаном 1920—1925 годов и добровольцем испанской войны пенсионером Никоном Григорьевичем Коваленко.

Приезжая в Минск и другие белорусские города, навещаю соратников по отряду — Константина Прокофьевича Сермяжко и его жену Валентину Михайловну, Константина Федоровича Усольцева, Алексея Семеновича Михайловского, бывших командиров разведывательно-диверсионных групп Георгия Николаевича Красницкого, Кузьму Лаврентьевича Матузова, Константина Илларионовича Мурашко, Федора Васильевича Боровика и многих других. Все они работают на ответственных постах, растят детей, некоторые, подобно мне, стали уже дедушками.

Десятки бывших бойцов и командиров отряда после войны остались в Белоруссии, хотя прежде жили далеко от нее. Видимо, земля, за которую сражались, не щадя жизни, стала для них родной. Так произошло с сибиряком Константином Федоровичем Усольцевым, ныне главврачом Гомельской психиатрической больницы, старшиной Алексеем Семеновичем Михайловским из Татарии и сержантом Федором Васильевичем Назаровым (ныне оба на пенсии). Михайловский работал вторым секретарем райкома партии в Смолевичах, а Назаров — на хозяйственной работе в Минске.

Я переписываюсь с двумястами бывшими сослуживцами. Почти все они побывали у меня в Москве, в красивом десятиэтажном доме близ Ленинского проспекта, где сейчас моя квартира.

Из окон квартиры далеко видны жилые кварталы. По вечерам над крышами сгущается сиреневое марево, неторопливо опускаются сумерки. В этот час я обычно отрываюсь от своих дел, выхожу на балкон и думаю о тех, кого довелось повстречать на долгом жизненном пути.

Сколько лет миновало, а по ночам мне все еще снятся боевые эпизоды, черные мундиры карателей, идущих цепью и стреляющих из автоматов. И хочется тогда встать и преградить им путь.

Если понадобится, я готов исполнить свой воинский долг.

Станислав Алексеевич Ваупшасов — командир отряда, член Минского подпольного горкома партии 3-го созыва.

Георгий Семенович Морозкин — комиссар отряда.

Дмитрий Александрович Меньшиков — начальник разведки отряда.

Иван Леонович Сацункевич — комиссар партизанского отряда «Разгром», первый секретарь Минского межрайкома партии.

Михаил Петрович Гуринович — оперативный работник отряда.

Константин Федорович Усольцев — командир 2-й роты.

Федор Васильевич Боровик — разведчик и диверсант-подрывник.

Олег Мартынович Фолитар — разведчик, подпольщик Минска, исполнитель ряда диверсий.

Константин Илларионович Мурашко — командир подпольной группы в г. Минске.

Савелий Константинович Лещеня — секретарь Минского подпольного горкома партии.

Георгий Николаевич Машков — секретарь Минского подпольного горкома партии.

Александр Демьянович Сакевич — редактор подпольной газеты «Минский большевик».

Михаил Павлович Иванов — подпольщик.

Словак Ян Голас — боец отряда.

ПОДПОЛЬЩИЦЫ г. МИНСКА:

Зоя Николаевна Василевская.

Александра Петровна Никитина.

Галина Владимировна Циркун.

Ульяна Николаевна Козлова.

* * *

Ионас Ионович Вильджюнас — командир литовского партизанского отряда.

Раиса Алексеевна Волчек — подпольщица г. Минска.

Антон Семенович Кирдун — командир роты, затем — помначштаба отряда.

Александр Федорович Козлов — начальник штаба отряда.

Константин Прокофьевич Сермяжко — командир диверсионных групп и заместитель по политчасти командира отряда.

Группа партизан. В первом ряду (слева направо): лейтенант Тимофей Иванович Кусков, Петр Павлович Ванкевич, Константин Прокофьевич Сермяжко. Во втором ряду: Мария Антоновна Белезяко, Алексей Григорьевич Николаев. В третьем ряду: Сергей Романович Белохвостик, Михаил Епифин и Н. Никольский.

Валентина Михайловна Сермяжко — разведчица и секретарь комсомольской организации отряда.

Партизаны отряда «Градова» (слева). На переднем плане (с автоматом и маузером) командир отряда подполковник С. А. Ваупшасов беседует с бойцами и офицерами Красной Армии. Июнь 1944 года.

Слева направо: начальник разведки партизанской бригады «Дяди Коли» Иван Федорович Золотарь, Елена Григорьевна Мазаник и партизанка бригады «Дяди Коли» Надежда Викторовна Троян.

В нижнем ряду (слева направо): Капитолина Михайловна Гурьева (ныне Довбыш), Станислав Алексеевич Ваупшасов, Андрей Людвигович Касперович. Во втором ряду: Бронислав Андреевич Касперович, Кузьма Ларионович Матузов, Довбыш (муж К. М. Гурьевой), У. Н. Козлова, Дарья Николаевна Одинцова.

На снимке в первом ряду (слева направо): Степан Степанович Манкович — секретарь Бегомльского подпольного райкома партии, комиссар партизанской бригады «Железняк»; Станислав Алексеевич Ваупшасов; Петр Леонтьевич Червинский — командир спецгруппы на Смоленщине и в БССР; Пантелеймон Кондратьевич Пономаренко — начальник ЦШПД и первый секретарь ЦК КП(б) Белоруссии; П. Кривоносов; Петр Петрович Вершигора — начальник разведки в соединении Ковпака и командир партизанской дивизии в последние дни войны.

Во втором ряду (слева направо): Федор Григорьевич Марков — командир партизанской бригады им. Ворошилова; Григорий Михайлович Линьков — командир отряда «Бати»; А. Жданович; И. М. Карданович — уполномоченный ЦК КП(б) Белоруссии по Могилевской области; Петр Карпович Игнатов — бывший командир партизанского отряда имени братьев Игнатовых.